Читать книгу Svetlyi drive - Даша Матвеенко - Страница 1

Все счастье вечной жажды в нас

Не утолит, не успокоит

П.П.

Пахло локомотивами, согретым на солнце креозотом. Даже сюда, в стеклянное торжище вокзального павильона, доносился этот призвук красоты. Я аккуратно уместила рюкзак на движущейся ленте и успела размяться за эти несколько секунд, пока он полз по ней, чтобы снова навалиться на мои плечи. Ничего, прекрасное не бывает легко – говорили греки, даже если оно представляет из себя нехитрый набор, который выслала мне бабушка транспортной компанией: пара заготовок, что-то сырокопченое и четыреста двадцать вторая маечка из секонда. К языкам любви, человеческим или ангельским, я старалась относиться чутко, даже если они были мне непонятны. А бабушку в ответ я, к сожалению, ничем не могла порадовать, кроме скромного принятия и телефонной благодарности. Но теперь, вместо того, чтобы перейти на свою электричку, которая доставит меня вместе с ношей домой, я зачем-то шла по залу ожидания дальнего следования на Ленинградском вокзале. Видимо, решила, что, приблизив к себе Петербург хоть на пару десятков метров, я стану чуть меньше по нему скучать.

Странность в моих отношениях с городами заключалась в том, что, неспешно планируя переезд, я в то же время уже начинала скучать по Москве. Городу, который я слишком любила и знала, который сделал меня мной, по которому я могла бы водить экскурсии. Но они, пожалуй, были бы настолько специфическими, что оставалось совершать их с воображаемыми реципиентами. Как я, впрочем, и поступала.

Несколько лет я почти жила в пределах бульварного кольца, и мой вечерний взгляд – когда присыпанный пеплом, когда – метафизическими блестками, одним из первых замечал на обломках Белого города какое-нибудь новооткрытое злачное место, хотя я в таких никогда не бывала. Патриаршие, где толпились максимально пафосные автомобили, прогуливались блестящие женщины с огромными ресницами или звенели цветными стаканами милые подростки с открытыми в любое время года щиколотками, были частью моего будничного маршрута. Часто, пробираясь сквозь роскошествующую толпу после какого-нибудь двенадцатичасового рабочего дня, я вновь и вновь испытывала свое человеколюбие. Чаще было безразлично, чем как-то еще, разве что какой-нибудь возглас из пробки в двадцать два сорок четыре: «Ребяяяята, скорееее, я за алкашкой опаздываю!» умел вызвать у меня примиряющую с миром улыбку.

Два года назад мне пришлось перебраться в Подмосковье – казалось бы, самое ближнее, но тут началась совсем другая история. Частный сектор, электрички, выходная лень – в центр я теперь попадала в лучшем случае раз в месяц и с грустью начала наблюдать новые названия и меняющиеся лица домов-свидетелей прежней меня. Зато приезды-приходы в город стали получать новую остроту, так что я могла расплакаться от красоты над каким-нибудь указателем на дом Вяземского, который совершенно не замечала много лет прежде. Да, в восторг меня по-прежнему приводило смешение эпох, слои культуры, которыми несметно и несчетно, чудесно и непостижимо продолжал обрастать этот город. Я смотрела на палаты шестнадцатого века и представляла, как архивны юноши собранно проходили мимо них своим утренним рабочим маршрутом, а вечером эти же колокола провожали Пушкина, который шел читать свежего «Бориса Годунова». Переплетение проводов, крафтовых вывесок и дорожных знаков вовсе не мешало, напротив, я иногда рассказывала своим воображаемым реципиентам двухсотлетней давности, что да как.

К чему были все эти мысли, в которых я коротала странное неуместное состояние не-пассажира, не провожающего и не встречающего, забредшего на вокзал? Собственно, к тому, что мне выпал летний шанс почти месяц пожить в настоящей московской квартире – несмотря на относительную взрослость и независимость, для меня это было все еще роскошью, пусть я к ней и не стремилась. Тетя с мужем уехали в Крым и вверили моей заботе кота по имени Лев (я прозвала его Лев Давидович или просто Троцкий), а вместе с ним – чудную двушку в Лианозово. И оказаться внутри МКАДа одичалому сельскому жителю мне сейчас было очень уместно. Готовясь к маленькому переезду, я думала, что именно это время было мне дано, чтобы как следует вдумчиво попрощаться с Москвой. Конечно, не с туристическими ее местами, многие из которых, не будучи по рождению москвичкой с обязательными школьными экскурсиями, я так и не посетила. И даже не с намеренными флешбеками, чтобы под Рамштайн завернуть каким-нибудь страдальческим маршрутом утраченной юности. Но ради встречи с городом, отделенным, насколько возможно, от себя и всего навязанного, в котором останутся только велеречивые застывшие реки, истории, рассказанные временем. Не сильна в английском, но мне кажется, жизнь города с самого его основания и в каждый момент настоящего – это Present Perfect Continuous.

Несмотря на всяческие вольные и невольные упражнения по расширению осознанности, на перроне, где у тебя нет формального повода находиться, все-таки чувствуешь себя неприкаянно. Прежде, когда я переживала все поострее, это, наверное, могло показаться таким намеренным сгущением собственного чувства отшвырнутости от мира. Вроде как включить Радиохед, когда и так все не очень. Теперь же было лишь механически неуютно – люди деловито волочат багаж, говорят по телефону, целуются на ходу, а я, чтобы не быть камнем преткновения, стою в сторонке и жду, пока очистится горизонт. Хочется посмотреть туда, на круглое депо – ровесника дороги, о которой я имела неосторожность почти написать роман. Блок говорил, что главное для писателя – чувство пути, для меня же эта формула была воплощена вполне буквально: именно железная дорога своей гремучей чарующей красотой заставляла меня пытаться что-то говорить ей в ответ.

Среди самых вальяжных питерцев, медленно тянувшихся к «голове поезда», мое внимание невольно обратил старомодно одетый мужчина с ретро-чемоданчиком. Я сразу представила, что он догоняет съемочную группу какого-нибудь исторического фильма и просто не успел переодеться в дороге. Поток сознания как обычно начал гундеть: «А вот, если бы я была такой обаяшкой, как одна моя подруга, то подошла бы познакомиться и узнала, нет ли у них вакансии консультанта». Да, это была работа мечты, недосягаемая, как и положено быть мечтам. С приближением шагов «исторического» господина мне становилось все более грустненько – он оказывался еще и в моем вкусе. «Ну ок, значит, сейчас подтянется усталая жена с выводком детей или, наоборот, какая-нибудь… чикуля», – старалась я быть этичной даже в мыслях, какая молодец.

Но перрон пустел, и больше пассажиров не выходило, только громыхал тележкой рабочий, и очень колоритная парочка в сланцах, бросив сумки на асфальт, недвусмысленно выражала радость встречи. Ретро-путешественник с какой-то неуверенной оглядкой двигался вдоль края платформы, оборачиваясь на каждое голосовое объявление. Еще не разглядев его черты, я заметила во всей его фигуре опасливое любопытство. Я не могла перестать наблюдать за ним, но в то же время боялась показаться навязчивой. Решив сделать вид, что читаю что-то в телефоне, я опустила голову к экрану, но вскоре почувствовала на себе взгляд и заметила, как он приближается ко мне. «Всего лишь топографическая справка – единственное, что я могу дать случайному человеку», – отчего-то затрепетав, убеждала я себя, сжимая запотевший гаджет в ладони и продолжая изображать сосредоточенность.

