Читать книгу 5 историй из жизни Маргариты Морозовой - Дарья Дмитриева - Страница 1

Моя бабушка, Маргарита Фёдоровна Морозова, была одним из самых близких и важных людей в моей жизни. Именно ей я обязана самыми счастливыми воспоминаниями из детства. Она умерла в 2016 году. Ей было84 года.

С тех пор прошло 6 лет.И недавно я начала осознавать, что некоторые детали, связанные с бабушкой, начали забываться. Решение написать рассказы о её жизни родилось из желания сохранить память о ней как для меня самой, так и для моих детей. «Чем позже начну, тем меньше вспомню,» – решила я и села за ноутбук.

5 историй охватывают временной промежуток с 1938 года до 1992-го. Прежде всего эти рассказы основаны на воспоминаниях моей бабушки, которыми она делилась со мной в течение жизни, но не только. Я использовала множество найденных мною архивных документов о ней и её родителях, блокадный дневник ученицы 221-й школы Куйбышевского района Майи Александровны Бубновой, воспоминания артистов Театра музыкальной комедии и даже архив погоды. Я старалась в деталях воссоздать жизнь бабушки Риты такой, какой она была. Все имена и фамилии, названия и факты, использованные в рассказах, подлинные. Последняя история «Малыш» написана уже по моим собственным воспоминаниям. По ним же нарисован план дома в деревне Крестовая на одной из иллюстраций.

Также я хочу выразить огромную благодарность тем, кто помогал в создании этой книги и делился со мной своими воспоминаниями о бабушке:

Лидии Ивановне Дубининой – лучшей бабушкиной подруге, с которой они дружили с пятого класса и до конца жизни;

Елене Викторовне Морозовой (Варфоломеевой)– дочке Маргариты Фёдоровны, моей тёте;

Алексею Викторовичу Морозову – сыну Маргариты Фёдоровны, моему папе, который помогал мне, сам не ведая того, так как книга предназначалась ему в подарок, и расспросы мои носили очень аккуратный и отвлеченный характер.

Бабуля, я всегда буду любить тебя.

Даша

01.05.2023

Кукла

Ленинград, 1938 год

Кира торопливо сбегала по широкой, длинной, в три пролёта, лестнице. Каблучки предательски громко цокали по старому мрамору, посвящая всех окружающих в её тайные желания, но замедлить шаг, переходящий в лёгкие прыжки, Кира была не в состоянии. Звук шагов эхом отражался от высоких сводов школы № 71, нырял между колоннами, летел вдоль балюстрады прямо в директорский кабинет. Ну и пусть. Кира рывком, лишь с третьего раза, открыла тяжелую дубовую дверь, и улица сразу запустила ей в лицо комок колючего воздуха с примесью липучих снежинок. Молодая женщина задержала дыхание и шагнула в темноту.

Февраль выдался морозный, скрипучий. И хотя день уже начал заметно прибавляться, увидеть дневной свет ей всё ещё не удавалось: утренний путь в школу проходил в темноте, и вечером из школы приходилось возвращаться уже после того, как невидимое солнце сядет за невидимый горизонт. Суровый Ленинград не для кисейных барышень.

Кира достала из карманов пальто варежки, поправила пуховый платок, плотно обхватывающий голову, шею и плечи, прижала к груди кулёк с чем-то квадратным и, борясь с метелью, двинулась по улице Плеханова к Невскому проспекту. Школа укоризненно светила несколькими огромным окнами второго этажа. Её коллеги всё ещё оставались в плену помпезного, совершенно не подходящего для школы бывшего здания Опекунского совета.

На самом деле, свою работу Кира любила. Ей нравилось видеть интерес,

зажигающийся в детских глазах. Нравилось быть проводником девочек в волшебный мир литературы. Нравилось открывать тайны, спрятанные за одинаковыми буквами старых, потрепанных книг. Нравилось, что школа была женская. Мальчишки в этом возрасте бывают несносны, работать с ними намного сложнее. Правда и то, что не все ученицы радовали прилежанием, но ради тех нескольких (которые

были в каждом классе) стоило проделывать путь туда и обратно каждый божий день.

