Читать книгу Книга Мануэллы - Деметрий Дембовский - Страница 1

Сад расходящихся тропинок

Девушка из comptoir1 считает, что её мир гораздо менее драматичен, чем мир герцогини: на самом же деле герцогиня так же тоскует в своем ослепительном дворце, как и романтически настроенная буфетчица в своей убогой, темной клетушке.

Хосе Ортега-и-Гассет “Мысли о романе”.

1

История эта банальна. Что, впрочем, немудрено в моей серенькой, невзрачной жизни. К чему, спросите вы, писать об этой маленькой жизни, об этих меленьких, смешных страстишках? Жил, жил, спотыкался о камешки, так и спотыкался бы о свои камешки, мало ли таких как ты! А если бы все стали свои писюльки выставлять на обозрение, кто бы тогда читал книжки? Сам Гомер утонул бы в этом болоте из буковок! Буль!..

Но, может быть, это скрасит несколько твоих минут, может быть, ты узнаешь о своем прошлом отсюда больше, чем из наших скупых объяснений, сдобренных стыдливостью…

Я ехал в автобусе, обычном рейсовом автобусе 157 маршрута, на мягкое кресло которого плюхнулся с особым удовольствием, ибо знал, что вечером в направлении центра он едет почти пустым, поэтому никакая суровая бабушка не будет унижать себя уступленным мною местом. Я ехал с удовольствием еще и потому, что взял с собой купленного только вчера Макса Фриша (о нем особый разговор) и направлялся к другу, а может быть больше к подруге, к своей подруге, с которой жил мой друг. Это было тем более приятно, что я не видел их почти два месяца, что скоро моя свадьба, что погода стала налаживаться после отвратительнейшего августа, что был вечер, что я собирался не спеша проехаться по маршруту 7 троллейбуса (о котором тоже отдельный разговор), что у меня не было никаких забот и проблем, в руках Макс Фриш, и впереди милая улыбка…

“В течении всех трех часов, пока мы ждали посадки на самолет, Айви без умолку болтала, хотя уже знала, что я наверняка на ней не женюсь…”

В аэропорт мы приехали рано утром. За два часа до вылета. Странное чувство заброшенности. Она не решалась ко мне подойти, хотя была рада, что я предпочел видеть её до последнего, до того пока она на одиннадцать месяцев скроется в прозрачных лабиринтах аэропорта; а не ловить в этот ранний час кусочки сказочных сновидений.

Я сидел на пластмассовом кресле и, честно говоря, не понимал, зачем я здесь? Чтобы еще раз унизить себя? О, эта великая любовь! Я просто играл по правилам. По своим правилам, которые придумал в детстве: женщину надо боготворить! О, это чудесное создание! Сейчас оно стояло в окружении своих родственников и немногих друзей и бросало на меня благодарные взгляды. Её родители ничего не знали обо мне, её брат смутно догадывался, но сейчас был занят выслушиванием наставлений (он тоже улетал вместе с ней), чтобы обращать на что-нибудь внимание. Благодарные взгляды. Я очаровывал её своим трубадурством. Потом были письма, много писем, почти каждые две недели по новелле. Она говорила, что они согревали её вечерами в Тусоне (ох эти морозные вечера Аризоны!).

Я бы с удовольствием себя выслал вместо них, но не мог выехать из страны. Да и денег было, откровенно говоря, жаль. Однако это было бы трубадурством! Незнакомая страна и одно только улыбающееся тебе лицо. И зачем?

Несколько лет назад я был большим безумцем…

Недавно прогремел очередной взрыв в Москве, устроенный, как говорят чеченскими террористами (и тут же, как альтернативная версия – Березовским, стремящемся очернить нового президента), на этот раз в переходе на Пушкинской площади. Десятки обгорелых жертв. Приступ полицейской бдительности. Я был уже в конце Кутузовского проспекта, как сзади меня женщина, которая, видимо, собиралась сесть, обратила внимание на огромную торбу, оставленную прежним пассажиром. Событие надо сказать неординарное (забыть такой тюк, да еще в терроризированном городе!), и люди стали потихоньку перетекать из задней части (где сидел я) вперед, а кое-кто и вовсе вышел на следующей остановке, решив дождаться следующего автобуса, уже вероятно предвкушая, как будет проезжать мимо обгорелых останков…

Я слишком хорошо устроился в мягком кресле всего за три рубля, чтобы менять его на смутное удовольствие жить дальше. И даже не меркантильный интерес сдерживал меня (потратить еще три рубля, потерять три минуты и возможность усесться в такое же кресло с Фришем: “…Мое лицо, отраженное в зеркале, пока я долго мылю, смываю, а потом вытираю руки, бледное как полотно, вернее изжелта-серое, с лиловыми жилками, отвратительное, как у трупа…”), а боязнь признания собственной трусости. Лучше взлететь на воздух (если так того угодно Богу, чеченскому террористу или Березовскому), чем подниматься с кресла и выходить на ненужной тебе остановке только из-за того, что тебе об этом во всю орет разум. Даже перелизать вперед автобуса глупо: там взрыв лишь искалечит меня, поистине изменит судьбу, а тут сразу, без проблем, бух! И никакой надобности оправдываться за то, как жил и как соизволил умереть. Трагические обстоятельства. А ведь как много мог бы сделать этот незаурядный ум! Жертвы, мученики! Скорбь по безвинно погибшим! Звучит почти как приглашение на небеса. Очень мило! И всего лишь надо поискушать судьбу до нужной тебе остановки. Бесплатно поиграть в мужество. А ко всему прочему посидеть в удобном кресле и почитать Фриша: “Собственно говоря, было просто интересно, чем все это кончится”, – беда лишь в том, что читаться он стал крайне плохо.

