Читать книгу Темнота на крыльях птицы - Борис Кривошеев - Страница 1

ТЕМНОТА

1.

Все началось с того, что я переспал с Софи.

Совершенно дурацкое имя, как из французской комедии для сопливых подростков, но тут ничего не поделаешь – она терпеть не могла, когда ее звали как-то иначе: Софья, София – ее трясло от этих звуков. Мне, в свою очередь, было все равно: хочется – пусть будет Софи.

Как было принято в те интересные годы, мы познакомились в университетской библиотеке. Я смертельно скучал в длинной очереди к престарелой флегме, выдававшей дефицитные книги всем особо жаждущим знаний, и от нечего делать то и дело запускал нос в персиковое облако фимиама, исходившее от золотистых локонов стоявшей впереди меня институтки в желтой рубашке и джинсах-клеш, в чем был пару раз едва не уличен – мадмуазель, обернувшись, сверкнула на меня большими глазами, но я в ответ был старательно безразличен и демонстративно чист помыслами, потому конфликт так и не разгорелся.

Наконец, подошел ее черед загадывать желания пред лице старой колдуньи, и тут это юное создание ни мало не стесняясь потребовало все что ни есть из Бодрийяра заодно с непредсказуемым в такой комбинации Рорти. Старушка в ответ на минуту зависла с открытым ртом, потом с трудом нашлась и без пояснений немилосердно послала мадмуазель в расчудесные страны, где книги буржуазных суперстаров пылятся на полках. Мадмуазель страшно расстроилась и едва не расплакалась, но мое сердце дрогнуло, и я не сдержался:

– Простите, что вмешиваюсь, – сказал я, кашлянув для солидности в кулак. – Если очень нужно – могу предложить кое-что из личных резервов. Хотите?

Мадмуазель утерлась желтым рукавом и страстно кивнула.

Мы улыбнулись друг другу улыбками посвященных и устремились прочь из душных объятий книгохранилища, прочь из этих давящих стен, на воздух, через весь город, через осенний парк – ко мне за книгами.

Между нами неистово заискрило электричеством.

Мы болтали без остановки, мы смеялись до слез, и я ни на секунду не задумался схватить ли ее за руку, когда мы бежали через гудящую дорогу – так что в тот же день вечером, прощаясь, со стопкой книг под мышкой, она робко поцеловала меня теплыми мягкими губами и шепнула многообещающее «до завтра».

Спасибо, старина Жан, в этот раз ты меня не подвел!

Все закрутилось, завертелось, и уже через месяц Софи позвала меня к себе.

В тот день звезды сложились так, что патронажная родственница Софи, приютившая двоюродное чадо на время получения высшего образования, самоустранилась в столицу на пару дней по гомеопатической надобности, и вышеозначенное чадо поспешило воспользоваться освобожденной от гнета тирании жилплощадью на всю катушку. Софи позвонила мне и в милых эвфемизмах воззвала разделить с ней ложе. Я, понятно, не смог устоять перед соблазном и не замедлил явиться.

Однако, остынь, читатель! Я не стану посвящать тебя в детали той страстной ночи, поскольку это никак не относится к делу, за исключением финального итога: домой под утро я отправился совершенно пьяный от счастья. Сладкий туман дрожал перед глазами, мысли путались и разбегались, поэтому нет ничего удивительного в том, что я со всего размаха влетел в чью-то спину.

– Извините, задумался! – поспешил оправдаться я.

– Ерунда, – великодушно простили мне. – Космос общий для всех, так что никаких претензий.

Передо мной обнаружился высокий мужчина в сером пальто и с замотанной шерстяным шарфом шеей. Типичный вольный художник в предрассветных сумерках.

– И по какому поводу такая славная расфокусировка? – поинтересовался он.

Я пожал плечами – не объяснять же первому встречному причины утренних экзальтаций?

– Понимаю, – взгляд у вольного художника подернулся, и он выразительно пошевелил в воздухе пальцами: – Маленькие ночные радости?

– Ну, что-то вроде того.

– А теперь не спится от невыносимой легкости? – вольному художнику явно хотелось поговорить.

– Не спится, – я кивнул, не вдаваясь в подробности.

– Вполне извинительно. Детерминанта выяснена и не вызывает нареканий, – вольный художник широко улыбнулся. – Кстати, Ляпин, – представился он.

Я тоже представился.

– Рад познакомиться. Пройдемся? – Ляпин сделал приглашающий жест.

– В смысле?

– В смысле, нам по пути. Ну, посуди сам: утро, город спит, и лишь двум джентльменам настолько нечего делать, что они столкнулись на абсолютно пустой улице. В этом есть какое-то предопределение, не находишь?

– Нет.

– Вот и прекрасно: уверен, нам есть о чем поговорить. Например, могу с ходу предложить замечательную суфийскую притчу, словно специально для тебя. Изложить?

Я зачем-то вежливо кивнул.

– Не пожалеешь, – одобрил Ляпин, потирая руки как хирург перед операцией. – Значит, смотри, история такая: некий отшельник всю жизнь прожил в пустыне, в одном и том же месте, сидел под сенью высохшего дерева и почти не двигался, считая, что Бог везде, поэтому нет смысла куда-то идти. Но однажды ему что-то стукнуло в голову, он встал и пошел, наступая на собственную тень, пока, спустя много дней, не вышел на край скалистого утеса. Взглянув вниз, он увидел море.

Ляпин приостановился и выразительно посмотрел себе под ноги, потом снова устремился вперед.

– Можешь себе представить: отшельник никогда прежде не видел столько воды, поэтому он решил, что сам Бог явился ему во всем своем величии. Отшельник падает на колени и начинает исступленно отбивать поклоны. И вдруг море уходит – ну, отлив и все такое. Отшельник спускается вниз и видит то, что осталось берегу – раковины, кораллы, блестящие камушки. Ему очевидно, что это награда за усердную молитву. Рассудок у него мутнеет, он бросается собирать все что только можно, и тут замечает тридактну. Знаешь, что это?

– Какая-то морская тварь? – припомнил я.

– Именно, – кивнул Ляпин со значением. – Огромный моллюск, который раскрывает створки раковины, а когда между ними что-то попадает, смыкает их с невероятной силой. Так вот, наш малограмотный герой увидел тридактну, ее нежную плоть, бесстыдно выставленную на обозрение, и ему по какой-то абсурдной логике представилось, что это женское лоно. Ну, в некотором смысле очень похоже. Короче, отшельник решает, что Бог даровал ему не только богатство, но и счастье слияния с женщиной, и, недолго думая, ложится на раковину. Створки тут же смыкаются!

Я непроизвольно передернул плечами, представив последствия.

– Нет, – усмехнулся Ляпин, уловив мою нехитрую мысль, – ничего страшного не случилось, потому что жезл у отшельника был крепче стали. Вот только он утонул, когда вернулось море. Не смог вырваться. Такие дела.

– Ну, да, – хмыкнул я. – И что с того?

– В принципе, ничего особенного, – пожал плечами Ляпин. – Я, собственно, все это к тому, что есть повод задуматься.

– Так это же прекрасно! Хуже, когда повода нет.

– Именно! – рассмеялся Ляпин. – Но мне казалось, я задал не то чтобы вдохновляющее направление для мыслей, разве не так?

– Даже не знаю, – отмахнулся я. – Мне кажется, я уж как-нибудь смогу отличить женщину от тридактны.

– Уверен?

– Более чем.

– Вот и замечательно, – Ляпин не стал скрывать разочарования. – И тем не менее, я не могу отказать себе в удовольствии сообщить тебе парадоксальную вещь: женщины бывают разными.

– Серьезно?

– Абсолютно. И с разными женщинами можно получить совершенно разный по сути опыт. Ты когда-нибудь слышал о темных мессах?

– Вот про сатанизм мне совсем не интересно, – поморщился я.

– При чем тут сатанизм? – Ляпин покачал головой. – Темные мессы – это ритуал гностиков, вполне законченных христиан. У них, конечно, были догматические разногласия с апостольским христианством, но концептуально они исходили из общей парадигмы и верили в одного и того же Христа. Но не в этом дело. Дело как раз в том, что многие гностики, в отличие от ортодоксов, уделяли особое внимание женскому вопросу, так как считали, что вся эта увлекательная история про сотворение мира и грехопадение начинается с женщины, которую звали как?

– Ева, – скучая, ответствовал я.

– Нет! – хищно оскалился Ляпин. – Ее звали София. Точнее, София-Ахамот, иначе говоря – грешная София. Именно она Мать этого мира, и нет никого выше ее.

Я впервые посмотрел на Ляпина с интересом – мне это начинало нравиться.

– Хм, – сказал я.

– Вот именно, – многозначительно кивнул Ляпин. – Теперь смотри: гностики все время искали возможность достучаться до Софии, чтобы получить от нее искупительные знания, и, как показала практика, единственным эффективным средством было соитие в абсолютной темноте…

– То есть банальный секс?

– Именно, что не банальный. Это был долгий и изнурительный ритуал, во время которого гностик неделями сидел в абсолютной темноте, постепенно сходя с ума от информационного голода, и когда ему начинали слышаться голоса и видеться сияющие тени, к нему приводили юную девственницу, хорошо подготовленную идеологически и доведенную до аналогичной кондиции не менее интересными средствами. Их тела соединялись, и на юную деву снисходила София-Ахамот, дабы вновь испытать сладость мига творения.

– Хм, – сказал я еще раз.

– Это чудесное мероприятие и называлось темными мессами, – подвел итог Ляпин. – Ну, а тебе будет интересно узнать, что в наш стремительный век нужной кондиции можно достичь гораздо быстрее. Был бы гностик.

– И что, есть?

– А как же! – прищурился Ляпин. – Ты не представляешь, как сейчас популярны подобные практики. Но, сам понимаешь, это не афишируется на каждом углу. Так что, если заинтересуешься, могу составить протекцию.

– Нет, спасибо! – рассмеялся я. – В такие игры я не играю.

– Это только кажется, – улыбнулся Ляпин. – Ну, что ж, тогда нам время расставаться. Всего хорошего – я сделал все, что мог.

– Премного благодарен! – поклонился я. – Тронут, и притом весьма.

Ляпин только скривился в холодной улыбке и, сделав на прощание ручкой, свернул за дом, мимо которого мы проходили.

Я пожал плечами и двинулся дальше.

Отоспавшись к полудню и уже изрядно придя в себя, я обнаружил, что единственное, о чем я думаю, – это о гностиках и нисходящей к ним Ахамот. Даже ночные сатурналии с Софи отошли на второй план.

Пришлось отправиться в библиотеку и обложиться книгами.

Как оказалось, меня ждало пиршество ума и аллегорий. София-Ахамот, а точнее, София и одноименная ей дочь ее Ахамот, проходили фигурантами космогонических протоколов Валентина-Гностика, дошедших до нас трудами известного епископа Иренея из Лиона. Потрясающе красивое и поэтичное повествование, пропитанное тонким экзистенциальным эротизмом:

"На недосягаемой и невыразимой высоте существует совершенный и предвечносущий Эон, который зовется Первоначалом, Праотцом и Бездонным. Он необъятен и невидим, вечен и нерожден, и пребывает в тишине и покое несчетное количество веков. Его Мысль, которую они называют также Даром и Тишиной, существует вместе с ним.

Когда Бездонный задумал произвести из себя начала всего, он поместил в Тишину, которая была с ним, семя всего, что было им задумано. Восприняв это семя, Тишина зачала и родила Ум, во всем подобный и равный его породившим, который один только в силах охватить величие своего Отца. Этот Ум называется Единородным, Отцом и Началом всего. Его жена Истина была произведена вместе с ним".

Далее следует подробное описание того, как порожденные Тишиной эоны начинают размножаться делением, эманируя из себя все новые и новые парные сущности. София была последним, тридцатым, эоном, завершившим акт творения первоначал. Так появилась Плерома, то есть, как легко догадаться, – Полнота.

И все было бы замечательно, если бы Ум, единственный знавший Отца и наслаждавшийся созерцанием его величия, не возжелал поведать об этом остальным эонам. Его, правда, тут же остановила Тишина, но импульс был уже послан, и смутное чувство неудовлетворенности проросло в эонах, как сорная трава.

"И теперь уже и другие Эоны, хотя и не выражая этого явно, желали увидеть того, кто является истоком их семени и услышать о корне всех вещей.

Тогда самая последняя и юная из эонов, София, воспылав страстью, устремилась вверх, а отнюдь не в объятия к своему супругу. Она полагала, что ею двигала любовь, но в действительности – дерзость, поскольку она не имела той общности с Отцом, которую имел Ум. Однако она со всей страстью устремилась к Отцу, желая объять его величие. Задача была ей явно не по силам, поскольку нельзя достичь невозможного, но она все равно продолжала бороться, страстно стремясь в беспредельность Бездны к непостижимому Отцу".

Однако нерушимый принцип Полноты остановил ее с помощью силы, называемой Пределом, и выбросил за границы Плеромы.

Там, "стремясь совершить невозможное и объять необъятное, София породила некую бесформенную сущность, какую только и может породить одна женская природа. Осознав это, она сначала очень огорчилась, проклиная свое несовершенство, затем испугалась, что ее жалкое творение может умереть. Потом, в полном отчаянии, она стала искать средства и способы, чтобы скрыть то, что она произвела. Наконец, обезумевшая от страсти, она снова рванулась назад к Отцу, полностью растратив свои силы в этих метаниях. Она умоляла Отца о помощи, и другие эоны, особенно Ум, присоединились к ее мольбе".