Кира мысленно ударила себя по губам. Дурацкое, буржуйское выражение, прилипшее к ней от воспитывавшей её бабки. Сколько лет уже живёт в Ленинграде, а всё ещё никак не изживёт некоторые детские словечки. Никакого бога, конечно же, нет, и всякий уважающий себя советский гражданин должен вытравливать из лексики эти старорежимные анахронизмы.

Решительно прошагав мимо тёмного силуэта Музея истории религии и атеизма, который несознательные граждане продолжали по старинке называть Казанским собором, Кира повернула направо и устремилась в сторону Гостиного двора.

Проспект 25-го Октября2 кишел людьми, словно дворовая собака блохами, несмотря на непогоду. Никогда эта главная городская магистраль не бывала безлюдной, по крайней мере за десять лет Кира ни разу не видела её такой. И тёмными февральскими вечерами, и промозглыми ноябрьскими утрами, и тёплыми майскими ночами – всегда горожанам что-то надо от старого проспекта с новым названием. Казалось, это самое шумное место города. Ровно до тех пор, пока не придёшь в Гостиный двор.

Тщательно постучав сапогами при входе, чтобы стряхнуть налипший снег, Кира через лужи, оставленные менее сознательными гражданами, пошлёпала от магазина к магазину: хаотично, но очень быстро. Если бы вы спросили её в тот момент, что она ищет, она бы не нашлась, что ответить. Был уже вечер восемнадцатого февраля, а подарка для Фёдора у неё не было. В сумке лежало 20 рублей. Как порадовать мужа на 20 рублей? Можно купить кофе. 10 рублей, 65 копеек. Или вино. Но лучше не надо. Кира с тоской посмотрела на красивые, коричневой кожи, ботинки за 163 рубля и пошла дальше сквозь оживлённую толпу, особенно обращая внимание на очереди. Зря люди стоять не станут, если стоят, значит, «выкинули» что-то интересное.

Вдруг толпа начала сгущаться, крики стали громче, какая-то голосистая бабёнка громко вещала: «Брусницына В., записала. Дальше! Петрова С. Дальше! Голь-ден-штерн… Конечно, евреи тут как тут… Записала вас, записала, уймитесь…» Кира подошла ближе, привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть на прилавке причину такого ажиотажа. Над головами причина была не видна. Придётся толкаться. С грузными, поразительно устойчивыми тётеньками худенькой Кире было тягаться непросто, но она надеялась взять гибкостью и, как вода, просочиться между сомкнутых стеной пальто.

Да, в этот раз трюк вышел особенно непростым и опасным. За два метра её два раза обозвали дурой, три раза гавкнули «Куда прёшь?» и один раз выругались такими словами, о значении которых Кира только догадывалась. Но когда наконец путь был преодолен, у неё перехватило дыхание. На прилавке стояла большая, нет, просто огромная кукла! В красивом платье с оборочками, с длинными каштановыми локонами и в чудесной шляпке. Рядом на табличке было написано: «Кукла фарфоровая с закрывающимися глазами. 75 р.».

Кира раздумывала буквально пару секунд. Затем резко повернулась и начала прокладывать себе путь обратно. Дама, заведовавшая списком, была крупной и чрезвычайно важной. Меховой воротник («Небось лисий!» – сердито подумала Кира) обрамлял третий подбородок, на голове возвышалась шапка того же меха. Тон у дамы был повелительный, держала она себя словно замначальника колбасного цеха, не меньше. «Тьфу, явно из бывших,» – подумала Кира, а вслух лишь произнесла:

– Запишите и меня, пожалуйста!

Дама посмотрела на неё сверху вниз, подняла бровь и бросила:

–Ну?

–Лейно Кира Евгеньевна! – выпалила Кира. Несмотря на то, что она стояла почти вплотную к даме, говорить приходилось громко, чтобы перекрыть общий гомон толпы.

– Записала, – резюмировала Дама свой труд. – Будете 125-й.

– Какой? – в ужасе спросила Кира.

