Читать книгу Милосердие жреца Ашти - Damaru - Страница 1

1

Культ жрецов Ашти был известен всему миру – от далеких ледяных островов охотников за морскими нарвалами до дальних королевств, настолько жарких и диких, что короли там не носили ничего кроме трех сотен бус из костей и короны из перьев.

Служители культа Ашти когда-то были великими магами и до сих пор оставались великими лекарями. Они могли заставить отступить почти любую хворь, затянуться – почти любую рану, а там, где не хватало их знаний и искусных рук, Верховный жрец Ашти мог приказать крови очиститься, а телу – излечиться одним лишь своим повелением. Среди всех служителей только он хранил опасные знания о кровной магии, он один, как самый достойный, мог призвать ее. Никто не знал, откуда к Ашти пришло это мастерство – был ли то подарок богов, или они сами дошли до него, но знания эти были запретны и передавались только раз, из уст в уста от старого Верховного жреца к новому.

Как бы то ни было, а даже простого служителя Ашти, не владеющего могуществом кровных ритуалов, желал иметь при себе каждый, кто был достаточно богат или знатен, но цена за мастерство служителей была так высока, что не каждый готов был ее платить. За жизнь можно заплатить только жизнью, но даже такая цена не всегда была справедлива, потому что Ашти выбирали лучших – сильных, выносливых, умных. Чтобы могли исполнять непростую работу служителей, чтобы не падали в обморок, потеряв немного крови, чтобы не жаловались на суровые уставы и слишком сложные дисциплины. А вот девушек в уплату не брали никогда. Женщина, и лишь женщина могла продолжить любой род – без нее всё бессмысленно. Да и сам служитель всегда должен оставаться беспристрастным, не превращаясь в заложника уютного дома, теплых рук, вкусной еды и любимых чад.

Юношей собирали со всех уголков мира, увозили в столицу культа – город-храм Аштирим, собственное царство Ашти внутри королевства Гелет. А там представляли их Верховному жрецу. За каждую принятую жертву служители культа отдавали свое мастерство. Из тех, кого нашли и привезли в Аштирим за год, выбирали самых достойных и оставляли для Верховного жреца лишь десятерых. Десятерых избранных, чьим делом было платить жрецу кровью и плотью один полный год. Остальные, не сгодившиеся, могли вернуться домой ни с чем, а могли остаться и принять обеты служителей, надеясь хоть так однажды принести пользу тем, ради кого отправились в путь.

Лаори был из глухой-глухой деревни. Когда к их яму пришла стража с гербами, все деревенские от мала до велика вышли посмотреть на нарядно одетых, как будто из сказки явившихся, воинов. Глубокие старухи, уже не поднимавшиеся с постели – и те приползли, скрипя просоленными костями. Даже старейшина, дедушка Мут, харкавший кровью с тех пор как простудился зимой на охоте в урочище, велел внукам притащить его на общий сбор прямо в кресле.

Не пришла только Мариама – мужа ее ранил на охоте медведь, повадившийся приходить в ям за прокормом и задравший в конце концов ребенка. Теперь последний взрослый муж их яма лежал в забытьи, бредил, а раны его сочились и исходили зловонием. Мариама не отходила от его постели, скоро и сама должна была с ним лечь – настолько исхудала и побледнела.

А король Гелета – страны, частью которой они себя совсем не ощущали, такой же далекий для них, как эта стража в золотых нагрудниках, сиявших на солнце волшебным светом – обещал им служителя культа в помощь, если они отдадут какого-нибудь молодого, сильного и красивого юношу, чтобы его увезли в Аштирим в этот год.

Об Ашти знали в этих местах куда больше, чем о собственном короле. Поднялся шум. Но старейшина, посуровев изможденным лицом, поднял руку, и все затихли, будто видели его даже затылками. Он велел оказать королевским гонцам гостеприимство по всем правилам радушных хозяев, но ответа не дал. Махнул рукой, и внуки утащили его обратно в дом.

Дедушка Мут был мудрым, и седина его была тому свидетельством. В горах мало кто доживал до глубоких седин. Если не зимы приходили за ними, то дикие звери, а теперь пришла стража. Раздумья дедушки были тяжелы: непростой у них в яме выдался год. Сам он не сегодня-завтра сойдет в могилу – зимняя лихорадка доконает его, новой зимы ему не видать уже. Старшим останется не тронутый еще сединой Хелем, старший внук его соседки-вдовы. Потому что всех взрослых мужчин на ту злополучную охоту в урочище на настоящего короля этих мест увел с собой муж Мариамы. Никто не вернулся, кроме него – так страшен оказался разошедшийся зверь в этот раз… И оба сына самого дедушки сгинули там же. Остались молодые, да совсем старики, и женщины.

А еще дедушка Мут знал – дошли слухи по горам с пастухами и путниками, – что в тех селах, где страже не отдавали добровольно кого-то, кого они просили, молодежи не осталось вовсе. Некому было кормить стариков. Потому что если добром не отдавали юношей, их уводили силой. Всех, кого видели на общем сборе. Об этом Мут, конечно, не говорил никому, но разве ж шило в мешке утаишь?..

Внуки смотрели на него требовательно, выжидающе. Никто не лез с разговорами и расспросами – уважали. Мут знал: как он скажет, так и будет. Но не мог он никого назвать. Разве единственного сына Мариамы, двенадцатилетнего мальчишку, можно назвать? Если муж ее умрет, он останется единственным ее кормильцем. Ям не бросит Мариаму, если она совсем осиротеет, но это значит, что на каждое подворье нагрузка станет больше – чтобы у Мариамы была еда на зиму, и скот ее не голодал, и с крыши ее дома не текло бы на обеденный стол.

А разве можно назвать Хелема? Он единственный достаточно взрослый, кто может организовать оборону от зверья, или устроить охоту, или сказать, когда пора выгонять скот в горы на выпас, а когда вести его обратно, когда ждать дождь, а когда – снег… Нет, нельзя его. Из всех мужчин он один остался, и то лишь потому, что когда муж Мариамы собирал охоту, Хелем повредил ногу.