– Мадемуазель! – услышала я и была впечатлена.

Чувак, наверное, еще не вышел из роли, да и, пожалуй, принял по пути что-нибудь дорогое и хорошо выдержанное. Оттого и походка такая нетвердая. Мне показалось, что голос его – очень поставленный, но при этом необыкновенно обволакивающий, тоже походил на хорошее вино, хотя я была не алкогольным экспертом ни разу. Правда, странно было, что такого изысканного господина никто не встречает. Но, быть может, на парковке уже ждет милый эскалейд, и скоро он шагнет к бархатной обивке и запахам лучшей жизни, чтобы сделать следующий шаг у какого-нибудь великолепного подъезда в закрытом дворе. На той стороне реальности, которой я никогда не буду причастна. Которая теперь лишь коротко обдает меня, а я уже думаю о том, какое она оставит во мне послевкусие. Я подняла вопрошающий взгляд с обыкновенным своим выражением пионерской готовности оказать любую топографическую помощь. Подсказывать дорогу я умела и любила, и это порой бывало едва ли не единственным моим способом общения в некоторые времена. Но я бы бессовестно обманула себя, если бы сказала, что не жду сейчас от его реплики ничего большего.

–… Вы не обяжете меня ответом – куда я прибыл?

Он мягко улыбнулся, и я разглядела его лицо. Точнее, сначала обратила внимание на брови, остановилась на глазах… Если бы я когда-нибудь что-то употребляла, то подумала бы, что теперь меня догнали все химические опыты, но так не бывает. Нет, это, безусловно, вполне типичная русская внешность, мало ли на свете похожих людей, тем более, разделенных временем. Но его костюм, и растерянность, и «мадемуазель»… Будь у меня враги, я бы подумала, что это очень жестокая шутка, но врагов, тем более, с такими возможностями, у меня не было. Я собралась: нужно было попытаться выдать ответ, кто бы ни стоял передо мной в ожидании.

– Москва Октябрьская. Ленинградский вокзал, – немного придавленным эхом бодрой электричковой женщины прозвучала я.

Он выдохнул будто с маленьким облегчением, услышав знакомое слово.

– Признаться, я в свои годы впервые доехал до Первопрестольной, но никак не ожидал найти ее… такой.

– Вас что-то удивляет? – настороженно спросила я, пытаясь не разглядывать так неотрывно его манжеты, странный галстук, длиннополый сюртук. В лицо его я просто решила не смотреть – хотелось разобраться в ситуации на трезвую голову, хотя бы попытаться держать все под контролем. К тому же, у него это, кажется, получалось немного хуже, и мне стоило стараться за двоих.

– Право, да, – многозначительно оглянулся он, будто призывая меня последовать за его взглядом и в чем-то убедиться. – Готов поклясться, – остановив взгляд на поезде, равнодушно попыхивающем на свободе, увереннее заговорил он, – что на станции у Знаменской площади1 я садился в совсем другую машину…

Этот топоним подействовал на меня почти шоково. Стоп, нет, ребята, настолько заиграться нельзя, и алкоголем от него не пахнет нисколечко, и вещества так, я догадываюсь, не умеют. Какая к черту Знаменская площадь, господа? Нет, я не вывожу, можно, пожалуйста, очнуться от теплового удара в комнате отдыха зала дальнего следования?

Он был так увлечен своей историей, что не заметил, как я изменилась в лице и обхватила голову, пытаясь хотя бы таким образом контролировать происходящее. Но, казалось, кукуху я уже упустила.

– …И до Бологого все шло спокойно, я отобедал в ресторане первого класса и решил вздремнуть, потому что, по словам служителя, езды было еще часов десять. Но меня разбудили гораздо раньше, уже совсем другие люди, я долго пытался понять, что не сплю, и вот до сих пор, признаться, не совсем в этом уверен.

Он замолчал, а я продолжала отстраненно разглядывать себя: запоздало порадовалась, что одета вполне сносно, то есть, в юбку почти до щиколоток и светлую рубашку – конечно, не кринолин, но какая-нибудь условная кушелевская мещанка, приносившая ему на дачу молоко, могла выглядеть отдаленно похоже. Стоп, неужели все это всерьез происходит со мной? Если так, то помощь все-таки больше нужна ему, чем мне. Потому что время на моей стороне. Точнее, я на стороне настоящего времени.

– Милостивый государь, – нетвердо и будто еще решаясь обратилась я к нему. Я была почти уверена, что не ошибусь, назвав его по имени, но решила пожалеть его без того пораженное воображение. Сейчас хотелось максимально сухо понять, что нам со всем этим делать дальше. – Вы брали билет только до Москвы или обратно до Петербурга тоже?

– До Москвы, а разве могло быть иначе? – потянувшись к воротнику, проговорил он.

– Прошу вас, поглядите в своих вещах, в карманах – нет ли там билета? Давайте отойдем сюда, так будет удобнее, – показала я на случайный парапет, на удачу оказавшийся даже чистеньким. Чувствовала себя немного гидом по собственному трипу, если такое возможно.

Я чуть отошла в сторону, чтобы не смущать его. Он начал, не теряя спокойствия, аккуратно перерывать свой чемоданчик, проверять обшлага рукавов и карманы своих бесчисленных жилетов. Даже теперь, черт возьми, среди этого безумного адреналинового квеста, я почувствовала, что в этом зрелище было что-то волнующее. Значит, не пропаду, – поспешила я сделать такой вывод, но не то чтобы очень уверенный.

– Вот, мадемуазель, какой-то документ нашелся в моих вещах – готов поклясться, я вижу его впервые, – протянул он мне теплую, чуть дрожавшую ладонь.

Я взялась за листок неспокойными пальцами. Ну конечно, впервые, дружочек, я тоже. За те годы, что я не покупала билеты в кассе, РЖД успела не раз поменять дизайн.

Москва – Санкт-Петербург, Красная стрела, купе, место 11-е, 8е августа…То есть, у меня есть две недели – моя не всегда полезная привычка определивать прекрасное теперь столкнулась с прямой необходимостью. Дальше в билете стояло имя: Плетнев-Петр-Александрович.

Я вздрогнула от боли – ужасно неудачно прикусила язык – и зажмурилась до цветных мушек перед глазами. Инстинктивно приложила руку ко лбу, а другую, с билетом, вытянула в сторону, будто удерживая равновесие. Он, видимо, понял, что со мной что-то не так, и поймал билет почти на лету, невольно сжав и мою ладонь. Я подняла к нему лицо, которое сильно постаралась сделать попроще.

– Я очень рада вас видеть.

Правда, мне стоило максимальных усилий выговорить сейчас что-то цензурное и членораздельное, а внезапно получилась почти любезность. Я могла бы, пожалуй, почувствовать себя молодцом, но ресурсов на это уже не хватило.

