Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2. Том II - Борис Алексин - Страница 1

Вернувшись в Шкотово, Борис поселился вместе с родителями, заняв койку, стоявшую в кухне. В этом же доме имелось еще две комнаты. Одна совсем маленькая, своей дверью выходившая в те же сени, что и квартира Алёшкиных, занималась учителем Чибизовым, назначенным недавно заведующим ШКМ, другая, самая большая, была занята конторой Комитета крестьянской взаимопомощи.

В обязанности этого комитета входила выдача взаимообразно семенных ссуд наиболее бедным крестьянам и сдача в аренду сельскохозяйственных машин и орудий. Правда, если семенной фонд в распоряжении этого комитета был, то с сельхозинвентарём дело обстояло плохо: отобранный у местных богачей, он в большинстве своём требовал ремонта, а его делать было некому – специалистов не было. Нового почти не поступало. Так что с этой своей обязанностью комитет справлялся неудовлетворительно.

Когда Яков Матвеевич переезжал в Шкотово, комитет этот находился еще в стадии организации, штатов не имел, и поэтому Алёшкин вынужден был поступить на работу в местное отделение потребкоопераций. Он был принят на должность заведующего складом.

Все считали, что Алёшкин устроился хорошо. Ведь склад кооперации – это золотое дно, тут можно основательно нажиться. Но не так относился к своей должности Алёшкин: он настолько скрупулёзно отсчитывал и отвешивал отпускаемый товар, так тщательно проверял поступления, что ни о каких злоупотреблениях не могло быть и речи. Это не удовлетворяло и председателя, и членов правления: до сих пор они привыкли пользоваться продуктами и товаром, находящимися на складе кооператива, как своими собственным. Хватало и им, и кладовщику.

С Алёшкиным этого не получилось. Он с первых же дней отказал в выдаче товара жене председателя, явившейся за ним, как к себе домой.

Не брал он ничего и для себя лично.

Мы знаем, что в этот период времени в торговле, в том числе и в кооперации, орудовало много прежних частных торговцев. Потеряв дополнительный источник дохода, который им давал склад, они, конечно, не чаяли, как бы избавиться от слишком честного и принципиального кладовщика. Он сам чувствовал, что пришелся не ко двору, и с завистью поглядывал на контору Комвнезама, так почему-то называлось это общество крестьянской взаимопомощи, где его знания и опыт были нужны, где он и сам чувствовал бы себя более на месте.

Но вот, наконец, в октябре 1925 года Комитет крестьянской взаимопомощи официально оформился, и Яков Матвеевич перешёл на работу в него. Он включился в знакомое дело с большим воодушевлением, и скоро Шкотовский Комитет крестьянской взаимопомощи стал одним из лучших и наиболее рентабельных в Приморской губернии. Следует сказать, что в этом деле сыграл немалую роль и Алёшкин, исполнявший должность заместителя председателя комитета. Он сам занимался ремонтом машин и сборкой новых, обучением крестьян, взявших их напрокат, работе на этих, хотя и несложных, но все-таки требующих определенных знаний механизмах, часто ездил по селам Шкотовского района. Такая напряженная работа не смогла не отразиться на его здоровье. Старые раны, тяжелая жизнь в Харбине давали себя знать…

Между прочим, склад, на котором до сих пор работал Алёшкин, размещался в одном из амбаров, принадлежавших бывшему лесопромышленнику, одному из самых богатых жителей Шкотова – Михаилу Яковлевичу Пашкевичу. Именно он соблазнил родителей Кати Пашкевич, её отца, приходившегося ему родным братом, поехать на север, и там безжалостно бросил его вместе семьей без всяких средств к существованию.

Мы в будущем на Пашкевичах остановимся более подробно, уже по всему видно, что Катя будет играть самую главную роль в жизни нашего героя, естественно, что знакомство с её семьей будет совершенно необходимым. Двери этого амбара выходили во двор, являвшийся продолжением двора того дома, где по возвращении с севера жила семья родителей Кати Пашкевич.

Сложилось так, что основным хозяином в этой крестьянской семье стал старший брат Кати, Андрей, женатый и имевший двух сыновей, старший из которых был ровесником Жени Алешкина. Яков Матвеевич часто брал Женю с собой, и тот, забавляясь разными играми во дворе склада, конечно, очень быстро познакомился, а затем и подружился с Севой и Вадимом, так звали сыновей Андрея Пашкевич. Ребятишки с тех пор не только играли целыми днями вместе, но часто бабушка их зазывала Женю к себе. Когда кормила своих внучат, конечно, кормила и его. Естественно, что таким образом она познакомилась и с Яковом Матвеевичем Алёшкиным. Возвращаясь из школы, Анна Николаевна заходила к мужу на склад, чтобы позвать его обедать, познакомилась с Акулиной Григорьевной Пашкевич, так звали мать Кати, бабушку Севы и Вадима, всем им это знакомство доставило удовольствие.

Вскоре Акулина Григорьевна узнала, что её новые знакомые и есть родители того самого Бориса Алёшкина, о котором ей много рассказывали её родственники Михайловы, представляя его, как самого отчаянного парня и комсомольца во всем селе, не признающего ничего святого и порядочного. Она только недоумевала, как это у таких спокойных, воспитанных родителей мог вырасти такой отчаянный сын. Перезнакомились между собой и младшие братья и сестра Бориса, и сёстры Кати, ведь они учились в одной школе, в одних классах, и находились в одном и том же пионерском отряде.

Но пока никто из них еще и не подозревал о тех отношениях, которые начали складываться между Катей и Борисом-большим.

Всё более присматриваясь к семейству Алешкиных, Акулина Георгиевна, женщина, несмотря на свою полную неграмотность, умная и очень развитая, стала понимать, что, видимо, в сплетнях, распространяемых о старшем сыне Алёшкиных, много преувеличений. Ей это было тем более легко понять, что об её дочери Людмиле среди многих жителей села распространялись самые нелепые и неприличные слухи. Всё это оказалось неправдой. А ведь порочащие Милу разговоры вели даже её ближайшие родственники, такие как её сестра Михайлова. Так мудрено ли, что и про этого паренька болтают невесть что?