Прошло слишком много времени, чтобы я мог на что-нибудь рассчитывать. Помню, как она сказала, когда я встретил её на уборке картофеля, в резиновых сапогах, старой куртке… “Я еще не замужем!” Было ли это ответом на предполагаемый вопрос, который ей последнее время обычно задавали или легкое кокетство (ведь она догадывалась о моих чувствах, наверняка догадывалась!), мне не суждено это узнать. Тогда я лишь улыбнулся, воспринял сказанное с достоинством обольстителя, но как долго носил я его в своем сердце! “Ведь это предложение!” И вот, спустя уже два или три года…

“Время: 11 часов 05 минут”. Наверное, было позже. Я никогда не приезжаю к Сашке рано: уж слишком мало удовольствия смотреть на его просыпающееся по три, а то по четыре часа лицо над огромной чашкой разбавленного кофе. Но больше, наверное, из-за Ритки, которая чувствует себя не в своей тарелке, когда не накрашена, не причесана и не одета. Я решил выйти на Площади победы, и не искушать судьбу вплоть до Киевского вокзала: я достойно выдержал испытание, вышел на остановке, на которой было нужно: в конце концов, сидеть на пороховой бочке и ждать, когда тебя распылят не такое уж приятное занятие. Надо сказать, что мне полегчало, когда автобус отъехал, и стало чуть досадно, когда мелькая вдалеке он так и не взорвался. Как-то банально все вышло.

Я опаздывал, может впервые в своей жизни, слишком долго говорил с Оксанкой. Она опять расплакалась. Ненавижу, когда из-за меня женщины плачут: чувствую себя подлецом. Может, правильно чувствую, но все равно ненавижу. Прямо так и хочется оправдаться, что я не со зла: я хороший, любите меня все, пожалуйста, несмотря на то, что сейчас я собираю дорожную сумку, чтобы отправиться к другой. Трудно быть честным до конца, да и не к чему это. К чему хамить? А ведь именно так это и воспримут. Поэтому я и сказал, что еду к Сашке (это была правда), чтобы подумать (а это – ложь), ибо в присутствии Оксанки я не смогу быть объективным (рационализация) и неправильным решением испорчу жизнь нам обоим (патетика). Она сказала, что если я сейчас уеду, она уйдет. Я уехал. Она не ушла.

“Самолет для меня – это самолет, и, глядя на него, я вижу не доисторическую птицу, а всего лишь “суперконстэллейшн” с отказавшими моторами, и лунный свет здесь ничего не меняет. Почему я должен воображать то, чего нет?” Не знаю, но у меня всегда так получается. Воображать то, что могло бы быть. А если бы Оксанка ушла? Я бы тогда не смог бы сказать, что она меня не отпускает, или…

Он подошел к окну, и подумал про себя: “Черт”. За окном ничего особенного: лето как лето, вполне замечательное, ничем не примечательное, только стоявшего вечером под окнами фольксвагена “Bug” – нету. Затем он прошел в маленькую комнату, где еще подремывала жена и с невозмутимостью сфинкса, ласково так произнес: “Кажется, у нас угнали машину”. “Как?” – удивленно вскрикивает Наташа спустя две минуты, когда до её сознания, сквозь сладкий сон и нежность мужа дополз, наконец-таки, смысл слов. “Как угоняют машины? – переспрашивает он. – Что тебе приготовить на завтрак?”

Конечно, могло бы что-то получиться, что-то совсем другое (и я подозреваю не на долго), чем с Оксанкой. Оно было бы ярче, насыщенней, разнообразней, но был бы я так счастлив? Да, конечно, лесть самолюбию вполне ретушировала некоторые неудобства, да и пользовался бы я положением с отчаянной безысходностью, как временщик, который не может позволить себе роскошь созидать там, где ему не суждено жить.

Это я чувствовал, и скорее был больше неуверен в себе, чем в ней. Она была капризна, но все же очень зависима, – я мог бы с ней сладить. Её взрывы с возрастом становились все менее фатальными, ибо она начинала понимать, что разорвать легко, а построить дальше будет все труднее и труднее. Ничто уже не давалось просто, во время игры, да и горизонты впереди стали казаться не такими широкими, да и люди, люди – тоже. Жизнь учила скромности. Когда она приезжала и рассказывала о брате, я заметил, что брат, наконец, понял это:

– Значит Илья уже не строит из себя принца на белом коне?

– Да какой там: теперь он и ночи не проводит без женщины! Моя Джульетта, бедная Джульетта, потеряла всякую надежду стать единственной.

Интересные у неё отношения были с братом. Достаточно сказать, что она узнала, что он ей не родной (родители было отчаялись иметь собственного ребенка и взяли младенца из детского дома, как на следующий год мать забеременела Наташей) в канун своего пятнадцатилетия. Они жили в одной комнате… “А собственно, в чем вы извиняетесь?.. Байрон и Августа? Ну конечно! Неужели вы в самом деле сомневались?.. Как же иначе? Два юных существа разного пола оказались вдвоем в занесенном снегом мрачном замке и провели взаперти много времени… Как же, по-вашему, они должны были вести себя?”2

– Я была у него первая и он у меня. На самом деле мы просто баловались, мы еще ничего не понимали. Хотя, если бы отец узнал – он бы нас сразу убил.

По-моему, евреи должны быть более терпимы к таким вещам, тем более объективно факта кровосмешения не было. Но тогда она еще была максималисткой, бунтаркой и рационалисткой: все казалось исполненным смысла, грандиозным и завораживающим. А эта архаическая инициация связала их сильнее, чем братские узы.