Для восстановления нарушенной Полноты, Глубина исторгла Христа и Духа Святого, которые вернули Софию на отведенное ей в совершенном мире место. Но неразумное чадо Софии, Ахамот, было задержано Пределом. Христос, из жалости, лишь вложил в нее некое подобие, отдаленный образ Полноты, чтобы изгнанница могла утешиться предвосхищением вечной жизни в Глубине. Но Ахамот воспылала любовью к Христу, и поэтому не находила себе места. "Она испытывала печаль, поскольку не могла ничего понять; страх, что жизнь покинет ее так же, как и свет, оставивший ее в одиночестве; и сомнения, вспоминая все, что было. Ее поглотил мрак неведения, но в отличие от матери, Софии, она не изменилась благодаря своим страстям, но, напротив, в ней возникло некое новое стремление – стремление вернуться к тому, кто дал ей жизнь". В результате этого стремления и появился материальный мир: скорбь ее стала твердью, слезы ее пролились водой, грустная улыбка при воспоминании о любимом стала физическим светом, из страха возникли чудовища, а томящаяся в бездействии мысль породила Демиурга, который упорядочил и подчинил себе несовершенный мир.

Демиург создал людей, руководствуясь образом Христа, который хранила в своем сердце влюбленная Ахамот. Людская плоть – отвратительная материя, в которую Демиург вложил душу, а Ахамот – в тайне от него – дух, навсегда связав себя со своим страдающим творением, чем нарушила гармонию Полноты. Гностики – это люди познавшие истину о низменном мире существования, только они способны волей своего духа вернуть частицы света Ахамот в Полноту, и когда этот процесс завершится, мир снова придет к изначальной гармонии…

В этот патетический момент на меня совершенно неожиданно свалился Федор, мой главный визави в интеллектуальных спорах. Я был настолько погружен в горние сферы, что уже потерял связь с реальностью, как вдруг он нарисовался на соседнем стуле и зашептал, нехорошо сверкая глазами:

– Я нашел ответ на твой вопрос!

– На какой вопрос? – вздрогнул я, не сразу сообразив, о чем это он.

– Сейчас я отвечу тебе, басурманин, что такое альтруизм! – Федю просто распирало от боевого азарта и желания растоптать меня и смешать с чем попало.

– Врешь, – отмахнулся я, предчувствуя недоброе.

В последний раз мы с ним сильно поспорили на эту тему. Моя позиция выражалась сентенцией "человек – это звучит гордо, но эгоист – это звучит честно", однако Федя считал, что человек лишь тогда человек, когда он с большой буквы. А иначе, люди – лишь видовое название млекопитающих, больных разумом. И эгоизм – основной симптом этой болезни, результат патологического самосознания без самопознания, трусливая реакция животной природы на саму природу разума.

На что я резонно отвечал, что все это не мешает эгоизму быть главной движущей силой человеческих поступков, даже более мощной, чем либидо или стремление к смерти и вся остальная муть, тонко подмеченная вуайеристом Фройдом. И уж тем более, альтруизм – всего лишь форма эгоизма: если я делаю что-то для или ради других, то только потому, что я этого хочу, я и только я.

Федя плевался и кричал, что это не альтруизм, а просто удовлетворение своего гипертрофированного эго в заботе о ближнем, а альтруизм – чистый, настоящий альтруизм – это совсем другое!

Ясное дело, я незамедлительно полюбопытствовал, что же тогда такое чистый, настоящий альтруизм и может ли он, конкретно взятый Федя, привести пример подобного альтруизма без малейшей тени позорного эгоизма, привести немедленно, здесь и сейчас? Конкретно взятый Федя задумался, наливаясь малиновыми полутонами. Минут через пять он мрачно признал: "Сейчас нет. Но уверен, что такие примеры в истории были и непременно будут", – и ушел, хмурый и злой.

– Ага! – покачал головой Федя, уловив мое замешательство. – Боишься узреть истину, бабуин?

– Боюсь, – сознался я. – Ты мне сейчас про альтруизм, я проникнусь, а что потом делать? Вдруг от этого не лечат?

– Эгоист! – констатировал Федя тоном общественного обвинителя. – Без малейшей тени.

– Без тени только бесы, а я в зеркале отражаюсь, можешь проверить.

– Без тени не бесы, а балбесы… – Федя многозначительно развел руками. – Так вот, – приступил он, не в силах сдерживаться дальше, – слушай: альтруизм – это тогда и только тогда, когда ты делаешь что-то мерзкое, грязное, противное тебе самому, чтобы избавить другого от необходимости делать это.

– Звучит как аксиома, – оценил я, – но не совсем понятно, как это выглядит на практике.

– Именно вот так, – жестко сказал Федя. – Поясним на примерах. Помнишь, в "Оводе", есть сцена расстрела, где Овод пытается руководить собственной казнью? А солдаты при этом отказываются стрелять и чуть не плачут? Так вот, Овод – подлейший эгоист, и даже хуже. Вообще, мелкий человечишко. Ставит людей перед необходимостью делать нравственный выбор, что само по себе довольно низко, но он еще и измывается над ними, строит из себя великомученика, и бедные солдаты тихо глотают слезы. А вот если бы среди них нашелся хотя бы один, который сразу бы выстрелил этому клоуну в сердце, чтобы разом покончить с тягостной ситуацией, то его бы я тут же записал в альтруисты. Объяснить, почему?

– Не стоит, – сказал я, имея некоторые сомнения в подобной трактовке.

– Еще, – продолжал Федя, – помнишь, был такой фильм "Пятая печать"?

– Не смотрел, – признался я.

– Не важно. Значит, представь: война, какое-то католическое государство, эсесовцы арестовывают несколько мещан, но обещают отпустить любого, если он даст пощечину висящему на столбе пыток партизану. Партизан явно ассоциируется с Христом, поэтому никто не может заставить себя даже во имя собственной жизни совершить это, и только какой-то солидный пожилой мужик очень спокойно подходит и наотмашь бьет по щеке. Какой поступок?

– Так себе, – нейтрально отозвался я.

– Вот именно, – подтвердил Федя. – Но этот человек, как потом выясняется, организатор спасения еврейских детей, и без него созданная им сеть наверняка развалилась бы. Ну?

– Ладно, ладно! Я понял, что ты имеешь в виду, – сдался я. – Убедил. Я раздавлен и побежден. Признаю свое поражение и все такое. Я мелкий эгоист и не достоин зваться с большой буквы. Закрыли тему?

– Нет, – остановил меня Федя, – я еще не закончил. Последний пример. Самый важный. Есть мнение, что грязный предатель Иуда Искариот был просто-напросто убежденным альтруистом. Ну, то есть он предал Христа не ради корысти, а чтобы спасти его и всех его последователей от неминуемой смерти.

– Серьезно? – удивился я.

– Совершенно серьезно. Это просто: когда Иисус потерял контроль над ситуацией и слишком увлекся своими проповедями, Иуда пытался уговорить его уйти из Иерусалима, потому что правоверные иудеи уже были вне себя от ярости и могли разорвать его на части. Но Христос не слышал никого, кроме себя. Вот тогда Иуда и пошел на крайнюю меру – донес на него и помог арестовать.

– Неплохой способ спасти, – заметил я.

– Между прочим, вполне, – воздел Федя перст. – В Иудее смертная казнь была прерогативой римского прокуратора, а его совсем не интересовали все эти религиозные споры. Так что, даже в худшем случае, Христа должны были только высечь, привести в чувство и отпустить. Понятно?

– А почему же не отпустили?

– Интриги Первосвященника, – кратко пояснил Федор.

– Все было не совсем так.

Мы вздрогнули и обернулись. У нас за спиной стоял сам его святейшество Герцог – объект неудержимого культа университетских филологов и лингвистов, преподаватель литературы с семиотическими склонностями, о котором говорили, что он читал все на свете и знает такие вещи, о которых простые смертные даже не догадываются. Герцог слыл фигурой мистической и потусторонней, к тому же – голубых кровей, за что и получил свой общепризнанный титул.

– Извините, что невольно подслушал ваш разговор, благородные доны, – тихо проговорил он, чуть наклонившись к нам, – но позвольте уверить многоуважаемое общество, что история предательства очень и очень неоднозначна. Если найти в ней зерно истины, можно приобщиться к весьма нетривиальным идеям.

Мы посмотрели на него вопросительно, ожидая продолжения.

– Нет-нет, – покачал Герцог головой, с полуулыбкой мадам Герардини на лице. – Никаких комментариев. В подобных вопросах лучше разобраться самому, чтобы получить адекватное интеллектуальное удовольствие. Ни в коем случае не позволяйте мне вас лишить его! Просто имейте в виду: все совсем не так просто.

Герцог прошел мимо нас, сел за самый дальний стол и немедленно погрузился в чтение. Мы минуту молча смотрели ему в спину, потом Федя встал и так же молча ушел. Я попытался еще немного полистать источники, но былой азарт прошел, и я тоже отправился домой.

На челе моем лежала печать глубоких размышлений.

2.

Что и говорить, загадка предательства в формулировке монсеньера Герцога меня заинтриговала, тем более что она весьма удачно гармонировала с наметившимися изысканиями в области гностических ересей, обещая нескучные часы в библиотечном интерьере и другие сопутствующие празднества. Однако все эти радужные перспективы отодвигал на задний план другой, гораздо более животрепещущий вопрос: что будет дальше – между мной и Софи? Эстетическая сторона сложившейся ситуации не вызывала никаких сомнений: Софи удовлетворяла мой взыскательный вкус и формой, и содержанием, но вот как быть с морально-нравственным аспектом? В нашем патриархальном городе железно работала формула «поцеловал – женись», а мы с Софи уже продвинулись далеко за предписанные пределы, жениться же мне казалось скоропалительным, если не сказать скоропостижным. В общем, решил я, если и есть шанс остановиться – то прямо сейчас, ни на секунду не откладывая. Извини, Софи, но я не достоин тебя, ты слишком молода и прекрасна, чтобы быть с таким старым, уже почти двадцатипятилетним, ботаником, как я…

От тягостных размышлений меня отвлек телефонный звонок.

– Привет, человек! – прошептал голос Софи в трубке. – Ты не занят?

Внутри у меня все сжалось от сладкого чувства, в одно мгновение вскипевшего с новой силой.

– Нет, не сильно, – так же шепотом ответил я.

– Придешь? – вкрадчиво спросила Софи. – Тетушка еще в столицах.

– Подумаю, – ответил я с достоинством.

И прилетел к ней быстрее, чем она успела положить трубку.

Софи бросилась ко мне на шею, наши губы встретились, и я немедленно забыл о морально-нравственной стороне своих душевных терзаний, полностью отдавшись эстетическим наслаждениям. Поэтому, как писали в былые времена, опустим завесу скромности на воспоследовавшие полчаса и обнаружим героев этой повести разгоряченными, но уже снова одетыми.

Софи сварила кофе, и мы устроились на диване, тесно прижавшись друг к другу. Дальше все развивалось по привычному сценарию, отработанному в предыдущие встречи: Софи тяжело вздохнула и перешла в режим поэтессы.

– Я написала новое стихотворение, хочешь послушать? – предложила Софи как бы между делом. Софи всегда подавала поэтический десерт ненавязчиво, но безапелляционно.

– Можно, – не задумываясь сказал я, целуя ее в длинные тонкие пальчики.

– Что значит "можно"? – возмутилась Софи и забрала у меня свою руку. – Тебе не интересно? Где замирающий голос, где неподдельная радость в глазах и предвкушение литературного восторга?

Я старательно изобразил требуемое.

– Сейчас я пролью на тебя кофе, – пригрозила Софи, никогда не ценившая мой артистизм.

Я поспешил исправиться и с пафосом воззвал:

– О, прекраснейшая из поэтесс первого курса, прочти мне, недостойному твоего внимания пробабилитику, свой новый шедевр!

– Я предупреждала… – Софи занесла надо мной кружку. – Ой! Почти пролила…

– Хорошо, хорошо! – прикрылся я руками. – Шутки в сторону, я весь внимание!

Софи покопалась в своих тетрадках, нашла мятый листочек, исписанный карандашом, и взгромоздилась мне на колени.

– Слушай.

Она выдержала еле заметную паузу, и только затем начала читать напряженным трагическим шепотом:

– Мы словно пустые зерна

Падаем в мертвые земли

И нас укрывает снегом

Как пеплом утраченной веры

И это уже бесспорно

Мы все рождены в постели

Пропитанной нервным смехом

И приторным запахом спермы

И карма наша абсурдна

Шаблонна как наши лица

Пустынна и беспросветна

Как улицы Вавилона

Мы пьем и спим беспробудно

И снится нам, что мы птицы

Которым приснились стены

Пустого и мертвого дома

Мы словно пустые зерна…

Софи снова выдержала паузу, наполнив ее звенящим молчанием, потом смущенно посмотрела на меня:

– Ну, как?

Здесь полагалось продемонстрировать неудержимое желание вникнуть в суть как можно глубже, поэтому я заученно потребовал:

– Дай, прочитаю с листа!

Я перечитал стихотворение и глубокомысленно хмыкнул себе под нос. Мне было понятно, откуда возникла подобная тема, но я решил воздержаться от комментариев.

– Весьма выразительно, – с серьезным лицом сообщил я, возвращая листок. – Впечатляет.

– Правда? – зарделась Софи.

– Конечно, правда, – я погладил ее по коленкам. – Только…

– Что – только? – встрепенулась Софи.

Я смутно почувствовал, что допустил тактический промах.

– В общем-то, ничего такого, – попытался замять я. – Просто, не слишком ли патетично?

– Не слишком! – пылко возразила Софи, хмуря брови. – Я не могу молчать о том, что вижу, а по-другому об этом не скажешь!

– О чем именно? – я продолжал совершать ошибку за ошибкой. Предшествующий опыт говорил мне, что Софи лучше не провоцировать на объяснение ее поэтических упражнений, но я этим знанием зачем-то пренебрег.

– Ты что, не понял? – Софи соскочила на пол и принялась вещать. – Мы живем в конце эпохи, и наше время – это время вырождения и бездуховности. Мы – пустоцвет человеческой цивилизации, после нас не будет уже вообще никакой культуры, а только одно грязное белье, выставленное на всеобщее обозрение! Вот что меня угнетает! Тотальный упадок и регресс!

