Читать книгу А почему бы и нет - Борис Петрович Наумов - Страница 1

Жизнь интересна в своём непрерывном течении,

Но, ещё более интересная и забавная она, если

смотреть и оценивать её с высоты прожитых лет.

Мои наблюдения

Глава 1. Самые, самые мои детские годы. Трудности и преодоления.

Я не раз спрашивал свою любимую, покойную маму:

– Это правда, что, когда я появился на свет, то через минуту я открыл один глаз и, как бы прищуривая другой, начал осматривать окружающую обстановку?

Мама сама однажды сообщила мне такую новость. Она говорила это в контексте какого-то разговора, то ли в шутку, то ли с целью приукрасить значение моего появления для нашей последующей жизни. Не знаю, но теперь уже спросить не у кого.

– Ну, может быть, и не через минуту, а через десять, или через день, не помню я точно этого, – уже более ответственно она отвечала, когда я позже во второй или в пятый раз задавал ей каверзный вопрос.

А мне очень хотелось узнать подробности о моём «любопытстве» в первые минуты своего земного пребывания. Отец тоже не вносил ясности в интересующую меня ситуацию и только загадочно улыбался, приговаривая при этом:

– Да, да! По-моему, ты уже народился с открытыми глазами. Ну, и потом тоже, они у тебя не закрывались никогда. Всё высматривали что-то, выпытывали, запоминали. Да и поступки твои, поэтому были загадочными и необъяснимыми, а приносили они нам немало хлопот.

В общем, как бы то ни было, толком я так ничего и не узнал о начале своего жизненного пути. Но, где-то там, в «закромах» моего серого вещества зародилось и сохранилось убеждение в том, что жизнь – это интересная штука, и надо идти по ней с открытыми глазами. Или, хотя бы, с одним из них.

Были предвоенные годы. Я ещё ничего не понимал, но лёжа в своей «зыбке» – так называлась подвешенная к потолку, качающаяся деревянная коробка-кроватка – я видел молодую, красивую маму. Она была очень добрая, ласковая, счастливая. Но, временами своими, широко раскрытыми, глазами я замечал на её счастливом лице непонятную мне озабоченность и тревогу. Я начинал плакать, высвобождать свои ручки из аккуратно скрученного одеяльца. Однажды, помню, мама наклонилась ко мне, и крупная слеза упала мне на щёчку. Резко дёрнув рукой, я освободился от плена и ладошкой вытер эту слезу. Как большинство детей, я тоже любил всё пробовать на вкус. Мамина слеза оказалась горько-солёной и в чём-то очень значащей. Я всю жизнь потом помнил этот вкус и всегда, в предчувствиях каких-то неприятностей, он ощущался у меня на языке. Много-много лет я не мог объяснить связь своих жизненных неудач или их ожидания с горько-солёным вкусом, и только потом, имея за плечами ворох прожитых лет, я понял источник таких ощущений.

Наверно, мне тогда ещё не было года, но необычайность маминой слезы заставила меня подняться, сесть на просторах качнувшейся зыбки и дотянуться ручкой до мокрой полоски на щеке.

– Мама, не плачь, – прошепелявил я эти три слова, или что-то похожее на них.

Молчаливое удивление на несколько минут застыло на родном мамином лице.

– Не плачь, – повторял я, как мне казалось, самые важные и нужные в то время слова.

Наконец, мама ожила, улыбнулась и вытащила меня из моего лежбища. Она прижала меня к себе и начала целовать моё лицо. Я всё помню, и это, кажется, был первый эпизод моей жизни, который сохранился в памяти до самых последних лет.

У моих родителей был ещё сын Слава, на целых три года старше меня. Да и до него были ещё дети – два сыночка и дочка. Они в голодные годы тридцатых годов умерли от болезней и голода. Естественно, что их я не могу помнить, а говорю об этом только потому, чтобы представить маму уже опытной, видавшей виды женщиной.

– Не плачу я, родненький. Это слеза счастья упала на твою щёчку. Отец, иди сюда, послушай, как говорит твой сыночек, – обратилась мама к моему отцу.

Не знаю, с этого момента, или до него, мои любящие родители называли друг друга не по имени, а просто «отец» и «мать». Наверно, им это нравилось и казалось, так лучше всего проявлялась их взаимная любовь. Ну, что ж, пусть будет так, ведь главное не в словах, а в чувствах, которые они отображают.

А я не выдал более ни одного слова, когда мои родители восхищались и просили меня произнести ещё что-нибудь.

Только вот память такая странная штука, что важные, этапные события через некоторое время стираются, тускнеют, а совершенно незначительный эпизод в моей жизни остался в ней навсегда и, как я теперь понимаю, на уровне подсознания формировал мой характер, поступки и действия.

Сейчас, вспоминая и описывая эпизод моего первого «разговора» с мамой, я пытаюсь осмыслить и пояснить тот печальный или тревожный образ родного лица. Все мои последующие годы жизни, личный опыт, общения, и другая обширная информация позволяют теперь предположить, что в предвоенный год среди народа уже чувствовалось приближение большой беды. Разговоры об этом не велись, но каждый человек по-своему ощущал витающую в воздухе тревогу. Думаю, такой момент я и уловил на лице своей матери и впервые почувствовал, что слёзы даже родной матери имеют горьковато-солёный вкус.

После этого запомнившегося мне эпизода не случалось в моей жизни ярких событий. Знаю только, что я чувствовал любовь своих родителей и совершенно необъяснимую тягу к старшему брату Славику.

Приближалось лето сорок первого года. Я, помню, беспричинно стал плакать, не имея на то никаких оснований. Не могу объяснить такое тогдашнее поведение, но сейчас чётко понимаю, что был полностью здоров, а слёзы и капризы появлялись без видимых на то оснований. Я уже крепко стоял на своих ногах, и настойчиво, но безуспешно пытался догнать или убежать от Славика. Лето было тёплое, и зелёная травка во дворе придавала детям ощущение всеобщего удовольствия и счастья. Мама позволяла нам с лихвой получать это счастье, хотя сама не принимала в этом участия и всё чаще и чаще оставалась в доме.

Она была беременна и, видимо, чувствовала себя не совсем комфортно. Я не понимал тогда её состояния, но, всё равно, мы с братом чего-то от неё требовали и получали необходимую ласку и заботу.

Грянул июнь сорок первого, который в корне изменил всю нашу жизнь и детство сделал суровым, пасмурным, голодным и безрадостным.

Папа работал на ткацкой фабрике и, не имея специального образования, сумел приобрести профессию красильщика и завоевать авторитет хорошего мастера своего дела. Он в первый же день войны был призван в армию и вместе с другими людьми мужского пола был направлен на фронт. Отдельными штрихами всплывают у меня в памяти события тех дней. Слёзы, душераздирающий плач женщин, крики детей и бесшабашные, под гармошку, песни подростков. Всё это создавало в моей детской головке полный хаос и неразбериху.

Больше всего, действовали на моё сознание и поведение беззвучный плач и крупные слёзы на щеках мамы. Она, провожая отца, придерживала руками округлившийся живот, что-то шептала ему, сделав полностью мокрым его лицо. Слов родителей мы со Славиком не слышали, но понимали, что в эти минуты рушится наш привычный, счастливый мир. А тревога и печаль взрослых прочно входили в наши детские головки.

Несколько дней после отъезда отца в доме стояла гнетущая тишина, и любые неуклюжие детские попытки, хоть что-то, вернуть из прошлого в сегодняшний день заканчивались неудачей и ещё, более убийственной, печалью на родном лице.

Мама несколько дней ходила работать на фабрику, откуда почти всё мужское сообщество ушло на фронт. Но, фабрика должна была работать и выпускать качественное сукно, так необходимое теперь для пошива шинелей, портянок, одеял. Работа была тяжёлая, изнурительная, и организм мамы не выдерживал двенадцатичасового издевательства над собой. Однажды, к концу рабочей смены, ей стало плохо, и она упала возле ткацкого станка. Руководство фабрики разрешило ей больше не выходить на работу и оформить декретный отпуск. Теперь мама была всё время с нами дома. Мы с братом, особенно я – мне исполнилось два годика – были довольны такой переменой в нашей жизни. Но, были в этом и отрицательные моменты. Дело в том, что на фабрике, работающим по двенадцать-четырнадцать часов труженикам, давали на обед нечто съедобное. Я помню сейчас это «нечто», потому, что мама съедала половину, или даже меньше, такого обеда, а остальное приносила нам – голодным малышам. Это была какая-то перетёртая, полужидкая субстанция, название которой я и теперь я не могу подобрать. Тем не менее, мы с братом всегда набрасывались на недоеденную мамой порцию и с превеликим удовольствием её поглощали.

А теперь, когда мама перестала ходить на работу, исчезла и эта наша радость.

Весной сорок второго года у нас появился братик. Мы, или я буду говорить о себе, не совсем понимали, откуда и зачем появился этот кричащий комочек. Но, он занимал почти всё свободное мамино время, а мы со Славиком потеряли часть её любви и внимания. Сначала нам было обидно от такой потери, но, потом, со временем, видя, как мама хлопочет вокруг появившегося у нас человечка, наша с братом обида и недовольство стали исчезать. Мы чаще стали подходить, смотреть на его любопытное личико и качать, перешедшую к нему по наследству, зыбку.

Трудно сказать, что испытывала тогда мама от появления нового члена семьи: любовь, радость, а может быть, разочарование от неудачного времени для вхождения в этот мир. Малыш был слабеньким, плаксивым и, возможно, чем-то больным. Мама не могла полноценно накормить его, так как и сама всегда была полуголодной, а поэтому малыш – назвали его Шуриком – часто плакал и медленно набирал вес.

Мне, в два с половиной года, трудно было понять, почему этот человечек постоянно кричит. Но, память моя, обострённая трудностью существования, до сих пор хранит моменты, как жарким, летним днём мы со Славиком гладили его оголившиеся ножки и ручки. Они были тёплые, мягкие и очень тонкие. А у мамы в такие моменты, глядя на нас, глаза почему-то становились влажными и грустными.

Летом мама опять пошла на фабрику, и мы со Славиком остались одни на хозяйстве. Она оставляла нам еду для братика и давала подробную инструкцию, как и когда его надо кормить. Мы и сами должны были чем-то питаться, поэтому дополнительно к крохам, которые оставляла мама для нас, мы использовали дары лета. Щавель, «конёвки» – конский щавель, грибы – луговки и что-то ещё в сыром виде. Всё это прямо с корня шло в наши животы. Мы набивали их так, что чувство голода исчезало, зато появлялось постоянное ощущение боли в животе. Мне долго потом казалось, что бурчание и непрерывная боль – это непременное состояние человеческого организма, без которого никто не обходится.

Когда мы со старшим братом и такими же друзьями – одногодками выходили в поле или на луг за добычей, за младшим братиком присматривала наша двоюродная сестра Нюра, которая была старше Славика лет на пять и жила по соседству с нами.

Мама уходила часов в шесть утра и приходила только вечером – уставшая, молчаливая, но также любящая и ласковая. Она тут же делила пополам принесённое для нас со Славиком хлёбово, и мы с удовольствием, после дневной зелёной диеты, вмиг поглощали его. А вот с Шуриком у неё возни было гораздо больше. Молока, как я теперь понимаю, у неё не было, или почти не было, и она умудрялась что-то для него сделать. Но, это «что-то», видимо, ему не очень нравилось, и он выплёвывал его, сопровождая это действо очередным повышением громкости плача. Мама уговаривала его, снова давала ему отведать приготовленную еду, но успехов не всегда добивалась.

Сейчас я вспоминаю эти процедуры, удивляюсь и восхищаюсь терпением матери, её изобретательностью. Она, уставшая до изнеможения на работе, изготавливая тёплые солдатские портянки, которые, может быть, по счастливой случайности, достанутся и её мужу, нашему отцу, умела ещё и нас, троих малышей, приласкать и как-то накормить.

А завтра в пять утра надо вставать, чтобы снова повторить прошедший тяжёлый день.

Оставаясь дома вдвоём, мы – два малолетних «няня», не зная ещё ничего о детском воспитании, пытались разговаривать с Шуриком. А он, пялив на нас свои бессмысленные глазки, наверное, думал: «Оставьте меня в покое». Или ничего не думал, просто смотрел на нас и хотел кушать и пить, пить и кушать. Мы давали ему бутылочку с какой-то жижей, которую он не полюбил с «самого глубокого» детства.

Время шло, наступила осень, и зелёная полевая подкормка исчезла из нашего рациона. Живот стал болеть меньше, зато голодное журчанье, как музыкальное сопровождение, постоянно напоминало нам о том, что жизнь продолжается и надо терпеть и ждать.

Ножки и ручки у нашего Шурика не становились толще, и мы, по крайней мере я, не испытывали по этому поводу беспокойства. Плакать он стал меньше, видимо понимая, что плачем от нас ничего не добьёшься. Это я сейчас, на склоне лет так шучу, а тогда каждый из нас жил той жизнью, которая нам досталась.

Ближе к зиме мама пыталась научить Шурика, если не стоять на ножках, то хотя бы сидеть на диване. Она обкладывала его со всех сторон подушками, надеясь на то, что так окрепнет его спинка и шейка, и он постепенно сам сможет садиться. Но успехов не было. Как сейчас, помню, мы повторяли процедуру укрепления позвоночника обкладыванием подушками, но через некоторое время Шурик умудрялся раздвинуть все ограничения. Он падал на диван боком или носом в подушку. Нам со Славиком стоило большого труда и внимания, чтобы не потерять бдительность, сразу поднять его и не дать задохнуться в подушках.

Когда наш отец был дома, мы жили, как все рабочие семьи – не бедно и не богато. Всё, самое необходимое в доме было – и надеть, и поесть. А теперь, в тот единственный выходной день в воскресенье, когда маме надо было набраться сил и заняться детьми, она что-то собирала в узелок и с другими женщинами шла в ближайшие деревни, чтобы это «что-то» поменять на еду. Она приносила немного муки, какой-то крупы, чаще всего пшена и, если удавалось, кусочек сала. К вечеру она возвращалась усталая, но довольная. Обнимая нас, она всегда в таких случаях говорила:

– Вот теперь мы заживём, отъедимся.

При этих словах у нас почему-то наполнялся рот слюнной, и мы радостно предвкушали будущее «отъедание».

Надо ещё сказать, что жили мы в частном доме, и у нас был огород. Не знаю, когда и как, может быть, с помощью Нюры, мама умудрялась в огороде что-то посадить: немного картошки, свёклы, капусты, тыквы. Одним словом, не богатые, но какие-то продовольственные запасы на предстоящую зиму делали.

В тёплые летние дни мы со старшим братом, успокоив и накормив Шурика, выходили на улицу поиграть с такими же мальчишками. В этих наших прогулках таилась одна опасность, о которой нас всё время предупреждали взрослые соседи и наша мама. Дело в том, что раз в неделю, а может быть, и чаще, по улицам, заглядывая в каждый дом, ходили группы цыганок. Они были ярко одеты, шумные и непредсказуемые. Подходя к дому, они стучали в окно, приглашая хозяев к разговору. Они предлагали женщинам погадать, за что надеялись получить награду. В домах были, чаще всего, одни старушки, которые, несмотря на бедность, часто соглашались послушать цыганок, узнать от них что-нибудь о своих мужьях, сыновьях. Обычно цыганки говорили женщинам, что их мужики живы, хорошо себя чувствуют и скоро вернутся домой. Женщины хотели это услышать, верили всему и благодарили цыганок, отдавая всё, что можно было оторвать от своего стола: кто-то даст одно-два яичка, у кого ещё осталась корова, тот угощал молоком или творогом. Вот такое взаимовыгодное существование образовалось в те сложные времена.

А нам, малышам, взрослые, в том числе и наша мама, говорили, что цыганки воруют детей и уносят к себе в табор. Что там цыгане делают с детьми, никто не знал, но нам было достаточно и этой информации.

Мы, малышня, только завидев издалека разноцветные, непонятные для нас одеяния, разбегались по домам и прятались там, пока цыганки не пройдут в обратном направлении.

Однажды мы потеряли бдительность, и я, не успев забежать в дом, спрятался в зарослях крапивы, которая выросла возле дома высотой в рост человека. Цыгане были страшнее крапивы, поэтому я, не ощущая боли от ожогов, притаился, дрожа всем телом. Мне хотелось плакать от того, что страшно, больно и обидно – все разбежались, а меня оставили на «съедение» цыганам.

Подойдя к нашему дому, одна из цыганок, которая была постарше, увидела мои голые ноги, торчащие из зарослей крапивы. Она подошла ко мне и таким ласковым, какого я не ожидал услышать от цыганок, голосом сказала:

– Не бойся, сыночек, вылезай оттуда. У тебя ножки и ручки горят красным пламенем.

А я, не доверяя её вкрадчивому голосу, залез ещё дальше в заросли, надеясь, что оттуда меня она не достанет.

«Вот и всё, – думал я – сейчас она вытащит меня и засунет в свою большую сумку, висевшую у неё за плечами».

Что будет со мной дальше, я не пытался угадать. Мне было достаточно представить только первый шаг, который сделает эта страшная цыганка.

Она вынула откуда-то из складок своего обширного платья одно яичко и удивительно соблазнительно пахнувшую лепёшку. Сил моих не было, чтобы отвести глаза от такой приманки.

– Возьми вот, поешь, сыночек, – протянула она мне, видно, только что у кого-то полученную за гадание награду.

Дрожащими руками, ещё не вылезая из крапивы, я попытался взять угощенье, потеряв на время страх от возможности цыганского плена.

Цыганка наклонилась и нежно рукой провела по обожжённым крапивой моим ногам.

Такой второй материнский жест полностью меня обезоружил, и я потихоньку начал выползать из убежища. Странным образом от нежного прикосновения женской цыганской руки мои ноги перестали гореть от ожогов. Я не смотрел ни на свои ноги, ни на цыганку, а видел только протянутые мне «вкусняшки» и, преодолев страх, осторожно взял всё, что было у неё в руке.

– Не бойся меня, дорогой. Мы не едим детей. У меня самой в таборе трое таких малышей, как ты.

Эти слова ещё больше меня обезоружили, и я с жадностью начал есть лепёшку, оставляя яичко на закуску.

Съев половину лепёшки, я, наконец, посмотрел в глаза цыганки, которая стояла рядом и по-матерински глядела на меня. Я увидел в её глазах нежность и слезу, тихо ползущую по щеке.

Положив яичко в карман штанишек, я окончательно вылез из зарослей крапивы и стоял, не понимая, что делать дальше. Знал теперь я только одно: цыгане не страшные, и я больше не буду их бояться.

Погладив меня по головке, цыганка улыбнулась и поспешила догонять своих коллег по «бизнесу».

А я стоял долго, глядя ей вслед и крепко сжимая в кармане ещё не съеденное яйцо.

Событие, только что происшедшее со мной возле крапивных зарослей, не представляет собой какого-то особенного значения и не стоило бы того, чтобы вспоминать о нём, но оно, в каком-то смысле, перевернуло мои детские восприятия жизни и предопределило дальнейшие мои поступки, образ мышления и многое-многое другое.

Я больше не бегал в потайные места, чтобы спрятаться при появлении цыган и, даже наоборот, ждал их и выходил навстречу. Несколько раз я потом ещё встречался с той волшебницей, которая изменила моё поведение и понимание жизни.

Мои друзья-мальчишки и старший брат долго не могли понять меня и удивлялись моей смелости.

Между тем, пришла осень, потом и зима нагрянула. Мы со Славиком по совету мамы долго пытались поддержать Шурика, обкладывая его подушками на диване. Но он не только не становился крепче, но и слабел с каждым днём. Была ли у него какая-то болезнь, или нет, мне это неизвестно. Знаю только, что мама неоднократно приглашала доктора на дом (тогда не было понятия «вызвать» врача или скорую помощь), но он не мог определить причину болезненного состояния малыша и только выписывал какие-то порошки, микстуры. Всё было бесполезно. Шурик не мог самостоятельно сидеть, головка у него плохо держалась. Мама, как белка в колесе, билась, металась между работой на фабрике и домашними проблемами. Зная о состоянии младшего ребёнка, на фабрике ей сначала сократили рабочий день, потом вообще освободили от работы, предоставив отпуск по семейным обстоятельствам.

Была зима, снегу намело по колено, морозы разукрасили волшебными узорами окна в доме.

Может быть, мой старший брат Слава что-нибудь знал, но я ни о чём не догадывался, когда пришли к нам бабушка с дедушкой и тихо с мамой о чём-то переговаривались. Лицо у мамы было красное, опухшее от слёз. Бабушку нашу мы все внуки почему-то называли мамой старой (мамстара). А внуков у бабушки было много – человек двадцать. Да и детей было семеро: двое мальчиков и пять девочек. Старший мальчик – мой дядя Евгений – был танкистом и потом, как выяснилось позже, сгорел живьём в танке. Бабушка, как, и другие матери и жёны, тоже часто пользовалась услугами цыганок, чтобы узнать какие-нибудь сведения о судьбе дяди Жени. От них же она узнала, что он погиб в бою, а смерть была мучительной. Позже было официально подтверждено о мучительной кончине старшего сержанта Расторгуева Евгения Васильевича.

Бабушка была строгой и решительной женщиной. Я её, позже, для себя называл Вассой Железновой. Она в общении с нами – внуками не часто опускалась до сюсюканья. А сегодня нас со Славиком она обнимала, гладила по головкам, чем-то угощала. Потом пришли тётя Мотя и тётя Даша. Нас они тепло укутали и хотели на санках отвезти к бабушке. Но тут пришли двое соседских мужиков – оба были инвалидами – и я увидел, как они взяли с маминой кровати какой-то свёрток и понесли на улицу. Мама громко заплакала, бабушка на неё прикрикнула, и все заспешили на выход. Когда люди вышли, а мы с братом остались в комнате, он мне шепнул:

– Шурик умер, – и больше не проронил ни слова.

Только теперь я понял причину маминых слёз и появления у нас в доме такого количества родственников.

Я понял слова брата о смерти Шурика, но сейчас не помню, были ли у меня тогда какие – то чувства, или нет. Знаю точно, что я не плакал и даже не переживал, видно, ещё не до конца понимая, что такое смерть, и, что Шурика больше не будет с нами никогда.

Мужики положили маленький свёрток на санки и куда-то повезли. Несколько женщин, вслед за ними и за сгорбленной, заплаканной мамой по узкой, протоптанной в глубоком снегу тропинке, молча, пошли. Мы с братом смотрели им вслед и не знали, что делать нам – сидеть одетыми или раздеться и ждать их возвращения. Наконец, раздевшись, Слава подошёл к опустевшей зыбке и, обращаясь ко мне, сказал:

– Нет. Смерть.

