Читать книгу Три времени года в бутылочном стекле - Дарья Сергеевна Бейм - Страница 1

«Три времени года в бутылочном стекле».

1. «Феникс – птица черная».

– Аленк, ну я зайду тогда? Посидим, поболтаем, – Кока на другом конце провода делает паузу, чтобы я могла ответить, но, не давая мне и пикнуть, тут же продолжает, – Короче, в восемь. Ну, пока!

– До встречи, – мямлю я в ответ и кладу трубку.

Вообще-то этим вечером я хотела побыть одна. Залезть на диван, укутав ноги стареньким пледом, пить горячий чай и смотреть телевизор, или же просто думать и скулить тихонько про себя – а чего еще надо в поздний, уныло-дождливый осенний вечер? Но Коке не так-то просто отказать, вернее, отказать-то просто, но всем, кроме меня. Я не могу – слабая. А ему все кажется, будто я только и жду – не дождусь, когда же он ко мне пожалует. Я ненавижу Коку и такие вот его вечерние звоночки. Да–да, именно, ненавижу. Ненавижу…

Хотя, кого я обманываю? Ведь сейчас, после его звонка, мне даже очень хочется, чтоб он поскорей пришел, вот в чем Кокина сила передо мной: он всегда знает, что я втайне рада его визитам, поэтому и действует так нагло. Ведь даже Еве, когда она слушала коварные змеиные речи, чего бы ей там не думалось, очень хотелось съесть запретное яблоко.

Сегодня Кока, как и всегда, приходит чуточку раньше назначенного времени. И, как всегда, приходит не один.

Все дело в том, что если бы Кока приходил, скажем, с печеньем, тортиком или солеными огурчиками, то ничего я бы против него не имела. Я бы точно так же лежала с чашкой чая на диване или еще чем-то занималась, не обращая на него внимания – в конце концов, мы с ним слишком долго знакомы, чтобы я развлекала его здесь, как клоун, – напросился в гости и делай там, что хочешь, только не мешай хозяину. Но Кока никогда не приходил пустым и не приносил огурцов, он приходил обязательно с бутылкой – портвейнчик, коньячок, большей частью, конечно, водочка, ну и очень редко – пиво там, или что-либо подобное. А я никогда не могла разобраться: или же из-за этих бутылок («подружки» – называет их Кока) так отвратителен мне он, или же, наоборот, только из-за них я терплю этого человека.

– В ваших мозгах жиреет попс, – сразу протягивая мне «подружку», говорит он с порога, и, энергично дергаясь, заходит в узкий коридорчик и поспешно стаскивает с себя грязные от осеннего месива ботинки.

Мой папа считает, что достойный человек, нет, человек, который просто хоть на что-нибудь да годится, снимает обувь всегда аккуратно и ставит парой ровненько у входной двери. Кока же буквально вышвыривал свои куцые ботиночки по разным углам, да так, что потом сам же об них запинался и матерился.

– Зачем водку – то? – морщусь я, больше, конечно, показушно, чем на самом деле.

– Ты, Аленка, – попсня, – широко улыбается мне Кока, а потом начинает лабать на воображаемой гитаре и в голос уже орать:

– Какая попсня, какая попсня… ууу… ууу… Вырубите на хуй!..

Коке нравится «Гражданская оборона», он просто тащится с нее. Я его восторга по этому поводу не разделяю, но часто могу и подпеть: все-таки Летов – наш земляк, и не знать его песен просто невозможно, и у меня даже есть любимая – «Грязный бинт и окно за окном». Она частенько подходит к моим душевным состояниям.

Я быстро захожу в комнату, выключаю телевизор, убираю кружку с чаем подальше, чтоб не колонуть, а Кока тем временем колдует на кухне – рюмки, закусочка – потому что больше всего я люблю пить на кухне, где тепло, светло и всегда тянет к задушевным разговорам.

С Колей Пряхиным мы десять лет проучились в одной школе.

Когда-то очень давно это был маленький, глазастенький, чуть-чуть косоватый мальчик в костюмчике. Нас посадили за одну парту, и нам пришлось подружиться. И тогда, почти двадцать лет назад, как бы пафосно это не звучало, Коля Пряхин был совсем другим человеком.

Такие ребята всегда нравятся взрослым – он был вежливым, застенчивым и сообразительным, никогда ни с кем не дрался и расстраивался из-за плохих оценок. И сейчас, глядя на лохматого Коку, лихо откупоривающего бутылку, просто невозможно поверить, что вплоть до старших классов он был стопроцентным маменькиным сынком. Мама у Коки очень хорошая, молодая и красивая, вся такая домашняя, и вообще семья у Коки очень хорошая. Именно там я и услышала это милое сокращение – Кока. Когда нам было лет по двенадцать, мы с Кокой вдруг разругались и стали враждовать, но в десятом классе оказались в одной компании, и снова стали друзьями.

В старших классах Кока перешел на новый виток развития – повесил на двери своей комнаты огромный плакат с голой девицей и стал слушать «Гражданскую оборону». В те времена мы все учились друг у друга играть на гитаре – она у нас была одна и «ходила» по рукам, практически не настраиваемая, вся обклеенная вкладышами от жвачек, но так как семья у Коки была очень хорошая, то у него на этом дело не ограничилось – он записался на музыкальный курс, а отец купил ему отличный, дорогой инструмент. Я до сих пор хорошо помню эту гитару – черную, почему-то с женским грифом, таким узким, что даже моим маленьким пальцам не хватало на нем места, с обалденным звуком, и в самые счастливые моменты моей жизни она Кокиными, или чьими-то другими руками исполняла нам лучшие песни. Теперь в его доме всегда была куча народа: кто-то смотрел, как Кока с друзьями перепевает «Sex Pistols», а кто-то просто приходил перекусить. В ту пору мне самой очень нравилось бывать у Коки. В школе успеваемость его резко упала, учителя периодически выгоняли его с занятий за неадекватное поведение, но даже тогда он по-прежнему оставался все тем же добрым и доверчивым Колей, со смешно косящим взглядом и широкой улыбкой.

После школы пути наши постепенно разошлись, я говорю сейчас даже не о Коке, а о всех моих тогдашних друзьях в целом. Разные ВУЗы, новые знакомые… Но первый институтский год мы все же продолжали общаться.

Кока вновь изменился. Он поступил в автодорожную академию, где почти сразу же и одновременно стал секс-символом курса, сколотил собственную рок-группу и стал выступать сначала в пределах культ-программы академии, а уже через полгода и в небольших клубах, став местной звездой. Коку поперло. Однако, чем больше росла его популярность в институте, тем больше она падала среди его школьных друзей. Им многое в нем теперь не нравилось, хотя я считаю, что они попросту завидовали тому, что мальчик-тихоня смог в одночасье прыгнуть куда дальше них. Общаясь изредка с ним в то время, я и сама замечала, как прежний Кока постепенно отходит в прошлое. Появилась заносчивость, гордыня, разрослось до невероятных размеров, ранее казавшееся совсем безобидным, упрямство. В те времена в жизни Коки не было ничего постоянного: менялись друзья, менялись группы, в которых он пел и играл, менялись музыканты в этих группах, особенно часто менялись подружки… Тогда у нашей бывшей школьной компании была популярна фраза: «О, я слышал, Николай опять нашел себе кого-то больше, чем на одну ночь». Хотя Кока всех своих девушек и любил, главной его проблемой всегда оставалось желание ухватиться за все сразу, и неумение все это удержать. Еще вчера горячо любимая девушка не выдерживала соперничества с друзьями и группой и уходила, и Коке ничего не оставалось делать, как принимать скорбный вид и искать ей замену. Замена никогда не заставляла себя ждать.

В старших классах, когда мы все повально стали пробовать алкоголь, Кока никогда не пил, а если его и заставляли тяпнуть рюмаху, то вид у него после этого был такой виноватый, что все покатывались со смеху. В институте же с него словно сняли все его старые моральные принципы, и он сорвался. Мне так много рассказывали историй «про Николая на празднике», что порой даже не верилось, что это существо, напивающееся в полузнакомой компании до безумия и улыбчивый мальчик из прошлого – одно и то же лицо.

А потом мы потерялись надолго. Я окончила институт, начала работать, втянулась… Коку я случайно встретила в конце этого лета. «А сейчас мы обнимемся и будем молчать», – пропел он мне, когда пауза после идиотских «как дела?» затянулась. «И мы будем стоять и дышать и у окна», – ответила я без запинки под аккомпанемент «Разных людей» у меня в голове. Тест был пройден, мы действительно обнялись и разговорились, и с тех пор встречаемся исправно каждую пятницу, а иногда и в середине недели. Так мы дружим. Отдаем дань светлому прошлому. Много говорим. Вспоминаем, смеемся, иногда грустим. Коротаем унылые осенние вечера.

Еще полгода таких вечеров, и мы обязательно сопьемся. Обязательно.

– Ну, за встречу, – говорит Кока и залпом выпивает рюмку.

– За встречу, – вторю я и следую его примеру.

Кока закусывает маринованными огурчиками, я запиваю лимонадом. В лучшие времена, конечно же, был бы сок, но лучшие времена как-то подзакончились. Мы обязательно чокаемся и говорим какие-нибудь тосты, словно в этом и состоит вся соль – привычка старая и глупая.

– Как дела-то у тебя?

– А, – кривится Кока, разливая по второй.

– Между первой и второй – перерывчик небольшой, – понимающе кивая, говорю я самый банальный тост для второй рюмки, который говорила уже немерено раз за свою жизнь.

Я люблю пить быстро, а не сидеть, уставившись в тарелку и нелепо размахивая пустой рюмкой в воздухе, а Коке так вообще все равно, как пить.

– Смотри, опять дождь пошел.

Я смотрю в окно, и меня вновь охватывает ложное чувство, что кроме маленькой теплой кухни ничего на свете не существует, а если и существует, то погасло на время, пока над столом уютно светит лампа, и кажется таким абсурдным, что там, за окном, еще остаются такие вещи как дождь и осень. Я говорю об этом Коке, а тот снисходительно улыбается, убирая косую челку с глаз.

Я работаю детским стоматологом. Надо сказать, что я не очень люблю детей, а работу свою – и подавно. Когда я сама была маленькой девочкой, то я мечтала стать красивой стюардессой и возить людям обед на большой тележке, но ближе к возрасту выбора профессии все желания у меня отпали. Это правда – я не знала, совсем не знала, кем бы я хотела быть. Мама в связи с этим говорила, что я моральный урод, а папа, человек более деятельный, надоумил меня поступать в мед. Разумеется, потому что сам был стоматологом. «У этой профессии много плюсов» – говорил папа. Куда уж там… Сначала было даже интересно, но курсе на третьем я поняла вдруг – не мое, и попала в наибезвыходнейшее дурацкое положение – заплачены деньги за учебу, потрачены силы, вся жизнь вроде бы распланирована, и назад дороги нет. Да и не тот я человек, который бросает что-то на половине. Пришлось доучиваться и идти по пути наименьшего сопротивления. Мне все говорили, что с детьми легче, но это было неправдой. Дети оказались противными, кусались и убегали из кресла в истерике, а я лишь молча разводила руками. У меня никогда не получалось найти с ними контакта. Я в жизни привыкла все судить по себе, а я была в детстве совершенно не такой. Что самое ужасное, я и сейчас, наверное, немного не такая.

Я снимаю квартиру отдельно от родителей на другом конце города. Уже почти год, как я живу там совершенно одна.

Мне двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет пустой, вяло текущей жизни. Двадцать шесть абсолютно равнодушных лет.

Я работаю во вторую смену. Ухожу днем, прихожу вечером, что-то наскоро готовлю и ем, уставившись в телевизор. Кока прав: в моих мозгах действительно во всю жиреет попс. Но я свыклась. Мне никогда не было скучно одной, вернее, я ловко себе это внушаю. Я умею занять себя всякой чепухой. Много думаю. Очень редко плачу. Это у меня всегда получалось неважно – плакать. В юности, бывало, идешь по улице тоскливо, и думаешь: вот сейчас буду идти и плакать, слезы будут красиво течь по лицу, и все будут считать, что у меня в жизни случилось что-то невероятно трагичное. И никогда, ни в такие, ни в другие, более важные моменты, не получалось у меня вот так заплакать, и приходилось идти как все, с обычной миной на лице.

Иногда на работе, устав от детских кариозных зубов, я думаю о Коке. Он непременно представляется мне дьяволом, рогатым чертом с пампушкой на хвосте, который снова заявится в эту пятницу с бутылкой, даже если и уверял до этого, что у него срочные дела. Я виртуозно умею искать во всем виноватых, но при это подсознательно всегда понимаю, что виновата во всем сама.

Ведь когда Кока уже сидит напротив меня за столом, то я смотрю на него и умиляюсь, искренне радуясь, что у меня есть вот такой хороший и верный друг.

– Хорошо пошла, – говорю я, на что Кока прозрачно улыбается. Почему-то после пятой счет рюмкам безвозвратно утрачивается.

Кока рассказывает о своих неприятностях на работе. Он, несмотря на то, что закончил автодорожный, а в юности был рок-звездой, работает в фирме по продаже оргтехники. У него вечные конфликты с шефом – менеджер из Коки, как из меня стоматолог. Я все эти его истории знаю наизусть, и пока он рассказывает, кромсаю вилкой огурец.

– Я, конечно, понимаю, что тебе это все неинтересно, – Кока встает и повышает голос, – но могла хотя бы и поддакивать для приличия!

– Да-да, – рассеянно киваю я головой и продолжаю издеваться над огурчиком.

– Кстати, – внезапно успокоившись, Кока вновь садится. Он, стервец, виртуозно умеет переключаться на другую волну в два счета, – видел недавно – угадай кого? – Лаврентьева!