– Он мне до сих пор по пьяной лавочке объясняется в любви, даже говорит, что бросит распутную жизнь, если я только соглашусь стать его женой. Он однажды при Джульетте стал приставать ко мне. Я не удивлюсь, что о нас уже знают больше, чем ты и Светка.

Наконец подъехала “семерка”. Ленивый троллейбус, очень долго ползущий по местам моего детства: от конечной – улицы генерала Ермолова, где я жил с бабушкой в детстве, до конечной – кинотеатра “Ударник”, в “доме на набережной”, где жил мой друг (надо было лишь перейти через мост). И главное, что за столько времени он не изменил своего маршрута. Метафора вечности. Только сидения продавлены. Я сел на самое высокое, второе сзади, у окна, снова открыл Фриша. “…На Ганне Ландсберг, она из Мюнхена, полуеврейка.”

– Как она?

– Спуталась с каким-то девятнадцатилетним мальчиком, идиотка!

– Да?..

Мы шли по Малой Филевской улице, в сторону отцовского дома. Меня словно током шибануло.

– Значит это серьезно?

– Не знаю, что у неё там серьезно, – Лена явно не хотела входить в мое положение. – Позвони ей.

Я знал, что Лене нужно было убедить подругу не спорить с Лурье и согласиться на предложенный вариант размена, и я своим влиянием вполне мог помочь в этом. Она умело сыграла на моей ревности. “Ты возьмешь меня, такую испорченную женщину, в жены?” Какой кошмар! Даже не знаю, почему я вспомнил о ней. Может потому, что видел недавно Ленку на “Новослободской”. Странная смесь боли и желания: будто лежишь в клинике и сладкий зуд выздоровления постоянно возвращает тебя к жизни. К жизни… Пить водку втроем на краю Ново-Спасского прудика, резать арбуз и ловить устриц в Пахре… Это тоже была жизнь. Ей тоже было двадцать восемь, а её мальчишке десять лет…

“…ход моих мыслей был мне совершенно ясен: я не женился на Ганне, которую любил, так почему же я должен жениться на Айви? Но сформулировать это, не обидев её, оказалось чертовски трудно, потому что она ведь ничего не знала о Ганне и была хорошей бабой…”

Все началось полгода назад, когда мои собственные несчастья одно за другим скрывались под темной водою Леты, а жизнь наполнялась все большими красками…

Наташку увидел в первый же день, она сразу привлекла внимание, не знаю почему. Она выделялась. Секунды, за которые я окинул класс, не могут ничего объяснить. Заметил только, что она была невысокого роста, немного полной, очень красивой, что вызывало недоумения о необходимости количества косметики на лице, живая, светловолосая, очень уверенная в себе, чрезвычайно уверенная, – в отличие от остальных легкомысленных бабочек в ней чувствовалась сила. Может быть, именно это и остановило мой взгляд на доли секунды. Но не более. Самоуверенность штука роковая, циничная и расчетливая, не в пример безобидной восторженной глупости, которую я все время предпочитал. Нечего было и думать. Тем более косметика создавала впечатление вульгарности.

Последние слова её задели, она полдня простояла у зеркала, выискивая у себя “впечатление вульгарности”. Потом мне пришлось объяснять по телефону, что это всего лишь литературный прием, чтобы не было слишком приторно. Она звонила мне не так часто (я лишь писал письма), и рассказывала в основном о внешней стороне жизни:

– Я была уверена в тебе.

– Зато я не был ни в чем уверен.

– Это мне помогало, наполняло силами, за последний год самым популярным моим словом стало: “No!”

– Почему ты не говорила мне этого?

– Разве ты не видел это в моих глазах?

– Как? Ты была на другом конце земного шара!

Ду-ду тоже говорила, что я подлец. Да, собственной персоной, извольте жаловать. И ни я себя толкнул на это – одно дело изменять в тайне, а другое, позвонить и сказать, что уже два месяца живу с другой девушкой. “Ты должен ей сказать об этом”. О чем? О том, что я не знаю, что ждать по её приезде, а тут все и сразу? “Это не телефонный разговор, я должен с тобой встретиться”. “Не смей с ней встречаться, ты понял!” “Но я должен расставить точки над i, попросить, чтобы она меня отпустила”. “А мне что ты должен, ты со мной живешь, а как же ответственность передо мной?” Тут я понял, что ничего никому не должен (а-то бы я разорвался в этой апории), и стало легче.

Почему я говорю об этом? Желание разложить жизнь по полочкам. Это на одну полочку, это на другую, чтобы больше не терзаться бардаком и не рвать на себе волосы от упущенных возможностей, утраченного времени, подвести баланс перед Судьбой. Это, это и это могло бы стоять здесь, тогда бы не было этого и этого, но было бы что-нибудь другое. Лучшее или худшее – сейчас не могу знать, конечно, хочется думать, что было бы лучше, если бы я не допустил таких-то ошибок, но главное не корить себя, а подвести мир с тем, что есть. Жить в мире. Первобытные люди тоже выдумывали мифы потому, что хотели жить в мире и определенности. Да, полочки могли бы быть из красного дерева или из золота, но мне хватает и этих, мой дед умер среди них. А я бы должен им гордиться.

И еще: я не думаю о людях, с которыми отношения были закончены, я о них вспоминаю почти равнодушно; конечно, мне доставляет бóльшее удовольствие встречаться с ними, чем с теми в отношениях с которыми существует напряженность и недосказанность. Может я через-чур стремлюсь к аккуратности, а может быть это инстинктивное желание умалить свое жизненное пространство, чтобы легче было его защищать и удобнее в нем жить.

Оставить в этой пьесе как можно меньше действующих лиц…

Действующие лица:

Я

Ты

Он

Она

Они

Вот с ними-то я сейчас и хочу разобраться.