– Что нет?– задал я ему глупый вопрос.

– Шурика нет.

Вот только теперь дошёл до моего сознания смысл слова «смерть» и, что мы сейчас навсегда потеряли нашего младшего братика.

Кажется, в эту минуту я второй раз после встречи с цыганкой перешагнул некую грань между детством и взрослой жизнью.

Спустя некоторое время мама с нашими тётками и бабушкой вернулись и все расселись вокруг обеденного стола. Вскоре пришли и двое мужиков, которые увезли завёрнутого белым материалом Шурика.

На столе появились две тарелки с едой и бутылка какой-то жидкости. Один из мужиков, молча, налил в стаканы жидкость из бутылки, и все, опять же без единого слова, подняли эти стаканы. Мужики выпили, крякнули, утёрлись, что-то взяли из тарелки и начали усердно жевать. Женщины поднесли стаканы ко рту, но никто из них не сделал ни глоточка. Выпив ещё по стакану или полстакана жидкости, мужики встали и вышли из комнаты.

– Ну, дочка, крепись – обратилась «мамстара» к нашей матери, – у тебя вон ещё двое. Их надо вырастить. А завтра отправь их ко мне. Пусть поживут у нас с дедом. Да и ты приходи. Чего тебе здесь одной в холодной избе куковать? Места у нас хватит.

Мама ничего не ответила на предложения бабушки, но было видно, что они ей понравились, и мы переедем к ней жить.

В связи с нашим семейным горем, маме на фабрике предоставили один день отпуска, чтобы прийти в себя и оформить кое-какие документы. Тётя Даша пришла за нами, и мы повторили вчерашнюю процедуру одевания, рассчитанную на приличный мороз.

С этого дня мы стали жить у мамы старой, осваивая новые условия и правила жизни. Дедушка, или как мы его звали «тятя», тоже работал на ткацкой фабрике, так что дома мы бывали в основном с бабушкой и двумя тётками – мамиными сёстрами – Дашей и Мотей. Они были близнецами, и исполнилось им по семнадцать лет. На фабрику их почему-то ещё не брали, и занимались они делами по дому. Вечерами они выходили с подругами погулять и частенько пели молодёжные, популярные в то время песни. Мой, ещё не забитый всякой всячиной, мозг запомнил некоторые песни и, как сейчас помню, когда меня укладывали спать, мне почему-то очень хотелось пропеть одну – другую песенку. Всем присутствующим, видимо, нравилось моё исполнение. Они усмехались, дослушивая мои излияния до конца, пока я не сбавлял свою голосистость и окончательно не замолкал, засыпая.

Жилось у бабушки нам со Славиком неплохо, и вскоре я стал забывать о младшем братике, недавно ушедшем в мир иной.

Ткацкая фабрика, где работали почти все местные жители, как и любое производство, таило в себе разные неприятные неожиданности. Однажды наш дедушка, тятя, появился дома не поздно вечером, как обычно, а в середине дня. Дедушка был среднего роста, худенький, с красивой, седой бородой. Его привезли на санях две молодые женщины. Мы, молча, смотрели, на них, ничего не понимая. А женщины положили тятю на кровать и, взяв под руку бабушку, сообщили ей новость:

– Опрокинулась бутыль с кислотой, а дед ваш стоял рядом. Бутыль разбилась и съела ему ногу.

– Как? Что значит, съела? – только и успела спросить бабушка.

– Сами увидите. Доктора пригласите, – не вдаваясь в подробности, ответила одна из женщин. Они, не прощаясь, молча, вышли из комнаты.

Бабушка подошла к тяте, откинула покрывало, и мы увидели лоскуты штанины

и, кем-то наложенные окровавленные тампоны, прилипшие к обожжённой от паха до колена ноге. Дедушка застонал, а тётя Даша взяла нас со Славиком за руки и отвела в другую комнату.

Так, в очередной раз за короткое время, жизнь преподнесла нам негативный урок, закаляя нашу детскую психику.

Мама приносила с работы несколько кусочков хлеба, которые давали ей для поддержания сил и здоровья семьи. Хлеб был выпечен из ржаной и овсяной муки и на треть состоял из длинных, острых овсяных колючек, которые, как я позже узнал, имеют название «ость». Эти колючки давали хлебу дополнительный вес и объём, но были совершенно непригодны для еды.

Однако, я с удовольствием потреблял положенный мне по возрасту кусочек такого хлеба, долго пережёвывал его, как бы подсознательно понимая, что еды у меня очень много и удовольствия тоже будет достаточно. Но это удовольствие частично уменьшалось оттого, что острые овсяные колючки вонзались в горло, больно его царапая. С трудом же, проглотив кусочек, мы обрекали себя на предстоящее мучительное и долгое сидение на туалетном горшке. Но, это нас не останавливало, и мы с братом всегда с нетерпением ждали прихода мамы с работы.

Хочется ещё отметить, что мучительное наслаждение овсяным хлебом иногда, но очень редко, прерывалось появлением пеклеванного хлеба. Мама его приносила и долго раздумывала над тем, как же его поделить между всеми. Это был желтоватый, мягкий, как вата, вкусный до умопомрачения хлебушек. Кусочек, который доставался мне, наверное, весом грамм пятьдесят, я ел целый день. Откусывая по крошке, я старался долго держать его во рту. Но он, почему-то не подчинялся мне и быстро таял, оставляя приятное послевкусие. Вот с таким мучительным наслаждением и предательски исчезающим жёлтым кусочком я проводил долгие зимние будни.

Мы со Славиком росли, познавая суровый мир и, всё-таки умудряясь наслаждаться мелкими детскими радостями.

Я стал забывать папин образ, и все военные события проходили, не оставляя в моей памяти важных, значительных моментов.

В один прекрасный день вернулся с фронта муж тёти Насти, старшей сестры моей мамы. Он потерял пальцы на правой руке и был комиссован по причине непригодности. Первые дни после его возвращения у них в семье было много радости. Тётя Настя где-то находила самогонку и каждый день, на радостях, приносила её вернувшемуся мужу. Она была довольна тем, что вот муж, хоть и без пальцев, но живой, вернулся домой, и теперь им легче будет прокормить двоих детей.

Но, время шло, а муж не хотел заканчивать праздник возвращения и требовал всё больше и больше веселящего напитка, пока тётя Настя не сказала ему:

– Хватит, дорогой муженёк. Пора браться за работу.

Она думала, что её слова будут правильно восприняты, но реакция оказалась совершенно противоположной. Оставшаяся невредимой левая рука была настолько «работоспособной», что без труда справлялась с сопротивлением тёти Насти. Бывший солдат так успешно использовал нерастраченную на фронте злость, что его жена после этого несколько дней лежала, не имея сил подняться. Такие воспитательные процедуры повторялись довольно часто, и мы, родственники, почти не видели тётю Настю без синяков и кровоподтёков, а её мужа в, более или менее, приличном состоянии. Даже после того, как у них один за другим родились ещё двое сыновей, моих двоюродных братьев, покалеченный на войне отец не смог найти себя в мирной жизни.

Глава 2. Неординарные поступки.

Война продолжалась, забирая сотни тысяч воинов и мирных жителей. Мы, малышня, постепенно начинали понимать трагедию современной жизни, хотя и не были непосредственными участниками или свидетелями ужасающих событий.

Слава пошёл в первый класс. Мама, как могла, одела его и снабдила самодельной сумкой для учебников и тетрадей. Но, ни того, ни другого, в полном смысле этих слов, у него не было. Учебники были довоенные в количестве одного для нескольких учеников, а вместо тетрадей использовали любые материалы, пригодные для письма. Как счастливое исключение, откуда-то появились тетради в косую линейку для первого класса. Они мне так понравились, что я часами сидел возле Славика, глядя на то, как он старательно выписывал буквы в этой тетради. Я очень хотел заняться таким же увлекательным делом, но… не было у меня тетрадки. Я брал исписанные братом листочки и карандашом вычерчивал косые линии, как бы, создавая тетрадь для первого класса.

После уроков по письму Слава начинал учить арифметику. Вот тут уж я совсем терял голову. Всё, что делал брат, я повторял за ним и получал от этого неописуемое удовольствие. Цифры и счёт я освоил очень быстро, арифметические действия по программе первого класса для меня не представляли трудностей. Выходя на улицу, я везде – на дороге, на стенах и заборах – записывал какие-нибудь примеры и тут же решал их. Взрослые люди, которые видели в то время меня – четырёхлетнего пацана, решающего «сложные» задачки,– собирались в кружок, наблюдали за решением, восхищались мной. А я гордился этим и всё больше и дальше продвигался в деле освоения уличной арифметики.

Слава никогда не отказывал мне в помощи и в освоении новых знаний. Можно сказать, что я вместе с ним учился и закончил первый класс.

Но не только математика была предметом моих интересов. Все сказки и детские книги, которые по счастливой случайности попадались мне в руки, я читал и перечитывал неограниченное число раз.

Не знаю, откуда появилась во мне любознательность к неизвестному. Я тогда не задумывался над этим. А вот намного позже я не раз вспоминал слова мамы о том, что сразу после рождения я открыл один глаз и с интересом рассматривал всё, что меня окружало. Я, конечно, не воспринимал это всерьёз, но интерес ко всему новому был во мне с тех пор, сколько я себя помню.

Закончилась война. Выжившие в ней мужчины возвращались к своим семьям: кто-то на одной ноге, а кто-то целый и только в шрамах. Но, всё же они были дома, и здесь их с радостью принимали такими, какими они стали. Большинство же женщин с повзрослевшими детьми стояли поодаль и с болью наблюдали за немногочисленными процедурами долгих поцелуев. Слёзы радости встречающих женщин отзывались слезами горести и зависти у тех, кому некого было встречать, к кому не приехал и не приедет муж, сын, брат.

Я видел все эти церемонии и не понимал тогда, зачем, почему всё так происходит, кому это нужно, кто виноват в том, что у одних детей снова есть папа, а другие никогда не произнесут такого слова.

Не помню, какие чувства и мысли были у меня по поводу возвращения нашего отца, но отчётливо до сих пор вижу посветлевшее в последние дни лицо мамы. Она нам ничего не говорила, ждала, но не знала, приедет отец или нет, и, если приедет, то когда это будет. Но, надежда у неё была, и она изнутри освещала её лицо.

Было лето, и мама, в каком-то неизвестном мне красивом платье, то выбегала на улицу, то снова возвращаясь в дом, крутилась перед зеркалом и нежно гладила по головкам, потом, поцеловав нас со Славиком, снова выбегала на улицу. У неё было ощущение, что вот сегодня или завтра приедет наш папа, и, главное, не пропустить бы этот момент, быть начеку.

А я, вспоминаю, был в каком-то «разбрызганном» состоянии: вроде бы чего-то ждал и в то же время не представлял себе, кто такой папа, как он выглядит и как он появится возле дома: пешком, на машине или как-то по-другому? Будет ли он один или с каким-нибудь другим солдатом?

И вот тот памятный момент: подъехал грузовик, остановился чуть поодаль от нашего дома. Мама смотрела в окно и не знала, что делать – идти встречать мужа или ждать подтверждения, что приехал именно он. Мы со Славой тоже прильнули к оконным стёклам и ждали, ждали, ждали. Несколько минут никто не выходил из кабины, из кузова тоже никто не выпрыгивал.

Наконец, показалась одна военная фуражка, потом другая, и через борт лихо спрыгнули двое молодцов. Мама вскрикнула и выскочила на улицу. Слава – за ней, а я впал в ступор. Как стоял, прижавшись лбом к стеклу, так и продолжал я наблюдать за происходящими событиями. Пошатываясь, лёгким шагом от машины отделился один солдат и направился навстречу маме. Я видел только долгие объятия, никаких слов мне слышно не было. Освободившись от маминых рук, папа шагнул к Славику и, погладив по голове, как будто только вчера с ним расстался, прижал к себе его тельце. Я, как заколдованный, всё ещё не мог оторваться от оконного стекла. Папа стал оглядываться по сторонам, что-то спросил у мамы. Она ему ответила, и Славик мигом побежал в дом. Он силой вытащил меня на улицу, что-то приговаривая, а я упирался, как баран, которого ведут на бойню. До сих пор я не могу пояснить своего поведения. Испугался я или застеснялся, но вёл себя препротивно. Папа взял меня под мышки и легко вскинул над головой. После двух трёхкратного повторения таких манипуляций он поставил меня на землю и крепко прижался своей небритой щетиной к моему растерянному лицу.

– Ну что, сынок, – обратился он ко мне, – ты не рад нашей встрече?

Я, молча, уткнулся лицом в его гимнастёрку, не зная, как вести себя с неизвестным мне родным отцом.

Приехавший вместе с папой солдат, стоявший до сих пор в сторонке, подошёл к нему и, хлопнув по плечу, сказал:

– Я рад за тебя, старший сержант. Всё у тебя нормально. А я поеду дальше, к своему дому. – Они обнялись. Солдат, как я потом узнал, жил через несколько домов от нас. Он откуда-то достал фляжку, налил из неё в металлические кружки дурно пахнувшую жидкость и, сначала обнявшись, они выпили её. Крякнув и утёршись, солдаты с удовольствием закинули в кузов машины эти, ненужные теперь атрибуты солдатской жизни.

Мама не отпускала отца ни на секунду, то держа его за руку, то просунув руку за широкий солдатский ремень.

– Ну что, родные мои! Пошли домой, я соскучился.

Он подхватил тяжёлый чемодан и солдатский вещмешок. Мы двинулись к дому, навстречу своему семейному счастью. Слава шёл рядом с отцом, солидно шагая и держась за ручку чемодана. Ну, что ж, он был уже солидный, закончил с отличием первый класс. Я – ещё малышня – рядом бежал то с одной, то с другой стороны, тайком заглядывая в лицо отцу, пытаясь признать в нём долгожданного, родного человека.

Несколько дней у нас в доме царила полная эйфория. Приходили родственники, соседи. В основном, это были женщины, которые ещё ждали своих родных мужчин, или те, у которых уже не было никакой надежды на встречу с ними. Но, они приходили к нам, чтобы хоть краем глаза поглядеть на счастье нашей семьи, порадоваться за нашу маму и, на минутку представить себя в такой же обстановке, со своими, уже не ожидаемыми мужьями.

Приходили и другие, вернувшиеся чуть раньше, солдаты. Они обнимались, пили водку и долго вспоминали пройденные дороги и испытанные при этом ужасы и муки, ранения и смерти.

Нам, пацанам, особенно мне, вся эта круговерть казалась нереальной и бесконечной. Я не находил себе законного места – то сидел в уголочке, слушая солдатские рассказы и, временами наблюдая их слёзы и всхлипывания, то выбегал на улицу поделиться услышанным с мальчишками, которые постоянно были возле нашего дома и ждали моих рассказов.

Но, увы! Время неумолимо. Оно катится дальше, оставляя только в памяти людей прошедшие события и, требуя от них соответствующих, сегодняшних действий.

Мама уволилась с работы, а папа снова вернулся на фабрику, на своё рабочее место. Его там встретили с восторгом, так как требовались такие специалисты, а возвращались туда далеко не все. Женщины ещё долгое время будут составлять основную часть рабочего коллектива, пока молодое поколение, народившееся после возвращения солдат, не подрастёт и не займёт места своих матерей.

В эмоциональном плане послевоенные годы были насыщены позитивной энергией, но, в материальном – было ещё тяжело. Еды не хватало, в магазинах всё продавалось по карточкам и в ограниченном количестве. Да, и ассортимент продаваемого товара, заставлял, желать лучшего. Не помню, по сколько, но точно знаю, что хлеб продавали в строго определённом количестве, в зависимости от состава семьи. Да и того не всегда доставалось каждому. Очереди за хлебом были безразмерные, растягивающиеся на десятки и сотни метров. Чтобы завтра купить хлеб, мы сегодня со Славиком и другими мальчишками вечером шли к магазину, занимали там очередь и всю ночь оберегали её, чтобы утром гарантированно купить привезённый, свежий хлеб. Ночи бывали прохладными и, чтобы согреться, мы, по одному, по двое, выходили из жужжащей толпы и бегали с мальчишками по пустынным, ночным улицам.

Ближе к утру очередь почему-то уменьшалась по длине, но укреплялась по плотности. В определённое время появлялась машина или повозка с хлебом, и от очереди оставалось только название. Нас, малышей, затирали, прижимали, сминали, но мы твёрдо держались за своё место, несмотря на помятые рёбра и затруднённое в толпе дыхание.

Привезённый свежеиспечённый хлеб издавал такой умопомрачительный аромат, что он забивал тошнотворный запах пота зажатых в толпе людей. Если рядом, в так называемой очереди, оказывался безразмерный человек, раза в два выше нас ростом, то, как мне помнится, даже при дурманящем запахе хлеба, жить не хотелось. Опять же, при этом, часто вспоминалось и то, какое удовольствие в военные годы доставлял нам колючий овсяный хлеб. Ради этого, сегодняшнего, хлеба, можно теперь выдержать любые муки.

Это сейчас я так философски оцениваю свои чувства и состояние, но, тогда была великая цель – купить хлеб, во что бы то ни стало: умереть, но не сдаваться. Ведь не зря же была потрачена целая ночь, чтобы теперь отступить!

Была ещё одна очередь. Тоже всю ночь, мужики дежурили возле пекарни, чтобы утром, сразу из печи загрузить хлебушек на транспорт, привезти его в магазин, потом разгрузить и, гарантированно, в числе первых купить положенную им порцию. Рано или поздно, и мы со Славиком, сжимая в потных руках карточки, приближались к продавщице, которая с точностью до грамма, отвешивала нам нашу долю. Часто, или почти всегда, эта доля состояла из одного большого куска, и нескольких кусочков, разных размеров, словно пирамида, лежащих друг на друге. Как правило, верхние кусочки в пять-десять граммов тут же нами съедались, а более крупные – надёжно прятались в сумку. Не выспавшиеся, но довольные победой, мы возвращались домой, чтобы отдохнуть и приготовиться к завтрашнему дежурству. Так продолжалось почти каждый день, до тех пор, пока лето не заканчивалось, и погода уже не позволяла нам ночи проводить на улице.

Естественно, что никаких деликатесов или сладостей мы в детстве не пробовали, не видели и не знали об их существовании.

Жаркое, сухое лето сорок седьмого года запомнилось мне и наложило отпечаток на мою психику во всей последующей жизни. В один из ветреных, жарких дней загорелся соседний дом, и через несколько минут пламя бушевало сразу на ряде других домов. Наших родителей не было в то время дома, и мы со Славиком, впервые оказавшись в такой ситуации, не знали, что делать. Соседи, что смогли, выносили вещи на улицу. Мы ничего вынести не могли и только с ужасом наблюдали за страшным, всё пожирающим пламенем. Произошло какое-то чудо – ветер внезапно поменял направление, и дом наш уцелел среди кромешного ада.

Шёл сорок седьмой год. Несмотря на постоянное недоедание, мы, дети войны, были беззаботны и шаловливы. В животе опять всё время раздавалось голодное журчанье. Сначала я не понимал, почему мама стала поправляться при таком постоянном недоедании. И только потом кто-то из более смышленых друзей шёпотом сообщил мне:

– У тебя скоро появится братик или сестричка.

– Это о чём ты? – не сразу сообразив, что он говорит, спросил я его.

– Ты что, не видишь, у тебя мама беременная?

Я долго молчал, переваривая только что услышанную новость.

«Ах, вот в чём дело!» – наконец, я сообразил и побежал домой.

Я залетел в комнату и долго смотрел на маму, занимающуюся своими делами.

– Ты чего, сыночек? – спросила она удивлённо.

– Это правда?

– О чём ты?

–У нас будет братик?

– Правда, правда. Только вот я не знаю, братик или сестричка.

Я не был готов к такому повороту событий, к появлению в нашей семье ещё одного или одной…

– Когда? – задал я глупый вопрос, не зная от растерянности, что же ещё спросить.

Мама тихо, как-то по-особенному, нежно засмеялась, погладила меня по голове и ответила:

– Скоро, сыночек, скоро. Будет у нас малышка.

Я выбежал из комнаты и с глупым видом подошёл к своим, более осведомлённым друзьям.

– Ты чего такой размазанный? – спросил кто-то из них. – На тебе лица нет.

Не поняв от растерянности этих слов, я неуклюже потрогал свой нос и, убедившись в том, что моё лицо на месте, я «сморозил» ещё одну глупость:

– У меня есть лицо. А скоро у нас ещё будет брат.

Все засмеялись, начали трогать мои щёки, уши, лоб.

– Действительно, у него лицо. А мы думали, это картошка.

– Сам ты картошка, – огрызнулся я и толкнул остряка так сильно, что он неожиданно отлетел в крапиву.

Хохота было на всю улицу.

Когда Слава пришёл из школы, я сразу решил его огорошить новостью.

– А у нас скоро будет братишка. Или сестричка.

– Ну и что? – равнодушно отреагировал он на мою новость.

– Тебе что, не интересно знать?

– Я уже давно об этом знаю.

Второй раз за сегодняшний день я оказываюсь в дураках.

– Ты знал и ничего мне не говорил?

– А ты что, сам без глаз?

– Причём тут мои глаза? – опять я высказал глупость.

– Притом, что это уже давно все видят, кроме тебя.

Дурачком я себя вроде бы не считал, но сейчас я выглядел именно так и с обиженной физиономией ушёл от брата.

Одним весенним тёплым днём папа взял на работе машину и отвёз маму в больницу.

Через два дня он радостно сообщил нам со Славой:

– Ну, что, братья-кролики? Вы готовы встречать пополнение в нашей семье?

– Как?.. Где?.. Что, уже есть? Как его зовут? – один за другим посыпались вопросы.

– Уже есть. И зовут его пока никак, – со смехом отвечал отец. Скоро сами увидите.

Так появился у нас ещё один мальчишка. Маленький, сморщенный и очень голосистый.

Он занял когда-то бывшую нашу со Славой зыбку, которую накануне папа подвесил и закрепил на потолке.

Не скажу, что с появлением братишки круто изменилась наша мальчишеская жизнь, но, всё-таки, свободного времени поубавилось. Когда мама занималась домашними делами, она приспосабливала нас со Славиком к воспитательному процессу. Мне, как имеющему больше свободного времени, чаще, чем Славику, доставалось получать удовольствие от качки зыбки, кормления из бутылочки голодного крикуна и замены мокрых пелёнок.

