Читать книгу Семен Фурман. Формула счастья - Черных Наталья - Страница 1

– Как вы думаете, в чем ваша уникальность? Чем вы отличаетесь от других?

– Думаю, что всем. Начиная с внешности и заканчивая внутренним содержанием. Всем, что во мне есть хорошего. Ну, наверное, многие люди о себе так думают, но это их личное дело.

– Внешность у вас необычная, это сказывалось на отношениях с окружающими? Как воспринимали вас в школе?

– Плохо воспринимали. Мама мне, когда я учился в четвертом классе, сделала курс уколов тестостерона, это мужской половой гормон, и в пятом классе у меня уже начала расти борода. Когда я приходил в школу, учителя говорили: «Сегодня нет родительского собрания. Чей вы дедушка?» Отвечал, что дедушка Сени Фурмана. Как-то с классом на экскурсию поехали, трамвай тронулся, а мы с одноклассником не успели. И весь трамвай закричал водителю: «Остановитесь, мужчина с ребенком не сели!» Когда я спросил у мамы, кто мне это прописал, она ответила: «Жена профессора».

– А друзья у вас были?

– Кажущиеся были. Но на самом деле друзей не было, нет и не могло быть, это уже понятно. Те, что были, потом исчезали из жизни. В санатории был у меня друг Витя. Потом я больше его не видел. В школе был другой Витя. Институтские были, один-два, но все потом пропали. Друг – это понятие единственного числа. Во множественном числе так лишь говорится, а на самом деле имеют в виду знакомых и приятелей. А друг – он может быть только один, но скорее всего его может и не быть, потому что это слишком редкое явление. Наверное, кому-то везет – есть друг на всю жизнь. А бывает друг на полжизни, а потом случается какой-нибудь совместный бизнес и оказывается, что это был не друг. А уж страшнее врага, чем бывший друг… Исключения очень редки.

– Был ли у вас в детстве свой мир, куда вы сбегали от жизненных невзгод?

– Фантазии, наверное. Сны. Когда спишь и знаешь, что это сон и можно делать все что хочешь. Там я и осуществлял свои мечты. Были сны как готовый сценарий, пьеса или роман. Во сне очень сильно работает воображение. А потом просыпаешься – и это все исчезает. Жаль, что сны очень сложно записать.

…Во сне я был суперменом. Нет, не спасал мир. Скорее уничтожал. Ну не спасать же то, что мне не нравится? Во сне я летал, совершал подвиги.

– Часть детства вы провели в Каунасе, часть – в Ленинграде. Почему?

– В Каунасе служил мой отец. Мама родилась в Ленинграде, переехала в Каунас за папой. Потом они развелись, мне было года четыре, и мы с мамой вернулись в Ленинград.

– С отцом вы продолжали общаться?

– Да, но он не принимал активного участия в моей жизни. А вот отчим все время скандалил. Если дети видят ссоры своих родителей, значит, у них будет то же самое в семье… Это грустно. К папе я иногда ходил в гости, а когда мы переехали из Каунаса в Ленинград, он приезжал два раза в год по своим коллекционерским делам и общался со мной. Папа собирал сначала монеты, награды, знаки отличия, потом уже антиквариат и все остальное. А вот отчим собирал спичечные этикетки. Об этом можно немножко почитать в моих воспоминаниях «Дедушка у меня был рыжим».

– Вы что-то унаследовали в характере от отца?

– Ну конечно! Это раньше генетику считали лженаукой. Дети наследуют от родителей все. У них те же жесты, те же интонации, те же выражения. Даже те, которые они не могли ни видеть, ни слышать. И потом, люди одной национальности имеют общие черты. У нас все в роду евреи, неевреев не замечено. Однако есть папины качества, которые я очень хотел бы иметь, но не унаследовал.

– Например?