Пока он, неловко разжав мои пальцы, расправлял билет на ветру, и маленький румянец спускался к его мочкам, которые обволакивал солнечный свет, в мою голову пытался вместиться какой-то неконтролируемый поток бегущих строчек.

Как не быть навязчивой скотиной? Как отпустить его одного, без денег и связи, с игрушечным чемоданчиком, в этот немилосердный город? С этой боязливой оглядкой, которая лишь меня умиляет, но остальным он может показаться потенциальным пациентом больнички имени Кащенко, куда я в свое время не прошла кастинг. Неужели это чудо поедет сейчас со мной в крюковской электричке? Стоит ли рассказывать ему про мировые войны и гулаги? Как спрятать от него даты его же собственной жизни из Википедии? Стоп, то есть, мне придется ходить по дому в одежде? Во всяком случае, какое-то время… Нет, а если попытаться поменять ретро-денежки и дать ему возможность провести эти две недели самостоятельно? Можно ли цитировать ему его же письма? А как быть с литературой модерна? Он же совершенно беспомощный, в бытовом смысле он оказался почти что в чужой стране – другие люди, сильно другой язык… Хотя кого я обманываю – мне же просто не хочется его никуда отпускать. Да, передо мной человек, о котором я знаю все, что можно взять из документальных свидетельств, кроме неизданных писем, до которых не успела добраться. И вот жизнь подвезла мне расклад поинтереснее. Человек, с которым я столько раз за последние месяцы замечала то милые и смешные, то совершенно космические совпадения, и почти готова была влюбиться. Вот здесь стоило признать, что мозг, кажется, перестает вывозить и обрабатывать столько информации. Какая-то ее часть, во всяком случае, совершенно точно уже устарела. Вот прямо сейчас. Собственно, весь этот поток обернулся во мне в несколько секунд перед его ответом, я краем взгляда дотянулась до уголка его рта и поняла, что все уже случилось. Теперь было непонятно, кто из нас больше попал.

– Право, мне, кажется, не доводилось встречать вас прежде. Или я ошибаюсь? – склонил он голову, с некоторой осторожностью глядя на меня. Такое выражение теперь совершенно неравнодушно меня опечалило и заставило подумать, как мало на самом деле в моих руках.

– Это так, – протяжно выговорила я, готовясь к такому нелюбимому мной жанру самопрезентации, без которой было теперь не обойтись. – Но мне доводилось встречать вас. Меня зовут Евдокия, и, видимо, мне суждено стать вашим проводником по 2020-му. Вергилий из меня так себе, – доверительно смотрела я в его совершенно отсутствующее лицо, – но и этот мир не так уж и плох. То есть, я уверена, что вы сможете найти в нем красоту… Петр Александрович. Ваше имя я прочла на билете, вот, – поспешила объясниться я, стараясь не прыснуть от смеха – так красноречиво было его недоумение.

– Две тысячи двадцатому… чему?

– Нет, не кругу ада, вы не подумайте. Году от Рождества Христова. Вы только не переживайте слишком, пожалуйста, – это какая-то странная вселенская шутка, и я в ней такое же ничего не понимающее действующее лицо, как и вы. Но я уверена, что дело тут в поезде, и этот билет доставит вас домой… туда, к вам… обратно, – поняла, как нелегко дались мне последние слова. Он молчал, медленно оседая на парапет, что, вероятно, в прежней жизни не входило в его привычки.

– Вы поверьте, я не сумасшедшая, и вы тоже, и вы совершенно точно проснулись – в современности в таких случаях говорят «ущипни меня», – ну все, я уже начинаю болтать лишнее. – Простите. Я не разыгрываю вас и не желаю вам зла, просто… знаю, какое прекрасное значение сокрыто в вас для русской культуры и теперь просто чувствую себя обязанной хоть как-то вам помочь… Вам же придется скоротать эти две недели в Москве… так или иначе.

Он мужественно выдыхал, даже не пытаясь ослабить воротник. Это была такая удивительно зримая метафора аристократического самообладания, что я восхитилась даже не совсем им самим.

Он опустил голову и говорил будто сам с собой:

– Нет, это решительно какое-то недоразумение – за мною должен был приехать человек Василья Андреевича…

– Он не приедет, – не сдавалась я, – он остался в 19-м веке, а вы теперь в 21-м, и я прошу вас не мучать себя, и попытаться это принять.

– Барышня, – поднял он ко мне такое беспомощное лицо, что мне было бы стыдно расстроиться из-за того, что он не назвал меня по имени, – быть может, я могу просить вас об одолжении проводить меня к врачу?

Вот и первая рассыпавшаяся иллюзия – где-то на глубине меня теплилась маленькая надежда (это выражение было нашим с ним лексическим мэтчем), что он скоро смирится с положением потому что … ему понравлюсь я. Да, это максимально сейчас мэрисьюшно звучит, но я же своими глазами читала не одно его письмо с неясными мечтами «провести несколько месяцев с существом». Меня нереально окрылила и подкупила тогда этa его едва ли сознательная склонность к несерьезным отношениям. Конечно, это могло быть больше надуманно, чем правдиво, но я привыкла хвататься за самую крохотную ниточку, чтобы сроднить его с собой. А теперь передо мной был живой человек, совершенно беспомощный и не уверенный даже в собственном месте среди этой реальности. Конечно, ему было не до мыслей о разных существах. Он разглядеть меня толком не успел, я пока для него, кажется, была лишь частью чего-то чужого, враждебного, куда его вдруг вынес сумасшедший вагончик.

– Нет, к врачу вам точно не надо. То есть, с вами все в порядке? Может, воды? – забеспокоилась я и протянула ему бутылку.

– Что это? – неуверенно ощупывал он пластиковое горлышко.

– Простая вода, без газа. Поверьте, я вам не враг, – попыталась я сделать вот это лицо кота из «Шрека», глядя на него снизу вверх.

Видимо, жажда оказалась сильнее опасений – он делал осторожные глотки, а я исподлобья любовалась его вздрагивающей шеей, находя в мгновении красоты какое-то маленькое успокоение среди этих адреналиновых горок.

– Благодарю, – сдержанно произнес он.

– Давайте так, – воспользовавшись его молчанием, начала я, не без опаски за собственную слишком активную позицию, которая могла его еще больше насторожить, – если вам сложно поверить мне, попробуем обратиться к технике. Искусственному разуму, который в наше время начинает уже теснить человеческий. – С этими словами я достала телефон, не решаясь нажать на разблокировку и выдавая собственное волнение нервными пальцами.

– Что это за затейливое зеркальце? – вдруг теплее отнесся ко мне он. Я просияла от умиления, пряча слишком открытую улыбку.

– Это снаружи отчасти зеркальце, но на самом деле – что-то вроде очень мощных часов… устройство которых позволяет, например, узнать погоду в любой точке света. Или прочитать любой текст мировой литературы (кажется, я использовала запрещенный прием в отношении филолога, но поднимать глаз не решалась, так что его реакция осталась для меня непознанной) – Однако, нам сейчас всего лишь нужно узнать, который час, – выдохнула я, нажала кнопку и поднесла повыше экран с высветившейся датой.