– А вы думаете, дамочка, что тут все эти вот делают? – и Дама с презрением окинула огромную толпу, не помещавшуюся в один маленький игрушечный отдел и выползавшую в проход и соседние отделы.

– А хватит на меня? – с сомнением спросила она не столько у Дамы, сколько у толпы, но та всё-таки ответила:

– А кто ж его знает-то? Стойте, ждите. Отмечаемся раз в час. Не отметитесь – вычеркнем, – и Дама отвернулась к худенькой старушке в поношенном, но когда-то явно дорогом каракулевом пальто.

75 рублей у Киры с собой не было. Ехать домой – 40 минут. И обратно 40 минут. Итого: 1 час 20 минут. Не успеет.

– А который сейчас час? – крикнула она Даме.

– 18:15. Следующее отмечание в 19:00.

– Спасибо, – буркнула Кира из дурацкой вежливости (хотя Дама явно не заслуживала вежливого ответа) и кинулась к выходу из Гостиного двора, по проспекту 25-го Октября, мимо Музея истории религии, налево, на улицу Плеханова, к дому номер 7… Ноги проваливались в только что выпавший снег, пару раз Кира поскользнулась и чуть не упала, но темп не сбавляла. Лишь бы Роза ещё не ушла!

Взлетев по каменным ступеням школы, Кира как можно тише прошмыгнула мимо директорского кабинета, дальше по коридору – к классу своей лучшей подруги, учительницы Розы Ивановны. Ещё издалека заметив открытую дверь и льющийся из неё свет, выдохнула: она здесь!

– Розочка, милая моя, выручай! – с порога прокричала Кира, тяжело дыша после пятнадцатиминутного забега с препятствиями. Роза, уже надевавшая пальто, удивленно взглянула на подругу.

– Кирочка, что случилось?

Сбиваясь из-за тяжелого дыхания, Кира выпалила:

– Мне надо, чтобы ты сейчас же, немедленно пошла, нет, побежала в Гостиный двор, там на первом этаже повернёшь направо и через пять – шесть отделов рядом с отделом игрушек увидишь огромную толпу – не ошибёшься. Ровно в 19:00 будет перекличка, тебе надо будет откликнуться, когда назовут меня, то есть Киру Евгеньевну Лейно.

– Что же там такое продают?

– Куклу! Я Марочке куплю. Мне непременно купить надо! Ты сама увидишь, какая она красивая! А у меня с собой столько денег нет! Я до дома доеду и сразу к тебе вернусь. Мне полтора часа надо на всё про всё.

Роза с лёгкой грустью посмотрела вслед своим планам на вечер и бодро изрекла:

– Конечно, Кирочка, уже бегу.

И побежала, действительно побежала! Всё-таки женская дружба – лучшая вещь на свете.

Кира тоже побежала, но уже медленнее, так как сил оставалось немного. По улице Плеханова, мимо Музея истории религии, перебежала на другую сторону проспекта 25-го Октября, остановилась около Дома Книги и стала ждать. Зато теперь Кире было не холодно. Даже немного жарко: она чуть-чуть сдвинула назад пуховый платок, чтобы смахнуть испарину. А что приплясывала она, так это от нетерпения, вглядываясь вдаль, в сторону Гостиного двора, которого из-за сильной метели было совсем не видно, как и трамвая, который ждала уже приличного размера толпа затянутых в шали людей.

Наконец светящаяся гусеница появилась из молочной стены сначала маленьким размытым пятнышком, а потом вполне отчетливым железным насекомым. Она медленно подползла к остановке, изрыгнула маленьких человечков, опустошив брюхо примерно наполовину, но тут же заполнила лакуну свежим мясом. Сытое, отяжелевшее чудище неторопливо потянулось в сторону Музея Революции3.

Кира, зажатая со всех сторон другими советскими гражданами, одной рукой держалась за поручень, другой прижимала к груди кулёк с тетрадями 8-го класса. Нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, мысленно подгоняя трамвай, но тот и не думал торопиться, лениво плетясь сквозь снежную завесу. Остановка перед площадью Урицкого4 снова чудище опустошило брюхо и снова набило его до отказа. Но хотя бы можно было сделать глоток свежего воздуха при этом обновлении содержимого.