– Не слишком ли апокалиптично? – засомневался я.

– Не слишком! – Софи смотрела на меня исподлобья. – Ты просто ничего не видишь вокруг, только считаешь эти свои формулы и думаешь, что в мире все так же идеально: буковки, циферки. А в мире не идеально, наоборот – одна сплошная деградация и хаос.

– А тебя это действительно волнует? – зачем-то спросил я, окончательно утратив всякую осторожность.

– А тебя что – нет?! – Софи уже кипела, как забытый на плите чайник. – Тебе все равно, что будет дальше? Да?! Все равно, что мы оставим нашим детям?

– Мне не все равно, – счел я за благо отступить. – Но я бы не стал по этому поводу усердствовать с подобными формулировками, – я кивнул на листок со стихотворением.

Если бы Софи умела воспламенять взглядом, я бы давно горел ярким пламенем.

– Это ты бы не стал! – скрестив руки на груди, процедила она сквозь зубы. – Потому что ты не поэт! А вот я написала так, как сочла нужным. Люди остаются глухими, если не кричать им в ухо, понятно? Если хочешь достучаться до чьего-то сознания, нужен высокий слог, то есть сильная, бичующая поэзия! И вообще, чтобы узнать о существование пчелы, нужно чтобы она тебя укусила.

– Пчелы жалят, – поправил я.

– Не важно! – отмахнулась Софи. – Идея – вот что самое главное! А для ее выражения нужны контрасты, нужны слова, которые будут бить наверняка.

– Согласен, согласен! – улыбнулся я. – Здесь предостаточно слов, которые не останутся не замеченными. Постель в сочетании со спермой, и карма – однозначно абсурдна! Но за высотой слога большинство не рассмотрит смысла, потому что духовного роста не хватит.

– А я на таких и не ориентируюсь! – заявила Софи.

– Ну, и молодец, – сказал я, чувствуя, что пора завершать прения. – Есть повод сварить еще кофе. Ты же готова на подвиг рад человечества?

– Вот чего выдумал! – фыркнула Софи, спуская пар. – Это ты-то человечество?

– Полномочный представитель, – представился я.

– Ну-ну, – Софи посмотрела на меня, как на шарлатана. – Ладно, сварю тебе кофе, представитель. Что с тобой делать?

У меня было одно предложение, но я сдержался.

Однако, в целом, надо признать, Софи была права.

Карма наша, как ни печально, абсурдна. Увы.

Федя отыскал меня, как обычно, в читальном зале, где я искал утешения в прозе после поэтических экзекуций.

– Пойдем, – тихо, но твердо, сказал он. – Нужно ввести пиво в организм.

Подобная формулировка всегда означала, что есть, о чем поговорить. Я сдал книги, и вышел за ним.

Мы купили пиво в магазине и уселись в скверике на скамейку.

– Ну? – начал Федя, переходя к делу. – Думал?

– Над чем? – иезуитски уточнил я.

– Над тайной предательства.

– Пока нет, – соврал я из тактических соображений.

– А я думал, – сказал Федя, открывая пиво ключами. – Герцог прав, там все действительно очень запутано. Но я тут поднял кое-какие материалы, и есть некоторые предварительные выводы.

– Рассказывай.

Федя сделал пару глотков и поставил бутылку на землю между ног.

– Значит, так. Сформулируем точно стоящую перед нами задачу. По словам Герцога, предательство Иуды – это тайна за семью печатями. Что из этого вытекает? А то, что все существующие на данный момент толкования необходимо отметать с негодованием. Согласен?

– Без вопросов, – кивнул я.

– Получается, что необходимо сформулировать версию, которая все объясняет, но при этом является, скажем так, не вполне очевидной. Или парадоксальной. Но главное условие: она должна быть новой и оригинальной. Поэтому для начала предлагаю пройтись по общеизвестным трактовкам.

Я не возражал.

– Смотри, – начал Федя, – во-первых, сами Евангелия. Там полный мрак и сплошные недомолвки. Единственное, что можно выудить оригинального, так это то, что Иисус был в прямом сговоре с сатаной. Или, по меньшей мере, сатана выполнял волю Христа.

– Не понял, – потребовал я уточнений.

– Это у Иоанна, – сказал Федя. – По его версии сатана входит в Иуду во время Тайной вечери, и, что интересно, с куском, переданным Иуде самим Христом. Тебе не кажется это странным? Я склонен трактовать это как намек на то, что Иуда не виноват в предательстве, а является лишь исполнителем воли самого Христа.

– Ну, это известная песня, – констатировал я. – В этом нет никакой тайны. Поехали дальше.

– Дальше, от первоисточников двигаемся к апокрифам и тому подобным неканоническим текстам, – продолжал Федя. – Тут уже изобилие трактовок. Вот, я кое-что распечатал, – Федя достал из папки несколько листов бумаги. – Тоже копаются в предательстве Иуды, но без особых результатов, – сообщил он и принялся зачитывать: – "Ясно, что традиционная версия не вполне соответствует тому, что произошло на самом деле. В ней слишком много недосказанного. О чем же молчали евангелисты? Что они хотели скрыть? Первое, что напрашивается в ответ, – это истинные мотивы предательства.

Возможно, считают некоторые авторы, Иуда предал Христа, чтобы ускорить развязку затянувшейся драмы. И не важно, чего он хотел – чтобы Иисус явил свою божественную сущность или чтобы он возглавил народ Израиля против римской оккупации, – важно, что сам Иуда счел себя вправе принимать решение. Чем было вызвано осознание этого права – ведь именно оно ключевое в этой версии? Наиболее распространенное объяснение – пророчеством самого Иисуса, что будет он предан смерти на кресте во искупление рода человеческого. Поэтому Иуда, рассуждая логически, ничего не терял при любом исходе своего предательства: либо он исполнит великое предначертание и угодит Христу, либо избавит народ Израиля от лжемессии. Все прочие мотивы – начиная с якобы попытки спасти Иисуса от взбешенной его бесчинствами в Храме толпы до желания занять место слишком робкого и нерешительного Учителя в самый важный момент, когда нужны были быстрые и смелые действия, – все эти мотивы вписываются в изложенную версию: Иуда уже не вполне верил в божественность Сына Человеческого и его способность принимать правильные решения. Скорее, он уже считал Иисуса просто удачливым лидером, завладевшим умами иудейской черни.

Почему же все эти предположения не поставили точку в вопросе о предательстве Иуды? Да потому, что за этим актом явно стояло нечто большее, чем примитивное, банальное течение событий. Сама сила контраста между смертью Христа и поступком его ближайшего ученика всегда вызывала мистическое чувство присутствия сакральной тайны". Чувствуешь присутствие? – строго спросил Федя.

– Чувствую, – ответил я. – Откуда это?

– Статья не помню кого, – ответил Федя, – а называется что-то вроде "Эзотерические тайны Евангелий" или как-то так. "Наука и религия", в общем. Ладно, это все общеизвестно…

– …значит, тоже не то, – закончил я за него.

– Согласен, – кивнул Федя. – Но если двигаться в этом же направлении, то логическим продолжением будет версия гностиков.

– Кого? – зачем-то переспросил я, но Федя пропустил мой невольный вопрос мимо ушей.

– Смотри, – читал он дальше. – "Версия третья – версия христиан-неоплатоников: каинитов, сетониан, а также искариитов, которые называли себя теми, кому Иуда передал истинное учение Христа. Эта версия гораздо более логична, чем туманные намеки евангелистов на черную душу одного из двенадцати. Если Христос сам благословляет Иуду на предательство – "что делаешь, делай скорее!" – то лишь потому, что именно Иуда – самый близкий и самый посвященный ученик. И действительно, даже по текстам самих евангелий создается впечатление, что только Иуде известны все замыслы Учителя, а остальные апостолы, как маленькие дети, потеряно ловят каждое слово Иисуса и не способны на самостоятельные действия. Совершенно ясно, что только Иуде Христос мог доверить исполнение одной из важнейших ролей в разыгрываемом действе. "Впрочем, Сын Человеческий идет по предназначению; но горе тому человеку, которым Он предается". Горе ему, Иуде, ведь предать предстоит того, кто дороже собственной жизни: предать Учителя, совершить самый мерзкий и грязный поступок вопреки собственной воле…" – заметь! – воздел Федя палец. – "Это действительно тяжелейший выбор, и только Иуда, посвященный и духовно самый твердый, способен принести эту жертву, по-человечески сопоставимую с божественной жертвой самого Христа. Как Арджуна, ученик Кришны, привязывает Господа к дереву и пускает в него первую стрелу, чтобы слуги Кансы не могли сказать: вот, мы убили того, кто низверг нашего господина; как один из учеников Шакья-Муни подсыпает яд в пищу Учителя, чтобы остановить его материальное существование; как Тур-и-Бартар… Бра-тар-вах-шем…", – короче! – "…жрец старой религии, тайный последователь Заратустры, из-за угла предательски убивает Пророка; как ближайший друг Махавиры уходит, оставляя вероучителя без пищи и обрекая его на голодную смерть, так и Иуда жертвует свой внутренний мир и свое имя ради самого дорого ему человека – Христа".

– Что за Махавира? – спросил я, как только Федя остановился, чтобы перевести дух.

– Основатель джайнизма, – охотно ответил Федя. – Считается, что современник Будды.

– Понятно, – сказал я. – Ну, что сказать: определенная логика прослеживается.

– Вот именно: заклание ягнят и все такое. Но мне как-то не верится, что Герцог мог иметь в виду такую очевидную вещь. Следовательно, опять не подходит. Едем дальше, – азартно вещал Федя. – Борхеса читал? "Три версии предательства Иуды"?

– Читал, – ответил я. – У Борхеса, как раз, очень тонко: Иуда и есть истинный Бог, а Христос – всего лишь добрый человек.

– Именно, – подтвердил Федя, – поэтому приходится отметать и эту версию. Тем более, что о "добром человеке" писала еще Блаватская. Как там у нее было? "Хрестос", да? Короче, и в этом направлении никаких шансов. И что остается?

– Что? – спросил я заинтриговано.

– Ни-че-го, – сказал Федя по слогам. – Совершенно ничего. Если Иуда не слепое орудие сатаны, не жрец сакрального ритуала и не Сам Бог, то он – никто.

– То есть? – я совсем не ожидал такого вывода.

Федя явно был доволен моей реакцией, он приосанился еще больше и продолжил тоном профессора пенсионного возраста:

– Тут возможны два варианта. Первый: Иуда чисто литературный персонаж, возникший в период работы над составлением Евангелий. Это, кстати, на мой взгляд, весьма вероятно. Например, в посланиях Павла об Иуде ни слова, а послания эти – самые старые по времени тексты Нового Завета. Вопрос: неужели Павел не знал об Иуде? Ответ: ужели, не знал! А почему? Потому что его, в смысле Иуды, что? – правильно: не су-ще-ство-ва-ло! Иуду просто-напросто придумали, чтобы было на кого свалить вину за распятие Христа. Заметь, Иуда – единственный еврей среди апостолов. Его сделали козлом отпущения, чтобы римлянам не было стыдно за смерть Бога, о котором проповедует Евангелие. Что, в общем-то, логично: ты бы стал на месте римлян верить в преступника, казненного по закону?

– Так, хорошо, а второй вариант?

– Второй вариант заключается в том, что имя Иуда Искариот всего лишь неправильная запись имени самого Христа.

– Как это? – не поверил я.

– А очень просто: с прозвищами Христа и апостолов всегда была путаница. Например, то, что города Назарета в те времена не было, я надеюсь, ты и без меня знаешь, однако Христа все почему-то зовут Иисус из Назарета. То же и с Иудой: мол, Искариот значит "из Кариота". Только и такого города тогда тоже не было. И тут начинается интересное: оказывается, во времена Евангелистов в некоторых регионах имя "Иисус Христос" для удобства и конспирации сокращали, например, до "Иескристос", или еще короче – "Искарит". Что тебе слышится в имени "Искарит"?

Мне слышалось то же, что и любому на моем месте.

– Ничего себе! – не смог скрыть я удивления.

– Вот именно! – Федя с достоинством сложил свои листочки в папку и потряс папкой у меня перед носом. – Значит, так. Моя версия: предатель, конечно же, был, но имя его неизвестно – евангелисты сложили его из имен самого Христа и одного из неповинных ни в чем апостолов. Понял?

И вот тут меня осенило:

– Подожди, – сказал я задумчиво. – Что значит, не было имени? А почему не предположить…

– Что? – Федя тоже почувствовал приближение крамольной мысли.

– Может, – заторопился я, чтобы не упустить честь открытия, – может Христос сам себя предал? А? Не спроста же все это? Допустим, апостолы струсили все поголовно, вот и пришлось Иисусу самому все делать. Смотри: переоделся, сходил к первосвященнику, получил тридцать серебряников, и бегом на гору, ждать, когда за ним придут. А? Мог же?

Федя молчал с остановившимся взглядом.

– Эй! – пощелкал я пальцами у него перед носом.

– Ммм… – часто моргая, промычал Федя. – Охренеть…

Он подскочил, опрокинув бутылку с пивом, но даже не заметил этого.

– Так! – сосредоточено забормотал он. – Так-так-так!.. Нет, ведь действительно! Это все объясняет!

– Хотя, с другой стороны, – зачем? – я почувствовал некоторое неудовлетворение, свойственное всем художникам, завершившим шедевр.

– Затем! – Феде все уже стало ясно. – Что мы вообще знаем о том времени? Может быть, для них это было абсолютно логично: хочешь, чтобы тебя услышали миллионы, – собери весь город на собственную казнь. В любом случае: допустим, Иисус действительно хотел, чтобы его распяли. Тогда нужен был доносчик, который в нужное время сообщит куда следует. А все апостолы как один настолько любят Учителя, что даже помыслить не могут о предательстве. Вот Иисус и берется за дело сам.