– Ну и что?

Я машинально ищу на столе сигареты. Дело даже не в воспоминаниях о Лаврентьеве, а в воспоминаниях о той поре в целом. Прошлое для меня всегда представляется ярче, чем оно было на самом деле, и я непременно грущу, когда начинаю что-то вспоминать. Зато, мечтая о будущем, погружаюсь в нервный трепет… Вернее, раньше так было. Сейчас меня не так-то просто охватить – я просто глыба равнодушия.

Мы закуриваем. Кока, ища пепельницу, как обычно, больно ударяется головой об полку с пряностями.

– Хорошо, что ты куришь, Аленка! – потирая ушибленное место, говорит Кока. – Не надо выходить в подъезд, не надо мерзнуть на балконе…

– Раньше ты так не думал. А что Лаврентьев-то?

– Хе-хе. Да ничего. Поздоровались да разошлись. А чего еще? Как будто бы мы такими товарищами были!.. Выглядит – ну ничего так. Хотя, мало изменился.

– Давай выпьем за любовь, – говорю я после некоторой паузы.

– Мы уже пили за любовь, ты чего, мать? Третий тост – это же твоя традиция! Первый – встречу, второй – за перерывчик, третий – за любовь, и так далее, пока замертво не свалишься.

– Давай еще раз. За старую, давно забытую любовь.

Кока задумался. Видимо, вспоминал, за кого же ему лучше выпить.

Выпили.

– Только не говори, что ты его еще любишь.

– Нет, – честно отвечаю я, – не люблю. Уже очень давно, как не люблю.

– И правильно. Чего старое ворошить?

Я задумчиво киваю в ответ.

– Ты-то сейчас ни с кем не встречаешься?

– Не.

– Ты изменился.

– Да уж! – хохочет Кока. – Кто бы мне лет семь назад про это сказал – не поверил бы ни за что!

– Устал я, – уже серьезнее говорит Кока.

– От любви?

– И от любви тоже устал.

– Так может, у тебя просто с этим делом проблемы? К врачу, может, сходить?

– Аленка! – Кока шуточно бьет меня по голове. – Дура ты. Все у меня в порядке. Случайный секс в жизни присутствует. Просто раньше… кхм… для меня это было… неприемлемо, что ли?.. Бывало, конечно, и такое, но всегда хотелось чего-то большего… Любви хотелось.

– И неужели ты каждую из своих тогдашних девушек любил?

– Каждую, – уверенно говорит Кока, – с каждой хотелось прожить долгую и счастливую жизнь и умереть в один день. Честно говорю.

– Но все ушли от тебя.

– Неправда. Некоторых я сам бросил. А тем, кто уходил… Веришь, нет – хотелось каждой крикнуть…

Кока вдруг замолк и посмотрел в окно, где все поглотила серая осенняя завеса.

– Хотелось крикнуть, – тихо продолжил он, – «постой, не уходи…» Весь мир хотелось бросить к ее ногам… или чтобы разразилась страшная катастрофа… И я бы сказал тогда: «Смотри, я спас весь мир, и все ради тебя. Только останься, любимая…»

– Почему же не спас хотя бы ради одной?

Кока молчит – видно, что его эта тема задела.

– Знаешь… Может не знал, ради которой?.. Кстати, – выражение его лица вновь меняется – переключился, сволочь, – как звали твоего последнего мужика?

– Аркадий, – отвечаю я и начинаю пыхтеть от злости. Кока задает этот вопрос почти каждый раз, и каждый раз искренне потешается над ответом.

– А как ты его называла поласковей?

– Аркаша.

– Аркаша! – ржет Кока.

– Да, Аркаша! А как его еще назовешь-то?..

По-настоящему я любила один раз в жизни и одного только человека. Это началось и закончилось в школе, и навсегда осталось светлой памятью, без права на продолжение. Два самых странных, но наиболее из всех других обладающих хоть каким-то смыслом года – с начала десятого и до конца одиннадцатого класса.

Его фамилия была Лаврентьев, и он учился классом старше. Далеко не красавец, не самый умный и сообразительный – вот какой был мой Лаврентьев. У девчонок большим спросом не пользовался, друзей имел в основном вне школьных стен, планов на будущее дальше следующей недели никогда не строил… Я и сама до сих пор не понимаю, как же я могла тогда вляпаться столь неудачно. Но я полюбила этого человека так, как пишут об этом в книгах, вернее, почти. Я всегда знала, что он далеко не самый лучший на свете, что недостатков у него, возможно, даже больше, чем достоинств, что ко мне он относится по-свински. На этот счет я никогда не строила иллюзий. Но, между тем, именно такой Лаврентьев мне и нужен был, только такой. Сейчас мне уже сложно это объяснить… Грубо говоря, это была любовь, а то, что было после – так, морковь одна, и ничего более.

Лаврентьев был из той породы людей, что меняются при первом же дуновении ветра, и иногда мне кажется, что настоящего Лаврентьева видела только я, оставаясь с ним наедине, и это был очень даже неплохой парень. Но на друзьях почему-то он вел себя совершенно по-другому, а друзья у него всегда были отвратительные. И еще гордыня. И его, в основном, его, конечно, но и моя тоже. Она тоже нам мешала. Не давала говорить друг другу что-то очень важное, запрещала любое проявление искренности. Не знаю, как он, но я всегда это понимала, но поделать ничего не могла. Тогда я любила говорить подругам, что Лаврентьев способен страстно полюбить только самого Лаврентьева, но теперь-то я понимаю, что отчасти это заявление касалось и меня самой.

У нас не было роковой прощальной встречи или чего-нибудь подобного, просто после очередной ссоры я не стала идти на примирение. Я устала от всего, и поставила себе цель: с окончанием школы окончить и все шуры-муры с Лаврентьевым, вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда. Мне казалось, что так будет по-взрослому. Как ни странно, но у меня это получилось, и это один из немногих поступков, которыми я действительно горжусь.

Я так и не узнала, любил ли меня Лаврентьев на самом деле. Он говорил мне об этом всего один раз, в не особо трезвом состоянии, в разгар пьянючей вечеринки, впрочем, и я была не любительницей таких признаний, но очень долгое время после нашего разрыва я тешила себя мыслью, что на самом деле, в чувствах ко мне он не уступал мне самой, просто держал это очень глубоко в себе. Сейчас я понимаю: зачем держать, зачем скрывать?.. Он не любил меня, и, возможно, никогда никого и не полюбит. В семнадцать лет он был чем-то похож на меня сегодняшнюю – глыба равнодушия. Лаврентьев… Боже, как же давно это было!..

После него были на моем пути мужчины куда более достойные, но почему-то никто не смог настолько разбередить мою душу, как с легкостью это сделал самый обыкновенный мальчишка. И самое что интересное, любовь к нему вовсе не была для меня любовью на всю жизнь, которую проносят до самой смерти, нет. Я влюблялась и после него, но не любила – все-таки, ведь это разные вещи, да?.. Встречаясь с новым парнем, я снова и снова убеждалась, что это – не то, и все мои, казалось, вновь воскресшие надежды рушились, как карточный домик. Каждого нового мужчину я сравнивала не с самим Лаврентьевым, а с моим отношением к нему – это тоже разные вещи. И каждый раз я понимала, что новые отношения – обыкновенная, недоспелая морковка.

Но это был урок на всю жизнь, и за это я ему благодарна. Как-то раз, когда учеба в институте уже подходила к концу, мне приснился странный сон. Снились все мои школьные друзья, снился какой-то незнакомый мне двор в поре поздней весны… Пахло кострами, и мы все сидели на лавочках кружком, и смеялись о чем-то, как в старые добрые времена. Потом ко мне подошел Лаврентьев, сел рядом, слегка приобнял, и я вдруг не с того не с сего начала ему рассказывать, как же мне сейчас одиноко и как тяжко на душе, рассказывала долго и чуть ли не со слезами в голосе, а он только понимающе кивал и внимательно смотрел мне в глаза. На заднем плане кто-то включил магнитофон, и покойный Тальков тихо стал напевать про летний дождь:

Летний дождь, летний дождь

Шепчет мне легко и просто,

Что придешь, ты придешь,

Ты придешь, но будет поздно…

Несвоевременность – вечная драма,

Где есть он и она…

И так мне стало хорошо в этом сне, так тепло, что не покидало меня это ощущение целый день – мягкий запах костров, солнечный майский денек и рядом – только близкие люди, среди которых сидит с тобой рядом самый главный, тот самый, тот единственный, который тебя понимает, потому что сам такой же непутевый… Я тогда впервые поняла, что вот уже пять лет прошло после школы, а кажется, что только вчера мы собирались этим самым кругом… Но нет, все теперь не так. Старых друзей, я, конечно же, потеряла, новых нашла, да каких-то не тех, из другого, чуждого мне сословия и чуждых мне интересов. Любовь новую тоже не нашла… И ведь правду же я говорила во сне – так одиноко мне сейчас, что хоть вой, хоть реви в голос, но плакать ведь я всегда умела неважно… И еще: я поняла, насколько же мы с Лаврентьевым были родные друг другу, здесь дело даже не в том, кто кого любил, а кто кого – не очень, просто мы были одинаковыми – на этом и не сошлись. Я всегда понимала, почему он так поступает, и с его стороны чувствовала то же самое, и тогда, на пятом уже курсе института, у меня закралось маленькое сомненьице: а действительно ли я тогда правильно поступила? Может быть, все-таки, надо было ухватиться покрепче за его руку и никогда уже не отпускать?..

Кто ж теперь знает… Слишком давно это было. Мне теперь двадцать шесть лет, и уже почти целый год я живу одна. Даже с туповатым Аркашей пришлось разойтись… Я называю себя теперь глыбой равнодушия.

Но иногда мне все же хочется взвыть, и иногда я даже начинаю плакать. Я привыкла быть одна, отчасти, мне это даже нравится, но… Бывает, думаешь: как хорошо сейчас было бы ждать чьего-то звонка! Нервно отсчитывая минуты и часы, в уме то и дело прокручивая заранее заготовленную фразу… Или всю ночь не спать, чувствуя, как сердце твое плавится от нежности к кому-то, и вдруг начинать счастливо посмеиваться… Хочется даже плакать в подушку, увидев случайно своего парня в обнимку с другой… Потому что все это я называю одним словом – счастье.

– Знаешь, чего мне обычно хочется? – спрашивает Кока. Мы переместили наш банкетик в комнату, и теперь сидим на полу, окруженные выпивкой и закуской, мельком глядя в телевизор, где идут вечерние новости. – Хочется остаться навсегда в таком вот состоянии, когда уже весело и беззаботно, но еще не тошнит и тупота не нападает. Представляешь, насколько было бы проще жить?

– То есть ты хочешь остаться вечно молодым и вечно пьяным? – я слишком тяну предпоследний слог и понимаю, что уже поднабралась.

– Просто пьяным. А? Представляешь, идешь себе по улице, каждому встречному рад, каждую тварь земную любишь…

– А все твари от тебя шарахаются, куда ни попадя!

– Злая ты, Аленка.

– Да ладно тебе. Давай выпьем, – говорю я.

– Ты – алкашка! – смеется Кока.

– А ты как будто бы нет!

– Я, по крайней мере, не берусь это отрицать, а ты вечно начинаешь канючить: зачем ты пришел, зачем бутылка, зачем ты меня спаиваешь… Я уверен, что не будь сейчас здесь меня, ты бы без всяких выкрутасов взяла себе полторашку пивка и пялилась бы в телевизор… Ведь так все время было?

– Два, – немного помедлив, отвечаю я.

– Что два?

– Два литра. Я покупала обычно два литра пива.

– Ну вот видишь! – радуется от души Кока.

Я всегда пила. Есть мнение, что люди уже рождаются со всеми своими достоинствами и недостатками, и если уж человек родился алкоголиком, то никуда ему от этого не деться. Что-то вроде кармы, хотя я и плохо во всем этом разбираюсь. Я, конечно, не алкоголик, но выпить люблю. Так было всегда, с самой школы.

Дело тут, наверное, в жизненном настрое и вообще в складе характера. Не особенно люблю психологию, но по всем тестам всегда выходило, что я – стопроцентный меланхолик, и по жизни я текла нудно и скучно. Я не из девчонок-хохотушек, хотя посмеяться и люблю. А чтобы посмеяться, мне нужно выпить. Чтобы быть веселой на вечеринке, мне нужно выпить. Чтобы жить стало легко и просто, чтобы полюбить весь мир, как говорится в рекламе телефонов, мне нужно выпить. Чтобы чувствовать себя адекватно, мне нужно выпить.

Мне нужно выпить. Сначала, в старших классах, это было как развлечение – собраться потихонечку, в тайне от родителей, выпить там пивка, водочки… Запретный плод – всегда сладок, и мне хотелось захрумкать его абсолютно весь. Тогда я очень часто перебирала, но в том возрасте это было как-то обыденно и становилось чуть ли не нормой. Зато как хорошо было смотреть на мир под градусами! И наплевать мне на Лаврентьева, и на ссору с подружкой, и все вокруг такие замечательные, и правильно сказал Кока – все вокруг весело и беззаботно. Но школа прошла, начался институт, а у меня было все то же самое. Я никогда не брезговала и пить в одиночку, мне было как-то вообще наплевать на приличия. Все заказывают в кафешке чай, а я – пиво. Бутылочку слабоалкогольного напитка я называла порцией «для разговора», две и больше – уже для веселья. Мне никогда не было смешно на трезвую голову, и говорить помногу я тоже не могла. Надо всего лишь чуть-чуть выпить, и разговор пойдет как река плавная, легко и просто. Надо выпить побольше – и станет весело, как никогда. Вот мои самые главные заповеди по жизни. Я пила от счастья, от горя, заливала тоску, печаль, одиночество… Не все мои друзья это одобряли, но это была я, Алена Кубарева, и я не могла по-другому.