Кира вглядывалась в окно. Огромный, красный от стыда за позорное прошлое Музей Революции5, бывший Зимний дворец кровавого царя, проплывал мимо. Она любила дорогу домой. Путь от школы до дома на 6-й линии проходил по самым красивым местам Ленинграда, и Кира не уставала любоваться строгим величием бывшей столицы все десять лет, что жила здесь (за исключением, конечно, тех ужасных двух лет, когда она была вынуждена уехать за мужем в посёлок Зеркальное… Кошмарная страница жизни, которую Кира перевернула и старалась стереть из памяти как можно скорее). Трамвай прополз по Университетской набережной мимо длинного здания Университета. Кира непроизвольно улыбнулась. Три года её жизни прошли здесь. Лекции, семинары, подруги… Фёдор. Именно здесь они познакомились. Он —коренастый, немного неуклюжий аспирант, деревенщина, который едва мог два слова связать. И она – студентка филологического факультета, литератор, влюблённая в поэзию Константина Толстого. Как так получилось, что буквально через несколько недель они пришли в ЗАГС Петроградского района? Сумасшествие, не иначе. Но сейчас тёплый, мягкий, сдобный результат сумасшествия ждет её дома – значит, всё было так, как должно было быть.

Трамвай из последних сил прополз мимо Академии художеств, завернул на 8-ю линию и, наконец, начал приближаться к 6-й линии Васильевского острова, где в доме 39, на пятом этаже в окно, шмыгая сопливым носом, смотрела маленькая девочка Мара.

Она сидела на широком подоконнике и, подперев ещё по-младенчески пухлой ручкой ярко-розовую, горячую щёку, всматривалась в тёмную пургу.

Картинка в окне больше всего походила на шумную рябь испорченного телевизора, но Мара, конечно, об этом ещё не догадывалась. До старта регулярного телевещания в СССР оставалось несколько месяцев, а до появления чудо-коробки, принимающей невидимые сигналы у Маргариты Фёдоровны Морозовой, инженера-архитектора – 30 лет. Поэтому функцию мультиков для болеющих, вечно путающихся под ногами детей исполняло окно. Правда, в тот день канал телевещания барахлил, и на тёмном стеклянном экране мелькала лишь густая снежная рябь.

– Марка!!! Негодница! Слезай немедленно с подоконника, тут же холодно!!! – раздалось так громко и неожиданно, что девочка невольно вздрогнула, но уже через секунду оказалась в воздухе, а ещё через одну секунду – на полу. И пока Мара раздумывала, обидеться и пустить слезу или рассмеяться и из вредности попробовать залезть обратно, она опять осталась в комнате одна – Сонечка упорхнула обратно на кухню готовить ужин.

Софья Ивановна Зуева была здоровой деревенской девкой с толстой косой и добрыми, ласковыми глазами. Приехала она откуда-то из Калининской области6, из маленькой деревушки Подберезье, и уже пару лет, ещё с прошлой квартиры на Чайковского, числилась у товарища Морозова домработницей. Должность её, несмотря на свой буржуазный душок, была совершенно официально записана в домовую книгу по 6-й линии, 39. Возможно, нелегко представить, что двое обыкновенных учителей с обыкновенной учительской зарплатой могли себе позволить домработницу, причём не столько материально, сколько коммунистически-морально. Однако по тем временам ничего экстраординарного в этом не было. И правда: все только выигрывали от этой ситуации. Никого из четверых бабушек и дедушек Мары, положенных по правде жизни любому маленькому ребенку, в Ленинграде не было. Вернее, их уже вообще не было, всех четвертых. Но в Ленинграде их не было совсем. Кто-то остался в ныне вражеской Нарве, кто-то нашел покой в далёкой Вологде, кто-то лежал на маленьком сельском кладбище в Костромской области. Впрочем, Мара ничего про них не знала и знать, если честно, не очень-то хотела. Так и получалось, что сидеть с часто болеющим ребенком было совершенно некому, а деревенской девушке, приехавшей после школы в Ленинград, кров, стол и немного денег были совсем не лишними. Но условия проживания молодой советской семьи с домработницей вряд ли можно было назвать барскими. Вчетвером они ютились в одной небольшой комнате в двенадцать квадратных метров, в коммунальной квартире № 11. Это потом, уже после войны, Морозовы получат ещё одну – достаточно просторную —комнату, когда съедет соседка, Лариса Львовна Додон, будущий автор нескольких трудов воспитательного толка, а ныне аспирант института Герцена.