“Мысли мои все снова и снова возвращались к Ганне…”

Прошло слишком много времени. Станция Азарово. Улица Карачаевская. Какие названия! Конечно, ведь здесь жила моя милая. Я шел с блаженной улыбкой по пустой улице, поднимающейся в гору. Дом 7, дом 15, все ближе и ближе. Я не мог ни на что рассчитывать. Будний день, да и может она уже давно живет у мужа, где-нибудь в другом городе. Жаркий август, дорога извивается, как в закавказских городках, такая же ослепительная зелень прикрывает облезлые пятиэтажки. Я уже знал, что скажу спустя три года: “Я здесь по делам…” Трусость, боязнь выглядеть смешным, тактичность? Мне надо было её увидеть, знать, что у неё все хорошо или я могу еще надеяться…

Панорама “Бородинская битва”. Здесь жил Максим, который раздобрел и переселился в Подмосковье, с женой и маленькой дочкой. Странно, как такой большой человек теперь совмещает себя с изящными цветами. Чуть дальше – моя двоюродная сестра Анечка, к мужу которой я до сих пор испытываю легкую ревность. А вот здесь, за “Кулинарией”, куда я любил заглядывать, торговали пончиками, и Муратова, с ребятами из класса, частенько езживала сюда. Теперь она сама преподает недалеко от почивших в Лете пончиков, и уже давно не Муратова.

А там мы с Вовчиком стреляли по “бегущему кабану”, а там… Если бы кому-то кроме меня были бы интересны раскинувшиеся по Москве березки и елочки, маленькие закоулочки, заборчики, качели, скамеечки, сидя на которых происходило нечто уникальное, сладко стекающее как растопленное масло, которое вот-вот затрещит огоньками в глазах!.. И у каждого свои скамеечки, свои маленькие дворики, где раскинулись невидимые памятники, застывшие в самых выразительных позах. А маршрут седьмого троллейбуса для меня словно экскурсия среди этих невидимых призраков.

“Что касается Ганны…

Я ведь не мог жениться на Ганне”.

Это абсолютно ясно. Не то, чтобы мне мешали неодолимые препятствия, “по сути, это сама Ганна не захотела выйти за меня замуж”. Это потом она говорила, что уехала, чтобы стать кем-то, ибо у неё есть возможность, а у меня нет, и мне будет трудно зарабатывать на хлеб в этой стране, а, получив образование, она решит массу наших (!!!) проблем. Это потом она говорила о нас в будущем времени, когда нас не стало в настоящем. Конечно, по моей вине, ибо я не видел еще такой романтической и наивной самоотверженности. Может быть, потому и вспоминаю, что не могу простить себе потери, может потому и люблю так Оксанку, что выменял её такой невероятной ценой.

“Чуднó устроены люди!

Вот взять хотя бы такой народ, как эти майя, – колеса они не знали, но воздвигали пирамиды и храмы в тропической чащобе, где все поросло мхом и лишайником от сырости. Зачем?” Homo Фабер начал меняться. Он все еще задает вопросы “зачем”, но уже сам сравнивает пирамиду с кораблем в море тропических зарослей. “Каждые пятьдесят два года у них начиналось новое летоисчисление…” У меня до недавнего времени цикл обновления составлял около двух лет. “…они разбивали всю имеющуюся утварь, гасили очаги, выносили священный огонь из храма…” Заканчивалось все обычно любовным разочарованием или фрустрацией социального плана, и я как майя уходил из прежних стен, где поселялись чудовища в безызвестность, чтобы еще раз победить – испытать себя, – или погибнуть. И выносил, как они, только священный огонь: “С одной добродетелью легче идти по мосту”3.

Я сказал – до недавнего времени, потому что сейчас вряд ли могу позволить себе обновление столь радикальное: я счастлив, удовлетворен, обременен имуществом, семейными и общественными обязанностями, – сейчас даже сбежать на неделю в никуда (в Петербург?) составляет для меня проблему. Может быть, я становлюсь похожим на homo faber`а или…

С Яной я познакомился в Интернете, и, как водится, её воочию не видел. Конечно, она прислала мне свои фотографии, но кто за что может поручиться во всемирной сети? Дружба наша, как и полагается, была теплой… “Миша, приветки!

Да.... не получается у меня спокойно жить… а то бы каждый день писала…;) не успела с одним разобраться, (то есть наконец выбрать), как навалились проблемы с родителями… разборки по поводу этого самого выбора… тяжеловато все это… Просто после трех недель общения мы решили, что нам надо срочно жениться, или как минимум жить вместе, чего мои родители, не замечавшие ранее за мной столь необдуманных поступков;) естественно понять могут с трудом…

« Хотел было приехать к тебе вместе с подружкой, полазить по культурным достопримечательностям, посмотреть на Неву, да сорвалось. Надолго ли? Ежели соберешься, напиши. Я большой специалист по достопримечательностям… а с моим умением ориентироваться в городе, поход получится вдвойне интересным – a la Сусанин. А есть несколько районов в городе, где я умудряюсь заблудиться в любом случае, и тогда пути, которыми я выбираюсь просто в книгу рекордов заносить можно;) А расскажи про твою подружку… у интересного человечка должна быть необычная подруга… я прав? кстати, если ты уже пришел в себя после Кортасара, почитай Милорада Павича… Я сама правда только начинаю, времени катастрофически нет, но уже точно знаю, что понравится… Что-то на литературу меня потянуло – ну тогда уж сразу – Макс Фриш и Борхес…