И, разумеется, пока я жила одна, я тоже активно выпивала. Покупала пиво или вискарик, и тянула потихоньку… Иногда не потихоньку. Иногда засыпала на неразложенном диване – всякое случалось.

Я по жизни человек, отстраненный от всего. У Куприна в «Поединке» замечательно написано про главного героя: «… у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о себе в третьем лице, словами шаблонных романов…» Такая же привычка была свойственна и мне (хотя, я предполагаю, что не только мне, а очень даже многим людям, возможно, в том числе и Коке). Я не всегда находилась в реальном мире. В детстве я часто представляла себя сказочной принцессой со сверхспособностями, завязывала себе бабушкин платок на плечи, как шлейф, надевала на голову новогодний кокошник, и часами носилась по комнате, воображая различные приключения. Прошло много лет с тех пор, все принцессы давно отошли в прошлое, и теперь, идя по улице, я иногда настолько ухожу в свои мысли, что представляю себя героиней какого-нибудь трагического романа, а чаще – фильма. Лицо у меня в этом фильме волевое и крайне озадаченное, а на заднем плане обязательно звучит мощный саундтрек, чаще «Чужая земля» Наутилуса, или что-нибудь более лирическое – музыка из «Профессионала», например, а если я оказываюсь где-нибудь на природе, то «Одинокий пастух» неизменно в исполнении оркестра Джеймса Ласта – Морриконе вообще музыку как под меня писал. Когда я ловлю себя на подобных мыслях, то буквально ненавижу свое глупое сознание и мелкое, дохлое тельце. Мне двадцать шесть лет, у меня нет семьи, нет детей, весь свой досуг я бухаю с бывшим одноклассником, а моя голова по-прежнему занята такой чепухой!..

И, между тем, летняя встреча с Кокой стала для меня знаковой. Я теперь не всегда чувствую себя одинокой и всеми покинутой. Кока – очень хороший. Мне очень нравится, когда он ко мне приходит. Правда.

Очень нравится!

– А что значит «грязный бинт и окно за окном»? – спрашиваю я. Мы лежим на полу, широко раскинув руки, Кока – ближе к телевизору, а я – к дивану, и пялимся в серый потолок. – Окно за окном – это значит, например, когда смотришь снаружи на дом, а там – окно за окном, или же, подходишь из комнаты к окну, а в нем, вместо улицы, еще одно окно, и так бесконечно?

– А тебе как больше нравится?

– Мне больше нравится второй вариант. В этом есть какая-то безысходность… Окно за окном, и ничего больше…

– Ох, – вздыхает Кока, – и любишь же ты задавать дурацкие вопросы! Я даже и не думал никогда на эту тему, окно за окном… Какая разница-то? Вечно копаешься во всяких пустяках… Как, помнишь, про книги что-то рассказывала?

– Про книги? А! – вспоминаю я. – Как-то раз спросила у одного уважаемого мной знакомого, как он книги любит дома расставлять – чтобы автор на корешке был сверху или снизу, ну, знаешь, когда боком написано? А он так задумался, что я поняла, что он книг в принципе не читает и не расставлять ему нечего… И так мне обидно стало, что народ пошел такой никудышний…

– А ты сама-то как больше любишь?

– Автором вниз.

– Знаешь, что… – медленно произнес Кока, – а ведь если поставить автором вверх, то читать будет не удобно. Или вообще получится вверх ногами…

Я немного подумала на этот счет.

– И точно… Хм, я даже об этом как-то и не…

– Вот-вот! – радостно кивает Кока, переворачиваясь на живот. – Дурная ты баба, Аленка! Все пытаешься охватить в общем плане, а на мелочи внимания не обращаешь. А мелочи, мать, это самое главное! Вот в чем твоя проблема.

Я немножко дуюсь, и снова думаю. Моя проблема не только в этом. Недавно мой сосед – неплохой в целом дедуля, который при знакомстве сразу же сообщил, что жена у него умерла и теперь он живет с другой бабой, у которой тоже муж помер (ведь тоже – мелочь, а как характеризует человека!), как-то мне сказал:

– Тебе ребенка надо родить, и все наладится, – намекал он, конечно, на мои попойки с Кокой.

– Почему? – спросила я.

Дед пожал плечами. Моя проблема еще и в том, что я слишком часто задаю вопрос «почему?».

– Знаешь, у японцев не принято говорить «я тебя люблю» по поводу и без. Для них это очень ответственный шаг. Даже муж горячо любимой жене может сказать это за всю жизнь не больше пары раз. Представляешь? Зато у нас – чуть что – «я тебя люблю, я жить без тебя не могу»… И никто ни за что не отвечает. Как плюнуть.

– Ну вот видишь, – вздыхает Кока, – опять ты что-то городишь. Ну при чем здесь японцы? Почему ты решила, что сейчас надо говорить о японцах?!

– Просто так! Хотела отметить разницу.

– Как по-японски «я тебя люблю»?

– Aishiteru.

– Аиситеру… – медленно повторяет Кока. – Да, определенно все сходится! Такое дурацкое слово я бы тоже старался произносить как можно меньше!

Я злюсь и кидаю в него огурцом.

– А давай песни петь, – говорит Кока, с трудом дотягиваясь до моей старенькой гитары, стоящей в углу. Гитару я привезла после встречи с Кокой от родителей – мне она досталась в наследство от деда, когда я уже училась в институте. Компания там была другая, и гитарами никто не интересовался. Я на ней почти не играла.

Кока довольно-таки ловко встает и быстренько ее подстраивает.

– Что петь будем? Давай «Хороший автобус уехал без нас».

– Не, – морщусь я, – давай то, что я знаю.

– Блин, ну не будем же мы тут сидеть и распевать дружно Павла Кашина!

Почему-то само существование Павла Кашина меня жутко веселит.

– Эй, балет, галоп, алле, мне тридцать лет неполных, – сквозь смех пищу я.

– Я стою, и на краю, стою, пою, – подсолнух…

Кока, присвистнув, начинает «Про дурачка». Я медленно встаю, сажусь на диван, наблюдая за ним, потом отрезаю еще пару кусков колбасы, наливаю водки в две рюмки, а в один стакан – остатки лимонада, и подключаюсь на своем любимом куплете:

А сегодня я воздушных шариков купил,

Полечу на них над расчудесной страной,

Буду пыль глотать, буду в землю нырять,

И на все вопросы отвечать всегда: «Живой!»

Ходит дурачок по небу,

Ищет дурачок живее себя…

– Знаешь, что меня бесит? – вдруг резко прерывается Кока. – Вот, сегодня в новостях показывали… тьфу, говорили. Типа, надоели все с проблемами маленького человека. Акакий Акакиевич, Гоголь, «Шинель»… Типа, литература современная, фильмы, картины – все об этом, хватит, типа. А как по другому-то, а? Аленка? Ведь все люди – как раз маленькие и слабые, вот и размышляют о своих проблемах, чтобы всем понятно было… А сильные люди… Кто знает, может, у них и проблем-то нет? Да и вообще – много ли ты видела сильных людей? Я, лично, ни одного.

– Я тоже, – быстро вставляю я. Во, Кока разошелся! Видимо, долго об этом думал.

– Во-во. Сильные люди – миф. Нет их в природе, не родились еще. А если и родились, то мне их проблемы не интересны! Поехали дальше.

Светило солнышко и ночью, и днем,

Не бывает атеистов в окопах под огнем,

Побежит слепой, победит и ничтожный,

Такое вам и не снилось.

Ходит дурачок по миру,

Ищет дурачок глупее себя…

– Мы с тобой – два старых дегенерата, – говорю я, когда песня кончилась.

– Так выпьем за нас! – кричит Кока. Мы злостно чокаемся. Водки осталось совсем мало. – А почему мы дегенераты?

– Нам по двадцать шесть, а мы сидим и бухаем, как парочка сумасшедших школьников. Ни семьи, ни детей, даже постоянных любимых нет. Рассуждаем о всяких пустяках с серьезным видом… Тебе нравится твоя работа?

– Неа.

– И мне не нравится. Можно столько всего сделать, а мы… Инфантильные придурки…

– Неужели тебе так хочется замуж?

Долгая пауза. Есть такие вопросы, которые неприлично задавать. Нет, не из разряда «незамужним девушкам неприлично», а вообще неприлично. А еще неприличней отвечать на них не так, как принято. Но выпитые полбутылки водки дают о себе знать, и я решаю ответить честно:

– Больше всего мне хочется, чтобы мне не исполнялось двадцать семь. Двадцать шесть – это и так очень много, но пока ведь еще разрешается не хотеть семью, а? Разрешается? Замуж в виде замужа я не против, и очень даже за…

– Замуж в виде замужа? – участливо переспрашивает Кока.

– Ну, всмысле, любимого человека хочу. Но только чтоб меня тоже любил. А семью в виде быта и детей я не хочу. Пока еще можно не хотеть. Но вот мне исполнится двадцать семь, потом дальше, и вот уже тридцать… И это уже неприлично. Когда мне было шестнадцать, мама говорила, что я моральный урод, потому что не знаю, кем хочу быть. Типа, в шестнадцать уже надо знать, или хотя бы мечтать быть кем-то. Вроде рубежа. Да, получается, у каждого желания или нежелания есть свой возрастной рубеж. В одном возрасте что-то хотеть или не хотеть допустимо, а в другом – уже нет.

– Да… В двадцать шесть делать то, что делаю я – это уже точно недопустимо… А как все начиналось!

– Неужели ты на самом деле хотел стать новым Миком Джаггером?

– Да не думал я ни о чем подобном, – тихо говорит Кока. Левая половина его лица едва заметно улыбается, а правая – нет, – но разбег перед полетом был серьезный. Потом самого полета и не случилось, а теперь вот просто радуюсь тому, что зарплату каждый месяц получаю. Кто бы мог подумать…

Нам обоим становится грустно. Обычно Кока в такие моменты переключается (как автомобиль – первая передача, вторая…), но сейчас молчит. Телевизор мы давно выключили, и в квартире почти идеальная тишина, нарушаемая только старыми ходиками и слабым шипением дождя за окном.

– Я где-то читал, что есть люди, которые не могут повзрослеть, вернее, не хотят, – говорит наконец Кока, – застревают во времени, которое их устраивает, и не хотят расти дальше. Чаще они одиноки, хотя могут и завести семью, и родить детей, но все равно остаются подростками. Им трудно принимать серьезные решения, выбирать, быть ответственными за что-то. Притом, что они могут все это делать, но им не в кайф. Все, чего они хотят – вернуться назад в прошлое, будущее им не нужно.

– Хрень какая-то, – ворчу я. Разговор заходит в неприятное русло, я ведь понимаю, куда клонит Кока, и не хочу развивать эту тему, – будущее нужно всем.

– Жизнь, она ведь как компьютерная игра, суть которой – проходить все новые и новые уровни…

– А в конце скопытиться, да? Хорошая игра…

– Нет, почему же… В конце ты сражаешься с драконом и тебя ждет принцесса.

– Как в «Марио»?

– Да, – отвечает Кока, – как в "Марио". Но вдруг ты останавливаешься в самом начале, не знаю, уровне на третьем…

– Который сразу после подземелья? Он там еще по горкам скачет!

– Ну да, – смеется Кока, – на этом. И не хочешь, ну, хоть убей, не хочешь переходить на следующий уровень. И остаешься на этом, и играешь только в него. Представляешь?

Я пытаюсь представить всех этих уродцев из игры, но думаю почему-то о дороге от моего старого дома до школы, какая она бывает. Осень сначала окрашивает деревья в желтый и красный – цвет сентября и начала учебного года, а ближе к концу октября дороги совсем не видно от грязи, она темно-бурая, вязкая, и новые сапожки на каблучке из черных превращаются в коричневые, и приходится переобувать ненавистную сменку. В ноябре уже выпадает снег. В декабре – сугробы в половину меня, неизменные снежки после школы, и когда я прихожу домой, капюшон всегда полон снега. Зима кажется вечной, но вот рассвет начинается все раньше и раньше, и вот уже просыпающееся солнышко видно из-под крыши нашей школы, и начинается весна, и снег, и дорога начинают таять, и ноги всегда мокрые из-за слякоти, и воздух свежий-свежий, и вот уже и сухо. Зелень начинается тихо-тихо, как на сырой акварельный лист капают краску – сначала капельку зеленого, капля расплывается, цвет пока еще сливается с фоном, потом еще капельку – и край листа потихоньку начинает зеленеть, и так дальше, дальше… Травка, листочки – весной все уменьшительно-ласкательное. Последний аккорд –одуванчики, тут, там, везде эти желтые пятнышки, а потом – летние каникулы.

Что можно отдать, чтобы снова идти по этой дороге? Что сейчас у меня есть такого ценного, что можно было бы дать взамен? Ничего. Но я хочу – сейчас, сидя рядом со старым добрым Кокой, я это понимаю очень четко и ясно – я больше всего на свете хочу снова дышать тем воздухом, жить теми мечтами, окруженная теми людьми. Словно только там я дома. И дело не в том, что я не хочу переходить на следующий уровень – родить хорошенького ребеночка в крепкой семье и печь блины по воскресеньям, просто мне комфортнее самой быть хорошеньким ребеночком. И не была я моральным уродом в свои шестнадцать, просто я думала, у меня есть еще много-много времени перед тем, как нужно будет делать выбор, и тогда я обязательно выберу, и все будет хорошо. Я хочу вернуться туда, на школьную дорогу, потому, что там все еще впереди, потому что там можно, еще можно исполнить любую мечту и создать вокруг себя идеальный мир и идеальную жизнь, я хочу быть там, где впереди у меня еще много времени.

