Читать книгу Взгляни на меня - Чармили Энн Белл - Страница 1

Работая в кафе, я была окружена россыпью чужих жизней. Иногда ненароком подслушивала истории, и все – скучные или увлекательные – начинались по-разному. С громкого конфликта, пролитого кофе, разбитого будильника ранним утром. Что угодно могло неожиданно ворваться в омут дней, привести к катастрофе или большому счастью. И всякий раз я размышляла, с какого именно момента могла бы начать свой рассказ… И когда эта история вообще началась? Когда он впервые посмотрел на меня, разглядел в потоке толпы? Или когда мы дали самим себе второй шанс?

Может показаться, что со мной всё с первого вдоха закрутилось как-то неправильно. Но и неправильно сложно назвать подходящим словом. Зависит от ракурса и точки зрения. Трудности выбора, метания между безумствами и попытками исправиться, вытащить из западни… Что бы я тогда ни делала, как бы ни старалась возродить заледеневшую жизнь внутри меня, этого было недостаточно. Не хватало смелости, не хватало огня смысла и убеждённости. Сложно рассуждать здраво, когда безнадёжно разрываешься, не в силах выбрать, на что потратить деньги – на обед или выпивку. Бывало, я не могла заставить себя набивать желудок хоть самой отвратительной и дешёвой едой, потому что не понимала, хотелось мне есть или нет. Это страшно, вот так постепенно терять связь с собственным телом, прислушиваясь только к нарастающей жажде алкоголя. Я медленно топила себя в мерзком вине, задыхалась от его вкуса и запаха. Доводя себя до истощения и потери сознания, я горела в пламени самоуничтожения и мечтала исчезнуть в дыму. Этот отрезок жизни особенно сильно ненавижу. Но такова часть меня. Увы. Безобразная, пугающая, но всё же часть прожитой жизни. И я ещё не встречала людей, которым бы не хотелось что-нибудь стереть из своего прошлого. Удалить навсегда.

Мы все сделаны вовсе не из имбирных пряников.

Поглощая яд ночных улиц, я не принимала наркотики. Никогда. Я знала, что эта дрянь делает с людьми, как превращает их в развалины… Считала, что эта отрава обрушивала несчастья пострашнее и била сильнее алкоголя. Наркотик отнимает у человека контроль, захватывает власть, впивается в жилы, подчиняет себе подобно бешеному кукловоду. Одаривает иллюзиями, отключая рассудок и вынуждая испепелять всё вокруг. Конечно же, я заблуждалась, и алкоголь так же сбивал с пути и разъедал до костей, пока было удобно лгать и утверждать с поразительной наивностью, что я контролирую ситуацию и смогу соскочить в любой момент. Я не стремилась спрятаться от мира за зыбкой завесой отравляющих удовольствий. Вливала в себя алкоголь, сжигала горло, чтобы закрепиться в жестокой реальности, ощутить каждый её удар. Пока разум ещё не разорвало, пока мир не превратился в пылающий ад… Страшно вспоминать, с чего всё началось, как вышло так, что я едва не погибла в плену привычек, в пламени безысходности. Почти сорвалась в пропасть. За минуту до будущего, которое почти ускользнуло. Мне повезло остановиться. Пожалуй, повезло. Иногда очень важно притормозить у черты, за которой обрывается твоя дорога. Заканчивается история.

Спустя годы после того разоряющего безумия я пыталась заново упорядочить дни. Плата за жильё, обязательный завтрак и желательный обед, немного развлечений и лекарства, сшивающие воспоминания воедино. Готова была заливать молоком по утрам все высыпанные в тарелку таблетки. Если бы такой порцией можно было разом заполнить каждый пробел повреждённой памяти, придать цвет тусклым фрагментам прошлого, похожего на путаницу невнятных кадров неразгаданного кино. Автомобильная авария чуть не выжгла меня из жизни. Выкарабкавшись, я согласилась на курс реабилитации. Не хотела неожиданных сюрпризов от треснутой памяти и прочих остаточных симптомов черепно-мозговой травмы. С удавкой алкогольной зависимости и букетом возможных расстройств у меня неизбежно возникли бы серьёзные проблемы. И я вернулась из мира беспорядков и хронической тошноты. Добрела до выхода. У меня осталось важное незавершённое дело, и, несмотря на долги, гонявшие по всем выгребным ямам Лондона, я соглашаюсь вернуть только один…

