Читать книгу Катюша - Дарья Игоревна Саагар - Страница 1

Ты кто?

– Топ-топ. Ну что ты кривишься? Топ-топ. Ты же мой Пупсик, хороший. Ещё шажок, ещё другой. Ну, вот, уже заваливаешься. Нестойкий какой! А теперь давай одёжку поменяем. Вот так. Наденем пижамку и в кроватку ляжем. Засыпай.

Вроде бы заснул. Славненький, упитанный. Мамам нравятся упитанные дети. Пусть небольшой – моя ладошка и ещё чуть-чуть. Но всё равно будто сыночек мой.

Ой! Колыбельную спеть забыла. Да ладно. Потом спою. Спит уже.

Как мило, что ты есть у меня. А то бы мне совсем скучно было у бабы Клавы. Она играть с маленькими девочками не любит и даже смотреть не желает, когда я с тобой играю. Сейчас она спит. Слышишь, как храп раздаётся из соседней комнаты? У неё днём тоже сончас, как в детском саду.

Мама говорит, что старый человек то же, что малый. Устает быстро и заботиться о нём надо. Но я так не думаю. Баба Клава очень резвая. Эта она просто себе такой распорядок устроила – днём спать. Или почевать, как она говорит по-старинному.

И ты тоже, Пупсик мой, спишь. Только мне не хочется. Я лучше одежду твою сложу, ишь, разбросал по комоду. А комод-то хозяйский!

Вот костюмчик, в котором тебя в магазине продавали, значит, ему уже два года, как и тебе. А вот комбинезон, который моя мама для тебя сшила. А вот и моё рукоделие: рубашка, штанишки, халатик для купания… Целых шесть нарядов у тебя. У меня меньше. Тебе повезло, размеры у тебя другие. Я по сравнению с тобой великанша. Катюша – великанша. Смешно! А мама больше меня, и потому нарядов у неё совсем мало. Два. Будничный: юбка, блузка и, если холодно, ещё шерстяная кофта сверху. И выходной: платье. Интересно так называется – «мини»; это значит: до колен. Мама у меня стройненькая, «кожа да кости» – как говорит про неё баба Клава. И маме всё идёт.

Ой! Баба Клава зашевелилась. Сейчас зайдёт глянуть, что я делаю.

…Почему я должна во дворе гулять, пока она за хлебом пошла? С собой не взяла. Сказала, что не может два дела одновременно делать: и с продавцом разговаривать, и за мной следить. А зачем за мной следить? Никуда бежать я не собираюсь. Раз мама сказала до вечера у бабы Клавы побыть, я и буду у бабы Клавы.

Ох, кажется, дождь собирается. А она ушла и на дверь в дом замок повесила. Почему меня там не оставила? Я бы с куклами играла.

Я уже взрослая, семь лет исполнилось. Вещи не рву и не ломаю. Да я и маленькой ничего подобного не делала. Мама сказала, что только, когда я крохой совсем была, блокнот и две книжки исчертила. Видимо, карандаш в руках училась держать. Не помню, что тогда было…

Но нам же, Пупсик, с тобой не скучно и не страшно. Я люблю в сарае играть, здесь светло и сладко так пахнет смолой. И чурбанчики разные стоят. Могу тебе домик сделать. Вот, видишь, и что-то уже выходит похожее на дом бабы Клавы. Квадрат, ещё один – это веранда, и труба на крыше.

Ой, кто-то калитку стал дёргать, надо спрятаться. Мама мне наказала незнакомых людей остерегаться. «Не у всех доброе на уме», – объяснила она.

Калитку отворил. Тсс, будем молчать!..

Ну вот, ушёл. Увидел на двери замок и ушёл. Главное, меня не заметил. Можно дальше играть…

Мама рассердилась, что баба Клава меня во дворе оставила.

– Разве можно так! – восклицала мама. – Старой женщине ребёнка доверила. А она его на улицу выгнала и дом замкнула. Что там маленькая девочка натворить может? – Я вздохнула. Ясно, что зря маме всё рассказала. Я ведь даже не поняла сразу, что одна там была.

И в следующий раз уже маме не призналась, что в сарае отсиживаюсь, когда баба Клава уходит. Главное, чтобы меня никто чужой не увёл. А для этого нужно просто на глаза не показываться.

Маме всё равно не с кем меня оставлять этот месяц – между детским садом и школой. Из детского сада всех семилетних выгоняют, даже если до учебного года осталось ещё много времени. Нам с мамой даже повезло: я июльская. А других с января по тётям, дядям и разным бабам отвели.

Я ведь понимаю, что я бабе Клаве неродная, просто соседка. Она и думает больше не обо мне, хотя я девочка, а о своём имуществе. Видно, испугалась, что я какую-нибудь её таблетку возьму поиграть с куклами. У неё их на столике возле кровати много! Поэтому я не обижаюсь.

И мама тоже поворчит, поворчит, да перестанет на бабу Клаву сердиться.

Нас ведь двое всего: я и мама. И бабушки у меня нет, и дедушки, хотя у некоторых ребят из детского сада по двое. И папы у меня тоже нет.

Баньки

А раз в неделю мы с мамой ходим в баньку. Это, чтобы не кусочками, как у нас дома, а целиком вымыться. У нас-то в квартире вода только холодная, и её приходится на плитке греть. А ванна старая, бурого цвета и на кирпиче стоит. Там мыться нельзя. И потому мы ходим в баньку к чужим. Обычно к маминым подругам. То к тёте Жене – она в большом красивом доме живёт, то к тёте Вере – у неё квартира двухкомнатная – и там всё новое.

Моя мама моется быстро. Встала под душ, обтёрла себя намыленной мочалкой и уже вылазит. А я люблю подольше посидеть в тёплой ванне. У тёти Веры можно пускать кораблики. Это игрушки её племянников. А тётя Женя всегда ванну наполняет пеной. Летящими пузырьками. И их становится ещё больше, если они попадают под струю воды. Я хлопаю в ладоши, пузырьки попадают в нос – и я фыркаю от радости.

А вообще у тёти Жени очень красивая ванная комната. Там столько бутылочек на полках. С гелем, с пеной, с шампунем и ещё каких-то, даже не знаю, для чего. Иногда я тихонько беру какую-нибудь бутылочку, открываю крышку и вдыхаю запах! Тётя Женя больше всех любит цветочные ароматы, а я – сладкие, например, клубники или персика. Мама вообще предпочитает запах морской воды. Как-то её друг дядя Витя ей такой шампунь подарил, и ей понравился. Шампунь давно закончился, но дядя Витя новый не дарит.