Ведь её Милочку не раз крестили совершенно потерянной девицей, потерявшей всякий стыд и, конечно, уж свою девичью честь, так что теперь на неё ни один порядочный человек-то и смотреть не захочет, а вот ведь она замуж вышла. За хорошего человека и должность у него высокая и к ней, неграмотной крестьянке, хорошо относится, да и остальными её детьми не гнушается, и с Андреем подружился… А вот примерная Ирина Михайлова до сих пор в девках сидит, и что-то женихов около неё не видно.

И как-то невольно она стала относиться ко всем сплетням, распространенным и распространяемым по поводу Бориса Алёшкина, недоверчиво. Разумеется, при этом она никак не связывала его с Катей.

Поэтому, когда Митя Сердеев, вернувшись из Новонежино, рассказал своей жене об разговоре, случившемся у него с Борисом, та, считая этого парня очень неплохим человеком, поделилась этой новостью с матерью. Акулину Георгиевну это сообщение ударило как гром среди ясного неба.

Конечно, немедленно призвали Катю, учинили ей самый строгий и пристрастный допрос, но та категорически отрицала что бы то ни было, что могло бы её хоть в малейшей степени компрометировать, а твердила лишь только одно, что она знает Бориса Алёшкина как комсомольца и не больше… Мать немного успокоилась, подумав, что, наверно, это просто неумная шутка со стороны Мити. Тем не менее, узнав из разговора с Анной о том, что Борис скоро совсем переезжает в Шкотово, решила принять свои меры.

Теперь вопрос о переезде Кати для дальнейшего ученья во Владивосток решился быстро, окончательно и бесповоротно.

Андрей съездил в город и договорился с одной из своих теток, они взяли на квартиру Катю, тогда же он сдал и её справку в одну из школ-девятилеток Владивостока. В конце августа Катя переехала во Владивосток.

Содержание ее в городе потребовало значительных расходов: и одеть-то её нужно было теперь по-городскому, и за квартиру заплатить, и продуктов для питания послать… Всё это значительно обременяло и без того небогатую семью Пашкевичей, ведь подрастали и следующие дочери… Сердеевы, уезжая на север, обещались для содержания Кати высылать немного денег, но сделали это всего только один или два раза, а потом перестали.

Следует сказать об одной особенности большинства шкотовских старожилов, то есть тех, кто собственно являлись основателями села, а Пашкевичи принадлежали именно к таким. Все эти люди никогда не торговали продуктами своего труда и хозяйства, поэтому денег в доме всегда не хватало. Между прочим, с этим обычаем столкнулась однажды и Анна Николаевна Алёшкина. Как-то в разговоре с Акулиной Георгиевной она сослалась на то, что молоко, покупаемое на базаре, неважного качества, а его привозили из соседних сёл, из шкотовцев, кажется, торговали им только Пырковы, а молоко Пашкевичей, которое ей както удалось попробовать (её угостила хозяйка), ей очень понравилось, и она была бы не прочь покупать его. Выслушав это предложение, Акулина Георгиевна возмутилась:

– Да что вы, Анна Николаевна, зачем вы обижаете меня, что я торговка какая-нибудь, что ли? У нас чего-чего, а молока много. Пейте на здоровье, коли понравилось! Продавать не буду, а так с девчонками, пожалуйста, хоть каждый день пришлю.

Несколько раз она действительно присылала с Катиными сёстрами по кринке молока, но, так как ни они, ни сама Акулина Георгиевна денег брать за него не захотели, то Анна Николаевна попросила больше им молока не приносить. Между семьями пробежал холодок…

Пребывание Кати в городе при самых скромных раскладах требовало не менее 10–12 рублей ежемесячно. А взять их негде… Кроме неё, нужно одеть, обуть и остальных. Налог заплатить. Да еще набегают расходы по хозяйству, а получать деньги можно было только от продажи части продуктов заготовителям, от работы на лесозаготовках, и на рыбалках, да еще от охоты. Основные источники получения средств исходили только от Андрея: он работал в лесу, он участвовал в рыбной ловле, он и охотился. Его заработком распоряжалась жена Наташа, и, хотя они в семье жили довольно мирно, всё же отдавать заработанные мужем на содержание его сестры в городе она не очень-то хотела.

Поэтому, как только в Шкотове вновь решили открыть девятилетку, а это явилось результатом требования многих жителей и учителей, дети которых, окончив семилетку, должны были переезжать в город, Катя Пашкевич вернулась домой и дальнейшую учебу продолжала в Шкотово.

Акулина Георгиевна в душе оставалась не очень спокойной за свою дочь, но другого выхода у неё не было.

Но мы забежали немного вперед.

Вернемся к тому времени, когда Борис переехал из Новонежино в Шкотово. Ожидаемого отпуска он не получил.

В конторе Дальлеса работала ревизионная комиссия, распутывавшая Шепелевские махинации. В этой работе, требовавшей кропотливого труда: подсчётов и пересчетов, каждый грамотный человек был нужен. Тем более нужен человек, которому можно было безусловно доверять, а Алешкин – комсомолец и доверия заслуживает. Поэтому ему и пришлось перепроверять, пересчитывать чуть ли не тысячу накладных на заготовленный лес, правильность подсчета выплаченных за данный лес сумм.

Эта работа отняла у него целый месяц. С 9 часов утра и до 3 часов дня он складывал, множил, делил, опять складывал и т. д.

Именно в это время он и начал овладевать техникой работы на счетах и первыми навыками пользования арифмометром.

Когда комиссия доложила результаты свое работы на общем собрании работников конторы Дальлеса, все поразились размахом Шепелевской аферы: используя своих помощников из, как он их шутя называл, старой гвардии, он сумел похитить около 100 000 рублей золотом. Заблаговременно распродав большую часть имущества и отправив семью за границу, он, выехав, якобы в служебную командировку куда-то в Забайкалье, поехал по КВЖД и на одной из станций исчез. Кстати сказать, командировку эту ему устроил один из таких же, как он, бывших лесопромышленников, работавший в это время во владивостокской конторе.

