Читать книгу Страна не для него - Brangusis - Страница 1

Гайдзин (*иностранец, чужак (яп.))

*Внимание! Все персонажи и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

«Почему именно в моей группе?» – подумал Гин Хасегава, сам не замечая, что глядит гайдзину прямо в глаза. В черные, большие, по-европейски круглые и в страхе распахнутые на половину белого, как снег, лица.

Кажется, гайдзин впервые не усмехался. Наглое выражение в кой-то веки было стерто с этой симпатичной скуластой морды. Под огромной крепкой лапой Гина Хасегавы трепетали тоненькие ключицы, шелк черной форменной рубашки начинал намокать от его горячей ладони. Староста знал, что простым вдавливанием в стенку, чего достаточно любому среднестатистическому японцу, гайдзина не проймешь. Пришлось показать, кто тут главный. Во благо Японии, конечно же!

– Нет мне прощения, но перестань, пожалуйста, выпендриваться, – попросил Гин Хасегава вежливо, но по-прежнему глядя гайдзину прямо в глаза и всем видом давая понять, что возражений не потерпит.

Однако гайдзин на то и был гайдзин, что сразу же яростно фыркнул, лихорадочно соображая, чего бы колкого сказать в ответ.

«Удивительно смелый и глупый человек!» – подумал Гин Хасегава. Сам он был немногим выше гайдзина, что для японца совсем нетипично, однако силой и мускулистостью превосходил его в пять, а то и в семь раз. К тому же, в национальной сборной по боксу состоял. Гина Хасегаву все боялись, даже гайдзин, это было видно по глазам. Но только гайдзин осмеливался ему перечить, больше никто!

– Я ничего не сделал! – настойчиво сказал гайдзин и попытался убрать руку здоровяка старосты со своих многострадальных ребер.

– Я понимаю, тебя еще не научили, как надо вести себя на уроках, но ты мог бы и сам догадаться, – возразил ему Гин Хасегава, спокойно и серьезно. – Иногда мне кажется, что ты совсем не хочешь стать здесь своим.

– Вот еще! – вспыхнул гайдзин и таки высвободился от стальной хватки старосты, шарахнувшись в сторону двери. Встал напротив него, разгоряченный, с длинными растрепанными волосами цвета вороного крыла, решительный, хоть сейчас готовый броситься в драку, но вместо этого неловко поправляющий воротник форменной рубашки худыми дрожащими пальцами. – Стадо овец! Один похож на другого! Думай, как все! Одевайся, как все! Поступай, как все! Кто захочет стать среди вас своим?

Гин Хасегава снисходительно и как-то тепло улыбнулся, опустив глаза и поправляя рукав точно такой же форменной рубашки, отличающейся разве что немыслимыми для среднестатистического японца размерами.

– Да, тяжело тебе будет в Японии, – вздохнул он, наконец, поглядев на гайдзина уже с лаской и состраданием. – Но я рад, что ты подружился с Митсюзаки. А вот Катайю вы зря в свою компашку впутали. Из-за вас у него могут возникнуть проблемы.

Гайдзин со злость зашипел сквозь зубы, черные глаза так и стреляли ненавистью и обидой, словно стрелами:

– Не говори обо мне и Кицуне так, будто мы ненормальные! Если кто-то отличается от всех, это еще не значит, что он ненормальный! Хотя ты все равно не поймешь.

Гин Хасегава снова с сочувствием улыбнулся.

– Ошибаешься, – ответил он, загадочно возведя глаза к потолку. – Я вовсе не считаю вас ненормальными. Поэтому просто прошу – молчи на уроках, пожалуйста, это для твоего же блага. И сдай, пожалуйста, долг по философии.

Услышав это, гайдзин поджал губы и с недоверием уставился на старосту из-под насупленных бровей, не зная, что сказать.

– Пожалуйста, не говори никому, что я с тобой разговаривал, – попросил Гин Хасегава, склонившись в подобающем для гайдзина поклоне. – И вот еще, – добавил он, выпрямившись и искренне улыбаясь, – мой дядя – владелец небольшого отеля на горячих источниках в Никко. Я хочу навестить его в эти выходные. Не хотел бы ты с Митсюзаки и Катайей составить мне компанию? Я вас приглашаю.

Тут уж гайдзин совсем обалдел, стиснул безукоризненно ровные, красивые белые зубы и решительно не знал, что думать и что делать. “What a weird Japanese!” (*Какой странный японец! (англ.)) – только и пронеслось в его голове.

Сото (*чужой (яп.))

– Что?! – приглушенным шепотом воскликнул Акума Катайя, когда Сото им все рассказал. – Семпай приглашает нас на выходные в Никко?!

– Здорово! – ахнул Кицуне Митсюзаки, едва не задыхаясь от восторга. Его, должно быть, впервые куда-то пригласили.

Сото нахмурил брови, силясь понять, правильно ли до него дошли их слова. Нет, Семпай – это точно староста, только его, кажется, звали как-то по-другому… Или он ошибается… Это же японские имена, в них сам черт ногу сломит! Ну, слово «сугой» (*Круто (яп.)) Сото выучил едва ли не первым: японцы то и дело сыплют им на пару с «сумимасе» (*Извините (яп.)), как из пулемета.

– Ладно, я рад был провести с вами время, но теперь, пожалуй, вернусь на свое место, – вдруг объявил Акума Катайя, прижавший к груди собранные тетрадки и готовый уйти восвояси.

– Where are you going? (*Куда ты? (англ.)) – возмутился Сото, как всегда, в своей безалаберной европейской манере, и преградил Акуме путь. – Am I really so hopeless to leave me altogether? (*Я что, действительно, такой безнадежный, чтобы совсем меня кинуть? (англ.))

Кицуне Митсюзаки с любопытством навострил ухо: в отличие от Акумы Катайи, у него с английским было все худо. Акума дерзко поглядел на Сото, думая, как бы побольнее съязвить, а затем, с сочувствием вздохнув, опустил глаза долу и с видом обреченного рухнул на свое новое место в первом ряду.

– Три ноль в пользу Сото, – сказал Акума совсем тихо, почти себе под нос.

– Мне неприятно, когда его называют гайдзин и сото! – вдруг резко одернул его Кицуне.

– Прости! – поспешил извиниться Акума. Сото и на этого ненормального повлиял! Раньше-то Митсюзаки был тише воды, ниже травы.

А Сото их короткого диалога так и не понял, да и не особо стремился понять: японцы вечно извиняются по всяким пустякам.

– Катайя, ты решил подтянуть отстающих студентов. Как мудро с твоей стороны! – таковым было приветствие уже второго преподавателя, вошедшего в аудиторию и обнаружившего первого зубрилку группы не там, где обычно.

– Да… – только и смог виновато пролепетать тот, в душе скрежеща зубами от досады.

Никого он не хотел подтягивать! Это все чертов Сото! Едва Акума Катайя успел показать свой нос на занятиях, как Сото заорал на всю академию:

– Акума, привет!

Настала гробовая тишина. На Акуму, как по команде, обернулись все до единого одногруппники. Разумеется, Сото имел пространные понятия о японских суффиксах вежливости и не знал, что к именам сокурсников надо добавлять суффикс «кун», иначе недалеко и до оскорбления. Студенты со злым удовольствием стали ждать реакции первого в группе зубрилки. Что он сделает? Опозорено опустит голову и молча пройдет за свою парту в последнем ряду? В истерике бросится за дверь? Подойдет к Сото Гайдзину и влепит ему пощечину? От Акумы Катайи ждали чего угодно, потому что близко с ним никто не общался, и на что был способен этот тщедушный паренек с никогда не исчезающим невротическим выражением на лице, никто понятия не имел. Но то, что Акума Катайя сделал, вызвало у всех шок и разочарование. Акума Катайя улыбнулся загадочной японской улыбкой и учтиво ответил:

– С добрым утром, Куруто-кун.

И занял свое место. Начался урок. Акума вздохнул с облегчением: все «лица», вроде, сохранены (*Сохранить лицо – не уронить своего (и чужого) достоинства, очень важная японская традиция), ни над кем – ни над ним, ни над Сото – смеяться не стали. А ведь до катастрофы было рукой подать! Акума Катайя больно стукнул себя по лбу: как он вчера мог быть таким беспечным? Как, ну вот как он не подумал о том, что вечерние покатушки на роликах с Сото уже сегодня станут достоянием всей Японии?! Надо было вызвать полицию или бросить его посреди Токио – глядишь, обиделся бы и быстрее уехал из страны, где он всегда будет Сото!

Однако оказалось, что утренний конфуз – это лишь полбеды. На перемене Сото внезапно подскочил к Акуме, вывел его из состояния одухотворенной задумчивости самым наглым образом, какой только могут изобрести европейцы, и сделал самое бессовестное в мире предложение – покинуть эти богом забытые последние ряды и пересесть к ним с Митсюзаки на первый.

«Это уже слишком! Я, преданный своей стране японец, живущий на благо японскому народу, не могу сесть с Сото Гайдзином и этим ненормальным Митсюзаки! Ну уж нет!» – решительно подумал Катайя и строго заговорил на кривоватом английском:

– Я бы с радостью. Мне, право, неудобно. Я бы с удовольствием, но…

– Да что у вас у всех за привычка ходить вокруг да около?! – возмутился Сото, чем взбесил Акуму еще стократ сильнее. Мало того, что ведет себя, как последний неандерталец, так еще и возмущается! – Скажи ты «да» или «нет», чего ломаться-то?

– Послушай! – чуть было не сорвался Акума, но вспомнил правила приличия, которые ему безжалостно вдолбили еще в младшей школе, и мягко продолжил: – Мне, правда, очень жаль, но не разговаривай со мной, пожалуйста. Прости, что я тебе это сказал.

И Акума удостоил Сото самым вежливым и виноватым поклоном, на какой был только способен. А Сото лишь фыркнул и сложил тощие руки на груди.

– Что за черт? Нормально же вчера общались!

– Прости меня, – повторил Акума. – Но из-за того, что я с тобой разговариваю, у меня могут быть проблемы.

– Какие проблемы?

– Ну… ну, например, все могут перестать со мной разговаривать.

– С тобой и так никто не разговаривает! Собирай монатки, пошли к нам!

– П-подожди, пожалуйста! Пожалуйста, подожди!

Но тетрадки Акумы уже были в одной руке Сото, его локоть – в другой, а ноги по инерции семенили за ним к первым рядам, где их уже поджидал смущенно улыбающийся ненормальный Митсюзаки.

Искусство рисования и разбивания носов

На перемене после этого проклятого урока перед Кицуне Митсюзаки собственной персоной предстал первый красавчик группы и часть его свиты – человека три.

– Эй, ты ведь Митсюзаки, не так ли? – заулыбался он заискивающе.

Кицуне сразу понял, что таится за этой улыбкой. Он низко-низко опустил голову, буквально прижимая подбородок к груди, и тихо ответил:

– Да…

Как зовут красавчика и его товарищей, он еще не знал. Это был всего третий день занятий первого курса астрофизиков. Кицуне Митсюзаки не мог дождаться того момента, когда поступит в ТАА (Токийская Аэрокосмическая Академия (*выдумано)), и очень надеялся, что там его жизнь кардинально изменится. Поначалу он намеревался сделать все возможное, чтобы просто не привлекать к себе внимание, а потом уже постепенно вливаться в нормальную человеческую жизнь. Он выбрал свое место в средних рядах – недостаточно близко, чтобы постоянно мелькать перед глазами преподавателей, и недостаточно далеко, чтобы те начинали искать его сами. Эдакий обычный восемнадцатилетний парень, долговязый и неокрепший, не всезнайка и не отстающий, тихий, мирный. Даже длинные волосы собрал в хвост и свою любимую сумку-почтальонку постирал, чтобы не видно было нарисованных на ней корректирующей жидкостью эльфов и драконов. Совершенно обыкновенный, похожий на всех остальных молодой японец, готовящийся вступить во взрослую жизнь на благо своей страны.

Первые два дня все шло спокойно и гладко, словно сами боги, наконец, сжалились над Кицуне Митсюзаки и вознаградили его за все страдания, которые он перенес в школе. Почти никто не обращал на него особого внимания, кто-то даже мельком поздоровался – да о таком подарке судьбы Кицуне Митсюзаки даже мечтать не смел! И только он было расслабился, как на втором уроке третьего дня преподаватель философии поймал его затравленный взгляд и раскусил, что этот парень, на самом деле, совсем не тот, за кого себя выдает. Возможно, он сам не славился примерным поведением в своей юности, однако жертву школьного идзиме (*издевательство, травля) распознал сразу. Недолго думая, преподаватель подошел к Кицуне и бесцеремонно заглянул в его конспект.

– Встань, – потребовал он, высокомерно глядя на сжавшегося от страха парня.

Тот послушно поднялся и низко-низко опустил голову.

– Представься, пожалуйста, – попросил преподаватель надменно.

– Кицуне Митсюзаки, – тихо ответил парень.

– Громче!

– Кицуне Митсюзаки.

– Громче!

– Кицуне Митсюзаки!

– Так-то лучше. А теперь, пожалуйста, посмотрите, чем Кицуне Митсюзаки занимается на лекциях, – и преподаватель с садистским удовольствием продемонстрировал всей группе его конспект, по краям изрисованный звездами и неведомыми планетами, причем довольно-таки искусно. – Какая несерьезность! – он ударил Кицуне конспектом по лицу и ткнул пальцем в первые ряды: – Пересядь, пожалуйста, чтобы я тебя видел. Я не потерплю подобных глупостей на моих лекциях!

Шел всего третий день занятий. Кицуне Митсюзаки еще ни с кем не познакомился. Зато о нем уже знала вся группа…

– Ты же напишешь за меня этот дурацкий реферат? – подлизывался красавчик, слащаво улыбаясь. – А то мне так не хочется тратить на него свое время.

– Конечно, – послушно кивнул Кицуне, опустевшими глазами глядя на свои ноги.

– Вот и хорошо, – обворожительно улыбнулся красавчик. – Думаю, мы с тобой подружимся.

Когда они ушли, Кицуне вздохнул с облегчением. Ему было плевать на лишнюю работу, внезапно свалившуюся на его многострадальную голову. Он даже экзамены за этого парня сдаст, только бы его больше не мучили! Неужели этот кошмар, преследующий его с начальной школы, будет длиться еще четыре года?..

– Where do you come from? (*Откуда ты? (англ.)) – тем временем красавчик подкатил к обосновавшемуся в последних рядах иностранцу и начал к нему приставать на ломаном английском.

– From England (*Из Англии (англ.)), – ответил тот неохотно. Не нравился ему этот приторный япошка, ой как не нравился…

– Правда? Как здорово! А что ты делаешь в Японии? Японское образование лучше европейского, не так ли?

– Excuse me? (*Прошу прощения? (англ.)) – переспросил иностранец, не поняв последних слов.

– Поглядите на него, да он японского не знает! – в голос загоготал один из прихвостней красавчика. Остальная свита тоже принялась хихикать, как плешивая гиена. Иностранец насторожился.

– Без знания японского тебе туго придется, – сказал красавчик серьезно и почти искренне. – Но если ты будешь с нами дружить, мы тебе поможем.

– Да он тебя не понимает! – снова заорал верноподданный, едва не покатываясь со смеху. – Ты посмотри на его глупую физиономию! Ты лучше его спроси… – и передразнил на ломаном английском. – Would you like a cup of tea? (*Не хотите ли чашечку чая? (англ.))

Красавчик, оценив шутку друга, сдержанно хихикнул в кулак. А иностранец доброй половины сказанного так и не понял. Да и не стремился понять, если честно. Все, что нужно, он себе уже уяснил. Поэтому молча встал из-за стола и со всей присущей английским джентльменам элегантностью двинул весельчаку аккурат в нос. Тот так опешил, что даже боли не почувствовал, только густые струйки темно-красной крови полились по губам и подбородку и в мгновение ока закапали белый форменный галстук.

– Фу! – заверещал красавчик и резко согнулся пополам в попытке сдержать подкатывающий к горлу комок тошноты.