Мама всегда ругается, когда я долго сижу в ванне. Объясняет, что ванна не наша, а потому нельзя там находиться столько, сколько захочется. Тётя Женя тут же напоминает, что если бы у меня был настоящий отец, то я могла бы каждый день купаться. Мама быстро прерывает её словами:

– Тогда бы к тебе реже приезжали. – И тётя Женя начинает разговор на другую тему.

Тётя Женя зовёт меня из ванной только тогда, когда ужин готов. Закутавшись в махровый халат, я засовываю ноги в тёплые тапочки – специально припасённые тётей Женей на случай моих приездов. И выбираюсь наружу.

– Буквально помолодела! – шутит тётя Женя.

– Ты хорошо вымылась или всё только играла? – спрашивает строго мама.

Я сначала с серьёзным видом киваю маме; потом улыбаюсь, глядя на тётю Женю. Та говорит:

– Какой тебе в следующий раз купить шампунь?

Я заявляю:

– Тот, который сама выберешь. – Вкусу тёти Жени я доверяю.

Тут тётя Женя начинает улыбаться, довольная, а мама на меня смотрит с упрёком. Ей стыдно, что шампунь для меня покупает тётя Женя. У нас дома есть только мыло.

У тёти Жени я кушаю плов либо жареную картошку. А по утрам она любит готовить омлет и бутерброды с сыром – это тоже очень вкусно.

У тёти Жени большой телевизор. Чуть ли не в полстены. А ещё огромный диван, мы с мамой на нём спим. И мощный компьютер в углу стоит. Так что можно посмотреть любой фильм, мультфильм и вообще всё, что захочешь. Да и ложиться спать тётя Женя рано не заставляет. Я всегда могу сидеть до тех пор, пока телевизор работает. А выключает его тётя Женя далеко за полночь. Ещё у тёти Жени есть шкаф, полный взрослых книг. И я их рассматриваю – вдруг там картинки найду.

Тётя Женя много рассказывает о своей работе – она продаёт платья. И посмеивается над теми женщинами, которые выбирают для себя нелепые наряды. Тётя Женя любит модно одеваться. Несмотря на то, что она уже старая женщина – ей почти сорок лет, мужчины часто предлагают ей с ними познакомиться. И всегда за неё платят, если она соглашается с ними пойти в кино или на поп-концерт.

И меня она учит правильно одеваться. Я, например, уже знаю, что ткань нужно выбирать натуральную – хлопок, лён, батист, а самое главное – приятную на ощупь. Краситься она меня тоже учит, но тайком от мамы. Думаю, на будущее мне пригодится. А пока не нужно, чтоб мама знала и нервничала.

На полу у тёти Жени лежит палас, и мы иногда с ней занимаемся йогой – это такие упражнения для дыхания. Тётя Женя очень хочет похудеть, а потому обожает гимнастику и танцы. Она часто включает музыку и начинает танцевать, а я за ней. Мама только посмеивается, глядя на нас, но никогда не соглашается присоединиться.

Единственное, чего не любит тётя Женя, это когда кто-то не хочет веселиться. Для неё жизнь – праздник. У тёти Жени есть взрослый сын, но он живёт в другом городе, и они только перезваниваются. Вроде она как телефонная мама. Её сын живёт со своим отцом. А мама говорит – что по российской традиции дети живут с матерями, а не с отцами. Значит, тётя Женя традицию нарушила. Ещё у неё есть друг – дядя Коля, но он только приходит в гости, как мы. По воскресеньям он, по пятницам мы.

Тётя Вера совсем другая. Очень хозяйственная. Везде у неё такая чистота и порядок, что даже если ползать по полу, то всё равно будешь чистым. И я часто по линолеуму гоняю машинки.

Обои у неё в комнатах в маленький цветочек, не модно, но уютно. А ещё у неё много вещей, сделанных своими руками. Например, на диване в гостиной лежит полуготовая вещь, из которой торчат спицы. Тётя Вера любит вязать. И всегда рассказывает, что должно получиться, а в следующий раз показывает, что вышло.

Как только мы с мамой приезжаем, тётя Вера начинает готовить праздничный ужин. И обязательно что-то стряпает – то торт, то пирог, то рогалики, которые посыпает маком или обмазывает белым сиропом. А потом из шкафчика появляется наливочка – для мамы и тёти Веры, и морс – для меня. Ещё тётя Вера достает домашние грибочки, помидоры, огурчики, жареную курочку. И так трудно выбрать, чего бы поесть – всё вкусное и всё хочется.

Пока тётя Вера варит, печёт, собирает на стол, она что-нибудь рассказывает, но я слушаю, когда уже ем. А когда она ещё готовит, тут лучше за её руками наблюдать – так интересно.

Тётя Вера любит рассказывать про себя и своих клиенток – она работает парикмахером, своего брата и племянников. Но делает она это так, что мы с мамой, не переставая, смеёмся.

Мне не нравится только, когда тётя Вера начинает меня поучать. Командир у меня и так есть – мама, и другой не нужен. К тому же, мама особенный командир, она всегда объясняет, почему и зачем. И тогда не чувствуешь, что тебя заставляют что-то делать.

Иногда мы с мамой надоедаем тёте Вере и тёте Жене, и тогда они нам говорят: «Ходите в баню». Мама, конечно, обижается и перестает разговаривать с ними, потому что ходить в городскую баню не очень приятно. Во-первых, таких бань только две, и в одной постоянно санитарные дни, то есть никого не пускают. Во-вторых, в оставшейся бане большая очередь. Я раз насчитала: мы тридцать первыми были. Стояли на лестнице. Потом поднялись на один проём, потом на другой, и только на третьем заметили дверь, а возле неё кассиршу. Стоять в одежде было тяжело: в здании тепло, даже жарко, а тут мы в шубах. Так что мама сняла с меня шапку, и с себя тоже и держала их в руках. И вороты пальто расстегнула.

В городе есть ещё бани. Но называются они иначе – сауны. И мама объяснила, что там моются только богатые и больше для удовольствия, чем для чистоты. Но какое может быть удовольствие стоять в очереди, а потом мыться в одной большой комнате, да ещё в тазу? Но, оказывается, в сауне и очередей нет, так как саун много, и внутри них не комната, а бассейн, туда все и залазят, чтобы поплескаться вроде как в большой ванне.

Когда наша очередь подошла, мы зашли в предбанник. Разделись и всю одежду сложили в шкафчик, потом его замкнули, а ключ отдали толстой женщине с пальцами, усыпанными кольцами. И зачем ей кольца в бане? Эта женщина следит за порядком, чтобы никто чужую одежду не брал. И она нам взамен ключика номерок дала.