Мут мог назвать только своих внуков. Только это было правильно. Нельзя возлагать горе на чужой дом, коли уж беда пришла. Но кого выбрать? Никого невозможно, все родные, все кровь и сердце. Каждый – как плоть его собственная. И как он посмотрит в глаза овдовевшей снохе, когда отнимет у нее младшего, оставив старших? Или старшего, надежду и опору, оставив маленьких без защитника…

И тут из темного угла вышел и встал перед дедушкой Мутом Лаори – сирота, сын его племянницы. Мут взял его в дом совсем мальчишкой. Одна из прошлых зим приключилась долгой и суровой, ей предшествовало скудное сырое лето, сгноившее все их посевы на корню. И тогда почти половина подворий яма опустела, как ни старались они растянуть запасы на всех. Тогда-то Лаори и попал в дом к дедушке Муту. Презрев раздумья старшего, неучтивый мальчишка заговорил первым:

– Дедушка Мут, отдайте меня! Они просят только одного. Некому по мне скучать, и пользы от меня немного, меня легко заменить. А если жрец примет меня, то, может быть, у яма будет лекарь. Может быть, он спасет мужа Мариамы. Если тот дождется…

У дедушки Мута слезились глаза от света. Он смотрел на Лаори не мигая и думал, что седина не всегда мудра. Вернее, мудрость не всегда седа. Совсем мальчик, а так легко прочел все его сомнения и отмел их все до того, как они прозвучали гневной отповедью невежливому мальчишке.

У Лаори была гладкая кожа ребенка, оттого выглядел он моложе своих сверстников, но ему уже минуло семнадцать. Восемнадцать будет осенью. Для дедушки он, конечно, был ребенком. Доживет ли это дитя до осени? Из Аштирима мало кто возвращался. Если выберут в десятку, а жрец не примет жертву, умертвят всех, и помощь не придет. А еще больше и вовсе не дойдут до жреца – останутся служителями, выучатся, примут обет и тогда уже вовсе будут подневольны.

А еще Лаори не годился к мужской работе – бесы одни только знают, в кого он такой худосочный уродился. Простужался легко, стрелять ему было трудно, хотя Хелем говорил, что глаз у него верный, только по дому и справлялся – за скотом ходил, за водой женщинам бегал, по грибы-ягоды их провожал. Может, со временем возмужал бы, окреп, но не было у него этого времени. Пришли за ним. И отдавать его было неправильно – еще тяжелее, чем родных внуков, потому что за неродного, не своего, еще больше сердце болит, и замешана эта боль на вине, что невозможно любить его как своего. Нет у сердца такой власти…

Дедушка опустил голову, не в силах смотреть в требовательные глаза вокруг него. Потом протянул дрожащую старую руку, и когда Лаори опустился на колени рядом с ним, прижал к груди его голову и, не скрываясь, заплакал. Старики плачут от бессилия.

Но перед тем как снарядить Лаори в дорогу как полагается, дедушка взял его за руку, как, бывало, делал, когда Лаори был еще маленьким. Тихим-тихим голосом, таким, что в журчании его едва проступали отдельные слова, рассказал Лаори, что еще говорили путники, пришедшие из других мест, с больших дорог, передававшие свои слова по воздуху с другими путниками к третьим и следующим…

– Мор в горы скоро придет, Лаори. Не в этот год, так в другой. Он приходит каждые два десятка лет, и они уже истекают. Есть от него и спасение, но только лишь у служителей. Коли получится так, приведи сюда помощь. Не мне, я старый, а всем тем, кто тут останется. Ну а не получится, не бери вины на себя, мы не боги – всем располагать… Всё только жрецу решать. Да будут с тобой милость богов и ясный ум.

* * *

Лаори мало что запомнил из путешествия.

По горам идти было легко и привычно – он с детства умел и любил ходить и с женщинами за ягодами, и с братьями на выпасы. Но потом его и других юношей из таких же ямов, поселков и даже городов долго везли в закрытых повозках, душных, провонявших потом и слезами, к морю. Иногда их пересаживали из одной повозки в другую или, устроив привал, разрешали выйти и посидеть у общего костра. И Лаори ничего не видел, кроме этих сменявших друг друга привальных пейзажей, больше похожих на картинки без смысла и содержания.

Юноши говорили между собой. Кого-то увели силой – это было то, чего боялся дедушка Мут, как понял Лаори. Тогда уводили всем селом. Кто-то, как Лаори, ушел сам или был выбран на всеобщем сходе. Те, кто был из городов, и вовсе не имели выбора. Они были странные, эти горожане. Несвободные. И будто бы сами придумывали себе тюрьмы до того бессмысленные, что Лаори совсем отказывался их понимать.

А потом их привезли в Аштирим. Разделили, развезли по разным обителям. Никого из знакомых лиц не осталось рядом, Лаори был один. Храмы Аштирима высились над ним, как скалистые хребты, и давили, будто бы он лежал под завалом. Камни мостовых были словно раскаленное знойным солнцем плато, на котором нет ничего живого. Или как могильная плита. Тысячи страждущих приходили сюда в надежде на исцеление, и многих из них раскаленные, безмолвные, жестокие камни Аштирима уничтожили до того, как они смогли хотя бы раз взглянуть на Верховного жреца Ашти.

Лаори поселили при храме в специальном доме с другими ожидающими признания. Он только тогда с ужасом осознал, что ждать принятия или непринятия его жертвы можно целый год! Муж Мариамы не дождется лекаря, если его вообще не забудут прислать… Их так много было – горных и степных сел, которым пообещали помощь. Там, в повозке, слушая разговоры горожан, Лаори понял, что дань для служителей культа собирали везде, где только могли. Городам нечего было предложить, или, возможно, они не хотели предлагать – жалели отпрысков знатных семей, а всех бедняков давно повыбрали. Этих безвестных и безымянных, таких как сам Лаори, так и называли – общая жертва королевства. Стража короля искала дань по селам, чтобы в столице король и его свита не страдали от отсутствия лекарей из Ашти.

От этого прозрения Лаори стало горько. Дедушка Мут ошибся. Вернее, нет – он был прав, но он отдал Лаори ни за что, за пустой воздух, за надежду, которая не приложит к ранам мужчин целительных рук и не напоит дедушку Мута отваром, который излечит его кашель. Лаори молился: в следующий раз, когда до их яма доберется очередной гонец, пусть им будет кого отдать так, чтобы никто не страдал. Меньшее из зол. Вслух же он не говорил ничего. Он вообще был молчуном, и служители первое время думали, что он немой.

В каменном мешке, полном мертвой красоты, созданной руками удивительных мастеров, время тянулось так уныло и так медленно, будто улитка ползла по мокрому листу. День за днем одни и те же занятия: завтрак, уроки гигиены, уроки этикета… На уроки гигиены служители культа тратили много сил и нервов, пытаясь объяснить недалеким горцам и крестьянам, что находиться подле самого жреца Ашти, или тем более разделить с ним ложе, коли он того пожелает, было настолько высокой честью, что они – неучи – каждый день должны были с утра до ночи целовать те камни, по которым проходил жрец. А для этого надо быть чистым. Уроки этикета нужны были, чтобы, если они будут приняты, знали, как им дышать, как думать, как поклоняться… Потом наставал черед работы. Работы в огородах и садах обители, в самой обители, в прачечной или на кухне. Дел было много, хватало на всех. Кандидатов часто меняли местами, но любое дело казалось Лаори, привыкшему к совсем другому труду – на свежем воздухе, под песни девушек – до того тоскливым, что он как будто засыпал наяву. А просыпался только тогда, когда наставала ночь и пора было идти спать на самом деле.