– Ну, да, – согласился я. – Только, кажется, это тоже все как-то слишком просто.

– С чего это вдруг – просто? – замотал головой Федя. – Да и не в простоте дело! А в том, что до нас с тобой никому в голову такая версия не пришла! Смотри, как красиво получается: Евангелисты не посмели умолчать о предательстве, зато аккуратно все скрыли. Так сказать, загадали загадку для посвященных, понял? А где мое пиво? – Федя поднял пустую бутылку и разочарованно вздохнул. – Пошли, восстановим потерю.

Мы сходили в магазин, взяли еще и закрепили успех детальной реконструкцией всего хода событий. Получилось примерно так.

По какой-то специфической причине распятие было необходимым элементом миссии Христа. В течение трех лет он проповедует и одновременно ждет, когда иудейское духовенство почувствует оскомину от его слов. Но ничего не помогает: ни бесчинства в храме, ни оправдание блудницы, ни прямое оскорбление Первосвященника. Тогда он совершает явно оскорбительный жест – и для правоверных иудеев во главе с Первосвященником, и для царя Ирода, и даже для римской власти в лице Прокуратора: Иисус въезжает в Иерусалим на ослице как царь Давид. Вот это уже повод для праведного гнева! Синедрион готов наказать наглеца самым суровым образом. Однако, где же искать преступника? А преступника не нужно искать, он сам приходит в Синедрион, изменив обличие, и сообщает, что сегодня ночью можно взять возмутителя спокойствия без лишних проблем. Возмутителя берут, и никто не признает в нем неизвестного доброжелателя…

В общем, Христос предающий Христа – это нам показалось логичным и восхитительно красивым. Мы с подчеркнутым уважением пожали друг другу руки и отправились по домам, ощущая себя Эйнштейном и Теслой христианской метафизики.

Впрочем, лично я спешить домой не стал. Мне не давало покоя ощущение, что Иуда в Евангелиях слишком живой, чтобы оказаться просто мифом или "чисто литературным персонажем". Поэтому я решил заглянуть к Семену – это был еще один мой визави, мрачноватый интеллектуал и мистик со стажем работы в инфернальных котельных нашего города. Семен всегда умел удивить всевозможными религиозными парадоксами, поэтому в наших исследованиях он мог оказать неоценимую услугу. Правда, посвящать во все детали я его не стал: дружба – дружбой, а погоня за тайной – дело сугубо индивидуальное. В общем, я сказал, что у нас возникла небольшая дискуссия о достоверности новозаветных историй, так я, мол, хотел бы узнать его мнение. Семен, как всегда, снисходительно усмехнулся.

– Знаешь, – сказал он, – мне как-то попала в руки книга одного историка. Он там хорошо по этому поводу написал: все только и делают, что пытаются выискать в Евангелиях противоречия, скажем, с историческими фактами или здравым смыслом. А их там нет, наоборот, все четко и достоверно. Вот и получается, что эти критики сами себе подкладывают свинью, причем, иногда в буквальном смысле.

– Как это?

– Ну, сам смотри. Помнишь эпизод, когда Иисус изгнал легион демонов из одержимого?

– В общих чертах.

– Этого достаточно. Суть в том, что был там один городской сумасшедший, и Христос взялся его излечить. Он приказывает демонам выйти из несчастного, а они отвечают: как же так? нас слишком много, мы не можем без тела! Тогда Христос указывает им на огромное стадо свиней и говорит: вот вам новое убежище, – демоны выходят и поселяются в свиньях. Понятно, критики по этому поводу сильно обрадовались: ну, откуда в Палестине огромное стадо свиней? Свинья же некошерное животное, кому оно было бы нужно? Соответственно, либо эта история ложь, либо действие на самом деле происходило не в Иудее, а где-нибудь в Греции. Логично?

– Вроде бы, – кивнул я. – А на самом деле?

– А на самом деле, свиней в Палестине было больше, чем собак. Знаешь, почему?

– Даже представить себе не могу. И почему же?

– Просто потому, что именно свининой получали продуктовый паек римские легионеры. Так что, никаких проблем: все как в аптеке!

– Красиво, – восхитился я. – А еще пример?

– Еще? Да много их, я даже не знаю, что именно тебе подойдет.

– Скажем, насчет Иуды что-нибудь. Необычайно противоречивая тема.

– В точку! – фыркнул Семен. – С Иудой многие сильно перемудрили.

– Ну, например?

– Например, любимый вопрос на эту тему: зачем это, мол, понадобилась помощь Иуды при аресте, если Христа и так все знали? И с чего он вдруг бросился целовать Иисуса?

– И? – не терпелось мне.

– Все элементарно, – пояснил Семен. – Суди сам: это же было накануне Пасхи, а к празднику в Иерусалим приезжало такое количество иудеев со всей Римской империи, что население города растворялось в этой толпе, как капля в море. И арестовывать Иисуса, естественно, сподвиглись не местные энтузиасты, а приезжие фанатики-иудеи, которые Христа в лицо ни разу не видели. Без Иуды его бы никто, действительно, не узнал. Местное население как раз почитало Христа за мессию, хотя бы на всякий случай, так что предателя еще нужно было хорошо поискать: не каждый бы согласился. И насчет поцелуя там все в порядке: иудеи же не полные кретины, чтобы бить палками любого, на кого укажет какой-то неблагонадежный тип. Мало ли что, может он так просто от кредитора решил избавиться. Короче, поцелуй был чем-то вроде очной ставки: он как бы доказывал, что и Иисус тот, кто им нужен, и Иуда не лжец, решивший подставить первого встречного. Ведь если бы он поцеловал незнакомого человека, реакция бы сразу выдала обман.

– Откуда ты все это знаешь? – изумился я.

– Читаю нужные книги, – улыбнулся Семен. – Да и сам немного думаю. Вот, кстати, еще одна загадка в тему: знаешь, что в Евангелиях два разных ареста описаны?

– В каком смысле, разных? – не поверил я.

– А вот сейчас я тебе зачитаю, – сказал Семен и сходил в другую комнату за Библией. – Смотри. Скажем, у Матфея, – Семен быстро пролистал страницы и, найдя нужное место, зачитал: -"Иуда, один из двенадцати, пришел, и с ним множество народу с мечами и кольями…" Естественно, здесь же и "кого я поцелую, тот и есть…" и "радуйся, Равви!" Потом его приводят в Синедрион, всячески издеваются, плюют "в лице" и бьют "по ланитам". То есть, ни в грош не ставят. И то же самое, почти слово в слово, у Марка и Луки. А теперь у Иоанна, – Семен перелистнул страницы. – Вот: значит, приходят за Иисусом. "Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищите? Ему отвечали: Иисуса Назарея. Иисус говорит им: это Я". И дальше: "Стоял же с ними и Иуда, предатель его". Обрати внимание: фраза довольно неуместная, не отсюда она. Лично я уверен, что это банальная приписка, и никакого Иуды в каноническом тексте у Иоанна не было. Но самое интересное даже не это, а реакция служителей: "И когда сказал им: это Я, – они отступили назад и пали на землю". Как тебе? – Семен выразительно посмотрел на меня.

– Я даже не знаю… – пробормотал я, пытаясь уложить это в голове.

– Слушай дальше. Иисус опять спрашивает служителей, кого они ищут, и все повторяется почти дословно: опять те же поклоны и виляние хвостом. Вообще, создается впечатление, что Иисус сам упрашивает служителей совершить то, ради чего они пришли. Понимаешь?

– Его то ли боятся, то ли уважают, так что ли? – высказал я свое впечатление.

– Именно, – подтвердил Семен. – И разницу чувствуешь? У Синоптиков присутствует Иуда, и лобзает, и говорит "радуйся, Равви!", и Христа всячески унижают, как самозванца, а у Иоанна предателя словно нет, нет толпы с мечами и кольями, и Христу выказывается почитание. Почему – вот где настоящая загадка!

– Действительно загадка, – согласился я. – И что ты насчет этого думаешь?

– Да странно там все, если честно, – ответил Семен. – Можно только гадать. Самое простое, например, – что Христа арестовывали дважды.

– Дважды? – изумленно пробормотал я, уже предчувствуя, какие из этого могут последовать выводы.

– А почему нет? Я думаю так: первый арест – это у Иоанна. Пришли храмовые служители, которые слышали проповедь Христа и уже давно попали под Его влияние. У них могло быть сомнение – а вдруг Он действительно Мессия? Скорее всего, они так и ушли ни с чем. Вот тогда Иуда и привел толпу с палками и кольями.

– Ну, хорошо, – перешел я к главному вопросу, – а Иуде все это было зачем?

– Понятия не имею, – пожал плечами Семен. – Но мне нравится думать, что Иуда слишком искренне верил в Христа, на чем, собственно, и погорел.

Меня такое объяснение вполне устроило. Пусть Семен так себе и думает, а у меня на этот счет были свои соображения.

Кажется, я нащупал что-то действительно интересное.

3.

Воскресное утро случилось странным.

Обычно по воскресениям я сплю долго, и терпеть не могу, когда мне мешают. Должна быть очень серьезная причина, чтобы стащить меня с кровати в мой законный выходной, да еще и в самую рань.

С этой яростной мыслью я проснулся, разбуженный диким трезвоном на всю квартиру: кто-то упорно давил на кнопку звонка по ту сторону двери. Я натянул домашние штаны, надел очки и пошел узнать, что случилось.

На пороге топтался весьма несвежего вида дед, в дранной спортивной шапочке, в замызганной куртке и некогда голубых, а ныне скорее коричневых джинсах. При виде меня его заросшая сизой флорой физиономия озарилась по-солнечному желтой улыбкой, однако грязный палец продолжал жать звонок.

– В чем дело? – спросил я, морщась от пробирающего до костей звука.

Дед оторвал палец от кнопки и еще целую минуту стоял, молча взирая на меня с пляшущей на губах идиотской улыбкой.

– Ну? – не выдержал я.

– Мир вам, – поклонился дед, торопливо стянув с себя шапку. – Уж простите, что без спросу да без звания, токмо иначе ж никак! Мне тут сказали, у вас переночевать можно, и к тому еще постоловаться. Правда, что ли?

– Нет, – ответил я, оторопев от такой наглости. – Кто сказал?

– Люди, – радостно вытаращился на меня дед. – Добрые люди и сказали! Говорят, у вас кроватей много, а никто не спит, и еды вдоволь, да никто не ест. Вот и подумалось мне: может, переночую тут, пока кто другой не пришел, а? Много места не займу, я только с виду поболей собаки, а так – сложусь, что твой зонтик…

– Дед! – сказал я, мгновенно зверея. – Во-первых, сейчас восемь часов утра, какое "переночую"? А во-вторых, я же ответил: нет!

– Нельзя так, – огорчился дед и покачал головой, – не хорошо это, не по-христиански. Я пришел со светлой душой, открылся в своих устремлениях, а вы меня взашей, значит, как скотину какую дранную. Осиянного Господом странника, значит, гоните с порога дома, даже хлебом не одарив, а это противно естеству человеческому и ныне и присно и во веки веков!

– Слушай, дед, – тихо зарычал я, – я не крещенный, так что отвали, – и попытался закрыть двери, но дед проворно вставил грязный ботинок между косяком и дверью и радостно заверещал в щель:

– И слава Богу, что не крещенный! Значит, я правильно пришел, просто как судьбою ведомый, сквозь тернии к источнику воды животворной и животворящей! Это ж перст судьбы и веление фатума – неоспоримо! Впусти меня, впусти, нехристь, и я поведаю тебе тайны тайные и прочие многия знания, обижен не будешь! – дед, пользуясь моим секундным замешательством, просочился сквозь щель в прихожую и застыл передо мной, преданно глядя на меня серо-голубыми пустыми глазами.

– Дед, – сказал я, сжимая кулаки. – Уйди отсюда по-хорошему.

– Не гони! – взревел дед и бухнулся на колени. – Перстом ведом! Как за руку был взят и сюда доставлен, и поставлен перед тобой как есть, а значит, в том промысел! Я ведь, благодетель ты мой, одержим Господом Богом, Предвечным и Всемогущим, Всеведущим, Всеблагим и Справедливым, Сущим и Сияющим во деснице на небесах, сил больше нет человеческих терпеть! А кто еще может Бога изгнать, как если только не отвергший святого крещения, дарованного через посланного им Сына Собственного Его Единородного, возлегшего на крест за прегрешения наши человеческие? Слава Богу, коим одержим я в суете сует жизни моей мерзкой и бесславной, что привел он меня к тебе, нехристю негостеприимному! Аминь!

– Э… – только и смог вымолвить я.

– Воспоможествуй! – ковал железо дед, видя, что я дал слабину. – Поверь мне, добрый человек, тяжело это бремя – быть одержимым Богом, когда ангелы Господни все время в ушах у тебя псалмы распевают – голосами нежнейшими, чистыми, от четвертой и до осьмой октавы. Вот хочешь послушать? – старик подскочил и выставил мне сиреневое ухо. – Нет? Вот! А я каждый день эти мадригалы супротив воли вкушаю, денно и нощно, и во всякий праздник и в будний день. Иногда даже подпевать начинаю, но все больше от безысходности, чем от удовольствия, да и какое там удовольствие, я эту латинь на дух не переношу, и древнегреческий – язык хоть и близкий разумению, да больно сложный, я смысл едва улавливаю. Но пуще того, по субботам является Глас и начинает мне истину сообщать, излагать суть промыслов Господних и всякие толкования, а мне надобности в истине нет, мне бы сон сладкий, да отдых гладкий, а тут тебе все про сакральные смыслы, да про утраченное знание. Так а мне-то оно зачем?! Ну, скажи, зачем, зачем мне знать, что Моисей три раза скрижали народу избранному с вершины горной спускал, а вовсе не два, как то в Писании засвидетельствовано? Мол, первые он сгоряча разбил, и это дело известное, а вот на вторых вовсе не десять заповедей было, а имя Мессии, Спасителя человеков, и предречение о предающем Его на крестное древо. Но на полпути усомнился Моисей в том, что написано на камне рукою Творца Вседержителя, показалось ему это странным и непонятным, и в тот же миг рассыпались скрижали в прах, а Моисей поседел за одно мгновение, ибо открылось ему, что так же, как он, усомниться могут и все, кому будет дано право исполнить великую жертву, и так же прахом могут рассыпаться великие начинания Сына Человеческого, не найдя отклика во сердцех людских. А свои десять заповедей Моисей на скрижалях без всякого вдохновения вырезал, все, что припомнить смог: не пить, не курить, матерным словом всякую падлу не обзывать… Кстати, добрый человек, а вот, скажем, водочка у тебя в наличии имеется? Что-то душа в томлении, глотнуть бы чего да утопить мятежные мысли!