Направились мы с мамой в моечный зал, ступая голыми подошвами по жутко холодному полу, в руках – губка и кусочек мыла. Открыли дверь и оказались в большой комнате, уставленной лавочками, а вдоль стены – умывальниками. В углу сверкала стопка жестяных тазов. Мама взяла один для меня, другой – для себя и наполнила их тёплой водой. А потом, оглядевшись, отнесла их по очереди на свободное место, на лавочку в дальнем углу. Поставила меня перед одним из них и сказала:

– Мойся.

Я стала лениво скрести губкой мыло, потом с той же скоростью тереть губкой тело.

– Сначала верх, потом низ, – командовала она.

Я начала с рук, поднимая то одну, то другую. И разглядывала всё вокруг.

На одной из скамеек мылась старуха. Груди у нее были маленькие и совсем обвислые, а кожа сморщенная и на грудях, и на животе. Ноги – с сероватым отливом, а пальцы какие ужасные! Она как раз поставила одну ногу на скамейку и принялась звучно работать ножницами, откусывая ими отросшие ногти. Потом поставила другую ногу.

Но мне было неприятно наблюдать за ней, и я стала разглядывать других женщин. У тех, кто помоложе, груди были крепкими, у других висели. Особенно страшными выглядели большие, растянувшиеся подобно продуктовым сеткам, груди пухлых тёть.

– Ты, давай мойся, а не по сторонам глазей, – прервала мое неспешное занятие мама. И я заработала губкой чаще. Но разве можно было сосредоточиться на мытье, когда вокруг то и дело мелькали тёти? Одни активно работали, закинув длинную вихотку через плечо за спину и подхватив её с другого бока на уровне талии. Другие настойчиво замысловатыми лопаточками с ребрами тёрли пятки. А третьи весело пробегали с пустыми тазами, а потом, наполнив их, поливали себя сверху водой и даже, порой, визжали.

– Мама, а мы потом тоже будем так тазами? – спросила я, указывая на одну из тёть, обкативших себя водой.

– Немного, – кратко ответила мама.

Потом, заметив, что я опять стою, разглядывая всех, она выхватила из моих рук губку, быстро оттёрла меня и спереди, и сзади, оставив мне право лишь дошёркать ноги. И я, довольная, что так мало теперь работы, принялась за колени. Вроде бы я маленькая, а как примешься себя тереть, так уже не кажется. Когда ещё от рук к стопам перейдёшь!

– Я всё! – сказала я маме весело.

Она обрадовалась, принесла чистой воды, облила меня с разных сторон. А потом вымыла мою голову. И облила по чуть-чуть себя.

– Готово! – указала она, и, подхватив тазы, а также наши вещи, зашагала к выходу. Я гуськом за ней.

Мы вернулись в холодный зал раздевалки, и толстая тётя отомкнула нам кабинку.

Мама вынула полотенца, и мы вытерлись. А потом пошли домой. Но опоздали на свой автобус. И маме пришлось платить за такси. Она была раздражена.

– И как им только ванны для нас жалко! – говорила она, вспоминая тётю Женю и тётю Веру.

– Им воды жалко, – вставила я. – Вода же по счётчикам берётся. Тётя Женя всегда об этом напоминает.

– И что, я им за это не платила, да? – накинулась на меня мама. – Всегда продукты с собой приношу. А они что – дёшево стоят? Только чтоб не ходить в эту ужасную баню.

И я поняла, что зря стала спорить. А потом спросила:

– А почему в бане мы не скребём пятки, как другие тёти?

– Потому что у нас пятки молодые, там скрести нечего, – ответила мама. И я подумала: «Это здорово, что у нас такие хорошие пятки» и улыбнулась, довольная.

Я и мама

Мы с мамой живём дружно. Она, конечно, иногда ругает меня. Например, когда я не то делаю или не то говорю. Но я не сержусь. Я ведь знаю, что она просто расстраивается из-за того, что не всё гладко.

Я повздыхаю, глядя на маму, а потом за что-нибудь полезное возьмусь. Книжку почитаю или сяду рисовать. Я люблю рисовать, особенно на больших альбомных листах. Разложу их на столе, вспомню что-нибудь весёлое и рисую.

Гляжу: а мама в комнату входит:

– Обидела тебя, Катюша?

– Не-е-ет! – бегу к ней навстречу. Потом обхвачу её за талию, она меня тоже обовьёт руками, и стоим так, качаясь из стороны в сторону. Самое лучшее на свете – это когда прижмёшься к маминому животу. Тепло и мягко.

А потом расцепимся, и мама говорит:

– Чем ты тут занимаешься? Можно посмотреть?

– Да, – киваю я. Это здорово, когда маме можно всё, что делаешь, показать. И она всегда скажет «хорошо», если ей понравится, или «а тут подправить надо», если решит, что не очень получилось.

Когда мама не занята на кухне, не стирает и не убирается, она соглашается со мной поиграть или читает мне книгу.

Раз в месяц мы ходим за книгами в «Продалит» – магазин так называется, большой, красивый. Мама разрешает мне выбрать книгу, заранее поясняя, на какую сумму можно. Я люблю разглядывать разноцветные странички, трогать обложки, они могут быть гладкими, твёрдыми и выпуклыми.

Раз в месяц на книги делают скидки, поэтому мы и выбираем этот день. В магазине ещё игрушки продают, но мы их не смотрим, они дорогие.

У меня есть игрушки, но с другого магазина, и бываем мы там реже – только по самым большим праздникам – Моим Днём рождения, Новым годом и Днём детей. Эти дни помечены в мамином календаре, и я их знаю.

Среди игрушек я выбираю куклы. Но только маленькие. У мамы зарплата маленькая, и куклы маленькие. Но хорошие. Одни у меня на столе сидят, другие в шкафчике стоят, смотрят через стекло любопытными глазками.

Ещё у меня есть кукольный домик. Мы его с мамой сами сделали. Однажды мама принесла домой большую коробку, а потом в ней криво, ну, ровно она не умеет, вырезала окошечки, дверку. А я домик раскрасила гуашью – это так краска называется в больших баночках. А в качестве крыши домика мы приладили старый зонтик – синий в веточках.

Из коробок поменьше я сделала горшочки, из цветной бумаги цветы и воткнула их в горшочки – будто растут там. А мама из старой шторы сшила маленькие – для домика. И он стал совсем нарядным.

И теперь, когда наступает вечер, а мама возвращается с работы не совсем уставшей, мы играем в «Дочки-матери»: я за маму, она за дочку.

Когда я поменьше была, то мама мне одежду для пупсиков шила, а теперь я сама умею. У меня машинка швейная есть. Правда, она ужасно шумит, две железяки там друг о друга трутся. И мама разрешает мне шить только по субботам. В субботу она полдня работает, поэтому устает меньше и может терпеть шум.

А ещё я люблю петь. И моя воспитательница в детском саду велела отвести меня к опытному педа-го́гу. Слово такое трудное. Означает учитель или учительница. Мама не знала – что делать. А тётя Настя, её лучшая подруга, сказала:

– Действуй.