– Папа мог остановить любую машину, даже милицейскую, попросить его подвезти, всю дорогу болтать с водителем, а потом, пожав ему руку со словами «Чтоб не обидеть…», выйти не заплатив. А как папа торговался с коллекционерами – можно в учебники заносить. Приходим, отцу нужна определенная монета, хозяин ее достает, называет цену. Ну, предположим, сто рублей. Папа говорит:

– Нет, я не возьму.

– Она гораздо дороже. И в такой сохранности, как у вас, может стоить тысячу. Смотри, сына, вот сразу видно – настоящий коллекционер. Какая коллекция, какой вкус… Нет, я не возьму.

После этого папа получал монету бесплатно.

Наверное, от мамы у меня тоже что-то есть. Я чувствую в себе и маму, и папу, и бабушку с дедушкой. Я знаю только маминых родителей, а папиных не помню. Они из Тбилиси, а я жил в Ленинграде.

– А почему вы поступили не в театральный, а в хореографический вуз?

– Никакого хореографического вуза не было. Так кто-то в моей биографии написал. Просто ошибка. Какое-то время был театральный кружок в школе, какое-то – народный театр в ДК связи. А потом мамин знакомый помогал мне готовиться к поступлению. Мы с ним занимались. Работали над басней Михалкова «Богатые впечатления». Еще на экзамене я читал «Белеет парус одинокой…» Лермонтова, «Утром в ржаном закуте…» Есенина. В общем, то, что меньше всего мне подходило. Прозу не помню какую. Кажется, ее не было вообще. А еще нужны были танец и песня. Я ничего такого, естественно, не умел.

Первое, что я нашел, была студия при ТЮЗе Зиновия Корогодского. Я прошел собеседование и был допущен к первому туру. После него оглашали результаты: «Иванов – второй тур, Петров – второй тур, Фурман – отказать, Сидоров – отказать». Принимал экзамен сам Корогодский. А потом, через много-много лет, он меня пригласил на встречу со студентами в свой Театр поколений. И когда я рассказал историю с поступлением, он ответил: «Этого не могло быть! С моим чутьем я не мог ошибиться».

Не поступив в студию ТЮЗа, я успешно сдал экзамены в Институт культуры, факультет назывался режиссерско-балетмейстерский, отделение театральной режиссуры. Уже поступив, я узнал, чем он отличается от театрального. В нем готовили руководителей самодеятельных коллективов – хореографических, театральных, хоровых, оркестров народных инструментов. Сейчас народных театров почти нет. Жаль – люди хотят играть, им чем-то надо разнообразить жизнь. А вообще, многим, чтобы стать актерами, пришлось получить режиссерское образование.

Учился я четыре года. Предметы, которые помню: история КПСС, научный атеизм, научный коммунизм, марксистско-ленинская этика, марксистско-ленинская эстетика, политэкономия капитализма, политэкономия социализма и что-то еще очень нужное. Было два госэкзамена: специальность и история КПСС. История КПСС считалась важнее.

– Какую оценку вы по ней получили?

– Тройку. У нас была преподаватель Нинель Ивановна (Нинель, конечно, от слова Ленин), которая говорила, что уже ничего не боится. Курить в аудиториях было нельзя, но она на занятиях смолила свои папиросы. Нинель Ивановна сказала мне: «Сеня, ты не приходи на экзамен. Скажешь, что был за городом, электричек не было, и поэтому ты опоздал. Тебе дадут направление на пересдачу. Придешь ко мне, я поставлю тройку. Тебе ничего не надо учить». Так мы и сделали. Я получил свою тройку без экзамена. Она по лицу определяла – кому надо учить историю КПСС, а кому нет.

– Как мама отнеслась к вашей идее стать актером?

– С мамой особо никто не советовался. Папа, с которым мы уже не жили, считал, что я должен стать телевизионным мастером. Сказал: «Вот это профессия в руках, а артистом ты в лучшем случае будешь подметать сцену».

– Кем были ваши родители?