Я пребывал уже в состоянии полного разжижения мозгов от непрерывного шамкающего речитатива, поэтому послушно принес бутылку из родительских медицинских запасов. Голова у меня шла кругом.

– Или что еще, например? – продолжал между тем дед, устраиваясь за столом и по-деловому разливая водку в стаканы. – Известно ли тебе, нехристь православный, в чем истинный смысл существования государства Израиль? Нет? А вот, оказывается, Алеф, главная буква еврейского алфавита, почитаемая как чистый образ божественного Эйн-софа и то самое нигде, в котором заканчивается окружность божественной сферы, утратила свое энергетическое значение трансфинитной и изначальной сефиры в силу рассеяния богоизбранного народа по Земле, и для реанимации ее, буквы Алеф, что указует на оба мира и в кресте соединяет священные буквы Тетраграмматона, Господь повелел ангелам собрать народ Его возлюбленный в земле обетованной, чтобы спроецировать через них, как через трояковыпуклую линзу самосопряженных семикратных зеркал, энергию Небесного Алефа, сохраненного в деснице Предвечно Сидящего на Престоле Мира, на книги Ветхого Завета, каковые есть Тора и Септуагинта в обратном переводе. Правда, Глас говорит, что ничего путного из этого не вышло, потому что какой-то там австрийский физик заупрямился и отказался возглавить Израиль в его великом возрождении. А Алеф, между прочим, оказывается, буква мужская, а не женская, как многие среди нас, гоев, думают, ибо она глагол, а не имя, и то, что она сопрягается с другими мужскими буквами в священных секундах и терциях, свидетельствует, что содомия есть освященная форма высших взаимоотношений между человеком и человеком в противовес обычным формам полового сношения – между человеком и женщиной, которые необходимы только для зачатия новой жизни, а по сути своей греховны, так как несут печать первородного богоотступничества… – дед вдруг сник и со скрипом потер щетину. – Так, давай по второй, не стоит задерживать вселенский цикл.

Мы смахнули по второй, и дед двинул дальше:

– Вот, а на этой теме Глас вообще одно время завис: договорился до того, что поведал, будто основной задачей подвижничества Христова было как раз отвращение мужей Израилиевых от греховности сношений с женщинами и приобщения их к содомии, как единственно угодной форме удовлетворения священного желания отправления сексуальных нужд. Потому и любовь нежная, мол, среди апостолов царила. Но евреи – народ темный, не поняли ничего, все к Пятикнижию Моесееву апеллировали: а как же Содом? а как же Гоморра? – и ни в какую не хотели к подобной праведности приобщаться, а бедного Христа за проповедь – на крест, и гвозди в запястья за развращение малолетних, потому как он-де все это при детях нес… Правда, Голос потом сказал, что это все чушь, конечно, и наиглупейшие выдумки какого-то расстриги, но не больше, чем все нынешние злоумствования на тот же счет, потому что, мол, истинный смысл трагедии страстной недели никто так и не постиг, как это Моисей и предвидел. И весь этот бред я слушаю каждую субботу вопреки своему желанию!

– Да нормальный бред… – пробормотал я заплетающимся языком, занюхивая кусочком хлеба очередную рюмку. Происходящее виделось мне в легком тумане. – Я тебе так скажу, дед: в контексте общей тенденции, ты, дед, попал в самую тему. У меня сейчас, вообще, пошли сплошные загадки спасителей, предателей и возмутителей – и ничего больше. Такой вот жизненный период!

– Да, – закивал дед со знанием дела, – в жизни разное бывает. Кстати, неплохая у тебя беленькая! Давай еще по одной, а уж потом и к делу. Устал я, человече, пособи, будь другом: изгони Бога! Вижу – сможешь!

– Очень даже!.. – замахал я руками для убедительности. – Только это… Я же не знаю… Ну, какая там технология?

– Технология? – дед потеряно посмотрел по сторонам. – Технология-то простая! Наверное… Не знаю я, собственно, какая технология, надо у Голоса моего спросить, он скажет. Какой сегодня день-то?

– С утра было воскресение, пока ты, дед, не пришел и все не испортил…

– Мать-перемать! – дед хлопнул себя по коленям. – Опоздал! Раньше нужно было зайти! Теперь придется неделю ждать: Голос последнее время только по субботам транслирует, а в остальные дни – кричи не кричи, все равно молчать будет, как Махатма Ганди, и хоть ты тресни! Ну, ладно тогда, по такому раскладу – пойду я, до субботы все равно ничего не сделаем, а там я Глас вопрошу, он не откажет, он вообще словоохотлив. А переночевать, значит, нельзя…

– Чего уж там? Ночуй, дед, – сказал я, подтверждая слова жестом искреннего радушия. – Сейчас допьем – и ночуй!

– Нет, – засмущался вдруг дед, – я же вижу, кухня-то у вас вон какая чистая, куда уж мне ночевать тут! Я уж лучше в подъезде, мне не привыкать. А, кстати, насчет Чистилища: так нет его, все выдумки католиков, я даже помнил, кто именно им эту свинью подложил, да имя из головы – того… – дед постучал себя по лбу. – Ну, все. Спасибо за хлеб-соль, добрый человек, а уж как узнаю про технологию, так зайду, ты ж не откажи, а? Изгони Бога, добрый человек! Сделай милость!

– Да не вопрос, дед, сделаем… – пообещал я. – Бог же один, правильно? Это свиней был легион…

Дед между тем отвесил земной поклон и незаметно испарился, а я как сидел, так и уснул – прямо за столом с пустой бутылкой в центре.

В понедельник на меня напал переполненный очередными идеями Федя и прижал к стенке.

– Есть такая секта мандеев, – возбужденно излагал он, тыкая в меня пальцем. – В курсе? Это самые древние гностики, дожившие до наших дней в своей первозданной чистоте. Они утверждают, что их учение происходит напрямую от Иоанна Крестителя. Так вот, один из тех, кто сумел их разговорить, сообщил в своих дневниках, что мандеи называют Христа предателем. Понимаешь? Совершенно напрямую! Правда, при этом они, прежде всего, имеют в виду, что Христос предал Иоанна Крестителя. Они утверждают, что Иисус был его учеником, и именно ему была уготована роль приемника Великого Пророка. Но Христос отпал от учения Иоанна, исказил его и стал выдавать за свое. А когда Креститель призвал Христа к ответу, Иисус отдал его в руки Ирода-Четверовластника. Понял?

– Не очень, – признался я, осмысливая эту информацию. – И что из этого следует?

– Смотри, – сказал Федя, – ясно как день, что оценка этих событий мандеями совершенно субъективна. Так?

– Так, – кивнул я.

– То есть сакральный смысл происходящего был ясен только самому Иоанну и, возможно, Иисусу. А смысл состоял в совершении некоего ритуала, в принесении великой жертвы. И главный момент во всем этом – предательство!

– С чего ты это взял?

– Это следует, во-первых, из того, что… хм… – Федя замялся, пытаясь подобрать слова. – Ладно, давай начнем сначала. Ты знаешь, что такое "осевое время"? – спросил он.

– Нет, не знаю, – я покачал головой.

– А нужно знать! Это период с восьмого по четвертый век до рождества Христова. Тогда неожиданно появился целый ряд так называемых Великих учителей Человечества: Заратустра, Будда, Махавира, Лао-цзы, Ездра, Сократ и так далее. Многие живут и учат почти абсолютно синхронно. Например, Будда и Махавира вступали друг с другом в мирные философские споры. Но есть одно важное обстоятельство: все они были реформаторами уже существующих религий. Вообще все! Никто не дал оригинального учения, все только радикально меняли уже существующие. Причем, в основном, заявляя о полной и безоговорочной отмене старого закона и замене его на новый, чаще всего, по принципу антитезы. Даже Ездра, который, по сути, говорил о восстановлении культа Яхве в том виде, как его утвердил Моисей, дал евреям совершенно новый закон. Это с одной стороны.

– А с другой?

– А с другой стороны, попытайся найти закономерность: Будда умирает от яда, подсыпанного в пищу его любимцем Анандой; Махавира погибает от голода, оставленный своим верным учеником в пещере погруженным в медитацию; Заратустру из-за угла убивает его друг и последователь…

– Подожди, я записываю! – восхитился я, уловив тенденцию.

– Записывай-записывай! – продолжал Федя с азартом: – Сократа, вполне вероятно, предал не кто иной, как Платон; со смертью самого Платона тоже не все чисто; Иоанна предал Иисус, а самого Иисуса…

– Подожди, а откуда у тебя все эти сведения? – спросил я.

– Все оттуда же: регулярные печатные издания, – Федя не любил выдавать свои источники. – И вообще, у меня сложилось такое впечатление, что почти все, кого считали великими учителями или пророками, – все были преданы или убиты ближайшими учениками и вернейшими последователями!

– Потрясающе глубокое наблюдение, сеньоры! Потрясающе!.

Мы, скиснув, обернулись. У нас за спинами, естественно, материализовался вездесущий магистр Герцог собственной персоной.

– Добрый день, – сказал он с неизменной своей учтивостью. – Извините великодушно, что опять вмешиваюсь, но вы, я вижу, далеко продвинулись в своих исследованиях. Весьма впечатляет. А что касается предательств, я вам подкину еще несколько интересных фактов.

Герцог чуть наклонился вперед и принялся перечислять:

– Во-первых, Великий Параклит Манес был предан суду царя Бахрама собственным учеником Картиром. Король Артур был предан Ланцелотом, лучшим из своих рыцарей, а Жанна д’Арк – Жилем де Рэ, влюбленным в нее маршалом Франции, который отдал приказ поднять мост, когда Жанна все еще сражалась за пределами крепости. Кроме того, в том же списке: Жак де Моле, Джордано Бруно, Ян Гус и так далее. Все они завершали свою миссию одним – восходили на жертвенный алтарь. И каждый раз их вела туда рука предателя.

– Вы хотите сказать, что мы правы и это действительно четко отработанная схема, так что ли? – спросил я. – Некий тайный ритуал?

– Не совсем, – покачал головой Герцог. – Скорее это не ритуал, а метод или способ инициации. Видите ли, сеньоры, даже материалистически настроенные ученые давно заметили, что ни одна идеологическая концепция не обладает собственной жизненной силой, какими бы привлекательными ни были ее постулаты. Чтобы концепция заработала, непременно нужно некое усилие, мощный эмоциональный стимул, иначе никогда не возникнет тот удивительный феномен, который мы называем искренней верой. Массовое сознание не способно опираться на абстракции, оно слишком обусловлено материальной стороной жизни, поэтому для вовлечения в духовную истерию ему нужно нечто трансформирующее, смещающее привычное восприятие в сторону от обыденности. Жертвоприношение – едва ли не единственный способ осуществления этого на практике. Можете поупражняться на досуге и попытаться отыскать хоть одну жизнеспособную идеологию, которая бы утвердилась без человеческих жертв.

Мы переглянулись, почесали носы и не нашли что сказать в ответ.

– Послушайте, – неуверенно начал Федя. – Но ведь это же не вполне научно…

– Возможно, – согласился Герцог. – Однако я, с вашего позволения, лирик, а не физик, и лично мне иррациональное намного ближе. Кроме того, наша маленькая загадка имеет интеллектуальную привлекательность только тогда, когда мы допускаем мысль, что в ее основе лежат идеи скорее метафизические, чем рациональные. Но чтобы в этом разобраться, нужно сознательно отказаться от привычного образа мышления и стереотипов. Не ограничивайте свое воображение, благородные доны, попытайтесь думать категориями, которыми мыслили люди во времена Апостолов.

Мы с Федей, не сговариваясь, тяжело вздохнули.

– Вы правы, это не так просто, – заметил Герцог. – Но я дам вам небольшую подсказку. Предательство Иуды – это только ключ. Гораздо важнее понять к какому замку он подходит. Если вы осознаете истинную природу предательства, то увидите, куда на самом деле это ведет.

– У нас уже есть одна версия, – не выдержал Федя.

– Только одна? – улыбнулся Герцог.

– Только одна. Остальные мы отвергли.

– И что же это за версия?

– Не было никакого Иуды, – уверенно заявил Федя. – Христос предал себя сам. Так ведь?

Герцог даже слегка отпрянул:

– Удивительно! – воскликнул он. – Просто невероятно! Как вы так быстро пришли к этому выводу? Поздравляю вас, друзья мои! Это феноменально! Мне в свое время, достопочтенные доны, понадобилось не менее полугода, чтобы наткнуться на эту мысль.

– Как мне кажется, – проговорил Федя, расправив грудь, – это довольно очевидная версия. Все прочие варианты слишком тривиальны или противоречивы.