Иногда, чтобы для семьи добыть дополнительное питание, мы с друзьями выходили на речку или на пруд ловить рыбу. Снасти у нас были немудрёными. При ловле мелких рыбёшек в реке – это была даже не река, речушка – мы пользовались намётом. Это такая мешкообразная сетка, прикреплённая к длинной жерди. Удавалось наловить за день килограмма два на всю нашу ватагу. Делить на всех этот улов не было смысла, поэтому мы в старом, видавшем виды, котелке варили вкуснейшую уху и тут же, на реке, съедали прямо из котелка. Иногда мы выходили на более серьёзную рыбалку. Рано утром, ещё до рассвета, с удочками мы отправлялись на пруд. В пруду водился карп, и поймать такую еду считалось большой удачей.

Однажды мы с ребятами договорились выйти на такой промысел, и чуть только забрезжил рассвет, мы уже расположились на берегу пруда. Мы – человека четыре или пять – выстроились в рядок на берегу и ждали хорошего клёва.

Утро было прохладное, безветренное. Пруд, как волшебное зеркало, завораживал своей неописуемой красотой. По берегу кустистые вётлы опускали в воду свои ветви.

Карп не хотел в такое утро помирать и совсем не набрасывался на нашу наживку. Мы терпеливо стояли и, не спуская глаз, смотрели на неподвижные поплавки. Эта напряжённость, тревожная с ожиданиями ночь и утренняя прохлада действовали магически успокаивающе на наше состояние. Хотелось спать.

Берег был обрывистый, высотой примерно метр. Рядом со мной расположился Петя Щёкин. Он, как и все мы, напряжённо следил за своим поплавком. Чтобы комфортнее себя чувствовать, Петя руки спрятал в карманы рваных штанов, а удочку засунул под мышку.

В какой-то момент Петя задремал и полетел прямо по направлению своей удочки.

Начало этого акробатического нырка, устремив свой взор на поплавок, я не видел. И только услышав в утренней тишине возле себя нешуточный всплеск, я подумал, что Петя поймал громадного, килограммов на десять, карпа, но, повернув в его сторону голову, не увидел ни карпа, ни Пети. И через мгновение я заметил бултыхающегося в воде соседа. Руки из карманов при падении он вытащить не успел, а моментально намокшие штаны крепко их прихватили.

Пытаясь вытащить руки и, видимо, спросонья, ещё не понимая, что с ним случилось, он неуклюже барахтался, высовывая из воды голову и, выплёвывая изо рта струи воды.

В какой-то момент, я своим детским умом понял, что тут дело не шуточное, и, быстро положив свою удочку, прыгнул на помощь своему соседу. Глубина у берега была не более одного метра, так что, при своём росте я смог, стоя по грудь в воде, схватить за штанину Петра и подтянуть его к себе. Наглотавшись воды, с вытаращенными от испуга глазами, да, так и оставшимися в карманах, руками, Петя оказался на берегу. Ребята подбежали к нам, вытащили на сухой берег ныряльщика, и помогли мне вылезть на сушу.

Когда всё успокоилось, и Петя уже сидел на берегу, снимая мокрую одежду, ребята начали подшучивать и смеяться над ним:

– Как там в водичке? Есть рыба?

– Ты не мог схватить одну за хвост?

И так далее. Я тоже выжимал свои мокрые штаны, присоединившись, при этом, к подшучиваниям ребят над незапланированным нырянием Петра.

В мокрой одежде дальнейшая утренняя рыбалка мне показалась не комфортной, и я предложил всем свернуть свои удочки.

Мой относительно свободный учебный режим облегчал учителю решение других школьных проблем. Надо выбрать старосту класса или выпустить классную, а потом и школьную, стенную газету. Я для этого – самая подходящая кандидатура. Я не стремился этим заниматься, но, перечить учителю и сопротивляться ему – тогда было не принято. Как ответственный за выпуск стенгазеты, я сначала просил учеников написать какую-нибудь заметку, но все эти мои просьбы оставались без ответа. Я сам всё писал и, при зачатках художественного таланта, красочно оформлял газеты, особенно праздничные выпуски.

В старших классах – с пятого по десятый – меня привлекали для оформления и изготовления других материалов. Помню, в пятом классе учительница литературы предложила, или попросила меня, подготовить и выпустить школьный, молодёжный журнал «Юность». Я с удовольствием занялся творческой работой. Там были разделы прозы, поэзии и художественных произведений. Журнал произвёл фурор в учительской среде и очень нравился ученикам. Всё свободное время я посвящал этому журналу. Без ложной скромности отмечу, что несколько лет спустя после окончания школы, я посетил её и на почётном месте увидел старые журналы «Юность» моего выпуска.

В шестом классе та же учительница литературы Анна Георгиевна решила подготовить с нами школьный спектакль. Она просила нас, учеников, подыскать и принести в школу какую-нибудь детскую пьесу. Ни у кого, да и у меня тоже, ничего подходящего не нашлось. Недолго думая, я написал сам пьесу в нескольких действиях и принёс её преподавателю на рассмотрение. Я не сказал ей, что это моё произведение и с нетерпением ждал реакцию художественного руководителя. Естественно, она знала мой стиль письма, и сразу догадалась, кто автор этого шедевра. Несколько раз в классе было обсуждение моего произведения, даже были расписаны роли и назначено время репетиции и постановки, но, не помню, почему, сама постановка не состоялась. Сейчас я с ужасом и смехом вспоминаю, какую галиматью я тогда мог написать. Единственное, что я могу сказать в своё оправдание – это были мои первые серьёзные литературные попытки, и они заложили в меня любовь к литературе и ещё больше – к сочинительству.

Картины, или просто рисунки, я тоже творил, очень старался сделать их красивыми,но они мне давались с трудом и даже самому не нравились, хотя другие зрители говорили, что у меня есть талант. Это, безусловно, было величайшее преувеличение, и я об этом прекрасно знал.

Забегая вперёд, скажу, что неполная моя загруженность в учебном процессе, продолжалась до выпускного вечера. Кроме литературных и художественных творений, я участвовал в самодеятельности и, где-то в восьмом-девятом классах, был руководителем танцевального кружка. И это при полном отсутствии у меня танцевальных данных!

Вот так, жизненное колесо докатилось до десятого класса. При этом, хотелось бы отметить, что я любил учиться, учёба давалась мне легко, и я всё время ходил «в отличниках».

Сейчас я написал всё это, и мне кажется, что я уж слишком расхвалил себя. Но, потом подумал: ничего сверх нормы я не написал, а вспомнил и отразил лишь то и только так, что и как оно было в жизни!

Между прочим, кроме учёбы и школьных нагрузок, у меня была и личная, весьма интересная и забавная жизнь. Я уже описывал свои детские годы и запомнившуюся встречу с необыкновенной цыганкой. Эта встреча, время от времени, всплывала в моей памяти и привела меня в третьем, или четвёртом, классе к абсурдному решению.

На окраине нашего населённого пункта однажды расположился цыганский табор и заставил меня решиться на отчаянный шаг.

Если в младенчестве я боялся цыган и прятался от них, чтобы меня не украли, то теперь я, вдруг, захотел этого. Я, бывало, прогуливался неподалёку от цыганского табора с одной только целью, чтобы цыгане меня украли. Я сейчас не могу вспомнить, и тогда не знал, зачем мне это надо было. Может быть, воспоминания о доброй цыганке, которая доставила мне своим угощением незабываемое удовольствие, надежда на новую встречу с ней, толкали меня на неординарный, сумасшедший поступок.

Почти каждый день я крутился возле цыганского табора и надеялся, в противоположность прошлым, детским мыслям, что цыгане меня украдут, и у меня будет сказочная, свободная, интересная жизнь. Я видел их быт, грязных бесшабашных детишек и думал: «Вот это жизнь. Никаких у них забот. Свобода. Разнообразие».

Мама замечала частое моё отсутствие в толпе бегающих друзей, часто у меня спрашивала, где я пропадаю. Но, я выкручивался, как мог, каждый раз придумывая новый ответ. Слава знал о моих походах, но он был занят своими делами и совсем не придавал значения моим причудам.

Сколько бы я ни ходил вокруг табора, изредка стоя рядом с ним, мне так и не удавалось увидеть ту цыганку, которая навсегда засела у меня в памяти. Может быть, с нею что-то случилось или это был другой табор.

Осмелев, однажды я зашёл на территорию табора. Неразбериха, грязь, беготня цыганят очаровали меня.

«Вот это романтика! Это настоящая свободная жизнь!» – думал я, проходя по территории табора, спотыкаясь о многочисленные, незнакомые мне предметы.

Цыганята, наконец, обратили на меня внимание. Они окружили, дёргали меня за волосы, рубашку, штанишки. Я, честно говоря, даже не пытался сопротивляться. Я смотрел на ребят, на их веселье и ещё больше понимал, что всё это моё.

– Оставьте мальчонку, – прикрикнул на ребят вышедший из палатки чёрный, лохматый цыган. Дети вмиг разбежались в разные стороны. Цыган потрепал меня по голове и сказал:

– Ты не бойся их, они не тронут. А ты ищешь кого-нибудь?

– Я…я, – не нашёлся я, что мне ответить.

– Ну, иди, гуляй, – ещё раз грязной рукой потрепал меня цыган и снова нырнул в палатку.

По дороге домой я думал об одном:

«Я хочу жить с цыганами».

Мы и раньше в летнее время с пацанами подолгу пропадали где-нибудь в лесу или на речке. Родители не переживали за меня и не замечали моего долгого отсутствия. Военное время внесло свои коррективы в правила воспитания и наше поведение. Это ободряло меня всё больше и больше, и подталкивало к принятию сомнительного и абсурдного решения.

Ночь я провёл с открытыми глазами. Я задумывался о том, как лучше сделать, чтобы цыгане или выкрали меня или взяли с собой на добровольных началах. Я уже был готов напроситься к ним или, в крайнем случае, спрятаться среди их барахла, когда они будут менять место своего базирования. Единственное, что меня беспокоило, и не находилось правильного решения – это проблема, как сказать родителям об этом. Если же уйти тайком, как сделать, чтобы они не сильно переживали. Вот так, при всех моих школьных успехах и правильных поступках, в голове у меня засела глупая, совершенно абсурдная идея.

О поиске и надежде встретить ту запомнившуюся цыганку я уже и не помышлял. Я думал о романтике, преодолении трудностей жизни: скакать на лошадях, спать на земле, видеть новые места. Эти и другие атрибуты романтической жизни тревожили мою детскую душу и манили куда-то в неизвестность.

Я уже давно прочитал поэму А.С.Пушкина «Цыганы» и хорошо помнил главного героя Алеко. Я в душе восхищался его романтизмом, свободолюбием. Помню, я плакал, когда читал, как он убил свою возлюбленную Земфиру. Этот его поступок тогда на какое-то время принизил в моих глазах образ свободолюбивого цыгана.

Теперь, при посещении табора, я забыл про Алеко, и все пушкинские, цыганские перипетии казались мне выдуманными, не настоящими.

Ближе к концу лета табор начал готовиться к переезду. Я в таборе уже был своим человеком. У меня среди цыганских мальчишек появились друзья, а взрослые принимали меня за цыганёнка, хотя внешне я совсем не был похож на такого.

Не знаю, чем я понравился женщинам, но они относились ко мне уважительно, мне даже казалось, с материнской любовью. Они угощали меня традиционными цыганскими пирогами с курагой, орехами и творогом. Особенно мне нравился самоварный чай с яблоками. Если дома у нас не часто было на столе мясо, то цыганы всё время где-то его добывали и ели, макая хлеб в мясное варево. Мне нравились цыганские песни и музыка. Девочки танцевали, развевая цветные юбки.

Однажды мне пришлось видеть слёзы и плач совсем молодой девчушки. Я тогда ещё не знал и не понимал, как люди женятся или выходят замуж. А тут, когда я услышал девичий плач, я спросил одного цыганёнка, почему она так громко плачет. Мне объяснили, что отец выдаёт её замуж, а она этого не хочет. Я ничего не понял, но девочку было жалко. Я подходил к ней, говорил утешительные слова, но она после этого только ещё сильнее рыдала.

– Хочешь, я попрошу твоего отца, чтобы он не выдавал тебя замуж?

– Он тебя не послушает, – замолчав, вдруг сразу, она внимательно посмотрела на меня.

– Почему?

– Потому, что у нас всегда так делают.

– Я скажу, что, когда я подрасту, я женюсь на тебе.

Секунду молчания и раскатистый девичий смех прокатился по табору.

Вышел цыган – папа девочки – и подошёл ко мне.

– Молодец, парень. Только ты смог развеселить мою дочку. Прямо, как в сказке. Заходи к нам.

Я не знал, как разговаривать с отцом, да и о чём можно с ним говорить.

Один цыган, звали его, как и моего отца, Петром, предложил покататься мне верхом на лошади. Я испугался, но желание приобщиться к романтизму цыганского быта победило страх. Пётр легко подсадил меня на лошадь, и я впервые почувствовал силу животного, его послушность, покорность. Пётр сунул мне в руку поводок, а сам отошёл в сторону. Страх и восторг охватили меня, когда лошадь шагом пошла вдоль табора. Я никого не видел вокруг, крепко вцепившись двумя руками в поводок, стараясь сдержать лошадку от быстрого хода. А она и не думала этого делать – шла себе и шла, как будто понимая, что седок у неё на спине не знает, как ею управлять. Цыганята шли сбоку, криком и смехом пытаясь привести меня в чувства.

Долго ли, коротко ли я объехал вокруг повозок, палаток, раскиданных кругом тряпок, котелков, обрезков досок и всякой цыганской утвари. Лошадь остановилась возле Петра, словно обученное цирковое животное, и я попытался слезть с её вспотевшей подо мной спины. Надо сказать, что и у меня спина, да и не только она, но и лоб и отпустившие, наконец, поводок, руки были мокрые от напряжения. Дети ржали, видя мои попытки слезть с лошади. Они что-то, по-цыгански кричали – я думаю, не лестные в мой адрес слова.

Откуда-то появившееся у меня чувство собственного достоинства заставило меня принять решительные действия. Я сполз по влажному лошадиному боку на землю. Взрыв хохота заставил меня быстро подняться и я, не чувствуя боли в левой ноге, вскочил и захохотал вместе с ватагой цыганят. Девчонки, при этом, пританцовывая, хором запели какую-то цыганскую песню, подбадривая меня. Из всей песни я слышал и понимал только одно: «Ай, да ну. Да ну».

Теперь я чувствовал себя совсем своим членом цыганского табора. Время клонилось к вечеру и я, радостный, уставший побежал домой. Там меня, наверное, заждались и, сейчас будет взбучка от мамы и папы за то, что, не сказав ни слова, я целый день пропадал в неизвестности.

Так оно и случилось. Молча, я выслушал все «ласковые» слова от мамы и с покорностью готовился принять «награду» в виде ремня от папы. Но, всё закончилось только угрозой, и я, поужинав, отправился в кровать.

Я заснул моментально. Всю ночь мне снилось, что я уже, как прирождённый цыган, живу в их таборе, кочую вместе с ними по всем городам и весям.

Под впечатлением ночных видений я, проснувшись утром, лежал с открытыми глазами, упёртыми в ещё тёмный потолок. Думы были одни: приняв окончательное решение о перемене места и образа жизни, я не знал, как поступить с самыми близкими мне людьми: мамой, папой и братьями. Все они любят меня и, конечно, так просто не отпустят ни в какое, хоть самое распрекрасное, романтическое путешествие. Это в двенадцать-то лет! Да и разговора не может быть. Но, я тоже имею кое-какой характер. И, если уж предстоит какое-то дело, то надо искать выход и делать задуманное без оглядки.

К сожалению, приближается осень, а вместе с нею и моя любимая школа. Это тоже проблема! Я не хочу бросать учителей, школьных друзей.

Короче говоря, так ничего конкретного и не придумав, я принял абсурдное решение: никому, ничего не говоря, сегодня вместе с табором уйду, если, конечно они меня возьмут. Да, если возьмут! Ведь, там у меня с ними тоже не было никакой договорённости.

Ближе к обеду, я надел свои лучшие сандалеты, новую рубашку и, пока мама была в огороде, я выбежал на улицу. Я рассчитывал уйти только на неделю, оставшуюся до начала школьных занятий, а родителям об этом сообщу через кого-нибудь из цыган, которые ещё остаются в этом лагере для наведения после снятия табора надлежащего порядка.

Всё! Решение принято. Глупое, несуразное, но оно окончательное!

Когда я появился перед цыганским табором, все уже были готовы к отъезду, отходу. Детвора подскочила ко мне и засыпала меня вопросами:

– Какая красивая рубашка. Куда ты нарядился?

– А сандалии! Дай померить.

Я, не отвечая на бесконечные вопросы надоедливых цыганят, прошёл прямо к уже разобранному шатру старого цыгана. Мой решительный вид удивил его, и он сразу спросил:

– У тебя неприятности?

– Нет. Я хочу уйти с вами. Возьмите.

Старый цыган прожил долгую жизнь, много видел, поэтому не проявил никакой реакции, Видно, бывали в его бытности и такие повороты человеческих судеб.

– А как твоя мама? – только и спросил он. – Ты поссорился дома?

– Нет, не ссорился. Она ничего не знает.

– Тебя будут искать.

– Тётя Клара зайдёт к маме и всё ей расскажет. – Я знал, кто остаётся в лагере. Тётя Клара среди них.

– Всё равно будут искать, а мы далеко переезжаем.

– Пусть, она скажет, что я скоро вернусь.

– Зачем тебе это нужно? Ты не сможешь жить так, как мы.

– Я хочу попробовать. Вот Алеко тоже пробовал, – снова вспомнил я Пушкина.

– Хочешь романтики?

– Очень. Очень хочу, – поспешил я ответить, обрадовавшись подсказке цыгана. Мне казалось, что такая веская причина является неопровержимым доказательством правильности моего решения.

После коротких раздумий и дополнительных вопросов дядя Роман, так звали цыгана, сказал:

– Ну, оставайся, будешь цыганёнком.

Моё сомнительное желание и неожиданно быстрое решение вопроса не вызывали в моей глупой голове понимания того, что вся эта авантюра не закончится для меня добром.

Мама с папой вечером этого же дня, не дождавшись моего возвращения, домой, забили тревогу. Они обошли всех моих друзей, спрашивая их обо мне. Никто меня не видел и не догадывался о месте моего пребывания. Кто-то высказывал предположение, зная о том, что я частенько бывал возле цыганского табора.

– Может быть, его цыганы украли. Они сегодня снялись и уехали неизвестно куда, – высказал робкое предположение мой лучший друг Алексей.

– Да какие цыганы? – возмутился мой отец. – У них своих дармоедов, хоть пруд пруди.

– Не знаю, я нынче его не видел.

– И я не встречал.

– Он уже три дня не был с нами.

Один за другим друзья подтверждали своё неведение о моих мечтах, планах, действиях.

До самого утра в доме у нас горел свет. Родители не находили себе места. Телефонов тогда не было, звонить куда-нибудь не представлялось возможным.

Только появились на востоке первые лучики солнца, отец стал одеваться.

– Я поеду в милицию, – сказал он.

– Куда же ты в такую рань? – неуверенно спросила заплаканная мама.

– Пока доеду, будет в самую пору, – не отступал отец.

Несколько позже всё это мне рассказал Слава, который тоже волновался и не спал всю ночь.

Наверно, не стоит здесь рассказывать о стандартном, в таких случаях, поведении милиции, соседей, друзей. Было много советов, предположений и предложений о помощи.

Вскоре возле нашего дома появилась цыганка Клара и рассказала маме и папе историю с исчезновением их сына.

Беспокойство родителей несколько уменьшилось, но появилось чувство злости и наказания.

Я чувствовал себя на седьмом небе. Всё, о чём я часто грезил, получил сполна. Езда в кибитке, цыганские песни, ночные костры и еда, не похожая на привычную еду, домашнюю. И свобода, отсутствие обязанностей! Хотя, конечно, цыганские ребята занимались какими-то делами и помогали взрослым. В основном, это были: уход за конями, их выпас, купание, ремонт сбруи. Я постоянно набивался к ним в помощники, но мне твёрдо отказывали, разрешая иногда подержать поводок. Я не знаю, почему они так поступали, но мне было обидно, и у нас часто по этому поводу возникали споры. Моя новая рубашка стала чёрной от дыма костров или от грязи тряпок, на которых мне пришлось спать. Новые сандалеты я где-то потерял, а может быть, их кто-то присвоил, и ходил я босиком, часто накалываясь на что-то острое.

Мы переместились довольно далеко от того места, где я стал «цыганом». Мне было неизвестно название населённого пункта, возле которого цыганы разбили свой лагерь и я начал размышлять, как теперь я буду возвращаться домой.

Через три дня к табору подкатил мотоцикл с коляской, на котором сидел милиционер и мой родной отец.

Рассказывать долго о том, как произошла встреча, не стоит.

Я с группой моих грязных сотоварищей, молча, стоял, не догадываясь о том, что сейчас со мной будет.

– Ну, выбирай, отец, – обратился к моему отцу милиционер. А папа, то ли, не узнав беглеца, то ли ещё не придумав, как со мной обойтись, осматривал меня с головы до ног.

Милиционер зашёл внутрь палатки и долго там общался с цыганом. Разговор с Романом сначала был спокойным, потом перешёл на повышенные тона. После нескольких минут затишья из палатки вышли милиционер с Романом и, пожимая друг другу руки, начали прощаться. Я не знаю, как они разрешили ситуацию с моим «оцыганиванием», но разговора между ними больше не было.

– Ну что, отец, – обратился к папе милиционер, – будешь сыночка забирать домой?

– Надо забрать, – ответил тот, – может быть, ещё пригодится.

Я не знаю, что передумал мой отец за те несколько минут, пока милиционер был в палатке, но он не сказал мне ни слова: не ругал, не упрекал, не спрашивал.

Я смотрел на его лицо и ожидал услышать крепкое словцо или даже получить хорошую оплеуху, но увидел там странное и непонятное перевоплощение чувства злости в умиротворённое состояние. Он взял меня за руку и посадил в коляску. Цыганята запрыгали вокруг, пытаясь дотронуться до моего тела. Они полюбили меня и так выражали свои чувства. Один из них откуда-то принёс мои сандалеты и сунул их мне в руки.

На удивление мирно прошло моё возвращение домой – ни папа, ни мама не проявили, ни гнева, ни недовольства. Это их поведение сильно повлияло на мои чувства и опять же, на мою психику. Если бы они ругались, или побили меня, я бы считал это заслуженным, правильным и вскоре бы всё забыл. Но они предоставили мне возможность самому казнить себя, что гораздо сильнее, ощутимее и, наверно, более правильно.

Эпопея с цыганской дружбой сделала меня старше, разумнее и оставила след в моей голове на всю жизнь. Во-первых, я понял, что свобода, риск и решительность определяют образ и смысл человеческого существования. Во-вторых, родительское поведение однозначно предопределило моё отношение к воспитанию своих будущих детей.