– Он больной! Ненормальный! – распищалась его свита и бросилась врассыпную.

Иностранец победоносно фыркнул вслед веселой компании и хладнокровно сел на свое место. Все, кто был свидетелем этой сцены, с ужасом устремили на него глаза.

– Гайдзин чокнутый… Гайдзин страшный… – послышались шепотки со всех сторон.

– Я тебе этого не прощу!.. – шипел красавчик, тяжело дыша и откашливаясь. Его едва не вырвало. – Так меня опозорить!..

– Excuse me? – повторил иностранец, и тот поспешил убраться.

Кицуне Митсюзаки наблюдал за всем этим и ловил себя на мысли, что ненавидит этого иностранца. Чем он лучше? Такой же долговязый, худой, такие же длинные волосы, причем вульгарно распущенные, такая же сумка-почтальонка, вдобавок беззастенчиво увешанная значками, приехал сюда из своей Англии, ведет себя, как дикарь, еще и японского не знает! Это он заслуживает того, чтобы над ним издевались, а не Кицуне Митсюзаки, который так хочет стать нормальным человеком и быть, как все! Но тогда почему же этот больной на голову иностранец мастерски бьет носы своим обидчикам, а Кицуне Митсюзаки даже боится поднять на них глаза?..

Кицуне завидовал иностранцу черной завистью.

Один три в пользу Акумы

– Хочешь пообедать с нами? – спросил Акуму Кицуне, когда прозвенел звонок на большую перемену.

– Конечно, – кивнул тот, кротко улыбнувшись, а Кицуне Митсюзаки прочитал между строк следующее: «Куда мне теперь деваться?! Из-за того, что я связался с вами, ненормальными, надо мной будут издеваться все, кому не лень! Но пока Сото бьет носы, я буду в безопасности».

Втроем они уединились на стадионе, пустовавшем по причине обеденного времени. Конечно, Кицуне и Акуме хотелось бы спрятаться в каком-нибудь более укромном местечке, – на Луне, например, – но это не представлялось возможным. А Сото, как всегда, все было до фени. Достав свои бэнто (*коробочка для обеда), Кицуне и Акума произнесли: «Итадакимас» (*обязательная в японской культуре фраза перед началом приема пищи), да так синхронно, что сами тому удивились и смущенно друг другу заулыбались. Потом им стало неловко – да кто они друг другу, чтобы вот так улыбаться? Знакомы-то всего полдня! – да и в голове нет да нет проскакивала навязчивая мысль, что чего-то не хватает. Когда до них дошло, чего именно недостает, они выжидающе уставились на Сото, который тем временем самозабвенно воевал с этой замысловатой японской коробочкой с не менее замысловатым японским обедом.

– Куруто-кун, что нужно сказать?.. – осторожно подсказал Кицуне, робко улыбнувшись.

– Обязательно говорить это каждый раз? – измученно глянул на него Сото.

– Да, – сказал Кицуне мягко, но решительно.

– Итадакимас… – через силу выдавил Сото и таки справился с коробочкой.

«Вот это да! – подумал Акума. – Чокнутый Сото, который бьет всем носы, слушается неудачника Митсюзаки! С ума сойти!»

Однако это далеко не все, что чокнутый Сото учудил. Он вытянул из своего бэнто… вилку! И принялся разламывать ею аппетитные роллы! Наматывать на нее обсыпанные золотистым кунжутом нори, словно какие-то итальянские спагетти! И вообще вытворять ей такие вещи, какие даже врагу в кошмарном сне увидеть не пожелаешь!

– Подожди, пожалуйста! Что ты делаешь?! – завопил Акума Катайя, выхватывая у него вилку. – Он что, всегда так ест? Как ты это допускаешь?! – строго поинтересовался он у Кицуне.

– Он не умеет пользоваться хаси (*палочки для еды), – несмело защитился тот, потом добавил немного увереннее: – Голодать ему теперь, что ли?

– Да лучше с голоду умереть, чем есть, как варвар! Пожалуйста, позволь мне научить тебя пользоваться хаси!

– Нет, не надо… – запротестовал было Сото, но Акума был неумолим: в конце концов, должен же он был как-то отомстить ему за то, что тот так бесцеремонно утащил его к себе на первый ряд, тем самым сделав всеобщим посмешищем!

Держать любезно одолженные Акумой хаси Сото научился, можно сказать, сразу и через пару минут уже наловчился цеплять и удерживать ими увесистые роллы с лососем и тофу. В это трудно поверить, но гораздо больше проблем вызывал вопрос, как положить все это в рот. Сото был не особо прожорливым. «Еще бы! – подумал бы любой уважающий себя японец. – Как европейцы вообще едят свою гадкую вредную еду?»

– Неужели я должен полностью засунуть это в рот? Он не влезет! – скулил Сото.

– А ты постарайся!

– Я не ем такими большими кусками!

– Тебе придется научиться. Пожалуйста, позволь мне тебе помочь!

Не дожидаясь согласия, – впрочем, как и Сото его согласия никогда не спрашивал, – Акума забрал свои хаси, ловко подцепил ролл и, свободной рукой придерживая Сото за узкий подбородок, уверенно затолкал его в извергающий протесты и возмущения рот. Сото замолк где-то на слове: «Не надо кормить меня, как ма…», затем накрыл рот ладонями и принялся с трудом и хрустом челюстей пережевывать то, что ему так беспардонно туда утрамбовали.

– Вот и получилось! Это было совсем нестрашно, правда? – удовлетворенно заулыбался Акума. В его глазах плясали не то, что черти, а целая преисподняя!

Сото, не переставая усиленно жевать, отрицательно помотал головой, в которой так и мелькали кадры из фильма «Эдвард Руки-ножницы» (*Эпизод, когда женщины кормили Эдварда целыми ложками)…

– Не могла бы ты делать для меня кусочки поменьше? – попросил он толстую кухарку вечером, когда та позвала ужинать. – А то когда тебя кормят с этих гребаных хаси, это вообще не комильфо!

Кухарка посмотрела на него с удивлением и безосновательной тревогой. Он впервые взял хаси по собственной воле. И впервые по собственной воле с ней заговорил. Жаль только, что на английском, которого она не знала…

Учи (*свой (яп.)) – Часть первая

Иностранца звали Курт Хартлесс.

– Куруто Харетересу! – позвал его преподаватель философии на следующем уроке, когда изрядно помучил Кицуне Митсюзаки, но должного удовлетворения так и не получил. Нужно было найти новую жертву для издевательств и унижений.

Иностранец никак не отреагировал. Он просто скучающе пялился в окно. Ладно, если б любовался цветением сакуры, что росла на другой стороне улицы… Он уставился в проклятое окно безо всякой на то причины!

– Куруто Харетересу! – гаркнул преподаватель, оскорбленный столь недопустимо дерзким игнором.

Когда никакой реакции не последовало и на сей раз, он резко двинулся в последний ряд и саданул по столу, за которым сидел иностранец.

– Эй, я к тебе обращаюсь! Ты что, глухой?

– Excuse me?.. – англичанин явно растерялся и с перепугу не понял, что ему сказали.

– Ты что, еще не выучил нашего языка? К языку страны, которая любезно дает тебе приют, следовало бы проявлять больше уважения, не так ли, мистер Харетересу?

До иностранца, наконец, дошло, в чем дело – опять его имя на японский лад исковеркали! Он никак не мог к этому привыкнуть, поэтому просто на него не реагировал.

– Меня зовут Курт Хартлесс, прошу позаботиться обо мне, – вдруг выдал он решительно и без запинки, как его учили на языковых курсах, а потом добавил то, чему не научат ни в одном приличном заведении: – Твой английский намного хуже, чем мой японский!

Это был выстрел в упор, навылет, прямо в лоб. Преподавателя философии как током шарахнуло – он побледнел, остолбенел и ощущал каждой порой своего тела, как его прошибает холодный пот. Это была невообразимая наглость и смертельное оскорбление! Преподаватель поклялся испортить этому заносчивому иностранцу жизнь раз и навсегда и приказал пересесть к Кицуне Митсюзаки. То-то он запоет, когда вся группа ополчится против него из-за того, что он путается с жертвой идзиме!

«Это конец…» – подумал Кицуне Митсюзаки, в свою очередь. За то, что он спутался с чокнутым иностранцем, ему теперь проходу давать не будут! Что плохого он сделал в этой жизни? За что небо так жестоко его наказывает?

– Привет, – поздоровался Курт Хартлесс, уже присоседившийся по правую руку, а когда Кицуне Митсюзаки молча собрал свои тетради и отодвинулся как можно дальше, иностранец только пожал плечами и коротко подумал: “Japanese are so weird…” (*Японцы такие странные… (англ.))

На перемене он-таки отдал должное японским манерам, сказал: «Сумимасе», – и стянул тетрадку, которую его странный сосед по завершении лекции отложил в сторону.

– Не трогай, пожалуйста, мои вещи… – попросил Кицуне Митсюзаки тихо и едва не плача от охватившего его приступа паники.

– Я просто хотел посмотреть конспект, что в этом такого? – объяснился недоумевающий Курт Хартлесс. – Я ничего не успеваю записывать. Кстати, классно рисуешь!

– Положи на место, пожалуйста… – снова попросил Кицуне, задрожав, даже зубы застучали.

– Да что с тобой? – фыркнул Курт, кинув тетрадку обратно на стол. – Weird! (*Странный! (англ.))

В течение дня он попытался заговорить с Кицуне несколько раз. Кажется, спрашивал что-то по учебе. На большой перемене звал пообедать вместе. Но Кицуне Митсюзаки отвечал лишь молчанием и низко-низко опущенной головой, и иностранец, вконец в нем разочаровавшись, отстал. Что творится с этим странным японцем, до Курта Хартлесса дошло только на следующий день, когда на горизонте снова появился красавчик и его свита.

– Эй, Кицуне-тян, что там с моим рефератом? – перед занятиями они окружили его у двери в аудиторию.

– Одну минуту, – угодливо залепетал Кицуне и полез в свою почтальонскую сумку за папкой с аккуратно вложенными в нее листами. – Вот. Держи.

Красавчик вынул листы и, даже не взглянув на них, швырнул всю кипу Кицуне в лицо со словами: «Плохо». Листы, замысловато пикируя в воздухе, новогодним снегопадом рассыпались по полу.

– В чем дело, Кицуне-тян? – заговорил красавчик, стараясь не нарушать своей деланной улыбки. Галстук Кицуне оказался туго стянут его холеной рукой. – Общение с новым другом не оставляет тебе времени прилежно выполнять домашнее задание?

– Прости меня… – сдавленно проскулил Кицуне, зажмурившись и молясь только об одном – чтобы красавчик не заставил посмотреть ему в глаза. И вдруг где-то сквозь пелену своих спутанных мыслей и оглушительный рев крови в ушах он услышал:

– Get the fuck out of him, you jerk! (*Отвали от него, ты, придурок! (англ.))

Вскинув голову в ужасе и недоумении, Кицуне Митсюзаки увидел, что свита красавчика отступила, а в дверях стоит иностранец.

– Этот мудак тебя достает? – скорее сказал, чем спросил, Курт, схватил красавчика за грудки и откинул в сторону. – Только попробуй его еще раз тронуть – огребешь вместе со своими шестерками так, что мало не покажется!

– Эй, что у вас там происходит? – раздался громоподобный голос старосты, и здоровяк Гин Хасегава поспешно покинул средние ряды, где на тот момент раздавал ценные указания девчонкам из культмассового сектора.

– Семпай! – тут же голосками голодных котят запищали красавчик и его свита. – Гайдзин распускает руки!

«Ну почему именно в моей группе?..» – пронеслась мысль отчаяния в голове Гина Хасегавы, но он не подал виду и строго сказал красавчику и его друзьям:

– Вернитесь к своим делам, пожалуйста!

Затем недобро зыркнул на Кицуне и Курта и глядел так на них до тех пор, пока зачинщики не убрались с глаз. Те, в свою очередь, не заставили себя ждать, потому что были уверены, что сейчас неудачник и иностранец получат по первое число.

– Вы в порядке? – спросил вдруг староста, резко смягчившись во взгляде и подобрев в голосе – пускай всего на две секунды.

– Да, – успел кивнуть Кицуне.

– В цивилизованном обществе не принято бросаться на людей с кулаками, – Гин Хасегава снова стал строгим и грозным. – В следующий раз постарайтесь решить свои проблемы мирным путем. И приберитесь здесь.

– Прости за беспокойство, семпай, – извинился Кицуне и склонился в поклоне сайкейрей – самый почтительный поклон с наклоном корпуса в 45 градусов и продолжительностью не менее счета до трех. Не зря же Курт Хартлесс каждый день ходил на эти дурацкие курсы после занятий!

– Тот урод меня определенно бесит! – зашипел иностранец, как растравленная гадюка, когда староста ушел. – Ты не бойся и врежь ему хорошенько в следующий раз!

– Прости, я плох в английском, – недружелюбно отмахнулся Кицуне, опустился на пол и принялся собирать разлетевшиеся листы.

Курт резким энергичным движением рухнул на колени вместе с ним и начал помогать. Кицуне захотелось толкнуть его изо всех сил, чтобы он упал на пол и почувствовал себя таким же униженным.

– Наш староста такой здоровый, мне аж жутко! – продолжал трещать чертов иностранец на своем проклятом английском. – Мне казалось, что все японцы маленькие. Эй, а это что? – он беззастенчиво ткнул пальцем в частокол шрамов на запястье Кицуне, которые случайно показались из-под рукава, когда парень потянулся за листом, – парочка порезов была совсем свежая. – Ты что, вены пытался вскрыть? Все из-за этого мудака, да?

Кицуне в этот момент захотелось не просто вскрыть вены, а сделать харакири!

– Не смотри, пожалуйста! – вдруг заорал он на всю аудиторию и расплакался, выронив из рук только что собранные листы. Впервые ему было наплевать, что все смотрят и осуждают его постыдное поведение. Унижаться уже было некуда.

– Ты больной, что ли? – фыркнул иностранец, которого истерика Кицуне ни капельки не впечатлила – только листы, психопат, разбросал, заново теперь собирать!

Курт наскоро сгреб то, что десять минут назад было рефератом, небрежно бросил это на первый попавшийся стол, бережно поднял Кицуне за плечи и со словами (в кой-то веки на японском языке!): «Все хорошо», – вывел его из аудитории.

Японский демон

– Мартин, когда мы вернемся домой? – вдруг спросил Курт после ужина. Он сегодня был чем-то расстроен и совсем ничего не ел.

Мартин вздохнул, подумав, что у него снова нелады с японским. Или опять в университете травят.

– Я тебе уже сто раз говорил, – вздохнул он и вернулся к электронному письму, давая понять, что не намерен продолжать эту тему.

Курт подкрался сзади и, как ласковый кот, обнял Мартина за плечи своими длинными тонкими руками. Тот не смог совладать с собой и поцеловал его в локоть.

– Ты ведь несерьезно это говорил, да? – мурлыкнул Курт и потерся подбородком о шелковистые волосы Мартина, которые были, как и у него, цвета вороного крыла, только кое-где уже с серебристой проседью.

– Я говорил это совершенно серьезно и повторю еще, сколько хочешь, раз. Мы никогда не вернемся в Манчестер, – ответил Мартин хладнокровно.

– Ну, ладно, пусть не в Манчестер, – продолжал подлизываться этот хитрый чертенок. – А если в Лондон? Или в Ливерпул?..

– Ни в Лондон, ни в Ливерпул, ни даже в Эдинбург.

То, что произошло дальше, Мартина не удивило. Курт резко отпрянул и больно пихнул его в спину.

– Хочешь сказать, мы навсегда останемся в этой ужасной стране?! – заорал он, как ошпаренный, в отчаянии схватившись длинными пальцами за волосы.

– Да, – продолжал сурово стоять на своем Мартин, стараясь не отвлекаться от письма.

И когда Курт разрыдался, он тоже бровью не повел.

