Читать книгу В высокой траве - Борис Валерьевич Лейбов - Страница 1

В высокой траве

Борис Лейбов

моему деду

1. Случай с моим рождением

В день, когда первый в мире женский экипаж поднял в воздух дирижабль, я родился. Я хорошо запомнил этот день, честное слово. Моя мама, черноволосая красавица, каких свет видывал, но не часто, была грустна. Отец, черноволосый красавец, был задумчив. Четырехлетний Эдик был, в отличие от родителей, весел, но, как и они, черноволос. Солнце стояло высоко над Москвой. Был апрель. Я родился восхитительно рыжим, и, похоже, только весна была этому рада. Первый голос, который я услышал в этой жизни, был голос отца.

– Фаина, что ты такая грустная?

– А что ты такой задумчивый, Веня?

Так я познакомился с родителями. Красавица Фаина Исааковна и красавец Вениамин Львович. То, что Эдик был Эдиком, я как-то знал само собой.

– Я грустная, – не дождалась ответа мама, – потому что ты грустный и черноволосый, и я черноволосая, а Леня рыжий.

Тут мама заплакала, а я оказался Леней.

– Ну и что, – отец засмеялся, – у меня было шесть братьев, и все рыжие, и их дети тоже – рыжие через одного.

– А что ты тогда молчал так серьезно? – мама не успокаивалась.

– Задумался просто, а что такого?

– Эдик, отойди от Лени. Ты его сейчас проткнешь, – прикрикнула мама.

Она все-таки успокоилась. Я продолжал всему радоваться. Лопоухий Эдик перестал тыкать мне в нос пальцем. Где-то через несколько секунд в моей памяти произойдет провал.

Где-то на три, может быть, четыре года. А пока девочка в синем платье, с двумя косичками и широкой улыбкой, прислонилась к стеклу в двери родильного отделения и смотрит на нас. Где-то недалеко от Смоленска идет поезд – из Гомеля в Москву. Он везет мою бабушку. И где-то высоко над нами парит дирижабль с бесстрашными женщинами. Три. Два. Один. Зеро.

2. Случай со Сталиным

Декабрь. Снег. За окном Нескучный сад, голый и белый. С этой зимы я помню все. В тот день, когда бабушка влепила мне первую и последнюю, вернее единственную мою затрещину, в тот самый день молодой токарь товарищ Егоров взял обязательство дать в подарок седьмой партконференции две производственных нормы.

Был один вопрос, который меня томил. Конечно, после шлепка я научился задавать вопросы самому себе, про себя. Но то «после». А вот «до» я озвучил.

– Бабушка, а когда Сталин умрет, следующего тоже будут звать Сталин?

От оплеухи зазвенело в ушах. Мне показалось, что с меня слетели веснушки. Бабушка переживала больше чем я. Она села на стул и тихо-тихо заплакала.

Когда-то очень давно бабушка была маленькой девочкой. Сталина тогда звали Царь, и она жила в Гомеле, потому что в Москве нам тогда жить было нельзя. У ее отца был большой огород, и все, что на нем росло, он отвозил на воскресный рынок. Детей у него было больше, чем грядок, и бабушка была очень худой. Однажды он взял ее с собой. Когда день подошел к концу, он обнаружил мою бабушку Лизу под телегой. Она играла с кошельком. Чужим кошельком.

– Лиза, ты знаешь, что это? – строго спросил он.

– Деньги?

– Ты знаешь, что они чужие? – еще строже спросил мой прадед.

– Да.

Так бабушка тоже получила свою первую оплеуху. Я не думаю, что прадед сел рядом и тихо плакал. Как рассказала бабушка, он взял ее за руку, и они обошли все ряды и лавки, спрашивая каждого, ни его ли это кошелек. Хозяина не нашли, и прадед купил ей платье – новое, синее.

А потом, почти через вечность, четыре года назад, бабушка села на одну из последних конок у Белорусского вокзала и приехала к нам. По крайней мере, чтобы познакомиться со мной. Ну и еще потому, что мой отец, старший лейтенант, получил комнату в красивом доме на Большой Калужской, там, где заканчивается Москва, а справа каждое лето цветет Нескучный сад.

Бабушка вышла из конки и стала жить с нами – со мной, с Эдиком, с мамой и папой, в шестнадцатиметровой комнате с видом на деревья. Я подошел и первый обнял ее. Больше нам плакать нечего.