Моё полное имя Эллетра Вивьен Энри. Я исчертила этими словами несколько рваных листочков и прилепила ко всем зеркалам, расставленным в крошечной комнате подобно тому, как люди обычно выставляют напоказ фотографии своих близких в ярких рамках. У меня не было тогда никаких бумажных фотографий, даже собственных. Только снимки с каких-то шумных вечеринок или прогулок хранились в мобильном телефоне. А расклеивание бумажек с именем – хрупкий отголосок терапии. Отпечаток привычки. Нас учили принимать себя без остатка, не отворачиваться от несовершенств, недостатков и сожалений. Каждая буква как струна, создающая неповторимость музыки нового дня. Каждая буква – источник сил и знак, которым высечена правда о нас самих. Я так больше не делаю, но курс реабилитации требовал повторения причудливого ритуала: передвигаться по комнате, подглядывать за испуганным, мрачным отражением, скачущим по пыльному полотну зеркал. Не убегать от себя. Не прятаться от реальности. И во время перерождения я то недоумённо и пристально, то с ужасом и отвращением рассматривала нелепые черты, словно пытаясь их заново узнать, вколотить в память. Следуя шаг за шагом к выздоровлению, изучала себя, как загадочного чужака, потерявшегося в четырёх стенах. Так нам говорили: разыграйте знакомство с собой, опишите внешность, присмотритесь к деталям. И я вглядывалась в отражение. Слегка грубоватой формы лицо с жёсткой линией подбородка. Блёклые длинные ресницы. В карих глазах застыла мучительная тоска. Тень несбывшегося и отвергнутого. В форме крупных губ я видела отпечаток нарушенной гармонии.

А потом вчитывалась в имена, навеянные желанием подобрать судьбу, которую можно приманить смыслом, вложенным в сочетание букв. Мама добивалась гарантии моей счастливой жизни даже совершенно абсурдными способами. Эллетра. Мама в каком-то журнале наткнулась на глупую статью и запомнила, что это имя означает «сверкающая». Помню, она любила повторять с ласковой улыбкой, что Бог подарил мне шанс сверкать. Смешно. Действительно смешно и горько. Я же однажды разглядела в этом подозрительном даре (если бы он на самом деле существовал, конечно) иное пророческое толкование: то, что рождено сверкающим, обречено утрачивать блеск, покрываться налётом и угасать. Но мама, Жаклин Энри, не успела увидеть, как рушатся мечты и меркнет чистый свет. Она умерла, когда мне едва исполнилось четырнадцать. Внезапная остановка сердца оборвала её изуродованную жизнь, после тяжёлых родов посвящённую воспитанию дочери. Такую запутанную жизнь в лёгком обрамлении уцелевшей веры в Бога. Мама продавала себя и неустанно молилась за моё счастье. Необходимость зарабатывать деньги загнала в ловушку. И ей казалось, что действительно помочь мне мог только тот самый вечно занятый и недоступный Бог, а она лишь готовила к непредсказуемости реального мира. Толкала в правильном направлении, пополняла счёт в банке, копила средства для моего будущего. А я не верила в Бога.

«Даже следуя тропе, подсказанной всеми священными книгами разом, мы сгораем, Эллетра. Не всё ли равно, как именно мы в итоге сгорим?» – говорила мама. Но уже нет смысла осуждать или разбиваться в сожалениях. Призрак веры не исцелил Жаклин Энри, не показал путь к счастью. Для себя мама не искала спасения. Никогда.

Она работала проституткой. Покинула сумрак неуютного Парижа, обрубила все связи с семьёй и затерялась в тени Лондона. И иначе выживать не научилась. Благодаря ей я усвоила: для бесконечного потока туристов шумная и величественная столица была красивой вычищенной картинкой. А для нас, тех, кого порой сравнивали с мусором, Лондон начинался с разврата, унижений и перечёркнутых надежд. Каменное, грубое сердце Великобритании.