– Я не могу здесь жить, эта страна меня убивает! – начал кричать тот сквозь слезы. – Я ничего не понимаю на уроках! Надо мной смеются, что я не знаю языка! А эти поехавшие японцы, они меня бесят, меня от них тошнит!

– Ничего, привыкнешь.

– Ах, так! Ну и оставайся здесь! Хотя черта с два там, ты же вечно в разъездах, вечно у тебя командировки, то в Америке, то на Северном Полюсе! А я должен торчать в этой чокнутой стране и терпеть этих чокнутых людей! Да обломись! Я возвращаюсь в Англию!

Мартин щелкнул на кнопку «Отправить» и с безразличием повел красивым худым плечом, обтянутым черной домашней водолазкой.

– Счастливого пути, – фыркнул он безучастно.

– Да пошел ты!

И даже когда зареванный Курт демонстративно залез в карман его пиджака за бумажником и вытащил оттуда кредитную карту, Мартин ничего не сказал. Курт наспех оделся, прихватил свои документы (они все были на японском языке, Мартин уложил их в аккуратный прозрачный файлик и велел всегда носить с собой), выскочил на улицы Токио и сломя голову бросился по ним в произвольном направлении.

Поначалу Курт намеревался поехать в аэропорт и купить там билет до Лондона. Но когда истерика отпустила, он понял, что никуда не поедет и ни в какой Лондон не полетит. Тому было много причин, но не будем на них зацикливаться, потому что наш герой понял еще одну очень важную вещь – он заблудился…

– Просто блеск! – чертыхнулся Курт, разглядывая небоскребы и цветастые рекламные вывески, настолько разные и оригинальные, что все, как одна, друг на друга похожие.

Он попытался вспомнить, откуда пришел. Однако сообразив, что ничего путного из этого все равно не выйдет, Курт решил позвонить Мартину, покаяться во всех смертных грехах и попросить отыскать его на улицах большого сумасшедшего города. Но тут выяснилось, что с психу он и телефон дома забыл! Оставалось только свернуться клубочком на вычищенном и выскобленном чокнутыми японцами асфальте и умереть. Никто на него даже внимания не обратит, ведь в этой стране принято делать вид, что ничего не происходит. И найдут его через месяц, закостеневшего и холодного, как лед, с кредитной карточкой на несколько миллионов американских долларов в кармане пальто… Даже обидно как-то. Обворовал Мартина, чтобы купить себе билет до Лондона, а лететь передумал! Заблудился среди красочных круглосуточных магазинов, предлагающих всякие цацки на любой вкус и цвет, а карточка Мартина лежит себе в кармане без дела!

Вообще-то, Курт уже целых пять лет хотел одну вещь, но приобрести ее никак не представлялось возможным. Поэтому теперь, когда, кроме японцев и японского языка, на его пути преград не было, Курт двинул вдоль по улице в поисках спортивного магазина.

…Опробовать новые роликовые коньки он решил прямо здесь и сейчас. Курт ни разу не видел, чтобы кто-то разъезжал на них по Токио, но точно знал, что сейчас кого-нибудь убьет, если немедленно не снимет напряжение. Молодому иностранцу, не знающему японского языка, обладающему необычной внешностью и скверным характером, хождение по японским магазинам покажется адом! Сначала ему раскланяются все кассиры и консультанты, начнут доставать непонятными вопросами, следовать за ним между полками, потому что у него, видите ли, потерянный вид, пристально наблюдать за тем, как он стягивает товары, чтобы в любой момент подскочить и помочь сделать правильный выбор. Потом под белы рученьки проведут к кассе, будут там что-то спрашивать, а когда иностранец отрицательно замашет руками и молча всунет им кредитную карточку, посмотрят на него, как на последнего идиота. Запакуют товар, которым он хочет воспользоваться здесь и сейчас, в сотню оберток, – да так, что сходу не распакуешь, – а потом будут раскланиваться на выходе, благодарить несчастного за то, что он посетил их магазин и теперь уходит и больше никогда не вернется, варвар дикий!

– Оставьте меня в покое, кудасай (*Пожалуйста (яп.))! – гаркнул Курт, едва не срываясь в новую истерику, и убежал.

В маленьком токийском скверике он впервые за пять лет встал на роликовые коньки. Ноги от них сильно отвыкли. Кататься было больно и неловко, под мягкими силиконовыми колесиками чувствовался каждый шов тротуарной плитки, Курт то и дело спотыкался. Прохожих было немного. Как обычно, все старались сделать вид, что ничего необычного не происходит, но не могли просто так взять и перестать пялиться на странного вида хромого иностранца, который явно напрашивается на штраф, катаясь на роликах в неположенном месте. У одного, в конце концов, сдали хваленые японские нервы, и он бросился к Курту, прижимая к груди библиотечные книжки и крича на весь сквер:

– Эй ты, как там тебя, ты совсем обалдел?!

Курт Хартлесс узнал низкорослого япошку с милой мордашкой и невротическим выражением лица, который сидел на последних рядах с противоположной стороны.

– Кататься можно только в специальных парках, – заговорил тот на кривом английском, затем силком утащил иностранца на ближайшую лавочку и заставил переобуться. – Если кто-то вызвал полицию, ты получишь большой штраф.

– У тебя очень хороший английский! – обрадовался Курт, услышав родную речь, хоть и в смехотворном японском исполнении.

– Спасибо, я со школы люблю английский, – расцвел было нервный япошка, но тут же осекся: много чести – хвастаться перед диким Сото. Он и так ему сильно помог, спася от штрафа. После того, что Сото с неудачником Митсюзаки сегодня вытворили, он вообще имел полное право не только с ним не разговаривать, но и вызвать полицию до того, как это сделает кто-то другой!

– Я Курт Хартлесс, – Сото счел нужным представиться, так как с этим парнем он никогда не общался, поэтому тот мог и не знать его имени.

– Я знаю, – ответил японец надменно: еще недели не прошло, а Курта Хартлесса знали все! – Меня зовут Акума Катайя, – добавил он, так как его имени Сото точно не знал.

– Круто… – растерянно улыбнулся Сото и несмело уточнил: – А твое имя Акума или Катайя?

Японец был настолько поражен вопросом, что даже не успел сориентироваться, как ему себя вести.

– Акума, – кротко ответил он на автомате.

– А то японские фамилии обычно такие длинные…

Вся нервозность и надменность нрава Акумы Катайи на секунду улетучилась, и он не смог не улыбнуться этому запутавшемуся в чужом языке Сото.

– Кстати, «Акума» на японском означает «демон», – добавил Акума с прилежным видом, не лишенным гордости за свои познания (*На самом деле, в Японии называть так детей нельзя).

Вот только реакция последовала вовсе не такая, как он ожидал: вместо того, чтобы восхититься, Курт захохотал:

– Это ты-то демон?! Да над тобой прикололись!

Акума вмиг взбесился.

– Не смейся надо мной, пожалуйста! – взвизгнул он и ударил Сото книжками в плечо.

Курт Хартлесс заорал больше от удивления, чем от боли: он и не знал, что японцы тоже дерутся! Его учили, что драться в Японии – это показатель невежества и бла-бла-бла…

– Я же пошутил! – сказал Сото обиженно.

И Акуму это отрезвило. «Действительно», – подумал он.

Он извинился и, чтобы поскорее позабыть это недоразумение, поспешил переменить тему разговора:

– Ты давно катаешься на… как они называются?..

– Роликовых коньках? – охотно подсказал ему Курт, заблестев черными глазами.

Акума с улыбкой кивнул, довольный тем, что сумел заинтересовать его.

– Где-то с девяти лет. Сначала я на простых коньках катался, даже в хоккей в школе играл. Потом мне ролики купили. Но с тринадцати лет больше не катался, поэтому сейчас это охренеть как трудно!

– Вот как… Я в детстве очень хотел научиться кататься, но времени никогда не было.

– Правда? Слушай! Мы можем как-нибудь сходить в этот специальный парк, и я научу тебя кататься!

Акуму как ледяной водой окатили – настолько неожиданно, нагло и дико прозвучало это предложение. Он хоть и сочувствовал Сото, хоть и не прочь был немного помочь ему освоиться в чужой стране, но заводить с ним дружбу – нет, никогда, Акума к суицидальным наклонностям был не предрасположен!

– Я подумаю над этим, – ответил он по-японски тактично, – и когда у меня выпадет свободное время, я обязательно…

– Ты прав! – перебил его Сото, даже не дослушав. До этого он как-то подозрительно рыскал нехорошим взглядом по сторонам. Сквер уже опустел, над апрельским Токио неумолимо сгущались сумерки, а Акума уже начинал жалеть, что попался на пути этого чудака. – Чего тянуть? Давай прям здесь, пока никто не видит!

– П-подожди, пожалуйста!

– Давай, это весело! Тебе понравится!

И сколько Акума ни пытался протестовать, этот английский маньяк все равно надел на его маленькие ноги свои роликовые коньки и стал учить кататься. Когда разбитые коленки Акумы пропитали кровью форменные брюки, синяки зазудили, натруженные мышцы вконец отказались работать, а мимо сквера пару раз проехала патрульная машина, оба решили, что пора заканчивать этот необычный и полный адреналина урок.

– Это было круто! – заголосил Акума Катайя, позабыв и про штраф, и про библиотечные книжки, и про то, что Курт Хартлесс – чокнутый Сото, с которым водиться себе дороже. – У меня ведь получилось, правда?

– Да ты просто рожден для этого!

Посмаковав еще немного свои впечатления, парни собрали вещи и засобирались по домам.

– В какую тебе сторону? – вдруг спросил Акума. – Если нам по пути, пойдем вместе. Или хочешь, я провожу тебя до станции метро?

И тут Курт Хартлесс вспомнил, с чего началось все это безумие. Стыдясь сказать правду, он стал собирать все подряд, что шло в голову, и до того запутался, что Акума сразу же все понял и спросил в лоб:

– Ты заблудился?

– Да, – ответил Курт с опозоренным видом.

– А адрес свой помнишь?

– Нет.

Он испугался, что этот невротик начнет издеваться или завтра утром расскажет всей группе, как чокнутый гайдзин потерялся в Токио и катался в неположенном месте на роликах. Курт Хартлесс, конечно, делал вид, что ему все равно, когда над ним насмехались одногруппники, но на сердце от этого было не легче.

Но Акума Катайя, кажется, и не думал смеяться.

– У тебя есть с собой какие-нибудь документы? – спросил он с участием.

И Курта осенило – слава прозрачному файлику Мартина! Он полностью вручил его Акуме, и тот, недолго в нем порывшись, отыскал опрятную визитную карточку, по прочтении которой не смог сдержать умиленного смешка. Там было написано вот что:

«Здравствуйте! Меня зовут Куруто Харетересу. Пожалуйста, отведите меня по этому адресу или позвоните по этому телефону, чтобы меня забрали. Большое спасибо! Простите за беспокойство!»

– Все ясно, – сказал Акума с улыбкой, аккуратно вложив карточку и вернув спасительный файлик Сото. – Это недалеко, я тебя провожу.

Проводив Сото до дверей комплекса, Акума Катайя пожелал ему спокойной ночи и чувствовал себя абсолютно счастливым. Сегодня он не только научился кататься на роликах, но и заработал всякие болячки, не сделал уроки и даже не подозревал, что завтра с самого утра Сото заорет ему: «Привет, Акума!»… О чем он только думал?!

…Когда Курт вернулся домой, кухарки уже не было, а Мартин дремал, лежа на животе, на диване в гостиной. На полу стояла недопитая кружка кофе, валялся мобильный телефон (наверняка со своим Юки опять трепался!) и пепельница. Воровски длинные алебастровые пальцы сжимали тлеющую сигарету, пепел сыпался мимо на отполированный до блеска паркет.

Курт, оставив новые ролики на пороге, неслышной кошачьей поступью прокрался к дивану, осторожно вытянул недокуренную сигарету и затянулся ею до конца, затем окончательно потушил в пепельнице.

– Как в Англии? – хрипло спросил Мартин спросонья.

– Дерьмово там без тебя, – мурлыкнул Курт, аккуратно сел ему на поясницу и худыми пальцами нежно пробежался вверх по стройной гибкой спине. – Я тут немножко опустошил твою карточку. Но ты не переживай, на сигареты я тебе оставил.

– Как интересно… Что купил? – улыбнулся Мартин, млея от приятной щекотки, которая плавно перешла в массаж усталых худых плеч.

– Ролики. Я ведь с тех пор ни разу не катался. Думал, что уже разучился.

Мартин проглотил болезненный комок горечи, подступивший к горлу, и сменил тему:

– Хочешь сказать, ты сам пришел в магазин и сам расплатился за ролики? Ты же японского не знаешь. Ты уверен, что ты их не украл?

– А что, можно было?

Мартин засмеялся:

– Конечно, можно! Тут грабеж – дело неслыханное. Ни у кого даже мысли нет, что ты можешь что-то стащить. Японцы такие правильные и законопослушные, что у них просто нет воровства. Воруй, сколько хочешь.

Курт заулыбался от уха до уха, гибко потянулся вперед и запустил пальцы в теплую шелковистую шевелюру цвета вороного крыла с легкой проседью.

– Ну, коль я здесь, значит, скоро появится у них воровство. Если уже не появилось благодаря тебе.

– Главное, не перестарайся. Ты же помнишь, чем это в последний раз кончилось.

– Сам же с детства учишь меня всяким гадостям! Кстати, я ведь воспользовался той фразой, которой ты меня научил! «Твой английский намного хуже, чем мой японский». Препод был в таком шоке, я аж подумал, что он себе сейчас харакири сделает!

– Ну-ка, ну-ка! – Мартин приподнялся на локте и обернулся на Курта. – Ты сказал это преподавателю?!

– Да, а что?

– Я научил тебя, чтобы ты говорил это сверстникам!

– Не переживай, им я тоже скажу.

Мартин улыбнулся и ласково почесал его под наглым подбородком.

– Это из-за старого вонючего препода мой заяц был таким грустным за ужином?..

Уроки японского. Учи – Часть вторая

Сначала Кицуне Митсюзаки сопротивлялся и слабо отмахивался своими изрезанными руками, а потом, утомившись от собственного плача, пригрелся на костистом плече иностранца и затих. Тот продолжал гладить его и нашептывал всякие телячьи нежности, и Кицуне почувствовал себя тепло и безмятежно, как чувствовал только с мамой, когда та приходила успокаивать его в залитую кровью ванную комнату.

Когда истерика отпустила окончательно, Кицуне в кой-то веки заулыбался. Курт велел ему умыться и предложил вернуться в аудиторию, когда прозвенит звонок. Сидя на подоконнике в мужском туалете, они прогуляли целый урок.

Однако на перемене их сцапал уязвленный их отсутствием преподаватель и поинтересовался, почему они не пришли на его безумно важную и увлекательную лекцию.

– Захотели – и не пришли! – громко ответствовал Курт Хартлесс, глядя ему прямо в глаза, и это наблюдали все, кто остался в аудитории. – Захотим – и снова не придем!

– Староста! – брызжа слюной, завизжал преподаватель, оскорбленный с ног до головы. – К господину директору этих нахалов!

– Да, сенсей… – покорно отозвался здоровяк Гин Хасегава, виновато опустив голову.

– Как ты допускаешь, чтобы в твоей группе творились подобные безобразия?

– Простите, сенсей…

Гин перевел вымученный и виноватый взгляд на Курта и Кицуне. Англичанин просто в осадок выпал: такой шкаф, а глядит, как побитая собака!

– С меня хватит! – объявил он во всеуслышание и кивнул Кицуне в сторону двери. – Пойдем отсюда!

Так прогул урока превратился в прогул всего учебного дня. Они вышли из университета и не знали, куда теперь пойти.

– Хочешь, пойдем ко мне домой? – предложил Кицуне, вдруг просияв. – Я покажу тебе мои рисунки, поучу японскому. А моя мама сама делает конфеты, они очень вкусные.