Для пятилетней Марочки, единственного ребенка в семье, Соня стала практически старшей сестрой: даже разница в возрасте у них была такая, какая вполне бывает между родными сестрами – всего пятнадцать лет. Маленькая девочка и простоватая деревенская девушка потом станут так близки, что именно Соне, а не маме, будет доверять повзрослевшая Мара свои сердечные тайны. Но, сохраняя иерархический порядок вещей, на закате жизни, рассказывая о своём детстве уплетающей горячие блины с варёной сгущёнкой внучке, она будет называть Сонечку «моя няня». И непременно улыбаться при этом.

Мара всё ещё раздумывала, лезть ли обратно на подоконник или пойти всё-таки полистать книжки, которых в маленькой комнате, служащей спальней, а также гостиной, кабинетом и детской, было непропорционально много. Но тут она услышала самый сладкий для детских ушей звук. Звук, который способен мгновенно высушить любые слёзы, оторвать от самой интересной игры, вырвать из мира самой захватывающей книжки. Скрип ключа в замочной скважине.

– Мамочка! – закричала Мара и вприпрыжку кинулась к входной двери.

Кира скинула сапожки, торопливо обняла дочку, чмокнула её в пульсирующий лобик, недовольно покачала головой и метнулась в комнату. Подставив скрипучий, чуть шатающийся стул, она потянулась к верхней полке шкафа, вслепую нащупала коробку, взяла её в руки и, не слезая со стула, отсчитала несколько бумажных купюр. Аккуратно поставив коробку на место, так, чтобы её было не видно из комнаты, Кира неаккуратно спустилась со стула и побежала обратно к входной двери. Мара наблюдала за всеми этими манипуляциями с немалым удивлением, успев повторить вопрос «Мамочка, а что ты делаешь?» раз десять, прежде чем Кира, стоя в дверях, потрепала дочку по стриженой под горшок головке и ласково сказала:

– Марочка, мне надо убежать по делам, я сегодня буду поздно. Скоро придёт с работы папа, скажи ему, что я в очереди в магазине, хорошо?

Мара кивнула и тут всё-таки решила, что самое время разреветься. Но Кира, громко крикнула, так, чтобы долетело до кухни:

– Соня, я сегодня буду поздно, пусть Фёдор Мефодьевич ужинает без меня! – выбежала из квартиры, не заметив уже навернувшиеся было слёзы в маленьких голубых глазах.

Найти Розу в дурдоме под названием Гостиный двор оказалось задачей непростой. За два часа Кириного отсутствия количество граждан, считавших, что один детский восторг стоит месячной зарплаты среднестатистичес-кого советского трудящегося, утроилось. Гвалт стоял такой, как будто «Большевик» играл с «Электриком», причем «Электрик» каким-то чудом выигрывал. Роза нашлась в конце первой трети длинного хвоста, тянущегося от детского отдела через центральный проход и теряющегося за углом. Кира обняла подругу, встала на её место и вздохнула: ночь предстояла долгая.

Спящая красавица в своём картонном саркофаге, укутанном в несколько слоёв «Красной звезды», пролежала на пыльном платяном шкафу 6 долгих месяцев. Она пропустила весеннюю капель, организованную бьющим в окна оранжевым закатным солнцем, лёгкий пух первой зелени Благовещенского сада, композиционно поддерживающей зелёные купола Благовещенского собора, и окончание учебного года – важной вехи в семье двух учителей. Запертая на ключ, провела в одиночестве июль и почти весь август, пока семья Морозовых отдыхала где-то далеко-далеко, на даче в Толмачёво, а Соня уехала погостить к родным в свою деревню. И вот наконец день пробуждения настал – 22 августа. День рождения Марочки.