Даже на девятом месяце мама продолжала работать, обслуживала клиентов только ртом. Возможно, она до последнего надеялась, что ребёнок родится больным, и от него проще будет отказаться. О беременности узнала поздно и, храня в сердце осколок веры в своего молчаливого Бога, не смогла погасить зародившуюся жизнь. Хотела отдать меня другим людям. Но всё-таки оставила. Младенец, которого не постеснялись бы завернуть в запятнанное следами оргий тряпьё, был полностью здоров. Запах моего рождения не очень-то приятен. И в чёртову частную школу я попала не только потому, что оказалась способной ученицей. Мама не нашла иного способа обеспечить меня образованием. Пришлось лечь в постель нужного влиятельного человека, определённо знавшего, какие пружины следует надавить, чтобы жалкий сорняк поселился среди благоухающих прелестных лилий. Уверена, подобное сравнение придумала далеко не я сама. Однажды маму подали ему в качестве десерта, тогда-то она и решила обратиться за помощью. В обществе, жадном до сплетен и больном стремлением к призрачному совершенству, этого чиновника многие знали и уважали. Предложение тайно удовлетворить запросы его разросшейся похоти в обмен на одну услугу он поначалу счёл наивной просьбой милостыни и возмутительным шагом. Но в итоге согласился. Мама исполняла непристойные фантазии чиновника, обременённого браком с отторгающей любые сексуальные желания нескладной женщиной. Ни в чём не отказывала. И ничего подобного прежде ему не предлагала ни одна шлюха. Его согласие нельзя приравнять к сомнительному геройству в тени. Ему было плевать на образование дочери проститутки. Видимо, мама просто попала в такое настроение, подталкивающее к неожиданным чудачествам. Нам была не знакома жизнь богатых со всеми преимуществами и проклятиями. Мы не испытывали на себе тяжесть их скуки, утомительного безделья, которое наступало после долгих лет оглушающего труда. Но мы точно знали – особенно безнадёжные из этого рода подвиги совершали редко, добрые дела творили ещё реже, и потому возможность подыграть желаниям ничтожеств вполне походила на заманчивое развлечение.

О той унизительной связи, как я всегда думала, никто не узнал, но никто и не задал лишних вопросов о возникновении новой ученицы, настойчиво рекомендованной к зачислению. Я не помню имени любезного покровителя, рвавшего маму вместе с хрупкими простынями. Да и вряд ли бы бросилась к нему в ноги с бесконечными благодарностями. Эта школа сформировала искажённое представление о человеческой сущности, которая и с ранних лет мне казалась чем-то отвратительным. Мама выслушивала жалобы на шумную стайку грубиянок и считала, что я всё выдумываю. Она будто бы и не принимала всерьёз дурную атмосферу, в которой я росла. Мама строго убеждала в силе и пользе образования, которое можно получить в этой школе. Она верила в мою твёрдость, смелость и хотела научить быть стойкой и способной разламывать любые препятствия, оставаться собой. Прекрасное напутствие, безусловно. Но условия были не самые подходящие. А бывают ли вообще подходящие условия?

Тот человек не стал бы и дальше заниматься такой извращённой благотворительностью. Мама ублажала похотливых ублюдков, угождала их омерзительной воле, чтобы оплачивать учёбу. А мне приходилось терпеть глупость шуток и издевательств, продуманных так, чтобы не привлекать внимания взрослых. Всё же открытые насмешки никем не поощрялись. Поначалу выродки богатых фурий, наследницы титулованных мерзавцев и влиятельных политиков просто дразнили меня Электрой. И они вовсе не сравнивали с персонажем древнегреческой мифологии. Сотканные из коварства, вбитой в кости зависти, злобные и испорченные, невыносимые девицы подчёркивали изъяны моего непростого характера, привычки искоса посматривать и чуть ли не метать молнии и трещать, как оголённый электрический провод, в ответ на их высокомерие. Из последних сил сдерживалась, чтобы не выбить ногами дурь из невыносимых пигалиц. Очень хотелось защититься, осадить выскочек, столкнуть с реальностью, от которой их заботливо оберегали. С реальностью, выбивающей зубы, затопляющей страхом. Но прекрасно понимала, что последствия скандала пришлось бы разгребать мне. Дерзкому поголовью этого племенного скота было позволено гораздо больше, чем всем прочим ученицам. Им оплатили право задирать нос и унижать забавы ради. Их родители вложили слишком много денег в процветание школы, и руководство не стало бы возиться в поисках справедливости. Не очень-то выгодно.

А я всегда просила называть меня Вивьен. Звучание этого имени, резкое и отрывистое, успокаивало и не раздражало. Мама любила Вивьен Ли1, особенно обожала экранизацию «Унесённых ветром». И, вымученно отшучиваясь, со странной усмешкой упоминала моего отца как Ретта Батлера, который так и не вернулся.