Лаори думал, что в горах трудно добыть пропитание, но выходило, что в городе, где, обойдя все улицы, не встретишь ни травинки, все куда хуже. Откуда здесь было взяться мясу? Каждый кусок мяса, что попадал к ним на стол, должно было купить. Овощи, которые выращивались в крошечных монастырских огородах, тоже не могли достаться всем. И овощи покупались. И зерно, чтобы печь хлеб. Разве что фруктов в монастырских садах хватало. Но в чахлой земле, которую надо было привозить в Аштирим и специально удобрять, что хорошего могло вырасти без тяжелого труда? А Лаори еще думал, что это у них в горах плохо росло, что ни посади, но нет… Самые богатые служители культа Ашти  были беднее последнего горца. Но зато они умели лечить.

Помогая в лечебнице при обители, куда брали пришедших паломников, если хватало мест, Лаори видел истинные чудеса. И за эти чудеса он многое прощал служителям Ашти. Они снимали адские боли одним движением руки. Они ставили на ноги тех, кто обезножел. Они в три дня излечивали от хворей, которые в горах считались неизлечимыми и косили всех без разбора целыми деревнями. Они помогали рожать женщинам, и те никогда не умирали от родильной лихорадки. Они могли разрезать чрево матери и достать ребенка так, что не умирал ни младенец, ни сама мать, перенесшая чудовищную операцию. Они резали тела страждущих на части, а те не испытывали боли, а потом их сшивали, и они уходили здоровыми. Случалось, конечно, даже служители Ашти не могли спасти того, кто к ним пришел. Тогда говорили, что не смог бы спасти и сам жрец Ашти. Это значило, что страждущий был обречен.

Выходило так, что лечебница была единственным местом, где Лаори нравилось, несмотря на то, что от слишком большого количества крови, внутренностей или вида телесных недугов его, бывало, тошнило. Из-за этого служители не любили брать его туда и заранее признали негодным к обучению своему тонкому искусству.

Сколько прошло времени до того момента, как в обитель приехал один из приближенных служителей жреца, Лаори, конечно, не знал – он потерялся в днях еще в самом начале. Догадывался, что около двух месяцев – полноправно воцарилась осень. Пора было собирать скот с пастбищ… Пришел и ушел его восемнадцатый год. Он стал совсем уже взрослый. В горах в восемнадцать женились, заводили детей, а бывало, и раньше… Лаори тосковал.

Прибытие пышной свиты и суета в обители отвлекли его от тоски. Настало время представить жрецу Ашти его новый круг. Его жертву, которую он примет на год. Лаори и не помышлял, что это может быть окончанием его заточения. В огромном количестве претендентов он затерялся как лист в кроне дерева, и даже не знал, рад этому или огорчен. Прошло слишком много времени, он слишком многое успел узнать… И знание не несло ему радости.

2

Их было только десять. Из всех жертв, что свезли или прислали со всех уголков королевства, выбрали только десять. И Лаори был среди них. Среди тех, за кого уже совсем скоро Верховный жрец Ашти решит, жить им или умереть.

Лаори выбрали так тривиально, что впору было ужасаться и смеяться одновременно. Сколько было подготовки, сколько суеты, сколько бесполезных и пустых нравоучений… А прибывшие старшие служители просто ткнули пальцем в его место в шеренге претендентов безо всяких церемоний и приличествующих случаю испытаний. Посадили в очередную повозку, отличающуюся от предыдущих лишь количеством позолоты и личными знаками жреца Ашти. Повозка ехала от обители к обители, и на каждой остановке в нее сажали одного юношу. Они занимали свои места, забивались в углы, как Лаори, смотрели друг на друга и не спешили знакомиться. Они понимали все и так. Это было последнее испытание.

За эти однообразные дни Лаори познал и тоску, и утрату надежд, теперь настало время познать страх. Это было правильно. Перед концом, каким бы он ни был, всегда страшно. И страха этого не стоило стыдиться.

Были и те, кто считал по-другому. Он был горожанин, этот юноша. Его звали Криан. Он первый начал спрашивать имена собратьев по несчастью, узнавать, кто они и откуда. В отличие от всех мягкотелых неприспособленных к испытаниям горожан, которых Лаори видел до этого, Криан, напротив, был жестче и смелее. Он не боялся идти и просить у служителей то, что ему было нужно, и все остальные претенденты молчаливо согласились с тем, что он взял ответственность за них всех. Лаори было не привыкать – в их доме всегда был кто-то старше него. Криан, может, и не был старше, но он как будто лучше знал. Он и впрямь знал лучше всех, как им себя вести, что делать, а чего нет. Иногда говорил такое, чего не говорили на занятиях даже служители. Лаори не пытался спрашивать, откуда бы Криану это знать. Он впервые почувствовал себя тем, кем и был – неотесанным деревенщиной с высоких гор, для которого культ Ашти был великой загадкой.

Так и повелось, что Криан стал первым из круга. Он взял на себя роль их проводника по тропам в непроходимых лесах условностей и жестоких правил Ашти. Их снова строили и муштровали служители культа, только теперь с чувством особой важности миссии – претендентам надлежало занять место подле жреца, быть его развлечением и пищей для его магии.

В тот день, когда раз в год собирались все паломники на центральной площади Аштирима, чтобы быть свидетелями принятия новой годичной жертвы, весь будущий круг привели на балкон центрального храма Ашти. Пространство между опорами балкона было забрано узорчатыми решетками, и оттуда юноши могли, как из центральной ложи, со всеми удобствами наблюдать за ходом церемонии до тех пор, пока не наступит их черед.

– Смотрите, – сказал Криан им всем, – это единственный раз, когда вы сможете рассмотреть жреца Ашти во всем великолепии. Больше вам не поднять глаз выше его пупка, иначе казнят нас всех.

Это был один из самых ужасающих законов для Лаори, законов, которые он отказывался понимать так же наотрез, как и глупых бесхребетных горожан. Как могут служители культа, которые собственными руками вытаскивают из-за грани смертельно больных и ставят их на ноги, творить такие зверства? В круге было так: если ошибку совершил кто-то один, наказывали всех без исключения. Если ошибка эта была серьезной, казнили весь круг, их жертва отвергалась, и набирался новый круг. А казнили так, что даже у невпечатлительного всезнайки Криана попросился наружу завтрак. Сады Смерти жреца Ашти были так же разнообразны и обширны, как его зеленые сады, полные воды, деревьев и цветов. Ашти казнили редко, но уж если казнили, то жалости в них не было.