Но времени нет никогда.

– Ты до какого уровня «Марио» проходил? – наконец спрашиваю я, хотя мне это совсем не интересно, просто нужно чем-то заполнить тишину, накрывшую нас.

– Я все уровни проходил! – гордо отвечает Кока, хотя по его глазам я вижу, что он тоже думает о другом. – Но мне больше нравилось в танчики рубиться.

– Да, я помню… Спасти орла… Весело было.

Времени уже много и еще так мало. Кока разливает остатки водки. Ни закусить, ни запить больше не чем, но это не беда. С последней рюмкой всегда так.

– За нас, и за все, что с нами было, – тихо говорю я.

– И за все, что будет, – добавляет Кока.

Я смотрю в окно, за которым, слава Богу, просто жалкий дворик в спальном районе, а не еще одно окно. Там жуткая темень, но мерзкий дождик вроде прекратился. Уже первый час – значит, Кока остается ночевать, на такси денег у него, конечно же, нет. Я думаю о том, что надо бы расстелить ему постель сейчас, пока я еще хоть что-то могу, а то потом буду не в состоянии.

Между нами никогда ничего не было. Кока может запросто остаться ночевать на полу, в одной комнате со мной, и прохрапеть до утра, да и меня его присутствие мало волнует. В этом смысле мы больше похоже не на подростков, а на двух уже офигевших друг от друга стариков. Нас просто не тянет друг к другу. Конечно, если бы фильм с моим участием был дешевой мелодрамой, мы бы непременно влюбились друг в друга, завязали с пьянством и жили бы долго и счастливо, а на заднем плане играла бы бесконечная музыка из «Титаника», но мой фильм – социальная трагедия, и такие сюжетики в нем недопустимы. Когда мы собираемся с Кокой, то саундтреком всегда является «Безобразная Эльза» Армена Григоряна. В главных ролях – Кубарева Алена и Пряхин Николай.

– А помнишь, когда мы учились в школе, постоянно пели: «Что такое осень – это небо»? Недавно услышал ее по радио, и знаешь… Как тебе сказать… Как будто бы окунулся в ту пору… У тебя бывает такое?

– Да, точно! Ты замечал, что у каждого времени свой запах? Ты даже передать его не можешь, но услышишь какую-нибудь песню, и сразу вспомнишь время, с которым она была связана, и первое, что придет к тебе на ум, это запах того времени, – я мечтательно облокачиваюсь на спинку дивана, – неважно, чем пахнет – морозным ли вечером, снегом ли, весенними кострами…

– А помнишь запах детсада? Его, наверное, все помнят.

– И какой же преобладающий запах в детсаде? – недоверчиво спрашиваю я, вспомнив из всего этого периода только выставленные в ряд горшки.

– Знаешь, там есть такие шкафчики, в которых можно оставить вещи и одежду… Сразу, где-то в прихожей, на каждой дверке еще обычно прилеплена либо бабочка, либо цветочек… Так вот. Пахнет этими самыми шкафчиками – краской, что ли? – ну и еще чуть-чуть подгорелой кашей и какао… Насколько я знаю, во всех садиках так пахнет.

Я уже очень напилась. Меня прет на воспоминания.

– У каждого времени свой запах. Например, история с Лаврентьевым у меня всегда ассоциируется с весной и песней Талькова, знаешь, этой – "Летний дождь, летний дождь…"

– Мы погрустим с ним вдвоем… – тихонько подпевает Кока. Мы одновременно смотрим на пустую бутылку и снова молчим.

– У тебя бывает такое чувство, что именно сейчас что-то уходит из-под ног? – шепотом спрашивает он. – Ты даже не поймешь, что это – твое прошлое, твои бывшие друзья, твоя любовь… Но ты не можешь это остановить. И становится грустно от своей немощности… Бывает?

– Наверное, – неуверенно киваю я. Кока загрустил – это тоже одна из стадий опьянения, более тяжелая. Когда я пью в одиночку, то непременно пытаюсь зареветь в такие моменты. Бывает даже, что получается.

– Как песня про Плюшевого Мишутку, который сразу терял все, что находил… Так и я…

– Значит, кто-то там любит, помнит, верит, – говорю я и внимательно смотрю ему в глаза.

– Но ты, Аленка, не такая, – внезапно оторвавшись от своих мыслей, говорит Кока, – ты у нас как птица Феникс!

– Это еще почему?

– Птица Феникс всегда снова и снова возрождается из своего же пепла. Так и ты.

– Но ты не так уж хорошо меня знаешь, – замечаю я. Мне не очень нравится сравнение с птицей, – со школы я изменилась, и сколько лет мы не виделись…

– Я всегда это замечал. Еще тогда, давно. На тебя сколько бы злосчастий не свалилось, ты сначала вся скукоживаешься, тухнешь, как сигарета, – Кока прихохатывает, – и вроде бы уже начинаешь думать: ну вот и поломалась Аленка, а через некоторое время смотришь – а Аленка уже живехонька ходит. Ты снова и снова оживаешь, как ни в чем не бывало – вот о чем я. Птица Феникс.

– Ну, тогда Феникс – птица черная, – тихо говорю я.

Я и сама думала об этом, только сравнивала себя больше с хамелеоном, нежели с Фениксом. Очень часто по жизни мне думалось: все, больше не могу, не выдержу больше, не смогу веселиться, смеяться, и вообще жить дальше. Но вскоре, хотя ситуация внешне и не менялась, я действительно оживала. Что я умею – так это приспосабливаться к условиям. Любым. Я не из тех кораблей, что можно легко потопить. Я умею удерживаться на плаву столько, сколько надо. Вопреки самой себе.

Но иногда это и плохо. Иногда важно хотя бы единожды сломаться, чтобы умереть окончательно, но зато родиться вновь уже не тем же Фениксом, а, скажем, Тигром, Медведем. А я – день за днем по одному и тому же кругу. Мне не надо бороться за место под солнцем – мне прекрасно живется и в тени. И так во всем. Всегда и во всем – Феникс.

Кока вновь берет гитару и начинает петь тему под настроение. Я тихонечко подпеваю ему:

Вот и все, что было,

Не было и нету,

Все слои размокли,

Все слова истлели.

В стоптанных ботинках –

Годы и окурки.

В стираных карманах –

Паспорта и пальцы.

Все, как у людей…

Вот и все, что было,

Не было и нету,

Правильно и ясно,

Здорово и вечно,

Все, как у людей,

Все, как у людей…

Мы оба расчувствовались. Кока подкуривает две сигареты, одну дает мне. Молчим. Напряжение висит в воздухе. Водка кончилась, и сейчас в наших глупых инфантильных головах решается главный вопрос – идти ли за добавкой или нет. Пока я думаю об этом, Кока спрашивает:

– Может, сходить за пивом?

Я вроде как неуверенно пожимаю плечами.

– Да! – сам себе отвечает Кока. – Пойду я. Дай полтинник.

Я будто бы нехотя лезу за деньгами.

– На.

– Кубарева, алкоголик ты мой родимый, на хрена мне твоя десятка? Полтинник дай!

– Ой, – говорю я и меняю купюру. Плохо дело!

После Кока как-то моментально исчезает. Походив по комнате, я снова закуриваю. Стены яростно пляшут вокруг меня.

– Вот те на, – задумчиво говорю я сама себе, и нечаянно стряхиваю пепел себе на коленку.

– Вот те на, – повторяю я и, вместо того, чтобы сдуть, размазываю пепел по джинсам. На них остается пятно. Я разочарованно крякаю и иду в ванную. Вся раковина там у меня почему-то завалена грязной посудой. Я поражаюсь сама себе и начинаю беспорядочно плескать воду себе на коленку, в процессе понимая, что кольцо на левой руке мне большевато и лучше его снять. Кольцо неловко спрыгивает с моего пальца и со звоном об эмаль ванны скатывается в отверстие для слива.

Некоторое время я еще тупо смотрю на пустую ванну, а потом резко выключаю воду и заглядываю в дырочку.

– Ой-е –ей.

Я надеюсь, что кольцо еще не успело укатиться в бескрайние, как север, просторы канализации. Смутно вспоминаю, как должна быть устроена эта самая ванна со всеми ее трубами – не вспоминается. Грущу из-за Кокиного отсутствия.

«Вот в такие моменты», – печально думаю я, присев на краешек ванны в позе Аленушки из знаменитой картины Васнецова, – «и понимаешь, как же плохо, когда в доме нет нормального, толкового мужика… Нет, хотя бы просто – мужика».

– Аленка! – кричит Кока, хлопая дверью. – Ты где?

– Коленька! – зову я. – Иди скорей сюда! Тут такое несчастье, такое несчастье!..

Я сбивчиво и непонятно обрисовываю ему ситуацию.

– Короче, твое кольцо упало в эту дырку? – подытоживает он, выслушав весь мой лепет.

– Ага. Колечка, оно ведь денег стоит…

Кока, вообразив себя чудо-сантехником, отодвигает меня в сторону, и внимательно изучает отверстие, растопырив зачем-то руки в разные стороны, и бормоча при этом, какие же бабы дуры. Я скромненько молюсь, прижавшись к стиральной машине.

– Значит, так, – важно заявляет Кока, – сегодня я ничего делать не буду. Сейчас оставим все, как есть, а завтра посмотрим.

– А водичку хорошо, что я выключила?

– Очень хорошо!

– А в раковине тоже лучше не включать водичку?

– Тоже лучше не включать.

– А на кухне?

– И на кухне, – очень неуверенно отвечает Кока, – слушай, отстань ты со своим колечком! Пошли пиво пить.

Пиво после водки – это очень и очень весело, я понимаю это с первых глотков. Мне кажется, что я куда-то еду, и, чтобы остаться все-таки на диване, приходится изо всех сил упираться ногами об пол. Кока между тем наворачивает круги по комнате, потом внезапно останавливается, хватает какую-нибудь вещь, разглядывает ее тщательнейшим образом, и снова ходит. В пятый раз ему достается в руки оставшаяся еще от старых жильцов детская энциклопедия пятьдесят восьмого года выпуска, с Лениным на форзаце.

– Ленин – сука! – в негодовании кричит Кока.

– Эт еще пчемму? – заплетающимся языком спрашиваю я.

– Представляешь, сколько времени уже прошло, а он до сих пор – повсюду. Книги, памятники, картины… Захватил массовое сознание, гад! Представляешь, Аленка?

Я совершенно все это себе не представляю. Перед глазами встает картина кисти неизвестного мне художника «В. И. Ленин изучает карту электрификации страны».

– Хотя, молодец! Оставил след после себя. Я бы тоже так хотел. Да, хочу быть как Ленин. Мой памятник, обложенный цветами…

Я фыркаю и неожиданно начинаю петь:

Один лишь дедушка Ленин хороший был вождь,

А все другие, остальные – такое дерьмо,

Все другие – враги, и такие мудаки,

А над родною, над отчизной бесноватый снег шел…

– А на фуражке на моей – серп, и молот, и звезда, – не с того места начинает подпевать Кока, – как это трогательно – серп, и молот, и звезда…

Дальше все размешивается каким-то туманом. Сама по себе расстилается постель, мусор с пола разгребается по углам и выключается свет. Кока вроде бы еще гундосит в темноте: «Ты не думай, что я пьян, я просто очень устал…», а потом я уже ловлю себя на том, что, прислушиваясь к его мерному храпу, сижу на кровати и никак не могу лечь, так как только моя голова касается подушки, комната зачем-то начинает кружиться вокруг меня, как в детском хороводе:

Каравай, каравай,

Кого любишь, выбирай…

Но я – глыба равнодушия и никого не люблю, и от этого мне хочется умереть.

Я просыпаюсь около восьми утра. Меня тошнит и жутко болит голова. Я с кряканьем поднимаюсь, чуть не споткнувшись о Кокино нехитрое ложе (матрас, одеяло, подушка, ну и сам Кока, разумеется), и иду на кухню, где выпиваю не меньше двух стаканов воды, потом долго ищу сигареты, и, накинув куртку, выхожу на балкон.

На балконе утро. За балконом – серый осенний туман, в котором шебуршатся люди. Свысока мне различимы лишь худенькие, невеселые их фигурки. Мне кажется, что им очень страшно и одиноко там внизу, в тумане. Мне хочется заплакать, но, как всегда, не получается. Я стою одна на балконе, и у меня болит голова.

«Хорошо бы сейчас», – думаю я, – «выйти на улицу, и навсегда раствориться в этом тумане… Потом спросят люди: а где Алена Кубарева? А им ответят… Хотя… Кто спросит? Кто ответит? Даже Кока, и тот – погрустит пару недель и забудет. Будет выпивать с кем-нибудь другим… А я стану туманом…»

Хочется весенних костров, хочется сесть рядом с Лаврентьевым и долго-долго с ним говорить, а он будет молча кивать в ответ, потому что слов не надо, когда все ясно и без них.

– Мне так плохо сейчас, – сказала бы я, – а тебе?

– И мне плохо, – ответил бы он, и мы бы долго молчали, глядя друг на друга.

Но ничего этого нет. Я одна. За моим окном – еще одно окно. За перилами балкона – грязный, сморщенный двор и холодная, туманная осень 2005 года. Мне внезапно вспоминается что-то из «Чайфов»:

Ее окна выходят во двор,

Она кричит в темноту слова –

Есть еще здесь хоть кто-то кроме меня?