И мы стали отдавать те деньги, что на меня вместо папы государство даёт, учительнице по пению. Она меня вокалу – это так по-взрослому пение называется обучает. Раз в неделю. В музыкальную школу мама меня не стала водить, туда ходить надо чаще и платить больше.

Мне с мамой хорошо. И я даже бы не вспоминала, что у меня папы нет. Только денег нам с мамой не хватает.

У нас дома многих вещей не достаёт. Компьютер старенький, ещё с маминых студенческих лет остался. И телевизора плоского нет, и ковра или паласа. И люстры и даже маленького светильника нет – голые лампочки под потолком. И одеяла старые. И для книг места нет: маленький шкаф забит, и они у стены сложены.

Мама говорит:

– Подожди, Катюша. Может, что-то изменится, и всё, что хотим, купим. – А тётя Настя вздыхает при этом. Она думает иначе, и меня ей жалко.

Я же считаю, что придёт такой день. Встану я рано-рано. И как только мама уйдёт на работу, оденусь и пойду в магазин. Куплю всё-всё, что понравится. Ведь у меня в руках будет волшебная банковская карта, на которой будет столько денег, что сколько бы я не тратила, они всё оставаться будут.

Я ждала много месяцев, а волшебная карта не появилась. Мне стало грустно, и я заплакала. Хорошо, мама не видела. А потом вдруг… Я взяла толстую тетрадь и стала писать, что куплю, когда деньги появятся.

Первое. Задумалась. Первое будет телевизор. Второе – большая кукла. Должна же у меня быть хоть одна такая. Третье – тёплый, пушистый ковер. Потом швабра, а то у мамы старая, с перевязанной ручкой, и гнётся, когда она ею вертит.

Мои желания – длинный список. Хорошо, что я много цифр выучила, а то бы не хватило.

На другой день составила новый список, поменяла местами некоторые вещи. И так почти каждый день теперь. Когда грустно – пишу его и представляю, как всё покупаю.

Смотрю телевизор я всегда вместе с мамой. Знаю, другие взрослые стараются выгнать детей из комнаты, как только находят что-нибудь интересное. Да же кричат. А потом их дети всё равно это увидят у друга по телевизору, телефону либо компьютеру. Когда запрещают – ещё сильнее хочется.

А мама не запрещает. Если фильм скучный, я ухожу с куклами играть. Если интересный и непонятный – у мамы спрашиваю: кто там, зачем и почему. А мама прижмёт меня к себе и рассказывает.

Я про взрослых всё знаю, но не всё понимаю. Одно ясно: неспокойные они, бегут, шумят, никакого порядка ни в голове, ни в движениях. А у меня всегда расписание есть, и я никуда не спешу.

Каждому просмотренному фильму я ставлю оценку. Как только научилась писать, завела для этого тетрадь. И в ней две колонки – одна с названием фильма, а в другой гордо сияет оценка – от 0 до 10 и коротенькая заметка: «ах, ещё посмотреть»; «страшный»; «скучный». Иногда я проглядываю свои записи и вспоминаю, про что фильм был. Так что это ещё одна моя игра.

Мама тоже играет. Только иначе. Она деньги – одну, две или три бумажки складывает в конвертик и прячет его. То за шкаф засунет, то под клеёнку, которой стол накрыт, то под стопку книг. И говорит:

– Спрячешь, потом забудешь, куда положила, и когда случайно найдёшь – большая радость будет. Будто это Дед Мороз принёс или какой добрый дух. – Тут я вздыхаю.

А однажды… Мы с мамой пошли в магазин в канун праздника мам, бабушек и девочек. Восьмое марта, знаете? Мама очень хотела себе что-нибудь новенькое купить. Сказала, что на работе собираются отмечать. Из мужчин там только седой начальник – ничего не подарит. И ей хотелось самой сделать себе подарок. Она надеялась что-нибудь купить – кофту или юбку. Одна юбка ей очень понравилась. Синяя джинсовая, как раз под мамины глаза. Мама примерила, а потом на ценник взглянула и расстроилась. Сняла юбку, и мы ушли. Сели за столик в кафе.

– Давай хотя бы булочек вкусных поедим, а? – предложила она.

– Давай, – радостно согласилась я.

– А может, тебе коктейль купить, хочешь?

– Нет, – откликнулась я. Конечно, коктейль я хотела, но он стоил дороже целой тарелки булочек. А булочки сытнее.

Мы купили чай – он дешевле других напитков, поэтому мы его всегда и выбираем, и две ватрушки.

Я, как обычно, вертела головой. А как взглянула на маму, испугалась. И даже булочку обронила. Мама уставилась в одну точку в стену. Я повернулась, но там ничего не было, даже рисунка. А на глазах у мамы были слёзы. И тогда я поняла, как она хотела купить юбку. И вспомнила: несколько дней назад я нашла один из маминых конвертиков и засунула его в укромное место – под новые тетради. На тот случай, если мне вдруг понадобятся деньги. Там, конечно, было немного денег, но если их сложить с теми, что мама взяла для покупки, то, может, что и получится.

– Мама, погоди, я сбегаю за шоколадкой, – сказала я, боясь, как бы мама не догадалась, куда я на самом деле собираюсь. Она кивнула.

И я побежала домой, достала конверт, пересчитала деньги, сунула их обратно в конверт и вернулась в кафе:

– Мама, – крикнула я и тут же стала говорить потише, нельзя же шуметь, – а если это добавить, хватит на юбку, скажи? – и протянула конверт.

Мама удивлённо подняла глаза, заглянула в конверт, пересчитывая деньги.

– Только на половину, – призналась она.

– Ну и что, ведь нам же обещали, что можно в рассрочку. Пойдём, – я потянула её за руку, – может, наша юбка ещё ждёт нас.

Мама встала, приободрилась, и мы зашагали в отдел женской одежды. Юбка висела на плечиках. Мама неуверенно протянула продавщице деньги, сказав, что вторую часть заплатит позже. Та поглядела на меня, улыбнулась и согласно кивнула. Юбка теперь была у мамы! И мама была счастлива, и я. Через месяц мама расплатилась с продавщицей, и юбка стала совершенно наша.

Мы с мамой всегда составляем список необходимых покупок. Сравниваем получившуюся сумму с маминой зарплатой, и понимаем, что может хватить на две маленькие вещи или одну побольше. Например, две осенние шапочки или одно детское платьице. И так трудно всегда определить, какая вещь нужнее.

Когда идём в магазин, то мама всегда выбирает, что купить мне, а себя пропускает.