Толпа на площади Аштирима ревела и буйствовала. Наверняка сегодня многие погибнут в давке. Лаори смотрел на них с тоской. Сердце сжималось. Все они пришли сюда за помощью, но получат ее единицы… Всех страждущих не утешить. Лаори это знал. Знал и то, что нуждающихся в помощи никогда не станет меньше, но он не понимал, почему они прекратили пытаться – служители Ашти?.. Почему они даже не стараются, принимая только тех, кто смог пробиться сквозь многочисленные преграды и испытания?.. Как много несчастных погибает на пути к храмам Аштирима, будто сгорающие в пламени мотыльки, и лишь некоторые из них получают то, за чем пришли.

На помост под многотысячный гул выдвинулась величественная фигура в облачениях, которые одни весили столько же, сколько и тот, кто нес их на себе. Лаори с замиранием сердца следил, как на толпу накатывает тишина. Начиная с первых рядов, будто волны от брошенного камня, все опустились на колени. Жрец Ашти стоял, воздев руки, и ждал.

Служители подходили к нему со спины, не отрывая глаз от собственных ног, и снимали одно за другим сложные церемониальные одеяния, пока жрец не остался в струящемся схенти, украшенном поясом с нитями золота и драгоценных камней. Осенняя прохлада, кажется, не смущала жреца Ашти. Он сошел с помоста в толпу, которая раздалась перед ним как земля перед плугом пахаря. Задние ряды давили на передние, пытаясь прорваться ближе к жрецу, но сам он остался неприкосновенным. Никто не касался его. Между ним и толпой всегда оставался достаточный зазор, и для этого стража ему была не нужна. Его босые ноги не производили ни малейшего шума, только шуршала дорогая ярко-голубая ткань схенти, да звенел стеклярус и бусины из самоцветов, свисающие с пояса… Лаори не надо было быть там, чтобы слышать это. Он как будто шел следом за жрецом через толпу и чувствовал ее многотысячное благоговейное дыхание, словно стон гигантского морского нарвала. Длинные черные волосы жреца Ашти тяжело струились ниже пояса, и за его спиной люди тайком протягивали руки, чтобы, когда пряди качнет ветром, они скользнули по чужим пальцам краденым благословением.

Лаори не верил, что такое касание поможет, но разве станет он мешать им заблуждаться? Он смотрел на жреца. Высокий и статный, тот коснулся рукой кого-то в толпе и даже отсюда было слышно, как люди взвыли от смеси восторга и разочарования: от того, что он кого-то коснулся, от того, что он коснулся не их. За жрецом спешили служители, они сразу же уводили счастливчиков – жрец займется ими сам, лично, когда церемония будет завершена. Он коснулся еще кого-то, и еще… Десять жизней за те десять, что сегодня станут его прислужниками на год. Может быть…

Когда увели последнего избранного, настал черед будущего круга идти на помост, пред очи толпы. Возможно, там, в ее тысячах глаз – звезд на небосклоне и то меньше – есть те, которые знают кого-то из кандидатов. Они вышли – сначала Криан, потом все остальные – и опустились на колени, низко склонив головы, расстелив по помосту новые красивые одежды. Криан прав, они не поднимут взгляда от земли целый год. Руки, сложенные пригоршней, вытянулись вперед, предлагая…

Служители культа шли перед жрецом с ножами, чтобы можно было дать подношение в ладонях. Кровь, которую юноши круга отдавали добровольно – это их жертва, плата за спасение других, за то, чтобы служители Ашти вышли из Аштирима и отправились туда, где они нужны.

Руки совсем еще мальчика, стоящего слева от Лаори, дрожали так, что служителю пришлось крепко держать тонкие трясущиеся запястья. А потом босые ноги, прикрытые ярко-голубым схенти, остановились прямо перед Лаори. Быстрая боль… Палец коснулся его рук, почти невесомо. Лаори не видел, как жрец Ашти подносил к губам каплю предложенной крови… Но уже через секунду жрец пошел дальше, а потом, пройдя мимо каждого из них, познав через кровь все их чаяния и мысли, все их прошлое и, говорили, даже будущее, он снова встал на помосте, выдающемся вперед как нос корабля. За спиной каждого из круга теперь возвышался служитель с длинным кинжалом. А они так и стояли, коленопреклоненные, покорные судьбе, будто бы готовые к казни преступники. Но они не были преступниками! Они пришли попросить помощи!.. Лаори чувствовал колкий кончик ножа в выемке между позвонками.

Он не сомневался, что служители, так тонко знавшие тело и все его секреты, не ошибутся и легко перережут то, что скрепляет его тело и дух в единое целое. Идеальные лекари, идеальные убийцы – две противоположности, точно дополняющие друг друга. И Лаори, отведав их искусства, упадет на помост тряпичной куклой без ниточек – мертвой непринятой жертвой с окровавленными ладонями. И его ям останется без надежды… Все останутся без надежды. Если жрец будет недоволен предложенным.

Старший служитель вышел вперед и громко, так, что голос его разнесся далеко над каменной площадью, прокричал:

– Примет ли Верховный жрец, наш господин, этот круг в качестве жертвы? Достойны ли они быть рядом с нашим господином и помогать ему в делах его, или нам казнить неугодных?

Толпа ревела, скандировала, требовала… Они готовы были умолять вместо жертв, лишенных голоса, приговоренных заранее. Жрец медлил с ответом. Лаори сглотнул. Кончик ножа кольнул сильнее. Ему было обидно, что последнее, что он увидит в своей жизни – скучные тесаные камни помоста, забившуюся в щели пыль. Он бы хотел увидеть дедушку Мута и горы. И ягоды шиповника, тронутые первым инеем. Привычные и любимые вещи.

– Я дарю им помилование. Их служение принято.

Жрец говорил тихо. Лаори показалось, что голос его звучит устало и разочарованно, но толпа, затаившая дыхание, ловила каждый звук. И даже этот тихий голос было слышно над всей площадью.

Все остальное, если оно и было, потонуло в реве восторга, словно началась буря. Ножи исчезли, а с плеч как будто свалилась целая гора. Служители подтолкнули их, поднимающихся с колен, и снова заставили опуститься уже по обе стороны дорожки, по которой ступали священные ноги жреца Ашти. Юноши круга больше не могли выражать благодарность словами, только жестами. У них отняли голос, не позволяя говорить, у них отняли глаза, не позволяя смотреть, у них отняли руки, не позволяя касаться ими. Они прижимались губами к ворсистому ковру ярко-синей дорожки, пахнущей пылью и благовониями. Перед глазами у Лаори стояло бледно-серое лицо Мариамы, плачущей над мужем. Лаори знал, для чего прижимался лбом к земле. Оставалась только его надежда, одна-единственная, что это поможет кому-то, пусть не Мариаме и дедушке Муту, пусть другим, неважно, кому. Больно только было за их надежду, которая, он знал, была бесплодной, и знание это было тяжелым. Но пусть будет тяжело ему одному.