– А тебе не влетит за то, что ты прогуливаешь? – удивился Курт. Ему казалось, что у Кицуне Митсюзаки очень строгие родители, раз он такой затюканный.

– Нет, – ответил тот уверенно.

– Везет, – буркнул Курт. Ему бы, конечно, тоже ничего не было, но кухарка сто процентов нажалуется Мартину, а тот, в свою очередь, не обрадуется, что его заяц начал прогуливать в первую же неделю. Так что предложение сходить в гости он принял на ура.

Кицуне Митсюзаки жил в крохотной квартирке в высотном жилом комплексе. Зайдя в дом, он весело крикнул: «Я дома», и пока они разувались в гэнкане (*специальное место для снятия обуви), встретить их поспешила пожилая женщина в кимоно, низенькая, седая, с добрым усталым лицом, на котором было гораздо меньше морщин, чем у женщин в таком возрасте. Или это она выглядела старше своего возраста? Как бы там ни было, она казалась взволнованной – то ли от раннего прихода Кицуне, то ли от непривычного звучания его голоса. Когда она увидела его самого, а потом и его спутника, то откровенно удивилась.

– Мама, я привел гостя. Это Куруто Харетересу, мы учимся в одной группе и сидим вместе на уроках. Я буду подтягивать его по японскому.

– Вот как… – ахнула женщина, все еще пораженная, но тут же мягко улыбнулась и поприветствовала очень необычного гостя по всем правилам японского этикета. – Добро пожаловать! Прости нас за такое скромное гостеприимство.

Курт растерялся. Во-первых, он подумал, что это добрая бабушка Кицуне, но никак не злая мамка, которую он себе представлял. Во-вторых, из его головы вылетели все японские слова и правила приличия, которым он успел научиться, и парень решительно не знал, что ответить.

– Спасибо! – выпалил он и кособоко склонился в сайкейрене. – Ой, нет, не так… Доброе утро! – склонился еще раз. Сам понял, что опять сделал что-то не то, даже на обалдевшие лица Кицуне и его мамы смотреть не надо было! – Черт… О, вспомнил! Здравствуйте! – и согнулся пополам, свесив руки до самого пола.

Кицуне виновато посмотрел на маму, боясь, что она не одобрит его умения выбирать приятелей. Но та лишь нежно улыбалась. Первого друга ее сына, действительно, нужно было многому научить…

С порога сразу начиналась крохотная кухонька с телевизором, плавно переходящая в васицу (*комната в японском стиле), тоже крохотную и совершенно пустую, с одной стороны которой были окна, а с другой – зеркало, которое, на самом деле, оказалось дверью в ванную. Мама попросила Кицуне поставить съемную дверь, тем самым позволив парням уединиться, и велела позаботиться о госте, пока будет готовить им чай и угощения. Таким образом, у Кицуне вдруг, как по волшебству, появилась отдельная комната. Из нижнего шкафчика он достал дзабутоны (*японские подушки для сидения), и вот, у них появилось, где сидеть. Но и на этом чудеса крохотной токийской квартирки себя не исчерпали. Кицуне раздвинул неприметную с первого взгляда дверцу в стене васицу, а за ней оказался компьютер, до отказа забитые книжные полки и складной письменный стол. Это он еще боковые и верхние дверцы не открывал! Только небо и хозяева этой квартирки знали, какие удивительные вещи за ними прячутся!

– Обалдеть! – взвыл Курт, не скрывая своего восхищения. – Я тоже хочу себе такую комнату! Тогда у меня наконец-то будет порядок!

Кицуне смущенно посмеялся в кулак. Услышав его смех, мама, и без того тихо орудовавшая на кухне, затихла совсем.

– Вот, это мои рисунки, – пока включался компьютер, Кицуне вручил Курту целую стопку своих альбомов.

– А это что? – поинтересовался тот, когда нашел среди изрисованных листов случайно попавшие туда страницы из каких-то очень странных комиксов…

– Манга, это у нас так комиксы называются, – ответил Кицуне, улыбаясь.

– А почему на них тетки голые?

– Это хентай (*японская рисованная эротика)…

– Ужас! – покраснев, Курт внимательно просмотрел страницу. – Это какой-то ужас! – выпалил он, раскрасневшись сильнее, и перевернул листок. – Кошмар какой! – с этими словами он тщательно изучил вторую страницу и ее обратную сторону. – Тьфу, срамота!.. – и после красноречивой паузы: – А где продолжение?..

– Где-то на полках. Я учился рисовать кое-какие детали, вот и пришлось выдрать, чтобы было удобнее.

– Хочешь сказать, ты умеешь рисовать, как в этих комиксах и как на рекламных баннерах?! А еще в журналах?.. И по телевизору?.. И… и…

– Это называется аниме. Да, я умею так рисовать, – засмеялся Кицуне.

– Класс!

Это далеко не все, что умел рисовать Кицуне. Бабочки, пауки, эльфы, драконы, цветы, космические объекты, животные, архитектурные сооружения, ювелирные украшения; карандашом, тушью, красками, пастелью – все у него получалось. Курт орал от восторга каждый раз, когда переворачивал страницу. Сам-то он умел рисовать разве что всякие неприличные части тела на заборах.

– Это ведь ваши английские рок-группы?.. – поинтересовался Кицуне, указав взглядом на сумку Курта, увешанную значками.

– Ну, не только, – ответил тот. – The 69 Eyes – финская, Раммштайн – немецкая…

– О первой я никогда не слышал.

– Она моя любимая! Хочешь послушать?

– Хочу.

И парни передислоцировались к компьютеру, если так можно выразиться ввиду микроскопических размеров комнатки.

– А ты что слушаешь? – спросил, в свою очередь, Курт.

– Много чего, но все, в основном, из джей-рока.

– А что это?..

Мама Кицуне все никак не могла перестать подслушивать, хотя прекрасно знала, что это низко и некрасиво, и ей было за это стыдно. Из-за тонкой перегородки раздавались то вопли гостя, то приглушенный смех ее сына, уже привычная ей японская тяжелая музыка, непривычная европейская, снова вопли, снова смех, вдруг Кицуне захохотал в голос… Чай и сладости давно уже были приготовлены, а она все не решалась прервать их веселье.

– Мама, тебе нужна помощь? – вдруг крикнул Кицуне, случайно вспомнив, что дорогой гость сидит без чая уже неприлично долго.

– Нет-нет, я уже иду.

Раздвинув перегородку, женщина внесла увесистый столик-поднос, на котором были составлены чай, угощения и вся необходимая для этого посуда.

– Тяжело же! Давайте помогу! – подскочил было Курт, но она усадила его на место своим нежным материнским взглядом и ласковой улыбкой.

Сам Кицуне достал еще один дзабутон, тем самым красноречиво прося мать о любезности составить ему и его другу компанию. Она была тронута и принесла прибор для себя. Столик был установлен посередине комнатки, прямо под лучами теплого апрельского солнышка, сочащегося в окно, и все трое устроились вокруг него. Курт решил изобразить из себя коренного японца и царственно сел в позу сейдза (*традиционная японская поза для сидения), а когда хозяева дома чуть ли не хором произнесли: «Итадакимас» – пожал плечами, не понимая, какого хрена японцы постоянно говорят это слово, которое его так раздражает! И на первый раз ему это сошло с рук.

– Раз уж вы собрались заниматься, я подумала, что немного сладостей пойдет вам на пользу, – говорила женщина размеренным голосом и все с той же мягкой улыбкой, которая, казалось, никогда не сходила с ее губ. – Куруто-тян, попробуй наши конфеты, мы сами делали. Ки-тян любит помогать мне делать конфеты.

И тут Курт сдал себя со всеми потрохами, что он ни разу не японец: взял одну палочку из пары хаси и стал целиться в приглянувшуюся конфетку. Хозяева все поняли без слов, с первого взгляда.

– Какая же я глупая! – испугалась мама Кицуне, быстро поднялась и засеменила на кухню со словами: – Я сейчас принесу ложку.

– Да не стоит, я бы и так справился! – крикнул ей вслед обеспокоенный Курт.

– Ты не умеешь пользоваться хаси, не так ли?.. – поинтересовался Кицуне несмело.

– Н-нет.

Курту было ужасно стыдно, что своим незнанием элементарных японских манер он доставляет хозяевам, а в особенности пожилой женщине, столько хлопот и неприятностей.

– Пока вы будете заниматься, я нажарю вам рисовых шариков, – продолжила мама Кицуне, как ни в чем не бывало, когда инцидент был исчерпан. – Куруто-тян, ты любишь рисовые шарики? Ки-тян их обожает.

– Мама, мне неловко… Ты говоришь только обо мне… – пробурчал Кицуне.

– Но о ком же мне еще говорить? Других детей, кроме Ки-тяна, у меня нет.

– Очень вкусно! – сказал Курт, уплетавший уже пятую конфету. – Как Вы их делаете? Я попрошу Рейджи, чтобы тоже мне такие делала.

– Рейджи?

– Это такая женщина, которая приходит к нам готовить и убирать.

– Вот как. Куруто-тян, твой чай уже остыл. А Ки-тян все выпил. В чайнике ничего не осталось. В детстве Ки-тян ненавидел зеленый чай, а теперь он его очень любит. Пьет его так много, что потом не может заснуть.

– Мама, прошу тебя…

– Прости. Я просто имела в виду, что там много кофеина, и если выпить чай на ночь, можно и не уснуть. Поэтому я завариваю для Ки-тяна травы, но он так любит зеленый чай, что продолжает пить его литрами. Даже в сезон цветения сакуры он предпочтет ее лепесткам зеленый чай.

– А я не люблю зеленый чай, он горький, – вдруг выдал Курт по простоте душевной.

– В самом деле? – ужаснулась мама Кицуне. Не тому, что это дикое создание так нахально отзывается о любимом японском напитке, а тому, что она его налила! – Какая я ужасная хозяйка! Я сейчас же заварю для тебя Ерл Грей. Мы обычно пьем его зимой, когда холодно, он очень согревает.

– Да не надо!

Женщина встала, забрала весь поднос (все равно нужно было сменить заварку и наполнить чайник) и пошла на кухню, оставив парней сидеть на подушках. Как же Курту было стыдно! Еще и ноги затекли, это просто выводило его из себя!

– Послушай! – вдруг он неласково зыркнул на Кицуне. – Ты здоровый молодой парнина, а твоя старенькая мама бегает на кухню по всяким пустякам и таскает тяжелые подносы! Тебе не стыдно?

Кицуне не столько удивился, сколько испугался внезапной перемене в настроении друга. Он не понял, что его так разозлило, и даже не попытался этого выяснить, просто отозвался, виновато опустив голову, совсем как в университете:

– Прости…

– «Прости, прости», – передразнил Курт, поднялся с подушки и похромал онемевшими ногами на кухню, бормоча на ходу: – Других слов больше не знаешь, что ли? Мадам, можно, я Вам помогу? Вам, правда, не стоит так суетиться из-за меня!

Услышав голос Курта, женщина чуть не выронила чайник. На ее лице больше не было улыбки, губы дрожали, а на глаза наворачивались слезы.

– Ох, я Вас напугал? – переполошился Курт. Хотя как он мог ее напугать?! В этой крохотной квартире наверняка стопроцентная слышимость! А он еще вдобавок топал, как хромой слон, на своих занемевших ногах!

Мама Кицуне пристально смотрела на него сквозь слезы, и только Курт подумал, что сейчас она его отчитает за невежество и невоспитанность, как она склонилась перед ним в сайкейрей… Да если бы просто склонилась!.. Встала на колени!

– Огромное тебе спасибо! – сказала она с чувством, обливаясь слезами. – Ки-тян никогда не был таким счастливым.

– Мадам! – тут уж Курт почувствовал, что сам близок к тому, чтобы расплакаться. – Мадам, встаньте! Прошу Вас, не стойте передо мной на коленях! У нас даже перед Королевой на коленях никто не стоит, а тут всего лишь я! Встаньте, мадам!

Курт поднял ее, и она разрыдалась у него на плече.

– Я плохая мать. Я очень эгоистичная мать. Я думаю только о себе. Это из-за меня Ки-тян так несчастен.

Курт побледнел, как лист бумаги, его затрясло крупной дрожью, из распахнутых от ужаса черных глаз в два ручья потекли слезы. Он отпихнул от себя плачущую маму Кицуне. Очень грубо и неблагодарно с его стороны, но если бы он этого не сделал, его сердце бы просто не выдержало. Шарахнувшись было назад, Курт натолкнулся на виноватую рожу Кицуне, который бесшумно подкрался неизвестно когда и стоял тут неизвестно сколько.

– Теперь ты меня ненавидишь, да? – сказал тот печально, не поднимая головы.

– Оставьте меня в покое! – Курт сорвался-таки в истерику и бросился мимо него за своей сумкой, потом в два прыжка оказался в гэнкане, вытянул из гэтабако (*обувной шкаф) свои кеды и принялся наспех обуваться. – Вы меня убиваете! Вся ваша гребаная страна меня убивает! Я так больше не могу! Я ухожу!

Кицуне и его мама просто в немом страхе наблюдали за ним и не решались что-либо предпринять. Лишь когда их экстравагантный гость хлопнул дверью и на всю планету затопал кедами в сторону лифта, мать со слезами бросилась сыну на плечо.

– Прости меня, Ки-тян! Ты впервые привел в дом гостя, а я оказалась такой ужасной хозяйкой!

– Мама, все хорошо, – ласково сказал ей Кицуне и отстранил, нетерпеливо, но мягко. – Я должен его догнать.

Когда сын скрылся за дверью, женщина зарыдала еще сильнее. В это трудно поверить, но это были слезы счастья. Ведь ее Ки-тян впервые бросился в погоню за своим гостем, а не в ванную комнату – резать свою кожу.

Курта Кицуне, конечно же, не догнал. Черт из Англии оказался таким быстрым, что когда Кицуне вышел из комплекса, тот уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу на станции метро в ожидании поезда. Поскольку других маршрутов Курт не знал, он доехал до университета. Ревел всю дорогу. На него все пялились, а он ревел. Он шел мимо университета и ревел. Перешел на другую станцию и сел в поезд, на котором ездил на курсы. И там ревел. Японцы таращились на него, позабыв о своих газетах и мобильных телефонах. А он все ревел. До занятий оставалось несколько часов. Курт бродил по округе и ревел. Забрел в какой-то сквер, завалился на самую дальнюю скамейку и ревел, ревел, ревел. К началу занятий, к счастью, успокоился. После вернулся домой, где с ним случилась еще одна истерика, во время которой он собрался улететь в Лондон. А потом он купил себе роликовые коньки и познакомился с Акумой Катайей. И только ночью перед сном до него дошло, какой же он все-таки психованный придурок!

Кицуне Митсюзаки боялся, что красавчик и его свита снова начнут его донимать перед началом занятий, но когда увидел своего заступника Курта Хартлесса, сидящего в первом ряду и закинувшего ноги на стол, вздохнул с улыбкой облегчения. На самом деле, это было странно, ведь иностранец обычно приходил позднее.

– С добрым утром, – поздоровался Кицуне, уважительно ему поклонившись.

Курт приоткрыл один глаз, увидел его, переполошился, как ненормальный, подорвался с места, чуть не опрокинув стол, на ходу выдернул наушники, которые так и остались болтаться из кармана до самого пола, и, в конце концов, порывисто обнял Кицуне своими бесцеремонными тощими лапами, заскулив скороговоркой:

– Я как раз тебя ждал! Специально пораньше пришел! Мне так жаль за вчерашнее! Я не знаю, что на меня нашло! Чужая страна, чужой язык, все чужое, у меня просто нервы сдали! Я знаю, это не оправдание, но мне, правда, очень-очень жаль! И мне так перед твоей мамой стыдно! У тебя такая классная мама! Мне так жаль, что я ее обидел! Я, правда, не хотел вас обидеть! Мне очень-очень жаль!