3. Случай с детдомом

«Можно хочу сказать?» – так я стану часто говорить, когда вырасту, а всякий умник будет меня поправлять. Так вот, хочу задаться вопросом, уместно ли будет рассказать о родителях и их жизни до меня? Полагаю, да. Жизнь до Лени тоже достойна маленького внимания, но пристального. Ничего из этого я помнить не могу, но слышал с чужих слов и вот, передаю.

Далеко от Москвы, далеко от Большой Калужской, целых четырнадцать лет назад, в 1927 году, родители познакомились. Недалеко от Гомеля стоял еврейский детский дом. Там дети учились на идише и как все в нашей молодой республике не праздновали Рождество. И там, в десятом классе, начали дружить мама и папа, черноволосые красавцы.

Хочу заметить, они не были сиротами. Просто так получилось. Отец моей мамы, Исаак, предложил моей любимой бабушке уплыть с ним в Нью-Йорк. Родину бабушка любила больше. К тому же она была членом ВКП(б). Подумаешь, Америка! Развод мой дед прислал по почте. Мы все знаем, что он там женился и завел новых внуков, но такое рыжеволосое счастье как я он уже никогда не увидит, ну и Бог с ним. А вот маму пришлось определить в детдом, так как сидеть с ней было некогда и некому. Бабушка была очень нужным человеком, как я понимаю. Нарком просвещения поставил ей задачу просветить всех белорусских женщин, что теперь они в чем-то равны. По-моему, так.

С отцом все куда сложней. Начнем с того, что отца моего отца, то есть моего другого деда, звали Лейб Лейбович Лейбович. Да, в паспортном столе, скорее всего, тоже смеялись и вручили документ на Льва Львовича Львова. В общем, у дедушки Льва было три жены. Не сразу, по очереди. У первой было семеро детей, она умерла. У второй детей тоже было много. А у третьей, моей бабушки, которой я не видел, детей было трое. Один из них – мой отец. Мне кажется, дед очень переживал. Время в стране было нелегким. Иностранные шпионы (думаю, японцы), то и дело похищали его братьев, племянников и сыновей. Все эти Львовичи бесследно исчезали. И, похоже, работа сапожником (то, чем Львовичи занимались последние лет триста, а может и больше) стала небезопасной. Лавки позакрывали. Отец оказался в детдоме, в безопасности.

Как было в детдоме, я не знаю. Наверное, доска была, и мел, и звонок. На маме, наверное, было бабушкино небесное платье. У отца военной формы еще точно не было. Мне рассказывала мама, что заговорили они друг с другом в день, когда в далекой Москве открылась Первая мировая выставка межпланетных аппаратов и механизмов. Я появлюсь на свет через десять лет. А когда мне будет двадцать, мы запустим первый спутник в волшебный космос.

4. Случай с войной

Я худой мальчик – и очень рыжий. Бабушка заправляет нам рубашки. У Эдика такая же белая рубашка, как у меня, и такие же коричневые шорты. Только его одежда больше, ведь он сам большой, ему восемь. Да и ботинки у него черные, как волосы. А мои серые. Почему у меня не рыжие ботинки? Бабушка сильно нервничает. Она то сядет, то подойдет к окну. У подъезда уже собрался весь дом. Человек тридцать или сто, не меньше. Я почти всех знаю в лицо. Наши соседи по квартире – пожилой мужчина с двумя дочерями. Люди из третьей комнаты – муж и жена. Девочка, ровесница Эдика – никогда ее не видел.

– Все, Леня, пошли! Хватит стоять в окне, пойдем. Эдик уже спустился.

На улице жарко. Середина лета. Очень хотелось забежать в Нескучный сад, до которого рукой подать. Но мама оторвала меня от земли и взяла на руки. Она плакала. Я понял, что в сад мы не пойдем. Отец стоял рядом с нами, улыбался. Соседи окружили нас кольцом. Они, наверное, тоже любовались папиной формой. Старший лейтенант! Взрослый, ему тридцать один год. Я знаю – три пальца на левой руке, один на правой. Вот столько!

Вдруг папа склонил голову к маме и стал что-то говорить, тихо и быстро. Мама засмеялась, не переставая плакать. Странно, как это у нее получается? Я вот если реву, то от начала и до конца. Тут загудел автомобиль. Люди расступились, и я увидел черную эмку. Она приехала за отцом. Машина! Я чуть не взрывался от гордости.