Ну пока все… появляйся… обязательно…» Вот так родился Фриш…

Погода стояла замечательная, не то, чтобы замечательная в смысле яркого солнца (белесая дымка притупляла все краски), но очень мягкая, теплая и ленивая, за что я люблю субботнее летнее утро. Я проезжал мимо “Мосфильма”, где работал Наташкин дедушка и рядом с которым, метрах в трехстах, за церковью и площадкой для гольфа, находился её дом. Я вспомнил, как она, будучи школьницей, принимала у себя на балконе первого этажа по ночам одноклассников, и как потом папа поставил там решетки, чтобы прекратить эти опасные для созревающей девочки посиделки. Вспомнил, как с братом она каталась на плоту по маленькой Сетуни, а потом заявилась домой вся грязная как раз перед каким-то знаменательным событием. Я не смогу это забыть, как того бы хотела Оксанка, другое дело, что сами воспоминания, как это блеклое, теплое небо – не более чем приятны, комфортны. Они уже не способны породить действие или сожаление – это лишь воспоминания, – мертвое прошлое, которое тащится за тобой, и ты не знаешь куда его всунуть, чтобы не отвлекало, не беспокоило, не сбивало, как раз и навсегда повернутая стрелка с пройденного пути. Угрызения совести бессмысленны. Воспоминания, это сон, образ, они должны восприниматься только с эстетической точки зрения, иначе ад. Ведь, не смотря на мое предательство, наши отношения остались удивительно добрыми, – просто не сложилось у нас, не сложилось нас, но каждый продолжает любить другого, как человека, как удивительного человека и благодарить судьбу, что однажды свела наши сердца.

Мне приятно так думать, я не знаю, как думает она сейчас в Тусоне, но, будучи осведомлен о человеческой природе и о характере данного человечка, подозреваю, что не многим хуже.

“Айви ждала меня дома”.

Оксанка любит колоть меня тем, что произошло между нами тремя – это её право, она заслужила его страхом неопределенности, унижением своей гордости (как же это последнее для неё было тяжело!). Она любит вспоминать Наташу, как упрек, но вряд ли подозревает, что любит её; как незабываемое приключение нашего медового месяца, как свой триумф, в конце концов. И ей нравится, что я вел себя именно так, что во мне было “слишком много благородства”, хотя это и причинило много страданий нам троим.

“Марсель прав: огонь – вещь чистая, а земля от ливня – от одного единственного ливня – превращается в жидкую грязь, она начинает шевелиться от бесконечного множества личинок, становится скользкой, а в свете зари кажется гигантской лужей зловонной крови, месячной крови, кишащей головастиками, посмотришь – в глазах рябит от их черных головок и дергающихся хвостиков, точь-в-точь сперматозоиды, в общем – ужасающая картина. (Я хочу, чтобы меня непременно кремировали.)”

Может быть, Оксанка права – я не уверен в себе. За все время, что живу, я научился лишь различать еще издали подарки Судьбы и не брезговать ими пользоваться. Можно даже сказать, что Судьба до сих пор кормила меня, как Капитолийская волчица Ромула и Рема. Хотя не баловала. Но зато учила смаковать то немногое, что давала: “Мало иметь деньги на черную икру, нужно еще уметь наслаждаться ею”4. Счастье понимается по-разному, я всегда тешил себя, что его надо искать в качестве – это все лучше, чем злиться на мир и считать себя обделенным. “И сами несчастья свои обрати во благо себе!” Старый христианский принцип.

Выбор, выбор!.. Утраченные иллюзии, упущенные возможности, обкусанные локти, ошибки, горечь, бессилие… да и просто нежелание что-то перевернуть, страх неизведанного, консерватизм, старость… “Не трогайте меня, не прикасайтесь ко мне!” Подите вон, ВОН! Жестокий опыт неудач, поражений, фрустрации, комплексы, фобии – маленький мир, где все стоит на своих местах, пока не случилось пожара. Пожар в ЭХО! Рагнарек! А потом? “С одной добродетелью легче идти по мосту”. Но я ведь не какой-нибудь бессмертный или волшебник, выдирающий волоски из седой бороды – мне трудно не упасть со своей добродетелью без поддержки или хотя бы посоха. Упасть и разбиться. Как долго я протянул! Столько не живут… такие как я. Но и я разбился. А она предлагала помощь. Она просила лишь немножко подождать. Верить! Ждать и верить. Пройти испытание, инициацию, победить дракона: “Скажите, кто из вас согласен Скакать за дочерью моей?”5. Совсем немного трубадурства6.

Ан нет – жизнь – она пробилась через все мое изящное искусство со свойственной ей разрушительной дикостью. Сила! Грязь, кровь, пот, забившиеся за матрац волосы: “А чьи это волосы? Какие мондавошки еще спали с тобой в этой постели?” А ведь они тоже были любимыми… У них тоже были глаза, красивые глаза, говорящие о любви, увлажняющиеся любовью, блестящие, искрящиеся любовью, добрые, не похожие друг на друга: ни цветом, ни теплом, ни криком в момент оргазма… Были волосы и губы, и руки, и пальцы на ногах, тоже очень красивые и…

Выбор… Как это мелко! Женщин слишком много, жизнь слишком коротка, или длинна, если по-прежнему бояться пожаров… Но уже все равно, уже не страшно, ибо были эти глаза, и они будут, даже глаза Оксанки – прекрасные глаза, когда смеются, ласкают. И были её глаза, она подарила их мне, подарила свой взгляд, свою радость. Хватит себя хоронить! Мы едим дальше, вот уже заканчивается ряд посольств, справа “Золотые ключи”, слева – Университет, – новая территория, новая жизнь. Все течет, этот этап пройден. Да, он так и остался незавершенным, недоговоренным, но все бывает, надо же иногда оставить в жизни тайну. “А что если бы?..” Может быть, у нас был свой ребенок, у меня – хорошая (нравящаяся) работа, мы много бы ездили по миру, ходили в клубы, рестораны, веселились с друзьями, я бы поправил свое здоровье и был бы счастлив, потому что сам распоряжался своим временем. А может быть, все было иначе. И хорошо, что я этого не узнал. Пусть остается тайна, хотя бы одна тайна в моей расставленной по полочкам жизни. Хотя бы одна сказка, которая могла бы обернуться реальностью, прорезающая ярким светом эту тускленькую жизнь “девушки из comptoir”.