Краем взгляда я заметила неровное крестное знамение с его стороны. Как же мне хотелось найти способ успокоить его, приложить любые усилия, чтобы создать кругом новую плюшевую зону комфорта и оставить его там пить ментальное какао с зефирками, но эгоистическая часть меня строила другие планы и, как обычно, побеждала. К тому же, у меня просто не было никаких идей, и он пугал меня своим оторопелым молчанием.

– Я не слишком вас обрадовала, да? – решилась я повернуть к нему лицо.

– Наваждение какое-то, – пробормотал он, совершенно отчаявшимся жестом приложив руку ко лбу.

– Послушайте, давайте дойдем до церкви. Это, пожалуй, единственное, что осталось неизменным с ваших времен. Быть может, там вы сможете успокоиться… подышать вневременным воздухом, подумать… что-то решить.

– Был бы крайне признателен вам, – вдруг ожившим и почти ласковым голосом отвечал он, будто цепляясь за спасительную возможность еще какое-то время не принимать пугающую действительность.

Я благословляла свою внезапную находчивость, то есть, конечно, благодарила что-то большее за нее.

– Отлично, я так рада! – едва не подпрыгнула я и была в состоянии лишь констатировать, что с регуляцией эмоций у меня по-прежнему все обстоит не очень. – Здесь не так далеко, ближайший от нас храм – Петропавловский на Басманной, туда ходил Чаадаев, например, – постаралась я населить этот мир знакомыми ему именами. Я увлекала его за собой, и мы медленно двигались в сторону вокзала. – И он, кстати, чем-то напоминает ваш Симеоновский храм на Белинского… ну, то есть у Набережной Фонтанки, возле цирка… нет, цирка там, наверно, в ваши времена еще не было… простите, я плохо знаю Петербург…

– Как вы сказали? Что значит на Белинского? – остановился даже он. Я с удовольствием заметила, как приподнялась его бровь, и едва не рассмеялась в голос.

Ну конечно! Сильную эмоцию в нем вызвала не диковинка в моих руках, и тем более не мое принятие, но праведное негодование. Как я узнавала в этом его полемически запальчивую интонацию из писем, даже предаваясь которой он оставался мягким и неспособным на грубость. Но все же Белинского он терпеть не мог и не сумел остаться равнодушным к одной этой фамилии. Кажется, мне придется расстроить его еще чуть больше.

– Да, боюсь, мир, в котором есть улица в честь Белинского, еще меньше заслуживает вашего внимания… надеюсь, ее уравновесит Пушкинская площадь? Или библиотека имени Дельвига? Я отведу вас туда, там суперкрутые трамваи и масонский храм… – я увлеклась и не сразу заметила, как он застыл перед электронным табло, где светились время и сегодняшнее число.

То ли его поразил масштаб изображения, то ли тот факт, что внешний мир вторил моим попыткам достучаться до него, но по выражению его лица я догадалась, что он приближается к какой-то степени принятия. «Табло находится в стадии настройки», – смеялась я про себя и мечтала, что за это время мы сблизимся, и я смогу объяснять ему такие шуточки. Это были лучшие планы на ближайшую жизнь.

Он медленно развернулся ко мне, вытирая лоб рукой, и удивительно ясным голосом, так не совпадавшим с его состоянием, произнес:

– Неужели это правда?

Я улыбнулась, удерживаясь, чтобы не тронуть его за плечо.

– Помните, как говорил Дельвиг: если три человека сказали тебе, что ты пьян, то пора лечь спать. Действительность подтвердила вам мои слова дважды – может быть, стоит прислушаться?

– Откуда вам это известно? – уже без прежнего недоверия, каким-то живым, почти предающимся тоном обратился он ко мне.

Он еще ничего утвердительного не сказал, а мне уже уверенно казалось, что в нем будто случился щелчок, что внутри него что-то согласилось с происходящим. Что он готов был принять мир, в котором остались имена дорогих ему людей и какая-то связь с ними. И я возлагала, быть может, завышенную, но такую живительную надежду, что моя маленькая роль в этом тоже есть. Что я, даже не изыскивая слов, нечаянно стала этим необходимым для него проводником между эпохами. И это рождало совсем несметную и сверкающую мысль о том, что он сможет принять и меня.

– Ваша переписка с Пушкиным опубликована. И все, что написал Пушкин, – тоже, значит, этот мир по определению не может быть плохим.

– Склонен согласиться с вами, раз так, – улыбался он одними глазами, а я кусала губы от радости и красоты происходящего. – Простите, если невольно обидел вас недоверием… и был мало учтив, – даже потупился он.

– Полно, что вы, да я бы на вашем месте… одним словом, вы образец сдержанности, слишком удивительный для этого мира, – попыталась я взять с него в этом пример. – Но я вижу, как вы устали – и от волнений, и с дороги – и я, признаться, также. Надеюсь, вы не откажетесь стать моим гостем… хотя бы на сегодняшний день? – мне было ужасно неловко произносить эти слова – по сути, у него не было выбора, а я пользовалась этим, и не могла честно сказать, что мне ничего от него не нужно…

– Мне, право, крайне неловко будет еще и стеснять вас, – начал он так неуверенно, и я почувствовала, что это была лишь формальность. Быть может, на языке его времени – совершенно необходимая перед тем, как согласиться. Но я была не настолько искушена в нем, чтобы мастерски ответить что-то уместное в таком случае.

– Поверьте, вы очень обяжете меня, если сейчас мы поедем в сторону дома. Боюсь, поиски другого пристанища для вас могут занять немало времени, особенно в такой час, – говорить ему о том, что без паспорта у него вообще не выйдет никуда вписаться, я не рискнула.

То ли моя интонация, то ли откровенно усталый вид вызвали на его лице такую тонкую снисходительную улыбку, и я не без трепета заметила, как она почти в точности повторяла контуры той, что светилась у меня в голове.

– Поедемте, я готов.

Мы шли сквозь здание и поворачивали к пригородным кассам, пробираясь летними вокзальными толпами, смесью малоприятных запахов и звуков. Среди той концентрации повседневности, которая была не лучшей для первого знакомства с городом, но выбирать не приходилось. Я изредка выхватывала взглядом краешки его жестов: как он поднимает брови, морщит нос или расширяет глаза чему-то, невиданному прежде. Чувствовала, как суетливо он уворачивается от не слишком учтивых встречных прохожих, невольно прикасаясь ко мне плечом. Он тепло и утвержденно высился рядом, а я замечала за собой странное переутомление – и телесное, и от эмоций: у меня даже щеки устали улыбаться, потому что это было единственным способом справляться с красотой. У меня стучало в висках и моментами слегка даже рябило перед глазами, но я прекрасно понимала, что, даже оказавшись в постели после всех событий этого дня, едва ли сразу усну. Это было такое подзабытое обострение всех чувств, которое умеет давать творчество, но теперь пришлось признавать, что и жизнь тоже.

– Какое удивительно грациозное строение! – вдруг остановившись, произнес он.

Пожалуй, гостиница Ленинградская получила свой лучший комплимент, я даже ей позавидовала. Нет, на самом деле меня откровенно восхищало то, как среди самого, как мне казалось, грязного и неуютного места в этом городе, среди пугающих электронных и человеческих возгласов, недоодетых тел и агрессивных запахов, он поднял голову вверх и увидел красоту. Человек классической эпохи. С этой помогающей существовать иерархичностью, которую мы в своем постмодерне уже растеряли.