Последние дни лета задали мне много поводов для осмысления своего настоящего и будущего существования.

Пришёл сентябрь, а вместе с ним и школа раскрыла свои объятья для встречи любимых и нелюбимых учеников.

Глава 3. Интересен процесс, взросления.

Я не знаю, в какую категорию этих учеников определила меня школа, но мне точно известно моё отношение к школе. Я был влюблён в неё. В школу! И ходил туда с радостью и удовольствием. В связи с тем, что учёба давалась легко, и мне не надо было тратить время на дополнительные занятия, я не пренебрегал любой возможностью дольше бывать в школе.

Расстояние от школы до моего дома составляло двести метров, поэтому, сейчас я с уверенностью могу сказать, что школа и дом были для меня чем-то одним целым, неразделимым.

Всевозможные кружки, спортивные мероприятия занимали в моей жизни всё, оставшееся от уроков, время.

Вспоминаю сейчас свою и жизнь, пишу эти строки и ловлю себя на мысли, что будто бы я был каким-то идеальным мальчиком. Конечно, нет. Я был «мальчишкой» со всеми, присущими этой категории людей и этому возрасту чертами характера и поведения.

В шестом классе я впервые в жизни влюбился в девчонку из нашего класса. Она была красива, энергична, весёлая, шумная. Одним слово – самая лучшая.

Так как учителя любили меня и, как лучшего ученика, сажали на первую парту, чтобы в нужный момент увидеть и попросить меня помочь классу. Моя «любимая» сидела, обычно, на третьей парте. Для меня было невыносимо трудно не видеть её в течение целого урока. Вот она – детская любовь! Я крутился на своём почётном месте, и стал всё чаще и чаще получать замечания от учителей.

Однажды, без разрешения учителя, что в те времена приравнивалось к «криминальному школьному преступлению», я пересел на третью парту, рядом с ней!

Не увидев меня на законном месте, учительница заволновалась – не заболел ли я – потом остановила свой взгляд на моём лице и строго произнесла:

– А кто это разрешил тебе, Наумов, пересесть на новое место?

Я молчал, не зная, что ответить на этот убийственный вопрос. К тому же, мне совсем не хотелось менять решение о нахождении возле объекта своего обожания.

– Займи своё место, Наумов, и больше не проявляй самодеятельности.

– Я с первой парты плохо вижу, что написано на доске, – вдруг, пришла мне в голову глупая мысль, и я решил твёрдо придерживаться этой версии.

– Вот как? – удивилась учительница. – Почему же ты раньше об этом не заявлял? Приведи завтра в школу своих родителей, поговорим об этом. И всё же, прежде чем пересаживаться, надо было попросить разрешения у учителя.

Вот такие строгие правила были в те времена.

С этого момента я сидел рядом с обожаемой девочкой и чувствовал себя на седьмом небе оттого, что теперь возле меня «она», и ещё потому, что я ощущал себя победителем. Каждую секунду, которая не требовала учебного внимания, я смотрел на неё, конечно, не помышляя о каких-либо планах – просто чувствовал себя хорошо. Большего мне ничего не требовалось.

Ни на следующий день, ни позже родители в школе не появлялись. Надо сказать, что я сам был причиной такого поведения моих родителей. Их никогда не приглашали для беседы из-за моей успеваемости, не было необходимости. И на этот раз они решили проигнорировать приглашение.

Мало-помалу, инцидент с моей самовольной пересадкой забылся, но, мне он дал повод снова, как и дело с цыганами, чувствовать себя победителем. Вся моя дальнейшая жизнь строилась на основе принятия решений и достижений положительных результатов. Я всегда анализировал разные варианты и останавливался на том, который казался мне правильным.

«Лучше попробовать так, – думал я,– а почему бы и нет»!

Наступило время весенних экзаменов. Мы сдавали экзамены по семи-восьми предметам. Я с удовольствием помогал своей девочке готовиться и успешно всё преодолевать с первого захода. Наконец, лето. Счастливая пора. Я не помню, когда я объяснился своей ненаглядной в своих чувствах, знаю только точно, что мы провели всё лето вместе.

Мои товарищи, видя наши отношения, расценивали это по-разному. Одни завидовали мне, другие, с постоянным ехидством, дразнили, высмеивали нас. Постепенно я привык к разным подковыркам и гордился тем, что сумел выстоять против насмешек и издевательств.

Я не драчливый и никогда не любил силовые методы решения каких-либо вопросов, но тогда, перед окончанием летних каникул, случилось непредвиденное и, до сих пор непонятное мне, событие.

Когда двое из особо назойливых пацанов остановили нас с девочкой и, в довольно обидной форме, начали издеваться над нами, злость моя возникла моментально. Я, не рассуждая о последствиях, моментально набросился на них. Это была детская драка, без намерения нанести друг другу боль и увечье, но я смог доказать в неравной борьбе, что они не правы и, что нас надо оставить в покое. Спустя много-много лет, изредка вспоминая этот случай, я так и не смог припомнить имена побеждённых тогда обидчиков.

И вот снова школа. Мы – всё те же дети, чуть повзрослевшие, но, всё же ещё дети, пришли в седьмой класс. Так как летом со многими одноклассниками мы встречались, у нас не было бурных эмоций и объятий.

Учёба – дом, учёба – дом. Вот и осень пролетела. Приближался Новый год и зимние каникулы. Школьные, учебные дела шли успешно, без каких-либо запоминающихся событий. А вот в голове моей произошёл переворот. Без всяких причин у меня, вдруг, пропал интерес к моей девочке. Бывало, по нескольку дней мы не общались с ней один на один, а я на её вопросительные и завлекающие взгляды отвечал спокойным равнодушием. Позже я упрекал себя за такое поведение, но оправдания не искал. Дело в том, что другая девочка, учившаяся с нами с первого класса, вдруг, неожиданно повзрослела и чертовски похорошела. Моя голова, без моего ведома, часто поворачивалась в её сторону и думала о чём-то своём.

Эх, бесшабашная молодость!

Новогодние праздники. Готовился школьный бал-маскарад. Мы, участники, ждали его с нетерпением.

Пришли все учителя и ученики старших классов – а седьмой класс в нашей школе был завершающий, выпускной – не захотели пропускать такое мероприятие. Мы все были в масках. Кто во что был горазд, тот и напялил на себя всякую дребедень. Учителя тоже принимали активное участие в праздничном веселье. После игровых номеров начинались танцы. С первыми аккордами танцевальной музыки все ринулись «в бой». Мы, ещё неопытные танцоры, мешая друг другу, пытались кружиться, попадать в такт, но не всегда всё удачно получалось.

Я искал ту маску, которая скрывала желанный мне танцевальный объект. Да, вот он, то есть она. Но была она занята другим танцором – учеником с нашего класса и моим же другом. Вот это номер! Надо что-то предпринимать! Один танец, другой. Настроение моё портилось. Во время одного из игровых мероприятий я выбрал момент и увлёк желанную маску в весёлую круговерть. Следующий танец я был уже с новой подругой и танцевал с ней, пытаясь изобразить из себя хорошего танцора. Мой друг заскучал и удалился.

До сегодняшнего дня мне не было знакомо чувство ревности, хотя, конечно, я читал об этом и знал, что ревнуя, человек может совершать непредсказуемые поступки. И вот здесь, на новогоднем празднике, я впервые почувствовал нечто, похожее на ревность. Смешно было позже, во взрослом состоянии оценивать и признавать возникшее тогда чувство, как настоящую мужскую ревность. Но, всё же, видимо, это была она.

Стыдно сейчас признавать за победу то маленькое происшествие, но тогда я гордился собой, что не сробел и смог добиться желаемого.

Эти воспоминания и описанные здесь события я привожу не для того, чтобы представить себя маленьким Дон Жуаном, а только потому, чтобы ещё раз показать, что в любом деле надо ставить цель и упорно её добиваться.

Со своим одноклассником, у которого я отбил девочку, по этому поводу мы не дрались, не враждовали, а, наоборот, ещё больше сдружились. Мы были хорошими друзьями ещё много-много лет и после окончания школы, пока не разъехались в разные места и не потеряли друг друга. А то наше увлечение, как часто бывает в жизни, вскоре исчезло, и мы с улыбкой вспоминали конфликтную ситуацию.

Последние годы, восьмой, девятый, десятый классы не запомнились мне какими-нибудь неординарными событиями, хотя, конечно, три года молодой жизни не могли пройти тихо, безмятежно. Я не буду говорить о тех старых и новых романах с девчонками, которых было достаточно, но все они были для меня значимы и каждый из них в определённый отрезок времени доставляли мне много положительных эмоций.

Восьмой класс. Новая школа, другие учителя, обновление ученического состава. Всё это значительно изменило наше и, в частности, моё отношение к учёбе и другим школьным делам. Все «выборные» должности в классе: староста, главный «выпускник» стенной газеты, организатор художественной самодеятельности остались за мной. Я не хотел этого, но, по привычке, основной, сохранившийся состав учеников считал, что всё это моё и без вопросов выбирал меня. Приходилось смириться с таким положением и продолжать трудиться.

Очень важным и запоминающимся событием в последних трёх классах было знакомство с преподавателем физкультуры. Это был неординарный человек – специалист своего дела. Александр Дмитриевич! Он был уникален тем, что сочетал в себе так необходимые для преподавателя черты: любил детей, умел с ними общаться, свой предмет физкультуру знал досконально, мог рассказать и показать любой приём в каждом школьном виде спорта. При всём этом, он был требователен и строг, не прощал лени, разгильдяйства. Учителя его уважали, а мы – ученики любили, тянулись к нему и с удовольствием с ним занимались. Урок физкультуры был для нас любимым и самым ожидаемым.

Как нашему физруку удавалось создавать команды по разным видам спорта – лёгкая атлетика, плавание, волейбол, баскетбол, лыжный спорт – не знаю, но почти всегда на районных, областных соревнованиях мы занимали призовые места. Он воспитал много мастеров спорта.

Я особенно любил лыжный спорт, всегда участвовал во всех соревнованиях и в девятом классе уже был мастером спорта. Любимая моя дистанция – десять километров.

У меня был друг Вовик – такой же, как и я, любитель, который предложил в летнее время, на каникулах, сделать в лесу, на Саранцевой горе, примитивный стадион. Мы каждый день ходили с ним в лес, соорудили там легкоатлетическую площадку для прыжков, бега, толкания ядра, метания копья. У нас там был турник, брусья и особенно ценна была трасса для бега на длинные дистанции. Эту же трассу в зимнее время мы использовали, как лыжню на пять километров.

Как-то летом я шёл по улице и, вдруг, увидел улыбающегося, идущего навстречу старого цыгана Романа и Клару.

Прошло несколько лет с тех пор, когда мы расстались, и я, честно говоря, уже подзабыл этих милых цыган. Но, сейчас, видя их, я сразу всё вспомнил, тем более, что они, в отличие от меня, совсем не изменились.

– Ну, здравствуй, сынок – подошла и обняла меня цыганка. – Как ты вырос! Мужчина!

– Те авес бахтало, – протянул ко мне большую, чёрную руку Роман. Я не понял, что он сказал, но с удовольствием ответил на его рукопожатие. – Здравствуй, здравствуй, красавец. Когда придёшь к нам? Твои цыганские друзья часто тебя вспоминают. Они тоже выросли.

– Да, да, – поддержала его Клара. – Они помнят тебя. И после твоего ухода из нашего табора все потребовали от нас сандалетки, такие же, как у тебя. Пришлось искать для них. До сих пор многие носят такую обувку.

Мне стало грустно и смешно, услышав такие слова от цыган. По сути, я ведь мало времени был у них в таборе и вот такую память оставил о себе. С другой стороны, мне стало стыдно за то, что меня до сих пор помнят в цыганском таборе, а я… не часто вспоминал о своём странном, детском поступке и о самих мальчишках с цыганского табора.

– Ты как живёшь, сынок? – спросил Роман.

– Да, как все. Школа, дом, друзья, – скромно ответил я.

– Друзья, это хорошо, – одобрила мою жизнь Клара. – А мы вот всё так же. Бежим, спешим, не знаем своего места.

– Вы интересно живёте, – попытался подбодрить и похвалить их способ существования.

– Ну, ладно, сынок. Счастья тебе и удачи, – опять ласково погладила меня по голове Клара.

– Спасибо.

– Душа у тебя вольная, свободу любит. Новые места, новые впечатления и приключения ждут тебя. Будет тебе временами трудно, но, это твой выбор, и ты всё преодолеешь.

Я не знал, о чём говорит Клара, но мне было приятно слышать такие слова.

– Эта цыганка не ошибается, она не угадывает. Она знает. Что она предскажет, всё сбывается, – как-то небрежно ткнув пальцем Клару, сказал Роман.

– Спасибо, – только и вымолвил я в ответ на слова Клары и Романа.

– Тэ яв Эс бахтало, – сказал Роман и пошёл прочь.

– Что он сказал? – спросил я у Клары.

– Он попрощался с тобой.

– До свиданья, Роман, – прокричал я вдогонку удаляющемуся, чуть сгорбленному, но ещё уверенно шагающему Роману.

Цыганы так же, как и появились передо мной, быстро удалились. Я стоял с грустью, провожая их взглядом.

Слова Клары о вольной душе и свободе запомнились мне и вызывали неоднозначное толкование. Всё-таки я ещё был мал, чтобы правильно расценить их смысл, но, где-то в тайнике моего мозга они сохранились и оттуда управляли моими действиями, поступками всю мою жизнь. Знать, не зря цыганы встретились на моём пути!

У меня были два независимых друг от друга увлечения. Первое и оставшееся на всю жизнь – это книги. Я любил читать и читал много, часто, по ночам, прикрыв полотенцем настольную лампу, чтобы свет её не мешал спать моим родителям. Мама, просыпаясь часа в два-три ночи и, видя мою склонившуюся голову, говорила:

– Ложись, сынок, спать. Уже скоро утро.

– Да, да, мама, скоро ложусь. Осталось ещё немного.

Но, ложиться не всегда удавалось. Дело в том, что чтением книг увлекались многие мои товарищи. И не только товарищи. Хорошую книгу в библиотеке трудно было поймать. Мы записывались в очередь, с нетерпением ожидая того момента, когда такие же любители, как я, насладятся чтением очередного шедевра. Бывало, что библиотекарь, выдавая книгу, говорила:

– У тебя только два дня, чтобы прочитать книгу. Не задерживай. Очередь большая за ней.

Поэтому и приходилось за два дня и две ночи выполнять данное библиотекарю обещание. Если же по какой-то причине не успел прочитать за отведённый срок, надо было прийти в библиотеку, сдать книгу и снова записаться в очередь или ещё на день-два, по милости библиотекаря, продлить себе удовольствие.

У нас с друзьями, помню, были соревнования, кто быстрее прочитает книгу в триста-четыреста страниц. Самым успешным в этом виде спорта был мой друг Вовик. Он за сутки мог прочитать любую книгу и содержание, при этом, знал во всех подробностях.

Вторым увлечением был спорт: детский, не профессиональный. Как я уже отмечал, зимой мы любили лыжи. Однажды, учась в девятом классе, мы, под руководством нашего любимого преподавателя Александра Дмитриевича, поехали на областные соревнования в другой город. Три дня пролетели быстро и удачно. Мы заняли первое место.

Вечером, счастливые, сели в поезд и поехали домой. Был январь месяц, мороз стоял градусов пятнадцать. Что нам, пацанам, надо было! Мы дурачились, веселились. Часов в одиннадцать вечера на одной из станций поезд остановился и мы, как сидели в вагоне в одних спортивных костюмах, так и выбежали на перрон. Мы гурьбой забежали внутрь вокзала, всё, рассматривая и обсуждая. Наше внимание привлёк книжный киоск, и мы окружили его, забыв о времени и о стоянке поезда. А машинист поезда был аккуратнее нас, не забыл о времени и дал гудок отправления.

Выбежав на перрон, мы с открытыми ртами и растерянными физиономиями, смотрели вслед уходящему поезду. Через пять-семь минут мы все замёрзли и заскочили обратно внутрь вокзала. Спрашивая у дежурного, что теперь нам делать, мы услышали исчерпывающий ответ:

– Ждать следующего проходящего поезда, но он будет только утром.

– Но, там же наши вещи. Как же мы теперь?

– Не знаю. Единственное, что я могу сделать – позвонить начальнику вашего поезда, чтобы ваши вещи сняли на вашей станции.

– А мы как? Здесь же холодно.

– Вам ехать до вашей станции два часа. А вот через десять минут будет проходить товарняк. Он здесь остановится на полчаса, и вы можете в тамбуре одного из вагонов – на ваш выбор – доехать до дома.

– Там холодно. Тамбуры открытые.

– Да уж, там не жарко, – съёжившись от предполагаемого удовольствия, равнодушно оценил ситуацию дежурный.

Действительно, товарняк пришёл вовремя и мы – пятеро полураздетых спортсменов – пошли выбирать себе «купе», то есть тамбур для комфортной поездки.

Все они были без дверей и могли спасти только от встречного ветра. Никакого другого выхода у нас не было. Мы забрались на открытую площадку с таким расчётом, чтобы при езде встречный ветер не обдувал нас «свежачком».

Поезд тронулся, и наши расчёты о безветренной поездке моментально были опровергнуты. Поезд набирал скорость, и ветер всё сильнее выдувал из нас оставшееся тепло и надежду на благополучное окончание зимней прогулки. Через несколько минут мы, прижавшись, друг к другу, дрожали, как осенние листочки на ветру. Полузамёрзшие, еле ворочающие языками, но, все живые, доползли мы до своей станции, где нас уже ожидал наш тренер с дежурным по вокзалу. Они быстро отвели нас в тёплое помещение, чтобы, хоть как-то отогреть и предотвратить серьёзное заболевание. Удивительно, но молодость и наша спортивная закалка не позволили простуде и другим болезням захватить наши организмы. Вспоминая позже об этом инциденте, я удивлялся такому завершению нашей тамбурной поездке, а также тому бездушному и безответственному решению дежурного по станции, который со спокойной совестью разрешил и даже посоветовал нам ехать зимой в открытом тамбуре товарного поезда.

Ещё очень важное событие в моей жизни, о котором я пока не упоминал, произошло в то время, когда послевоенная жизнь налаживалась. Тотальный голод прекратился, острая боль от потери родных и близких притуплялась, хотя и не исчезла до конца.

Нашему третьему, уже послевоенному, братишке было уже почти пять лет, когда наша семья пополнилась ещё одним маленьким человечком. Родители захотели завести ещё одного ребёнка. Они мечтали и ждали девочку, но…не получилось. Снова мальчик, ещё один брат! Это удивительно! Это чудесно! Родился Володя, Вовочка. Четвёртый, младший, самый любимый сын и брат. Теперь нас четверо! Четверо родных братьев! Все живы и здоровы! Думаю, кроме приятных, но не лёгких забот, мы не доставили родителям ничего.

Мы, двое довоенных братьев подрастали и уже кое-кто, я имею в виду Славика, готовился вылететь из родного гнезда. Поэтому, чтобы жизнь в семье не замирала, родители правильно решили её подкрепить новым членом, четвёртым ребёнком.

Мы со Славиком любили своих младших братьев, но, будучи уже повзрослевшими и, живя своими, юношескими заботами, меньше стали уделять им времени и внимания.

В далёком пятьдесят четвёртом Слава закончил обучение в школе и уехал в другой город учиться. Не знаю, сам или по чьему-то совету, он решил поступить в ремесленное училище. В то время таких образовательных заведений было много, а рабочие профессии ценились и приветствовались. Надо было восстанавливать разрушенную страну, возрождать жизнь.

Вскоре и я закончил школу и готовился поступать в высшее учебное заведение. Имея неплохие знания, я решил идти в химико-технологический институт. Подготовив все необходимые документы, я однажды, тёплым июльским днём пошёл на почту, чтобы отправить их в приёмную комиссию института.

Не дойдя до почтового отделения, со мной произошёл случай, который в корне изменил мои планы и всю последующую жизнь. Этот случай является одним из тех многих, происходящих в жизни со мною, и о которых я потом могу уверенно говорить, что такое может произойти только раз в тысячу лет.

Я встретил своего троюродного брата Витю Шкирдова, с которым в начальных классах мы учились вместе, потом он куда-то исчез, и больше нам общаться не приходилось.

Мы обнялись, похлопали друг друга по спине и провели небольшой экскурс в наше прошлое.

– Куда же ты теперь идёшь? – спросил он у меня.

– Иду на почту, подаю документы для поступления в институт.

– Если не секрет, в какой?

– В химико-технологический институт, – без тени секретности и гордости за выбранное мною направление, – ответил я ему.

Секунда молчания, и мой собеседник воскликнул:

– Как скучно. Ты готов сидеть целыми днями с пробирками?

– Там видно будет, – ещё не подозревая, чем закончится наш разговор, неопределённо ответил я.

– Я тебе предлагаю кое-что более интересное, – загадочно произнёс братишка, – правда, не высшее образование, но специальность достойная.

Я ещё не проявлял никакого интереса к его словам и, с определённой долей уверенности в правильности моего выбора, сказал:

– Да я решил, и вот моё заявление готово.

– Послушай, я три года жил на Урале. Там есть геологический техникум. Видел я студентов, потом общался с выпускниками. Вот у них житуха! Интереснейшая работа, жизнь полна приключений. Путешествия! Всё время новые места. Это тебе не в лаборатории с пробирками сидеть. У меня там был друг, студент-геолог старшего курса, я с ним ходил в поход по Уралу. Это что-то необъяснимое. Кругом природа, горы, реки, озёра. Ночлег в палатке! С друзьями! Костёр, песни. В общем, не жизнь, а сплошное удовольствие.

Я, молча, слушал, пока не зная, как реагировать на только что услышанные слова.

– И я бы тоже хотел там учиться, но пока не получается. Моя попытка поступить в техникум была неудачной.

Не получив никакого ответа на свои слова, брат продолжал что-то говорить. Я стоял рядом, слышал его слова, но до моего сознания их смысл уже не доходил. Он как-то благополучно скрестился в моей голове с давно уже мною забытыми словами старой цыганки Клары и вызрел в виде уже готового решения о своей будущей учёбе, свободной и интересной жизни, путешествиях, о новых городах и странах.

– Ну, ты чего? Остолбенел? – толкнув меня в бок, спросил брат.– Поступай, советую. А потом, может быть, и я к тебе подвалю.

– Но, я вот, – промямлил, показав на папку с бумагами, подготовленными для подачи в химико-технологический институт.

– Да, плюнь ты. У тебя сейчас единственный шанс сделать первый шаг к свободной, интересной, счастливой жизни.