Праздник на площади продолжался без них. Внутренние покои глубоко в главном храме Ашти были прохладными и слегка неуютными. Не было ни позолоты, ни мишуры, принятой снаружи, но каждая завитушка, каждый барельеф, плотностью и вычурностью похожие на изморозь, напоминали кругу о том, зачем они здесь. Об их предназначении.

Криан, раскрасневшийся и напуганный больше их всех, стоял посреди покоев, предназначенных для них, озираясь, словно потерявшийся ребенок.

– Теперь… – прошептал он. – Теперь главное, чтобы никто не делал никаких ошибок. Понятно?.. Иначе мы все заплатим. И первую мы уже совершили.

– О чем ты, Криан? – спросил не менее растерянный Шон – мальчишка с трясущимися  руками.

Он был не в пример спокойнее, чем там, на помосте. Для него самое страшное уже закончилось, как понял Лаори.

– О том, что мы не очень понравились жрецу Ашти – вот о чем, – ответил ему Криан.

– Почему же не понравились? Он ведь не отказался.

– Я не знаю! – вспылил Криан внезапно. – Ты же слышал его: он ответил не сразу, медлил, он был не в восторге. Я был на церемонии несколько лет назад с отцом, и тогда жрец ответил сразу и совершенно иначе. Но не теперь!..

Воцарилась тишина.

– Так или иначе, решения он не отменит, – раскрыл наконец рот Лаори.

– Нет, но если он злится, ты не рад будешь, что на площади все не кончилось одним быстрым ударом.

Все молчали. Что тут скажешь?

Пришли служители, и Криан ушел с ними. По закону первая ночь была за ним. А потом по очереди, которую Криан же и установит, они все познакомятся со жрецом. И лишь потом выбирать будет сам жрец.

Молчаливо переглянувшись, все остались ждать первого из круга и решили не расходиться даже на ночь. Для ужина было рано, развлечься было нечем, и они начали рассказывать друг другу байки, которые знали об Ашти и о жреце. Лаори молчал. Он мало что знал и предпочитал слушать других.

Говорили, что на заре зарождения своего культа Ашти были лекарями-одиночками, бродившими по дорогам от подворья к подворью, неприкаянными и чужими. Говорили, что тогда все они были магами. Сейчас адепты культа не ведали тайн крови. И только Верховный жрец знал всё и мог всё, что пожелает – лечить наложением рук и подчинением крови или зашивая плоть иглой. Говорили, столь велика была мощь и разрушающая сила этих знаний, что жрецы боялись: если кто-то из Ашти окажется недостаточно чист помыслами и сердцем и использует их во зло, страшные разрушения пройдут по всем королевствам и землям. Говорили еще, что однажды это все же произошло. Оттого с течением столетий остался только один настоящий Ашти – самый чистый, самый надежный, самый достойный. Верховный жрец, владеющий всеми тайнами Ашти без исключения.

Говорили, что жрец Ашти рождается не из соединения женщины и мужчины, и вовсе не выходит из женского чрева. Он появляется из магии старого жреца раз в несколько столетий. Жрец сначала ищет его, не знающего о своем предназначении, среди всех земель и царств, а потом растит своего преемника. А когда тот будет готов, особым ритуалом вливает в подготовленный сосуд всю магию, которую успел накопить за жизнь. Сливается магия, сливаются тела и вот уже перед всеми является обновленный жрец Ашти. Старый и новый одновременно. А двух жрецов быть не может.

Говорили еще, что этому жрецу Ашти уже несколько тысяч лет, и служители боятся, что он так и исчезнет сам, вместе со всей магией, не передав ее никому. И тогда культ Ашти потеряет свою главную драгоценность – знания о магии крови.

Говорили, что могущественнее жреца нет никого на свете, и что он может отказать в помощи и королю Гелета, если тот заплатит недостаточную дань.

Лаори задумчиво потер лоб и не согласился – это уж были всем байкам байки.

– Отказать королю – разве ж это могущество? Жрец, кажется, еще больший узник, чем мы все. Все от него чего-то хотят, а он, выходит, не может сказать, чего хочет, потому что тогда кто-то умрет. Как мы… Думаю, что королю-то ему как раз отказать проще всего.

Все замолчали и посмотрели на него так, будто он сморозил невероятную глупость. И Лаори опять замолчал, поняв, что правильно делал, что только слушал.

– Думаешь, ему есть дело до каких-то десяти жертв? Ему еще десять приведут. Нас тут на десять по десять хватит, – заметил Майр, самый красивый юноша из них и единственный высокородный откуда-то с севера королевства.

– Если бы все равно было, разве бы он лечил? Кто же может исцелить, если у него каменное сердце? – Лаори сказал это тихо-тихо, себе под нос, так чтобы не слышали, но думал о том, что, может быть, если найдет способ, он сможет попросить жреца о защите и для его яма? Получится ли? Так ли неприступен жрец? Так ли он жесток, как говорят? Лаори верил и не верил в это…

Служители принесли им ужин, зажгли неяркие лампы. К тому времени все устали от разговоров и замолчали. Стемнело. Резиновое время тянулось и тянулось, даже хуже, чем за однообразной работой в монастырских стенах.

Лаори проснулся от того, что в полумрак вторгся яркий свет, поднялась суета. Служители внесли Криана на носилках и сразу же ушли с ним в его комнату. Круг всполошился, тревога разошлась между ними, как лесной пожар. Лаори почувствовал, как его ошпарило испугом, сон сгинул, будто рывком сдернули покрывало. Кто-то из юношей посмелее сунулся в двери комнаты Криана, но служитель захлопнул их перед любопытными. Все верно, нельзя мешать.

Они стянулись к дверям и уселись там сиротливой кучкой, мучительно гадая, что произошло. Не так должна была пройти эта ночь. Да полно, ночь ли? Лаори поднялся и выглянул в окно. Луна поднялась над горизонтом не так уж высоко. С заката прошел час от силы! Над площадью, невидимой за высокими стенами храма, до сих пор стояло зарево света от костров – там в эту ночь гуляли все, кто мог стоять на ногах. Праздник – жертва на год принята. Да что там Аштирим!.. Весь Гелет славил сейчас культ Ашти, провожал прежних служителей и ждал новых. И не только Гелет…

Они тоже славили культ Ашти – по-своему, сбившись в кучу перед закрытыми дверями. В молчании их было столько непонимания, тревоги и страха перед завтрашним днем, что можно было бы соткать ночной кошмар для всего Аштирима со всеми его лечебницами, обителями, паломниками и служителями.