Кицуне как стоял столбиком, так и продолжал стоять. У него было такое ощущение, словно в него выстрелили из мультяшного азотного бластера, и он превратился в застывшую глыбу льда. Таких номеров с ним еще никто не выкидывал! За все эти 18 лет с ним чего только ни делали, но никогда не извинялись и не обнимали вот так… крепко и отчаянно… Да что там говорить, его, кроме мамы, вообще никто никогда не обнимал! Ну, может, еще папа, но Кицуне не помнил. Ему было всего три годика, когда его папа пропал без вести во время тайфуна в море.

– Все хорошо, – сказал он, наконец, сдержанно засмеявшись и мягко отстраняя чувствительного иностранца, иначе тот, казалось, вот-вот закатит новую истерику. – Вот, – он быстренько слазил в свою сумку-почтальонку, снова красиво изрисованную корректирующей жидкостью, и вынул оттуда небольшую подарочную коробочку. – Мы с мамой просим прощения за то, что оказались такими негостеприимными хозяевами и напугали тебя. Прими, пожалуйста, наши скромные извинения. Мы наделали тебе конфет, они ведь тебе так понравились.

– Ну что вы, не стоило! Но большое спасибо, они мне и правда очень понравились! – закричал Курт, тут же засверкав черными бесовскими глазенками, и нетерпеливо потянул свою невоспитанную лапу за вкусной коробочкой.

Только Кицуне ее не отдал.

– Двумя руками, вот так, – мягко улыбнулся он, взглядом указав на свои руки, бережно держащие подарок.

– Ой… – Курт опасливо и смущенно протянул вторую руку, и когда Кицуне поклонился, передавая коробочку, он неловко повторил его поклон.

Как бы смешно это ни смотрелось со стороны, Кицуне Митсюзаки умиленно улыбнулся и подумал: «Куруто-кун очень старается…» Даже когда этот Куруто-кун, как последний неандерталец, на месте вскрыл коробочку и голыми пальцами отправил в рот одну конфету, Кицуне продолжал умиленно и счастливо улыбаться…

Светила науки

– Мне просто не верится, что семпай пригласил меня на горячие источники!

Все трое были так взволнованы приглашением Гина Хасегавы, что не могли перестать об этом говорить. Кицуне Митсюзаки был растроган, Курт Хартлесс сомневался, а Акума Катайя так вообще временами казался недовольным.

– Я так хотел сходить в музей, – все причитал он, – но теперь придется перенести его на следующие выходные.

– Что за музей? – поинтересовался Кицуне.

– Мирайкан. Там открылась новая экспозиция макетов космических спутников.

– Мирайкан? – тут уж Кицуне раскричался так, что Курт за него мог только порадоваться. – Музей развития науки и инноваций? Я бывал там в детстве пару раз. Однажды даже заглянул в космическую капсулу.

– Я стараюсь ходить туда хотя бы раз в пару месяцев, чтобы черпать идеи для своих будущих проектов. Но вот уже три месяца, как я не могу выкроить время и сходить туда. Боюсь, что пока я соберусь, эта экспозиция закроется.

– А почему бы тебе не посетить свой музей после занятий? – вдруг спросил Курт. – Зачем обязательно в выходные?

– Потому что после занятий я иду работать над моими будущими проектами в библиотеку. Да и на дом нам задают довольно много, почти как в школе.

– Да уж, – согласно закивал Кицуне, – я думал, что в университете учиться гораздо проще.

– Подумаешь! – фыркнул Курт. – Что такого, если ты один день не сходишь в библиотеку и не сделаешь уроки? Зато сходишь в свой музей, а на выходных спокойно поедешь на горячие источники.

– Ты так думаешь? – на мгновение глаза Акумы с энтузиазмом заблестели, а через секунду снова погасли, и он вновь стал серьезным нервным япошкой, каким привык быть. – Нет, мне нужно хорошо учиться и усердно заниматься, иначе у меня ничего в этой жизни не получится!

– Да ладно тебе! Ты же не в армии. Глупо придерживаться какого-то расписания.

– Да, но…

Курт закатил глаза: японцы всегда говорят: «Да, но…», когда не знают, что сказать!

– Вот смотри! – заговорил он горячо и убедительно. – Представь, что завтра тебе что-нибудь на голову упадет или, не знаю, машина собьет. Ты лежишь такой, умираешь и думаешь: «Последнее, что я сделал, это сходил в библиотеку и сделал уроки. А вот в музей так и не сходил». Представь, как обидно будет!

– Ты такой добрый… – закатил глаза Акума. – Если так думать, то в итоге можно потратить всю жизнь на всякие глупости и ничего не добиться.

– Конечно! Гораздо лучше учиться с утра до ночи и в итоге не получить от жизни никакого удовольствия!

– Прости меня, пожалуйста, но ты слишком беспечен! И вообще, занятия заканчиваются довольно поздно, а музей работает только до пяти часов вечера. А чтобы хорошенько посмотреть хотя бы одну экспозицию, нужно потратить не менее трех часов. Поэтому нет смысла идти туда после занятий.

– Но тогда туда можно сходить вместо занятий, в чем проблема-то?

– Прогуливать?!

– Ну да. Кстати, если ты пойдешь прямо сейчас, то все успеешь.

– Да, но!..

Акума не на шутку разозлился. Причем не на Сото, а на себя самое. Почему его одолели сомнения? Почему предательски подпрыгнуло сердце и засосало под ложечкой? Почему вместо того, чтобы уверенно сказать: «Нет, я должен учиться!», он начал фантазировать о просторных светлых залах музея Мирайкан?

– Но… но… – мялся он, не зная, как заставить себя перестать думать о глупостях.

– Посмотри на него! Да у него на лбу написано, что он хочет прогулять и пойти в музей! – одернул Курт Кицуне. – Давай, Акума, разбуди в себе демона!

– Заткнись! – вспылил Акума и ударил книжкой по столу. – В конце концов, это нечестно! Я, значит, пойду в музей, а вы будете сидеть на лекциях, хотя сами меня на это подговорили?!

– Ты хочешь, чтобы мы пошли с тобой?

– Да, я этого хочу! Потому что я не хочу быть единственным прогульщиком, а не потому что считаю вас друзьями! Запомните это! И вообще, завтра я от вас отсяду! Вы плохо на меня влияете! За что мне такое наказание?!

– Староста, куда подевались эти трое? – спросил преподаватель Гина Хасегаву через пять минут, ткнув носом в пустующие места на первом ряду. – С утра же на месте были.

– Простите меня, сенсей… – виновато ответил здоровяк Гин, наизусть зная, что ему сейчас скажут: «Как ты допускаешь такие безобразия у себя в группе?» – А я их еще на горячие источники пригласил… – уныло сказал он самому себе.

Едва выйдя из ворот ТАА, Акума перестал ворчать и залился воодушевленной трелью о шикарном планетарии в музее Мирайкан. Казалось, будто здание университета было заколдованным и волшебным образом превращало жаждущего открытий и приключений демона в нервного, занудного япошку.

Станция, из которой они должны были отправить в музей Мирайкан, находилась на земле, а не под ней, поэтому, ожидая поезд, Курт без задней мысли решил скоротать время за сигареткой. Кицуне и Акума обалдело глядели на то, как он тащит ее в рот, а потом подносит зажигалку.

– Ты что делаешь?! – заорали оба и начали отбирать сигарету. – Оштрафуют же!

– Опять?! – опешил Курт. – Дайте догадаюсь… Курить тоже можно только в специальных местах, да?

– Вот именно! И вообще, – фыркнул Акума, – сколько тебе лет, молодой человек?

– Восемнадцать, – спокойно ответил Курт, пожав своими красивыми стройными плечами. – Не двадцать один, конечно, но курить-то уже точно можно.

– Как бы не так, ты несовершеннолетний! А несовершеннолетним в Японии курить запрещено!

– Чего?!

– В Японии совершеннолетие наступает в 20 лет, так что мало того, что ты злостный нарушитель, так еще и малолетний!

– Да блин, как вы тут до 20-ти лет-то доживаете?!

– А как ты купил сигареты? – вдруг поинтересовался Кицуне. – Карты курильщика (*В Японии сигареты можно купить только по карте курильщика) у тебя точно нет, потому что ты несовершеннолетний.

– Да я не сам, мне Мартин покупает.

– Кто это?

– Дядя. Младший брат моего папы.

– Вот как! А твой папа не против, что он покупает тебе сигареты?

Курт нервозно дернул бровью.

– А кто, по-вашему, Мартина к сигаретам пристрастил? О, поезд!

В музее Мирайкан Акума вдруг изменил свои планы и сперва решил показать тамошний планетарий, которым гордился так, будто сам его построил. Потом уже парни отправились на пятый этаж смотреть новую экспозицию макетов космических спутников. Вообще, музей Мирайкан был отличным местом, где все, кто интересуется наукой, мог с пользой провести время. Здесь можно было окунуться в мир робототехники, изучить тело инопланетянина, создать собственную компьютерную программу, сесть за штурвал космического корабля… Однако вместо этого двоим нашим героям, Акуме Катайе и Кицуне Митсюзаки, пришлось заниматься совершенно нелепой вещью – искать невесть куда и, главное, когда запропастившегося Курта Хартлесса!

– Куда он мог деться? – забеспокоился Кицуне. – Он точно был со мной вон у той ракеты. Кажется, его даже заинтересовал двигатель.

– Тогда он мог уйти в другой зал, – сказал Акума задумчиво. – Возможно, он не такой глупый. Я заметил, что он неплохо разбирается в предметах, где много цифр и формул.

– Возможно, ты прав. По крайней мере, если он заблудился, то легко найдет выход по этим указателям.

Кицуне указал на целую коллекцию плакатов со стрелочками, картами и инструкциями, что висели у запасной двери – на случай, если лифт сломается, что, конечно же, смешно и невозможно – 21-й век на дворе как-никак, а за окнами высокотехнологичная Япония!

– Ну-ка, ну-ка… – Акума сам не понял, что это было за чутье (возможно, шевельнулась спящая бесовская сущность), но понял точно, что он обязан заглянуть в эту запасную дверь.

Убедившись, что никого из служащих музея поблизости нет, он это сделал. Перед глазами предстала лестница. Обыкновенная, ничем не примечательная лестница, как в тысяче других японских зданий. На площадке наверху кто-то тихонько топтался. Пройдя пару ступенек и заглянув за перила, Акума увидел до боли знакомые кеды.

– Ах ты! – заорал он. – Мы думали, он двигателями любуется, а он тут…

Курт переполошился, подавился сигаретным дымом и закашлялся.

– Ты зачем меня так пугаешь?! – заорал он сипло в ответ.

– Тебе здесь вообще нельзя находиться, а ты еще и куришь! Что, если дымовой датчик сработает?

– Да что я, дурень, что ли?! Знаю все, вижу, ничего от одной сигареты не сработает!

– Если вы и дальше будете так орать, нас без всяких датчиков обнаружат! – вмешался Кицуне, торопясь к ним. – Куруто-кун, тебя могут оштрафовать…

– Фигня! Хотите? – Курт выпустил тонкую струйку дыма и предложил парням свою сигарету.

Те разом притихли и многозначительно переглянулись, а потом Акума со словами: «За что мне это наказание?», первым протянул руку, дрожащую от волнения и страха перед неизведанным.

Так, на пожарной лестнице национального музея развития науки и инноваций два молодых японца, задыхаясь и кашляя, научились делать правильный затяг по суперсовременной английской технологии: «Хы, мама пришла!» – и раскурили свой первый в жизни окурок. И когда их застукал сотрудник музея (к счастью, окурок уже был выброшен в открытое окно меткой рукой Курта Хартлесса), они впервые ощутили волнующую сладость азарта и вранья. Сначала на вопрос: «Кто здесь? Что вы здесь делаете?» – Акума хотел банально соврать, что они заблудились, но Кицуне опередил его, начав восхищаться решеткой вентиляционной шахты:

– Это прекрасно, что телепорт встроили в стену, так он наверняка уместится даже в самой маленькой токийской квартире.

– Да-да, – живо подхватил тему Акума, – и идеально впишется в любой интерьер. Внутри даже можно оборудовать гэнкане…

– Простите… – замялся сотрудник музея, из вежливости сделав вид, что их бред звучит правдоподобно. – Но это пожарная лестница, а не выставочный зал, и посетителям здесь находиться нельзя…

– Правда? – вскричали Кицуне и Акума синхронно, а потом наперебой начали раскланиваться и по-дурацки хихикать, как в японских мультиках. – А мы-то думаем, почему зал такой странный… Простите, пожалуйста… Мы подумали, что здесь выставка нано-технологий будущего… Даже для нашего проекта кое-что почерпнули… Мы пишем проект, знаете ли… Очень большой, серьезный проект… Ну надо же, какое смешное недоразумение!.. Простите за беспокойство…

И тонко прочувствовав момент, когда сотрудник музея готов был рявкнуть: «Да убирайтесь уже отсюда, пожалуйста!», Акума и Кицуне пулей вылетели в выставочный зал, прихватив с собой едва въехавшего в ситуацию Курта.

– Нет, завтра я точно от вас отсяду! – ворчал залившийся краской стыда Акума, когда они поспешно покинули музей. – Сначала катание на роликах в неположенном месте, потом прогул занятий, а теперь я курю на пожарной лестнице музея Мирайкан и несу всякую чушь его сотрудникам! Чему еще вы меня научите? Воровать?!

Кицуне тихо засмеялся в кулак, а Курт как-то странновато заулыбался.

– Это плохая идея, – мурлыкнул он, – но интересная…

Если Мартин сказал, что воровать в Японии – одно удовольствие, значит, надо как-нибудь попробовать…

Звезда Мартина

– Это чудовище меня достало! – взвыл Мартин, уронив голову на учебники. Их и так не в кайф штудировать, еще и эта маленькая мерзость орет, не переставая, уже третий месяц!

Почти с тех пор, как его привезли из роддома, оно орет и орет, засыпая всего на пару часов. У всех уже в ушах звенит от его крика, Кертис и Мэг уже не бегают к нему каждые полчаса, а что такое нормальный сон, в этом доме уже третий месяц никто не вспоминает. Лучше бы он и дальше дебильно молчал, как первые сорок восемь часов своей жизни!

– Лучше б в приюте его оставили, вот чесслово! – ворчал Мартин себе под нос, а сам воровато озирался по сторонам своими наглыми черными глазами: не слышит ли его Кертис? Брату точно не понравится то, что он сейчас ляпнул.

– Эй, ну ты!.. – шикнул Мартин пару минут спустя, войдя в комнату, где стояла колыбель, и включил свет. – Просто заткнись! – сказал он тому, кто в ней орал, напугав своей лапой, густо увешанной шипастыми браслетами.

Ребенок тут же замолчал и уставился покрасневшими от плача глазами, еще не утратившими младенческой синевы, на худого лохматого подростка в черной футболке с изображением группы Kiss. Потянул к нему ручонки и звонко хихикнул. То ли бренчанье браслетов понравилось, то ли импозантный вид непутевого дядюшки развеселил, но малыш ему явно обрадовался.

– Вот и молчи! – Мартин с очередной порцией бренчанья пригрозил ему пальцем, выключил свет и вернулся к себе за учебники.

Ровно через две минуты раздался ор, который был громче прежнего.

– Слушай, чувак! – зашипел Мартин, ворвавшись в детскую и угрожающе склонившись над колыбелью всем своим долговязым телом. – Дай мне заниматься, будь человеком! Я хочу поступить в Гарвард и свалить к черту из этого проклятого города, поэтому мне надо много учиться. И не надо мне ля-ля-ля, что это далеко и я мог бы поступить в колледж поближе. Чесслово, знай ты, что к чему, ты бы сам свалил, я тебе отвечаю! Но ты всего лишь безмозглый карапуз и ни хрена не понимаешь.

Ребенок заливался звонким смехом, а Мартин вдруг увидел, что сам чешет его по пузу, бренча шипами и браслетами.

Кертис проспал всю ночь без задних ног, а наутро переполошился, подумав, что с его Куртом что-то случилось, раз он перестал орать. Зайдя в детскую, он обнаружил сына мирно посапывающим на руках своего спящего в кресле малолетнего дядюшки в драных джинсах.