Однажды тётя Настя маме отдала свою старую зимнюю шапку. У мамы был только платок, и в нём она постоянно морозила уши. А потом стала отчитывать её:

– Катюше всё покупаешь. А сама? Сама-то в чём ходишь?

– Я же для дочери, – старалась оправдаться мама. – А сама уж ладно.

– Ничего не ладно, – грозно ответила тётя Настя. – Мать должна быть на первом месте. А то потом вырастают плохие дети! Купи сначала себе вещь, потом уже дочери. Тебе на работу ходить.

Мама тихо вздохнула. А потом шепнула мне:

– Ты не обращай внимания. Любая мать, прежде всего, о своем цыплёнке заботится.

Но я не хотела быть цыплёнком. Конечно, это приятно, что мама обо мне в первую очередь думает. Но я ведь тоже её люблю. И тётя Настя права. Нельзя же всё покупать только для маленьких. А большие как же?

И тогда я решила: каждый раз, как пойдём в магазин, хотя бы одну вещь, но обязательно купим для мамы.

Сначала мама сопротивлялась, говорила, что ей ничего не надо. Но потом привыкла, стала соглашаться приобрести что-нибудь и для себя. И я вижу, как она каждый раз радуется.

Несуразицы

Уже несколько месяцев хожу в школу. Мне там нравится и не нравится. Нравится, потому что есть пение и рисование. Не нравится, потому что там столько несуразиц!

У Нашей Учительницы нас тридцать семь. Она нас первые несколько минут изучала по именам, фамилиям, что в журнальных записях. А потом сказала:

– Одна безотцовщина.

Это она окрестила тех, у кого значились отцы без адресов либо с адресами, но с пометкой «не беспокоить». Таких большинство, и мы вздохнули. Но, конечно, биологические отцы были у нас у всех. Мы уже разумные и знаем, что ребёнка получить можно только от двух людей, а не от одной мамы.

А отцы бывают разные. У одних полные, то есть во всех отношениях папы. У других телефонные – это те, что живут отдельно, но звонят и деньги дают, иногда даже на День рождения приезжают. У третьих финансовые – их не видно и не слышно, но деньги от них поступают на карту или по почте. И самая последняя разновидность – те, у кого папы исключительно биологические, то есть совсем немного папы. И я отношусь к последней, самой худшей части.

Несмотря на то, что мы разные и папы у нас разные, живём мы дружно. Если не считать того, что мальчишки дерутся. А когда они драться начинают, Наша Учительница их не разнимает. И когда кто-то свои или чужие вещи портит, она внимания не обращает. Стойкая очень. Это, наверное, потому, что знает, что убирать мусор всё равно не она будет, а уборщица, а дети не её, а родительские.

Я учусь хорошо, и мама мной довольна. Она мне уроки делать помогает, но только, когда прошу. И в классе я тоже веду себя, как надо.

– Она у тебя слишком хорошая, – сказала как-то про меня тётя Настя.

– И что? – удивилась мама. – Нужно, чтоб другая была?

– А то, – строго посмотрела на маму тётя Настя, – если хочет выжить, нужно быть такой, как Света.

Это моя давняя знакомая. Мы с ней раньше в один детский сад ходили. А теперь она также в первом классе учится, только с другой буквой.

Я вздохнула. Ну как я могу быть похожа на Свету? У неё к концу дня платье всегда грязное. Она, не прячась, ковыряется в носу. Может начать о чём-то говорить и забудет, что хотела. А пишет как! Загогулины, кривулины и прыгулины.

Любовь Васильевна, учительница, что главная в Светином классе, пожилая и очень требовательная. Она Свету заставляет домашние задания переделывать. И тогда Света на жизнь жалуется.

А однажды так ныла, так ныла, что моя мама велела мне посидеть вместе с ней и научить её писать аккуратно. В общем, сократить размер букв-дылд. Моя мама и тётя Оля, Светина мама, – приятельницы, поэтому мне пришлось заняться проблемами Светы.

Любовь Васильевна её обычно перед собой садит и следит, как та пишет. Но стоит учительнице куда-нибудь выйти, как Света уже скачет, сначала вокруг себя, потом за воображаемой мухой, а вскоре её платье мелькает уже в коридоре, и голос от туда же слышен.

И вот устроились мы с ней за одной партой. Прикрыла я верхнюю часть листа одной тетрадкой, нижнюю – другой, чтобы Светина рука не забегала, куда не надо, но рука у неё сильная и всё время тетрадь выталкивала. Так мы час просидели. На втором Света вывела предложение в одну строку. Кривыми буквами, но уже не лежащими, а смело заглядывающими на верх.

– Уф, – выдохнула я. В класс вплыла Любовь Васильевна, и только Света ей, вспотевшая от усердия, показала свою тетрадь, как та начертила двойку.

– За что? Почему? – выкрикнула я невольно. А Света только ойкнула и осталась стоять с открытым ртом.

Любовь Васильевна строго на нас посмотрела и ответила:

– Нечего мне врать. Если бы это сделала Света, то всё было бы коряво. А раз написано более-менее ровно, значит, это сделал кто-то другой. Наверное, её подружка. Левой рукой написала и подкривила слегка.

– Это неправда! – воскликнула я.

Но Любовь Васильевна подправила чёлку и заявила:

– А за то, что ещё соврала, расскажу о поступке твоей учительнице.

Я стала объяснять, что Света обводила буквы, которые я перед этим написала карандашом, а карандаш мы потом стёрли. Вот как всё получилось. Но Любовь Васильевна даже слушать не стала, помотала головой и выгнала нас за дверь.

В коридоре я заплакала. Мы трудились – а нас… Но Света ничуть не расстроилась:

– Ты чего это, Катюша? Я маме свою тетрадку покажу, она, знаешь, какой мне за это пирог испечёт! Тебя угощу, если к нам придёте сегодня.

Я с удивлением взглянула на Свету.

– Ты что, ради ровных строчек на свет появилась? – попрекнула она меня.

– Нет, – сказала я растерянно.

– Ну вот. Спасибо, что помогла.

И мы направились по домам. Я всё рассказала маме. А она прижала меня к себе и объяснила:

– Люди не всегда поступают правильно. Знай это.

– Даже учительницы? – спросила я, всхлипывая.

– Даже учительницы, – ответила она.

И я поняла, что, когда кто-то поступил неправильно, плакать не нужно.

Вскоре мы всем классом стали готовиться к Новому году. Вырезали бумажные украшения на ёлку, стали разучивать стихи и песни. Учительница музыки выбрала меня и ещё двух девочек петь песенку про подружек. И у нас хорошо получалось. Но вдруг, когда мы, стоя в зале, распевали, зашла Наша Учительница. Увидела меня, схватила за руку и отвела к скамейке.

– Ты можешь и не петь. Поняла? – строго сказала она мне.

– Почему? – спросила учительница музыки.