Между прочим, в то время уйти в Китай из Приморской области не составляло никакого труда. Некоторые поезда, и прежде всего курьерский № 1, направлявшиеся в Москву, ходили не через Хабаровск, а по Китайско-Восточной железной дороге, чем экономились почти сутки.

Принадлежащими Советскому Союзу считались только сама линия и полоса отчуждения около неё, шириною в 50 метров в каждую сторону. Следовательно, стоило только кому-нибудь пересечь границу этой полосы, кстати сказать, никем не охраняемую на большей части своего протяжения, как он оказывался уже в пределах Китая, и советские законы на него не распространялись.

Этим широко пользовались контрабандисты, которых во Владивостоке того времени было полным-полно.

Разумеется, что все непосредственные помощники Шепелева сразу же после работы комиссии были арестованы, некоторых, как например, Дмитриева, арестовали еще и раньше. Затем они предстали перед судом, и почти каждый получил солидный срок заключения.

По старой дружбе, как выяснилось на суде, многие из них почти бескорыстно помогали обкрадывать Советское государство. А бывший хозяин сбежал, оставив их на произвол судьбы.

После окончания работы комиссии Алёшкин наконец-таки получил долгожданный отпуск. Кстати, это был первый отпуск в его трудовой жизни.

Во всё время пребывания в Шкотове Борис почти каждый вечер проводил с Катей. То они встречались в клубе на киносеансе, то на каком-нибудь собрании, а иногда, хотя редко, просто на улице.

Катя Пашкевич по натуре была довольно упрямой и своенравной девушкой, и после строгого разговора с матерью интерес её к Борьке Алёшкину не только не пропал, а даже, наоборот, возрос. Помогла в этом и отъезжавшая на север сестра Мила, которая, прощаясь, сказала:

– Катенька, Борис парень хороший, толковый, может со временем значительным человеком стать…Митя мне говорил, что к тебе у него чувства серьёзные… Не упусти своего счастья!

Катя покраснела и даже зло топнула ногой.

Да что вы все ко мне с этим Борькой пристали? Что он вам? Я сама не маленькая, нечего меня учить и наставлять без конца! – крикнула она запальчиво и убежала в небольшой палисадник, находившийся перед домом, где её стараниями было сделано несколько клумб, покрытых разнообразными цветами. Она с детства любила выращивать цветы и всё время, которое удавалось ей выкроить после большой работы по дому, лежавшей на её плечах, и выполнения общественных обязанностей, она отдавала им. Заметим, что эта её привязанность к цветоводству сохранилась за ней на всю жизнь, и, как правило, это дело ей удавалось как нельзя лучше.

Пропалывая одну из клумб, она еще долго ворчала что-то себе под нос, но как только начало темнеть и наступила пора идти в клуб, быстро собралась и помчалась.

Не успела она выйти из калитки, как встретила Бориса.

– Ты куда? – спросил он.

Девушка недовольно надула губки и сердито посмотрела на неожиданно взявшегося парня, виновника бесконечных упрёков и непрошеных советов, получаемых ею. Но, увидев его восторженно-радостное лицо и блестящий взгляд, сама не сумела сдержать улыбки.

– Как куда? На собрание! Ты что, забыл? Они пошли вместе.

На второй же день своего появления в Шкотове, Алёшкин был избран секретарем Шкотовской ячейки РЛКСМ, заменив на этом посту Гришу Герасимова, которому доставалось на работе в райкоме. Узнав, что Борис переехал из Новонежино и обоснуется в Шкотове, Герасимов предложил его кандидатуру секретарю райкома Смаге, тот согласился, таким образом на первом же собрании Алёшкина избрали секретарем ячейки. Голосовали за него дружно: большинство комсомольцев его отлично знали, с некоторыми он учился, некоторых в свое время принимал в комсомол, так что избран он был единогласно.

Кроме этой солидной нагрузки, он, конечно, не мог отказаться и от участия в работе драмкружка…

В начале августа, возвращаясь из клуба (они теперь нередко шли вдвоём, хотя и на расстоянии друг от друга), Катя сказала, что вопрос о её переезде в город решён окончательно.

– В этом ты тоже виноват! Сестрёнки нас не раз вместе видели и в клубе, и на улице, и, конечно, всё рассказывали дома. А меня так прямо задразнили тобой. – заметила она недовольно.

Борис от этих слов сразу очутился на седьмом небе. Хотя они произнесены как будто недовольным тоном, но ведь ими Катя невольно признавалась, что их что-то связывает, что не только он, но и она не очень хочет этой разлуки.

– Вот мама, хоть и молчит, и мне о тебе больше ничего не говорит, но только деятельно готовится к моей отправке. Чтобы поскорее меня подальше от тебя услать! – закончила Катя, искоса поглядывая на парня.

– Не удастся! – решительно заявил тот. – Я уже решил, если ты в город поедешь, так и я тоже поеду! Немного деньжат у меня есть. Поеду, сдам экзамены в ГДУ на лесной факультет и буду учиться там.

– Какой ты скорый! – улыбнулась Катя. – А хвастун какой! Зачем только я разговариваю с тобой?

– А вот увидишь, никакой я не хвастун!

У Бориса, когда он что-либо решал или задумывал, исполнение горело, как на пожаре. Мы уже достаточно долго его знаем, чтобы этому поверить.

Вечером этого же дня он переговорил с родителями, одобрившими его намерение. Они тоже опасались за его судьбу. До них доходили слухи об его ухаживании за Катей Пашкевич, и оба они, за два года успев уже изучить его характер, боялись, как бы он не натворил каких-нибудь глупостей.

Они обрадовались Бориному решению, решив, что учеба и отъезд во Владивосток отдалят его от Кати.

На следующий же день после разговора с Катей Борис выехал во Владивосток. Он ведь находился уже в отпуске. Несмотря на то, что экзамены уже начались, его, как явившегося с производства, имевшего хорошие рекомендации от Озьмидова и Дронова (начальника кадров Дальлеса), а также и учитывая то, что он комсомолец, к ним допустили.