2

Ритка встретила меня по-домашнему, как всегда радостно-отстранено, радостно, потому что у нас целая жизнь (за полгода-то!) прошла вместе, и мы не знали друг о друге только то, что самим нам было неинтересно, отстранено, потому что она видела, куда меня занесет, если позволит себе кокетничать. Впрочем, позволяла она это редко, а уж тем более с незнакомыми, легкомысленно. Сначала мужчина замечал её отстраненность (не холодность или застенчивость, а умение держать на расстоянии, не обижая), что приводило в отчаяние предчувствием долгой осады, но в то же время обнадеживало приключением. Она редко говорила сама, особенно о себе, всегда слушала, присматривалась. Эта пустая вселенная оставляла впечатление таинственности, даже когда вспыхивала новыми звездами, освещавшими (как казалось) всю её изнутри. Нераскрытая гедонистка, она стояла в тамбуре между двумя железными дверьми и улыбалась, как один заговорщик улыбается другому, ожидая, что другой поймет все без слов.

Я прошел в коридор, заперев за собой двери, и стал раздеваться, не сводя глаз с моей одинокой хозяйки (мой друг, оказывается, работал, наверное, я это знал, ибо у меня нет привычки приезжать туда без звонка). Мы говорили о том, как наши пути разошлись, не успев даже сблизиться, о том, что теперь у каждого предостаточно проблем с его вожделенным выбором.

– Ну а ты что хотела?..

– Не надо, не женись, это не твое счастье, я вижу… От кого ты бежишь?

– От одиночества, и, может быть, от тебя!

…Женщина, с которой он провел ни один год, от которой у неё ребенок – заметь, она может быть ни о себе думает, – которая его наверняка еще любит, да и обиды за столько времени уже выветрились, которая предполагала, что это её мужчина (!) – они не разведены – эта женщина узнает, что она одна. Я бы на её месте, наверное, тоже не побоялся бы унизиться.

А каково мне? Ты подумал кем я себя чувствую, когда они как голубки переговариваются по телефону, и он собирается к ней в гости, под предлогом ребенка, оставляя меня вечером одну? – бедная овечка, как она умеет при необходимости показать свой горячий характер!

– Привет, Риточка, ты сейчас дома будешь? Мне нужны ключи.

– Какие ключи?.. Нет, я не могу дать, спрашивай у своего друга.

– Он в Звенигороде, он бы дал мне, ты же знаешь, такая ситуация.

– Знаю, но не могу.

– Прости. Не в вас дело, а в нем. Это он должен определить, как себя вести с вами, выбрать кого-нибудь, чтобы другую не мучить надеждой.

– Твой друг прав: ты хочешь и рыбку съесть, и… косточкой не подавиться.

– Да… Я не знаю. Я не хочу никого обижать.

– Благородный герой! Сколько раз ты обманывал Наташку за время её отсутствия? Да и меня заодно?

– Много. От бессилия, от сознания того, что я ей не нужен, что я все равно не смогу быть с ней вместе. А на время – это как подачка, понимаешь?

– А сейчас, ты думаешь, нужен ей?

– Не знаю, но Оксанке я больше нужен, даже если она играет.

– Но тебе-то что нужно, самому?

– Он говорит, что я глупая, и третий раз на те же грабли наступать не будет, но разводится отказывается.

– Страсть к Абсолюту. У него все есть – ребенок, брак в прошлом, женщина, которая нежно глядит на него, – он так и будет плыть по течению, и останется с тобой, и не разведется с женой: он хорошо устроился. Нашел свою лунку с минимумом энергии.

– А если я уйду от него?

– Тогда нарушишь равновесие. Но ты не уйдешь.

Она похвалилась новыми рыбками, теперь уже их рыбками (с какой нежностью и гордостью это было сказано!), она окончательно освоилась в квартире моего друга. Было забавно и чуть грустно на это смотреть. Моя девушка с моим другом, его девушка – со мной…

– Прости, я использовала тебя, я всегда использовала тебя, думаешь мне сложно было напомнить о гостиницах, которых в Москве полно, и номер в которой обошелся бы ничуть не дороже, чем бесполезная поездка в Звенигород? Это мне нужно было, чтобы ты поехал туда!

Она рассказывала мне о наших знакомых, о Ленке, которая все никак не могла устроить свою судьбу…

– Ей нужен принц, у неё слишком большие требования.

– По-моему, у неё вообще нет никаких требований, и ты её напрасно стараешься представить несчастной.

– А откуда, скажи на милость её последняя истерика? Нет, она женщина, а поведение её, как способ защиты.

– Поезд-сказка. Знаешь, я сам посажу тебя на него, ведь не зря же я приехал к тебе.

– Чтобы я уехала, чтобы посадить меня на поезд?

– А почему бы и нет? Я хотя бы видел тебя, и даже чем-то помог.

– А ты меня хотел видеть?