А Наша Учительница фыркнула:

– Вы что совсем ничего дальше своих нот не видите? Её же мать ничего ей путного купить не может. Она потом в самом дешёвеньком платье придёт. Опозорит нас! Пойте с другими детьми. Вот, двух девочек хватит Вам.

– Но в песне говорится о трёх, – несмело возразила учительница музыки.

А Наша Учительница ответила:

– Ничего, можно и по-другому решить.

– Слова в песне поменять? – уточнила учительница музыки.

И тогда Наша Учительница подошла к ёлке с игрушками, сняла от туда зайца, засунула его между двух стоявших на сцене девочек и заявила:

– Вот, уже три девочки. Видите, на зайца юбка надета. – И вышла.

Учительница музыки посмотрела на меня грустными глазами, и я поняла: не может она что-то изменить. Тогда я убежала в раздевалку, а там уткнулась в пуховик и долго плакала.

Плакала и тогда, когда поссорилась с одной девочкой из соседнего класса, она мне приказала поднять телефон, который у неё случайно выпал из сумки и оказался у моих ног. Но я не стала. Тут она подошла ко мне и ударила меня по плечу кулаком. Я её. Тогда она зло сказала:

– Только дождись перемены. Увидишь.

Я ушла от неё. Но через урок она появилась с каким-то высоким мальчиком. Он, наверное, уже в пятом классе учится.

– Эта, что ли? – спросил он, указывая на меня. Девочка с довольным видом кивнула. И он пнул меня, а потом ушёл, засунув руки в карманы брюк.

– Это мой брат был, – гордо сказала девочка. – А у тебя брата нет. И никто за тебя заступится. – И тоже ушла.

Мне стало обидно. У одного мальчика с нашего класса тоже была история. Его другой мальчик побил. А потом в школу пришёл его папа, схватил обидчика за шиворот и долго тряс, приговаривая:

– Будешь ещё моего сына трогать? Будешь? – А тот испуганно озирался и не знал, что делать.

И больше он уже не подходил к мальчику, у которого такой папа.

Сначала о той девочке и её брате я хотела рассказать маме, а потом подумала: мама ничего не сможет сделать. У неё силы нет.

Но тётя Настя отчеканила:

– На каждого сильного всегда более сильный найдётся. Верь. – И я кивнула. Ну, должен же был кто-то наказать плохого человека!

Так и случилось. Та девочка, которая привела своего брата, через пару дней поскользнулась возле забора и упала. Поэтому появилась в школе вся заплаканная. И тогда я уже гордо посмотрела на неё.

Но однажды маме всё-таки пришлось идти в школу. На физкультуре нас отправили на лыжню. Правда, она была очень плохой – где-то покрыта корочкой льда, а где-то виднелась травка. Специальные лыжные костюмы были только у двух девочек, а остальные ехали просто в зимней одежде.

В конце урока, когда стали складывать лыжи в одну кучу, один мальчик схватил мою лыжу. Я крикнула:

– Отдай.

Но он с лыжей обежал двор, потом ткнул её концом в сугроб, под которым был турникет. И лыжа хрустнула. Я от страха глаза зажмурила. А когда их открыла, увидела, что мальчик несёт назад уже сломанную лыжу.

– Бери, – сказал он, – мне она больше не нужна.

– А мне?! – воскликнула я. Но он лениво прошёл мимо меня.

«Как мама расстроится!» – подумала я. Но делать было нечего – пришлось всё рассказать. Со сломанной лыжей меня бы всё равно потом на урок не пустили.

В конце недели как раз было родительское собрание, и мама, найдя там папу противного мальчишки, объяснила, что произошло.

– Ну, извините, пошалил он, – сказал его папа и ушёл. Деньги за сломанную вещь он не вернул. И маме пришлось взять деньги в долг у бабы Клавы, чтобы опять купить для меня лыжи. А я осталась на несколько недель без сладостей и новых книг – нужно было копить деньги.

Уроки физкультуры у нас сначала вёл Викентий Милентьевич. Мы его имя два месяца учили. А потом он из школы сбежал. Видимо, из-за нас. Велел нам кидать мячи баскетбольные друг другу. А у нас руки маленькие, некрепкие, а мячи большие и жёсткие. И мы их бросали, ударяя об пол. Но Викентий Милентьевич стал ругать нас. Мальчишки попробовали сразу друг другу, да только руки отбили. Так что на следующем уроке стали мячи со злости куда попало кидать. Мы с девочками в углу за матами прятались. А Викентий Милентьевич забыл голову прикрыть, и мяч угодил прямиком ему по затылку. Тут Викентий Милентьевич рукой схватился за ушибленное место и стал кричать:

– Вон, все вон. В раздевалке до конца урока сидите. – И мы, попятившись, а мальчишки бегом, скрылись с его глаз. Он в свою раздевалку ушёл. И потом уволился.

И тут в школу поступила очень энергичная учительница. Сказала, что в городском клубе шейпинг ведёт. Что это – не объяснила, но слово нам понравилось, и мы её стали называть Шейпинг-учительница.

А потом я всё же спросила у мамы:

– А что такое «шейпинг»?

И она ответила:

– Это когда у женщин много жира под кожей накапливается, и они идут зарядку делать.

Я оглядела маму, себя. Мы вообще обе худенькие. Ну да, если есть мало –ничего откладываться не будет. Хотя если совсем мало, то руки и ноги подниматься не будут. А это уже плохо.

У нашей Шейпинг-учительницы руки, ноги крепкие, а живота и груди почти нет. Такое тело ещё спортивным называют. И вот она тоже начала из наших тел делать такие же.

Сначала учила наклоняться, чтоб живота не было.

– Руки вниз, попа верх. Руки вниз, попа верх, – повторяла.

А на другом занятии уже учила шагать по-особенному:

– Фэйс направо, фэйс налево. – Сама идёт по кругу и головой из стороны в сторону вертит. Мы повторили.

Я дома маме рассказала, как мы упражнение делали под фирменным названием «Фэйс». А она меня перед собой поставила и говорит:

– Это у неё фэйс, а у тебя лицо. Ясно?

– Ясно, – сказала я удивлённо. А потом догадалась. Это, оказывается, Шейпинг-учительница так лицо называла, фэйсом, а мы думали – упражнение такое, как ласточка или самолётик.

Мама про Шейпинг-учительницу рассказала тёте Насте, и когда тётя Настя к нам в очередной раз пришла, то спросила:

– Как там ваша «Попу кверху»?

– Кто? – не поняла я.

– Да учительница ваша по физкультуре. Чему ещё обучила?

И я рассказала, как на уроке мы, то есть девочки, мальчиков поднимали, хватали их под мышками и тянули вверх. Только чуть-чуть. Они же весят много.