Поселился он у жившего в Голубиной пади (был такой район во Владивостоке), уже студента 1-го курса этого же факультета, своего школьного товарища Коли Воскресенского.

Ему предстояло сдать всего три предмета: по русскому письменный и устный, такие же по математике и устно по обществоведению.

С русским он расправился в один день, сдав сразу и устный и написав с одной из групп сочинение. Впоследствии выяснилось, что ему удалось сдать оба эти экзамена на 5. (опять ввели цифровые отметки). Помогла его начитанность и отличная память.

Письменную работу по математике он выполнил тоже на 5. А вот с устным ответом пришлось попотеть. Дело в том, что в свое время их класс не успел прой ти положенной по математике программы. Тригонометрию он знал, по существу, только по названию. А экзаменатор, просмотрев его письменную работу и убедившись, что алгебру и геометрию абитуриент знает хорошо, решил сосредоточить свое внимание на тригонометрии, и тут Борис засыпался. Он не придумал ничего лучшего, как чистосердечно признаться в том, что в свое время в школе они тригонометрию не проходили, и что ответить на поставленные вопросы он не сумеет. Преподаватель недовольно хмыкнул, а затем принялся гонять Бориса чуть ли не по всему курсу алгебры и геометрии. Убедившись, что в этих предметах у поступающего знания достаточно прочные, он вывел ему четвёрку.

К стыду Алёшкина, самая низкая оценка оказалась у него по последнему из сдаваемых предметов, а именно по обществоведению. К подготовке к нему отнесся он легкомысленно и, несмотря на предупреждения более опытного Коли Воскресенского, посчитал, что с этим-то делом он, как комсомолец, справится без труда. На деле оказалось не так.

В то время, когда Борис учился в школе, предмета «обществоведение» не было совсем, если не считать те скудные знания, которые были им получены при изучении политэкономии Богданова в Кинешме, да таких же разбросанных понятий, полученных на занятиях политкружка при комсомольской ячейке, то есть ничего систематического по этому предмету он в голове не имел. Между тем, уже с двадцать четвертого года в школах преподавалось обществоведение по учебнику Е. Ярославского, в котором систематически излагалась история РКП(б), ход важнейших революционных событий в России и в международном рабочем движении.

Конечно, Алёшкин за свою самонадеянность поплатился, не сумев достаточно членораздельно ответить на самые простые вопросы, имевшиеся в вытянутом им билете. Это был, пожалуй, единственный раз за всё время учебы Бориса, чтобы он очутился в таком дурацком положении и, вероятно, именно поэтому эти вопросы ему запомнились на всю его жизнь. Вот они:

«Какова роль в деревне комбедов?»

«Три лозунга Ленина по отношению к крестьянству?»

«Что было решено на III съезде партии?»

Впоследствии, уже будучи достаточно политически подготовленным, Борис не мог не краснеть, вспоминая эти вопросы и свои бестолковые ответы на них.

Но преподаватель оказался добрым человеком. Невразумительные ответы абитуриента он приписал его волнению и все-таки вывел ему тройку.

Таким образом, Алёшкину удалось набрать 12 баллов. Оказалось, однако, что этого было недостаточно: многие сдали лучше него, и проходной балл, как теперь принято говорить, был 14. Таким образом, Борис не проходил. Он, конечно, был очень обижен, разозлен, хотя понимал, что, кроме как на себя, злиться ему было не на кого. Но счастье вновь улыбнулось ему. Когда его судьба уже. Кажется. определилась, и он грустно шел по коридору университета, чтобы забрать из канцелярии свои документы, его остановил знакомый старческий голос.

– Если не ошибаюсь, краса и гордость курсов десятников по лесозаготовкам шествует? Ведь Алёшкин? Правда? Всё-таки решил поступать в университет? Молодец!

Борис поднял глаза. Перед ним стоял улыбающийся Василевский. Его аккуратно подстриженная бородка, как всегда, была немного вздернута вверх, а на лице сияла приветливая улыбка. Глаза излучали столько доброжелательности и приветливости, что парень не выдержал и рассказал ему всё. Как ему удалось вполне благополучно сдать основные предметы и как он погорел на обществоведении.

– Вот еще мне эти новые науки! – возмутился Василевский, – ну на что леснику обществоведение? Что он, политграмоту кедрам да пихтам будет что ли преподавать? Ты вообще-то этот предмет сдал, или совсем на нём засыпался?

– Да нет, тройку-то я получил… Но мне баллов не хватает.

– Ну тогда дело поправимое… Постой здесь! – с этими словами Василевский скрылся в дверях канцелярии, и через полуоткрытую дверь Борис слышал его возбужденный голос, чьи-то несмелые возражения и потом опять настойчивые требования Василевского. Прошло минут 20, затем из канцелярии поспешно вышел всё еще возбужденный Василевский и весело сказал:

– Ну, убедил я этих чиновников. Но пообещал им, что в первом же семестре добьёшься и по обществоведению пятёрки. Не подведи! В списки принятых тебя занесли. Так что первого сентября прошу на мою первую лекцию. И замечательный старик пожал Борину руку. Через день в коридоре висели списки зачисленных на первый курс лесного факультета, среди них красовалась и фамилия Алёшкина.

Радостный возвращался он в Шкотово: он фактически уже студент, и, самое главное, он опять будет часто встречаться с Катей!

Совсем не предполагал он, какое несчастье, в корне перевернувшее его судьбу, всю его жизнь, сломавшее все его намерения, вдруг свалится на него. В самом деле, не случись того, что произошло с Борисом через каких-нибудь два-три дня после возвращения его из Владивостока, окончил бы он лесной факультет и до конца жизни работал бы в каком— нибудь леспромхозе или лесничестве.

Но всё произошло по-другому.

Невольно вспоминаются слова: «Судьба играет человеком!» Приехав домой, Боря поделился радостным известием о зачислении его в число студентов ГДУ и в тот же вечер обсудил с родителями план его будущей жизни. Решили, что Борис будет жить у той же хозяйки, у которой живет и Коля Воскресенский, тем более, что она не возражает сдать угол еще одному студенту. Требуется за него всего 5 руб. в месяц. Плата вполне приемлемая. Питаться он будет в столовой ГДУ, что стоило около 10 рублей в месяц, на прочие расходы предполагалось выделить около 5 рублей. Таким образом, ему потребуется в месяц рублей около 20. Было известно, что всем студентам-первокурсникам будет выплачиваться стипендия 15 рублей; таким образом Борису не доставало рублей 5–6. Отец сказал, что эти деньги он будет доплачивать из своей зарплаты.