Я помню девочку по имени Эмили, столь же мерзкую и испорченную, как и многие другие из намытого и вычищенного стада будущих подстилок. И я возненавидела её с особой силой после того, как ошибочно восприняла обворожительную ангельскую внешность за отражение душевной чистоты и незапятнанности беспечного детского сердца. В глазах некоторых прочих учениц с первых же секунд можно было распознать: душа непременно зачерствеет, обуглится в пожирающем пламени высшего общества. Можно было догадаться, что они отрицали воспеваемые школой идеалы, но помалкивали об этом, перед учителями лепили лучшую версию себя. С детства осваивали мастерство обмана по примеру родителей, раздувались от зависти и чувства собственного превосходства. Однако ничего подобного я не видела в Эмили. Ничто не предостерегло от опасности. Не подтолкнуло к мысли о подвохе. Она вдруг покинула круг весело смеющихся подруг и направилась в конец класса. За последней партой я впитывала полезные и бесполезные знания, привыкала к одиночеству, но неожиданно для самой себя решила, будто у меня наконец появится друг. Рано или поздно, твердили книги и вторили им фильмы, убеждённые одиночки, отчаявшиеся изгои находили защиту и счастье в лице одного единственного человека, принимавшего их такими, какими они стали. Тогда я только приживалась в новом коллективе и оказалась жертвой нехватки обыкновенного общения. И вдруг подумала, что кого-то по-настоящему заинтересовала спустя пару месяцев обучения.

– Ты красиво рисуешь, – произнесла Эмили, склонилась над портретом мужчины. Его полные скорби глаза я с трепетом и осторожностью оттеняла линией ресниц. Я вздрогнула и испуганно на неё уставилась, надломив грифель карандаша. Почувствовала себя заколотым, но ещё живым, трепыхавшимся диким зверем, к которому внезапно проявили сострадание. – Кто это?

– Пока это безымянный незнакомец, – ответила я, взялась за другой карандаш и пояснила, посчитав, будто Эмили это интересно: – Когда работа будет закончена, он присоединится к Шарлотте, Долорес, Карлайлу и Джереми. – Я резко прервала неуместный рассказ, сохранив печальную тайну: все перечисленные люди, рождённые моим воображением и отраженные на белой бумаге, были всего лишь выдуманной семьёй. Призрачными родственниками и друзьями матери, жившей далеко от глухих стен пансиона.

Я не сомневалась: мы с мамой были одиноки во всём холодном изувеченном мире. По крайней мере, при жизни она ничего не упоминала о родственниках во Франции.

– Ты говоришь о своей семье, верно? – не по годам впечатляющая проницательность обезоружила. Эмили присела на соседний стул, с удивительно неподдельным интересом разглядывая моё изумлённое лицо.

Тем же вечером я вытащила из тайника под кроватью папку, которую крепко перевязывала верёвкой всякий раз после пополнения готовым рисунком. С удовольствием и гордостью познакомила Эмили со своей старшей сестрой Шарлоттой, умной и честной красавицей. Рассудительной, но неряшливой тётей Долорес, кузеном Карлайлом, сводящим с ума буйством неугомонной фантазии, и дядей Джереми, человеком скупым на слова, но милосердным и чутким. Я разворачивала перед Эмили портрет за портретом, пририсовывая этим творениям одичавшего воображения не только недостающие тени, но и целые насыщенные красками истории. И эти выдумки лились так непринуждённо и искренне, словно я не сочиняла, а пересказывала жизни реальных людей.

Но разве могла я, ослеплённая вниманием и горячей заинтересованностью, предположить, что даже за крохотную безобидную ложь и яркую радость придётся дорого поплатиться?

– А почему ты его оставила без имени? – Эмили указала на бледные очертания незнакомца. Её привлекали оттенок нежной грусти в сдержанной улыбке, поджатые тонкие губы и слезы, замершие в уголках выразительных глаз.

– Наверно, я попросту не могу подобрать правильное.