3

Еще через час двери отворились и все вскинулись, с голодом в глазах вглядываясь в старшего служителя.

– Он в порядке, отдыхает. С ним останутся до утра. Навестите его завтра, а сейчас разойдитесь, нужен покой.

Вот так. Сухо, по-деловому. Никаких вопросов. Никто не осмелился задавать их старшему служителю. Лаори первым поднялся на ноги и потянул за собой Шона. Они молча разбрелись по своим комнатам, но Лаори готов был поспорить на что угодно, хоть на единственные выходные сапоги дедушки Мута, что мало кто спал в эту ночь. Бормотания ходили из угла в угол, отражаясь в пустых и неуютных каменных стенах обители, дремотные тревожные вскрики и вздрагивания. Лаори вслушивался в ночь, как, бывало, лежал и вслушивался в лес, когда старшие мужчины брали его ставить силки на зайцев. У леса было свое звучание, у обители – свое. В пустой гулкой ночи, лишенной шелеста деревьев и живых звуков природы, в мертвом каменном городе, другие звуки выходили вперед. Он слышал каждого из своих новых названных братьев, и ему было обидно за их растоптанную веру в лучшее будущее с того момента, как служители убрали свои ножи. Так же обидно, как за надежду дедушки и Мариамы, и еще других, чьих имен он не знал.

Все они были наивными, но разве это плохо? Разве нужно было – так? Как – Лаори сам не знал, но и ему, глупому деревенщине, было понятно, что с Крианом обошлись сурово, если не сказать жестоко. Чем же их первый не угодил? Он знал всё лучше всех. Ошибиться не мог. Значит, был прав в том, что жертва на самом деле не пришлась жрецу по душе? Но они ведь не были виноваты в этом… Не были. Неправильно это.

Промаявшись до утра, на рассвете Лаори поднялся, заправил постель, умылся, аккуратно оделся в новое, то, что приготовили для них служители. Сел на постель, сложил руки на коленях и стал ждать. Он сам не знал – чего. Служитель с завтраком пришел вскорости и был, похоже, удивлен, застав его на ногах.

Он оставил поднос и хотел уйти, но изменивший своему молчанию Лаори остановил его вопросом:

– Можно ли к Криану?

Служитель, всего-то на несколько лет старше Лаори, заколебался с ответом.

– С ним все хорошо? – Лаори спросил еще настойчивее.

Служитель кивнул и нерешительно ответил:

– Можно, наверное, только попозже. У него старший служитель.

– А чем мы должны заниматься? Для нас есть какая-то работа в храме?

От этого вопроса служитель захлопал глазами, совершенно по-детски, словно обалдевший мальчишка, рот его несколько раз открылся, закрылся, пока он, наконец, не обрел дар речи:

– Нет же! Здесь есть, кому работать, это ведь не обитель. Не такая обитель, как другие, – поправился он. – Вы служите жрецу Ашти и только ему. Остальное время делайте, что хотите, только не вредите себе и друг другу. Вам можно в библиотеку и в сады, вы можете ходить почти по всему храму. Если хотите что-то приобрести – книги, может, музыкальные инструменты для занятий музыкой, или бумагу и чернила – составьте старшему служителю список, он распорядится и вам все доставят.

Музыкой… Лаори фыркнул про себя – музыка помогает в работе, а не является ею – и  нахмурился. Выходило, что здесь нет для них занятий. Дедушка Мут всегда говорил, что держа тело и ум в праздности, каждое разумное создание совершает грех против самое себя. Праздность разрушает исподволь, незаметно, но необратимо. Как не станут есть гнилого фрукта, так и праздная душа никому не сгодится. Что же, об этом можно подумать попозже и сообща. Может быть, всезнающий Криан поправит дело. Не может ведь быть так, чтобы ничего им не было доступно.

Криан был бледен и сидел, опираясь на подушки. В руках держал чашку бульона, пил горячее, морщился, когда глотал, прикрывал глаза. Все собрались вокруг него, дождались, когда служитель выйдет, и подались к нему разом:

– Ну?!

Криан помолчал, опустив глаза и поворачивая чашку в руке, то налево ручкой, то направо. Лаори настораживало, что говорливому первому из круга нечего сказать. Или не найти слов, которые надо сказать, а говорить любые – нельзя.

– Так что же, прав ты был? Мы ему не по душе? – спросил Лаори напрямик.

Криан вскинул на него осуждающие глаза, но на этот раз Лаори не отступил, только губы сжал.

– Не по душе. Когда по душе, так себя не ведут. И вот вам предостережение – любая ошибка будет для нас первой и последней. Кроме шуток.

– Почему же он не отказался? – спросил потерянный Шон, поверивший после удачного посвящения, что теперь все будет хорошо.

– Не знаю. Не отказался.

– Убивать не хотел, – твердо произнес Лаори. Что-то подсказывало ему, что он прав, что его мысли про жреца – тоже правильные. Ашти можно попросить, надо только выждать время. Сейчас, конечно, нельзя…

– Убивать не хотел! А это – хотел? – Криан ткнул пальцем в перебинтованную шею и все рассмотрели пятна крови, проступившие на повязке.

Не пожалел его жрец, не позволил даже освоиться, сразу забрал кровь и не берег. Много взял, сильно ранил.

– Когда убивать не хотят, боли тоже не причиняют. А он специально делал и не жалел, – Криан хотел сказать еще что-то, но вдруг резко отвернулся, невзирая на боль.

Посидел, сморгнул раз, другой, пальцами придавил глаза. Никого не обманул, конечно, но никому и не было смешно. Потом посмотрел на круг, совладав с обидой, и жестко изрек:

– Нам надо установить очередность, кто за кем пойдет. Так или иначе, через это все пройдут. Может быть… Может быть, он не отказался из-за кого-то одного. Чем быстрее мы угадаем, кто этот особенный, тем легче нам будет. Если он смягчится, мы не будем ходить под веревкой.

Обычно на очередность просто тянули жребий, но в этот раз начались обсуждения и гадания, кто мог бы быть интересен жрецу настолько, что он пощадил девять ненужных ему жизней.

Лаори думал о том, что они все ошибаются, но больше не лез со своими предположениями. Время все расставит по местам. Умение ждать – важное умение. Без него не поймать зверя, не выловить рыбу, не вырастить урожай и не добиться своего.