После этого семейного совета все в самом хорошем настроении улеглись спать. Особенно был доволен Яков Матвеевич: ведь его старший сын стоял уже на пороге университета, о чем он и мечтать не смел.

Естественно, что и сам Борис долго ворочался в постели, размышляя о своей будущей жизни, об учёбе, и о том, что теперь Катя Пашкевич опять будет с ним жить в одном месте. Трудно объяснить, что для него в это время было важнее.

Борис решил, что из Шкотова он уедет 27–28 августа, а до тех пор будет ходить на службу в контору Дальлеса и пока там ничего говорить не будет. Уволится перед самым отъездом. Отпуск его кончался дня через два, следовательно, он сможет проработать еще около двух недель, и зарплата, полученная за это время, ему очень пригодится.

Утром следующего дня Борис проснулся в каком-то непонятном состоянии. Сильно болела голова, немного подташнивало и сосем не хотелось вставать с постели. Однако, он пересилил себя и всё-таки поднялся. Завтракать ему не хотелось. Он вышел на улицу и уселся под раскидистым боярышником. Он не придавал значения своему состоянию: последние дни перед отъездом из Владивостока его уже беспокоило нечто похожее, хотя и в более слабой степени. Он приписывал это переутомлению в связи с экзаменами.

Усевшись под деревом, он почувствовал некоторое облегчение и, как ему показалось, совсем незаметно для себя заснул. На самом же деле он потерял сознание, свалился со скамейки, и, выбежавший на улицу Женя, увидев его лежащим под деревом, удивился и, прибежав домой, громко закричал:

– Мама, мама, поди посмотри! Бобли-то под деревом опять спать улёгся…

– Ах, Женька, опять ты какую-нибудь шутку придумал…Подожди ты у меня… Но, выйдя на улицу, она оборвала фразу и бросилась к Борису. Попробовав его разбудить, она поняла, что мальчишка находится без сознания. Прикоснувшись к его лбу, она почувствовала, что он горячий, а лицо сына было неестественно красным. Он сразу поняла, что мальчишка заболел, и очевидно серьёзно.

Оставив безуспешные попытки привести сына в чувство, Анна Николаевна выбежала на улицу и, увидев проезжавшего мимо кого-то из местных крестьян, кажется, Ивана Колягина, попросила его подвезти внезапно заболевшего сына в больницу. Тот согласился, так как знал и её, и самого Бориса. Подъехав к дому Алешкиных и уложив с помощью матери Борю на телегу, он с возможной быстротой поехал в больницу. К этому времени она уже переселилась в одну из отремонтированных казарм, совсем рядом с той, в которой ранее находился ОЛУВК. В больнице теперь было уже 40 коек, а врач оставался один – всё та же Валентина Михайловна Степанова, уже дважды лечившая Бориса раньше. Осмотрев так и не пришедшего в себя поступившего пациента, она заподозрила тиф и положила его в палату, где уже лежало еще 4 таких же (тифозных) больных. Все инфекционное отделение имело 10 коек и состояло из двух смежных палат. От остальной части больницы оно отделялось внутренним коридором.

Около двух недель Борис не приходил в себя. Температура не падала ниже 40, он бредил, что-то неразборчиво бормотал, и Валентина Михайловна, у которой уже не оставалось сомнения в поставленном ею диагнозе, серьезно опасалась за его жизнь. Однако что-либо предпринять она была не в силах, ведь никаких специфических лекарств в то время при брюшном тифе не применялось: их просто не было. Вся надежда была на организм больного.

К счастью, молодость и сравнительно крепкий организм Бориса в конце концов сделали свое дело. Он начал поправляться. Через несколько дней после того, как он пришел в себя, он уже смог приподыматься и выглядывать в окно, около которого стояла его кровать. Вместе с тем у него появился аппетит, он готов был есть каждую минуту. Почти с первого дня болезни к нему стали приходить многочисленные его приятели и приятельницы, разумеется, никого из них в больницу не пускали, но, подойдя к окну, они могли видеть лежавшего друга. Теперь же они получили возможность и переговариваться с ним: было тепло и окно открыто.

Конечно, наиболее частыми посетителями были его мать, отец, Люся с Борисом-маленьким, а иногда и с Женей. Довольно часто приходили и комсомольцы: Гриша Герасимов, Жорка Олейников, Нюся Цион и другие. Но той, кого Борис желал видеть больше всех, не было, да, как он полагал, и не могло быть, ведь она уже, наверно. во Владивостоке, а он когда-то еще выздоровеет и сможет уехать в город.

Наконец, он не выдержал и во время одного из разговоров с Цион спросил его про Катю, та ответила, что Пашкевич готовится к переезду в город, что ей шьют платья, пальто, но что она пока еще не уехала.

Нюська обещала в следующий раз привести с собой и Катю. И действительно, на следующий день вместе с Нюсей к окну подошла и Катя. Нюся из деликатности отошла в сторону.

Увидев Бориса, Катя поразилась его виду, ей стало его жалко, и она уже сердилась на себя, что не приходила навестить его раньше. А вид его действительно был далеко не привлекательным: кое-как наголо остриженный, бледный, худой от голодовки, длившейся почти две недели, с ввалившимися глазами и еще более длинным носом, он производил тяжелое впечатление.

Она грустно, с сожалением посмотрела на него и сказала:

– А ведь я пришла проститься с тобой. Завтра я уезжаю во Владивосток… Теперь до каникул не увидимся.

– Нет, увидимся, – возразил парень, – ведь я поступил в ГДУ на лесной факультет и с осени буду тоже жить во Владивостоке!