Те же слова, которые говорила цыганка, предсказывая моё будущее! Ещё минута и я принял решение, кардинально изменившее мою жизнь по сравнению с тем, о которой я размышлял сегодня утром.

– У тебя есть адрес, телефон приёмной комиссии геологического техникума? – уверенным голосом спросил я у брата.

– Я помню его наизусть, так как там бывал не раз. Записывай, – и он продиктовал мне адрес техникума. Я быстро записал его и, ударив брата по плечу, сказал:

– Спасибо. Тебя сегодня судьба послала ко мне. Пока.

Не заходя домой, я побежал не на почту, а к своим друзьям, которые вместе со мной размышляли над вопросом, куда пойти учиться. Никто из них не выразил желания ехать со мной в химико-технологический институт. Каждый думал над своим будущим, но решения до сих пор ещё никто не принял.

Прибежав к лучшему другу Геннадию, я с ходу выстрелил в него одной фразой:

– Я придумал. Мы с тобой поедем вместе в геологический техникум.

Он оторопел от моих слов и от решительности, с которой их я произнёс. Помолчав минуту, он, наконец, сказал:

– В какой ещё техникум? Ты что, с дуба свалился?

– Не в какой, а конкретно, в геологический.

– Но, мы же хотели поступать в институт, а не в техникум.

– Тебе что важнее, название учебного заведения или полученная специальность, будущая жизнь и интересная работа?

Гена задумался, переваривая в голове полученную от меня эмоциональную информацию.

– Я не знаю. А где это?

Всё, что я услышал от брата и, добавив кое-что от себя, я без остановки, чтобы добиться положительного эффекта, выпалил ему.

– Откуда у тебя эта информация?

– Это неважно. Главное – какая информация! Ты согласен?

– Надо подумать, – ещё не приняв, в отличие от меня, решение, уклонился Гена от прямого ответа.

– Пошли к Вовке и Саше, – предложил я Геннадию в нашу компанию ещё двух друзей, которые тоже до сих пор не выбрали себе будущую жизнь.

До вечера этого дня мы с Геной нашли ещё не определившихся в своей судьбе одноклассников и предложили им подумать насчёт геологического техникума. Сами мы с Геннадием уже на сто процентов были уверены в правильности нашего выбора и написали заявление в приёмную комиссию геологического техникума.

У меня где-то внутри свербело, словно свежая полученная рана. В голове была полная каша, а тело всю ночь не знало покоя. Я крутился в кровати, искал удобное положение для сна, но сон не шёл. Ночь казалась бесконечной, хотя было лето, сезон коротких ночей. Эта ночь была коротка для тех, кто мирно спал, но не для меня.

Я уже представлял, что я – геолог и у меня каждый день новые геологические маршруты, бесконечные удовольствия и великие открытия.

Только появились в окне первые проблески дня, как я вскочил с постели – измученный и полный надежд на прекрасное будущее. Мама, которая обычно вставала раньше всех, чтобы приготовить завтрак, увидев меня на ногах, удивилась.

– Ты что, сынок, заболел?

– Нет, мама, я здоров. У меня сегодня много дел. Важных дел!

– Чем же ты планируешь сегодня заняться?

– Я нынче сделаю первый шаг в свою будущую счастливую жизнь.

– Судя по тому, что ты встал спозаранку, шаг этот будет очень большой.

– Не большой, мама, а решительный!

– И всё-таки, что ты собираешься делать?

– Я сегодня отошлю документы в приёмную комиссию.

– Но, ты же вчера отсылал документы.

– Нет, мамочка. Вчера у меня получился промах.

– Я не понимаю. Отец, ты что-нибудь знаешь об этом? – попросила мама отца, который уже собирался на работу, расшифровать мои загадочные слова.

Так как, я вчера сам принял решение, ни с кем не советуясь, то и папа об этом ничего не знал.

– Я еду в геологический техникум. На Урал,– ошарашил я родителей неожиданным сообщением.

Они не очень представляли, что такое геология и геологический техникум, поэтому и реакции на мои слова никакой не было. Родители уже давно не давали мне жизненных советов, а полагались на правильные мои решения и поступки.

– Но, ты же хотел стать химиком, – вспомнил отец о моём намерении поступать в химико-технологический институт. Надо отметить, что он не имел специального химического образования, но был в этой области неплохим специалистом. Он всю войну воевал в составе взвода химиков и, после возвращения с фронта, работал на фабрике красильным мастером, работа которого связана непосредственно с химией. Высшее образование по химической специальности казалось ему достойным мужчины, и он с одобрением признавал моё решение поступать в химико-технологический институт.

– Но, ты же хотел… – что-то пытался отец сказать по поводу моего нового решения.

– Я уже всё переиграл, – перебил я его мысль, – я еду учиться в геологический техникум.

Мама, молча, смотрела на меня, потом на папу, но вмешиваться в разговор не стала.

– Ну, тебе виднее, – сделал заключение папа, видимо не желая за неимением времени, больше обсуждать эту тему. – Геологический, так геологический. Ты уже взрослый – сам решаешь.

Такие слова в последние годы я часто слышал от родителей. Меня это, с одной стороны, не всегда устраивало: хотелось услышать совет взрослого, а с другой – приучило самому думать и принимать решения.

Вот и сегодня я сообщил родителям о радикальном изменении своих планов на будущее не для того, чтобы услышать от них совета, а только потому, что они об этом спросили.

Когда солнце было уже на горизонте, мы встретились с Геннадием и пошли к своим друзьям, чтобы окончательно договориться с ними о совместной поездке. Мы, как могли, рекламировали будущую счастливую жизнь геолога, хотя сами, кроме романтизма, ничего не знали, и многое на ходу придумывали, чтобы рассеять все сомнения.

Ровно в три часа двадцать пятого июля пятьдесят седьмого года – не знаю, почему это время и дата врезались в мою память – мы, четверо друзей, молодых, красивых, надеюсь, ещё не оперившихся, завалились с пачками бумаг в почтовое отделение. Так много молодых людей вместе здесь почти никогда не собиралось, поэтому девушка – почтовая работница – уделила нам много внимания. Все бумаги были проверены, надёжно и правильно упакованы и приняты для отправки по назначению.

А мы – четверо друзей – почувствовали, что сбросили гору со своих плеч и, весело балагуря, стали обсуждать только что свершившееся событие. Главным его пропагандистом и защитником был, конечно, я. Можно сказать, что Гена тоже встал на мою позицию, а вот Саша с Володей до сих пор были в растерянности, хотя пути назад уже не было.

Дни пролетали в ожидании вызова на экзамен и подготовки нашего отъезда. Волнение с каждым днём нарастало. Вот уже конец июля, потом первое, второе августа – приёмные экзамены начались, а вызова для нас всё нет и нет. Мы опаздываем, а это грозит крахом наших и, особенно моих, планов.

Четвёртого августа моё терпение кончилось, и я предложил друзьям ехать на экзамены без вызова. Гена и Вова согласились с моим предложением, а Саша категорически отказался.

– А ты уверен, что есть смысл ехать без вызова? – всё снова и снова возникали у Гены сомнения в правильности такого решения.

– Я уверен, если мы все вместе будем добиваться. Надо пробовать. А почему бы и нет!

Через день мы втроём предстали перед приёмной комиссией, которая отказала нам в рассмотрении документов по причине опоздания на несколько дней.

Нам ничего не оставалось делать, как пойти на приём к директрисе техникума и, апеллируя к ней с доказательством того, что мы вызова не получали, просим принять у нас экзамен. Надежды на положительное решение было мало, но, наша настойчивость, честность и справедливость директрисы сделали своё доброе дело. Нас допустили до вступительных экзаменов, но сказали, что мы уже не сможем влиться в общий поток и будем без подготовки по сокращённому графику сдавать все экзамены. Это трудно, но у нас не было другого выхода. Мы после десятого класса поступали сразу на третий курс, а экзамены пришлось сдавать вместе с группой после седьмого класса. Мы с Геной и Вовой быстро, задолго, до окончания, отведённого для письменной математики времени, всё решили и, чтобы не скучать, тайно помогали семиклассникам.

Не размусоливая дальнейший ход экзаменов, скажу сразу, что мы с Геной успешно преодолели все препятствия вступительной экзаменационной сессии и стали студентами геологоразведочного техникума. Володя не смог преодолеть представшую перед ним преграду и, расстроившись, поехал домой.

Я так подробно описал процесс нашего с Геной поступления в техникум не потому, что мне захотелось похвалить себя, а лишь для того, чтобы показать, что от его положительного или отрицательного исхода зависела вся наша дальнейшая жизнь.

Глава 4. Вот оно, начало свободы. Сомнительное представление о сплошном счастье.

Начало нашей свободной и счастливой жизни оказалось совсем не таким безмятежным. Из-за того, что мы, как опоздавшие абитуриенты, всё же были приняты в техникум, мы, по мнению руководства, каким-то образом должны быть наказаны. Эта карательная мера была применена к нам в виде отказа места в общежитии. Мы с Геной возмущались таким отношением, но, всё-таки были вынуждены искать съёмную квартиру. Не удалось нам найти подходящую квартиру, и сняли только уголок в маленьком частном доме.

Хозяйка дома тётя Нюра – милейшая женщина и двое её детей, одинакового с нами возраста, стали нашей новой семьёй. Символическая плата за проживание, получаемая тётей Нюрой от нас с Геной, не была равноценной той доброте, заботе, вниманию и обслуживанию, которые мы получали от новой семьи.

Конечно, мы с Геной не были неблагодарными нахлебниками, а помогали хозяевам во всём и участвовали в их хозяйственной деятельности. Вот так жизнь поворачивается к людям то одной, то другой стороной, и мы после наказания в виде лишения общежития, получили счастье жить и общаться с хорошими людьми.

Однажды, в конце сентября, мы всей только что сформировавшейся группой геологоразведчиков, на воскресенье решили выехать с ночёвкой в горы к озеру Тургояк. Мы взяли с собой палатки, резиновую лодку и всё необходимое для суточного пребывания в лесу. Девочек и мальчиков в группе было примерно поровну и мы, молодые, любвеобильные, были рады знакомиться, общаться с только что приобретёнными друзьями.

Тургояк – горное озеро, с вечно холодной водой. В конце сентября температура воды была градусов десять. «Моржей» и просто купальщиков среди нас не нашлось. Был уже вечер, мы разожгли костёр, готовили шашлычок, пели песни, дурачились. Дни становились короткими, и вечер неминуемо наступал на нас осенней темнотой.

Готовясь к ночи, ребята ставили палатки, запасались на ночь дровами и помогали девочкам благоустроить свой быт. Геологи мы были ещё молодые, неопытные, поэтому любая работа требовала привычки, сноровки.

Трое из наших молодцов решили прогуляться по озеру на резиновой лодке. Они быстро её накачали и спустили на воду. Ночь уже вступала в свои права и мы, сидя у костра, уже не видели отплывшей от берега лодки. Думаю, что отплывшие от берега, лодочники хорошо видели наш костёр. Ветра не было, озеро оставалось спокойным. Ребята наслаждались ночным озером, что-то кричали нам, смеялись, шутили, дурачились.

Изредка, сквозь потрескивающий шум костра, мы улавливали шутливые слова «тонем», «спасите». Сначала они нас насторожили, потом мы перестали на них реагировать и занимались своим делом.

Прошло время, пловцы удалились от берега. Через некоторое время мы снова услышали «спасите», «помогите». На этот раз истеричный крик и многократное повторение просьбы о помощи нас насторожило. Мы притихли, несколько ребят подбежали к воде и поняли, что это точно не шуточки. Плеск воды, захлёбывающийся голос призывали нас к действию. На чёрной воде осеннего озера нельзя было ничего рассмотреть. Только истошный голос давал нам некоторую ориентацию в осенней темноте.

Кто-то из ребят, по-моему, это был Саша Редченко, оценил трагичность ситуации и громко приказал:

– Идём рубить сосну, на бревне поплывём спасать ребят.

Два раза такого приказа повторять было не надо.

Мы быстро – откуда только брались силы – срубили большую сосну, очистили её от сучьев и бревно, длиной метров восемь, спустили на воду.

– Два человека со мной, – всё тот же командирский голос призвал желающих плыть на помощь, – верхнюю одежду снять.

Я не знаю, откуда у меня появилась смелость, но я был одним из тех двоих, которые присоединились к уже раздетому и спускающемуся в воду Александру. Это он увереннее всех держал себя в руках и подавал команды к действию.

Холодная вода обожгла меня, но не остановила. Мы втроём – Саша, Юра и я – зацепившись одной рукой за бревно, другой рукой стали грести. Дерево было сырое, тяжёлое и медленно продвигалось в темноту. Мы старались прислушаться к голосам и направляли бревно в сторону истошных криков и плеска воды.

Сколько времени мы висели на бревне, трудно сказать. Пылающий на берегу костёр отдалялся от нас всё больше и больше. Тело не могло и не хотело осознавать трагичность ситуации и отвечало дрожью на каждый гребок рукою. В какой-то момент я почувствовал, что одна нога мне не подчиняется.

– У меня свело ногу,– послышался голос Юрия.

– И у меня тоже, – крикнул я, пытаясь свободной рукой ущипнуть себя за ляжку.

Бревно почти остановилось, и в это время из темноты вынырнул один из плавающих на лодке. Он был обессилен и еле держался на воде.

– Держись за бревно, – помог я ему зацепиться за дерево. – Где другие двое?

Он не отвечал, пытаясь отдышаться и одновременно выплёвывать попадающую в рот воду.

– Где твои товарищи? – спросил Юра.

Ответа не было.

– Плывём к берегу, к костру, иначе мы останемся здесь, – скомандовал Саша. – Другая тройка ребят поплывёт вместо нас.

Мы с трудом повернулись и поплыли к берегу, толкая бревно и висящего теперь на нём человека. Костёр манил нас и придавал силу.

Добравшись до берега, мы вытащили полуживого любителя острых ощущений. Девочки взяли над ним шефство, завернули в тёплую одежду и перетащили ближе к костру. Мы старались оживить свои, обездвиженные судорогой ноги, согреваясь возле костра.

Новая тройка ребят приняла от нас эстафету и поплыла на поиски ещё двоих лодочников.

Крики и всплески воды в темноте прекратились, а плыть в неизвестность стало опасно и бесполезно.

Когда вторая тройка, никого не обнаружив в тёмном озере, вернулась на берег, прозвучал только один вопрос:

– Нет?

Ответа не требовалось, и дальше мы все, на берегу у костра сидели, молча, не зная, что делать. Никто уже не подбрасывал в огонь дров, и костёр начал гаснуть, оставляя нас в темноте.

Девочки жались друг к другу, стараясь успокоиться и немного согреться. Саша Казаков, которого мы на бревне вытащили из холодной темноты, лежал возле угасающего костра. Он с ног до головы был укутан одеялами, смотрел на окружающих его людей и, судя по осмысленному взгляду, начал понимать, из какой трагической ситуации он только что выбрался.

Время от времени мы подходили к самой воде, надеясь на то, что услышим ещё голоса из темноты с призывом о помощи. Мы ещё не знали о том, что случилось там, как ребята оказались в воде, куда делась резиновая лодка. Переговариваясь между собой, мы высказывали разные предположения: может быть, лодка перевернулась или не выдержала тяжести трёх людей и пошла под воду. Были и абсурдные предположения о том, что лодка напоролась на какую-нибудь корягу и получила пробоину, или, что ребята поссорились и в драке перевернули лодку. Однако, никто точно сказать не мог. Казаков до сих пор ещё молчал, и мы, зная его состояние, не пытались что-то выяснить.

Удивительная «каша» мыслей была у меня в голове. Впервые в жизни, столкнувшись со смертью людей, с которыми только несколько минут тому назад мы общались, смеялись, весёлые лица которых стояли перед глазами, я не осознавал, что их больше нет, что они там где-то в чёрной холодной бездне. Это для семнадцатилетнего подростка было непостижимо. Неожиданный трагизм каким-то непонятным образом накладывался в мозгу на, уже давно сформировавшееся ожидание геологического быта в виде бесконечного удовольствия и счастья. Причём, надо понимать, что по времени оба эти чувства были близки и разрывали голову своим противоречием.

Негромко переговариваясь, мы рассуждали о том, что делать дальше. Одни говорили, что надо срочно сообщить в милицию о происшествии. Другие скептически отнеслись к такой идее, понимая, что тёмной ночью, не зная местности, мы только заблудимся и до утра ничего не найдём.

– Надо ждать до утра, потом принимать решение.

– Правильно, мы не знаем, куда идти по скалистому берегу.

– Вон светятся огоньки, туда и надо идти.

– Ты знаешь, что это за огоньки и, какое расстояние до них?

– Сегодня воскресенье и, если бы мы сейчас пошли и добрались до этих огоньков, то неизвестно, нашли бы там милицию?

– Ребята, давайте успокоимся. Утро вечера мудренее. Завтра, при свете дня что-нибудь придумаем.

Вот такие разговоры мы вели, всё время, ожидая от Казакова, когда он придёт в себя, и сможет рассказать о том, что там произошло, и как он оказался в воде.

Кто-то из ребят подбросил в костёр дров, стало немного светлее и теплее. Девочки шептались между собой, не вмешиваясь, в наши мужские разговоры.

Ближе к полночи, мы, совсем измученные неизвестностью поглядывали на установленные с вечера палатки с надеждой и желанием залезть в спальный мешок, согреться и на время забыть происшедшее.

– Ребята, смотрите, Саша что-то хочет сказать.

Все мы ближе подвинулись к лежащему у костра Казакову. Он шевелил губами и слабым голосом пытался произнести какие-то слова.

– Как себя чувствуешь? – спросил я.

Ответа не было, но мы видели, что Саша что-то хочет сказать.

– Где ребята? – наконец, разобрали мы два слова.

Не зная, что и как сообщить Казакову о трагической судьбе его товарищей по лодочной прогулке, мы промолчали и начали задавать свои вопросы:

– Ты помнишь, что там у вас произошло?

– Мы, мы… плыли…

– Это мы знаем, – у кого-то из нас не хватило терпения ждать.

– Не перебивай, – остановили его.

– Вдруг…– сказал Саша и замолчал, видимо вспоминая, что произошло там на озере.

– Ну, что, вдруг, Саша?

– Выскочила пробка, – произнёс Казаков.

– И что?

– В темноте, в темноте… мы пытались её найти и вставить на место. Лодка быстро начала спускать… – понемногу, слово за словом мы стали понимать тихую речь Казакова.

– А потом?

– Тут кто-то из нас, я не видел, прыгнул в воду. Лодка накренилась, и все мы оказались в воде. Дальше я ничего не помню.

– Понятно. А почему ты оказался один? Почему не вместе?

Саша молчал.

Дальнейшие вопросы были излишни. Мы и так уже понимали всё о сути происшедшего.

– Так, девчата, – обратился Редченко к притихшим девочкам. Располагайтесь на ночлег, идите в палатки. А мы, ребята, тоже должны отдохнуть. Завтра у нас тяжёлый день. По два человека остаёмся на дежурство у костра. Через два часа меняемся. Костёр должен гореть всю ночь. Кто будет дежурить первым?

– Мы с Игорем, – высказался Юра.

– Хорошо. Кто следующий?

По два человека сформировалась очередность дежурства.

Девочки дружно, желая друг другу «спокойной ночи», стали расходиться по своим местам. Не знаю, спал ли кто-нибудь в эту ночь или нет, но тишина в лагере была мрачной и зловещей. Слышно было только потрескивание костра и изредка шёпот из той или иной палатки.

Обозначились через полотно палатки первые проблески осеннего утра. Было холодно, и вылезать из спальника совсем не хотелось. Выспавшись или немного «отойдя» от вчерашних событий, мы стали по одному вылезать наружу.

Не было среди нас ни одного счастливого или радостного лица. Все были хмурые, разочарованные, как будто именно мы, каждый из нас, был виноват в том, что два человека, которые вчера вместе с нами испытывали радость от встречи с озером Тургояк, сегодня исчезли из этой жизни. У меня тоже на душе было мрачно, горестно. Вчерашний вояж по ночному озеру сегодня отзывался у меня обильным насморком и странной «тянущейся» болью в мышцах. Другие спасатели тоже не остались без последствий, но каждый из них отреагировал по-своему.

Однако, такие индивидуальные неприятности не были для нас главными, мы не обращали на них внимания.

– Теперь надо решить, куда нам идти, чтобы сообщить в милицию о нашем происшествии.

– Мне кажется, – сказал я, – надо всё-таки идти в ту сторону, где вчера светились огоньки.

– Да, только туда, в другой стороне не видно признаков присутствия людей.

– Вон там, где светились огоньки, поднимается дымок.

– Но, туда, по прямой – километров пять. А по берегу придётся отмахать все десять.

– Другого варианта у нас нет, – подтвердил наш выбор и определившийся среди нас лидер. Это был Александр Редченко. – Кто пойдёт туда?

– Я готов, – сказал Юра, самый крупный и сильный среди нас. Глядя на него, можно было быть уверенным, что этот дойдёт.

Я тоже изъявил желание выйти с Юрой на поиски человеческого жилья. Гена, мой лучший друг и земляк, не захотел оставаться безучастным.

– Хорошо, перекусите и выдвигайтесь вперёд, – по-военному, кратко одобрил, не приказал, а одобрил наше решение Александр.

Саша Казаков, отдохнув за ночь, тоже вышел из палатки и, молча, виноватым взглядом смотрел на хлопоты товарищей.

Девочки, одевшись и совершив минимальный макияж, готовили завтрак. Понемногу обстановка оживилась, вчерашняя молчаливость исчезла. Не договариваясь, каждый из нас украдкой или, в открытую, время от времени бросали взгляд на озеро, может быть, надеясь на чудо – увидеть плывущих наших товарищей. Но, холодная озёрная вода, так же, как и вчера, плескалась, набегая на прибрежную гальку.

Идти по берегу было трудно – камни, деревья, впадающие в озеро ручьи, сильно замедляли наше продвижение. Сначала мы шли, разговаривая, потом усталость заставляла нас временно помолчать. Затем мы совсем замолчали, думая каждый о своём.

Я не знал, как расценивать случившееся несчастье, но упорно и настойчиво пытался понять, что это? Исключительное происшествие, каких больше не будет в моей геологической жизни, или это то, что ещё будет не раз встречаться у меня на пути.

«Это что? Плата, которую надо давать за свободу, за удовольствия и интересную жизнь? – думал я. – Нет, я не хочу такой свободы. Я не хочу интереса и удовольствий рядом с несчастьем и смертью. Может быть, я ошибся в выборе профессии? Нет, этого не может быть. Несчастья могут случаться и в химической лаборатории и по дороге на работу».