– Именно так! – с воодушевлением кивнул Герцог. – И я действительно поражен, что вы настолько быстро в этом разобрались. Я был уверен, что озадачил вас на год, а то и дольше. А вы – всего несколько дней! Поздравляю, сеньоры! – Герцог с уважением пожал нам с Федором руки. – Ну, что ж, – сказал он, – раз такое дело, я, пожалуй, сэкономлю вам еще полгода и сразу открою небольшой секрет: все, конечно, замечательно, но вы по-прежнему далеки от истины.

– Как это? – растерялся Федя.

– А вот так, – улыбнулся Герцог. – Поверьте мне: Иуда все-таки был, и он был предателем. Это бесспорно. Попытайтесь теперь отталкиваться от этого, на этот раз непреложного факта.

Герцог откланялся и удалился.

Нам с Федей только и оставалось, что стоять с опущенными плечами и молчать. Федя пребывал расстроенных чувствах, словно получил предательский щелчок по носу. Я решил его утешить и, не откладывая, изложил свою новую версию.

– Тонкость в том, – понизив голос, втолковывал я Феде, – что предателей было два. И нам они оба уже известны.

– В смысле? – набычившись, спросил Федор.

– В прямом, – спокойно объяснил я. – Герцог прав: Иуда был предателем. Но и мы с тобой правы: Иисус тоже был предателем. Только предал он не самого себя, и даже не Иоанна Крестителя… – я замолчал, выдерживая театральную паузу.

– Кого же тогда? – нетерпеливо задергался Федя.

– А вот это самое интересное! – сказал я, и для начала кратко изложил новые сведения по поводу двух арестов.

– Ну и что? – недоуменно пожал плечами Федя.

– А то, – я посмотрел на него свысока, – что не нужно тут мыслить с твердолобых материалистических позиций. Тебе что Герцог сказал? Разгадка лежит в метафизической плоскости. Вот и нужно там копать.

– По мне, так мы уже все перекопали.

– Нет! Потому что мы искали предательство буквальное, а там было еще и трансцендентное!

– Слушай, – сказал Федя устало. – Я понимаю, Герцог – авторитет и все такое, но я лично не готов притворяться, что во все это верю. Метафизика – это баловство какое-то.

– Ну и что? Мы же не радиоуглеродным анализом занимаемся, а пытаемся разгадать метафору. В условной литературной реальности. Если тебе неинтересно, я могу и сам.

– Ну, ладно, допустим интересно, – сдался Федя. – И что с того, что арестов было как бы два?

– А то с того, что есть повод глубоко задуматься, почему первый арест прошел неудачно, а второй с грандиозным успехом? Что произошло между ними?

– И что же?

– А вот смотри в чем тонкость: арест первый, к Иисусу приходят служители храма, пытаются его арестовать, но не могут. Все правильно: Иисус – Бог. По меньшей мере, он безгрешен, поэтому его аресту противятся все законы физики и метафизики. Нельзя его было даже пальцем тронуть, не то что распять. И что же делать Иисусу, обреченному на распятие?

– Что? – Федя соображал медленно.

– Это же очевидно: ему нужно было избавиться от своей безгрешности! То есть заземлить метафизику. Теперь понятно? – я перешел к самому интересному. – И совершенно естественно, что грех Бога мог быть только в одном – в предательстве доверившегося, потому что это худший из грехов.

– Кого же он, по–твоему, предал? – озадаченно спросил Федор.

– И это тоже очевидно: он предал Иуду.

– Иуду?! – глаза у Феди полезли на лоб.

– Именно, – кивнул я с видом победителя. – Объясняю метафизическую логику: Иуда был чист перед Иисусом и доверял ему, как Учителю и Сыну Божьему, а что происходит на тайной вечере? Христос, не смутившись, продает душу Иуды сатане: "И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана". Это что, по-твоему? Просто для красоты написано? Нет! Христос предал Иуду, так сказать, на тонком уровне.

Федя почесал затылок.

– Нет, ерунда, – проговорил он с какой-то обреченностью. – Как-то слишком просто. Или наоборот – слишком сложно.

– Нормально, – сказал я. – Ты просто уперся в буквальные трактовки и ничего другого не воспринимаешь.

Федя вздохнул, махнул рукой и побрел прочь. Вид у него был самый усталый и обреченный.

Я же, наоборот, чувствовал себя победителем, в связи с чем мной овладели смутные желания, и я, на свой страх и риск, заглянул к Софи.

Она встретила меня надувшись:

– Раньше не мог приехать? Я тебя жду-жду, а тебя все нет и нет.

– Ждешь? – удивился я. – Мы же вроде не договаривались!

– Да? – воздела брови Софи. – А так ты не чувствуешь?

– А должен? – не смог я скрыть улыбку.

– Конечно, должен, – для убедительности Софи тряхнула волосами. – Между нами ведь астральная связь, разве не понимаешь? Я, например, знала, что ты зайдешь! Ладно, проходи, чего стоишь… Чай будешь?

– Буду. Ты что, одна?

Софи вздохнула:

– Одна. Тетушка ушла в церковь, а мне нельзя.

– Почему?

– День сегодня такой, – развела руками Софи. – И в церковь нельзя, и все остальное тоже: женский праздник, все танцуют, только я стою столбом…

– Ну, – попытался я скрыть разочарование. – Ничего страшного.

– Это точно, – согласилась Софи. – Хотя я сегодня хотела на причастие сходить, давно не была. А уже нужно… – Софи многозначительно покосилась на меня.

Я сделал вид, что не понял намека, и решил мягко свернуть разговор в другую сторону. Было весьма кстати, что Софи завела разговор о церкви: прекрасный повод обкатать свою новую идею насчет предательства.

– Слушай, Софи, – как можно более ровно начал я, – хочу задать тебе вопрос на религиозную тему. Можно?

– Какой? – насторожилась Софи.

– Да, собственно, ничего особенного: что ты думаешь об Иуде Искариоте?

– А что?

– Ну, просто, – я неопределенно помахал рукой. – Мы с Федей тут недавно поспорили немного на счет предательства. Мне было бы интересно знать твое мнение.

Софи разлила чай по кружкам и с минуту задумчиво размешивала ложечкой сахар.

– И кто из вас дошел до буквы "бэ"? – спросила она наконец.

– До какой буквы? – не понял я.

Софи рассмеялась:

– Как это – до какой? Борхес в библиотеке – на букву "бэ"! Вот я и думаю, кто это тут Борхесом настолько обчитался, что теперь вовсю спорит о предательстве Иуды?

– Перестань! – я тоже засмеялся. – Борхес тут ни при чем. Там и без него есть над чем подумать.

– Не над чем там думать! Иуда предатель, и этим все сказано! Самый гнусный человек, вот и все дела.

– Подожди, как ты можешь так говорить? – опешил я. – Ты ведь судишь, не разобравшись. Разве не сам Христос послал его на предательство?

– Конечно, нет! Христос никого не посылал, он просто знал, что Иуда это сделает. Не в смысле – предвидел, а в смысле – зрел в сердце. Ты пойми, человек: Иисус – он очень добрый, он давал Иуде шанс одуматься, остановиться, но тот был слишком черен душой, вот и закончил предательством.

– Но послушай! – не унимался я. – Ведь в Евангелие существует эта знаменитая фраза: "и с куском хлеба вошел в него сатана". Как ты это объяснишь? Смотри, что получается: Христос подает Иуде хлеб, и с этим хлебом в Иуду входит сатана! Разве это не странно?

– Нет, конечно! – опять рассмеялась Софи. – Что же здесь странного?

– Ты что, не видишь? – изумился я такой непонятливости. – Вот у нас причина: кусок хлеба из рук Иисуса. Вот следствие: сатана с этим куском входит в Иуду. Вывод: сатана вошел в Иуду с дозволения, если не по указанию, самого Иисуса. То есть Иуда просто жертва, и на его месте мог бы оказаться кто угодно!

Софи посмотрела на меня с сожалением:

– Вот сразу видно, что ты совсем не разбираешься в подобных вещах. Ты мыслишь как физик – равномерно и прямолинейно. Как прочитал, так и понял. А подумать?

– А что тут думать? – насупился я.

– Ну какой ты глупенький! Ты сначала разберись, что на самом деле там происходило, а потом уже делай выводы. Вот я лично как думаю? Иуда был апостолом, значит, Христос видел в нем больше хорошего, чем плохого. Но плохое, конечно, было, и в душе у Иуды все время шла битва добра со злом. Иисус верил, что может помочь Иуде стать чище, поэтому и принял к себе. Только темная часть души Иуды в конце концов взяла вверх, и он замыслил предательство…

– Ты про хлеб объясни, – нетерпеливо потребовал я.

– Я и объясняю, – улыбнулась Софи. – Тут же все так просто! Когда Иисус подал ему хлеб, он этим предложил Иуде сделать окончательный выбор: с ним он или против. Если бы Иуда отказался от хлеба, это бы означало, что он открыто отвергает Иисуса, и это было бы, так сказать, по-честному. Но Иуда взял хлеб, и совершил свой самый страшный грех: решился обмануть доверившегося. Вот почему сатана смог войти в него: на Иуде больше не было благодати Христовой. Теперь понятно? Сатана вошел не по указанию Христа, а потому, что Христос от Иуды отвернулся. А так-то сатана с Иудой всегда рядом был.

Кажется, с минуту я сидел с зависшей на полпути чашкой и смотрел в улыбающиеся Софины глаза.

– Ну, и чего ты молчишь? – спросила Софи.

– А что тут сказать? – я поставил чашку на стол и тяжело вздохнул. – Ты разрушила мою необыкновенной красоты теорию. Спасибо тебе за это.

– Всегда пожалуйста! – рассмеялась Софи. – А что у тебя за теория?

Я не стал объяснять. Теперь это не имело никакого смысла.

А теория была действительно красивой…

4.

Естественно, после такого фиаско мы с Федей впали в ступор. Чтобы мы ни делали, новых идей у нас больше не было. Как языком слизнуло.

Нас охватила глубокая метафизическая тоска. По крайней мере, меня.

И тут на горизонте опять появился Ляпин.

Я столкнулся с ним почти на том же самом месте, правда, на этот раз, время было вполне адекватное.

– Судя по отсутствующему взгляду, – заметил Ляпин, – ты близок к разгадке теоремы Ферма.

– Не совсем, – вздохнув, отозвался я.

– Не поделишься, в чем загвоздка?

– Не поделюсь.

– Разумная скрытность, одобряю. Но, все же, зря. Я мог бы помочь.

– В этом как раз и вся соль, – опять вздохнул я. – Хочется все понять самому.

– Это правильно, – одобрил Ляпин. – В таком случае, могу предложить помощь иного порядка. Помнишь, я упоминал о том, что гностики искали ответы в темноте?

– Помню, – усмехнулся я. – Мне особенно понравилось про идеологически подготовленную девственницу.

– Ну, – рассмеялся Ляпин, – девственница – это только на высшем уровне посвящения, а для неофитов – годы упорных медитаций. Сначала в полном одиночестве, потом – совместные камлания, но, в том числе, и в приятном обществе. На людей темнота действует так, что сознание сильно съезжает за горизонт. Ничуть не хуже лизергиновой кислоты, но при этом абсолютно безвредно. Только нужно знать, где и как. Не хочешь попробовать?

– Прямо сейчас?

– А почему нет? Я знаю отличное место, а состояние у тебя вполне подходящее, могут случиться интересные вещи.

Состояние у меня, и правда, было не совсем обычным, наверное поэтому я и согласился.

Мы сели в автобус, идущий на другую сторону реки, и доехали до конечной. Здесь был жилой район работников речного порта, людей давно потерявших нормальную работу, веру в светлое завтра, усталых от безделья, и потому грязных, вонючих и недобрых.

– Приятный район, – сказал Ляпин, направляясь в сторону портовых территорий. – Реликтовый.

– Однозначно, – охотно согласился я, стараясь не отставать. – Не наткнуться бы на реликтовых обезьян.

– Боишься?

– Опасаюсь. Мы как-то плохо понимаем друг друга.

– Это да, все непонятное вызывает страх. Но, я надеюсь, темнота тебя хотя бы не пугает?

– Ну, сплю я без света.

– Уже не так мало, – хмыкнул Ляпин. – Сейчас будет запредельно темно.

– А куда мы идем?

– Увидишь, – отмахнулся Ляпин. – Тебе понравится. Абсолютная темнота, знаешь ли, явление редкое. Ее нужно выращивать, как черную орхидею: медленно, терпеливо и с благоговением. Но встречаются и дикие места. Нам как раз туда.

Мы миновали охранную зону, которую давно уже никто не охранял, и вышли на дальнюю окраину порта. Здесь вдоль берега залива стояли огромные покрытые ржавчиной баржи, забытые и никому не нужные. Некоторые были распилены и полуразобраны. Слева от них, по ту сторону заводи, высились не мене ржавые портовые краны и какие-то массивные конструкции, а справа лежали белые пески и разлагающиеся останки тяжелых тракторов, напоминающие скелеты гигантских рептилий. Этот мрачноватый пейзаж производил сильное впечатление, мне сразу вспомнились "мясорубка" и "комариная плешь", я даже сунул руку в карман: нет ли там случайно какой-нибудь гайки с примотанной тряпочкой.

Мы подошли к баржам, и Ляпин сделал приглашающий жест:

– Выбирай.

– Что выбирать? – не понял я.

– Баржу, – ответил Ляпин. – Там внутри – темнота. Настоящая, двадцатилетней выдержки.

Я посмотрел на лежащие передо мной огромные ржавые ковчеги. Они нависали над неподвижной водой, одинокие и безжизненные. Совершенно одинаковые.

Я пожал плечами:

– Не знаю, мне все равно.

– Тогда пойдем сюда, – сказал Ляпин, направляясь к ближайшей, лежащей большей частью на берегу, – будет проще забраться. Я, кстати, в этой еще ни разу не был.

Мы влезли на нос, используя некое подобие ступенек. Наверху, вдоль бортов, тянулись два ряда люков, некоторые были открыты, напоминая пасти уснувших в ржавом болоте металлических бегемотов.