Криан определил их всех по номерам. Лаори он отправил почти в самый конец Первой декады – декады знакомства. Он боялся, что неотесанный, ничего не понимающий в церемониях и вежливости Лаори что-нибудь напутает, и все они окажутся в Саду Смерти. И да, Лаори мог напутать, но он верил в милосердие жреца. Может быть, оно затаилось где-то глубоко в нем, так глубоко, что жрец о нем и забыл, и всплывало иногда, почти непрошенное… Но раз Ашти пощадил круг на помосте, тут тоже не станет казнить. Накажет, наверно – да. Но наказание пережить можно. Исправить нельзя только смерть.

Лаори знал, что это были опасные мысли. Если ошибся он, а не Криан, за это расплатятся все.

4

Выбирая путь, каким пойти в новой жизни, Лаори свернул на самую крутую тропу. С осыпями и камнями, заросшую скользким мхом и полную ловушек. Но идти по ней он собирался до тех пор, пока хватит сил. Или до тех пор, пока не свернет шею. Он помнил, что тогда падать будет не один. Он запасся терпением и слушал, слушал, слушал, везде, где только доставалось что-то услышать. Он сделал это своей работой.

Он не стеснялся казаться балаганным дурачком, задавая Криану самые очевидные вопросы об Ашти, о жреце, о служителях, о законах Аштирима, о монастырях, о книгах, о сказках и преданиях об Ашти, даже о том, как устроены покои жреца и что можно там увидеть. Его интересовала каждая мелочь, каждый предмет. Иногда даже так много знающий Криан не мог сказать ничего в ответ на вопрос. Первый из круга злился, слал почемучку прочь, но потом задумывался – Лаори ведь не отставал, пока не добивался ответа, и многое смог узнать об истории Ашти, об их обрядах. Криан, если б его не выбрали в круг, наверняка сделался бы служителем – он едва не бредил Ашти.

Жреца с момента церемонии они ни разу не видели. Он жил в отдельном крыле храма, почти таком же большом, как весь остальной храм – самый большой в Аштириме. Один за другим уходили к жрецу юноши из круга и раз от раза возвращались едва ли не в худшем состоянии, чем Криан. Служители быстро ставили их на ноги и обещали, что благодаря их укрепляющим отварам и специальным лекарствам тела их станут крепче, потеря крови не будет так ощущаться, а боль притупится. Их средства и правда помогали – не зря служители были мастерами среди мастеров Ашти. Но и жрец не ждал, когда круг будет готов.

Шон, предшествующий Лаори в списке Криана, вернулся и вовсе невменяемым. Он пострадал меньше других, но он был так напуган, что его насилу успокоили, напоив чем-то убойным, что усыпило его почти на сутки. Следующим вечером он проснулся и упал в ноги Криану, в слезах умоляя первого в круге сделать так, чтобы жрец больше никогда его не выбрал.

Настала очередь Лаори.

Не было ничего сказочного или волшебного в этих приготовлениях. Все было вполне плотское и мирское. Служители были торжественны и не спускали с него глаз, до того следили за всякой мелочью, что Лаори ощутил себя невестой. Да и невеста так не готовится, как он. Чистоту невесты берегут, и телесную, и душевную. Раз от раза священнослужители повторяли, что ему делать, а чего не сметь, куда смотреть, как стоять, где пасть ниц, и что может значить тот или иной жест жреца. Все это попросту не могло уместиться в голове Лаори за один раз.

Он не знал, получится ли задуманное, не знал, не навлечет ли он на себя гнев жреца. Но после него оставались только двое в круге, а жрец до сих пор не смягчился. Значит, Криан ошибался – никого особенного не нашел в их десятке жрец, раз весь ее цвет прошел перед ним, а он только свирепел да расходился.

Идя за служителями и неся традиционные дары – цветы из зимнего сада, воду и камни, Лаори мучительно сомневался. Делать ли ему задуманное? Он шел на риск, ставя на кон десять жизней. Он знал, что не имеет на это права, но и жрец не имеет права так мучить их, он ведь тоже лекарь. И… было все-таки в жреце что-то, что давало Лаори надежду.

Его отнятые глаза смотрели в пол, пока служители помогали расставить дары. На вазе с фруктами на узорчатом столике чуть дальше от Лаори лежал маленький нож, посверкивая серебряной рукоятью – Лаори увидел его, едва вошел. Жрец поднялся с подушек, шурша схенти. Служители отошли, почтительно склоняясь, отступая к дверям. Расстояние между Лаори и жрецом было разделено ровно пополам – отсечено ножом, манящим его с вазы с фруктами.

Лаори вспоминал сегодня, что дедушка Мут говорил: не попробуешь – не узнаешь, а вот сомневаться – вышло бы или нет – будешь всю жизнь.

Покушались ли на жреца хоть раз? Можно ли покуситься на священную жизнь? Жрец ведь именно так подумает о Лаори в первый момент… Если хоть половина из того, что сказывают об Ашти у костра старики, правда, он может уничтожить любого на месте, просто вскипятив его кровь взглядом. Но сейчас Лаори не думал об этом. Это все он передумал гораздо раньше. Было время сомневаться и метаться в выборе, а было время делать.

Выносливому, закаленному горными тропами, ему потребовалось совершить только один прыжок, чтобы схватить нож. Он замер, упав ниц и воздевая сложенные пригоршней ладони, прямо перед жрецом, едва не касаясь его ног. Нож был зажат между пальцев рукоятью вверх, заточенной кромкой – в сторону ладони.

К ним со всех сторон встревоженными вопящими сороками слетались служители. Руки их рвали его церемониальные покрывала, силясь оторвать от пола, увести от священных ног жреца подальше, и там казнить вместе с остальными. Лаори плакал. Он плакал от бессилия что-либо изменить.

И вдруг – стихло. Сороки выпустили его и зашаркали к выходу униженной стаей. Хлопнули двери, стало так тихо, как иногда бывает в горах. Лаори понял, что чудо, на которое он надеялся, произошло – жрец отослал всех, но не отослал его.

Это был древний обычай, как говорил многое знавший Криан, очень древний, но потерявший свое значение ради выгоды, удобства или от того, что однажды кто-то забыл, зачем он нужен и что он говорит. Нож, зажатый между пальцев, можно было вытащить по-разному. Можно так, что ни царапинки не останется на нежной тонкой коже рук, а можно было легко прорезать плоть до кости, коли нож был острым. Лаори надеялся, что служители не жалели для своего господина точила. И крепко сжал пальцы, когда нож качнула чужая рука.

Сильным был жрец. Лаори тянул руки вниз, крепко сжав пальцы, жрец тянул их вверх вместе с ножом. Лаори не был осторожен, осторожным приходилось быть жрецу. Но нож остался чистым.