Думая о своей жизни, о будущей профессии и, вообще, о делах, судьбах, удачах и провалах, я всё больше и больше приходил к выводу, что вчерашний случай не имеет никакого отношения к работе, к специальности человека. Скорее всего, это несчастье является результатом невнимательности, безответственности людей.

Через несколько часов мы добрались до небольшого посёлка и постучались в первый попавшийся дом.

– Хозяева, – постучали мы в дверь. – Есть, кто-нибудь дома?

Внутри что-то загремело, упало и покатилось по полу. Через минуту с банкой в руках вышел старичок и, щурясь на незнакомых людей, тонким голоском спросил:

– Кто такие?

– Нам нужна милиция. Есть в посёлке милицейский пункт?

Старичок, услышав слово милиция, испугался и хотел перед нашими носами захлопнуть дверь. Юра подставил ногу, дверь остановилась.

– Не бойся нас, дедуля, – как можно спокойно, обратился я к хозяину. – Нам срочно нужен кто-то из органов. Подскажите, куда нам пройти?

Старичок внимательно посмотрел на всех и, убедившись в отсутствии угрозы, доложил:

– Вот за этим домом свернёте направо и на следующей улице двухэтажный дом. В одну дверь – поселковый Совет, а с другой стороны и есть милицейский участок.

Поблагодарив старичка, мы удалились по указанному направлению и вскоре подошли к двухэтажному дому. Рядом стоял мотоцикл с коляской и молоденький милиционер.

– Стоять! Не с места! – вдруг закричал он и наставил на нас пистолет. От неожиданности мы остановились, наблюдая за действиями милиционера. Он, не опуская наставленного на нас пистолета, закричал в сторону открытой двери милицейского участка.

– Товарищ лейтенант, выйди сюда. Вот они сами пришли.

Мы, молча, стояли и в недоумении смотрели друг на друга.

Лейтенант выскочил с фуражкой в руках, увидел сержанта с пистолетом и обратился к нам:

– Вы, вы. За что? Кто вы такие?

Мы, ещё ничего не понимая, думали, что отвечать на непонятные нам вопросы. Наконец, Гена собрался с мыслями и спросил:

– У нас несчастье, с кем можно пообщаться? Нам нужна помощь.

В это время молодой сержант вынес три пары наручников и попытался их на нас надеть.

Когда он подошёл к Юрию Веткину и взял его за руку, тот легонько повернулся так, что сержант отлетел в сторону и упал в коляску мотоцикла.

Не ожидая такого быстрого разворота событий, сержант крикнул:

– Всем лечь на землю лицом вниз.

Мы – ещё молодые, неопытные «преступники» – послушно исполнили приказание.

– Сержант, звони майору Гуренко, пусть срочно подъезжает. Скажи, что мы их поймали. Всех троих. Я их здесь постерегу.

– Есть, товарищ лейтенант, – поднявшись с коляски, поспешил сержант исполнять приказание.

Мы лежали на земле, не понимая и не ожидая такого поворота событий. Юра попытался поднять голову, чтобы выяснить, в чём дело, почему к нам такое отношение.

– Лежать, не разговаривать, – приказал лейтенант и коленкой прижал Юру лицом к земле.

После пасмурной осенней ночи земля была ещё холодной, и лежать нам ней было не совсем уютно.

– Товарищ лейтенант, – вспомнил я форму обращения к офицеру, – позвольте нам встать и объясните причину нашего задержания.

Я старался говорить, как можно, более культурно, чтобы опровергнуть мнение о нас, как о преступниках.

– Сейчас приедет майор и всё вам объяснит, – услышали мы ответ, – а пока полежите, отдохните и придумайте речь в своё оправдание.

– Нам холодно, – снова вступил я в разговор, – и вообще, мы пришли сюда за помощью.

– Скоро согреетесь. Вам там будет жарко.

– Но, объясните, хоть в чём нас подозревают.

Юра попытался повернуться лицом к лейтенанту, но снова получил удар коленкой по затылку. Офицер не отходил от Юрия, видно, боясь, что такой громила может вскочить и наделать здесь много шуму.

Через несколько минут подъехал ещё один старенький мотоцикл и, видно, равный ему по возрасту, майор легко выскочил из коляски. Водитель мотоцикла, совсем юный милиционер, тоже быстро оставил своего «коня» и, вслед за майором, подошёл к нам, всё ещё лежащим на земле.

За эти минуты у меня в голове снова возник сумбур мыслей:

«Вот такая бывает свобода, – думал я – и удовольствия, и разнообразия, и счастья, хоть отбавляй. Видно, в геологической профессии наслаждений бывает больше, чем я ожидал. А всё-таки, в чём мы виноваты?»

– Ведите их в темнушку, – приказал майор, – по одному, без насилия.

Что такое темнушка, я понял, когда, вслед за Юрой, вошёл в небольшой, без окон, пахнувший плесенью, чуланчик.

Сняли с нас наручники и, мы, дрожащие от холода, расположились на деревянной скамейке, которую с трудом обнаружили в темноте.

– Вот так. Покупались вчера в «тёплом» озере, теперь будем ещё и загорать, – попытался я шуткой немного снять с товарищей психологическое напряжение.

– И всё-таки, за что они нас так? – то ли нам, то ли себе, задал Юра, мучивший всех нас вопрос.

– Видно здесь произошло какое-то криминальное событие, и они нас подозревают в этом, – более трезво стал оценивать Юра ситуацию.

– Наверно, – поддержал я Юру. – Попали, как, кур во щи, – вспомнил я выражение, которое когда-то вычитал у Чехова.

– Во щи попасть сейчас было бы хорошо, – оценил мой сарказм Гена.

Послышался скрежет ключа в замке, который, наверно, уже много лет не запирался и не отпирался. Дверь открылась и, сержант, напустив на себя презрительную по отношению к нам строгость, приказал:

– Вот, ты, большой, – обратился он к Юре (как он увидел его в темноте?), – руки за спину и… за мной.

Юра встал и медленным шагом последовал за милиционером. Мы с Геной остались вдвоём, ожидая дальнейших событий.

Время шло, а обстановка в темнушке не менялась. Голодные и дрожащие от холода, мы сидели на скамейке, как можно, теснее прижавшись, друг к другу.

Без света, без свежего воздуха и без ощущения времени мы продолжали пребывать в неизвестности. Ни с улицы, ни из коридора не доносилось ни звука.

Снова обращаясь к своим мыслям, я вспоминаю любимого мною Александра Дюма и его героя Эдмона Дантеса. Темница у него и наша темнушка, чем-то схожи между собой. Единственное, что мне хотелось бы, чтобы, по времени пребывания, наши сроки у него и у нас были разными. Сделав мысленно такое сравнение и аналогию, я немного повеселел, принимая это недоразумение за первое, но не последнее, ожидающее меня в будущем удовольствие геологической жизни. Гена сидел рядом со мной и что-то говорил мне тихим голосом, видимо, думая, что нас могут услышать и разговор этот обратить против нас. Я не очень понимал его слов, наводя порядок в своих мыслях.

Прошло некоторое время, может быть час, а может быть, и целый день. Опять заскрежетал ключ, дверь открылась, осветив нас лучом от, единственной, только что включённой в коридоре лампочки, висящей прямо перед нашей дверью. Я сказал глупость, назвав дверь «нашей», как будто теперь сырая темнушка и её дверь уже стали надолго нашими.

В приоткрытую дверь втолкнули Веткина. Молоденький милиционер, который привёз майора, громко крикнул:

– Вот ты, который с краю, выходи, – обратился он к нам с Геной. Мы не знали, к кому он обращается, так как мы оба были с краю.

– Ну, чего ты сидишь? Выходи, – ткнул он рукой в мою сторону.

Я поднялся, шепнув Юре два слова:

– Что там?

Ответа получить я не успел. Или Юра не услышал меня, или был удручён, обескуражен встречей один на один с майором.

Через два шага от нашей каморки открылась металлическая дверь и меня ввели в, как мне показалось, в очень светлую, чистую и тёплую комнату. Передо мной сидел майор, расставив широко и положив руки на старенький, но большой стол. В углу стоял лейтенант и ехидно улыбался, глядя на меня.

– Рассказывай, – наконец, после минутного молчания и пристального рассматривания «злостного преступника», обратился ко мне майор.

– О чём? – искренне удивился я, хотя по прочитанным книгам знал о методах работы органов дознания.

– Он ещё спрашивает! – вступил в разговор лейтенант.

– Рассказывай всё подробно. Фамилия, имя, отчество. Кто ты? Откуда? Адрес места проживания. Что ты тут делаешь?

– Я студент геологоразведочного техникума. Третий курс, – я подробно рассказал всё, что требовал от меня майор. – А здесь мы все по делу, по несчастному случаю.

– Да, уж куда более счастливым может быть случай, – снова лейтенант вставил своё веское слово, – сейчас он наплетёт нам!

– Помолчи, лейтенант, – остановил его майор Гуренко, – пусть рассказывает, а ты, лейтенант внимательно слушай и запоминай.

– Мы втроём – я, Гена и Юра – прибыли к вам за помощью. Наша группа геологов пришла вчера на озеро Тургояк. Девочки, мальчики, всего, кажется, двадцать четыре человека. Мы нашли подходящее место для отдыха и для ночёвки в палатках.

– А ещё накануне этого, вы втроём приходили на разведку, встретили в лесу хорошенькую девочку, познакомились… и…

– Лейтенант Курушин, я тебя прошу помолчать. Итак, вы прибыли вчера вместе со всей группой?

– Да. Я уже сказал, двадцать четыре человека. Перед выходом сюда на озеро, нас всех переписал руководитель группы.

– И на разведку вы сюда не приходили? Никакую девочку в лесу не встречали? И никого не насиловали? – не мог успокоиться лейтенант.

От неожиданной информации я чуть не поперхнулся. Я начал понимать причину нашего задержания.

– Я же сказал, мы всей группой выходили из техникума. Это можно проверить по списку у нашего руководителя.

– Проверим, проверим. А сюда вы зачем пришли?

Я подробно рассказал о ночном плавании нашей троицы, об аварии на резиновой лодке, о нашем трагическом рейде на бревне и о спасении Саши Казакова.

Майор слушал внимательно, не перебивая и что-то записывая у себя в блокноте.

– Сюда мы пришли, чтобы сообщить милиции, то есть вам, о несчастном случае и просить об организации поиска пропавших.

– Так, так. А где все остальные?

– На том же месте, на озере, где мы в палатках ночевали.

– Почему вы не пришли к нам вчера?

– Было уже поздно, темно, и мы не знали, куда идти.

– А сегодня вы, вдруг, узнали и сразу нашли нас! – не мог успокоиться лейтенант. – Складно у вас получается. А вот предыдущий рассказчик говорил по-другому.

– Этого не может быть, – удивился я, – мы вместе с ним плавали на бревне, чтобы спасти ребят.

– Где же вы взяли бревно? Неужто, с собой привезли? Что-то не складывается ваша история.

– Да там же на берегу взяли, – начал я терять терпение, выслушивая каверзные вопросы лейтенанта.

– Предыдущий ваш соучастник сказал, что вы его срубили.

– Да, конечно, срубили. У нас был, то есть, есть топор.

– Был, есть. Хватит уж врать, – майор последние минуты молчал и слушал вопросы лейтенанта и мои ответы.

– Что у вас был топор, мы знаем. Мы нашли его там, недалеко от того места, где…

– Лейтенант, остановись, – наконец, майор сказал своё слово, – уведи его и давай сюда третьего.

Меня грубо втолкнули в темноту, где ребята ожидали моего возвращения.

– Следующий, на выход, – вызвал лейтенант Геннадия.

– Ну, что там? – успел Гена спросить меня перед выходом.

– Ничего не ясно, – ответил я, но он уже не услышал ответа. Дверь захлопнулась, и мы с Юрой остались вдвоём.

Глаза мои понемногу привыкали к темноте. Юра сидел на скамейке, ожидая моего появления. То ли нервный тик, то ли полное равнодушие Юрия к происходящему, заставляли его ногам выбивать чечётку.

– Я тоже ничего не понял, – Юра прекратил пританцовывать и обратился ко мне. – Кажется, они нас с кем-то перепутали. Видно, у них произошло нечто вон из рук выходящее, что они готовы любой ценой раскрыть это «нечто».

– И мы тут как раз подвернулись, – поддержал я версию Юры. – Но, всё-таки надо разобраться, а потом сажать людей в КПЗ.

– Посмотрим, что наш Гена скажет.

– Но, нам же надо свой вопрос решать. Я думаю, он не менее важен, чем тот, который их волнует больше всего. Да и ребята там ждут нас, пребывая в неизвестности.

– Да, обстановочка у них – не из приятных, – Юра снова застучал каблуками по полу.

Я тоже замолчал, не зная, что говорить и что думать в нашей ситуации.

Время шло, а Гена всё не появлялся в нашей «гостинице». Мой мозг продолжал «перемалывать» мысли, которые до сих пор не укладывались в какой-нибудь порядок. Снова и снова я ловил себя на явных противоречиях о правильности или неправильности выбора профессии. То я думал, что вчерашнее и сегодняшнее происшествия – это всего лишь случайности и к профессии геолога не имеют никакого отношения. То, наоборот, мне казалось, что если на первом этапе геологической жизни пришлось встретиться со смертью и тюремной камерой, то это означает, что и дальнейшая жизнь не будет гладкой. Стоит ли мечта о свободе, новых городах и странах таких переживаний? В который уже раз навязчивые мысли и путаные выводы забивали мои мозги, не получая однозначного ответа.

Наконец, мы услышали знакомый скрежет ключа, дверь открылась, и в светлом проёме появился Геннадий с повязкой на голове. Его под руку, неуклюже, поддерживал лейтенант, выполняя, как мне показалось, непривычную для себя функцию.

– Они тебя били? – задал я Геннадию вопрос, когда лейтенант вышел и закрыл эту ненавистную дверь.

– Нет, нет, – слабым голосом ответил Гена.

– А что с головой? – Юра тоже хотел знать причину появления повязки на голове Геннадия.

– Устал я, голова закружилась, и я упал, ударившись головой о край стола, – наконец, прояснил ситуацию Гена. – Пришёл врач, сделал повязку, хотел забрать меня в лазарет.

–Вот поэтому тебя там так долго держали. А как сейчас ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Терпимо, – неопределённо ответил Гена.

– О чём они спрашивали? – Юра вернулся к вопросу о нашем деле

– Спрашивали о какой-то девочке, которую, видно, убили несколько дней тому назад. Подозревают, что там были три молодых парня. Они их ещё не нашли. А тут мы подвернулись.

– Ничего себе, раскладочка, – возмутился Юра, – попались мы на удочку. Видно, надолго здесь застряли.

Гена, скромный парень, не стал нам рассказывать истинную причину появление повязки на его голове. Только позже, на следующий день узнали мы подробности.

Хоть Геннадий Королёв и скромница, но оказался решительным и смелым. Кабинет майора, в котором происходил допрос, располагался на первом этаже. Гену посадили напротив окна, так, чтобы было видно его лицо. После ряда вопросов и нелепого обвинения, которого, почему-то нам с Юрой не предъявляли, Гена не выдержал, выскочил из-за стола и бросился к окну. Майор не ожидал такого поступка от Королёва и не помешал ему вскочить на подоконник. Лейтенант оказался проворнее, подскочил к Геннадию, когда тот открыл только внутреннюю раму. Наружная рама предусмотрительно была забита гвоздями.

Схватив за ногу, лейтенант рванул её на себя, и Гена упал на пол, ударившись, при этом, о стул майора.

Время приближалось к вечеру, хотя в нашей «гостинице» был постоянный вечер. Мы и так и сяк обсуждали наше положение. Воспользоваться прошлым опытом мы не могли – у нас его просто не было. Вспоминая книжную судьбу Эдмона Дантеса, я и близко не мог предположить что-нибудь, подобное его действиям, для нашей ситуации.

При очередном, уже надоевшем нам скрежете дверного ключа, мы снова насторожились и замерли, ожидая нового коварного шага милицейского начальства. Но, на этот раз, сюрприз оказался совсем другого свойства. В двери стоял наш Саша Редченко. Он всматривался в темноту и, увидев первым вскочившего Юру Веткина, воскликнул:

– Вот они где, пропащие, Нашли место, где прятаться от дождя. А ну-ка по одному выходи.

Майор, стоявший сзади Александра, не возражал против нашего выхода, но, на лице его не было видно ни раскаяния, ни радости.

Мы вышли в коридор, жмурясь от непривычного света, и не зная ещё причину такого поворота дел.

– Вот два мотоцикла с колясками, – показал нам майор, – по двое усаживайтесь на них. Поедем в ваш пионерский лагерь.

До сих пор мы были в неведении о происходящем исходе нашей судьбы, но, видя Сашу Редченко, понимали, что всё разрешилось благополучно.

Взревели, выпустив клубы дыма, старенькие мотоциклы. За рулём одного из них был майор, другим управлял лейтенант. Я сидел в коляске рядом с Редченко, а Гена с перевязанной головой ехал в коляске вместе с Юрой.

Во время тряски и рёва мотоциклов трудно было разговаривать, но всё же я выяснил у Саши, что, не дождавшись нашего возвращения, ребята, изнемогая от неизвестности, решили послать гонца на поиски пропавших, то есть, нас. Саша, как более решительный и рационально мыслящий, сказал:

– Я пойду. Мне сопровождающий не нужен.

Никто против этого возражать не стал. Только одна девочка, которой судя по всему, нравился Саша, несмело прошептала:

– Может быть, я составлю компанию? Вдвоём веселее.

– Веселиться здесь нет повода,– возразил Редченко, – я пойду быстро, и тормоз мне не нужен.

Рима, так звали девочку, застеснялась и быстренько отошла в сторону.

Так Александр пришёл к нам на помощь, и майору Гуренко ничего не оставалось делать, как отпустить нас и поехать решать нашу озёрную проблему.

Время приближалось к вечеру. Последний сентябрьский день выдался серым, пасмурным. Услышав треск мотоциклов, которые с трудом продвигались по усыпанному камнями берегу, наши студенты повыскакивали из палаток и махали руками, словно на необитаемом острове. На их молодых лицах отражались усталость, радость и все другие чувства, которые только могли возникнуть от переживаний, ожиданий и полной неизвестности.

Мотоциклы подъехали к палаткам, остановились, ребята тут же окружили приехавших и, молча, ждали какой-либо информации.

Майор прошёл вокруг палаток, постоял у потухшего костра. Потом он, так же молча, подошёл к бревну-спасателю, попробовал ногой сдвинуть его с места, осмотрел комель, потрогал рукой место рубки. Лейтенант ходил вслед за ним, повторяя все его следственные действия.

– Что скажешь, лейтенант? – обратился к нему Гуренко.

– Надо людей допросить, товарищ майор.

– Ну, давай, начинай.

Лейтенант подошёл к девочкам, которые сбились в отдельную группу и ждали вопросов.

– Расскажите, девочки, – обратился Корушин ко всем сразу. В ответ – полное молчание.

– Вот вы, – указал лейтенант на ту, которая стояла ближе всех, – что вы знаете? Что видели вчера?

Людмила Рожина начала рассказ. И тут уж девочек было не удержать. Всё, что они видели, пережили за прошедшие сутки, наперебой стали пересказывать.

– Подождите, подождите. Не все сразу. Вот я попросил эту девочку. Вас как зовут?

– Людмила Рожина, – представилась та.

– Рассказывайте, Людмила.

Вчерашние события всем были известны, и рассказ Людмилы постоянно перебивался, уточнялся, дополнялся.

Майор, молча и загадочно, смотрел вдаль на озеро.

– Никаких следов сегодня не видели на воде? – обратился он сразу ко всем. – Обувь какая-нибудь, одежда, головной убор, может быть, весло.

– Нет, ничего не видели, – отвечали все вместе.

– Кто был третий, который спасся? – спросил майор.

– Я. Это я – вышел из толпы Саша Казаков.

– Расскажи, Саша Казаков, всё по порядку.

– Решили мы с ребятами.

– С кем вы решили? Конкретно.

– Я, Карелин и Бекешкин решили на резиновой лодке поплавать по озеру.

И Казаков начал подробно рассказывать всё, что окружающим уже было известно. Тем не менее, все внимательно слушали, как будто могли узнать что-нибудь новое.

Когда Саша закончил свой рассказ, майор попросил уточнить, как получилось, что Казаков остался один и спасся, а те были вдвоём возле лодки и спастись не смогли.

–Этого не знаю. Как только лодка начала тонуть, я сразу поплыл к берегу. Я видел огонь костра, и всё время плыл в его сторону. Ребят я потерял сразу, слышал только крики и несколько раз звал их.

Когда Казаков закончил рассказ, майор спросил:

– Кто-нибудь, что-то хочет дополнить, уточнить?

Желающих сделать дополнение не было.

Во время этого разговора лейтенант делал записи в своём блокноте и только изредка спрашивал имена говоривших.

– Ну, вот что, ребята, – обратился, наконец, майор к нам, – вы сегодня наверно, ночевать здесь не будете, так что собирайте вещи и отправляйтесь домой. Скоро будет темно, надо спешить, чтобы не заблудиться.

Все сразу сделали облегчённый выдох, как будто только и ждали этих слов.

– Думаю, что нам ещё не раз придётся встретиться, а завтра здесь поработают спасатели, водолазы, может быть, появится что-то новенькое.

– До свиданья ,– вразнобой защебетали девочки и начали складывать походные вещички. Ребята свернули палатки, потушили догорающий костёр и, по- военному были готовы к снятию лагеря.

Дорога домой не была такой весёлой, оживлённой, как дорога к озеру.

Кто-то между собой обсуждал интересующую их тему, а кто-то рассказывал историю, которая с ним, или с близкими людьми случалась в прошлом. Никто, ни мальчики, ни девочки не вспоминали вчерашний день, будто бы и не произошёл у них на глазах смертельно несчастный случай.

Через два дня тела обоих погибших всплыли, их прибило к берегу, где они и были обнаружены местными рыбаками.

Прошло несколько дней, когда в техникуме появились представители органов правопорядка: милиция, прокуратура, следователи. Всю нашу группу, будущих геологов-разведчиков, по одному, приглашали в свободный кабинет, где происходил разговор с глазу на глаз, выяснялись подробности происшествия, уточнялись разногласия в мелких деталях.

Главное внимание уделялось тому, как проверялась лодка на предмет соответствия её назначению, кто был ответственным за саму организацию и, почему старший – представитель администрации – не присутствовал в составе группы.

О результатах следствия нам не рассказывали, и мы постепенно стали забывать нашу первую групповую прогулку.