– Надо найти где посуше, – сказал Ляпин. – А то замерзнем.

Он подошел к ближайшему люку, откинул со скрипом крышку и, достав из кармана действительно гайку (я даже не удивился), кинул в темный провал. Раздался всплеск.

– Не пойдет, – Ляпин перешел к следующему.

Наконец, очередная гайка с глухим стуком покатилась в глубине резервуара, и Ляпин сказал:

– Подходит. Спускайся.

Я заглянул в люк. Вниз вела вертикальная лестница, исчезавшая в глубине. Разглядеть, что там внутри, было совершенно невозможно. Мне стало как-то слегка не по себе.

– Чего ждешь – повторного приглашения? – Ляпин посмотрел на меня с нетерпением.

– Да как-то немного боязно, – признался я.

– Ради это мы сюда и пришли, – холодно отозвался Ляпин. – Страх открывает глаза, слышал наверно в детстве?

– Слышал, – согласился я.

– Ну, вот и давай. Еще вопросы будут?

Вопросов у меня больше не было. Я немного помялся с ноги на ногу, затем осторожно спустился по лестнице в сумеречное чрево баржи. Здесь было относительно сухо и даже тепло. Видимо, баржа успела прогреться на солнце.

– Садись где-нибудь, – сказал Ляпин гулко, – сейчас закрою.

Я присел на массивные металлические ребра, в нескольких местах опоясывающие резервуар. Ляпин неторопливо спустился, закрыв за собой люк, и я оказался в полной темноте.

– Ух ты! – оценил я.

– Тихо, – Ляпин сел где-то напротив меня. – С этого момента все должно быть всерьез. Молчи и слушай темноту.

– Хорошо.

– Тихо! – оборвал Ляпин недовольно. – Запомни: если ты хочешь увидеть то, что можно увидеть только в темноте, ты должен обуздать свое глупое «я». Первое: никаких движений. Второе: никаких мыслей. Не думай ни о чем, просто смотри перед собой. Если в темноте есть для тебя ответ, ты что-нибудь обязательно увидишь.

Я так и сделал. Стал смотреть перед собой.

Сначала было забавно. Ты сидишь в огромной консервной банке и пялишься в беспросветную темноту. Смотришь то вверх, то вниз, но ни там ни там ничего нет. Вообще ничего. Мира вокруг тебя нет. Есть только что-то твердое, на чем ты сидишь и на чем стоят твои ноги. Вроде бы, есть и ты сам. Хотя, без стопроцентной уверенности.

А Ляпин? Он все еще здесь?

Что он делает: просто сидит, где сидел, или достает из кармана нож?

Тут хорошее место, чтобы убить.

Вот кто мне скажет, зачем я с ним пошел? Вижу его второй раз в жизни, а позволил затащить себя в ржавую бочку.

А еще, если за нами увязались местные приматы, им нужно только тихо забраться на баржу и защелкнуть замок. Мы никогда не выберемся, потому что нас никто не услышит.

Я прислушался. Никаких особых звуков. Ничего.

Захотелось встать и броситься к лестнице. Кажется, она справа. Или слева.

Если бы Ляпин хотел меня убить, уже убил бы.

Интересно, он и правда участвовал в темных мессах?

Хотя, сейчас все возможно. Если есть новые тамплиеры, почему не быть новым гностикам?

Стоят такие в абсолютной темноте, выстроились в круг, все одеты в мантии с капюшонами, в полном молчании, невыносимо долго, почти всю ночь, молятся, призывая Матерь Мира, и тут открывается дверь и входят священник и девушка. Все сразу чувствуют, что именно девушка, от нее пахнет персиком и молоком, и у нее тонкие нежные пальцы. Она идет по кругу и встает перед каждым из посвященных на колени, распахивает мантию и берет в руки, ласкает, потом в рот, потом поднимается, подставляет лоб для поцелуя и движется к следующему, а самый последний из всех – я. Она говорит, что выбор сделан, и все уходят, а мы остаемся.

У нее длинные волосы, как у Софи, и маленькая грудь, как у Софи, и она опять садится передо мной на колени…

Софи никогда так не делает. У нее вообще какое-то странное отношение – даже смотреть не хочет, не то что трогать. А я хочу, и чтобы смотрела, и чтобы трогала, и чтобы целовала. Но как объяснить?

Так, лучше отвлечься.

Темнота. Я в темноте. Ничего нет, кроме темноты. Меня нет, никого нет.

А может, я сплю?

Нет, вроде не сплю.

Тогда сосредоточимся на проблеме.

Зачем, вот зачем Иуда предал Учителя? Какая в том была выгода, кроме денег?

Никакой.

И никаких идей. Ни одной мысли.

Нужно вообще не думать. Сидеть и не думать.

Просто сидеть и не думать.

Никогда и ни о чем.

Не было никакого предательства. Или, наоборот, было, но никто не знает кто и кого предал. Потому что там был кто еще. В этой истории был кто-то, про кого все молчат.

Точно! Там был кто-то, кого никто не заметил, а мы должны заметить! В нем все дело, в одном человеке без имени!

Все! Я знаю, что нужно искать!

Я бросился туда, где по моим представлениям была лестница, нащупал ее руками и быстро выбрался наружу. Я даже не стукнулся головой о люк – просто открыл его, как будто знал, где он.

Про то, что в трюме баржи остался Ляпин, я даже не вспомнил.

В библиотеке я жадно набросился на подшивки журналов для воинствующих атеистов и новоявленных эзотериков. Лихорадочно листая грубые бледно-желтые страницы, я искал нужную мне зацепку – имя, или намек, или хоть что-то еще.

Сначала ничего не было.

Ни слова.

Часа через два я впал в уныние и с полным безразличием пробегал взглядом по бесполезным строчкам. Да, там было много пространных рассуждений о предательстве, о промысле Божьем, об Иуде Искариоте, но – не было того, что я искал.

Ни слова о человеке без имени.

Я уже собирался бросить все и признать окончательное поражение, как вдруг наткнулся на статью Блинова. Меня словно током ударило: вот оно! Я нашел!

В этой нудной статейке меня поджидало главное открытие, недостающее звено – и все сразу сложилось в совершенно четкую, абсолютно логичную картину.

Меня накрыло просветление. Сияние истины озарило все вокруг, и встал я из-за стола отягощенный знанием.

Где ты, где ты, бедный невежественный ученик?

Я иду к тебе, и чаша моя полна.

Я без труда разыскал Федю, с достоинством приблизился и посмотрел на него с высоты птичьего полета.

– Ну, давай, выкладывай, – сразу все понял он.

– Не торопись, – осадил я, с трудом сдерживая рвущиеся из меня сенсации. – Я принес тебе великое откровение, готов ли ты к нему, смертный?

Федя набычился и принялся рыть копытом землю:

– Не тяни, а то резинка порвется.

– Не порвется, – заверил я. – Сейчас все будет. Внемли мне: Иисус не предавал Иуду! Это все чушь.

– Допустим, – кивнул Федя. – Я, кстати, такого никогда и не говорил.

– Естественно, это же моя идея, – обиделся я. – Но суть не в том. Главное, что арестов, тем не менее, было действительно два!

– С чего бы это опять? – недоверчиво поднял брови Федя.

– Сейчас все объясню, – с готовностью ответствовал я. – Только сначала позволь внести ясность в один, казалось бы, незначительный эпизод. Помнишь ли ты сцену у дворца Пилата? "Кого отпустить вам в честь Пасхи?" – спрашивает прокуратор. – "Варавву или Иисуса Сына Божьего?" – "Варавву! – кричит толпа, – а Христа – распни!"

– Ну? – Федя нахмурился. – К чему ты это?

– Спокойствие! Помнишь, что происходит вслед за приговором? Наш добрый Иуда Искариот поражен, он кричит, что предал кровь невинную, швыряет деньги первосвященникам и кончает жизнь самоубийством. Неужели такое поведение можно назвать логичным?

– Вполне, – пожал плечами Федя. – Предал сгоряча, потом раскаялся.

– Раскаялся? – возмутился я. – Вот так неожиданно? Ни с того ни с сего? – я демонически расхохотался. – Это же очевидная нелепость! Иуда всегда точно знал, чего хочет и для чего это делает. Он же расчетливый и совершенно уверенный в своей правоте тип. С чего бы он так разволновался, что даже покончил с жизнью?

– Это как раз просто, – Федя дернул щекой. – Я же говорил: он не думал, что приговор будет таким. Христа должны были отвести к Ироду, а тот мог только выписать сотню плетей – и все.

– Ну, уж нет, – покачал я головой, – Иуда знал, что Христа поведут к Прокуратору. Что он, мальчик, по-твоему? Если Синедрион требовал смерти, то это было чрезвычайно серьезно, и сотней плетей тут бы точно не обошлось. Так что дело в другом: распяли совсем не того, кого Иуда предал.

– В смысле? – недоуменно посмотрел на меня Федя. – А кого же тогда?

– А это как раз самое интересное, – я глубокомысленно улыбнулся. – Значит, тебя интересует, кого предал Иуда?

– Ну? – вопросительно промычал Федя.

Вид у него был весьма озадаченный. Федя чувствовал, что у меня есть что сказать, но не понимал, куда я клоню. Я решил больше не мучить его и выдал свой первый козырь:

– Иуда не предавал Христа, он предал совершенно другого человека, а конкретно – того самого Варавву!

Федя непроизвольно изобразил сову на допросе: сделал очень большие глаза.

– Не напрягайся, – утешил я его и даже похлопал по плечу. – Сейчас все объясню. Тут как в аптеке: Варавва – это не совсем точное имя. Точнее, это вообще не имя. По-арамейски оно произносилось как Бар-Абба, что в переводе значит "Сын Отца". А это, к твоему сведению, самый что ни на есть типичный мессианский титул: у евреев все претенденты на звание мессии были "сыновьями" – кто сын Звезды, кто Сын Давидов. Так что Варавва был никаким не разбойником, а проповедником, таким же как Иисус Назарей, Сын Божий, он же Сын Человеческий. То есть Пилат тогда конкретно спрашивал: какого мессию отпустить вам, Сына Отца или Сына Человеческого? И толпа выбрала Сына Отца, а Христа распяли. Теперь ясно?

– Не совсем, – задумчиво проговорил Федя. – С именем все понятно, но причем здесь Иуда?

Пора было выкладывать главный козырь:

– Нет, – сказал я веско. – С именем тебе, как раз, ничего не понятно. Знаешь ли ты, неуч, как звали Варавву?

Федя глянул на меня с опаской.

– А его как-то звали?

– Ты, значит, не в курсе? – обрадовался я. – Как это странно! Его имя когда-то было в Евангелиях, но потом как-то вдруг стерлось. Исчезло из текста. И легко понять, почему.

– Ну? – нетерпеливо потребовал Федя.

– Его звали Иешуа, – сказал я, – то есть Иисус. Понимаешь? Иисус, Сын Отца.

– Да ладно?! – схватил меня Федя за пуговицу.

– Истинно говорю: так есть, – с достоинством отвечал я, стряхивая его руку. – Например, Ориген свидетельствовал, что в его время полное имя Вараввы писалось во всех Евангелиях, хотя сам он считал, что это какая-то ошибка.

– Допустим, – кивнул Федя, почесывая затылок. – И что дальше?

– А дальше, смотри: сразу же ясно, что это не простое совпадение. Имя Иисуса было тогда у всех на слуху, но в лицо-то его мало кто знал. Поэтому неизбежно нашлись желающие попользоваться чужой славой. Так что один из двух Иисусов на суде у Пилата – явный аферист, присвоивший себе имя более удачливого конкурента. Евангелисты назвали Варавву разбойником скорее иносказательно: в действительности, Иисус Варавва был соперником Иисуса Христа!

– Хм, – кивнул Федя, уставившись в потолок. – Занятно.

– Теперь самое интересное, – продолжил я с воодушевлением: – получается, что Иуда предал вовсе не Христа, а Варавву. Наверное, так он понял приказ Учителя. Так что, на самом деле, он просто хотел устранить самозванца, а тут на суде у Пилата оказались оба Иисуса. Иуда в недоумении, он ошеломлен, в итоге, он принимает вину на себя…

– Стоп! – резко оборвал меня Федя. – Все не так!

– Почему это? – опешил я.

– Потому что не нужно ничего додумывать, все лежит на поверхности! – Федя неожиданно вышел из ступора и теперь пылал энтузиазмом отыграть позиции. – Должна быть логика, даже в таком странном поступке, как самоубийство Иуды. А логика в данном случае напрашивается только одна: симметрия!

– В каком смысле? – не понял я.

– А в прямом! Допустим, что претендентов на титул мессии было двое, тогда и предателей должно быть столько же. Как мог Иуда, апостол Христа, предать Варавву? Кто он ему? Никто! Следовательно, Иуда предал именно Иисуса Сына Божьего, а Варавву предал кто-то другой – скорее всего, его собственный ученик. Каким было имя предателя – не суть важно, зато теперь становится ясно, что оба Иисуса следовали одной схеме, понятно? И это та самая схема, о которой говорил Герцог. А они просто спешили, кто успеет первым принести великую жертву. Въехал?

Я понуро молчал. Федя вырвал у меня священный факел первооткрывателя на самом финише, и теперь триумфатором входил в историю вместо меня. Его интерпретация, и правда, была логичнее.

– Похоже на то, – скорбно уронив голову на грудь, признал я.

– В общем, понятно, – дожимал меня Федя, – что Синоптики описывают арест одного Иисуса, а в Евангелии от Иоанна описан арест другого.

– Кстати, да, – безрадостно подтвердил я эту мысль. – Вчера специально перечитал эти фрагменты. В первых трех Евангелиях о Варавве пишут много и с подробностями, а в последнем – всего одна строчка: "Варавва же был разбойник". Абсолютно тот же стиль, что и в приписке по поводу Иуды. Такое специальное уточнение, явно добавленное не автором, а переписчиком.