– Мама врачом, членом партии, в которую вступила для продвижения по службе. Папа тоже, естественно, партийный. Он был вертолетчиком и вышел в отставку лет в сорок в звании подполковника. После развода с мамой снова женился, и у него родилась дочка Галочка. А потом и внук Сэмочка, уже в Америке, куда папа уехал вслед за Галочкой.

Когда кто-то звонил им домой и просил к телефону Галю, папа отвечал «Здесь таких нет» и клал трубку. А после говорил: «Галчонок, все время просят какую-то Галю, но я говорю, что здесь такие не живут». Он был очень принципиальным.

А если вернуться к профессии… Во время учебы в институте культуры ничто не предвещало, что буду актером. Я должен был стать руководителем народного театра в Доме культуры. Но два моих сокурсника – муж и жена – поехали в Москву на биржу. Тогда была биржа знаменитая, куда раз в год, летом, съезжались актеры со всей страны. Это очень напоминало Юрьев день, когда крепостные могли менять господ. Актеры из одного театра переходили в другой.

Сокурсники записали меня без моего ведома и присутствия. На бирже был главный режиссер из Ашхабада, который хотел создать русскую труппу при туркменском ТЮЗе. Он, как и я когда-то, тоже не знал, чем отличается институт культуры от театрального, поэтому никаких просмотров для нас не было. Так что осенью я поехал в Ашхабад.

Женщины там все были в национальной одежде, старики на рынке – в халатах. А по городу почти все мужчины ходили в костюмах, нейлоновых рубашках, и значок-поплавок об окончании института – это считалось красиво. На весь город одна национальная школа, остальные все русские. В отличие от Каунаса, где я жил в детстве: одна русская, остальные литовские. В Ашхабаде все свободно говорили по-русски.

Там у меня было много интересного. Помню, пиво разливное все время ходили покупать с трехлитровой банкой, а платить надо было за три с половиной литра. Поначалу я возмущался и говорил, что платить буду за три. «Ну, это ты там у себя в Москве будешь, а здесь так…» – отвечал продавец. И показал почему. Поставил в ряд семь кружек и стал в них плескать из моей банки, не доливая в каждую: «Считай!» Получилось три с половиной. То есть если он наливал сразу в банку, пол-литра терял. В любом магазине сдачу тоже можно было не получить – цену почти всегда округляли.

В Туркмении я однажды заболел бронхитом, у меня был кашель со рвотой. Пришел в больницу. А случилось это не в Ашхабаде, мы были на гастролях в городе Красноводске. Меня сразу спросили:

– На операцию согласны?

– На какую операцию?!

– Ну, раз со рвотой, будем живот разрезать…

– Нет, не согласен.

Тогда меня просто положили в больницу, где я почему-то не умер.

Как-то пошел в баню, запомнил объявление: «При бане имеются отдельные кабинки, закрывающиеся изнутри. Плата – 60 копеек в час».

Интересная история, как меня в Ашхабаде забирали в армию. Не забрали. Я окончил институт в Ленинграде, был распределен в Дом культуры в Архангельск, получил подъемные. После чего пришла повестка из военкомата. Я отправился в институт и сдал обратно деньги, показав повестку. А мама сообщила в военкомат, что сын уехал по распределению, поэтому не может явиться на комиссию.

В Ашхабаде меня разыскали через год. Накануне явки на медкомиссию я сделал по всему телу пятнышки йодом; на следующий день это были уже «темные пятна неизвестного происхождения». В комиссии оказался кожник, которого не должно было быть. Он стал первым врачом, к которому я заявился. Сразу попросил меня не приближаться к столу, записал что-то в листе, пододвинул его на край стола, сам отошел. От армии меня освободили. Хотя я был готов к полному осмотру: у меня имелась разлинованная тетрадка, где были расписаны жалобы, предполагаемый диагноз и чем лечился. Остальные врачи меня не смотрели – уже было написано «Не годен».