В Гарвард Мартин таки поступил, но уезжал уже через силу: так привязался к мелкому, что не хотел его оставлять. Даже с невесткой Мэг немного поладил, хотя по-прежнему ужасно ревновал и все твердил, что она им с братом все испортила.

Курт тоже любил Мартина, даже больше, чем родителей: засыпал на его руках, принимал бутылочку с молоком из его рук, переставал орать на его руках, смеялся, когда видел его. Когда Мартин уехал в Америку, снова начался ад. Мало того, что Курт был до ужаса голосистым, он еще и мало спал. Когда научился ходить, проблема усугубилась систематическим домашним погромом: перевернутые стулья, журнальные столики, разбитая посуда, разорванные книги, стянутая из шкафа одежда – все это стало обычным явлением. Лишь в волшебные дни Рождества и теплого лета на Курта находилась управа – на каникулы приезжал дядя Мартин.

Курту было почти пять, когда Мартин, все еще худой и нескладный, с отросшими волосами цвета черного ворона, в неизменной черной футболке с черепами, драных джинсах, истоптанных кедах, со своими тонкими белыми руками, увешанными шипастыми браслетами, сидел летней ночью на крыльце и курил сигарету. Курт мягко напрыгнул на него сзади и ласково притулился, обняв за шею.

– Что это? – спросил он, попытавшись схватить сигарету.

Мартин не дал ему этого сделать, сказав:

– Это звезда, она горячая.

Курт задрал головенку к небу и поглядел на дорожку Млечного пути, густо усыпанную звездами. В свете августовской ночи его бледная кожа казалась совсем мертвецки белой, а черные глаза ничего не отражали, как смертоносная бездонная пропасть.

– А как ты достал звезду? – спросил Курт, недоверчиво насупив смешные детские брови.

– Я не доставал, она сама упала.

Курт снова задумчиво поглядел в звездное небо.

– А почему она упала?

Мартин подгреб к себе податливое легкое тельце и поцеловал племяшку в теплый висок, а потом ткнул пальцами, сжимающими тлеющую сигарету, в Млечный путь.

– Видишь, как много звезд? Они там все не умещаются, поэтому толкаются и падают.

– Им же больно! – забеспокоился Курт.

– Нет, – засмеялся Мартин. – Они же маленькие. А когда что-то маленькое падает, ему совсем не больно.

Года через три Мартин позвонил домой из Америки и услышал подрагивающий голос Кертиса:

– Курт на днях запустил деревянным кубиком в глаз однокласснику. Якобы тот над ним смеялся. Курт на уроке ляпнул, что звезды маленькие, горячие и невкусно пахнут. Как ему такое в голову пришло, ума не приложу… У мальчика рассечение. Хорошо, что обошлось парочкой швов. Курт в таком шоке, что до сих пор лежит с температурой. Не спит, просто смотрит в потолок, даже не разговаривает. Мы начинаем с ним говорить, а он молчит, будто нас нет.

Мартин ахнул и до боли крепко сжал телефонную трубку. Кертис хоть и старался выглядеть спокойным, хоть и лез из кожи вон, притворяясь, что все порядке, но Мартин знал – брат понимает, насколько все плохо, но никогда в этом не признается.

Правда, скоро Курт пришел в норму и снова взялся за свои старые делишки. А на восьмое Рождество Мартин привез ему из Америки красочную детскую энциклопедию по астрономии.

– Ох, заяц… Теперь ты будешь знать о звездах все, – сказал он, когда Курт по своему обыкновению запрыгнул ему на шею.

В тот же вечер маленький горе-астроном подошел к дяде и саданул его этой же энциклопедией по башке.

– Ты мне врал, что звезды маленькие! А они ни разу не маленькие!

– Как это не маленькие?.. А белые карлики, например?..

Мартин успешно закончил Гарвард, но вместо того, чтобы вернуться домой, неожиданно укатил в Японию вместе с Юки, своим таинственным соседом по комнате. Там они открыли какое-то совместное дело. Теперь он приезжал в Манчестер раз в год. Он по-прежнему был худым, но уже немного оформился. У него были широкие плечи, узкая поясница, длинные ноги, изящные пальцы, сильная шея. Свои черные, как крыло ворона, волосы он укоротил. Стал носить шелковые рубашки, дорогие костюмы и щегольские туфли, а свои черные футболки с черепами и шипастые браслеты оставил Курту на вырост. Тот рос и все больше становился похожим на своего дядю. Впрочем, они все были похожи: что Кертис, что Мартин, что Курт, что его старшая сестра Кетти… Что все остальные…

Курт по-прежнему дико скучал по Мартину и с нетерпением ждал его приезда, а когда, наконец, дожидался, набрасывался ему на шею своим обычным мягким прыжком. Казалось, он нисколько не прибавляет в весе, все такой же легкий и стремительный, как падающие звезды, как новые вульгарные словечки, которым он учился и щедро сыпал направо и налево, как нахальные усмешки его тонких губ и колкий взгляд манящих в смертельную пропасть черных глаз.

В последний раз Мартин приехал домой летом. Над Манчестером разразилась затяжная гроза с порывистым ветром и проливным дождем. Был вечер. Курту было тринадцать лет, а его самого дома не было.

– Где мой заяц? – неприятно удивился Мартин, всем сердцем предчувствуя беду.

– Сбежал из дома, – ответил Кертис, беспечно смеясь, а черные глаза так и горели тревогой, белый лоб разрезала глубокая морщина, худая стройная спина была сутулой. «Ты ведь тоже все чувствовал, правда?» – потом не раз задавался этим вопросом Мартин. – Мы повздорили, – продолжал Кертис с деланной улыбкой. – Его выперли из хоккейной команды за драку, он начал психовать, говорить гадости. Мне пришлось сделать ему замечание. Слово за слово – мы поругались, и он сказал: «Ноги моей больше в этом доме не будет!»

– Где-то я это уже слышал, – засмеялся Мартин. Сам так делал в свое время – не раз, не два и даже не три.

Поужинав в компании Кертиса и Мэг (Кетти проводить время с дядей не захотела и весь вечер трепалась по телефону с каким-то парнем), Мартин устроился в кресле и прикорнул после утомительного перелета под шум дождя и грохот грома. Проспал он без малого несколько часов и проснулся глубокой ночью – оттого, что кто-то смотрел ему в затылок широко раскрытыми черными глазами и жутко улыбался тонкими бледными губами. Мартин почувствовал, как его пробрал озноб, а коленки начали подрагивать от нервенной дрожи.

– Как в твоей Японии? – раздался приглушенный и растянутый голос Курта, недавно подвергшийся ломке.

Тот стоял мокрый, прислонившись к дверному косяку. С нестриженых с весны волос, куртки и кончиков пальцев ручьями стекала вода. Он продрог до мозга костей, но не чувствовал этого. Мартин, объятый ужасом, не осмеливался на него обернуться, но знал, как то, что сейчас умрет от страха, что Курт смотрит на него широко распахнутыми черными глазами и улыбается жуткой застывшей улыбкой.

– Хорошо, – ответил Мартин, проглотив комок в горле. – Где ты был?

Курт молчал. Он всегда передвигался бесшумно, поэтому в гостиной царила такая мертвая тишина, что можно было услышать биение сердца напуганного до смерти Мартина. Каждой клеткой своего тела он чувствовал, что Курт медленно и плавно, как во сне, идет к нему, капая на ковер дождевой водой, глядя неотрывно перед собой широко распахнутыми черными глазами и улыбаясь жуткой застывшей улыбкой. Мартин не знал, как быстро это чудовище, которое еще вечером было его любимым племянником, доберется до кресла, поэтому резко дернулся, когда холодные мокрые руки неожиданно обняли его за плечи со спины, а лицо обдало холодным дыханием с алкогольным душком.

– Ты пил? – тихо спросил Мартин, сглотнув и боясь пошевелиться.

Курт снова ничего не ответил, потерся холодным острым носом о его макушку, вяло скользнул ладонью по ключицам, потом резко вывернулся и легким прыжком оказался у Мартина на коленях, снова крепко обняв его за шею и притулившись к нему всем своим холодным худым телом.

На секунду Мартину показалось, что он просто дал волю своим нервам, а с несносным племянничком все в порядке и он его всего-навсего дурачит.

– Может, ответишь, где ты был, что пил и что творишь в данный момент? – спросил Мартин уже смелее. – Ты как бы уже не маленький, чтобы на моих коленках сидеть…

Курт хихикнул ему в плечо и ответил тем же притихшим растянутым голосом:

– А ты не видишь? Я нарываюсь…

Пусть Мартин чуть-чуть и успокоился, но этот голос ему по-прежнему не нравился.

– На что?.. – спросил он, нервно сглотнув.

И тут оказалось, что кошмар, которого он так боялся, имел место не во сне, а наяву. Курт поглядел ему в лицо, и сквозь отросшие мокрые пакли черных волос были видны широко раскрытые черные глаза и жуткая застывшая улыбка посиневших от холода тонких губ. Мартин тихо ахнул от ужаса. Его так кондрашка хватил, что он потом и не вспомнил, действительно ли Курт это сказал или это снова была игра его больного воображения:

– На кровосмешение…

…Они все были похожи…

Бедный староста

– У меня заканчиваются сигареты, – объявил Курт за ужином.

Мартин скептически наблюдал, как он ковыряется хаси в тарелке, и решительно не знал, радоваться ли тому, что племяш, наконец-то, научился ими пользоваться, или сделать замечание, что копошиться ими в еде нельзя.

– Я же тебе на днях покупал, – сказал он, в конце концов.

– А я кое с кем поделился.

Мартин улыбнулся одним уголком губ и с коварным видом дернул бровью.

– Как дела в университете? – спросил он, и Курт почувствовал, что его челюсти занемели и не могут прожевать этот резиновый кусок долбанного осьминога.

– Да нормально, вроде.

– А на курсах как?

Курт с силой протолкнул застрявший в горле кусок и понял, что его песенка спета. «Один раз всего пропустил, ему и то настучали!» – подумал он и проникновенно улыбнулся.

– Хорошо. Замечательно. Прекрасно. Великолепно. Манифик. Белиссимо. Перфект. Зер гут. Сугой.

Мартин вздохнул, с нежной улыбкой залюбовавшись этим наглым созданием.

– Где ты шляешься второй день?

Курт прыснул и снова начал копаться хаси в своем экзотическом японском ужине.

– Вчера я был в гостях, а сегодня ходил в музей. Потом мы сидели в кафешке, и меня учили есть мисо-суп этими долбанными хаси.

Мартин насторожился и с надеждой подумал, что Курт просто сочиняет на ходу.

– А правдоподобнее ничего придумать не можешь?

– Так все и было! – обиделся тот и внезапно вспомнил, что у него еще остались вещественные доказательства. Курт быстренько сбегал в свою комнату и принес остатки самодельных конфет, которые ему подарил Кицуне. – Вот, это мама того парня, у которого я в гостях был, делает. Рейджи, а ты так умеешь?

Толстая кухарка вздрогнула над своей плитой, у которой стояла неслышно и невидно до сего момента. С недавних пор Курт начал с ней разговаривать, и от этого ей было еще более неловко, чем когда он ее дичился.

– Ты завел себе друга? – спросил Мартин недоверчиво.

– Да, Кицуне. Ну, и с Акумой еще общаюсь, но он вообще черт! Кстати, его имя по-японски означает «демон», смешно, правда? Ты бы видел этого неврастеника!

Мартин с обреченным видом покачал головой – Курт и здесь нашел, с кем связаться! Впрочем, может, оно и к лучшему: японская шпана научит его большему, чем всякие курсы. Кстати сказать, за последнюю неделю Курт продвинулся в сто раз дальше, чем за пять месяцев посещения курсов. Это же замечательно!

– А еще староста пригласил меня на горячие источники.

А это уже слишком! Мартин аж кофе подавился. Запивать лапшу с морепродуктами кофе… «Только европеец может до такого додуматься», – все хихикала Рейджи.

…– Можно вопрос? – громко спросил Курт, подняв руку на уроке астрономии. – А в чем смысл гипотезы о белых дырах, если их даже увидеть невозможно?

По обалделому виду побледневшего преподавателя и пристальному вниманию всех до одного ошалевших одногруппников Курт понял, что опять капитально опрофанился.

– Прошу соблюдать тишину, – попросил преподаватель спокойно и строго и продолжил лекцию.

Акума сердито ткнул Курта под ребра.

– Ты совсем уже? В Японии ученику не разрешается задавать вопросы учителю…

– Это еще почему?

– Потому что… Как бы это сказать… Вопрос ученика может смутить учителя, он растеряется и будет выглядеть глупо. А это неприемлемо.

– У вас что, учителя совсем тупые?

– Вы! – гаркнул преподаватель, когда шушуканье в первом ряду его вконец достало. – Староста! Как ты допускаешь такие безобразия у себя в группе?

Гин Хасегава, виновато опустив голову, покорно поднялся с места.

– Простите, сенсей…

– Ты понимаешь, что подобные выходки разлагают единство вашего коллектива?

– Да, сенсей…

– Эй, а можно еще вопрос? – снова заголосил Курт Хартлесс, вскидывая руку. – Почему чуть что, так сразу староста? Если у Вас есть к кому-то претензии, то выскажите их лично ему, причем тут староста-то?..

– Закрой рот! – рявкнул на него преподавать, ткнув указкой чуть ли не в лоб. – Еще одно слово, и ваша группа останется после уроков убирать лабораторию!

– Эй, это нечестно! – зароптали со всех сторон. – Это гайдзин виноват, наказывайте его!

– Молчу-молчу-молчу. Все, я заткнулся, – Курт умиротворяюще замахал руками и утихомирился.

И едва преподаватель вновь обрел внутреннюю гармонию и собрался продолжить лекцию, как в столе Курта Хартлесса раздалась бешеная барабанная дробь и дикий вопль кого-то только что жестоко убитого.

– Ой, сорян… – Курт виновато зыркнул на перепуганных одногруппников. – Звук забыл выключить.

Вытянув телефон, он увидел сообщение с незнакомого номера. Поскольку оно было на чистом японском, да еще и содержало в себе такие иероглифы, каких Курт отродясь не видел, он обратился за помощью к Акуме, и тот перевел ему:

«Я хочу с тобой поговорить. Выйди, пожалуйста, после урока на пожарную лестницу. Гин Хасегава».

– Что? – приглушенно завопил Акума. – Семпай?..

– То бишь староста?..

Все трое (молчаливый Кицуне вместе с ними) во все глаза уставились на сгорающего от стыда Гина Хасегаву. Тот уже двести раз пожалел, что решил отправить гайдзину сообщение.

– Он что, хочет меня избить? – запаниковал Курт, скуля и грызя костяшки пальцев. – Что мне делать?.. И откуда он знает мой номер телефона?

– Он же староста, он все наши номера знает! Но у тебя, кажется, крупные проблемы…

– Да как это называется?! – заорал преподаватель, когда с первого ряда снова раздалось шуршание. – Староста!..

– Да оставьте старосту в покое, он меня и так уже убить хочет! – заверещал Курт, в отчаянии хватаясь за голову.

Хоть Курт и боялся того, что может произойти на пожарной лестнице, но на встречу со здоровяком Гином Хасегавой он все-таки пошел. И староста не только не стал его бить, но и пригласил на горячие источники.

…– Мартин сначала такой, типа: «Ты никуда не поедешь, это для тебя еще слишком экстремально, бла-бла-бла», а Рейджи ему: «Бла-бла-бла», а Мартин такой: «Ну окей, пускай едет». Вопрос – что она ему сказала?

– Я думаю, тебе и правда стоит побывать на горячих источниках, – сказал Кицуне радостно. Мама его тоже отпустила. – Там очень здорово.

– Да не облизывайтесь вы! – решил испортить их радужное настроение Акума. – Семпай, может, прикололся над нами. Он заговорить-то с нами в открытую боится, а тут вдруг с собой на источники позвал. Что-то тут не сходится.