– Наверное, учит вас сумки тяжёлые таскать, – пояснила тётя Настя. – Участь женщин такая – сумки. Вот она и готовит вас.

А на следующем уроке мы получили новое задание.

– Поднимаем ноги, правую, – командовала Шейпинг-учительница, – потом левую, правую и снова левую.

И только Павлик, он никогда на учительницу не глядит, а только по сторонам, начал ноги поднимать. А мы на неё смотрели и потому стояли. Учительница поднимала руки! Сначала правую, потом левую. Переглянулись мы друг с другом и стали поднимать руки. Голос может обмануть, но тело – никогда. И так как Шейпинг-учительница нам в ответ улыбнулась, мы обрадовались, что поняли её верно.

Жизнь – она всякая

Зима! Воздух колючий, а я всё равно рада. Солнышко светит ярко, снег похрустывает. И мне хорошо. Я закутана с головы до ног. Даже нос и рот наглухо завязаны шарфом. Только глаза на свободе, наблюдают.

Сижу я в санках на мягком коврике, а санки везёт мама. И едем мы быстро, только с подскоками, так как кое-где дорожки очищены от снега, и маме приходится рывками тянуть меня через проглянувший асфальт.

Снег разбросан маленькими звёздочками. Ему всё равно, что мороз, даже хорошо, наверное. А люди кутаются, прячутся. Носы у всех красные и щёки тоже. Сорок градусов! А мама везёт меня в детскую поликлинику, потому что у меня насморк и горло болит. В общем, простуда.

В поликлинике тепло. И даже уютно, если не считать процедурного кабинета, там уколы ставят, и кабинета, где стоматолог сидит, он тоже не всегда по-доброму лечит.

Мы поднимаемся на второй этаж, там наш врач принимает, и сидим, ждём. Иногда долго, иногда не очень. И я разглядываю людей. Они разные – толстые и худые, высокие и низкие, с грустным лицом или так, без выражения.

Потом меня осматривает врач, просит задрать рубашку и слушает. Всё это привычное. И простуда – дело привычное. Особенно зимой. Само страшное, если врач потом скажет: «Колоться надо» – это когда простуда очень злая и проходить сама не хочет. Но чаще я слышу: «Прогреться», и значит, мы пойдём в физиокабинет.

Это даже приятно бывает. Привяжут к спине и к груди обмотанные тряпочкой два кругляша с проводами. А потом подключат их к электричеству, и время установят на циферблате. И сижу я, как сотовый телефон, на зарядке. Только его электричеством заряжают, а меня теплом. Иногда мне другой аппарат назначают – тоже прогревающий, для носа и горла. Трубочку близко к лицу подносят, говорят рот открыть, а потом из трубочки пар поступает, и я дышу.

Есть ещё какая-то процедура, там велят за шторку проходить и на кровать ложиться вниз животом, а потом к спине что-то прикрепляют и к электричеству подключают. Но мне это не назначали ни разу, я только через шторку видела.

Но больше всего в поликлинике мне нравится, что там вдоль лестницы есть горка, покрытая линолеумом. И малыши на ней всегда катаются. Мне, конечно, неудобно, я же взрослая. Но когда мы спускаемся вниз, и никого поблизости нет, мама разрешает мне тоже проехать.

Болеть я не люблю. Потому что дышать трудно, горло скребёт, а ещё могут и сопли из носа течь, это мешает. Но самое главное – мама переживает. Я-то спокойно книгу какую-нибудь читаю в постели или кино смотрю. И врач сказал, что это всего лишь «ОРЗ» – так он обычную простуду на докторском языке называет. Я это слово давно выучила, потому что его часто в моей карточке пишут. Но мама всё равно волнуется. По ночам плохо спит. А то и вовсе сидит на моей кровати. Положит мои ноги к себе на колени и гладит их или вторым одеялом укроет. Сложно быть мамой.

Но когда она понимает, что я почти здорова, мы идём в поликлинику, чтобы выписаться. И настроение у неё меняется. Она радостной становится.

Поднимаемся на этаж, и вдруг я вижу: очередей у кабинетов нет, а вокруг много младенцев. Мамы раскладывают их на высоких квадратных столиках и пеленают.

– День здоровых детей, – объясняет мама. И я вспоминаю: она уже как-то рассказывала, это день, когда в поликлинику приносят младенчиков, чтобы проверить их рост и вес. Их потом в кабинете у врача на специальные весы кладут, также, как товар в магазине. Только весы полукруглые, чтобы младенчик не укатился.

Одни младенцы плачут – капризулями станут, другие всё вокруг себя разглядывают, значит, будут спокойными и любопытными, как я. Мир им понравится.

Хотелось бы, чтобы и у нас дома такой младенчик объявился. Но только для этого надо, чтобы папа какой-нибудь завёлся, а то младенчика кормить будет нечем. Маленькие хорошенькие, но есть хотят. И пелёнки, и одежка им тоже нужны.

Многие, правда, сейчас заводят нового младенчика, так как за «дополнительных», как мама сказала, деньги дают. И можно комнату или пол комнаты купить. Таких детей взрослые иногда даже Капитальчиком называют.

Я сначала думала, что так только о кошельке или банковской карте можно говорить – там же всегда деньги хранятся. А потом слышу как-то, кричат на улице: «Капитальчик, иди домой». Думаю: «Собаку кличут». Ан нет, ребёнка.

Когда баба Клава узнала, что я опять неделю проболела, она маме посоветовала:

– Ты, Надя, в церковь её отведи. Меньше хворать будет. А то болезненная она у тебя, чуть что – простуда.

– Да были там уже, – ответила мама.

– А исповедоваться, причащаться водила? – строго спросила баба Клава. Она религиозная – это значит молиться любит.

Мама призналась:

– Нет, на исповеди не была.

Исповедь – это когда про свои грехи рассказывают священнику. А он слушает и потом говорит: прощает или не прощает.

– Восьмой год ей уже, пора, – сурово добавила баба Клава. И мама согласно кивнула.

В православной вере, кроме великих праздников, более всего уважают воскресенья. И потому в ближайшее воскресенье мы отправились на службу.

Мама пристроила меня в очередь к высокому хмурому священнику, и я ждала. Мама объяснила, что говорить нужно. И две молитвы я знала. Если спросят, как в школе.

Бабушки подолгу каялись в грехах. Наверное, чем старше, тем грехов больше. А священник им что-то потом говорил в ответ, притом много. Когда, наконец, дошла моя очередь, я гордо выпалила свой главный грех, что не всегда слушаюсь маму, и второй – поменьше, что не всегда вовремя уроки делаю.

А он возьми и спроси:

– А ты с мамой ходишь в гости к чужим дядям?

Я оторопела.