Людское несчастье у каждого из нас оставило след на долгие годы и теперь, по прошествии времени, можно однозначно сказать, что оно сплотило нашу группу. Мы, объединённые общим человеческим горем, стали связанными какой-то невидимой нитью и дальнейшую жизнь во многом строили вместе.

Замечено, что в человеческой жизни и вообще в земном существовании бывают периоды, когда всё происходит мирно, успешно, благополучно. Как говорят – живи и радуйся. И, наоборот, в некоторые отрезки времени неудачи, несчастья, трагедии следуют одни за другими.

В конце сентября этого же года произошло одно страшное, трагическое событие, которое лично, каждого из нас студентов, будущих геологов, не затронуло, но отозвалось в сердце, в голове. Произошла ядерная Кыштымская трагедия на одном из крупных заводов, расположенных совсем недалеко от того самого озера Тургояк, где мы в это же время переживали личную трагедию. Как-то мало тогда, открыто, говорили об этой трагедии, но она была рядом, и многих людей коснулась непосредственно.

Я вспомнил сейчас об этом случае потому, что мне показалось, оба происшествия, случившиеся в один день, для дальнейшей нашей или, по крайней мере, моей судьбы, могли быть символичными, предупредительными. А, впрочем, всё это – мои домыслы.

Годы учёбы в техникуме стали для меня самыми счастливыми, незабываемыми не только потому, что был расцвет молодости, но и по многим другим причинам.

Появились новые друзья, мы были все равны, несмотря на разные характеры. У нас были общие интересы – возрастные, учебные, житейские. Как я уже отмечал, несчастный случай на озере так сплотил нашу группу, что очень часто по любому поводу мы стали собираться вместе. Это были и учебные мероприятия, и отдых, и решение разных, возникающих у кого-нибудь проблем.

Кроме таких коммуникационных качеств нашей группы, следует отметить и разнообразие талантов. Были у нас музыканты, художники, танцоры, спортсмены. В дополнение ко всему нашлись хорошие организаторы и ораторы, которые вскоре стали возглавлять общественные мероприятия.

В завершение общих хвалебных слов хочется отметить, что важно для дальнейшей жизни всех нас, преподавательский состав полюбил нашу группу и много времени с удовольствием проводил с нами.

Многие из ребят, так же как и мы с Геной, по воле случая оказались в среде будущих геологов. Но, были и такие, которые со знанием дела шли сюда для продолжения знакомства с геологией, которое они получили ранее. Техникум расположен в уральском городе Миасс, в центре Ильменского природоведческого и геологического заповедника. Живя здесь, нельзя не знать и не полюбить геологию.

Наряду с техническими, сопутствующими геологии, предметами, которые нам преподавали, было глубокое, доскональное изучение геологии, как науки и, как практической необходимости в нашей будущей жизни.

Геологов-разведчиков и поисковиков готовили только в единственной нашей группе, поэтому все преподаватели, основные специалисты – геологи с уважением и надеждой относились к нам.

В бесснежное время мы, почти каждую неделю, ходили в Ильменский заповедник и с помощью преподавателей изучали породы и минералы, которых там было великое множество: турмалины, цирконы, малахиты, сапфиры, ильмениты и другие. В уральских горах, в частности в Ильменском заповедник, много старинных поисковых и эксплуатационных открытых горных выработок – копи. Мы очень любили эти выработки, так как в них всегда можно было найти интересные и ценные минералы. Мне больше всего нравились малахитовые копи, в которых ярко-зелёный малахит сразу переносил нас в сказки Павла Бажова с его «Малахитовой шкатулкой».

Крупные чёрные кристаллы турмалина, кварцевые друзы, ярко красные гранаты и много-много других интересных минералов увлекали нас и утверждали нас во мнении, что мы находимся в стране чудес, и, что мы правильно выбрали профессию.

Не хотелось бы вспоминать об этом, но и в этой стране чудес я умудрился попасть в неприятную историю. Однажды, я по крутому уклону спустился в малахитовую выработку, глубиной метра три и, находясь на дне её, не мог оторвать взгляд от сказочной красоты. Накануне прошёл небольшой дождь, и капли влаги на стенках копи придавали им такой изумрудно-зелёный цвет, что я, как загипнотизированный, стоял, мысленно переносясь в сказочную страну Бажова. На одной из стенок копи золотым цветов высвечивались кристаллы пирита и какого-то другого голубоватого минерала.

Рассматривая волшебную красоту, я не заметил, что моя группа, как в плохой истории, закончив здесь работу, и, не предупредив меня, перешла к следующему объекту.

Постепенно придя в себя от волшебной красоты, я почувствовал всем телом ещё и умиротворяющую тишину. Я решил по уклону подняться наверх, но скользкая стенка была другого мнения по этому поводу. Я с трудом поднимался на метр вверх и тут же легко соскальзывал вниз. Долго и понапрасну тратил я свои силы, но выбраться наверх не смог. Хоть я уже и похвастался сплочённостью нашей группы, в данном случае она оказалась не на высоте. Они были увлечены красотой и рассказами преподавателя, что им было не до меня.

Сделать без инструмента в глинистом уклоне ступеньки было невозможно. Я был грязный, вспотевший, растерянный. Не хотелось звать товарищей на помощь, чтобы не выглядеть растяпой, посмешищем. Но, выхода другого не было. Сначала тихо, потом всё громче и громче, я стал звать друзей – товарищей.

– Ребята! Эй, кто там есть, наверху?

Молчок в ответ. Только эхо сообщило мне, что я живой и должен в одиночестве пытаться выбраться из этой красавицы-ямы.

В какой-то момент я подумал, что наши весельчаки решили пошутить надо мной, но через некоторое время я понял, что шутками здесь и не пахнет.

Обессилев от напрасных попыток выбраться и от бесполезных призывов о помощи, я присел на корточки и стал размышлять о том, каким образом я смогу самостоятельно покинуть эту красоту, хотя постепенно она перестала казаться мне очаровательной, притягательной. Она всё больше и больше стала напоминать мне о Хозяйке Медной горы. Да, видно, зря я, читая в детстве сказки, не верил в существование защитницы уральских минералов. Вот, она решила доказать мне, что я был неправ и теперь на своей шкуре могу убедиться в этом.

День заканчивался, мне становилось холодно во влажной от вчерашнего дождя яме, то есть в горной геологической выработке. Я всё ещё надеялся, что ребята хватятся и заметят моё отсутствие – ведь в группе я не самый плохой студент. А руководитель группы должен привести в техникум столько же студентов, сколько он получил под свою опеку.

Такие мысли чуть-чуть согревали меня, но не настолько, чтобы быть довольным своим положением. Мне хотелось заплакать от обиды и безысходности. Сдерживали мои слёзы только воспоминания о том, что я уже не двухлетний мальчик, который боится и плачет при виде цыган, и, что я – будущий геолог – должен терпеть и преодолевать всякие трудности профессии.

Трудно предположить, что потеря в пути одного человека ни у кого не вызвала желания проверить, посчитать всех вернувшихся в техникум студентов. Хотя, была одна причина для этого – мы с Геной ещё жили у тёти Нюры, и моё отсутствие не было таким заметным, как оно было бы со студентом, живущим в общежитии. Но, Гена? Он – то должен был заметить моё отсутствие, но не сегодня. Вчера он заболел, и руководитель геологической практики разрешил ему не присутствовать в сегодняшнем походе. Только вечером, когда Гена, глядя на часы, понял, что я где-то застрял, стал немного беспокоиться. Хотя, может быть, я зашёл к ребятам в общежитие, такое бывало раньше, и вернусь домой позже, или заночую у кого-нибудь в комнате. Поэтому Геннадий и не очень сильно переживал.

Когда совсем стемнело, я запаниковал. Совы, вылетевшие на охоту, нарушали вечернюю тишину. Какие-то другие противные и пугающие звуки, незнакомые мне, дополняли хоровое совиное пение.

«Неужели, так никто и не обнаружит мою пропажу? – уже с раздражением и злостью думал я о своём положении. – Ну, должны же они прийти мне на помощь».

Свернувшись в комочек и прижавшись в самый сухой угол ямы, я покорно принял удар судьбы и приготовился заночевать здесь в одиночестве. На небе появились немногочисленные звёздочки, и тусклый свет ночного неба, пробивавшийся сквозь редкие сучья деревьев, отсвечивался в редких вкраплениях жёлтого пирита. Сейчас они уже вызывали у меня не восхищение, а скорее – раздражение, как будто это они, кристаллы пирита, виноваты в том, что я проведу эту ночь с ними.

Последние годы я, почти всегда, в сложных и неблагоприятных ситуациях вспоминал цыганку Клару. Она была для меня, как талисман, как палочка – выручалочка, которая давала мне силы, советы, поддержку. Вот и сейчас образ и её слова возникли у меня в голове и помогали преодолевать страх, холод и давали надежду на завтрашнее моё освобождение. Конечно, завтрашнее! Сегодня уже никто не пойдёт на поиски, даже, если обнаружат моё исчезновение.

Позже я вспоминал, что у меня тогда ни на минуту, ни на секунду не появлялась мысль, что это мой конец, что я закончил свою жизнь в этой приготовленной кем-то для меня яме.

«Тебя ждёт интересная, счастливая жизнь. Да, будут и трудности, но ты всё преодолеешь» – вот это предсказание помогало мне жить и решать разные проблемы. Так же и сейчас я расценивал своё положение, как трудность, которую я успешно преодолею.

Со временем, совы, насытившись добычей, или, убедившись в том, что их напевы мне не интересны, смолкли и оставили меня самостоятельно преодолевать холод, скуку, сонливость.

Рано или поздно, всё заканчивается. И этой злосчастной ночи пришёл конец. Из своего уголка я заметил слабый проблеск утреннего неба.

Я дремал ночью и всё время, разными способами старался утихомирить свою дрожь. Всякие слова и мысли не помогали и, время от времени, я менял положение, прижимаясь спиной или другим боком к, чуть нагретой мною стенке.

Когда Гена утром, придя в техникум на занятия, и, обнаружив моё отсутствие, поднял шум и тревогу, началась паника.

– Как так? – удивлялся один.

– Кто видел Бориса вчера после возвращения? – другой вторил ему.

– Я не видел его и по дороге после выхода из леса.

– А в заповеднике на документировании в разных выработках он присутствовал?

– Да, он был всё время с нами.

Вспоминания и разговоры ни к чему не привели.

Когда руководитель нашей вчерашней вылазки узнал об исчезновении одного из студентов, он сразу организовал два отряда из мальчиков нашей группы и, возглавив их, вышел на поиски пропавшего человека.

Дорога до места моего ночлега заняла у ребят около двух часов и, примерно, в десять – начале одиннадцатого, я услышал знакомые голоса и понял, что спасение пришло. Откуда? Почему? Снова вспомнилась цыганка со своими предсказаниями, которые я сегодня я интерпретировал так:

«Трудности, неприятности приходят и успешно преодолеваются».

Вся неделя оказалась насыщенной событиями. Моё ночное дежурство в древней горной выработке закончилось благополучно. Меня успешно обнаружили, с помощью верёвки вытащили, напоили горячим чаем, и ребята, почти, что на руках, довели – донесли до техникума. Я отделался лёгким насморком, нравоучениями от руководителя и твёрдым убеждением в том, что я – не слабак и готов к испытаниям и трудностям в будущей геологической жизни.

Кстати, надо несколько слов сказать о нашем руководителе и преподавателе по главному предмету для геологов «поиск и разведка полезных ископаемых». Это был ещё довольно молодой человек с непривычным для нас именем Капитон Евстахиевич, грамотный, умный, к тому же весёлый и добрый. Он очень любил нас – будущих геологов и знал почти все секреты каждого из нас. Он давал нам полезные житейские советы и казался ещё одним студентом нашей группы. Мы за его человечность отвечали ему откровенностью и с удовольствием изучали его предмет. Всё, сказанное о нашем преподавателе, не только знаменательно для нашей студенческой жизни, но и сыграет в будущем немаловажную роль.

Итак, о событиях на этой неделе. Нас с Геннадием на следующем курсе пообещали поселить в общежитие, чем, с одной стороны, порадовали, с другой – огорчили.

За год жизни мы для семьи тёти Нюры стали почти родными. Её дочь Валентина была нашей ровесницей, и мы считали её сестрой. Она работала на стройке и познакомила нас с подругами, девочками, имеющими разные строительные специальности. Мы быстро сдружились с ними, много времени проводили вместе на природе, встречали общие праздники.

В субботу на этой неделе у одной из девочек, звали её Катюша, будет день рождения. Мы с Геной с удовольствием приняли приглашение, подготовили подарки и рассчитывали на славу погулять в приятной компании.

Катюша работала крановщицей и в пятницу должна была пораньше освободиться, чтобы привести в порядок свои дела. Однако, ни ей, ни нам не суждено было осуществить свои ожидания и её планы.

Кто-то из работников – строителей не проявил должного внимания и нагрузил стрелу крана излишним весом. Кран сначала приподнял его, потом каким-то образом покатился по рельсам и, не удержавшись, рухнул на землю. Вместе с краном управляющая им Катюша упала на строительную конструкцию. Казалось бы, при падении с такой высоты никаких шансов на выживание не было. Но, повезло нашей Кате, кабина оторвалась, и это смягчило силу удара. Катюша получила увечья и попала в реанимацию. Вот такой подарок ко дню рождения приготовила ей судьба. Мы не находили себе места от горя. Девочки плакали, мы, как могли, их успокаивали, старались вселить надежду на лучший исход этой трагедии.

Неделя с приключениями заканчивалась и, как бы для компенсации негатива, полученного мной, к концу дня в пятницу я получил хорошую порцию позитива.

Во-первых, нам с Геной дали направление на поселение в общежитие к ребятам нашей группы. Это хорошая новость, хотя, ещё раз повторю, в этой части позитива был и неприятный момент. Мы должны уйти из нашей новой, приобретённой семьи тёти Нюры. Грустно, печально, оставалось одно утешение, сглаживающее, эту неприятность – возможность в любое удобное время посетить их, принести подарки.

Кстати, о наших возможностях. Мы жили на студенческую стипендию в сумме триста шестьдесят рублей. Это не богато, но нам хватало на пропитание, делать кое-какие покупки и, куда-нибудь, сходить с девочками на развлечение. Обед в студенческой столовой стоил не более трёх рублей, а в городском кафе на пять рублей можно было от души порадовать свой желудок.

Во-вторых, нам сообщили о летней, производственной геологической практике и даже о конкретных адресах её прохождения. Мы знали заранее перечень всех предлагаемых нам мест практики, и в специальном документе для дирекции мы выразили свои пожелания. Мы, вместе с Геной захотели поехать на Алтай. В нашем дуэте я снова выступил в качестве инициатора и убедил Гену в том, что это чудесный, экзотический край и так же, как Урал, богат полезными ископаемыми, что для будущего геолога является раем земным. Гена не сопротивлялся и с радостью согласился с моим выбором.

И вот сегодня в пятницу, в конце этой самой сумбурной недели, мы узнали, что наше пожелание учтено, и в начале июля мы едем на Алтай, на полиметаллический рудник. Конкретный адрес не был определён, потому, что это должны решать местные руководители. Кроме нас с Геннадием, туда же согласились ехать ещё двое наших ребят и две девочки. Компания неплохая, мы были на седьмом небе от счастья.

Кажется, начинает сбываться моё представление о счастье, об удовольствиях и о красоте геологической жизни.

– Вот видишь, Гена, – обратился я к другу после известия о будущей нашей поездке, – мы едем на Алтай, в страну шаманов и талантливых людей. Удовольствие!

– Откуда ты знаешь, что там нас ждёт?

– Это новый, неизвестный нам мир. Это горы – повыше Уральских.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – Гена был более, чем я, прагматичным и рассудительным. Он в душе тоже был рад нашему выбору, но не хотел раньше времени представлять всё в розовом цвете. И, как выяснилось позже, он был прав.

– А я и не говорю «гоп». Я говорю «гоп», «гоп», «гоп», – не сдавался я. Мне не хотелось предавать свою мечту. Я верил и, буду верить до конца в то предсказание цыганки Клары, которое, как путеводная звезда, всегда звало меня, давало надежду и уверенность в моём счастливом будущем.

У нас оставалось три дня для сборов, оформления документов и других личных дел. Ну, какие у нас, студентов, сборы? Час времени и мы уже в полной готовности. Но, порядок – есть порядок, и мы излишки этих трёх дней, в меру своих возможностей, решили использовать для развлечений.

За прошедший год техникумовской учёбы мы хорошо узнали каждого студента и студентку нашей группы. Уже определились или сформировались несколько пар молодых людей, которые всё время проводили вместе. Относительно некоторых из них было мнение, что «эти» и дальше по жизни пойдут вместе.

По секрету, я должен признаться, что такой пары я не создал, но одна девочка мне нравилась больше всех и «О, чудо!» – она была в числе тех двоих, которые поедут вместе с нами на Алтай. Такая радость окрыляла меня и давала надежду и уверенность в безграничном алтайском счастье.

В то время в маленьком уральском городке не было разнообразных вариантов для проведения культурного досуга. Редкие кафе – это практически те же столовые, только с ценами повыше и с возможностью, кроме еды, выпить одну-т две кружки пива.

Мы с Геной не были завзятыми выпивохами, но, по стечению таких счастливых событий, мы решили зайти в ресторан. На студенческую стипендию много не погуляешь, но цены и в ресторане были такими, что на пятьдесят-шестьдесят рублей можно было нормально, вдвоём посидеть.

– Гулять, так гулять, – решили мы с Геной и пригласили двух наших будущих алтайских спутниц, рассчитывая и на командировочные деньги, уже полученные в кассе техникума. Сумма этих денег казалась нам настоящим богатством.

Наши девочки оказались слишком занятыми, или, очень скромными и на наше предложение ответили отказом. Ещё раз хочу отметить, что мы не были избалованы многочисленными развлечениями и женским полом, и данный отказ на нас, особенно на меня, подействовал, если не оскорбительно, то просто обидчиво.

Наши намерения с рестораном частично провалились, тем не менее, ближе к вечеру, мы с другом, уже без девочек, всё же решили посетить это заведение. Дни были летние, тёплые и длинные. Часов в восемь мы подошли к ресторанному входу, но швейцар нас не признал за «своих» и не впустил.

– В безрукавках – футболок тогда ещё не было, – нельзя. Не положено, – сказал он, и закрыл у нас перед носом дверь.

Я снял рубашку и стал настойчиво стучать в стекло.

Снова швейцар приоткрыл дверь , и, увидев меня, оголённого, в одних брюках, не смог произнести ни слова. Я мимо него проскользнул внутрь и позвал за собой Гену. Тут швейцар опомнился и схватил Геннадия за рубашку.

– Я же сказал, нельзя в рубашке.

– Ну, вот он же прошёл, – Гена поняв мой сарказм и юмор, решил подыграть мне в этом.

– Он не в рубашке, – ответил швейцар, всё ещё не понимая нашего над ним издевательства.

– Тогда и я буду без рубашки, – сказал Гена и тут же снял безрукавку.

Швейцару теперь было не за что схватить Гену, так же, как и меня. Не будет же он брать нас за штанину!

Держа в руках снятые рубашки, мы двинулись в центр заведения. Откуда-то выскочила женщина – заведующая или официантка – и с криком прямо к нам:

– Это что ещё за комедия? – выталкивать или выводить двух полуголых людей ей ещё не приходилось, и она, кроме криков, не знала, что делать.

– Выйдите отсюда немедленно, алкоголики. Здесь приличное заведение.

Мы, не зная, как вести себя дальше, сели за первый попавшийся столик и стали надевать рубашки.

– Нельзя в рубашках быть в ресторане, – несколько смягчив свой тон, сказала нам ресторанная женщина. – Можно только быть в пиджаках. Вон, посмотрите на всех.

Мы оглянулись и увидели, что все, давно здесь сидящие, нагревшись от внешней ресторанной жары и от внутреннего алкогольного тепла, поснимали свои пиджаки.

– Они же все здесь без пиджаков, – привёл я убийственный довод в пользу того, что мы теперь здесь, как все, в рубашках.

– Но, они же не в рубашках зашли в ресторан, – не сдавалась рестораторша.

Она буквально выполняла инструкцию по посещению таких заведений.

Мне становилось смешно, но я с серьёзным видом продолжал разыгрывать ситуацию.

– И мы тоже не в рубашках зашли сюда, – подхватил тему Гена.

– Но, вы зашли, как бы это помягче сказать, не одетыми.

– А в инструкции сказано, что в рубашках входить нельзя. Покажите, пожалуйста, где написано, что без рубашек входить нельзя.

Хозяйка начала понимать, что мы над ней издеваемся и, с помощью разговора, ей разрешить ситуацию не получится. Она решила применить силовой метод.

– Семёныч, – крикнула она стоявшему в дверях и понимавшему свою оплошность швейцару, – выведи их отсюда.

– Молодые люди, – виноватым голосом, подойдя к столу, обратился к нам швейцар, – попрошу вас выйти.

Он аккуратно взял Гену за короткий рукав рубашки и потянул его к выходу. Подошла ещё одна официантка и присоединилась к Семёнычу.

Видя, что силы стали неравными, мы уже хотели выходить. Однако, бывают в жизни неожиданности.

Несколько человек, такие же, как и мы в рубашках, вышли из-за своих столиков и подошли к нам. Они уже успели принять не одну рюмку алкоголя, поэтому чувствовали себя уверенно и задиристо.

– Оставьте их в покое, – обратился один к главной распорядительнице, – они же не хулиганят, ведут себя спокойно.

– Но, они без пиджаков, – не уступала хозяйка.

– И мы без пиджаков, – привёл убедительный аргумент другой. – И нам надо уходить?

– У вас вон пиджаки, – махнула она рукой в сторону зала.

– Секундочку, – и пошёл к своему столику один из мужчин.

Он снял со своих стульев два пиджака и принёс их к нашей компании.

Повесив на наши стулья принесённую спасительную одежду, он обратился снова к строгой женщине:

– Вот теперь они тоже, как мы. Пиджаки у них на стульях. Все так сидят, посмотрите.

Не зная, как поступить дальше, она свой гнев перенесла на Семёныча:

– Ты смотри у меня! Доработаешься!

После этих слов, распорядительница, гордо развернувшись на каблуках, нырнула куда-то в служебную дверь.

В ресторане раздался хохот и бурные аплодисменты.

– Проходите за наш столик, – пригласил нас один из спасителей. – У нас есть свободные места. Вы, видать, хорошие шутники, так что у нас скучно не будет.

Мы с Геной не ожидали такого поворота событий и не знали, как поступить дальше. По своим финансовым возможностям мы не могли составить компанию этим подвыпившим молодцам, поэтому мы вдвоём стали благодарить их и отказываться от приглашения.