Есть еще здесь хоть кто-то…

Надо думать о хорошем, – мысленно уверяю я себя в таких случаях. Я – Алена Кубарева, и у меня все хорошо. Саундтрек – что-нибудь типа «Pretty woman» из «Красотки». Я счастлива. А то, что я сейчас одна, в старой куртке смолю на балконе с жуткой головной болью – вовсе ничего не значит.

В ее доме вечный бардак,

В ее комнате на стенах битлы.

Его номер, как код от замка,

В трубке застыли слова –

Есть еще здесь хоть кто-то кроме меня?

Есть еще здесь хоть кто-то?..

– Есть еще здесь хоть кто-то? – тихо спрашиваю я у тумана.

Мне никто не отвечает.

– Эй? – снова спрашиваю я и закрываю глаза.

Туман молчит.

2. «Аделаида – звездатая дрянь».

Ада, сощурившись, придирчиво смотрела на улыбающуюся девушку с рекламного плаката. Та одной рукой держала зубную пасту, а другой, соединив большой палец с указательным, на американский манер показывала, что все в порядке.

– Не щурься, – сказал брат, и Ада фыркнула.

В начале недели, по старой негласной традиции, Ада с Кириллом Александровичем Астаховым, а попросту, двоюродным братом Киркой, встречались, чтобы поужинать в ближайшей кафешке и поболтать за жизнь. Перед этим, по еще более негласной традиции, брат заезжал за Адой на работу и далее путь держал во вторую государственную стоматологическую поликлинику города Омска «Примадент», в которой он, стоматолог-ортопед, имел не совсем законное сотрудничество с зубными техниками. Брат с Адой поднимались на второй этаж, где и ждали появления в назначенное время очередной фигуры в медицинской одежде. На сей раз фигура заставила себя подождать, но, появившись, сразила Аду наповал.

– Кирюха! – громыхнул чей-то низкий, но, судя по всему, женский все-таки голос, и дверь зуботехнической лаборатории с визгом впечаталась в косяк.

Ада подняла голову. Перед ними стояла огромная, почти во весь проем шириной, добродушно улыбающаяся женщина, и сдувала гипсовые крошки с рук.

– Привет, Юля, – весело ответил Кирилл, – знакомься – моя сестра Ада.

– Наслышана, наслышана. Здрасте! – Юля энергично схватила Аду за руку и несколько раз хорошенько тряхнула. – А ты, Кира, что-то в весе прибавил. Ну, конечно, вон, смотри, пузо-то висит. А я похудела так, ну-ка посмотри? А? Новая диета. Кефирно-огуречная.

– А я думаю, что это в тебе не так… Конечно, похудела! Чуть-чуть, правда совсем, но прогресс намечается, – бодро подхватил Кирилл, – после кефирно-огуречной-то как не похудеть…

Ада прыснула в кулак. По сравнению со слонообразной Юлей брат, действительно сильно пополневший с возрастом, казался херувимом крылатым. Юля, впрочем, шутку тоже оценила, и жизнерадостно загоготала. Кирилл еще поулыбался для вида, а потом показал рукой на часы, после чего Юля спохватилась и достала из пакетика съемный протез верхней челюсти. Ада вновь уставилась на плакат. Настоящим на нем был только тюбик с пастой, а все остальное, и даже – что вдвойне обидно – красивая белозубая улыбка, было дорисовано в фотошопе. Ада живо представила эту картину – невыспавшаяся, невеселая девушка с парочкой прыщей и жидкими волосами нехотя зубоскалится, такой же невыспавшийся, и, может, еще более невеселый фотограф делает несколько снимков, а потом, уверенно клацая мышкой и думая о чем-то совершенно другом, творит чудеса на компьютере.

Вновь и вновь представляя себе эту сцену, Ада довольно покивала сама себе.

– Пошли, – сказал Кирилл. Ада махнула Юле на прощание, та в ответ подмигнула и прошла мимо по коридору. Казалось, что от ее шагов воздух разлетался в разные стороны, сшибая все на своем пути.

– Вот так Юля, – пробормотала Ада, садясь в машину.

В кафе, только успев сесть за столик и сделав заказ, брат сразу же начал рассказывать про прошедшую неделю. У него была потрясающая способность выхватывать в каждом человеке его отличительную черту и точно характеризовать его всего парой слов, что позволяло брату рассказывать комичные истории из жизни в ролях, изображая поминутно то теток из магазинов, то своих пациентов, то людей, сидящих за соседним столиком.

– Как тебе Юля?

– Что-то я раньше ее не видела, – осторожно начала Ада, вдавливая окурок в пепельницу.

– Я с ней недавно начал работать. Руки у нее, если честно, из жопы, но зато ответственная, все делает в срок. А Олежик-то опять в запое… Так как тебе Юля?

Ада доверительно наклонилась к нему, и шепотом, словно Юля таинственным образом могла их услышать, проговорила:

– Как вообще люди себя до такого доводят? Это же даже не человек… а громадина какая-то. У нее жопа – как вся страна Португалия! А потом еще сидят на всяких диетах… Жрать надо меньше!

– Ну, это ты зря, – заметил Кирилл, дожевывая котлетку, – диета для Юли скорее развлечение, чем испытание воли. Юля не считает себя толстой и громадиной, как ты говоришь.

– А кем же она себя считает?

– Молодой, симпатичной, обаятельной, ну может быть, слегка полноватой женщиной. Пышечкой. Услышав твои слова, она бы очень удивилась, или вообще подумала, что ты не о ней. Серьезно. Таких людей очень много. Они не видят своего отражения в зеркале, не видят посторонних взглядов. И, знаешь, что? Они счастливы.

– Конечно, – продолжал брат, неопределенно вертя в воздухе салфеткой, – у Юли масса недостатков. Кроме того, что она слониха (Ада улыбнулась), она еще не очень опрятная, глупая и от этого слишком самоуверенная слониха. Но работать с ней можно. Мало того, я думаю, она бы тебе понравилась. Конечно, интеллектом не задавит, но тебе было бы с ней забавно. Знаешь, она может так искренне чем-то восхищаться или выражать свое уважение…

– И еще от нее пахнет уже третий день немытой головой, – добавила Ада, – а никто не думал, например, ты, намекнуть ей, что похудеть все же не помешает? С такими людьми, я так понимаю, нужно всегда говорить напрямую.

– А зачем? Думаешь, моя жизнь изменится в лучшую сторону, если я подойду к ней и скажу: «Юля, помой голову и перестань жрать»?

Ада засмеялась, а потом спросила:

– А вообще, как у тебя жизнь?

Брат неопределенно махнул рукой.

Он уже почти год разводился с женой Надюшей, с которой они за двенадцать лет брака неосторожно обзавелись общим имуществом и дочками-двойняшками. Процесс этот (брат любил называть это именно так) уже сменил много стадий, от теплого, задушевного разговора в связи с обоюдным желанием расстаться, до матов, судебных разбирательств и, наконец, полного игнора. В последнее время Кирилл любил шутить, что завел себе домашнее животное – кушать Процесс просит регулярно, выгуливать нужно каждый день, ну а про дерьмо и говорить не хочется.

Ада знала, что хоть брат и старается не подавать виду, но сильно переживает. Все агрессивнее становились его прибаутки, длиннее разговоры, и все крепче цеплялся он за любые отдаленные темы, будь то зубной техник Юля или же гололед за окном, иным словом, Кирилл Астахов, очень своеобразно, но сдавал позиции. Аду возмущала вся эта ситуация.

– Какая-то стерва превращает тебя в кусок какашки! – воскликнула она однажды, на что брат скривился.

В этот же раз она решила не делать подобных прямолинейных высказываний, и просто сказала:

– Кирка, все наладится ведь когда-нибудь, – надо было сказать что-то еще, что-то ободряюще-непошлое, но нужные слова никак не находились.

– У меня сигареты кончились, – наконец, сказала Ада.

– Только ментоловые, – глядя в никуда ответил брат, и протянул ей пачку.

– И как мужик может курить ментоловые? – в который уже раз пробормотала Ада, поднося зажигалку к сигарете.

– Котлету если не будешь доедать, заверни в салфетку, – и, не дожидаясь ее решения, брат уверенно стал делать это сам, – заеду сегодня в гараж к себе, Желтопса проведаю, а то он, должно быть, уже загибается без домашней еды.

– Ага, жди, загнется твой Желтопёс… Ничего с ним не случится.

Кирилл привык подкармливать собак в гаражном кооперативе недалеко от своей прежней квартиры, и даже сейчас, переехав в связи с Процессом, продолжал иногда подвозить им нехитрый провиант. Его любимцем был самый уродливый пес из своры, результат кровосмешения таксы, овчарки и, возможно, еще какого-то неизвестного науке зверя, с неестественно-яркой желтой шерстью, из-за чего Кирилл и дал ему такую кличку, по аналогии с названием любимого мультфильма своих дочек. Ада видела его пару раз, ей он показался странным, забитым существом с низким длинным туловищем, короткими кривыми лапами и хитрой мордой, но Кирилл утверждал, что Желтопёс – индивидуум сообразительный, с задатками лидера, но на редкость хитрожопый.

– Возможно, он даже был в прошлой жизни человеком, только говенным, а теперь наказан, – заявлял брат, импонирующий буддистской философии. Ада не импонировала ни собакам, ни буддистам, и на все на это отмахивалась.

– Плюс ко всему у меня день рождения скоро, тридцать семь лет! – закончив заворачивать котлету, рассерженно бросил Кирилл невпопад, словно до этого речь шла вовсе не о Желтопсе. Ада резко опустила руку и вопросительно уставилась на брата. – Короче, докуривай, и пошли уже. Что-то я устал сегодня… Как Денис?

– Да не болеет, – сухо ответила Ада. Брат понял, что она не хочет говорить на эту тему и попросил у официанта счет.

Он высадил ее у подъезда, и они распрощались. Был черный, холодный, и, что самое ужасное, еще не поздний вечер понедельника. Постояв немного перед входной дверью, Ада развернулась и пошла в магазин. Купила мюсли на завтрак, пару яблок, небольшой кусочек сыра. Бутылка красного полусухого как-то сама нырнула в продуктовую корзину, наверное, к сыру. Впрочем, один бокал перед сном – даже полезно. И утро наступит быстрее. И быстрее наступит среда, а в среду придет Денис, и все будет хорошо. Нужно только скоротать пару вечеров.

Денис Молотов был женат, как считала Ада, уже с рождения. Так и родился – с женой и двумя детишками, как некоторые рождаются с лишним пальцем на ноге, а потом, убедившись, что палец не мешает, так и оставляют его навсегда.

Впервые они встретились в июле 1995 года, когда Аде только-только исполнилось семнадцать. Она завалила вступительные экзамены в два института, и в тот день должна была узнать результаты из последнего, куда подавала документы, и основного, на который она возлагала все свои надежды, но там чуда также не произошло. К такому исходу она оказалась совсем не подготовленной, запасного плана на случай пролета у нее не было, и с подружкой, которая никуда не поступала и от этих терзаний была свободна, они бесцельно прошатались по городу вплоть до позднего вечера. Идти домой не хотелось, что будет дома ей было известно и так – отец воспримет новость спокойно, пожмет плечами и скажет, что жизнь на этом не кончается, мама расстроится и раскричится, дядя с тетей ответят словами Тони из старого фильма, мол, ничего, вот подучишься и на следующий год обязааательно поступишь. Все это казалось ей банальной пошлятиной, и хотелось оказаться сразу в завтрашнем дне, когда все эти разговоры останутся позади, а еще лучше – через год, через десять лет, когда все в жизни будет хорошо и налажено. В том, что через десять лет все будет блестяще, Ада никогда не сомневалась, и, скорее всего, даже раньше. А сегодняшний день нужно просто как-то закрыть, как неинтересную книгу. Около десяти вечера они, устав и порядком проголодавшись, сели на автобус и поехали домой. Было прохладно, моросил дождь, и успевшая промокнуть Ада куталась в джинсовую ветровку, а у подружки потекла тушь с правого глаза. В автобусе было пусто, сухо и светло, подружка, сев у окна, сразу стала поправлять макияж, а Аде пришлось разглядывать мужчину, сидящего напротив. Изъеденная переживаниями о своей дальнейшей жизни, она тогда не обратила внимания ни на его лицо, ни на возраст, единственное, что бросилось в глаза – бежевое кашемировое пальто, в которое он был одет, длинное, как из старых американских фильмов про гангстеров, и слишком теплое для лета. В руках у него была кожаная папка с документами, для финишных штрихов не хватало только шляпы и сигары.

«Ну и пижон», – подумала тогда Ада, но мысли ее сразу же перенеслись к своему, возможно, загубленному будущему. Что делать? Поступать на следующий год? Идти работать? Так как у нее были большие планы на дальнейшую жизнь, с учебой, по ее мнению, нужно было закончить как можно раньше, потому что основная, большая ее жизнь, начнется непременно уже после института, и терять еще лишний год на поступление ей совсем не улыбалось.

«Что же делать?» – вертелось и вертелось у нее в голове, пока взгляд ее, не видя, скользил по пуговицам пальто, по рукам, сжимающим папку, по начищенным, не испачканным в уличной слякоти остроносым туфлям. Подружка, тем временем, закончив наводить марафет, начала жаловаться на парня, который ей нравился, но никак не желал обратить на нее свое внимание. Аде за целый день ее трескотня порядком надоела, и отвечала она вяло, невпопад, к счастью, подружкин монолог почти не требовал ее ремарок.

– … вот я даже вижу, что он вроде как и хочет погулять со мной вдвоем, но то ли не решается, то ли что…

– И черт с ним, – мир Ады раскололся на части, и на что там не решался мифический парень, ей было абсолютно наплевать. Язык с трудом выговаривал слова, в то время как мысли беспорядочно кипели, – не решается, так не решается. Зачем он тебе такой нерешительный?