В тот день маленький жаворонок, как обычно, встал раньше всех. Посмотрев на спящую рядом на раскладушке Соню, Марочка вскочила с постели, обогнула шкаф, отделяющий «спальню» от «детской», и с размаху запрыгнула на кровать к родителям. Те, приоткрыв полтора глаза на двоих, попытались было отвоевать положенные до звонка будильника полчаса, но сражение было быстро проиграно. Первым сдался самый слабый фланг в виде папы, который подхватил маленького главнокомандующего и несколько раз отправил его прямо под потолок. Фланг мамы держался чуть дольше, но капитулировал после того, как в уши полился оглушительный, визгливый детский хохот и низкий, сдержанный мужской.

Кира встала, накинула халат и обняла дочку, сидящую на руках папы.

– С днем рождения, доченька!

– Совсем большая уже! Сколько же лет тебе уже?

– Мне шесть! Шесть!

– Целых шесть лет? Не может быть! Такая большая?

– Ну, раз ты такая большая, у нас для тебя большой подарок…

Кира выразительно посмотрела на Фёдора. Тот подставил стул к шкафу, взгромоздился на него и, встав на цыпочки, рукой дотянулся до запылившегося свёртка.

– Это тебе, Марочка, открывай! – сказал он.

Нетерпеливыми, неловкими ручками именинница начала срывать один за другим газетные листы. Буквально за несколько секунд они покрыли пол вокруг, и спящая красавица проснулась и открыла глаза.

Кукла была очень большая, больше всех кукол, которые когда-либо видела и в которые играла Марочка. Каштановые локоны обрамляли фарфоровое румяное личико, красивое платье прикрывало ножки и открывало ручки, а большие голубые глаза смотрели на свою новую хозяйку, как живые.

– Смотри, Марочка, эта кукла умеет открывать и закрывать глаза!

Кира положила куклу на пол – и та действительно закрыла глаза и как будто решила немного вздремнуть. Кира подняла её – и кукла взмахнула длинными ресницами и снова немного удивлённо смотрела на окружающий мир. Марочка была в восторге.

– Мамочка, смотри, смотри! – Марочка со свойственной детям неутомимостью без конца укладывала и поднимала кухню, каждый раз поражаясь маленькому чуду. – Мамочка, как она это делает?

Кира улыбнулась и погладила дочку по голове:

– Волшебство!

Марочка не унималась, вновь и вновь открывая и закрывая глаза фарфоровой красавицы. Она пробовала уложить быстро и медленно. Она пробовала зафиксировать куклу полулёжа. Она укладывала её на бок, на спину и на живот. Кукла терпеливо сносила все беспардонные манипуляции маленького экспериментатора.

– Папочка, папочка, а как кукла закрываети открывает глаза? – не унималась Марочка. Кира уже убежала на работу, а Фёдор всё ещё на автомате заканчивал свои ежедневные рутинные действия. Глядя в зеркало, он завязывал галстук и думал о том, что сегодня надо будет закончить план лекций по политической экономии капитализма для Военмеха, что надо не забыть зайти к Печалину за справкой и дописать доклад по основам марксизма-ленинизма для членов профсоюза.

– У куклы внутри специальный механизм, дочка. Благодаря этому механизму глаза открываются и закрываются. Станешь постарше, я объясню тебе получше, как он устроен.

Марочка с удивлением посмотрела на куклу.

– Механизм? А что такоемеханизм?

– Система разных деталей, которые взаимодействуют между собой.

– Система? А что такое система?..

Фёдор закончил с галстуком, наклонился и поцеловал дочку в мохнатую макушку.

– Это сложно, дочка, я потом тебе объясню. До вечера.