– Тогда – да, но в эту минуту, может быть, кто-то садился на поезд, (– На самолет.) да, на самолет, чтобы лететь ко мне. И знаешь, тот, к кому ты едешь, тоже садится на поезд, и вы встретитесь лицом к лицу на какой-нибудь перегонной станции, опершись локтем на обеденный столик; и ваше тепло будет дышать на оконном стекле маленьким запотевшим кружочком, и будет мешать вам видеть друг друга; и ты поймешь, что он уже видел ту, к которой едет, на одной из таких же станций, и не помашешь рукой, чтобы ехать дальше в никуда, чтобы…

– Хочешь я поговорю с ним?

– Зачем, он все равно сделает так как считает нужным.

– Да, и вообще-то здесь нужен человек нейтральный…

– Почему ты не был чуть более настойчивым, ведь у нас могло бы получиться.

– Правда? – удивился я, чуть смутившись.

– Правда. Ты повел себя как-то не так…

Всегда получается как-то не так. Я Оксанке говорил: зря она выбрала меня, ей надо было искать мальчика-девственника, который бы её боготворил.

Мне было пора уходить, ехать домой, покидать моего милого друга…

– Даже если мы расстанемся с тобой, мы останемся с ним друзьями, понимаешь?

– Понимаю, – отвечал мой друг, через-чур преувеличивая свои способности после второй бутылки водки.

– Даже не смотря на то, что он был средством приблизиться к тебе, мы все равно есть нечто от тебя независящее…

…покидать тихо, спокойно, с ясной убежденностью, что ничто не помешает мне вновь в любую минуту увидеть её, услышать её, уже ставший любимым, голос по телефону. Она рядом. Я вспомнил слова Ортеги, что любить – значит утверждать существование любимого, не мыслить мира и жизни без этого человека. Ими стали Ритка, Ду-ду, Наташа, которая вынужденно передавала эстафету Оксанке, два моих друга и родственники – всесильные и суровые духи-хранители, которых почти не видно в реальной жизни.

Утверждать существование… Но Ортега говорил еще об одном элементе – совершенстве любимого, некой черте, которая заставляет трепетать сердце от счастья столь близкого присутствия к этому необычному свету. Ду-ду была совершенна, она была похожа на меня, и я часто представлял пасторальные картины, которые, конечно же, и для неё были бы счастьем. Я вспомнил, как не удержался от ритуала сойти с троллейбуса на Воробьевых горах и пройти от Мичуринского проспекта до храма Святой Живоначальной Троицы. Это место, где с обрыва открывался восхитительный вид на Москву, было связано для меня с несколькими годами, посвященными единственной и первой возлюбленной. История эта романтична до безобразия, и может быть, когда-нибудь у меня хватит сил и здравомыслия описать её доступным человеческим языком. Наташка тоже была совершенна, уже хотя бы своей простотой. Девушка, которая отзывается на каждый твой взгляд и не придает никакого значения тому, что сама вынуждена оплачивать общие счета. Я ни с кем не был так счастлив. Это было самое сладкое время моей жизни: никаких забот – я и она, – как в раю, друг для друга!.. Даже как-то символично, что её мама работала всего в нескольких метрах от обрыва, где я вздыхал когда-то от несчастной любви. Все на одной полочке, в одном месте, именно поэтому я выходил здесь с Оксанкой, чтобы сфотографироваться, чтобы и её приобщить к этому святому для меня месту.

“Первая любовь” Куприна. “Её звали Елена…” Когда я говорю о ней, словно вспоминаю о затаившейся, забытой боли. Я боялся к ней прикоснуться, но меня тянуло, я вынужден был бросаться с закрытыми глазами в это полымя, часто совсем не соображая, что делаю. Я счастлив, что судьба развела нас, но если бы ей опять потребовалась помощь – я бы не задумывался…

Обратно я возвращался на метро – так быстрее. Не хотел заставлять ждать свою будущую жену, а может быть сам поскорее хотел её увидеть. Как Одиссей, насмотревшийся за время двадцатилетнего отсутствия на мир и рвавшийся в родной край, чтобы обнять ту единственную, которая досталась ему нелегко и честно. Я возвращался к будущему из прошлого; из не такого плохого прошлого к неизвестному будущему, но чем-то я чувствовал, что поступаю правильно, что Оксанка, конечно, любит меня, и у нас должно все получиться хорошо.

Я хотел наконец-то причалить к своей Итаке, завести детей…

– Она говорила, что хочет от тебя ребенка? Конечно, говорила! А ты поддался, глупенький, ты поддался!

…знать, что где-то живет Телемах и ждет твоя Пенелопа. Оксанка была первой, с которой у меня возникло такое желание.

А потом пошло что-то не так. Она говорила, что не хочет растить нашего ребенка в нищете, что не уверена в моих чувствах… Одним субботним утром она швырнула тест на беременность мне в лицо; и я, приподнявшись на подушке, больше испугался, смотря на неё, чем на две полосочки, проявившиеся на мокрой бумаге. Конечно, мы “не планировали” этого так скоро, хотя догадывались, что оно могло произойти в любую минуту, и я был готов, и думал, что она тоже. Потом моя реакция дала право ей утверждать, что “если бы я видела твою радость, если бы…” Она бы все равно не оставила ребенка. Конечно, я никому не говорил об этом позоре и хорошо, что Ритка не догадалась спросить.

А ведь я тебя уже начал любить…

На улице моросил дождик. Теплый летний дождик, как плакальщица, как грустная девушка. Вечерело.