– Ты бы его видела!..

– Ой, перестань. Не тебе же самой за ним бегать, в самом деле?

– Никогда нельзя сидеть, сложа руки, – встрял в разговор мужчина в пальто, – можно много всего в жизни потерять.

Ада терпеть не могла таких вот болтливых попутчиков, сующих свой нос куда не попадя.

– А вас спрашивали? – с вызовом спросила она, мгновенно распалившись. Злилась она, конечно, большей частью на себя – она ведь талантливая, она готовилась, ходила на подготовительные курсы, как она могла провалиться во все три института сразу?

– Извини, что вмешался…

– А что вы предлагаете? – спросила подружка. Ее бестактный мужик явно заинтересовал, кашемировое пальто, видимо, было поэффектнее нерешительного парня.

– Я ничего вам не предлагаю. Просто хочу дать совет.

Ада фыркнула и демонстративно отвернулась, а подружка, наоборот, чуть ли не раскрыв рот от восторга, подалась вперед.

– Никогда нельзя терять шанса стать счастливым, он ведь может оказаться единственным. И нельзя растрачивать жизнь на бесконечные ожидания, в том числе, чужого первого шага. Ты всегда его можешь сделать сама.

– Какая удобная позиция для мужчины! – снова завелась Ада. – Давайте, женщины еще и ухаживать за вами начнут, и в кино водить, и цветы дарить, а то, вдруг, шанс упустят!

– Я не это имел в виду, – улыбнулся попутчик и в глазах его заплясали смешинки. От его снисходительного выражения лица Аде вдруг стало обидно, что ей только семнадцать, и лет пять ее еще никто серьезно воспринимать не будет.

«Скорей бы стать взрослой», – в который раз уже в своей жизни подумала Ада, а вслух зло сказала:

– И вообще, вы всегда в чужие разговоры лезете, или только когда пьяный?

Мужчина рассмеялся. В салоне пахло чем угодно, но только не алкоголем.

– Извини, не хотел тебя обидеть, – добродушно сказал он, вставая и направляясь к выходу, – встретиться бы с вами лет через десять, и послушать, что вы скажете.

«Через десять лет все будет по-другому», – быстро подумала Ада, но ничего не сказала, только картинно хмыкнула.

– Тогда ждем вас через десять лет в этом же автобусе, – скокетничала подружка ему вслед.

– Дебил, – сказала Ада, когда он вышел на своей остановке.

– Но симпатичный, – заметила подружка.

Через пару дней Ада случайно увидела его в парке. Был солнечный воскресный день, домашняя буря уже улеглась, решение, что делать дальше, было почти найдено, и настроение ее приближалось хорошему. Симпатичного дебила из автобуса она узнала именно по его пальто, надетому снова не по погоде, – он стоял чуть поодаль от нее, и держал за руку маленького мальчика, что-то ему объясняя. Рядом с ними стояла невысокая девушка в цветастом платье и покупала сахарную вату в ларьке. И, хотя табличек у них никаких не было, Аде сразу стало понятно, что это его жена и ребенок, и тогда, много лет назад, ей это показалось даже милым. Когда мужчина закончил говорить с сыном, он поднял глаза наверх и увидел Аду, которую, судя по его добродушной улыбке, тоже узнал. Он помахал ей свободной рукой, и Ада автоматически помахала ему в ответ, улыбнувшись, как старому приятелю, а потом пошла дальше по своим делам, а он пошел по своим. В этой временной точке им еще рано было сходиться, и все еще было впереди.

Когда они встретились в следующий раз, Аде было уже двадцать четыре, она успела заочно окончить институт и много где поработать, ничего блестящего в ее жизни пока еще не случилось, и в тот день, пока она оплачивала в столовой растворимый кофе и котлету из мяса неизвестного животного в обеденный перерыв, ее навязчиво не отпускала мысль, что, может, уже и не случится. Тогда она работала в газете «Четверг» в отделе приема и размещения платных объявлений («ты близка к цели, как никогда», – шутил Кирилл), изначально уцепившись за эту должность, как за старт в журналистской карьере, но полтора года спустя работа окончательно превратилась лишь в способ выживания, а не реализацию творческих амбиций. В тот день, глядя на темную бурду в стакане, в которой не видно было не то, что будущего, но даже ее нынешнего отражения, Ада мрачно размышляла о том, что много из задуманного в ее жизни уже не случилось – не удалось получить нужную профессию, обзавестись хорошими друзьями и полезными знакомствами, в личной жизни – полный мрак, и когда уже настанет то самое блестящее будущее, абсолютно непонятно. Свободных столов не было, в таких случаях она обычно терпеливо ждала, пока какой-нибудь не освободится, но взгляд ее нечаянно упал на мужчину в деловом костюме, сидящего в одиночестве и неспешно готовящегося к трапезе. В душной столовой старого офисного центра он показался ей выходцем из параллельной реальности, той, которую можно увидеть во сне, или, на крайний случай, в телевизоре, и дело было даже не в его внешнем виде – в костюме тут был каждый третий, а в том, как он держался; словно стол, за которым он сидел, был из дуба, а не из пластмассы, и застелен он был белоснежной скатертью, а не клетчатой клеенкой, и в тарелке исходил соком ароматный стейк, а не псевдовитаминный салат из жухлой капустки. И Аде вдруг вспомнился голос, говорящий про то, что нельзя растрачивать жизнь на бесконечные ожидания – она не помнила ни хозяина этого голоса, ни где его слышала, но голос заглушал столовский шум, и вдруг так захотелось стать счастливой – вот прямо сейчас, и она уверенно подошла к столику.

– Я присяду с вами? – спросила она, и мужчина, удивленно приподняв брови, плавно встал и отодвинул для нее стул. Столовая на миг показалась ей шикарным рестораном.

– Я здесь впервые, – сказал мужчина. На тарелке у него, кроме салата, был шницель, щедро политый соусом, – это можно употреблять без печальных последствий?

– Предугадать сложно, – невозмутимо ответила она. Мужчина улыбнулся. Ада улыбнулась. Она никогда не влюблялась с первого взгляда, и это была еще не любовь, а только притяжение, но оно было взаимным. Шницель с котлетой остыли, так и оставшись на тарелках, обеденный перерыв заканчивался, а разговор, интересный и совсем невымученный для неожиданного знакомства, мог продолжаться, казалось, бесконечно.

– Жаль, что не получилось пообедать, – с лица мужчины не сходила обаятельная улыбка, – вы до какого часа работаете? Давайте поужинаем где-нибудь?

– Только не здесь, – рассмеялась Ада, – к шести все котлеты разберут.

– И слава Богу! Хорошо, в шесть буду ждать вас на улице.

Тогда Ада еще не знала, что с Денисом она побывает во многих ресторанах, она даже не знала, что Денис – это Денис, потому что они так и не представились друг другу, она знала только то, что иногда действительно стоит сделать первый шаг, а не ждать чужого. Месяц спустя, когда они лежали голые в ее постели и курили, просто наслаждаясь близостью друг друга, Денис вдруг спросил, что заставило ее тогда подойти к нему, и Ада, лениво улыбнувшись, рассказала про фразу, всплывшую тогда откуда-то в ее голове.

– Удивительно, – пробормотал Денис, заправляя волосы ей за ухо. За окном уже смеркалось, и в подступавшей темноте глаза его горели блестящими лампочками, – я ведь тогда случайно там оказался, а тут – ты. Как будто, так надо было. А подобные слова я как-то говорил двум соплячкам, давно еще…

– Так пижон в пальто – это был ты?! – Ада приподнялась на локте и внимательно заглянула в его лицо. Осознание пришло в ее голову позже произнесенных слов, и она словно впервые услышала и узнала его голос, и увидела себя со стороны в последнем автобусе – расстроенная и обозленная девчонка, и вспомнила его пальто, и ту подружку, которая уже давным-давно растворилась под натиском новых знакомств. Его лица она тогда не запомнила, оно ей было не интересно, ей казалось, что и встреча та совсем не имела для нее никакого значения, но всплыл же откуда-то этот голос и эта фраза, и привел ее сюда, в эти объятья, в эту постель.

– А ты – девчонка из автобуса, та, что позлее…

Они одновременно замолчали, глядя друг на друга сегодняшних и видя себя тогдашних, а потом также одновременно расхохотались.

– Получается, ты сам привел меня к себе? – отдышавшись от смеха, счастливо спросила Ада.

– Да, – ответил Денис, хотя оба знали, что это неправда, – получается…

Тогда Аде было двадцать четыре. Сейчас двадцать девять. Пять лет.

Жизнь разделилась на период до Дениса, и после. В первом периоде не было настоящего времени, только расстановка сил, постановка целей, и почти бездумный забег в будущее, которое должно было быть светлым, а, по факту, в то, в которое получалось забежать, весь второй же период, по крайней мере, первые три года, состоял целиком только из настоящего, и от этого было и сладко, и страшно одновременно. Ада впервые не думала наперед дальше текущей недели, а в момент свидания с Денисом – дальше сегодняшнего дня, дальше могло быть все, что угодно, но сегодня она была счастлива. Счастье происходило с ней два-три раза в неделю, остальные дни были наполнены ожиданием этого счастья и ощущениями послесчастья. Словом, было хорошо.

Ада знала, что Денис всегда целый. Как кусок металла. Как одежда без швов. Из пластилина можно лепить, приклеивая бесконечное множество новых деталей, из глины же – всегда одним куском, вылепливая все изгибы и выпуклости из первичной формы. По отдельности – нельзя, рассыплется после обжига. Денис – глина, Ада – пластилин. С высоты цельности и обширности своей персоны Денис не замечал мелочей, Ада же была в них, как в грязи. С ним было хорошо, как хорошо бывает на широком, раздольном поле. Он был создан для нее, изготовлен с учетом всех ее возможных и невозможных желаний – это она знала точно – но при этом он почему-то был создан чужим, и чужим – нерушимо.

Пять лет. Первые из них Ада почти не помнила, потому что была по уши влюблена. Ожидание, счастье, послесчастье – самый сладкий замкнутый круг, она неслась по нему, сломя голову и не помня себя. Что-то происходило и кроме этого – менялись работы, специальности, росло количество дипломов, полученных где-то между ожиданием и послесчастьем (учеба, которую Ада в семнадцать лет планировала закончить как можно скорее, в итоге стала неизменным атрибутом на протяжении всей ее последующей жизни), но это происходило все словно без ее участия, само по себе. Вся основная ее жизнь проходила только под флагом Дениса.

Для Ады, склонной к всякого рода рефлексиям, Денис был воплощением мировой логики. На втором курсе сдавали экзамен по философии, и Ада, готовясь к ответу и в пятый раз уже перечитывая скатанный со шпаргалки ответ по Шопенгауэру, от скуки представляла себе мировую волю. Воля представлялась ей потоком воздуха или стремительной водяной массой, рыскающей между домов, и собирающей по пути все другие воли, те, что поменьше. Еще Ада думала, что раз уж есть мировая воля, то должна быть тогда и мировая любовь, и мировая зависть, и мировая логика, и еще много чего мирового. Денис Молотов и оказался такой вот мировой логикой.

А пару лет назад вся логика развеялась и Ада оказалась в тупике.

Какая-то жуткая, непонятная и неправильная мировая воля неотвратимо приближала ее к тридцатилетию. Конечно, это была просто цифра в календаре, глобально на нее, вроде бы, и не влияющая, но к этой цифре у Ады было особое отношение. Свою жизнь она делила на пятилетки – пятнадцать, двадцать, двадцать пять, внутри каждой пятилетки большой разницы, скажем, между шестнадцатью и девятнадцатью она не видела, но двадцать, двадцать один – это уже рубеж, и какой-то новый этап в жизни, как восхождение на новый уровень. Появление Дениса немного смазало двадцатипятилетний период – ведь, получается, он начался у нее на год раньше, но к тридцати схема начала выравниваться и стали возникать вопросы. Что будет дальше, там, после тридцати? У Ады появилась привычка подолгу рассматривать себя в зеркале по вечерам – она никогда не считала себя красавицей, но выглядела для своего возраста хорошо – чистая, подтянутая кожа, морщинки у глаз намечались только во время смеха, но смеяться последнее время поводов было мало, поэтому, их как бы не было вообще, волосы, хоть и испорчены окрасками и завивками, без малейших признаков седины, вес лет десять держится в одной поре. Разумеется, в тридцать один в зеркале отразится та же девушка, но что будет вокруг нее, что будет внутри? В семнадцать она была уверена, что через десять лет ее будущее будет однозначно блестящим, но в двадцать семь, словно очнувшись после трехлетней любви с Денисом, ничего блестящего, кроме стразиков на сумке, она в своей жизни не наблюдала.

Разница в возрасте у Ады с Денисом была не так велика, не больше, чем натикало его старшему сыну в момент их первой встречи, но для Ады он сразу стал оплотом мудрости и жизненной силы, как старший товарищ, как отец. Денис – ведущий, Ада – ведомый. В мире Дениса – все стабильно и незыблемо, все благополучно. Одним из таких факторов стабильности была для Дениса его семья.

Первые полгода, или даже год, находясь в любовной эйфории, данную тему они не затрагивали, хотя Денис никогда не скрывал этой стороны своей жизни, и мог при случае упомянуть, что женился рано, что детей у него уже двое, или что в следующие выходные юбилей у тещи. На момент начала отношений Аде тоже на это было плевать, это казалось бесполезным приложением к Денису, лишней мишурой, хотя Ада периода двадцатилетки, конечно, бы задумалась о будущем – она ведь тогда думала о нем постоянно, и к чему такие отношения могут привести, и должны ли они вообще куда-то приводить. Но новая Ада жила только сегодняшним днем, и в нем было просто хорошо, без всяких терзаний и размышлений. Но время шло. Ада отметила двадцать пятый, двадцать шестой дни рождения, время шло, и стали появляться мысли – а что будет дальше?