Не забывая о неуместности сейчас слова «гостиница», чтобы не сбить его с правильного пути, я думала, как избежать словосочетания «сталинские высотки». Нет, это был не тот топографический квест, к которому меня готовила жизнь.

– Да, оно – часть ансамбля этой площади, которая носит имя Трех вокзалов. Также у этого здания есть еще …шесть близнецов, которые вы сможете увидеть в ближайшие дни, – я ужасно была довольна своей путеводительной репликой, особенно тем, что сказала вы, а не мы.

Наконец, мы миновали турникеты и вышли на перрон.

– Снова железная дорога? – удивился он, оглядевшись по сторонам.

– Да, это самый удобный способ добраться ко мне.

– Евдокия… как вас по батюшке? – вдруг неловко начал он.

– Николаевна, но можно лучше без батюшки, прошу вас. Теперь по отчеству принято обращаться лишь к тем, кто старше, – да, я утрировала, но могла же я позволить себе хоть что-то в свою пользу. Хотя на самом деле в моей голове уже замышлялись другие, более или менее безобидные способы истолкования новой для него реальности.

–… Хорошо, будь по-вашему, – почти не улыбнулся он, и голос его звучал озабоченно. – Скажите прямо, мой визит не скомпрометирует вас?

– Поверьте, это слово тоже давно устарело, если только речь не идет о паролях в браузере. Нет, я не то хотела сказать – этика сильно изменилась, и общественная оценка значит в ней все меньше. Сейчас вас это может оттолкнуть, но, я надеюсь, мы сможем поговорить спокойно и всерьез, и вы, как гуманист, все оцените. Одним словом, нет, не скомпрометирует ни капли.

Не уверена была, что он что-то понял – скорее, я увела его от скользкой темы. На удачу к нам подъехала электричка. Ура, можно будет пятнадцать минут отвлекать его от неудобных вопросов видами из окна.

Вагон был счастливо полупустым, мы сели напротив, и пылинки на моих глазах кружились в прорези солнечного луча перед его лицом. А он, по-детски чуть выставив нижнюю губу, любовался через стекло Останкинской башней в каком-то почти благоговейном трепете.

Он, кажется, тоже подустал от впечатлений, затекшей шеей опустившись на спинку сиденья. Я не выдержала вида его безумно удавливающего воротничка.

– Петр Александрович… ваш воротник, он меня пугает. Вам же явно сейчас душно и неудобно. Уверяю вас, вы не скандализуете ни меня, ни господ кругом, – многозначительно обвела я взглядом пассажиров, большинство из которых были в шортах и майках, – если немного его ослабите. Я могу закрыть глаза, если вам угодно. Это предупреждение исключительно в целях вашей безопасности в вагоне электропоезда, температура воздуха в котором сейчас превышает норму, – как я удачно скосплеила несуществующее объявление, однако. Мне казалось, он так законопослушно внимал им, твердящим эти ушисносящие формулировки про «профилактику пожарной безопасности». Его смятенный разум, видимо, не в состоянии сейчас был считывать речевые ошибки, лишь находил в этом бесплотном заботливом голосе какой-то необходимый иерархический покой.

– Вы думаете? – нерешительно произнес он, поднимая руку с колена.

Я, скорее, для вида прикрыла глаза ладонью, а сама сквозь пальцы и опущенные ресницы жадно смотрела, как он расстегивает пуговицы. И это было необыкновенно волнующее зрелище. Температура воздуха была сильно выше нормы. «Станция Хорниво, конечная, поезд дальше не идет. Все, я официально становлюсь опасной для этого господина. Как же непросто будет держать себя в руках. Ну а кому сейчас легко, и не такие квесты проходили», – мне пришлось отвлечься от этих не слишком оптимистичных мыслей, потому что нам пора было двигаться к выходу.

– Еще одна машина? – беспечный великовозрастный мальчик передо мной познавал удивительный мир общественного транспорта и, к счастью, не догадывался, что происходило со мной по его милости.

– Автобус – что-то вроде омнибуса, которые не так давно затеял у вас купец Синебрюхов, – оживилась немного я. Набежала спасительная тучка, микрорайонная жизнь приятно обволакивала зеленью после жаркой открытой площади, становилось почти прохладно, и это походило на настоящее счастье. – Вам приходилось пользоваться таким?

– Нет, как-то не было повода. Моя жизнь вся устроена кругом университета, а летом на Лесном, куда, я слышал, даже ходят какие-то новые машины, но мне привычнее на своих.

– Понимаю, вот этим ребятам тоже, – кивнула я в сторону стоянки автомобилей, – но нам придется еще немного потерпеть общественную духоту, вы уж простите. Нам повезло, что сегодня выходной, а в иной будничный вечер происходящее на остановке очень похоже на эту карикатуру (я решила найти рисунок из сатирического журнала, который, быть может, попадался ему на глаза: там был изображен омнибус и пытавшаяся набиться в него толпа людей). – За два столетия картина час-пика, по-моему, ничуть не изменилась.

Он взял телефон из моих рук и поднес ближе к глазам.

– Да, это, кажется, из «Иллюстрации» Неваховича. Как вы сказали, час пик? Это что же, какой-то новый термин в карточной игре? – конечно, он не понял связь картинки с этим определением.

– Нет, в карточной игре я совсем ничего не смыслю, но могу предположить, что в ней как раз мало что изменилось. Так называют промежуток в пару часов утром и вечером, когда большая часть населения добирается к месту службы и обратно, и оттого дороги переполнены, и есть риск сильно задержаться. В «Онегине» вы помните, конечно, чудные строки про утренний барабанный бой и охтенку, но здесь и теперь эти минуты, боюсь, совершенно лишены чего-то поэтического.

Уголки губ его чуть дрогнули в улыбке, произошедшей, видимо, от радости слышать что-то по-настоящему близкое. Он протянул мне телефон, неловко держась за самый краешек экрана. Я даже забыла о простом и насущном – коснуться отпечатка его руки, меня будто только теперь накрыло осознание. Человек, которому посвящен «Евгений Онегин», души прекрасной, святой исполненной мечты, все вот это, – ехал сейчас со мной в 774-м автобусе. До того я как-то не придавала этому самостоятельного значения, весь его опыт был для меня лишь частью необыкновенно обаятельного облика. Но нужно было признать, что передо мной не просто очень симпатичный мне мужчина, но… живой носитель культуры? Нет, мне решительно это определение не нравилось – меня же всегда безумно раздражало, как во всех источниках о нем пишут «друг Пушкина», «критик пушкинского круга», «корреспондент Гоголя». Мне же, напротив, был интересен и важен именно он сам, а все эти отсылки – лишь постольку поскольку, и как способ проложить между нами необходимый хрупкий мостик, пока единственный.