Около метро мои мысли рассеялись; я смотрел на лица в вагоне, в переходе, на эскалаторах. Иногда это бывает забавным, поучительным, а иногда прошибало до слез, – и какой-нибудь мальчишка со скрипкой, или старик с аккордеоном, или (особенно часто в переходе на “Повелецкой”) целое трио студентов (мне нравится думать, что так), особенно, если мальчишка, и “1812 год” или Вагнер. Это что-то невообразимое, неподвластное пониманию – людское море, Лета, настоящая Лета, и островок посередине темной реки, и на нем мальчик, почти маленький принц, и как бы он не играл – он играет виртуозно; и вдруг все останавливается, замирает, и встает солнце над подземельем, и не видно этой ряби, времени. Вечность! Словно дыра в континууме. И оттуда свет, из-под струн этой скрипки, или флейты, волшебной флейты. И волшебство из противоречия, из столкновения двух миров – храм суеты и еретик – чистый ангец, играющий на флейте, как Орест Сартра – то увлекающийся, то вновь захлебывающийся в позорной воде, где визжат эриннии, в каждом взгляде, источаемом темной рекой, вместе с никелированными монетками.

– И знаешь, что еще? Непоправимое есть. Что-то ломается. Ломается навсегда. И уже с этим ничего не поделаешь, как бы не врал себе, как бы не призывал на помощь ответственность перед чувством к человеку, чувством, которого уже нет, мертвецом, которого обнимаешь, не желая верить, что тебе становится все холодней и отвратительней от его объятий.

– Уходишь навсегда, – Ритка рассмеялась этому открытию. – Да, почему-то так всегда и происходит со мной, – совесть не позволяет вернуться, как будто это я виновата. Странно. Это как спавшая пелена – ушел, сделал шаг и уже ответственен за него, уже сказал своим уходом, что этот человек мне не подходит, и ты хоть в лепешку разбейся, хоть перебирай все самое сладкое – уже ничего не поправишь.

– Николь и Марраст, Хуан и Элен, – что-то ломалось даже не смотря на ответственность, на обещания, на боязнь пустоты, отныне пустоты, ибо Николь больше не сможет смотреть на Марраста, даже зная, что он, конечно, простил её и ждет, и Марраст будет видеть этот уход, эту недовольную, этот плевок, наивный, но свершившейся разрыв. И Элен не сможет стать другой, не сможет забыть, и даже простить, не смотря на убеждение, что нет ничего непоправимого в мире. И Хуан будет искать не Элен, будет искать другую мечту, потому, что Элен – обман, галлюцинация, эгоистка и дрянь, как о ней давно говорили друзья7. И Оксана не сможет простить, и я. Сентябрьский звонок Наташки открыл глаза на этого мертвеца, которого я обнимал, и все еще кричал, забравшись с головой под одеяло, чтобы никто, кроме неё, не услышал: “Я люблю тебя!” Тогда она во второй раз ответила, что тоже любит, и это было концом, она сказала, что прощает, что она тоже человек со своими слабостями и желаниями, что вовсе не гордая и не твердыня, что ей это не нужно, что она тоже умеет плакать и кричать от боли, – и тут, словно по волшебству, я оказался гол перед чувством, которого уже не было; доспехи стали не нужны, а под доспехами не осталось ничего, бороться было не за что, все было принесено добровольно и это оказалось ненужным! Понимаешь?! То, к чему я стремился, было уже обманом! Она предлагала мне все, а это стало для меня пустым! Я думал, как вежливее повесить трубку, представляешь?!

Ритка правильно говорила: в любви самое красивое – начало, каждый находит там для себя все, что необходимо для полета (еще бы! – незнакомый человек вдруг начинает боготворить меня, а что, если правда так и мое место на небесах?!). С Оксанкой в начале тоже было все до умопомрачения красиво. Это был настоящий медовый месяц, который растянулся на три. Даже сейчас я вижу в ней отголосок того счастья, к которому, как и всегда, относился с подобающим рассеянный пренебрежением (словно не доверяя, ловя его мимолетность с сознанием, что этого не может быть, что это обман, который скоро закончится), но все же упиваясь им. Все дело в этом роковом “скоро”, оно, как и любая смерть, любой конец крайнего, абсолютного, отравляет сознание. Жизнелюбец – это тот, кто ждет смерти. Я играл счастьем с беспечностью ребенка или животного, вопреки всем правилам и обязательствам. Я часто вспоминал слова8 Фромма, и находил удовольствие именно в этой последовательной иррациональности: идти вперед, осознавая неизбежность краха только потому, что в данный момент прикасаешься к красоте9, к совершенству, к вечности, к мгновению, за которым рано или поздно все равно ничего не останется. Так я вел себя и с Ду-ду. Посторонний, Локки, для которого этот мир не имеет никакой ценности, и в то же время в нем все бесценно: запах цветка и её улыбка – уже целая вселенная, которая оторвалась от губ и глаз и существует в реальности, кричит, поет, не зависимо от взятых обратно слов или холодного сугроба, под которым погребены лепестки. Мир без апелляций, мир, где каждая фраза вписана в чистый лист и уменьшает нашу свободу поступать ей вопреки. Где каждый шаг – путь; где извилистый путь – трусость, а прямой – отчаяние.

Я хотел попросить у тебя прощение за эти слова, за эти мысли, за эту жизнь, но не буду, хоть ты и судья мне. Я не смогу передать тебе первую ночь с женщиной, с любимой женщиной всей моей жизни, когда я искупал её грехи и плакал от столь долгожданного падения в её объятьях. Я не смогу описать тебе КОПЭ над озером, утопающий в тумане, как Вавилонская башня в облаках. И то, что любая девушка с прямыми, длинными, белокурыми волосами, похожая ростом, комплекцией или стилем одежды заставляет замирать мое сердце, как в 1999 году; хотя я, конечно же, буду бежать любой возможности встретиться с нею. И то, что еду сейчас в маршрутке и ловлю себя на мысли, что сидящая впереди девушка ничуть не хуже той, которую я навсегда потерял, и не лучше той, которую я приобрел…

Ты сама должна все это увидеть, испытать эту сладкую боль, а иначе какой смысл?..