Ломоносов в русской культуре

Оглавление

Д. П. Ивинский. Ломоносов в русской культуре

Предисловие

Петр, Елизавета, империя

Вера и церковь

Борьба и народность

Достоинство и трудолюбие

Науки и время

Поэзия и филология

Историческое значение

Вместо заключения

Приложения

1. «Гимн бороде»

2. Шувалов, Ломоносов и Сумароков: к постановке вопроса

Литература

Отрывок из книги

Парадокс русского имперского проекта, очевидным образом ассоциирующегося с именем Петра I, заключался в двусмысленности русского «европеизма»: условием самостоятельности оказались подражание, заимствование, соревнование. Подражая и заимствуя, мы стремились к равноправию, а оно требовало обоснования, причем именно на материале собственной культурной истории. Одной из форм выражения национального содержания петербургской империи стал культурный образ Ломоносова, описанию которого посвящена настоящая работа.

Образ поэта или ученого, остающийся актуальным на протяжении длительного времени, обычно выполняет несколько функций.

.....

Конечно, ломоносовская тема связана с елизаветинской (тем более екатерининской) постольку, поскольку она связана с петровской; неслучайно время от времени биографы Ломоносова указывали, что расположение имп. Елизаветы к Ломоносову было обусловлено его умением понять и выразить значение петровской темы, ср., напр.: «Похвальное слово Петру Великому, читанное Ломоносовым в Академическом собрании в 1749 году <…>, восхитило красноречием венценосную Дочь бессмертного Отца. Императрица свидетельствовала особенное благоволение к Ломоносову. Счастие его было упрочено; он торжествовал над своими завистниками» (Федоров 1841, 69); ср.: «Два похвальныя слова Ломоносова Елисавете и Петру великому <так!> остаются доселе образцовыми. Первое, читанное им в Академическом собрании 1749 года, приобрело Ломоносову особенное благоволение Императрицы, которая подарила ему дачу Коровалдай, на Финском заливе» (Бантыш-Каменский, 3, 193).

Осознание глубины и неслучайности этой связи – источник вдохновения: «<…> тот, в чью память мы собрались теперь, постоянно вдохновлялся воспоминанием о другом близком к нему великом человеке, вследствие чего воспоминание о Ломоносове неразрывно для нас с воспоминанием о Петре. Великие люди держатся друг за друга и этим держат родную землю и крепкое державство!» (Празднование 1865 а, 17). Именно Ломоносову было дано полное, высшее понимание Петра: «Никто лучше Ломоносова не постигал Петра, никто не умел до сих пор говорить об нем так красноречиво, то есть так истинно, как Ломоносов. И как крепко и дружески обнял бы его Петр, если бы Ломоносов явился при нем! Не дал им Бог знать друг друга» (Полевой 1839, 1, 237). Петр – воплотившийся образ идеального монарха: «Петр для Ломоносова стал идеалом человека и правителя, а россиянам – современникам и грядущим поколениям – он рассказал о Петре Великом в назидание» (Свердлов 2011а, 8); идеальное в Петре – отражение его высшего призвания, понятого Ломоносовым, ср.: «Петра Великого Ломоносов открыто сравнивал с богом» (Брюсов, 7, 34). Петр благословляет Ломоносова: «Он был проникнут духом великого преобразователя России; на нем покоилось благословение Петра» (Губер, 3, 167). Сознательное следование Петру – основа жизненной стратегии Ломоносова: «Одна мысль, одно желание преобладали в душе Ломоносова – мысль о продолжении дела Петра <…>» (Феоктистов 1858, 231). Сама жизнь Ломоносова может восприниматься как вариация жизни Петра: «Сравнение Ломоносова с Петром Великим сделалось избитой фразой; но <…> в характере их деятельности много аналогического <…>; у Ломоносова, подобно Петру, был свой Воронеж, свой Сардам, свои Нарва и Полтава. Его Воронеж – это Московская Заиконоспасская академия, его Сардам – это Марбургский университет, его Нарва и Полтава – С.-Петербургская Академия Наук» (Столетнее празднество в Воронеже 1865, 8). Духовная связь Ломоносова с Петром возникает в ранней юности и ассоциируется с учащенным сердцебиением, восторгом, мечтами, самоотождествлением: «И чем больше слышал он рассказов о петровских деяниях, тем ярче и неотразимее вставал перед ним могучий образ Петра и сердце юноши билось сильнее от восторга. И часто, сидя на палубе карбаса, он вспоминал образ великана, оставившего Москву и трон для того, чтобы учиться у саардамского корабельщика, взявшего топор, чтобы рубить бревна, как это Петр делал в Архангельске. И Михаилу Васильевичу казалось, что если бы он был царем Петром, он бы проделал все то, что делал Петр: поехал бы прежде всего в заморские края учиться и вернулся бы оттуда совсем другим» (Носков 1912, 12)3. Еще более важным признается уникальность этого духовного единства, в полной мере не раскрывшаяся в пространстве русской культурной истории, которая приняла направление, все более уводившее ее от Петра, ср.: «Ломоносов – главное, лучшее дитя Петра Великого за весь XVIII век, может быть – даже за два века, и он весь уродился и сформировался в исторического своего „батюшку“. Ни в ком еще не кипел такой горячий ключ <…> новых мыслей, <…> планов и надежд, любви к своей земле, веры в победу лучшего и правого; и еще ни в ком так, как в великом Петре и в детище его Ломоносове, около этих горячих вод не лежало в соседстве холодного снега трезвого рассуждения, практической сметки, отсутствия всяких излишеств фантазии, воображения и сердечности. Вот уж сыны Севера, и Петр и Ломоносов… И два эти человека, один делами и другой сочинениями, на весь XVIII век пустили морозца, отстранив туманы осенние, ручейки вешние, жару летнюю, – все то, что пришло позднее, <…> уже вне замыслов и предвидений Петра, с Карамзиным и Жуковским, было отступлением от чисто великорусской складки Ломоносова, от величавых и твердых замыслов Петра… И Карамзин, и Жуковский, а особенно позднее – Гоголь и Лермонтов, и наконец последние – Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров – повели линию душевного и умственного развития России совершенно вне путей великого преобразователя Руси и его как бы оруженосца и духовного сына, Ломоносова. Русь двинулась по тропинкам неведомым, загадочным, к задачам смутным и бесконечным…» (Розанов 1915).

.....