Но вскоре подбирать было уже нечего. Исчезла необходимость мучиться в поисках нужного имени, созвучного откровению и страданиям изображённого мужчины. Однажды, сорвав тёмно-серое покрывало и заглянув под смятое одеяло, я от ужаса онемела почти на неделю. Мелкие обрывки вымышленной семьи и десятков пейзажей были разложены по простыни. Вбиты даже в подушку, точно пух. Я стиснула в ладони эту бумажную пыль и в оглушающей беспомощности разжала пальцы. Частички портретов, растерзанных с немыслимым зверством, осыпались снегом на постель. А я, не в силах отвести взгляд, застыла. Обида и злость впились в сердце. Внутри что-то расходилось по швам. Вспыхнувшая ярость закипала в крови, но ни единой слезы не блеснуло на пылающих щеках. Тогда от унижения и досады зарыдало лишь сердце, познавшее вкус первого предательства… И неужели именно это обязана была я вынести из высоко ценимого заведения – растраченное доверие и привитое безразличие? Ради такого сомнительного багажа мать до самого конца торговала собой?

И если бы каждая из учениц была подрастающей сволочью, я бы сбежала без оглядки. Но и там, к счастью, находились люди, особенные и понимающие, с которыми я ощущала себя живым человеком. Я увидела дорогу к свету прежде, чем разочарование поглотило целиком. Среди спокойных и неприметных девочек я находила не друзей, а союзников, обиженных, с задавленной волей. Тех, с кем разделяла тихую злость и желание вырваться на свободу. Помню, нас было четверо… Мы были ужасно похожи и держались вместе, ценили это странное подобие единства угнетённых и униженных. Хотели быть лучше, найти свой путь и не стать презираемыми отбросами. Смеялись, читали вслух книги, рисовали комиксы, усевшись на полу. Играли, придумывали, учились и дышали легко, понимали друг друга и защищали. Человеку важно не быть одному. Это спасало нас и берегло надежду отыскать место под солнцем. Я благодарна этим забавным девчонкам за смелость и преданность. За возможность быть честной. После школы мы постепенно утрачивали связь, но сохранили в памяти лёгкую тень немого сострадания.

Об отце поначалу знала ничтожно мало. Мама призналась – он был одним из клиентов, от которого она случайно забеременела. Так называемые мамины коллеги, которыми пользовались изменники и извращенцы, говорили, что я – гнилой плод похоти, ребёнок, чья стоимость ровно пятьдесят фунтов. Столько тот англичанин сунул матери в карман. Так она рассказывала, и не возникало причин не верить, сомневаться в честности ответа. И наверняка, любуясь моими рисунками и восхищаясь игрой в школьном театре, она временами задавалась вопросом, что же именно мне досталось от безымянного отца. До поры безымянного. В детстве я не могла выведать, кем он был, как выглядел. И теперь, угадывая в тумане памяти сияющий облик матери, я не сомневалась: лицо с узким лбом, с ясным выражением задумчивости и любопытства, отражало призрачное напоминание о нём. Но при встрече я бы ни за что не назвала этого человека отцом. Ни за что.

В период реабилитации я была страшно уязвима. Воспоминания вращались, плавились, растекались густым дымом прошлого, и я боялась потерять нечто важное. Однажды я заболела пневмонией, и в момент жалящей лихорадки мучил вопрос: какое воспоминание окажется последним? И я надеялась, что этим ускользающим образом окажется его весёлое лицо. Его чистота и нежность. Когда время растащит, разорвёт в клочья память, пусть в пугающую пустоту проводит этот ласковый взгляд… В его глазах я видела всё, что потеряла. Или же мне просто хотелось так думать. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар, вырисовывал зловещее утро – я очнулась выпотрошенной куклой. Лишь оболочкой, точно чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Обрубок живого существа, выставленного за стеклом ради чужого удовольствия. Я очень боялась проснуться никем.

Когда мне исполнилось двадцать семь, я, видимо, расслышала голос разума ещё раз. Дожила до две тысячи двенадцатого года. И продолжила жить дальше.

Я веду записи, чтобы успеть вспомнить самое главное. Собрать собственный портрет из множества обрывков. Оставлю себе историю жизни, собранную по крупицам. Продавать откровения какому-либо издательству, пусть и с определёнными поправками и заменой имён, я не собиралась. Не тот случай, чтобы зарабатывать на своём таланте портить жизнь, а потом пытаться всё исправить. Но желающих пролистать эти годы возникло бы достаточно.

Наверно, я бы никогда не задумала писать эти строки, если бы улицы Лондона, прежде суровые и кишащие ужасом, не столкнули меня с Томом Эдвардсом.

Может, тогда и началась история? Но уже не только моя.

История возвращения. Возвращения домой.