Катя не смогла скрыть радостную искорку, сверкнувшую в её глазах, но все-таки благоразумно возразила:

– Ты сперва поправляйся, а потом и об учебе думай. А то вон какой худющий да слабый стал. Ну, до свидания! А то вон все уже смотрят! Девушка спрыгнула с выступа фундамента, на котором стояла, чтобы иметь возможность лучше разговаривать с Борисом, и, махнув ему на прощание рукой, вместе с Нюсей быстро побежала под гору, по направлению к центру села.

За время пребывания в больнице Борис успел уже подружиться с больными, поступившими до него. Все они уже поправлялись и теперь даже выходили гулять. В их палате пока только он был полностью лежачим больным. Как только Борис пришел в себя и стал разговаривать с соседями, он стал рассказывать самые разнообразные истории, вычитанные им в свое время в книгах. Ведь в то время в больницах, по крайней мере таких, как Шкотовская, для больных никаких развлечений не было. Даже газеты не всегда бывали, да большинство пациентов их и читать-то не могли. Поэтому рассказы Бориса, занимавшие вечера у больных, всем очень полюбились, и почти все те, кто лежал вместе с ним, да и из другой палаты, просили его каждый вечер рассказать что-нибудь новенькое. Он охотно исполнял эти просьбы, и его все за это полюбили. Очень хорошо относился к нему и врач Степанова, и весь другой медицинский персонал.

Появление у него на свидании новой, незнакомой им красивой девушки заинтересовало всех больных и персонал. Все они начали подшучивать над парнем, одобрять его выбор, хвалить красоту, изящность и стройность его посетительницы. Как всегда в таких случаях, все эти слова сопровождались различными, не всегда даже пристойными шуточками.

Борис в ответ только краснел, пыхтел и даже сердился. Он удивлялся самому себе. О любой другой знакомой ему девушке он мог бы болтать с кем угодно и о чем угодно. Сам бы смеялся всяким шуткам. Но здесь!

Он был готов говорить о Кате целыми днями, но не так, не с шутками, не с насмешками. Она и его отношение к ней были каким-то таким важным, сокровенным в его жизни, что если бы он и решился с кем-нибудь о ней говорить, то только с настоящим испытанным другом и совсем, совсем по-другому. А вернее всего, что даже и вообще бы не решился.

А время шло, и Борис поправился уже настолько, что его решили выписать домой. Правда, он был еще так слаб, что добраться домой сумел только при поддержке матери, которая, по существу, взяв его под руку, приняла на себя всю тяжесть его тела, никак не хотевшего держаться на каких-то слабых, ватных ногах. Дорогой им пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать, и, хотя Анна Николаевна уже несколько раз пожалела, что согласилась на уговоры Бориса и отправилась с ним пешком немедленно по выписке, а не стала дожидаться Якова Матвеевича, обещавшего приехать за сыном на лошади, но, так или иначе, они все-таки до дома добрались.

Конечно, дома больному предстояло провести еще не менее двух недель в постели, но это всё-таки был дом, а не больница. Начался сентябрь, стояла чудная дальневосточная осень. Каждый день сияло ласковое теплое солнце, было очень тепло. Об осени напоминали только начавшие краснеть листья старого боярышника, стоявшего перед самым окном постели, на которой лежал Борис. Вскоре он начал гулять около дома, с каждым днем силы его росли. Он уже стал мечтать о том дне, когда поедет во Владивосток и приступит к занятиям в институте. Сразу по выписке из больницы он послал заявление в ГДУ, в котором сообщал о своей болезни и просил о разрешении опоздать к началу занятий на месяц. Заявление его попало к благоволившему к нему Василевскому, и такое разрешение было дано.

Как-то, гуляя под деревьями и наблюдая за тем, как Борис-маленький с аппетитом жуёт ягоды боярышника, больной не выдержал и съел несколько ягодок сам. То ли от этого, то ли от какой-нибудь другой причины, но в этот же вечер у Бориса поднялась температура, он вновь потерял сознание. Заболевание началось почти так же внезапно, как и в первый раз. Утром к нему вызвали Степанову. Та, осмотрев его, определила, что это рецидив того же заболевания, которым он болел до этого. Кстати сказать, заболевание его, как оказалось, не было настоящим брюшным тифом, а паратифом, и для окружающих при соответствующем соблюдении гигиенических правил, как тогда считали, неопасным. В этот раз его решили оставить дома. Борису пришлось провести в постели около двадцати дней, да на восстановление сил ушло около месяца. Понятно, что об учении в этом году нечего было и думать. Это очень огорчило его, и, пожалуй, не столько из-за того, что учёба откладывалась, сколько из-за того, что нарушилась возможность его частых свиданий с Катей Пашкевич, уже жившей и учившейся в городе.

Наконец, Алешкин оправился настолько, что смог явиться в контору Дальлеса, чтобы получить новое назначение. На работе его появлению обрадовались. Все полюбили этого расторопного и исполнительного паренька, и уже заранее Борис Владимирович Озьмидов подготовил ему интересное место.

Сразу же по его появлении Ковалевский сказал ему, что согласно недавно вышедшего постановления правительства, он может получить за всё время своей болезни 75 % своего оклада из соцстраха. Для этого необходимо получить от врача, его лечившего, соответствующую справку, называвшуюся каким-то странным словом «бюллетень». Это сообщение было для Бориса неожиданной и очень приятной новостью. Семья его отца жила совсем небогато и еле-еле сводила концы с концами.

Необходимую справку – бюллетень Степанова, для которой этот документ был еще новостью (ведь в основном её больными были крестьяне, которым такие справки не требовались), конечно, без всяких разговоров выдала. А на следующий день в контору соцстраха, размещавшуюся где-то на окраине гарнизона, Борис и Анна Николаевна отправились за получением денег.

Одновременно с бюллетенем в соцстрах требовалось представить и справку о размере его оклада. Об этом еще раньше позаботился Ковалевский, и такая справка была уже у Бориса на руках. Какая-то молоденькая девушка довольно долго считала что-то на счетах, а затем сказала, что Борису причитается за время его болезни 87 рублей. Затем она выписала ордер, и через несколько минут Борис получил эти деньги.