– Нет, нет, ребята, спасибо вам за всё: и за спасение наших душ и за приглашение. Мы только выпьем по кружке пива и всё. У нас дела.

– Дела подождут, – не отступали хозяева столика. – Завтра суббота, короткий рабочий день. Успеете ещё сделать свои дела.

Силы были не равны. Горячительные напитки придавали мужичкам напористости и уверенности в своей победе. Мы, в конце концов, сдались и присели на свободные стулья.

– Вот это по-нашему, – одобрили они наше решение. – Официант, принесите нам ещё две рюмки.

Дальнейшие события были ещё более неожиданными.

Только мы с Геннадием сели на предложенные нам стулья и взяли в руки наполненные водкой рюмки, как, откуда ни возьмись, пред нами во всей ресторанной красе предстал один из наших, не буду называть, кто, преподавателей. Он был в рубашке, расстегнутой почти на все, пуговицы, и, от «усталости» с трудом выговаривал слова.

– Так вот, вот вы, где проводите время, мои дорогие. И компания у вас неплохая, – я написал эти слова культурно и без заминки, совсем не так, как они были произнесены.

Мы с Геной, переглядываясь, смотрели на него, потом друг на друга, не зная как себя вести в такой ситуации. Этот преподаватель читал у нас новый предмет, мы не серьёзно к нему относились, лишь бы сдать и – с плеч долой. Но он – преподаватель – считал совсем не так. Он требовал по предмету доскональных знаний, которых у нас не было и, вряд ли, когда-нибудь будет. Не называя имени, ещё раз напомню об этом, преподаватель не ставил нам зачёты, заставляя по нескольку раз пересдавать материал, жаловался в деканат о плохой дисциплине и успеваемости.

Представ перед нами в расстегнутой рубашке и, уверенно стоя, как былинка на ветру, он решил напомнить нам, кто мы такие и почему мы в пьяной компании сидим в ресторане в то время, когда, по его мнению, мы должны зубрить его предмет.

– А чем тебе не нравится компания? И кто ты такой, что читаешь нам права? – возмутился один из наших спасителей.

– Оставь нас в покое, – поддержал второй. Мы сами с усами

Преподаватель тоже не лыком шитый, да ещё и накачанный градусами, решил, всё-таки доказать своё превосходство над нами.

– Я требую, чтобы вы немедленно покинули аудиторию, – видно, немного подзабыв, где он находится, сморозил он явную глупость. Услышав её, хозяева стола на мгновенье опешили, но быстро оправились и встали на нашу защиту:

– Никуда они не пойдут. Это наши друзья. Мы отмечаем юбилей нашей дружбы.

– Да, – поддержал второй.

– Как говорится, дружба дружбой, а денежки врозь! – не сдавался наш учитель и продолжал нести всякую ересь.

В течение всего этого потешного концерта мы с Геной сидели, молча, не понимая, как себя вести в этой ситуации.

– Если вы сейчас же не выйдете из заведения, завтра вы предстанете перед деканом.

– Да не пошёл бы ты сам куда-нибудь к декану, – встал один из наших «друзей» и схватил преподавателя за полурастёгнутую рубашку. Несколько пуговиц рассыпались по полу, а сама рубашка треснула, оставив в руке нашего защитника кусок материала.

– Ах, вы так! – обидевшись и, кажется, начиная трезветь, вскочил преподаватель. – Вы группой на меня одного! Вы завтра же вылетите из техникума. Да ещё и под суд попадёте за избиение и порчу моего имущества.

– Никто вас избивать не собирается, – попытался я разрядить обстановку. – Где ваш пиджак? Давайте я вам помогу одеться.

Гена молодец, быстро сообразил, принёс пиджак и помог преподавателю надеть его.

– Не надо мне помогать. И вообще, твоя любезность не поможет сохранить вам всем…– не знаю я, что, по его мнению, мы должны потерять.

В это время подошла та самая женщина, буду называть её хозяйкой, с двумя милиционерами и, указав им на нас с Геной, сказала:

– Вот они эти двое. Ворвались в ресторан, нарушив наш этикет, и теперь вот затеяли драку.

Дело, кажется, стало принимать неожиданно серьёзный оборот.

– Заберите их, – обратилась она к милиционерам. – Вот и этот товарищ подтвердит. Они его избивали, – указала она на преподавателя.

Как говорил герой какого-то фильма, « вечер перестаёт быть томным», так и у нас одна неожиданность сменялась другой.

Милиционеры ещё не предприняли никаких действий, а преподаватель, опережая их, сказал:

– Никто меня не бил. Мы просто беседуем. Встретились вот здесь старые знакомые.

– А вот директор говорит, что вы тут дебаширите.

– Мы? – удивлённо произнёс один из наших «друзей». Он поднялся, обнял нашего преподавателя, поцеловал его в щёку и так убедительно добавил, – если мы не виделись много-много лет, то имеем полное право сидеть в ресторане и вспоминать наше прошлое.

– Да, да, он прав, – поддержал говорившего преподаватель, закинув свою руку тому на плечо.

Мы с Геной присутствовали на таком бесплатном представлении, и не знали, как на всё реагировать, и, что ожидать дальше.

– Пошли , ребята, – обратился к нам преподаватель, – больше тут делать нечего. Нас здесь не уважают.

Достав из кармана деньги, он отсчитал какую-то сумму и небрежно бросил их на стол.

– Вот за ваше угощенье, – сказал он хозяйке.

Немая сцена из пьесы «Ревизор». Наши спасатели обиженно смотрели на преподавателя. Милиционеры были в полной растерянности, только хозяйка осторожно потянулась за деньгами.

– Нет, нет, подождите, – наконец, вымолвил один из сидящих мужичков, – мы хотим продолжения.

– А вы продолжайте, мальчики, мы скоро придём, – успокоил их преподаватель. Он подхватил нас с Геной под локоточки и спокойно повёл к выходу.

Мы продолжали молчать, ожидая от него какого-то нового подвоха.

– Ну, вот, теперь мы друзья. А друзья не ссорятся. Вы меня здесь не видели и я вас тоже не встречал. До свиданья, встретимся на паре.

Он повернулся и пошёл в неизвестность. Пока мы присутствовали на этом концерте, вечер уже стал встречать ночь, а мы, довольные, отправились к нашей тёте Нюре.

Глава 5. Работать, так работать, получать удовольствие.

Случилось так, что билетов на один поезд с нашими коллегами – и мальчиками и девочками – мы купить не смогли, поэтому на следующий день мы с Геной, счастливые отправились на Алтай.

Трудно сейчас выразить словами те чувства, которые мы ощущали, глядя в окно вагона на мелькающие полустанки, поля и леса, горы и долины. На больших станциях мы старались выйти и вдохнуть воздух неизвестности и свободы.

Может быть, и не стоило бы теперь об этом говорить, но для нас ещё неопытных путешественников, все мелочи казались значимыми. Проехали мы города Барнаул, Рубцовск, Семипалатинск, Усть-Каменогорск. Во время пересадки с поезда на поезд в одном городе, по-моему, в Рубцовске, нам с Геной целую ночь пришлось провести на вокзале. Народу там было много, не думаю, что все ехали на геологическую практику, но, присесть и отдохнуть, там было негде. Вокзальный воздух, специфичный для всех вокзалов страны, мутил сознание и требовал от наших лёгких, чтобы обеспечить организм кислородом, работать в полную силу. Мы, то выходили на улицу, то возвращались обратно в зал ожидания, надеясь найти место для ночного бдения. И только глубокой ночью, часть людей сорвалась со своих насиженных мест, и рванулась на проходящий транзитный поезд. Тут нам с Геной повезло, мы нашли даже два свободных деревянных дивана с высокими спинками. Не теряя времени, мы их заняли, растянувшись в полный рост и получая неописуемое удовольствие после длительного брожения по вокзальным просторам.

Ничто не предвещало каких-либо встрясок или происшествий. Я крутился с боку на бок, давая отдохнуть примятой деревянным диваном части тела. Но, всё-таки даже так лежать лучше, чем стоять или ходить из угла в угол.

Незадолго до этой поездки, я на сэкономленные студенческие деньги купил неплохие наручные часы. Давно мечтал я об этом и, наконец, получил полное наслаждение от их тиканья. Надо, или не надо было, но я часто поднимал руку с часами и любовался бегающей секундной стрелкой.

Во сне я был, конечно, не такой наблюдательный, и руку с часами опустил вниз так, что она висела, показывая всем мои часики. А они тикали себе и тикали.

Жулья на этом вокзале, так же, как и на всех других, было полно, и они бдительность не теряли – замечали всё, что плохо лежит или хорошо висит. А моя рука была именно в таком висячем положении. Бдительный воришка, увидев мои часы, с противоположной стороны залез под мой диван и нацелился оставить меня без предмета удовольствия. Только он намерился срезать или отстегнуть ремешок, как маленькая девочка на противоположном диване заплакала, мама проснулась и увидела, как под моим диваном лежит человек и пытается бритвой с моей висячей руки срезать часики. После долгой вокзальной и привокзальной беготни я бы не почувствовал хирургической операции на моей руке. Спасибо девочке, она знает, когда надо просыпаться. Мама, не отдавая себе отчёта о последствиях, закричала истошным голосом.

– Воры, держите их.

Проснулись все, кто нашёл себе ночлег на соседних диванах. Я тоже услышал этот устрашающий крик, быстро поднялся, оставив часы в руке поддиванного «хирурга». Я почувствовал, что моя рука совсем не такая, с какой я засыпал на этом ложе – чего-то не хватает.

– Вон он, вон вор, – указала она мне на воришку, который понял, что операция была неудачной, швырнул часы на междиванное пространство и выкатился на другую сторону.

Дежурный милиционер, стоя дремавший возле соседней колонны, быстро подскочил и скрутил руки, ещё не успевшему встать, воришке. Дальнейшая процедура проходила без нашего участия. Я взял часы, но надеть их на руку с помощью подрезанного ремешка, не удалось.

Гена не видел начала операции по снятию часов и оперативного скручивания умелых ручек. Он подошёл ко мне и спросил:

– Что это было?

– Вот, – протянул я ему руку и часы на разрезанном ремешке.

– Что вот? – не понял Гена моего жеста.

– Меня ограбили. Ремешок на часах порезали.

– Зачем? – Видно Гена стоял возле меня, ещё пребывая в сонном состоянии.

– А затем, Геночка, что я – раззява. Хотел подарить свои часики одному местному умельцу. Советую и тебе внимательно следить за своими вещами. Кстати, где они у тебя?

– Вон у того дивана, – показал он в сторону. – Ой, подожди, а где же они? Я только что, проснувшись от крика, видел их, а теперь нет.

Гена быстро шагнул к своему ночному лежбищу и закричал:

– Украли мои вещи! Милиция! Меня обворовали!

Тот милиционер, который забрал любителя наручных часов, отвёл его в дежурку и подбежал к кричащему моему другу.

– Мои вещи три минуты тому назад стояли вот здесь, – объяснял Гена. – Я только вот отлучился на секунду и…

– На секунду или на три минуты? – милиционер оказался не без юмора.

– Да вот подошёл к другу, у которого хотели часы снять.

– Это твой друг? Вы, оказывается под пристальным надзором у местной шпаны.

– Что теперь делать? – Гена не на шутку был расстроен и умоляющим взглядом уставился на милиционера.

– Я скажу так, – спокойно начал милиционер объяснять Геннадию, – тут у нас шпаны, хоть пруд пруди. Работают и днём и ночью. Выслеживают вот таких…

– Каких таких?

– Таких ротозеев, как вы, – уточнил дежурный.

– Мы не ротозеи, – обиделся Гена на такую характеристику.

– А кто же вы?

– Мы студенты, будущие геологи.

– Ну, будущие, может быть и геологи, но, пока – ротозеи…

Мне тоже было обидно за такое отношение к нам, и я тоже пошёл в наступление.

– Так делайте же что-нибудь. Найдите его вещи, раз вы знаете местную шпану.

– Что у вас было…в чём?

– В чемодане, – пояснил Гена.

– Итак, что у вас было в чемодане?

– Бельё, одежда верхняя и…

– И ещё что?

– Всякая мелочь, щётка зубная, паста, бритва…

– Ложка, кружка, – язвительно продолжил милиционер.

– Да, и это тоже.

– Документы целы?

– Бумаги все при мне.

– Тогда нечего волноваться. Вы куда едете?

– На практику. Геологическую.

– Надолго?

– На полтора месяца.

– Тогда переживёте. Походите в этой одежде, постираете, погладите.

– Почему вы не ищите воров? – снова решил я вступить в интересный разговор.

– Их уже не найти. Вещи давно уплыли.

– Куда уплыли? – не отступал я.

– Может быть, на практику. Геологическую, – съязвил милиционер.

– Мы будем жаловаться, завтра.

– А когда вам надо прибыть на место практики?

– Завтра.

– Тогда выбирайте: или вы завтра начнёте свою практику, или вы с завтрашнего дня и до конца этого, а может быть, и следующего месяца, приступите к поиску шантропы, которая утащила у вас зубную щётку и что-то там ещё.

Я понял, что дальнейшие разговоры с милиционером бесполезны, и позвал Гену присесть на мой диван.

– Ну, что, друг? Раззявы мы и есть раззявы. Как-нибудь перебьёмся без твоих шмоток. Кое-что у меня возьмёшь, а не хватит – прикупим. Деньги командировочные целы?

– Я же сказал, все бумаги у меня при себе.

– Слава богу, хоть это ты догадался сделать.

Гена со скорбной физиономией, и я, скромненько усмехаясь, сидели, подрёмывая на моём диване.

Дальнейший путь до места назначения мы преодолели без приключений.

Странно, что моя память часто возвращается к предсказаниям цыганки Клары, на всю жизнь вселившимся в мою голову. Все последующие действия и выводы из этих предсказаний не оставляли в покое меня и здесь. Как-то трудно было вокзальное происшествие назвать очередным проявлением счастливой судьбы геолога, тем не менее, оно совсем меня не огорчило и не разочаровало в выборе своей профессии.

Я с большим чемоданом – другого у меня не было – и Гена, с пустыми, словно он вышел в парк погулять, руками, появились в Зыряновском геологическом управлении.

– Здравствуйте, – дружно произнесли мы с Геной, зайдя в отдел кадров.

– Здорово. Кто такие? – не поднимая головы, неуважительно для будущих геологов, спросил седой, располневший старичок.

– Здравствуйте, – ещё раз напомнил я, что мы пришли для делового разговора, а не для выслушивания пренебрежительного к себе отношения.

Хозяин большого старинного стола изволил поднять на нас глаза и, приспустив на нос очки, более вежливо спросил:

– Здравствуйте. Кто и зачем вы здесь? Неужели хотите у нас работать?

– Мы студенты Миасского геологоразведочного техникума. Приехали к вам на геологическую практику.

– А-а-а – пропел старичок. – Тогда это не ко мне. Идите к начальнику производственного отдела. Кабинет номер восемь, прямо и потом налево.

– Спасибо, – опять дружно мы с Геной поблагодарили старичка за ценную информацию и, на всякий случай, захватив чемодан, вышли из Отдела кадров.

Начальник производственного отдела был значительно вежливее, выслушав нас о цели нашего приезда и, как мне показалось, с радостью произнёс:

– Очень хорошо. Вы как раз, кстати. – Эти слова удачно вписались в мои геологические размышления, и мне стало приятно сознавать, что мы, геологи – ценные работники и, кстати, появляемся в нужное время и в нужном месте.

– Давайте ваши направления и командировочные удостоверения.

Внимательно рассмотрев всё, что мы ему передали, он подумал минуту-другую, встал и торжественно сказал, словно отправлял нас в космос:

– Поедите в Путинцево на полиметаллический рудник. Там для вас работы хватит. Счастливого вам пути и удачной практики. Автобус на Путинцево отправляется вон с той площади.

Написав на наших направлениях резолюцию, он передал нам бумаги и по-детски, очень дружелюбно, сделав прощальный жест, присел на своё кресло.

Автобус нам долго ждать не пришлось и вскоре по каменистой дороге мы помчались к месту нашей первой производственной практики.

На наших лицах было полное удовлетворение. Забылись вокзальные неприятности, и размышляли мы теперь только о нашем ближайшем будущем.

– ЗдОрово, – бросил я для Гены многозначительное слово, как только мы выехали за город.

– Что здОрово? – не понял мой друг, о чём я говорю. – ЗдОрово трясёт автобус?

– И трясёт хорошо, – выговаривая слова между скачками на полуразвалившихся сиденьях автобуса, говорил я,– и прекрасно, что нас направили на полиметаллический рудник.

– Не знаю, там посмотрим, – более осторожный в рассуждениях, не согласился со мной Гена.

– Как же! Ты представляешь? Рудник! Шахта! Мы побываем под землёй. Не знаю, на какую глубину нас опустят, но, всё же это так интересно.

Я снова сел на свою любимую геологическую колесницу, которая завезёт нас в волшебную страну. Павел Бажов предстал пред моим мысленным взором, и я вспомнил всё, что он писал о хозяйке медной горы.

– Ты фантазёр, – не то похвалил меня, не то осудил Гена, но, я с благодарностью принял его оценку.

– Да, без мечты и фантазии не интересно жить, – согласился я с другом. – Главное в жизни – надо не только мечтать, но и добиваться исполнения своих мечтаний. Я не хочу быть мечтателем Достоевского, я хочу быть мечтателем-прагматиком.

Гена не ответил мне на мои рассуждения о жизни. Он, вцепившись в спинку впереди расположенного сиденья, наверно мечтал, чтобы поскорее закончилась эта трясопляска.

Ну, что ж, это тоже мечта, пусть и мелковата, но, всё же мечта человеческая и требующая своего исполнения.

Кроме тряски на неровностях дороги, были ещё и повороты-виражи. Пятнадцать обещанных километров показались нам полигоном для подготовки космонавтов. Это я сейчас так говорю, а тогда ещё ничего не было известно о жизни космонавтов. И честно признаюсь, я с каким-то самоистязательским удовольствием воспринимал автобусную тряску. В дальнейшей жизни у меня ещё не раз будут ситуации, когда я физические истязания буду воспринимать, как удовольствие.

Минут через сорок-пятьдесят, за неимением часового ремешка, я спрятал часы в чемодан, мы прибыли в наш рудничный посёлок Путинцево.

Без труда мы нашли геологическую контору, вошли в полутёмный коридор и, о чудо! Кого мы там встретили! Двое наших студентов – Петя и Юра – сидели на стульях, перед кожаной дверью.

Сначала я не понял, галлюцинация это или мне в темноте померещилось что-то. Я протёр глаза и подошёл ближе к сидящей паре. Увидев нас с Геной, они заулыбались довольной улыбкой: «вот, мол, мы вас сделали».

– Привет, – сказал я, протянув руку, – вы что, самолётом прилетели?

– Конечно, был заказан спецрейс Миасс – Путинцево, – принял мою шутку Петя, – и вот уже сутки мы сидим здесь, ждём, когда вы появитесь. Без вас не могут найти работу для студентов.

– Молодцы, – похвалил Гена ребят, – и всё же, вы давно здесь?

– Часа два – два с половиной сидим, ждём, когда придёт главный геолог управления.

Юра объяснил, чем они ехали, и как получилось, что оказались здесь раньше нас.

Вот с минуты на минуту должен быть главный геолог, да только затянулись эти минуты.

Я подошёл к секретарше и, представившись, спросил, долго ли ещё ждать главного геолога.

– Должен скоро быть. В одном забое у нас произошёл обвал, и он срочно туда отправился.

Информация, преподнесённая нам обыденным, совсем не тревожным голосом, произвела на нас ошеломляющее впечатление. Увидев наши растерянные лица, секретарша решила нас успокоить.

–Всё обошлось без жертв. Так у нас иногда бывает.

Что она имела в виду? – Что «иногда» бывают в забое обвалы или, что «иногда» эти обвалы происходят без жертв.

Я не хотел уточнять этот момент и, сказав только «Спасибо», предложил Геннадию выйти в коридор.

Через некоторое время наши ожидания закончились. Появился главный геолог в серой робе и с каской на голове.

– Мы к вам, почти одновременно поднявшись, обратились мы к нему.

– Через десять минут заходите. Секретарь вас пригласит. Вы все по одному вопросу?

– Да. Мы все вместе.

Войдя в кабинет главного геолога, мы увидели ещё молодого, красивого и опрятно одетого человека.

– Вот теперь, здравствуйте, – обратился он, выйдя из-за стола, и крепко пожал каждому из нас руку. – Мне секретарь сказала о цели вашего визита. Я вас поздравляю с приездом и с первой производственной геологической практикой.

– Спасибо, спасибо, – отвечали мы.

– Будете работать коллекторами в разных забоях.

Мы знали, что коллектор занимается документированием свежего забоя после проведения взрывных работ. Надо точно знать все виды минералов и руд, замерять их размеры и точно зарисовать на проходческой карте. От точности документирования забоя зависит правильность планирования и проведение дальнейших работ.

– Ожидайте в коридоре, вас заберут горные мастера. Потом вы получите адреса, где вы можете поселиться для проживания.

Мы с Геной приветливо были приняты молодой хозяйкой. Она в частном доме предоставила нам отдельную комнату и обеспечила чистым бельём. После дорожных испытаний условия жизни в этом доме нам представлялись раем.

На следующий день мы пришли к шахте рудника, в которой нам предстояло превращаться в квалифицированного геолога.

Нас с Геной определили в разные забои, на разных горизонтах.

Переодевшись в полученную брезентовую робу, нацепив на голову шахтёрскую каску с фонарём, я со своей бригадой забойщиков отправился на работу. Я не могу точно описать те чувства, которые владели мной в тот момент, когда мы, человек десять, зашли в шахтную клеть.

– Опускаемся на глубину тысяча сто метров, – наклонившись ко мне, сказал бригадир.

После этих слов я совсем онемел, пытаясь привести в порядок свои чувства и ожидания.

Меня распирала гордость оттого, что вот сейчас я стал тем, кем давно мечтал стать. Я почти достиг своей цели. С другой стороны, было некоторое ощущение страха оттого, что вчера сообщила нам секретарша и ещё оттого, что моё сознание отказывалось принимать реальность глубины в километр, на которой нам придётся работать.

Клеть опускалась, как мне показалось, с сумасшедшей скоростью. Все внутренние органы непроизвольно поднимались к горлу, когда клеть после остановки и высадки людей начинала двигаться дальше вниз. Сверху нашего «трамвая» была крыша, но защищала она пассажиров только от падения камней, но не мешала делать своё мокрое дело крупным каплям и даже струям воды, которая неизвестно откуда капала на наши робы, попадала за шиворот.