Мы ехали двухполосными почти дремлющими окраинными улицами среди склоненных липовых крон, только ровный шум мотора населял звуками тишину, и он молчаливо смотрел сквозь отмытое стекло по-детски завороженным взглядом. Сейчас я при всем желании не могла совпасть в этом с ним, хотя обычно каждый раз разглядывала пролетающие панельки снизу вверх, как произведения искусства, в которых заключена жизнь человека. Но теперь красота будто вся была взята из мира и тепло воплощена рядом, так близко, но при этом совершенно недостижимо.

Я немного тревожилась оттого, что он не задает никаких вопросов – помнила его удивительную открытость новому и живое любопытство, с которым он, например, будучи уже за шестьдесят, живя в Париже, ходил всякий день на публичные лекции в Сорбонну. Но стоило понимать разницу и попытаться представить себе его положение – он все еще, кажется, был не вполне успокоен и утвержден среди этого странного и не совсем запланированного путешествия. С другой стороны, я была крайне рада, что он не спрашивает меня о принципах работы автобуса или политическом строе, например. Но больше всего мне хотелось бы не говорить самой, а слушать его – бесконечно и о чем угодно, и я всем сердцем призывала тот момент, когда это станет возможным.

– Какой необыкновенный мятный цвет! – не сдержалась я, выхватив взглядом свежевыкрашенную девятиэтажку, блеснувшую солнечной стороной. Но мы пронеслись мимо слишком быстро, он только успел шевельнуть бровями, и мой невольный возглас остался единственной репликой на нашем коротком пути.

– Добро пожаловать на район, или как бы сказали у вас… слободку, – не очень уверенно выговорила я, когда мы приземлились у островка остановки. Меня слегка мутило от бензинного духа и всей этой разреженной, все еще не вполне вероятной атмосферы происходящего. Я боялась спросить, как он вообще себя чувствует, дыша московским воздухом, но, видимо, его внутренний дискомфорт пока заставлял забыть о чем-то физическом. Эта попытка понять его уберегала меня от жалости к себе перед его замкнутым и недоверчивым молчанием.

Перед нами была перспектива бесконечной, весь район образующей улицы, и кругом, сколько хватало глаз, простиралось панельно-кирпичное царство. Со своей прекрасной симметрией окон и избытком проводов, с выцветшими фасадами и яркими пятнами балконов, наполненных каждый своей устроенной пестротой.

– Какое, однако, грандиозное торжество человека над природой. И это в таком удалении от Москвы, – проговорил он.

Урбанизация сейчас, кажется, получила один из самых изящных эвфемизмов, но в его лице я не прочитала прямого отторжения к увиденному – на нем все еще стояла какая-то ровно разошедшаяся оторопь. Но мне было безумно приятно, что он сумел увидеть какой-то след красоты в том же, где всякий день замечаю я.

– На самом деле, мы все еще в Москве, хоть и почти на самом ее краешке. Город окружен кольцевой дорогой в более чем сотню верст. Представляете, какое на самом деле логичное нарастание кругов произошло со временем: Кремль, Китай-город, Белый город, Земляной Вал, который теперь называется Садовое кольцо, потом Камер-коллежский вал – теперь третье транспортное. Кажется, Грот довольно подробно писал вам о своем путешествии по нему, – проговорилась я и осеклась – это было, пожалуй, чуть больше информации, чем мне следовало обрушивать на него в первый же день. Но мы подходили к дому, и, с другой стороны, занять сейчас чем-то его мысли беспокойной мне показалось очень кстати.

– Как, вы и переписку с Гротом читали? – будто даже порозовел он лицом, и в нем проступила какая-то сложноопределимая черта, похожая на радость встречи.

– Да, вы же, кажется, сами были не против ее издания.

Он только легко кивнул. Мы подошли к подъезду, я стала доставать ключи, а он стоял, запрокинув голову, и, кажется, пытался вместить величину здания, в которое ему предстояло войти. И это был, пожалуй, самый значительный взгляд, который встречала обыкновенная шестнадцатиэтажная свечка, один из трех корпусов, выросших лет десять назад рядом с советской панелькой под тем же номером.

Нам открывался маленький лифт, и я могла бы предвкушать лучшие несколько секунд невесомости среди единственно возможной сейчас близости между нами. Но меня беспокоило, как он смирится с существованием в двушке с незнакомой женщиной после его ректорского флигеля в три этажа, где он жил один, и где теперь, наверно, помещалась половина администрации СПБГУ. С другой стороны, мне больше нечего было ему предложить, да и выбор перед ним стоял невеликий. К тому же он, как масштабно мыслящий человек, пожалуй, уже успел составить мнение, что в мире стало… немного более тесновато, чем два века назад, и мог сделать вывод, что пространство для жизни сильно сжалось.

Мяуканье кота было слышно еще из-за двери.

– Здравствуй, Лев, – вежливо тесня его от порога, проговорила я, – это Петр Александрович, его следует любить и жаловать, – я старалась быть как можно непринужденнее, не оглядываясь на него и будто ища поддержки в пушистом недоумевающем существе, размеренную жизнь которого мы, казалось, тоже слегка нарушили.

– Прошу вас. Вы можете пока пройти в столовую, – старалась не унывать и приглашала я, сумев избежать простонародного слова кухня, – а я приготовлю вам комнату.

Он кивал и сдержанно благодарил, но, как мне показалось, слегка каменея лицом. Думаю, он уже начал подозревать, что бесконечная анфилада перед ним не откроется. Или, быть может, его смутила картина с полуобнаженной Клеопатрой, обнимающей льва, в полстены прихожей? Или моя не заправленная постель в приоткрытой комнате? Боюсь, количество смущающих факторов вокруг просто превышало возможности этой светлой головы.

Я решила перенести свои вещи и освободить ему спальню – просторную, с эркером и искусственным камином. Подоконник был заставлен цветами, а тяжелые гардины, шкафы с сервизами и зеркалами, и белая шкура неизвестного медведя на полу создавали вполне классическое впечатление. Его почти не нарушала лаконичная плазма на стене, но чуть мешала и всему облику комнаты, и перемещениям по ней беговая дорожка. Я подумала, что такое изобретение вполне могло заинтересовать моего гостя с его приверженностью зож. Представила его в процессе познания и беззвучно рассмеялась, застилая постель и думая, что для вылазок в город придется одолжить у Андрея что-то из его вещей – по комплекции они примерно совпадали. Я надеялась, что Катя и ее муж смогут простить мне это самоуправство, но думала, что едва ли смогу рассказать им все, как было. Поделиться происходящим даже с близкими казалось мне невозможным – слишком он, едва появившись, наполнил мое здесь и сейчас, и слишком он был для меня… сокровенным человеком.

Я огляделась – комната показалась мне вполне достойной принять его, единственной смущающей деталью показались картины Дали, творчество которого любила Катя, но ничего не поделаешь, знакомства с модернистским искусством ему все равно не избежать. Надо же с чего-то начинать. Меня ужасно беспокоила и тяготила необходимость смущать его всякими бытовыми подробностями существования, и еще больше то, что я невольно все равно буду его стеснять, а он, в силу своей интеллигентности и безвыходной ситуации, станет отвечать лишь учтивым молчанием. Я подумала было даже уехать в свою загородную квартиру, но оставить его одного со всеми благами цивилизации и необходимостью ухаживать за котом – пожалуй, тоже было слишком.