И торопливо вышел из квартиры. Энерготехникум, где он преподавал политическую экономию, располагался буквально в пятнадцати минутах ходьбы от дома, на 10-й линии Васильевского острова, около набережной Лейтенанта Шмидта. По ленинградским меркам – совсем рядом, хотя Фёдор, родившийся в Костромской области в маленькой деревушке Павшино на восемнадцать дворов, к большому городу до конца так и не привык. В Энерготехникум он устроился два года назад, сразу же после возвращения в Ленинград. Сразу же после снятия этой чёртовой судимости, что б её… Из-за неё он два года проработал на Колыванской МТС. Эта судимость теперь несмываемым пятном смотрела на него из каждой анкеты. Два года за невыполнение плана хлебопоставок! Как будто это от него зависело… Впрочем, ему, деревенскому парню, с десяти лет живущему самостоятельно, закалённому службой в Красной армии, жизнь в небольшом посёлке на севере Сибири не казалась такой уж тяжелой. К суровому климату и бесконечной зиме даже летом можно привыкнуть. А тяжелой работой и отсутствием бытовых удобств сына батрака не испугаешь. Но вот Кира… Кира совсем другое дело. Сложно ей было там, непривыкшая она к такому, городская, что с неё возьмёшь. Нельзя ей было там оставаться. Вот и похлопотал он о погашении судимости и о досрочном возвращении в этот огромный, серый город. Всё для неё, всё. Для неё и Марочки. Фёдор представил, как Кира сейчас сидит в своём классе за учительским столом и сосредоточенно что-то пишет в журнале, нахмурив бровки и покусывая кончик карандаша. И улыбнулся. А Кира в это время, взобравшись на высокую стремянку, с ведром наперевес намывала запылившиеся огромные окна. И думала не о Фёдоре, а о том, что не так она себе представляла работу учительницы литературы.

Конец августа, как вечер воскресенья, всегда немного грустный. И несмотря на то, что до сентября ещё целая неделя, на то, что вечера всё ещё достаточно светлые, а воздух пока что не такой уж и прохладный, на то, что зелень ещё не подернулась желтизной, а лужи высыхают достаточно быстро, атмосфера в городе предательски отдает осенним унынием. Притихшие ленинградские улицы покорно ждут приезда осени.

Но Кира шла домой, хоть и немного позже обычного, но определённо в приподнятом настроении. Стройная, в летнем платье и кофточке она шагала той лёгкой походкой, которая того и гляди перейдет в вальс: раз-два-три, раз-два-три… Головка в обрамлении уложенных волнами коротко стриженных волос чуть заметно покачивалась в такт неслышимой музыке. Одну руку оттягивала авоська с добытыми сокровищами: палкой колбасы, апельсинами и дыней, в другой она аккуратно несла перевязанную веревкой коробочку, в которой лежало пять пирожных: Марочке, ей, Феде, Соне и Ларисе Львовне. Сегодня будет самый настоящий праздник!

Поднявшись на пятый этаж и немного запыхавшись, Кира зажала в зубах веревку от коробки с пирожными, стараясь сохранить их равновесие, залезла рукой в сумку, вытащила ключ и открыла дверь. Прихожая оказалась подозрительно пустой: Марочка не встретила её на пороге.

«Уж не заболела ли?» – мелькнуло в голове у Киры. Она скинула туфли и забежала на кухню, чтобы оставить там с трудом добытые трофеи. Потная Соня, похожая на прекрасную ведьму, колдующую над дымящимся старым очагом, уставленным кастрюлями и сковородками, весело оглянулась.

– Батюшки, Кира Евгеньевна, где ж Вы всё это достали-то, а? – глаза её загорелись как у энтомолога, увидевшего прямо перед собой редкий экземпляр бабочки.

– А?.. В Гостином дворе… А где Марочка?

– Да в комнате заигралася, наверное. С красавицей-то той, что вы подарили с утреча.

Кира повернулась и вышла из кухни, преодолела длинный коридор и подошла к своей комнате. Дверь была приоткрыта, и на мгновение Кира прислушалась: в комнате не было слышно ни единого звука. Сердце её замерло. Она толкнула дверь, не в силах двинуться дальше.

На полу сидела Марочка. Из красных, опухших глаз беззвучно текли слёзы. Перед ней в фарфоровых осколках лежал безжизненный трупик куклы без головы. В маленькой ручке, измазанной засохшими соплями, была зажата странная конструкция с двумя маленькими белыми шариками.