– Я могу дать тебе все, – говорил Денис, когда они, тесно прижавшись друг к другу, лежали под одеялом в Адиной квартире, – все, кроме этого. А все – это ведь много, разве нет?..

Иногда он мог вырваться на встречу с ней и в выходной, несколько раз она ездила с ним в командировки на неделю – в Москву, Петербург, Новосибирск, получался как мини-отпуск, один раз такая командировка выпала на Новый год. Но Ада отметила двадцать шестой, двадцать седьмой день рождения, большинство ее знакомых ровесниц уже вышли замуж и водили детей в детский сад, а Ада по-прежнему коротала выходные в одиночестве.

Денис всегда ее поддерживал – во всех ее постоянных учебах, в период, когда она оставалась без работы, Денис за второй год их отношений оплатил полный ремонт в ее старой однокомнатной квартире, доставшейся по наследству от бабушки. На третий, на четвертый год, видя тоску в ее глазах, Денис искренне спрашивал:

– Хочешь, у нас будет ребенок?

– Нет, наверное… Я хочу, чтобы ты был со мной. Всегда. На всех выходных, на всех праздниках. Чтобы мы вместе отдыхали. Чтобы ты приходил каждый вечер сюда, ко мне. И не было никакого «там», – отвечала Ада, но Денис грустно качал головой.

Денис был главным мужчиной в Адиной жизни, но, прежде всего, он был чужим мужем. Время чужого мужа всегда расписано по минутам, чужого мужа нельзя взять на корпоративную вечеринку, познакомить с друзьями, с семьей, а, самое главное, – нельзя завести с ним свою семью.

– Ты должна понять, что я не смогу сейчас развестись, – кажется, он сказал ей это в самом начале их отношений, но Ада слушала тогда вполуха.

Но уже через год ей захотелось к этому разговору вернуться.

– Сейчас – это сколько времени? – спросила она.

– Лет десять. Понимаешь, моя жена… я очень многим ей обязан…

– Но вы же ровесники, и поженились рано!.. Постой, дело, наверное, не в ней, а ее родителях?..

И Денис отворачивался и молчал.

– Но через десять лет мне уже будет… даже страшно, сколько мне уже будет.

– Но все это время мы можем быть вместе. И можем быть счастливы. Что для тебя важнее?

В двадцать шесть и в двадцать девять Ада отвечала на этот вопрос для себя по-разному. В последнее время она уже с трудом могла отличить состояния счастья от противоположного, жизнь текла унылой серой рекой, без порогов и подводных течений, строго по расписанию. Страшная мировая воля несла ее к тридцатилетию, очередному рубежу, и противиться ей было совершенно невозможно.

Но Ада нашла способ заглушать все эти дурные мысли – их надо просто заливать различными напитками.

Сама Ада предполагала, что в этом заключалась своеобразная семейная карма.

Ее отец, Владимир Астахов, родился позже брата-близнеца Сашки на девять минут. Казалось бы, – что такое девять минут? – но интервал этот сохранялся между ними всю жизнь.

«Старший» Астахов рос общительным, сообразительным мальчуганом, нравился девчонкам и был лидером класса, Володя же больше напоминал его отражение в зеркале – лицо и фигура те же, только хоть закричись, а никто не услышит. При полной внешней идентичности думали братья тоже одинаково, но к Сашке мысль всегда приходила быстрей, и озвучивать ее он начинал раньше, а Володе оставалось соглашаться и завершать. Братьев воспринимали не как единое целое, а как начало и продолжение, начало может быть само по себе, но продолжение без начала – никак. Сашка был заводилой и душой любой компании, куда бы он ни пришел, он всем нравился, Володя тоже нравился, но если их куда-то приглашали, то подразумевалось, что Сашка придет с Володей, а не наоборот.

После школы братья дружно сходили в армию, отучились в техникуме, пошли работать на завод. Сашка женился раньше, и на какое-то время съехал к жене в общежитие, но через несколько лет, когда уже оба брата были женаты и обзавелись детьми, вновь произошло их объединение – от завода они получили двухкомнатные квартиры, в одном доме, в одном подъезде, в одном стояке, только Владимир на седьмом этаже, а Александр, разумеется, выше – на восьмом. Когда во второй половине девяностых настала пора социальных опросов и агитаций типа «Голосуй или проиграешь», анкетеры, начиная обход квартир с верхних этажей, собирали данные у Александра, а на седьмом этаже, только увидав лицо открывавшего им Владимира, извинялись за повторный визит, и шли дальше. Жизнь в одинаковых квартирах протекала по-разному: шумно, задорно – на восьмом этаже, и более сдержанно – этажом ниже. Жены у братьев тоже были разные – веселая, разбитная швея Наталья у Александра и утонченно-холодная учительница математики Анна у Владимира. Между женщинами особой дружбы не получилось, но обе одинаково ровно влились в большую «двухэтажную» астаховскую семью, и каждая незаметно встала у руля своей маленькой семейной лодки.

Между Адой и Кириллом разница была уже не в девять минут, а в семь лет. Несмотря на нее, росли они, как и их отцы, вместе – в семьях не делали особой разницы, где чей ребенок, и каждый день можно было выбрать, где поужинать или скоротать вечер – на седьмом или восьмом этаже. Маленькой Аде нравилось у дяди с тетей – там все время шутили и много смеялись, а еще можно было неограниченно брать еду со стола и холодильника, в то время как ее мать, недовольная генетической полнотой Астаховых, садила всех на строгую диету. На восьмом этаже Анне приписывали скрытую манию величия, потому что единственную дочь она назвала своими же инициалами – Анна Дмитриевна Астахова – Ада. Самой Аде ее имя в детстве принесло много печально-отчаянных минут, но с возрастом она с ним примирилась, и стала благодарна матери и за редкое имя, и за привитые пищевые привычки, благодаря которым ей удалось, в отличие от остальных родственников, к тридцати годам сохранить хорошую фигуру. А тогда, в детстве, это казалось просто занудством.

– Будешь столько есть, станешь жиртрестом, когда вырастешь, – пророчески поучала Анна крутившегося во время обеда на ее кухне тринадцатилетнего Кирилла.

– Ну и пусть, – весело отвечал ей тот, кладя котлету на ломоть хлеба и запивая все это молоком, – толстых все любят!..

И Кирилла, независимо от его веса, действительно все любили. Магия девяти минут работала и на детях – то, что Аде давалось долгими мытарствами, у брата выходило играючи и само собой. В юности, в отличии от нее, он ставил перед собой маленькие, понятные цели – он не особо размышлял, кем быть и куда пойти учиться, ему было все равно, но точно знал, что не хочет в армию, поэтому выбрал самый простой вариант с военной кафедрой – медицинский институт, стоматологический факультет. Рвение к высшему образованию привила и дочке, и племяннику Адина мать, любившая вздыхать, что она одна образованная в этом астаховском колхозе, но если для Ады это стало действительно важным пунктом, то для Кирилла это был просто метод отлынивания от службы. Впрочем, выбор оказался верным – профессия, в 1987 году казавшаяся смешной, оказалась хлебной и в прямом, и в переносном смысле, и в тяжелые девяностые, когда на заводах не платили зарплату, а учителя бастовали, кормила, и не только хлебом, все поколения семьи Астаховых. Девяносто восьмой год Кириллу тоже повезло пережить без потерь, а с начала нулевых он уверенно пошел в гору – открыл собственный стоматологический кабинет, приобрел недвижимость и заделался важным человеком. У Ады же путь от окончания школы до сегодняшнего момента состоял из непрекращающихся испытаний. Трудно сказать, что мешало ей повторить путь брата – то ли пресловутые кармические девять минут, то ли желание мыслить и действовать масштабней, чем она сама. Маленьких целей ставить у нее не получалось, и хотелось всего если не сразу, то в ближайшем будущем.

В юности Ада хорошо писала – мысль шла к ней легко, облачалась в слова, завихрялась предложениями, становясь добротным текстом. В старших классах пару ее рассказов напечатали в газете «Мальчишки и девчонки», и редактор отдельно отметил, что ей, как талантливому начинающему автору, необходимо дальше учиться и шлифовать мастерство. Писательского факультета в Омске не было, поэтому Ада решила идти на журналистику – в стране как раз происходила масса интересных вещей, и эта профессия была и привлекательна, и также способствовала бы шлифовке мастерства, но вступительные экзамены в Омский Государственный Ада провалила, как и в запасные педагогический на гумфак и филологический. В семье по этому поводу случился разлад – тетя утверждала, что надо поступать на следующий год, отец с дядей, всю жизнь отпахавшие у станков, вообще не видели особой нужды «в этих корочках», а мать настаивала на заочном обучении, потому что через год ситуация может и повториться, а год уже не вернешь. Анна по меркам своего поколения поздно вышла замуж и поздно родила, и поэтому время для нее было особо ценным ресурсом. В конце концов, Ада согласилась с точкой зрения матери, и пять лет отучившись заочно на филфаке, получила в итоге заветный диплом. Все эти пять лет она, конечно, продолжала писать и шлифовать, но в девяностые сидеть на шее у родителей было невозможно, и больше, чем шлифовать, приходилось работать. Свой трудовой путь Ада начала в семнадцать лет с карьеры официантки в только открывшемся ночном клубе. Платили неплохо, но работать по ночам было тяжело, посетители были сомнительных профессий и сплошь пьяные, чаевые путались со шлепками по попе, и уже через полгода, после одного из таких смачных шлепков и еще более смачного предложения, пришлось в слезах позвонить домой. Вскоре приехал заспанный и злой Кирилл, затолкал ее в машину, а сам пошел разбираться. Выйдя через 20 минут с разбитым носом, он важно заявил:

– Короче, я договорился – ты тут больше не работаешь.

– Это я уже поняла, – ответила Ада, разглядывая его нос.

Отложенные за полгода деньги она потратила на курсы барменов, а потом – крупье, и еще какое-то время крутилась в ночной сфере – и в казино, и в других клубах, но работа была слишком выматывающей, и она решила перейти на дневной ритм жизни. Тетя посоветовала профессию парикмахера, потому что даже в самые тяжелые времена у женщин остаются волосы, и Ада, окончив трехмесячные курсы, уверенно шагнула в индустрию красоты. Она стригла, красила, завивала, увлекшись прическами, отучилась еще и на визажиста, подрабатывая летом на выпускницах и невестах. Называлось это тогда «готовить невест», и Кирилл любил спрашивать, под каким соусом она нынче их готовит. Получив диплом и устроившись в «Четверг», Ада на время завязала с подработками, надеясь на карьеру журналиста, но время шло, карьера не складывалась, зарплаты «Четверга» на жизнь не хватало, и пришлось параллельно снова вернуться к приготовлению невест. Именно от невест зародилась идея фотографии, и Ада буквально на последние деньги записалась на курсы фотографов, а первым подарком от появившегося вскоре в ее жизни Дениса был дорогой профессиональный фотоаппарат. Уволившись от безысходности из «Четверга», Ада какое-то время занималась свадебной фотосъемкой, но данная работа требовала гораздо большей любви и вовлеченности в сам процесс, и клиентов было мало. Впрочем, какое-то время фотография была ее основным заработком, для чего ей также пришлось освоить навыки монтажа и фотошопа. В начале 2007 года на одной из таких тухлых фотосъемок Ада столкнулась с бывшим редактором «Четверга» Татьяной Корестелевой, лицом достаточно узнаваемым в провинциальном Омске – та с начала девяностых крутилась на местном телевидении, потом мелькала в различных изданиях, а сейчас была во главе местечкового «Космополитена» с идиотским названием «Я такая». Журналу не хватало инвестиций, Корестелева раскручивала его как могла, и на тот момент у нее появилась идея женщины месяца – за определенную сумму ей могла стать любая, про нее писалась большая статья на развороте журнала и делалась фотосессия. Для этого будущую женщину месяца нужно было накрасить, причесать, сфотографировать в нескольких нарядах и хорошенько отфотошопить, и все накопленные Адой навыки оказались как нельзя кстати, но, согласилась на эту работу она, конечно же, по другой причине.

– Вообще-то я журналист, – напомнила Ада Корестелевой при знакомстве, – я в «Четверге» раньше работала.

– Да, конечно, я помню, ну, что б я не помнила, – согласилась та, хотя по ней было видно, что ничего она не помнит.

Так, в январе 2008 года, двадцатидевятилетняя Ада Астахова продолжала заниматься всякой чепухой вместо блестящего будущего. Она работала с «женщинами месяца» (со временем сертификат на эту услугу стал популярным подарком от мужей к праздникам и всяким женским дням), иногда подменяла настоящих журналистов на интервью, писала заметки в разные рубрики журнала, большей частью в «Танечку» – женский уголок, где печатались всякие полезные советы и зарисовки из жизни женщин, которые писали почти все сотрудники «Я такой» под вымышленными именами. В журнале вообще все занимались всем и понемногу, и Аду порой удивляло, как он до сих пор держится на плаву. Ее скромного писательского дара хватило бы на всю «Танечку» с лихвой, но заметки часто выходили слишком злыми и мрачными, с неуместным для формата бабского журнала черным юморком, на что Корестелева картинно взмахивала пухлыми ручонками и взывала к «позитииииивности».