Зайдя на кухню со словами «Все готово, вы можете…», я осеклась: он сидел на диванчике, поставив рядом чемодан, на котором лежал раскрытый журнал, а на коленях его устроился Лев, и оба были заметно довольны сложившимся положением. На пару секунд я просто зависла, любуясь его широкой ладонью, перебиравшей шерсть кота. В эти мгновения мы все трое, пожалуй, поймали какой-то маленький медитативный приходец.

Как же просто – он нашел какую-то неуловимую поддержку в этом совершенно вневременном существе, равном природе и самому себе, лишенном всяких модификаций внешности и поведения, которые, наверно, успели напугать его в людях, включая меня. Котейко тоже кайфовал – со мной ему явно не хватало тактильного внимания, которое я в свои короткие послерабочие вечера не успевала ему обеспечить. А тут ребята просто нашли друг друга.

«Слушай, Троцкий, как ты это сделал? Я призываю всю классическую литературу и интернет, изыскиваю выражения, чтобы снискать хоть маленькое доверие этого господина, а ты просто взял и забрался к нему на колени?»

Я посмотрела на Льва с нескрываемой завистью, а тот, завидев меня, лихо разомкнул объятья, остановив пригревшуюся руку на половине жеста покоиться в воздухе, и призывно подбежал к миске. Ну конечно, лирика закончилась – пришел источник кормежки. Я торопливо достала кусок размороженного мяса, оставив Льва вкушать его, и обернулась к моему гостю, выражение лица которого снова приняло какой-то озадаченный оттенок.

– Я так рада, что вы… нашли общий язык, – осторожно присела я рядом. – Лев, он… чувствует хороших людей. – Вот что это сейчас было, и, главное, зачем я это сказала? – Ух ты, «Современник»! – не сдержалась я, увидев раскрытую обложку, и порадовалась, что замну свою максимально неловкую попытку подката. Нет, насколько глупеют влюбленные люди, никогда не перестану этому удивляться.

Я с удовольствием заметила, как его лицо чуть порозовело маленькой издательской гордостью. Мои нелепые слова он, кажется, вообще пропустил мимо ушей.

– Да, я привез его для Василия Андреевича, – с неприкаянной улыбкой протянул он.

– У меня как раз был вопрос – нет ли у вас чего-то из вещей, с чем вы готовы бы были безбольно расстаться? Предполагаю, что эти экземпляры у вас не последние, а букинисты смогут предложить за них неплохую цену, и через это вы сможете… располагать какими-то средствами.

Финансовая тема, как и бытовая, была очень болезненной и неловкой, попытаться деликатно помочь ему обрести какую-то независимость было главной моей задачей на сегодня. Я догадывалась, конечно, что на сносный гостиничный номер вряд ли получится насобирать, и, кого я обманываю, мне бы меньше всего этого хотелось, но попытаться все равно стоило. Самое главное было, чтобы он не чувствовал себя ничем стесненным и обязанным мне. Как же мучительно сложно было говорить о таком с человеком, к которому я испытывала все большую нежность, продолжая натыкаться на стену, что будто бы чуть подтаивала, но все равно оставалась бесконечно непроницаемой.

–… Вы позволите, мы обсудим это и проговорим наши планы за ужином?

Он кивнул почти оживленно – кажется, ему польстил тот факт, что его скромный издательский труд, плод больших идеологических надежд, которому он посвятил девять лет жизни и вложил в него столько сил и средств, в этом странненьком мире считается библиографической редкостью.

***

Мы сидели за столом, и маленький квадратик кухни представлял среди галереи несимметрично освещенных окон, в глазах соседских панелек, вполне идиллическую картину. У меня даже нашелся куриный суп, а по части сервировки у Кати все было красиво, оставалось только достать яркие блюдца и блестящие приборы. Я впервые за не знаю сколько лет цивилизованно ужинала на кухне за накрытым столом, а не за компьютером в темноте, за полчаса до сна. Я не могла проглотить ни ложки – меня все продолжало поколачивать, но налила себе немножко и усердно делала вид, что ем. Он в собственном смятении, к счастью, не настроен был глядеть в мою тарелку.

– Завтра мне нужно съездить по разным делам, – я не стала уточнять, что главной моей задачей будет побывать на работе и добиться внеочередного отпуска, – и после смогла бы заехать к букинистам, узнать про «Современник». Если бы вы оставили на форзаце автограф, мне кажется, это сделало бы его еще более привлекательным.

– Вы думаете? – вытирая уголки губ салфеткой, что я кстати умудрилась положить рядом с ним, проговорил он. – Это, право, так странно осознавать, что журнал, который почти никому не был интересен, который я издавал себе в убыток, теперь представляет какую-то ценность.

Я полагала все свои силы, чтобы не рассыпаться от умиления и продолжать решать деловые вопросы.

– Как видите, время все расставило по местам. Я не смыслю в букинистике, но, думаю, все должно выйти неплохо. Но а вам предстоит испытание – побыть в этих стенах в одиночестве, то есть, в компании вашего нового друга и в окружении всех этих замысловатых… приборов, – обвела я взглядом кухню. Вы позволите кое-что разъяснить вам?

Он с какой-то пионерской готовностью кивнул. Лицо его чуть зарумянилось, а глаза подернулись уже не тем тревожным блеском, что я замечала прежде, но почти доверяющим спокойствием. Я пересела на диван рядом с ним и протянула телефон на ладони. Симку я переставила в старенький, который умел только звонить, а ему оставляла свой, как способ экстренной связи и единственный доступ к досугу, который смогла для него придумать. Из книг в квартире мне встретился только Лавкрафт, и я подумала, что это не лучшая идея для его знакомства с модернистской литературой.

– Какому чтению вы думали посвятить свои дни у Василия Андреевича? – спросила я.

– Хотел вместе с автором заняться разбором восьмого тома готовящегося собрания его сочинений, – почти рассмеялся он, – ехал и думал, как буду общаться с дорогим Жуковским и в живом, и в книжном виде.

– А случилось вот в электронном, – отвечала я, – продиктуйте мне, пожалуйста, названия текстов.

– Рустем и Зораб… восьмая песнь «Одиссеи», – начал перечислять он, а я торопливо записывала в заметки и тут же загружала в приложение.

Объяснить ему, как пользоваться читалкой, было не так сложно, а интернет я решила отключить во избежание нежелательных информационных поводов. Еще показала ему, как включать музыку – после долгих раздумий остановилась на Of Monsters and Men – я подумала, эти искренние и размеренные ребята интонационно подойдут ему, любящему, к тому же, все северное и скандинавское. Да, я знала, что они исландцы, но из скандинавов мне на память пришли только Him, и это был не тот вайб.

Он совершал свои первые шаги в знакомстве с техникой перед моими глазами, так трогательно оглядывался и сверял со мной каждый жест, а я наслаждалась узаконенной возможностью видеть так близко его неуверенные старательные пальцы, опущенные ресницы, тени движения на губах.

– Какая досада! – вдруг откинул он голову на спинку дивана, опустив телефон на колени.

Я насторожилась, чувствуя наравне с маленькой тревогой какой-то обнадеживающий сквознячок – все-таки он не таил свои эмоции, а готов был озвучить их.