Лаори не опустил дрожащих от усталости рук, он ждал решения жреца. Милости его, раз чудо тот уже совершил. На ковре, пропахшем пылью и благовониями, пред священными ногами остались следы его слез. Невидимые слезы того, кто не имеет глаз, чтобы поднять их.

Жрец вернул нож на вазу и приказал:

– Вставай. Идем.

В покоях Лаори не жалко было отдать Верховному жрецу все, что у него было. Пусть будет больно и стыдно, но он знал, что не зря. Жрец сам снимал покрывала с его тела, обнажая его пядь за пядью. У жреца был глубокий голос из тех, что повелевают толпами, и чуткие руки, что касались его беззащитной, открытой кожи. Эти же руки настойчиво подтолкнули Лаори в поясницу, заставив шагнуть к постели. Лаори не поднимал глаз и отводил взгляд – сейчас он был благодарен за это правило. Он забыл все слова, он не касался жреца сам и не спорил. Он молчал, когда его уложили животом на подушку, открыв его тело во всех смыслах. Он молчал, когда масло с чужих бесстыдных пальцев щекотно бежало по внутренней стороне бедер. Он молчал, стискивая зубы до хруста и сгребая в кулаки шелк простыней, когда тяжелое жесткое тело вдавило его в мягкость перины. Он жертвовал всё, что у него было, за совершенное для него чудо. Маленькое чудо милосердия.

Нежные пальцы отерли слезы Лаори, для которых не нашлось подходящего ковра, чтобы спрятать их. Священные руки сами поднесли ему кубок, и голос нашептал, что это уймет боль, оставшуюся от соития.

Те же руки отвели ему волосы. Кожи коснулся холодный металл, и Лаори с долей облегчения отдал и вторую свою жертву. Порез был маленьким, аккуратным, точным, как все, что делали чудесные руки целителей Ашти. Он и не кровоточил потом почти. И не болел. Жрец взял мало – не закружилась голова, не потемнело в глазах. Жрец был ласков… Даже в том, как он брал Лаори, не было жестокости. Лишь непреклонность всеведения, помогающая быстрее и легче перенести боль.

Теперь всё. Плоть и кровь. Не принял жрец плоти от других, даже от красивого, как сказка, Майра. А его плоть забрал по одному ему ведомым причинам.

Служители набросили на него покрывало и уже собирались увести, когда жрец сказал своим глубоким чарующим голосом, не имеющим лица.

– Ты можешь поблагодарить меня, октати.

Октати. Восьмой. Все юноши из круга были для жреца только лишь номерами по дням декады. Лаори на секунду стало обидно, но разум возобладал. Он многое отдал, что ему имя? Он сам опустился на колени перед схенти, ему ничего не стоило коснуться губами ног Ашти. Аромат благовоний снова окутал его, тот же аромат, которым пахли ковры. Как же часто жрец ходил по ним, что они впитали его запах? Что за мысли мучили его? Какая по счету бессонница? Или правда была в той байке, что этому жрецу Ашти уже много сотен лет? Может быть, даже тысяча?

«Спасибо», – прошептали губы почти беззвучно. И не было унижением благодарить того, кто действительно сделал ему подарок, значение которого Лаори понял правильно – других не будут мучить. За все надо благодарить, даже за малость, а уж за это… Вот только им отняли голос. А жрец услышал его.

– Дерзкий мальчишка, – цыкнул он. – Я забуду, но только в этот раз.

* * *

Наутро Криан встретил его, словно поднятое умертвие. Лаори единственным из всех пришел от жреца сам, своими ногами – с трудом сохраняя остатки достоинства и прямую спину, с аккуратно заклеенной пластырем ранкой между шеей и плечом.

– Вот как… – прошептал Криан. – Значит, я все-таки был прав. Он сохранил десятку ради кого-то одного. Вот уж никогда не подумал бы, что это можешь быть ты.

Он соскочил с тахты, схватил Лаори за руки и потащил к свету. Внимательно всмотрелся в лицо до того, что Лаори почувствовал себя неловко – слишком прямой долгий взгляд у них в деревне кончался или дракой, или свадьбой.

– И ничего в тебе особенного. Ну хорошенький, в меру, но нос с горбинкой все равно… – Криан сморщил свой нос и покачал головой. – Волосы обычные, даже не вьются. Ну… Может, только глаза. Глаза у тебя красивые, но их-то жрец как раз и не видел. Майр намного красивее. Что он в тебе нашел особенного? – потребовал Криан и сжал его руки до боли. – Скажи!

Лаори вздохнул. Разве можно объяснить тому, кто не понимает, не замечает очевидного? Он, может, деревенский дурачок, не знает, когда говорить, а когда молчать, не умеет столовыми приборами пользоваться и читать тоже не умеет, но тот, кто использует глаза не для того, чтобы смотреть и видеть, а уши не для того, чтобы слушать и слышать, дурак вдвойне.

– Ничего особенного нет, ты прав, – согласился Лаори. – А в том, что я ему приглянулся как-то, ошибаешься. Просто… Каждый хочет быть лучше, чем он есть. И жрец тоже. Мне показалось… Он не хочет быть жестоким на самом деле, и вот…

– Ты всеми нами рисковал, – Криан выпустил его руки и сделал шаг назад. Он не спрашивал, ему не надо было знать точно, что сделал Лаори для того, чтобы понять: быть лучше самого себя можно только на грани, когда надо выбирать, стоя на перепутье, быть хорошим или быть плохим. А для подобного испытания надо создать условия.

– Прости меня за это, я верил в то, что получится… И получилось.

– А если б нет? – закричал Криан. – Если б нет? Девять жизней – за одну твою ошибку!

Лаори опустился на диван и закрыл лицо руками. Здесь не было ковра и не было жреца. Был только тот, кому стыдно было посмотреть в глаза. Вчера эту милость подарили только ему одному, вдруг подумалось Лаори. Он всего лишь развеял скуку жреца своей неожиданной глупостью… И глупостью же было думать, что жрец теперь и с другими станет обходиться лучше.

Весь день никто не разговаривал с ним.

Вечером следующий из круга – предпоследний – отправился к жрецу Ашти.

5

Когда закончилась декада празднеств с обязательными ежедневными церемониями, с излечением больных и прочими чудесами, когда стало уже очевидно всем, даже самому Лаори, что прав был все же он – после его жертвы над кругом перестали измываться, – жрец Ашти почти не звал их.

Случалось, он забывал об их существовании на декаду или две. Круг был предоставлен сам себе. Скорее, от скуки, чем от широты души, Криан учил Лаори и еще одного деревенского парнишку – Севда – читать. Севд не больно-то проникся книжными премудростями и не слишком хотел. А Лаори нравилось. Книги порой были мудры, почти как дедушка Мут. Иногда они даже говорили с ним его голосом. Лаори снова начал тосковать.