– Адочка, мы должны быть позитииивными, – пела она, – мы должны быть, как солнышкиии…

Солнышко из Ады выходило средней паршивости, но, тем не менее, год работы в журнале пролетел незаметно. Из коллег она общалась в основном с пиарщиком Колей Пряхиным, который периодически писал в ту же «Танечку» под придуманным Адой псевдонимом Коля Хвост. Мужской взгляд иногда освежал рубрику. С Хвостом они периодически пропускали по пиву после работы, Хвост был «счастливо неженат», как он говорил, и, расставляя в ряд опустошенные стаканы за барной стойкой, ему можно было жаловаться на жизнь в перерывах между встречами с Денисом.

– Мне кажется, я умираю, – можно было стонать Хвосту, разглядывая мир через пивную пену.

Хвост обычно отшучивался или давал идиотские советы, от которых Аде почему-то становилось легче.

– Надо жить красиво. Заведи аквариумных рыбок себе, – говорил он, – они умиротворяют.

– А еще плавают кверху брюхом, когда подыхают… Терпеть их не могу, – ворчала Ада в ответ, но от сердца в этот момент отлегало.

– Ты такая недобрая!

– Кто добрый, тот по утрам в автобусах не ездил…

– Правильно тебе Танечка говорит, надо позитивнее быть, а ты вообще ни разу не солнышко.

– Солнышко-колоколнышко… А хорошее все-таки я тебе псевдо придумала! Хвост – самое подходящее имя для этой дурацкой «Танечки»!

Придумывать людям всяческие прозвища Ада научилась у брата. По сути, Хвост был настоящим хвостом – вечно лохматый и с трехдневной щетиной, но обаятельный, с искоркой в косящих глазах и по-своему пушистый. Хвост намекал на свое рокерское прошлое, называл себя королем френд-зоны и говорил, что когда ему становится грустно, он идет гулять по городу и сочиняет новые песни «Битлз». «Из раннего,» – добавлял еще он.

– Это точно, – кивал Коля, – но и у тебя неплохое. Аделаида – красивое имя.

– Я сначала хотела другое. Я хотела «Аделаида – звездатая дрянь», но ей это, как обычно, показалось слишком. Потом я думала оставить хотя бы просто «Аделаида – звезда», но…

– Вот это точно ерунда. Со словом «звезда» рифма очень нехорошая напрашивается…

– Да ну тебя…

На вопрос, счастлива ли она, Ада в разные годы ответила бы по-разному.

– Просто иногда мне бывает одиноко, – так ответила бы Ада доденисовского периода.

Одиночество – ощущение многогранное. В тридцать лет оно уже не такое, как в пятнадцать. Пожалуй, менее отчаянное и агрессивное, но широкое и обманчиво-безопасное, как глубокое теплое озеро, в котором проще всего утонуть.

В последние годы события вылетали из-под Адиного контроля. Неудачи липли к рукам, как первый снег. Неустройство на работе, странные, изматывающие душу, отношения с Денисом… Ада и сама не помнила, в какой момент она начала лепить снежную бабу.

В юности она мало пила. Пожалуй, у нее были люди, которых она могла бы назвать друзьями, люди эти образовывали компании, собирались вместе, отмечали праздники, алкоголь, конечно, присутствовал, но нужды Ада в нем не ощущала, как, впрочем, и во всех этих людях. Была компания – хорошо, нет – тоже нормально. С алкоголем было весело, без него, впрочем, тоже, но перебрав пару раз, она поняла, что никакое веселье похмельных страданий не стоит, и больше этим не увлекалась. Со временем друзья стали растекаться кто куда, но Ада этого толком и не заметила. Тогда настоящее ее мало интересовало, настоящее было лишь способом выживания, доживания до счастливого будущего. Между учебой и многочисленными подработками она старалась писать, представляя в дальнейшем это основным своим видом деятельности. С появлением Дениса писательство она почти забросила, и погрузилась в чарующее, как оказалось, настоящее.

В семье отношение к алкоголю было в целом нейтральное – если мать, кроме бокала шампанского в Новый Год или маленькой рюмочки коньяка по другим праздникам, не пила вообще, то отец с дядей выпить любили. На выходных они частенько собирались за одним столом, и, сев друг напротив друга, наливали, выпивали и говорили, говорили… Маленькой Аде казалось, что они играют в такую игру: сначала папа изображает отражение дяди Саши в зеркале, а потом – наоборот. В такие моменты они переставали быть началом и продолжением, девять минут сокращались до мгновения, и они действительно становились отражением друг друга, одинаковыми душами в одинаковых телах. Посиделки часто заканчивались под утро, но, кроме запаха перегара на следующий день, на жизнь обеих семей больше никак не влияли.

Когда Аде было двадцать два года, умерла ее бабушка, мать Анны. На память от бабушки ей остались однокомнатная квартирка в хрущевке и новый нос – за несколько лет до этого именно бабушка финансово помогла оплатить внучке ринопластику – Ада всегда стеснялась своего фирменного астаховского носа. У Астаховых все было в избытке – большие глаза, крупные, негритянские носы с широкими ноздрями, пухлые губы. После операции отец с дядей не разговаривали с ней неделю, но и Ада, и мама, и бабушка были довольны результатом. Позже Денис, найдя ее старые фотографии, долго смеялся, и говорил, что как бы он мог ее узнать во второй раз, если она настолько изменилась. Новый точеный, слегка вздернутый носик ее действительно преобразил и внешне как-то сразу отдалил от астаховской одинаковости.

А в квартире Ада зажила одна. В старом шифоньере часто без дела могла болтаться бутылка вина или коньяка – иногда в гости могла забежать подруга или коллега, иногда приезжал Кирилл с женой, и они могли пропустить по рюмашке, но, в целом, интереса все это у Ады не вызывало. До определенного времени.

Впервые за две последние пятилетки Ада напилась в возрасте двадцати семи лет. По прошествии времени она уже с трудом вспоминала события того вечера. Была телефонная ссора с Денисом – самый мерзкий вид ссор, когда нельзя ничего сделать – ни наброситься с обвинениями, ни дать себя расцеловать после примирения, примириться по телефону вообще сложно, повод для ссоры – черт его знает, вероятней всего, Денисовская жена. Наверное, в тот вечер Ада не пожалела для нее длинных и коротких эпитетов. Точно была початая бутылка коньяка, хранившаяся у Ады дома с незапамятных времен. Аде помнилось, что, наревевшись после разговора, она нечаянно сломала ноготь и полезла в шкафчик за пилочкой, где и наткнулась на бутылку. Она не могла вспомнить, как сама себе объяснила причину, по которой должна сейчас напиться, но она обязательно должна была ее объяснить. Дальше вообще все терялось в темноте: она наливала, выпивала, и тут же наливала снова, словно боялась что-то пропустить или куда-то опоздать, а потом ее долго тошнило, а потом она легла спать прямо в одежде на неразложенный диван, а потом она не смогла утром встать на работу. А потом, а потом, а потом… Но среди всей зыби того вечера она четко запомнила только один-единственный момент, наступивший уже после пятой или седьмой рюмки. В тот момент она ясно ощутила себя свободной, свободной не столько от мелочей, окруживших ее, а свободной от самой себя, в тот момент она впервые за последние годы увидела, как обступившее ее со всех сторон глухое одиночество тает, как снежинки на теплой ладони, стекает к ее ногам прозрачной водой.

«Я что-то стою еще на этом свете», – думала в тот момент Ада, и от этой сладкой мысли пол уходил у нее из-под ног, – «я еще что-то здесь могу. Умею».

Момент стал решающим. И хотя еще достаточно долгое время после этого Ада не прикасалась к спиртному, про себя она уже знала, что тот момент должен обязательно повториться.

«Это мне надо. Необходимо», – думала Ада.

Она полюбила выпивать вино одинокими вечерами после работы. В отношениях с Денисом стало возникать много вопросов, встречи с ним уже не приносили ощущения сумасшедшего счастья, хоть и были также остро ей необходимы, а без счастья не было и его ожидания, и послесчастья, и дни между встречами тянулись бесконечно долго, и, проживая их, она ни на чем не могла сосредоточиться. Пару бокалов вина, как оказалось, могли заметно сгладить эти неприятные ощущения, а бутылка вообще начисто поглощала вечер и сразу наступало утро. Постепенно вино вошло у нее в привычку, между встречами с Денисом она позволяла себе немного выпить каждый день – пару-тройку бокалов красного вина, «от бессонницы», как она сама себе это объясняла. Раз в неделю стабильно напивалась, причем для этого не было отведено какого-то специального дня, все происходило само собой.

Ада уже хорошо выучила все свои симптомы и стадии опьянения. Сначала она вплотную подходила к зеркалу, висящему в коридоре, опиралась двумя руками на стену, и придирчиво смотрела на свое отражение. Вряд ли она пыталась разглядеть там, как обычно, новые морщинки, скорее это была попытка убедиться, что она до сих пор – Ада Астахова, а не кто-то другой.

До Адиной ринопластики у них с Кириллом были совершенно одинаковые лица – высокий лоб, большие карие глаза, крупный нос, пухлые губы. Их всегда принимали за родных брата и сестру, а они, в свою очередь, не всегда точно могли указать каждый на своего отца, особенно если отцы сидели в одинаковых рабочих куртках и оба подвыпили. Сама Ада сравнивала свою внешность с листьями летом – это ведь все те же листья, что и в мае, но их цвет глубже, а пыль можно стереть пальцем, как с книжной полки. Аде не хватало свежести, притом, так было всегда, и в пятнадцать, и в двадцать пять. Наверное, поэтому она всегда привлекала более взрослых мужчин. Все дело в цвете. Он более глубокий, чем в мае.

Итак, Ада стояла напротив зеркала. Взгляд внимательный, пронзительный.

«Я есть. Я – здесь. Я слышу, вижу и чувствую. Я существую. Меня зовут Ада. Ада».

Потом появлялось упоение. Хотелось громко декламировать стихи и вообще выкрикивать всякие слова. Но это происходило немного позже, а пока она просто наслаждалась своей неограниченной свободой. Потом включала музыку. Ей нравился Гарик Сукачев. Сукачев был свободен – она это явно ощущала – широк и талантлив. В моменты опьянения ей нравилось что-то энергичное и немного отчаянное:

Он уехал в Париж,

Она уехала в Химки,

Он был из глубинки,

А она из Москвы,

Но теперь и она из глубинки…

– Но теперь и она из глубинки, – довольно повторяла Ада. Ей нравилась эта фраза, в ней виделось злобное торжество и вершение правосудия. Но уже в следующем куплете она принимала другую сторону:

Он любил повторять:

«Нужно все изменить!»

Он умел ненавидеть,

А она не могла,

Потому что умела

Только любить…

Под Сукачева она частенько доходила до последней стадии. Но иногда бывала еще одна. Тогда она снова подходила к зеркалу и смотрела на себя уже новыми глазами. Эти глаза неестественно блестели, но им она доверяла. Она говорила тогда:

– Я есть. Я здесь. Я Аделаида. Я – звездатая дрянь.

Это словосочетание она тоже как-то придумала в пьяном полубреде. Она не знала, что оно означало, но оно ей определенно нравилось. Аделаида – звездатая дрянь.

Алкоголь рисовал ей будущее, которое, при ином стечении обстоятельств, уже могло бы быть ее настоящим. Когда-то она мечтала, нет – была уверена, что станет серьезным писателем, возможно даже, рупором своего поколения. На рубеже двадцатилетия она действительно много писала – большей частью, зарисовки из жизни или маленькие рассказы, но своим истинным предназначением считала именно крупную прозу, для которой у нее было несколько хороших, как ей казалось, идей. Но жизнь брала свое и на жизнь нужно было зарабатывать, замыслы еще бились в ее голове, как стайки непутевых рыбешек, но со временем их становилось все труднее выражать в словах, да и времени на это выражение откровенно не было. С появлением Дениса и насыщенной личной жизни рыбешки успокоились и залегли на дно, а, может даже, всплыли кверху брюхом. Периодически, видя отражение своих былых идей в новых фильмах или книгах, Ада грустила, отыгрывая по ним мысленную панихиду, и ужасалась вторичности всего современного искусства, в котором, казалось, уже невозможно было открыть что-то новое. Либо, действительно, кроме мировой воли, существовало еще и какое-то мировое сознание, из которого все творцы черпали свои идеи, вернее, идеи сами находили своего творца, и если тому не хватало силы таланта их выразить, то они просто уходили к другому. Так или иначе, бездействие Ады оставляло ее в дураках.

Но вино вновь зажигало в ней огонь жажды творчества, вино заставляло ее поверить в себя и зарождало в ней новые задумки, словно отматывая время назад, и возвращая ее в точку ухода от своего истинного пути. Вино словно говорило ей, что еще не все потеряно, что вернуться к этому пути – еще не поздно, и вернуться к нему обязательно нужно. Опустошая бокал за бокалом, Ада мечтательно ходила по квартире, погружаясь в выдуманные миры, вновь начиная верить в свой талант и исключительность, до самого процесса дело так и не доходило – она могла записывать понравившиеся ей мысли на обрывках салфеток и краешках газетных листов, но на следующий день из-за головной боли и дурного почерка не могла разобрать свои каракули. Но сам факт возвращения к творческому процессу ее все равно радовал, а то, что катализатором его были алкогольные излишества, совсем не смущало. Это просто маленький и безобидный штришок к самому процессу, ремарка, написанная мелким шрифтом, кто на нее обратит внимание?..

Пьяная, Ада любила впадать в сантименты. Она возводила Дениса на пьедестал, она думала об их отношениях в самом радужном свете. Она низвергала Дениса с пьедестала, она думала о том, что их отношения разрушили ее жизнь. Скатывалась до самоанализа. Самоанализ давал нехорошие выводы, и иногда Ада плакала. Ей было жалко себя.