– Что такое? – осторожно подняла на него глаза.

– Прошу прощения, я просто только что понял, что не взял ни горстки своего табаку, а отыскать такой же в нынешних… обстоятельствах думаю, надежды нет.

– Пожалуй, вы правы, – протяжно отвечала я, путаясь в противоречивых мыслях, что вызвала во мне его реплика.

С одной стороны, я немножко ликовала: если он вспомнил о такой второстепенной вещи, как табак, значит, острый стресс прошел, он понемногу осваивается и, что еще чудеснее, начинает доверяться? А я, кажется, начинаю узнавать его, такого, к которому привыкла по своим представлениям, – открытого и непринужденного. И, несмотря на то, что мне безумно хотелось угодить ему и сделать его день по возможности комфортнее, гораздо более значимым представлялось помочь по-настоящему – приложить усилия, чтобы он бросил курить, например? Ведь потребность исполнить любое его желание на самом деле совершенно эгоистична, мне просто на глубине хочется быть для него удобной и хорошей, чтобы заслужить что-то, а ничего подлинное так не работает. Но и здесь меня останавливало сомнение: кто я такая, чтобы указывать ему, и не слишком ли много пытаюсь на себя взять? В общем, следующая реплика далась мне нелегко.

– …Меня удивляет, что ваш доктор Нордстрем – он же прогрессивный человек, неужто никогда не говорил вам о том, что курение вредит здоровью?

– Нет, он лишь рекомендовал не употреблять кофе и вино, а по утрам обтираться мокрым полотенцем.

Вот зачем он это сказал? Его невозмутимый тон еще живее обрисовал в моем воображении картину утренних процедур, которые будут теперь проходить, черт возьми, в моей ванной. Кажется, мозг совершил слишком много операций за сегодняшний день и вместо стратегических решений был способен подкидывать мне лишь соблазнительные сюжеты. Я закусила губу от невольного смеха, пытаясь вернуть себе прежний настрой на серьезность.

– Это странно, правда, я ничего не смыслю в истории медицины – быть может, он и сам не знал. Ладно. Сколько вы выкуривали в день примерно?

– Да, собственно, одну сигару после обеда, оттого и теперь чувствую себя непривычно, лишившись этой возможности.

– Хорошо, пойдемте, давайте попробуем, – решительно проговорила я, увлекая его за собой.

Он, как-то легко покорившись и ничего не спрашивая, последовал за мной на балкон.

Мы прошли сквозь комнату, где теперь предстояло обитать мне, и я запоздало заметила ворох постельного белья и вещей, который торопливо кинула на диван, и пробормотала что-то извинительное. Но его, кажется, смутило не это – я даже почувствовала, как он чуть подался в сторону от стены, где висело довольно большое живописное полотно, изображавшее совершенно лысую женщину с неестественно круглой обнаженной грудью. Стены в комнате, кроме того, были вызывающе красного цвета, и мой классический реципиент своим выражением лица перед всем этим напомнил мне маленького кота в сапогах, попавшего во дворец Карабаса. Вот он переводит смущенный взгляд на другую стену, а там его ждет «Сон» Дали. Мне очень хотелось как-то тактильно поддержать его, но я понимала, что в настоящий момент это сможет вызвать лишь отторжение. Как же нелегко мне, будучи частью этой непонятной пугающей реальности, становиться ему ближе.

– Современное искусство, вы не пугайтесь. Придется привыкнуть… хотя бы на какое-то время.

Мой бодрый тон к концу фразы сбился на почти извиняющийся.

– Зато поглядите, как тут хорошо! – мы вышли на балкон, и я призывала все духи района или даже Северного административного округа слететься сюда и сгустить под нашими окнами окраинную красоту.

– Право, это что-то необыкновенное, – наконец, нарушил он молчание – вид с девятого этажа явно его впечатлил.

Он оперся локтями о подоконник, скрестил пальцы и по-детски опустил на них подбородок, обводя завороженным взглядом открывшуюся панораму.

– Я даже не знаю, с чем это сравнить… я бывал на Иматре и думал, что там получил свое предельное представление о высоте, но там был какой-то первобытный шум и дух, а здесь… – кажется, специалист по русскому слову растерял все слова.

– Торжество человеческой жизни, которая, как мне кажется, очень гармонично вписана в природу. Вы поглядите на эти деревья, задевающие кронами стекла, на эти следы ветра и дождя на фасадах домов – все переплетено и устроено в такое общее обжитое пространство.

– И это после Вавилонской башни люди осмелились… и не прогадали, – вдруг сказал он.

«Тот, кто посмеет – получит в награду себя», – вспомнила я одни из самых любимых слов на свете, которые в эту минуту удивительно попадали, но цитировать их ему теперь не показалось уместным.

– Кстати о Вавилонской башне – поглядите туда, – показала я ему направо, где при ясной погоде, как теперь, вполне просматривался силуэт Останкинской. – Это то самое строение, что вызвало ваш восторг на нашем пути. Если хотите, вы могли бы подняться туда. Нет, не своим ходом, такой же машиной, как в этом доме.

– Боюсь, мне пока хватит впечатлений, – уверенно, но как-то необыкновенно мягко произнес он. – Однако вы, кажется, пытались таким образом отвлечь меня от мыслей о сигаре? – в его тоне впервые послышалось такое лукаво-любезное обращение, что у меня будто обрушилось что-то под ребрами.

– Признаться, да, и я готова принять свое поражение. Но если вам очень уж хочется, – я отошла чуть в сторону и, зажмурившись, достала сигарету из пачки. Со своей сверхчувствительностью я просто не могла видеть эти предупреждающие картинки с болезнями на этикетках, отворачивалась даже от витрин. Так что теперь мне постыдно не хватило духу провести с ним наглядную лекцию о вреде курения. Я втайне надеялась, что ему просто не понравится Катин «Гламур», и мы решим эту проблему. То есть, мне хотелось думать, что его привычка не настолько тотальна, чтобы отказ от нее вызвал тот тяжелый набор типичного курильщика. Но приходилось допускать мысль, что какие-то побочки и в его случае возможны, эмоциональные в том числе, а значит, мне будет с ним еще сложнее. Да, всегда оставался вариант поехать в пафосный табачный отдел и найти что-нибудь для него привычное, я даже знала человека, который мог бы помочь мне с выбором. Но я вспомнила про его воспаление легких, которое якобы произошло от чрезмерных закаливаний, но кто знает. Да, я не смогу и даже не пытаюсь менять историю, но у меня не получится остаться спокойной, если я не сделаю все, что от меня зависит. Это был челлендж, я хотела попытаться хоть как-то помочь ему, даже если это обернется невозможностью воплощения моих собственных желаний. Меня начинало мутить от собственного мнимого благородства. «Вот он стоит передо мной, совершенно отдельный, прекрасный и недосягаемый, что я вообще знаю о нем?» Но сигарета уже лежала перед ним на подоконнике, а я протягивала зажигалку.

– Простите, но я боюсь зажигалок с детства, вам придется самому извлечь огонь. Бытовое развлечение нашего века – почувствуй себя Прометеем.