– Ты так думаешь? – удивился Кицуне. – А по-моему, семпай хороший…

И как только он это сказал, Курту пришло сообщение от Гина Хасегавы: «Что вы решили? Только не кричи, пожалуйста».

Воспользовавшись услугами ходячего переводчика Акумы Катайи, Курт поискал глазами старосту. Была перемена, поэтому мало кто был на своих местах. Но Гин Хасегава болтался поблизости, раздавая очередные ценные указания парням из спортивного сектора. Курт Хартлесс скомкал листок бумаги и метко запустил им в старосту, чтобы привлечь его внимание. Когда тот, офонарев, обернулся, Курт ему кивнул, да с таким видом, будто был королем, который великодушно разрешает астрономам назвать в свою честь новую планету.

– Чего это он?.. – начали дергать старосту парни, лицезревшие всю эту картину от начала до конца.

– Кто его знает… – ответил Гин Хасегава, краснея. – Он просто иностранец, давайте не будем обращать на него внимание.

На уроке он отправил Курту сообщение: «Хорошо. Пусть Митсюзаки и Катайя возьмут с собой кимоно. P.S. Спасибо за то, что обладаешь талантом не привлекать к себе внимание».

– Это он к чему? Он насмехается? – начали размышлять над этим сообщением Акума и Кицуне, а Курт уже вовсю щелкал пальцами, махал руками и громким шепотом дозывался старосту через всю аудиторию, чтобы сказать ему «спасибо» за комплимент.

Два три в пользу Акумы

– Мне так жаль, что из-за меня ты не успел на курсы… – Акума Катайя, действительно, чувствовал себя виноватым за то, что утащил Сото в музей и тому пришлось прогулять очень важные занятия: ведь если он не будет посещать курсы японского, то никогда ничему не научится! – Пожалуйста, позволь мне загладить свою вину и чем-нибудь тебя угостить.

– Да забей, – отмахнулся Курт. – Но поесть я и правда не прочь, потому что проголодался, как скотина.

– Это все потому, что ты ешь своими микроскопическими кусочками и куришь!

Парни завернули в ближайший семейный ресторанчик. Наблюдая, как неуверенно Курт усаживается за столик и диковато рыскает глазами по сторонам, Кицуне спросил:

– Ты уже во многих токийских ресторанах побывал, Куруто-кун?

– Смеешься? Я у себя в Манчестере-то нигде толком не бывал, только в кафе-мороженом в далеком-далеком детстве!

– Так ты из Манчестера? – подключился к разговору Акума.

– Угу.

– Здорово! Там же есть знаменитый футбольный клуб «Манчестер Юнайтед»!

– Да ну его, – отмахнулся Курт и схватил меню, резко переводя тему. – Ну и что прикажете мне выбрать? – все блюда были написаны по-японски. Но даже если б Курт сумел их прочитать, он все равно, хоть убей, не понял бы, что такое «Хвост дракона» и «Сон под сакурой».

– А что ты любишь? – решил помочь ему Кицуне. – Рыбу? Мясо? Лапшу? Овощи? Суп?

– Да я как бы всеядный, но, думаю, суп – это то, что доктор прописал. Тарелка супа – и я выдюжу до ужина.

– Тебе нравится мисо-суп? – уточнил Акума, чтобы сделать правильный заказ.

– Нет, – категорично ответил Курт, сдвинув брови. – А что это?

Кицуне хихикнул, прикрыв рот рукой.

– Значит, классический мисо-суп, – констатировал Акума, и парни сделали заказ.

«Мисо-суп – значит, мисо-суп», – подумал Курт и стал ждать, когда ему принесут подходящие для супа приборы. Принесли хаси – наверняка для риса, наивно подумал он. Принесли пиалу с красноватой мутной жижей и кусками чего-то белого. Принесли рис. А ложки все не было.

– Ну что, итадакимас? – коварно поиграл бровями Акума, заметив его замешательство. До него только сейчас дошло, что Сото понятия не имеет, что супы можно есть и без ложки. – Чего уставился, как баран на новые ворота? Ешь.

– Но мне не принесли ложки, – сознался Курт несмело, шкурой чувствуя подвох.

– Тебе и не принесут, потому что в Японии супы тоже едят хаси, – объяснил Кицуне, даже не подозревая, какую пакость затеял Акума. – Но ты можешь попросить ложку. Иностранцы, которые не умеют пользоваться хаси, в Токио не редкость, поэтому для них всегда найдется ложка, вилка и нож.

– Отличная идея! – хлопнул в ладошки Акума, так и сверкая пакостными глазищами. – Куруто-кун, попроси, пожалуйста, у официантки ложку.

– Я?! – обалдел тот даже сильнее, чем от идеи есть суп двумя тонкими палочками.

– Я могу… – решил было услужить Кицуне, но Акума бесцеремонно его прервал:

– Нет! Он сам! Нужно же ему как-то практиковать язык, а то он никогда по-японски не заговорит, не так ли?

– Пожалуй, ты прав, – отступился Кицуне, улыбнувшись, – не потому, что привык вечно подчиняться, а потому что действительно счел эту идею хорошей. – Успокойся, Куруто-кун, ты наверняка проходил это на курсах, тебе нужно просто вспомнить.

И Курт, скрежеща зубами и извилинами, действительно вспомнил подходящую фразу, а Кицуне и Акума услужливо подсказали, что нужно не забыть попросить прощения за беспокойство и сказать «пожалуйста». И вот, собравшись с силами, Курт Хартлесс готов был задвинуть свою первую в жизни серьезную японскую речь. И когда к их столику подошла официантка, он неловко вымучил:

– Простите за беспокойство, могу ли я попросить ложку, пожалуйста?

Кицуне, гордо улыбаясь, мягко положил узкую ладонь ему на затылок и уверенно надавил, подсказывая, что нужно слегка поклониться, чтоб уж было совсем по-японски. Официантка умиленно посмеялась в кулак, сообразив, что к чему, и поспешила помочь несчастному иностранцу.

– Конечно. Подождите минуту, пожалуйста.

– Нет! – вдруг резко остановил ее Акума, улыбаясь во все тридцать два и глядя на Курта взглядом изощренного садиста. – Он будет учиться есть мисо-суп хаси, как положено!

– Ах ты демон! – заорал Курт на Акуму. – Вот стоило заставлять меня говорить по-японски, чтобы потом так обломать?!

А тот удовлетворенно улыбался, в полной мере чувствуя себя отомщенным и за катание на роликах в неположенном месте, и за прогулы занятий, и за несделанные уроки, и даже за курение на пожарной лестнице музея Мирайкан. Ей-богу, скорее бы Сото научил его воровать, и тогда Акума отыграется на нем театром Кабуки!

Горячие источники в Никко

Вторая вещь, которая довела Акуму Катайю до белого каления в эту субботу, – это то, что он учтиво поклонился ненормальному Кицуне Митсюзаки, как всякий благовоспитанный японец, а Сото, как дикий, бросился к нему обниматься и тот даже не был против! Только Акума вновь засомневался – действительно ли его праведный гнев был вызван нарушением элементарных правил приличия? Что-то ему предательски подсказывало, что он просто-напросто хочет, чтобы его тоже обняли… «Да какого черта!» – через силу одернул он себя, со злостью прикусив губу: «Эти ненормальные мне не друзья, и на следующей неделе я от них отсяду!»

А потом на горизонте, а точнее, на ступеньках эскалатора появился грозный силуэт здоровяка Гина Хасегавы, с которым они условились встретиться на станции, чтобы вместе отправиться в Никко.

– Простите, что заставил вас ждать! Здравствуйте! – добродушно поздоровался староста, учтиво поклонившись.

– С добрым утром, семпай! – хором отозвались Акума и Кицуне, поклонившись в ответ.

И только Курт продолжал стоять истуканом, сделав загадочный круговой жест рукой и сказав:

– Хао, землянин!

Однако мягкая, но уверенная рука Кицуне, упавшая на затылок, красноречиво дала понять, что он не исключение и тоже должен приветствовать старосту почтительно.

– У моего дяди есть прекрасный сад, там даже еще сливы не отцвели, – рассказывал Гин Хасегава уже в поезде, когда все четверо устроились в комфортных креслах друг против друга. – Поэтому мы можем еще раз отпраздновать Ханами, а потом погреться в онсэне (*Горячие источники). Дядя обещал приберечь для нас одну купель. В выходные у него всегда много постояльцев.

– Я с этой учебой и Ханами нынче пропустил… – посетовал Акума.

– А что это? – как и следовало ожидать, поинтересовался Курт.

– Праздник любования цветами, балда! Неужели вам на курсах этого не объясняли?

Гин был поражен тону некогда тихого Акумы. Ему и невдомек было, что у этого зубрилки может быть такой сварливый характер, к которому Курт и Кицуне уже давно привыкли. Поэтому, чтобы не создавать неловкой ситуации, Гин Хасегава быстренько перевел тему:

– Прости за нескромный вопрос, Куруто-кун, но почему ты решил учиться в Японии? Ведь у тебя были такие успехи в школе, что ты запросто мог поступить в Оксфорд.

– Что?! – вскричал изумленный Акума. – Ты хочешь сказать, что этот разбойник мог поступить в Оксфорд, семпай?! Ни за что не поверю!

Курт немного хмуро глядел на бесформенные полоски пейзажей, проносящихся мимо мчащегося, как пуля, поезда синкансэн (*Японские скоростные поезда).

– У меня здесь дядя работает, – ответил он нехотя и опустил глаза. От этих мельтешащих полосок начинало тошнить.

– А кем, если не секрет?

– Точно не знаю. Но он совладелец «Глории».

– Что?! – вскричали все трое.

Пять лет назад корпорация «Глория» прогремела на всю Японию, выпустив серию компьютеров, оснащенных искусственным интеллектом, и по сей день оставалась в списке лидеров по разработке суперсовременных технологий. Каждый уважающий себя японец считал своим долгом приобрести какую-нибудь цацку от «Глории», будь то автомобильный навигатор-автопилот или же надоедливый будильник, который будет орать, стягивать с тебя одеяло и обливать водой до тех пор, пока ты не сделаешь зарядку на электронном коврике и не попадешь в электронную мишень из электронного пистолета.

– И твой дядя – совладелец?.. – все не могли поверить в сказанное одногруппники Курта. – То есть он не работает там простым инженером, а владеет частью «Глории»?.. Куруто-кун?..

Курт не отвечал.

– Он уснул, – вынес диагноз Акума.

– Бедняжка! – пожалел его Кицуне, умиленно косясь краем глаза. – Наверное, он очень сильно устает, ведь для него в нашей стране все так непривычно…

– Еще бы! – хмыкнул Акума. – Разгроми-ка полстанции! Конечно, устанешь!

Это было преувеличение. Никакой станции Курт не громил. Просто в шутку подрался с Акумой в метро, когда тот начал его ругать за то, что тот ведет себя неприлично. «Я от вас отсяду и больше никогда в жизни с тобой не заговорю!» – все грозился Акума, а ведь сопроводить Сото до места встречи было его идеей!

…Ни о чем не подозревая, Курт Хартлесс вышел из дома в солнечную токийскую субботу и вдруг во дворе своего комплекса увидел Акуму Катайю, терпеливо его выжидавшего.

– Да я бы и сам добрался! – возмущался пристыженный Курт, совершенно неправильно истолковав поступок Акумы. – Я что, по-твоему, совсем дурак и на метро ездить не умею?

– Это в целях безопасности токийского населения… – пробурчал смущенный Акума.

Через пять минут Курт Хартлесс попытался пролезть на эскалатор без очереди.

– Куда ты летишь, дурная голова?! Не видишь, очередь?! – закричал на него Акума.

– Очередь на эскалатор?! Что за бред?! Мы опоздаем, если будем здесь торчать! Мы же торопимся!

– Можно подумать, все эти люди здесь просто так стоят! Сегодня суббота, все отправляются отдохнуть загород, поэтому придется подождать. Видишь? Если бы я не пошел с тобой, ты бы сейчас всех растолкал и по головам полез!

Оказалось, что Курт Хартлесс за все пять месяцев пребывания в Токио ни разу не попадал в давку и не наблюдал японских очередей…

Чтобы сесть в поезд, им снова пришлось встать в очередь за красной линией, которая не давала Курту покоя в течение всего их с Акумой разговора ни о чем.

– Если я ее переступлю, меня тоже оштрафуют? – вдруг спросил он.

– Надеюсь, ты не собираешься проверить это здесь и сейчас? – запаниковал Акума, но поздно: один кед Курта уже был за красной чертой. – Ты что делаешь?! – заорал он так, словно Сото упал на рельсы и его задавил поезд. – Немедленно прекрати!

Курт, позабавленный реакцией Акумы, убрал свой наглый кед из запретной зоны, и только мелкий японский неврастеник успокоился и снова продолжил разговор ни о чем, англичанин опять занес ногу и с топотом поставил ее за красную линию.

– Ты издеваешься? Прекрати сейчас же!

Курт, широко улыбаясь, убрал ногу и снова ее поставил.

– Я тебя сейчас убью! – заорал взбешенный Акума и принялся толкаться, пихаться, даже не заметив, как сам вместе с Сото оказался на краю платформы далеко за красной линией и сердито колошматил его на загляденье скучающих в очереди японцев.

…– Да уж, для полного счастья мне как раз не хватало затеять драку в метро… – вздохнул Акума, накрыв пылающее от стыда лицо ладошкой.

– Да ладно, если б просто драку! – сдержанно хихикнул Кицуне. – Ты затеял драку с племянником владельца «Глории»!

– Вот так удача, правда? – Гин тоже смеялся в кулак и поглядывал на спящего напротив Курта. – С ума сойти! У меня даже мысли не возникало, что Куруто-кун может оказаться родственником человека, который владеет частью «Глории»! Теперь понятно, почему ему многое спускают с рук…

– А мне плевать! – вспыхнул Акума. – Пусть он будет родственником хоть самого Папы Римского, а я все равно от вас отсяду, потому что этот человек просто невозможен!

– Акума-кун, но ты уже неделю от нас отсаживаешься и все никак не можешь отсесть… – с робкой улыбкой подметил Кицуне.

– Да чтоб вас! – в отчаянии взвыл Акума.

– Кицуне-кун, – вдруг сказал Гин, одарив Кицуне теплым взглядом, – тебя стало не узнать. Ты просто светишься…

Тот, казалось, раскраснелся до корней волос, смущенно опустил голову и тихо ответил:

– Семпай очень добрый, раз решил взять нас с собой на горячие источники…

– Ерунда, – отмахнулся Гин Хасегава, проглотив внезапно подступивший к горлу горький комок.

Примерно через три часа они добрались до Никко и пешком отправились в усадьбу дяди Гина, на ходу любуясь пейзажами цветущего городка, одного из старейших религиозных и паломнических центров Японии.

– Я думаю, будет здорово, если сегодня мы посмотрим на цветение сакуры и отдохнем в онсэне, а завтра побродим по Никко, здесь много всего интересного, – так расписывал планы на эти выходные Гин Хасегава, а Кицуне и Акума просто захлебывались от восторга.

– Недаром же говорят: «Не говори «великолепно», пока не увидишь Никко», – сказал кто-то из них.

– А Мартин мне говорит: «Не говори «фу», пока не попробуешь», – сказал Курт с детской непосредственностью. – Иначе бы я никогда к вашей еде не привык.

Акума, Гин и Кицуне лишь молча переглянулись.

Дядя и тетя Гина Хасегавы очень радушно встретили племянника и его гостей, даже несмотря на то, что их усадьба была переполнена постояльцами, за которыми нужен был глаз да глаз. Дядя Гина тоже оказался добродушным здоровенным детиной, созданным как раз для того, чтобы вкалывать на горячих источниках. Теперь-то понятно, в кого староста такой огромный и простецкий!