– Нет, – говорю, – только к тётям. И перечислила всех маминых подруг, у кого мы в гостях были.

– А скоромное ешь?

Я не поняла, что он спрашивал, и долго смотрела на него.

– Мясо кушаешь али пост соблюдаешь? – уточнил он.

– У нас пост, – когда денег нет, – повторила я часто слышимые от мамы слова.

– Так, значит, пост не соблюдаешь, – вдруг пришёл к выводу он. И тут же нахмурился.

– Молитвы каждый день читаешь? – выпятив живот, спросил он.

– Нет, я обычно уроки учу, – опять я сказала то, что ему не понравилось.

– Да как ты смеешь в церковь приходить, когда поста не соблюдаешь, молитв не читаешь? – стал ругать он меня.

– Я две знаю, – пыталась вставить я слово.

Но дядя священник уже не смотрел на меня. Он говорил и говорил о том, что я очень плохая. И не дослушав его, я убежала к маме и бабе Клаве. Захлёбываясь от слёз, всё поведала им. И добавила строго:

– Раз такая грешная, то больше в церковь ходить не буду.

Мама стала вытирать моё лицо, а баба Клава твёрдо сказала:

– Не реви. Сейчас другого священника найдём. – И отправилась на поиски.

Подошла к какой-то женщине, что-то сказала ей. Женщина покачала головой, а потом скрылась за маленькой дверцей внутри церкви. Вскоре вернулась от туда и кивнула бабе Клаве. Та вернулась к нам.

– Сейчас другой священник выйдет, пойдём к нему. – Я испуганно отпрянула.

– Не бойся, вдвоём пойдём. – И обращаясь уже к маме, добавила: – На того священника, у кого Катюша была, уже много жалоб было, за грубость.

Я подтёрла нос, и мы с бабой Клавой, которая крепко держала меня за руку, направились к новому священнику, выскользнувшему из маленькой дверцы. Из первой очереди к нему тоже кинулись люди. Так что мы оказались только третьи.

Баба Клава в нужный момент подтолкнула меня вперёд, и низенький кучерявый священник поинтересовался, знаю ли я, кто такой Иисус Христос?

Я, волнуясь, ответила:

– Это наш Бог. – И тогда дядя священник прочитал надо мной молитву. И отпустил меня.

Позже я, мама и баба Клава вместе с другими прихожанами причащались. То есть мы отпили глоток вина – с чайную ложку и съели кусочек хлеба – маленький ломтик. Вино и хлеб означали кровь и тело Христа. Таким образом мы приобщились к его страданиям.

Пришёл новый день. И Наша Учительница приказала нам выстроиться в ряд, хотя мы никуда не планировали идти. Она отобрала тех, на ком одежда была получше, и сказала, что они будут в рекламном ролике сниматься, о нашей школе рассказывать. Чтобы именно в неё на следующий год мамы и папы записали своих детей.

Тем, кого для съёмок не взяли, в их числе была и я, она велела спускаться во двор и под руководством нашего завхоза дяди Серёжи строить горку. Мы сначала расстроились, что нас во двор, а других – для ролика. Но, оказавшись во дворе, переживать перестали. Воздух был чистый и теплый. Солнце сияло. А дядя Серёжа велел нам комки снега притаскивать. Затем их аккуратно складывал и лопаткой прихлопывал. Нам занятие это очень понравилось. За полчаса управились. Потом он велел нам в коридоре подождать, чтобы не мёрзли. А сам вынул из подсобки длинный и толстый шланг и горку полил.

– Я вас позову, как готово будет! – крикнул.

И мы стали из окна смотреть, как наша горка подмерзает, чтобы в настоящую, скользкую, горку превратиться. А потом те ребята, что на съёмках были, стали спускаться и поглядывать на нас с завистью:

– Нам лишь покушать разрешили пойти, а потом опять сидеть и улыбаться в камеру, не живому человеку, а коробке. А вы что?

– А мы уже перекусили, – сказали мы. И вправду, успели в буфет сбегать и подкрепиться бутербродами с кофе. – А теперь подождём немного и кататься будем.

Они ушли, повесив нос. А тут дядя Серёжа к нам как раз вернулся и громко так говорит:

– Бегом ко мне в кладовую, разобрать картонки по одной.

И мы припустились. А потом, как взяли по картонке, он замок на дверь повесил и скомандовал:

– Айда кататься на горке. – И пошёл вместе с нами.

Мы, наверное, два часа катались, пока не устали. Потом обедать пошли. А уроков в этот день совсем не было.

Но не все дни так счастливо заканчиваются. С зимой вообще шутки плохи. Однажды, когда мы с мамой отправились в гости к тёте Вере, чуть-чуть припозднились, и автобус, что едет к ней, ушёл. А нового ждать пришлось долго. Появилась маленькая маршрутка – и толпа к ней побежала.

– Не полезем, – указала мама, – а то задавят. – И была права. Парни и взрослые мужчины живо растолкали всех и укатили.

Народу на остановке прибывало, а автобуса не было. И тогда мама решила, что нам лучше вернуться домой, и мы направились на нашу остановку. Но и там автобуса не было.

Мы топали, хлопали руками по бокам либо прятали их в карманы. Но всё равно было холодно. Мама то и дело растирала мне нос, похожий на красную шишку и велела прыгать.

Стало темно. Только огни фонарей освещали улицу. Кто-то вызвал такси, и многие подбежали к машине, если бы каждый заплатил только часть, то немного бы получилось. Но мама сказала:

– Подождём.

Такси уехало. Автобуса не было. Я замёрзла настолько, что уже еле шевелила ногами, а пальчиков и вовсе не чувствовала. Мама решила позвонить тёте Вере и попросить её вызвать нам такси. Мама телефон такси не знала. Но мамин телефон замёрз. И тут из-за угла выехало свободное такси. Мы обрадовались, побежали к нему. Но толпа более сильных людей отодвинула нас от двери, и мы в него не попали.

Но тут показалось ещё одно, и мы уже были первыми, кто смог вскарабкаться одеревеневшими ступнями внутрь салона. Заскочили и другие продрогшие люди. Мы поехали. Мама всю дорогу спрашивала меня:

– Как, отошли ноги? – Но я молчала. Ноги были просто чугунные. А руки согрелись. Я улыбнулась, глядя на неё, чтобы маме легче стало.

На своей остановке мы вышли и, почти не чувствуя ног, побежали к дому. А как только оказались в квартире, мама стала скидывать с нас шапки, шубы. Затем сняла с себя сапоги и с меня валенки и стала тереть мои ноги. Я стянула оставшуюся на мне рукавицу, другая слетела, когда мама тащила с меня шубу. И ничего больше сделать не могла. Я чувствовала тепло – и оно было резким, било по щекам, носу, ладоням.