Он тут же отдал матери всё, но она вернула ему 10 рублей, сказав, что на остальные деньги ему купят что-нибудь из одежды, а эти 10 рублей он может тратить по своему усмотрению.

Как-то незаметно Борис окунулся в свою служебную и комсомольскую деятельность. Участок, на который он должен был выехать, начинал функционировать с конца ноября. Он продолжал работать в конторе по подсчету заготовленного в прошедшее лето, оформлению новых договоров и вообще, помогая в канцелярских делах Ковалевскому. Одновременно он продолжал активно участвовать в работе Шкотовской комсомольской ячейки. Кстати сказать, в этом году организовалась ячейка РКП(б) и в конторе Дальлеса, предполагалось создать и комсомольскую, уже заранее на место секретаря её прочили Бориса Алёшкина.

Пока же он получил назначение и должен был выехать вместе со своим новым начальником к месту работы. Он назначался вторым десятником на лесозаготовительный участок в район деревни Стеклянухи. Там было необходимо заготовить несколько сот тысяч кубофутов строевого леса, предназначавшегося на экспорт в Японию. Условия, на которых японцы приобретали этот лес, для Дальлеса были довольно суровыми: бревна длиною в 21 фут (6 метров) должны были иметь не менее 8 дюймов в диаметре по верхнему отрубу, должны были быть абсолютно прямыми, не иметь никаких заболеваний и иметь не более двух сучков на протяжении трех футов. Для поиска соответствующего леса нужны были опытные люди. Таким и был старший десятник этого участка Демирский Василий Иванович. Узнав Бориса по работе в Новонежино, зав. конторой Дальлеса полагал, что он будет дельным помощником этому десятнику.

Отведенный участок для выборочной лесосеки находился в верховьях небольшой речки Стеклянухи, впадавшей в речку Цемухэ. В нижней части речки стояла деревня, называвшаяся также Стеклянуха.

Лес в этих местах рос по склонам довольно крутых сопок, и для валки, спуска в падь, а затем и доставки к месту сплава требовалось немало людей. Нужно было создать три артели вальщиков, тех, кто спускал бы его с крутых откосов и, наконец, тех, кто бы его довозил до приречного склада. Эту работу прежде всего и предстояло провести вновь назначенным десятникам. Отличными вальщиками леса были китайцы. Их артели обычно нанимали во Владивостоке, вели переговоры, конечно, с артельщиками-джангуйдами, ведь только они понимали русский язык. Артель набиралась таким старшиной самостоятельно. Когда она сформировывалась, то приезжала к месту заготовки леса и первым делом строила для себя полуземлянку-зимовье. Для выполнения плана вырубки на данном участке нужно было иметь не менее 100 человек вальщиков. Столько и было нанято. Работа по их найму осуществилась Демирским еще раньше. К моменту назначения Бориса вальщики уже выехали на место рубки и строили для себя зимовье, они же должны были недалеко от своего построить небольшой домик и для десятников. Со спусчиками, а ими были обычно корейцы, имевшие волов (так как только эти сильные животные могли сдержать напор двигавшихся с большой силой бревен вниз по склону сопки), Демирский отправился в Андреевку, откуда обычно набирались корейские артели, а Борис поехал в деревню Стеклянуху, чтобы заключить договора с возчиками. Это дело для него было уже знакомым, так как такие же договора он заключал еще в Новонежино. Справился с ним он поэтому быстро и вернулся в Шкотово с подписанными договорами.

Борис знал немного до этого Демирского. Тот был в прошлом партизаном, затем вступил в партию, и Борис, как комсомолец, присутствовавший почти на всех заседаниях Дальлесовской партячейки, его не раз видел и слышал его выступления. Он немного побаивался своего нового начальника.

По конторе ходили слухи, что Демирский очень суровый и нелюдимый человек, а ведь Борису предстояло прожить с ним в одной избушке более полугода. Кое-кто из молодежи даже советовал Борису отказаться от этого назначения и просить, ссылаясь на здоровье, чего-нибудь полегче. Но он не привык отказываться от полученных распоряжений. Да и, в конце концов, после провала его мечты об учебе в этом году, ему было все равно, где и с кем работать.

Между прочим, после выздоровления за время пребывания Бориса в Шкотове его опять избрали секретарем комсомольской ячейки. Узнав о своем назначении в Стеклянуху, Борис обратился к секретарю райкома Смаге Захару с просьбой об его переизбрании, так как он не будет жить в Шкотове, а всё время будет находиться на лесозаготовках в районе деревни Стеклянуха.

– Подумаешь, Стеклянуха, тоже мне расстояние, каких-нибудь 18 километров! воскликнул Смага. – У тебя бюро для повседневного руководства есть, а два раза в месяц на собрание сможешь и сам приехать. Ведь вы и из Шкотова возчиков берете, я знаю.

Так и остался Борис Алёшкин секретарем Шкотовской ячейки РЛКСМ, работая в Стеклянухе. После некоторого раздумья он и сам понял выгоды этого положения: он мог чаще выезжать с участка в Шкотово, пользуясь этим.

Демирский выехал на участок в конце октября, чтобы присмотреть за строительством домика для десятников, хлева для волов, и, главное, дороги для вывоза леса. Дорога эта прокладывалась по берегу речки Стеклянухи и, конечно, название дороги могла получить только условно. Собственно, никакого строительства её не велось, лишь убрали толстые деревья, мешавшие проезду подводы, да сделали около десятка мостиков через небольшие горные ручьи, впадающие в Стеклянуху. Пользоваться дорогой предполагали с декабря, к тому времени она будет покрыта снегом, и сани по ней должны будут пройти легко. Тем более, что с грузом, брёвнами, они поедут вниз под уклон.

В первых числах ноября 1925 года в Шкотове происходила конференция РЛКСМ, Борис Алёшкин был избран её делегатом, следовательно, он должен был в это время быть в селе. После конференции начиналось празднование Октябрьской революции, Алёшкин, как секретарь Шкотовской ячейки РЛКСМ, тоже должен был принять в нём участие. Всё это заставило отложить его выезд на участок почти до середины ноября. Заведующий Шкотовской конторой Дальлеса Озьмидов был этим очень недоволен, но, хотя и возмущался, сделать ничего не смог. Тем более, что Демирский в этом вопросе встал на сторону своего молодого помощника.