– Я сам позабочусь о своих гостях. Не беспокойтесь, пожалуйста! – сказал Гин дяде и тете и отпустил их по своим делам, а гостей загнал в вылизанную до блеска васицу, которая оказалась его комнатой, и заставил переодеться в кимоно, чтобы в полной мере насладиться прелестью выходных по-японски. – Для тебя у меня тоже кое-что найдется, – сказал Гин Курту, вынув из раздвижного шкафа черное кимоно с красным набивным узором. – Я носил его в школе, но теперь оно мне маловато. Однако тебе, думаю, будет в самый раз.

– Да не стоит! – запротестовал тот, то ли чего-то испугавшись, то ли смутившись, то ли все вместе сразу. – Я же не японец…

– Ничего. Мы привыкли, что иностранцы носят традиционную японскую одежду.

– Но вы же шотландские килты не носите!

– Так про шотландцев и аниме не рисуют, – вмешался Акума. – Такое ощущение, что иностранцы насмотрятся наших мультиков, а потом прут сюда пачками и строят из себя японцев. Раздевайся, пожалуйста!

Курта раздели по пояс. Джинсы он, раскрасневшись до кончиков ушей, пообещал снять после того, как его облачат в кимоно. Итак, в три пары рук, будто Курт был каким-то принцем, на его тонкое бледное тело надели сначала белое нижнее кимоно, а потом черное с красным набивным рисунком, которое идеально правильно запахнули и повязали оби (*пояс для кимоно).

– У тебя такая белая кожа… – заметил Кицуне, сравнив свои смуглые руки с белой, как снег, кожей Курта, сквозь которую проглядывали голубые вены. – Если бы ты был гейшей, тебе бы даже не пришлось наносить пудру.

– Что ты несешь?! – шарахнулся Курт, совершенно красный от стыда.

– Не дергайся! – пихнул его Акума и, взяв в руки гребень, заставил сесть на пол. – Думаю, прическа типа дзиин тебе будет к лицу, – сказал он, придирчиво рассматривая длинные пряди цвета вороного крыла, а потом пристроился со спины.

– Эй, хватит! – возмущался опозоренный Курт, когда Акума начал его расчесывать. – Что за дочки-матери?..

– Мы делаем тебя похожим на японца, дурак, чтобы ты меньше бросался в глаза постояльцам! У тебя с детства такие волосы? Они чернее ночи!

– Да, у нас у всех такие, – смущенно пробурчал Курт, смиренно притихнув. – И у Мартина, и у папы, и у дедушки…

– И глаза у тебя черные, как ягоды спелой смородины. Мне всегда казалось, что европейцы светловолосые и голубоглазые.

– Да необязательно. Мы вполне себе разноцветные.

Итак, всеобщими усилиями Курта превратили в прекрасного бледнолицего юношу в роскошном кимоно и с аккуратно собранным на затылке пучком черных волос, оставшиеся пряди которых красиво и щедро струились вниз по стройной спине. Короче, зря Гин, Акума и Кицуне рассчитывали, что постояльцы не будут обращать на него внимания. В новом облике Курта в глаза бросалось уже то, что из-под кимоно у него торчали кеды и джинсы, которые он наотрез отказывался снять, ссылаясь на то, что не намерен расхаживать по Никко в халате и трусах.

Поэтому за чайным столиком он извинился за то, что не может сидеть в традиционной японской позе, и вальяжно скрестил ноги по-турецки.

– Когда в гейзер-то полезем? – поинтересовался он, пока Гин наводил чай по всем правилам.

– Сначала чай.

– Я не хочу его пить. Вы, должно быть, сумасшедшие, раз пьете эту гадость литрами.

По плавно разлившемуся в васицу красноречивому молчанию Курт понял, что ляпнул что-то не то.

– Эй-эй, я не имел в виду, что вы сумасшедшие! – переполошился он и начал неловко исправлять свою оплошность. – Это выражение такое! Выражает крайнюю степень удивления и вовсе не означает, что кто-то на кого-то думает, что он сумасшедший! Правда!

Когда Курт закончил, под конец совсем объятый паникой, Кицуне тихо засмеялся и поучительно изрек:

– Поэтому в Японии ценится умение молчать.

– Понял, не дурак… – горько вздохнул Курт и виновато опустил голову.

Глядя на них, Гин испытал то же чувство, что и Акума, который лицезрел на первом их совместном обеде, как неудачник Митсюзаки поучает неуравновешенного гайдзина, а тот его беспрекословно слушается. Староста был удивлен, но в то же время искренне рад.

– Ну что, итадакимас? – таким образом решил реабилитироваться Курт, когда чай был разлит, а парни взяли в руки крошечные чашки, наполненные горьким напитком.

Снова раздалось это неловкое молчание. Все трое японцев не смогли с собой совладать и уставились на иностранца немного осуждающе – за весь день он их уже порядком достал.

– Что, опять облоханился? – прошептал Курт, снова заливаясь краской.

– Заткнись и пей чай! – гаркнул на него Акума, и Курт послушно приник губами к чашке, а потом от стыда выпил еще три.

А после чаепития, когда уже почти стемнело, Гин потащил своих гостей в прекрасный сад своего дяди, чтобы полюбоваться цветением то ли сливы, то ли вишни, потому что первая уже осыпалась, а вторая только начинала распускаться. Там уже было полно постояльцев, и свободных местечек практически не осталось. Тогда Гин на правах племянника хозяина усадьбы отвел гостей на террасу, что находилась в саду камней, разделенном от фруктового сада маленьким ручейком и перекинутым через него мостиком. Оттуда вид на деревья был нисколько не хуже.

– Как приятно позабыть обо всех тревогах и полюбоваться цветением деревьев в свете надвигающейся весенней ночи, – сказал Гин, когда все устроились поудобнее.

После этих слов наступило гробовое молчание. Курт, еще не отошедший от своего грандиозного фиаско за чаепитием, целых пять минут не решался вставить ни слова и просто смотрел на одухотворенные лица своих одногруппников, застывшие в странной улыбке и такие безмятежные в свете угасающего дня и китайских фонариков.

– Че делаем-то? – поинтересовался он осторожно, когда терпеть эту пытку стало уже невмоготу.

– Любуемся цветением деревьев, так что, пожалуйста, помолчи, – чуть резковато утолил его любопытство Акума.

– На что тут любоваться-то? – не унимался Курт. – Деревья, как деревья. Подумаешь, расцвели. Через пару дней облетят и станут голыми, как нога гоблина.

– Тогда я сейчас же украшу одно из них твоим болтающимся на веревке трупом!

– Да молчу-молчу! Зачем так психовать из-за каких-то деревьев?

Поняв, что дело это гиблое – мешать японцам молча пялиться на деревья, как даунам, – Курт оставил одногруппников в покое и вытянул из кармана джинсов телефон. «Мартину написать, что ли. Он наверняка волнуется», – решился было он, но Кицуне, сидевший рядом, мягко и осторожно вытянул телефон из его рук.

– Что, в телефоне тоже сидеть нельзя? – опешил Курт.

– Нет.

– И что, просто так пялиться на деревья и ничего не делать?

– Именно.

– И как долго?

– Ну, хотя бы час.

Курт закатил глаза и со словами: «Разбудите меня, когда закончите», – завалился на бок прямо на прохладной террасе. С минуту царила гробовая шокированная тишина, а потом раздался вопль Акумы – не потому, что он был возмущен поведением Сото, а потому, что сам никогда не любил сидеть часами и пялиться в одну точку, как идиот:

– Вы посмотрите на него! Он абсолютно ничему не хочет учиться!

– А, по-моему, он очень старается… – осторожно возразил Кицуне, которому любование цветами тоже, если честно, уже поднадоело.

– Удивительный человек, – поддакнул Гин. И пяти минут разглядывания этих слив и вишен ему хватило по горло. В конце концов, им всем было по восемнадцать лет, о какой усидчивости можно говорить в таком возрасте? – Он совершенно не боится выглядеть смешно и глупо.

– Ему, действительно, очень тяжело и непривычно, – вдруг сказал Акума Катайя, резко сменив гнев на милость. – Нужно отнестись к нему с пониманием.

Парни удивленно на него уставились, потом Кицуне с улыбкой сказал:

– Что я слышу, Акума-кун! Не ты ли постоянно его ругаешь?

– Ну а что делать, раз он не понимает? Ему-то хорошо. Он воспитывался в обществе, где людей не чешут под одну гребенку. А человек, однажды вкусивший свободу Запада, никогда не станет жить так же убого, как мы.

– Что ты такое говоришь, Акума-кун? – ужаснулся Гин.

– Но это правда! – сказал Акума настойчиво. – Нам нельзя выглядеть не так, как все. Нельзя говорить не так, как все. Нельзя думать не так, как все. Нельзя поступать не так, как все. Вот даже сейчас мы сидим без дела и пялимся на эти дурацкие сливы и вишни. Потому что так делают все. Разве вас никогда не посещала мысль, что это глупо?

– Акума-кун, ты преувеличиваешь, – после короткой паузы возразил Кицуне все с той же учтивой улыбкой. – Мы уже давно не пялимся на сливы и вишни, а сидим и болтаем о немыслимых вещах.

И тут Курт, давно не подававший признаков идиотизма, сладко растянулся по всей террасе, а потом сел, потирая плечо, которое отлежал.

– Эй, а во время этого вашего любования деревьями пись-пись можно? – брякнул он, сонно причмокивая. Видимо, и вправду заснул. – Все-таки четыре чашки чая всосать – это вам не шутки!

– Если только не под деревом сакуры… – сдавленно сказал Гин, делая над собой неимоверные усилия, чтобы не хихикнуть. – За купальнями есть такая пристройка…

Курт подскочил, даже не дослушав.

– Окей, я разберусь!

– Что-то я сомневаюсь, что он будет париться и искать эту пристройку. Обольет первую попавшуюся стену, – галантно хмыкнул Акума, когда Сото убежал. – Чего ты? – спросил он Кицуне, вдруг уловив его безудержное хихиканье в ладошки.

– Простите меня, – извинился тот сквозь руки. На глазах даже слезы смеха выступили. – Я просто представил, как люди сидят, любуются сакурой, и тут к дереву подходит Куруто-кун и…

– Тогда бы действительно было, на что посмотреть! Не то, что эти дурацкие сливы и вишни! – согласился Акума, и все трое залились неприличным дружным смехом, который было слышно на всю усадьбу.

Когда Курт вернулся, парни не успели расспросить его, дошел ли он до заветной пристройки и не превратил ли ненароком Праздник любования цветением деревьев в Праздник любования писающим иностранцем. Потому что пришла тетушка Гина и торжественно объявила, что припасенная для них купель готова и они могут идти наслаждаться купанием.

Староста отвел гостей в самый дальний конец усадьбы, и за бамбуковым заборчиком Курт вместо бьющего фонтаном гейзера, который рисовал у себя в фантазиях, увидел небольшую дымящуюся лужицу, кое-как обложенную камнями.

– Эта купель самая горячая. Дядя очень добр, что приготовил для нас именно ее, – распинался гордый Гин перед восторженными Акумой и Кицуне, готовыми вот-вот распищаться от счастья.

Чем ближе они подходили к дымящейся купели, тем меньше Курт понимал, что в этой стране вообще происходит. Когда его завели в крошечную, на четыре места, омывальню с маленькой раздевалкой, где японцы начали снимать с себя кимоно, он еще был уверен, что все в порядке, – не полезешь же в купель в одежде! Но когда они начали пристраиваться на низенькие табуретки напротив умывальных кранов, взяли лохани и начали наполнять их водой, он заподозрил что-то неладное.

– Куруто-кун?.. – удивился Гин, вдруг обратив внимание, что его главный гость с диким взглядом жмется в углу раздевалки и стыдливо прикрывается полотенцем, как красна девица. – Пожалуйста, садись, – указал он на свободное помывочное место.

– Зачем? – строго спросил Курт, неласково на него зыркая.

Гин растерялся.

– Не полезешь же ты в минеральную воду немытым!

Потом до него дошло, что гайдзин наверняка и понятия не имеет, как вести себя в онсэне.

– Прежде, чем идти в купель, нужно помыться, – объяснил он терпеливо, но Курт, видимо, все равно не собирался подчиняться общепринятым правилам.

Тогда на помощь пришел Акума, бросив ему резким тоном:

– Нам что, тебя еще и помыть?

Курт вспыхнул и молча, прикрываясь полотенцем, прошлепал к свободной табуретке босыми ногами, сжался на ней, занавесил лицо своими длинными черными волосами и взялся за лохань покрывшимися мурашками руками.

– Что у тебя на спине, Куруто-кун? – вдруг спросил Гин, заметив продолговатую толстую полосу бледно-фиолетового цвета на белой, как снег, коже. – Это шрам?

– Нечего на меня пялиться! – ответил Курт агрессивно, и староста понял, что повел себя неучтиво.

Не успел он извиниться, как Акума опередил его своей очередной колкостью:

– Да успокойся ты! Мы не хотим тебя изнасиловать. Если ты, конечно, этого боишься…

Курт вздрогнул, неспешно залился краской, а потом, багровый, как солнце на закате, схватил свою лохань и с воплем: «Ах ты, демон!» – выплеснул на Акуму воду, что успела туда набраться. Досталось и Гину, и Кицуне. И даже купели, что мирно и невинно дымилась аккурат за их спинами.

– Куруто-кун, вода из-под крана не должна попадать в онсэн! – бедняга Гин перепугался так, словно увидел перед собой горящий дом, который сам случайно поджег.

– Видимо, нам все-таки придется помыть эту дикую обезьяну, иначе она всю Японию зальет, как осеннее цунами! Семпай, подержи его! Кицуне-кун, ты займешься его дурной головой, а я – всем остальным! Не дай бог ты не боишься щекотки!.. – скомандовал Акума и вооружился щеткой.

Курт орал и верещал на всю усадьбу, да так отчаянно, что постояльцы действительно начали подумывать, что там кого-то насилуют…

Справившись со своим нелегким делом, парни теперь с чистой совестью (и другими частями тела) могли окунуться в горячие целебные воды. Первым в купель поспешил Кицуне Митсюзаки, позабавленный недавней сценой омовения дикого иностранца, а за ним уже подоспели Гин Хасегава и Акума Катайя, бурно обсуждавшие события десятиминутной давности.

– В университете строит из себя самого крутого, а тут как мокрый котенок, ни дать, ни взять! – фырчал Акума.

– Никогда бы не подумал, что европейцы такие стыдливые! – согласно кивал Гин.

И вот, трое молодых японцев блаженно предоставили свои гибкие, пышущие здоровьем и юностью тела на милость горячей минеральной воды, а Курта все не было.

– Ну где ты там, Белоснежка? – позвал Акума. – Иди сюда, мы не будем смотреть! Давайте, правда, отвернемся, – попросил он остальных, – а то Мистер-Я-Самый-Крутой от смущения лишится чувств и захлебнется.

Гин и Кицуне незлобливо похихикали и, действительно, накрыли ладонями глаза. И только Гин безмятежно задумался о том, что сегодняшний вечер, на самом деле, выдался очень забавным, как услышал предательский топот быстрых легких ног и вопль: «Банзай!»

И Курт бомбочкой нырнул к ним в купель, расплескав половину воды и забрызгав все и вся вокруг.

– Куруто-кун, в онсэн нельзя прыгать, как с трамплина! – запричитал Гин, в который раз за сегодняшний день обалдевший до глубины души.

– Невоспитанная ты обезьяна, я научу тебя манерам! – заорал Акума Катайя и принялся топить вынырнувшего было Курта в минеральной воде.

– Акума-кун, в онсэне нельзя никого топить!..

Трудно сказать, кто в этот вечер испытал больший культурный шок: иностранец, впервые побывавший на горячих источниках, или японцы, потрясенные его невозможным поведением. Однако, как и предполагал Акума Катайя, обморок с Сото все же случился. Когда все успокоились и собрались-таки по-человечески понежиться в онсэне, на ходу заведя поверхностный разговор о школьных успехах Курта (а точнее, о невозможности существования таковых, потому что человека, ведущего себя столь безобразно, по мнению Акумы Катайи, вообще должны были выгнать из любой школы!), тот с измученным стоном уронил голову и ушел под воду.