– Так, подводим итоги, – Федя окончательно перетянул на себя одеяло. – Получается, что у нас две параллельные истории: первая написана Синоптиками об одном Иисусе, – о том, которого предал Иуда. И вторая, написанная Иоанном, – о Варавве. Правильно?

Я кивнул:

– Получается, что так.

– Значит, – продолжал Федя, – осталось ответить только на один вопрос: кто предал Варавву…

И тут меня опять осенило. Я вспомнил, что у меня остался последний заготовленный козырь, про который я совершенно забыл, раздавленный Фединым демаршем.

– Нет! – почти закричал я. – Не так! Все наоборот!

– Что наоборот? – нахмурился Федя.

– А вот что! – торжествовал я. – Иуда не предавал Христа, тебе понятно? Если мы исходим из того, что Герцог прав и предатель был на самом деле жрецом, приносящим сакральную жертву, то с чего бы Иуде вешаться? Просто с тоски? – я отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. – Ничего подобного! Иуда повесился от разочарования: он проиграл! Глупая иерусалимская толпа предпочла освободить Варавву, а именно Варавва был жертвенным Агнцем Иуды. Все надежды Иуды рухнули, он впал в истерику, сознался в предательстве, швырнул деньги за храмовую стену – и вот поэтому мы все о нем знаем. А второй предатель, настоящий предатель Христа, остался навсегда неизвестным. По меньшей мере, для непосвященных.

– Хм, – задумался Федя. – Ты хочешь сказать, что Иуда не был апостолом Христа?

– Именно! Он всегда в Евангелиях смотрелся лишним, и это потому, что его просто вписали туда для проформы. На самом деле, он был учеником Вараввы.

– Допустим, ты прав…

– Конечно, прав! Я тебе больше скажу: я знаю, кто предал Христа.

– И кто же? – щеки у Феди задергались от интеллектуальной зависти.

– Сейчас, – я достал записную книжку, с минуту копался в ней, перелистывая страницы, и только когда Федя уже весь обуглился от нетерпения, прочитал с надлежащим пафосом: – От Иоанна, глава двадцать первая. Специально выписал, еще чернила высохнуть не успели: "Петр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонившись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя? Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною. И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрет". Понятно?

– Нет, – мотнул головой Федя.

– Как это нет? – удивился я. – Что ты не понял? Один единственный ученик получил в дар бессмертие. Это тебе ни о чем не говорит?

Федя пожевал губами и почесал в затылке.

– Говорит, – протянул он раздавлено. – То есть ты хочешь сказать, что Иоанн предал Христа и получил жизнь вечную?

– Именно, – подтвердил я.

– Да… – Федя прикрыл глаза. – Складно получилось, ты молодец. Интересно, что на это скажет Герцог?

– Лично мне интересно другое, – я посмотрел на Федю с вызовом: – Вот ответь, ты бы так смог?

– Что именно? – не понял он.

– Предать. Допустим, к тебе приходят и говорят: соверши предательство, и получишь все, что захочешь. Смог бы?

– Нет, – покачал головой Федя. – Я бы не смог. Да и зачем?

– Что значит, зачем? Ты не хотел бы получить ответы на самые важные вопросы?

– А у меня нет таких вопросов, – сказал Федя, пожимая плечами. – И не будет. Кроме того, мне некого предать. Не тебя же, распоследнего бабуина?

Я не стал его уговаривать. Тем более что метафизические теории слабо реализуются на практике, я в этом за последнее время успел убедиться.

5.

Ближе к вечеру позвонила Софи.

– А я заболела, – жалобно сообщила она шершавым шепотом. – Сижу тут одна и кашляю. Может, приедешь?

Я представил себе перспективы и нашел их малообещающими.

– Даже не знаю, – уклончиво ответил я, не испытывая воодушевления. – А что с тобой?

– Я же говорю: простыла, – шмыгнула Софи носом. – И в теле какая-то слабость. А еще мне плохо и одиноко. Такое ощущение, что вообще никому не нужна ни капельки. Вот ты, например, почему не звонишь, а?

– Потому что у меня сейчас много работы, – с легкостью соврал я. – Нужно скоро статью сдавать, а там еще конь не валялся.

– Ничего страшного, – уверено заявила Софи. – Кони – они могут подождать, а я ждать не могу. Приезжай, тетушки до позднего вечера не будет…

– И что? – с сомнением протянул я.

– А то! – обиженно проскрипела Софи. – Мне одной в постели холодно. Ты бы мог меня немного погреть. Знаешь, как древние люди добывали огонь? Трением! Туда-сюда, туда-сюда…

Последний аргумент показался мне чрезвычайно интригующим – блеклые перспективы озарились яркими красками, а надежды вздыбились. Я не стал дальше упираться и незамедлительно отправился навестить больную.

Софи лежала в постели вся такая жалкая, розовая и сопливая, что я сразу забыл свои стратегические планы, сел рядом на кровать и взял ее за горячую лапку.

– Вот, – слабо улыбнулась Софи, – болею…

– Вижу, – сказал я, нежно поглаживая ее по руке. – Это ничего, это пройдет.

– Не уверена, – поджала губы Софи. – Я уже полнедели тут лежу, и все никак ничего не проходит. Надоело до чертиков! Ой! Прости, Господи! – Софи хлопнула себя по губам. – Нельзя поминать нечистых, – с серьезным видом покаялась она. – От них все эти неприятности и болезни. И вот это! – она тряхнула двумя туго заплетенными косичками. – Видишь, какая я страшненькая? Голову не мыла уже два дня, и вся бледная, и лежу тут как полено… Ты лучше меня не разглядывай, а то еще разлюбишь.

Софи хитро на меня посмотрела, но я не поддался на провокацию и, прокашлявшись в кулак, сказал недрогнувшим голосом:

– Нормально выглядишь, – я поднял ее невесомую ладошку к лицу и поцеловал, – не волнуйся.

– Нормально? – сморщила носик Софи. – Это вроде как "удовлетворительно"?

– Нормально – это хорошо, – сказал я назидательно.

– А хорошо для кого? – не унималась Софи. – Для того, кто выглядит, или для того, кто смотрит?

– Знаешь, что? – поднялся я. – Давай, я лучше чай сделаю.

Софи артистично вздохнула:

– Ну, сделай, – сказала она, – раз ты все равно намеков не понимаешь.

– Намеков? – я изобразил искреннее удивление, но Софи только махнула рукой.

Вернувшись с чаем, я обнаружил ее стоящей возле зеркала и любующейся собой. На ней была только длинная белая ночная рубашка, которая делала ее похожей на участницу купальских хороводов. Софи расплела косы и теперь старательно расчесывала их деревянным гребнем.

– Нет, – сказала она, не повернув ко мне головы, – я все-таки очень красивая! Даже когда болею. Конечно, не хорошо гордиться собственной красотой, но это ведь правда? Я ведь красивая?

– Красивая, – улыбнулся я, пристраивая поднос с чайником и чашками на столе, заваленном тетрадками, учебниками и прочими канцеляризмами.

– И кроме того, – продолжала рассуждать Софи, – я ведь не для себя такая красивая, а для других. Ты вот смотришь на меня и улыбаешься, а если бы я была так себе, ты бы так и ходил до сих пор грустный и одинокий.

– Это точно, – не стал спорить я. – Мне без тебя было бы печально.

– Честно? – Софи отбросила гребень и бросилась ко мне.

Несколько минут мы провели в молчании, потом Софи выскользнула из моих объятий, одернула рубашку и нырнула обратно в кровать.

– А в универе меня считают дылдой и синим чулком, – хмуро сообщила она, глядя куда-то в потолок. – Дураки! Мне просто не интересно быть для них милой и красивой. Для тебя интересно, а для них нет. Они там из кожи вон лезут друг перед другом, а мне смешно. Знаешь, в этом возрасте все как цирковые уродцы: разодеты в пух и перья, а на самом деле – сплошь лилипуты и карлики. А меня тянет к небу, – она перевела взгляд на меня. – К тебе, например. Я ведь тебе нравлюсь, да?

– Нравишься, – сказал я, присаживаясь с ней рядом.

– А чем? – принялась допытываться Софи.

– Во-первых, ты умная…

– Эй! – вскрикнула Софи и впилась мне в плечо ногтями. – Во-первых, я красивая! Красивая! Немедленно признай! Ну!

– Мне кажется, спор тут неуместен, – сурово нахмурил я брови. – Тем более, что блондинки – не в моем вкусе.

– Издеваешься, да? – Софи попыталась меня стукнуть, но я перехватил ее руку. – Отпусти! – зашипела она.

– Не отпущу, – улыбаясь, покачал я головой.

– Тогда признай, что я прежде всего красивая! Признаешь?

Я поцеловал ее в пальчики.

– Это положительный ответ? – смягчилась Софи и замурлыкала. – Ты же знаешь, мне все это очень важно… Я ведь уже не ребенок, я совсем взрослая, и для меня наши отношения не игра, а совершенно всерьез. Мне не хочется больше мечтать, искать кого-то, я уже все нашла. Понимаешь?

Я изобразил на лице что-то неопределенное и промолчал.

– Нет, ничего ты не понимаешь, – сникла Софи. – Вы, люди, вообще мало что понимаете. Вы все как самые настоящие страусы: вроде бы с крыльями, а летать не умеете. Никогда не буду такой!

– Это правильно, – сказал я с патернальными интонациями. – Как говорится, будьте как дети.

– Это не говорится! – вспыхнула Софи с новой силой. – Это делается! Ты хоть знаешь, что означают эти слова?

– Ну, – протянул я, собираясь с мыслями, но Софи не дала мне сказать ни слова.

– Только не нужно разводить пропаганду инфантилизма! – передернула она плечами. – Фу! Буквалисты! Эти слова означают только то, что у детей один Бог, а у взрослых – легион. Вы все время оглядываетесь друг на друга, соизмеряете, соотносите, следуете правилам, все время боитесь, как бы какого божка не рассердить и не обидеть. А нужно просто жить и радоваться тому, что приходит, и не жалеть о том, что уходит. Как маленькие дети: жить сегодняшним днем. Но вы этого не умеете, даже ты. Ты ведь хочешь признаться мне, хочешь сказать, что любишь, но не можешь. Тебе страшно: а что скажут окружающие? Ах, ах! Такая разница в возрасте! Как будто разница в возрасте имеет хоть какое-то значение! Ну да, мне семнадцать, а тебе… сколько там тебе?

– Мне там двадцать четыре, – пробормотал я подавленно.

– Двадцать четыре, – повторила за мной Софи, цедя слова сквозь зубы. – На каких-то семь лет старше. И что? Что с того? Ты от этого лучше? Больше понимаешь в жизни? Смешно! Ты же сам как ребенок, только глупый и несмышленый. Тебе же одно в это жизни нужно, а ты все пытаешься придумать себе какие-то оправдания и отговорки. Иди сюда, – она откинула одеяло и стащила через голову белую рубашку.

Конечно же, Софи оказалась права: я сразу забыл и про разницу в возрасте, и про то, что в любой момент может вернуться морально-нравственная тетушка и всех разогнать. Я вообще обо всем забыл – мне было просто хорошо.

К счастью, столкновения с тетушкой удалось избежать. Софи вовремя вытолкала меня из кровати, а потом и за дверь, так что я даже успел на последний автобус. Внутри меня опять бурлил и клокотал вулкан смятенных чувств, мысли путались и устраивали карнавальные шествия, поэтому я совершенно не удивился, наткнувшись на улыбающегося, как Чеширский кот, Ляпина. Удивился бы, если бы не наткнулся.

– Куда путь держишь? – осведомился он вместо приветствия.

– Домой, – ответил я, тоже опустив формальности.

– Вершить новый цикл вселенских превращений? – уточнил Ляпин с интересом.

– Почему – новый? – я изобразил на лице уверенность и непоколебимость. – Цикл все тот же.

– Прекрасно! – всплеснул руками Ляпин. – В таком случае, у меня опять есть интересное предложение. Сегодня чтения в Чайном клубе, а это бывает прелюбопытно. Настоятельно рекомендую.

– Нет, спасибо, – покачал я головой. – Спать пора.

– Сон – это, конечно, замечательно, – Ляпин перестал улыбаться. – Но есть и другие радости в жизни. Например, хорошая литература в Чайном клубе. И – тонкие чувственные девушки, читающие страстные стихи в платьях с глубоким декольте.

– А что за клуб? – вздохнув, спросил я.

– Литературный бомонд. Для очень избранных, – Ляпин закатил глаза. – На это стоит посмотреть, хотя бы из чистого интереса. Там случаются необычные темы, в том числе и метафизического плана. Ты же интересуешься всякими тайнами?

Всякими тайнами я по-прежнему интересовался, поэтому позволил себя уговорить.

Литературный бомонд собирался на частной квартире. Дверь открыл молодой человек с напряженным нервным лицом. Он кивнул Ляпину и бросил взгляд на меня. Я представился и протянул руку, но хозяин квартиры успел отвернуться и испариться, а Ляпин уже тащил меня в комнату, где проходили чтения.

В комнате царили полумрак и тусклый свет лампад, расставленных на столе и книжных полках. Публика, человек около пятнадцати, сидели прямо на полу, держа в руках чайные кружки тонкого фарфора. Видимо, бомонд собрался довольно давно, но, как шепнул мне Ляпин, самое интересное всегда только в конце.

Дальняя стена комнаты была задрапирована тяжелыми черными портьерами, ниспадающими на пол, создавая подобие сцены. Сейчас там стояла высокая девушка в узком темно-сером платье с едва заметным тисненым рисунком, делающим его похожим на змеиную кожу. Обещанное декольте присутствовало, хотя особо не впечатляло, зато была деталь более интригующая – глаза девушки закрывала плотная черная повязка.