Кроме того, что мы уже описали, за этот период времени произошло еще несколько событий, о которых мы считаем нужным рассказать.

Прежде всего о самой конференции:

Это была вторая конференция по Шкотовскому району. Началась она с доклада секретаря райкома РЛКСМ Смаги, в котором, как тогда было принято, он прежде всего остановился на международном положении Советского Союза, как уже около трех лет называлась наша страна. Затем подробно доложил о работе райкома комсомола. Доклад вызвал оживленные прения: выступали не только делегаты, но и гости – члены райкома РКП(б), представители от райисполкома и горкома РЛКСМ г. Владивостока. Всего на конференции присутствовало около ста человек, Алёшкин, конечно, тоже выступал, а затем, сидя в зале, оглядывая оживлённые лица и слушая горячие речи выступавших, невольно подумал:

– Ведь всего каких-нибудь два года тому назад в Шкотове была организована первая ячейка РKCM, да и та в основном состояла из приезжих учителей, из шкотовцев в ней был всего он один. А теперь! Ведь это только делегаты, а сколько за ними стоит комсомольцев. По сведениям, приведенным Смагой, в районе имелось уже 30 ячеек РЛКСМ, в которых состояло около 800 комсомольцев. Кроме того, как подчеркивал Смага, за этот год выросла и смена комсомола – пионеры, которых уже тоже насчитывалось около 600 человек.

В своём докладе, между прочим, Смага сказал, что, если до сих пор райком работе с пионерами мог уделять недостаточно внимания, так как не было специального работника в аппарате, то теперь такая должность появилась, и на неё губкомом комсомола рекомендован товарищ Манштейн, ранее работавший секретарем комсомольской ячейки на Первой Речке. Смага рекомендовал включить его в число кандидатов будущего райкома РЛКСМ.

На конференции выступил с докладом об итогах ХIV партийной конференции зав. агитпропом райкома РКП(б) Николай Васильевич Костромин. Он замещал недавно освобожденного от своей должности секретаря райкома Куклина, который оказался троцкистом и пытался в Шкотовском районе эту оппозиционную линию провести. Костромин подчеркнул необходимость борьбы с троцкистскими настроениями и высказываниями. Он сказал, что в этой борьбе комсомольцы должны занимать первое место. Сказал он также, что вскоре состоится ХIV съезд РКП(б), который, несомненно, покончит с этим оппортунистическим течением.

Всё это, как, впрочем, и многое другое, услышанное Борисом Алешкиным в докладах и выступлениях, для него оказалось новостью. К своему глубокому стыду, за время работы в Новонежине он мало занимался повышением своих политических знаний, а до этого их у него и вообще-то, можно сказать, не было. Теперь он чувствовал, что многие делегаты, не говоря уже о работниках райкома, в этом вопросе стоят гораздо выше него. Он очень плохо представлял себе, в чем заключается ошибочность линии Троцкого. Почему этот человек, в начале революции очень часто упоминавшийся наравне с Лениным, вдруг оказался злейшим врагом дела последнего. Еще меньше он представлял себе, в чем заключаются ошибки Зиновьева, Каменева и других, о которых говорил в своем докладе Костромин.

Конечно, об этих раздумьях Борис никому не сказал, но в душе решил, что он, как активный комсомолец, всё это должен не только повторять за докладчиками, но обязательно понять, изучить корни этих ошибок, понять их сущность, а как это сделать, пока себе не представлял.

Вряд ли мы ошибёмся, если скажем, что в то время в таком положении очутился не только он, но и многие комсомольцы, и даже члены партии.

На этой конференции Борис Алёшкин был избран в бюро райкома РЛКСМ. Это еще больше укрепило его в стремлении лучше понять ошибки врагов генеральной линии партии. В один из перерывов он подошел к Костромину, с которым был немного знаком, и попросил у него совета. Того обрадовала такая откровенность парня и он, порекомендовав Борису для почтения ряд статей товарища Сталина в «Правде», а также и его брошюр, посоветовал в случае возникновения чего-нибудь, что будет непонятно или неясно, обращаться за разъяснениями, не стесняясь, прямо к нему.

Через день после окончания конференции созданная при райкоме РКП комиссия распределяла работу по проведению празднования 7 Ноября, она поручила Борису Алёшкину обеспечить активное участие в демонстрации комсомольцев и молодежи села и, кроме того, выступить с приветственной речью на торжественном заседании.

Концерт и спектакль к этому торжественному дню товарищи Ковалевский и Мищенко готовили уже давно, Борису предстояло сыграть там одну из ролей, да согласовать программу концерта с РК РКП(б).

Добиваться активности и участия в демонстрации комсомольцев в то время необходимости не было, они тогда все шли на демонстрацию, как на праздник. Труднее было организовать участие в демонстрации беспартийной молодежи, а она пока еще в селе составляла большинство. Пришлось разбить всё село на участки, за каждым закрепить живущих там комсомольцев, обязав их провести соответствующую агитацию среди своих соседей и товарищей. Работа эта прошла успешно, и в демонстрации приняли участие почти все 100 % шкотовской молодежи.

О своей речи на торжественном собрании Борис и не думал, он, конечно, не готовил и не писал её заранее, ведь это был не какой-то особый политический доклад. Сказал он её экспромтом, передав в ней все те чувства, которые владели сердцами и душами почти всей молодежи и уж во всяком случае всех комсомольцев. Впрочем, тогда и большинство ораторов на таких собраниях выступали без заранее написанного текста. Выступали от души, их речи, может быть, не всегда бывали достаточно гладки, не всегда политически выдержаны, но тогда этому особого значения не придавали. Главное, что все они были направлены на заботу об укреплении советской власти и выполнению тех задач, которые ставила перед народом партия. За период своего почти 3-летнего пребывания в комсомоле Борис успел уже достаточно хорошо развить в себе тот ораторский талант, который у него все-таки, видимо, имелся, поэтому выступил хорошо.