Отрывок из книги
Улица Буковая по большей части была засажена кленами. Внешне она представляла собой двойной ряд домов в три-четыре этажа с наружными лестницами. Всего таких лестниц на ней было сто пятьдесят, а ступенек в них – тысяча четыреста девяносто пять. Билодо это хорошо знал, потому как сосчитал их уже не раз и не два, каждое утро топча башмаками. Тысяча четыреста девяносто пять ступенек в среднем по двадцать сантиметров каждая, всего двести девяносто девять метров. Если брать в высоту, то это в полтора раза выше, чем Плас-Виль-Мари[1]. По сути, он день ото дня, и в дождь, и в снег, взбирался на Эйфелеву башню, не говоря уже о том, что потом ему приходилось спускаться обратно. Такой марафон по вертикали Билодо отнюдь не считал подвигом. Для него он был чем-то сродни преодолению трудностей, без которых жизнь казалась бы слишком скучной. Считая себя в душе спортсменом, он питал чуть ли не родственные чувства к мастерам спортивной ходьбы, этим горделивым атлетам, преодолевающим огромные расстояния, и порой сожалел, что среди дисциплин, требующих выдержки и выносливости, нет восхождения по лестницам. В категории 1500 ступеней или, скажем, 250 метров вверх-вниз он показал бы весьма неплохие результаты. Если бы преодоление ступенек входило в программу Олимпийских игр, у него были бы все шансы не только в них участвовать, но и взойти на высшую ступень пьедестала почета.
Пока же он работал почтальоном.
.....
Конечно же порой ему приходилось несладко. Были ненавистные официальные уведомления, которые кому-то нужно было доставлять, боли в спине, растяжения связок, другие легкие травмы; летом донимал удушающий зной, осенью – дожди, будто пронизывающие насквозь, зимой – гололед, превращавший город в скользкий каток, и холод, порой такой же кусачий, как и собаки, которых молодой почтальон считал своими естественными врагами. Но моральное удовлетворение от осознания того, что ты нужен людям, с лихвой компенсировало все эти недостатки. У Билодо было чувство, что он принимает участие в жизни квартала и играет в ней роль пусть и незаметную, зато необходимую. Разносить почту для него было важной миссией, которую он добросовестно выполнял, со знанием дела внося посильный вклад в поддержание порядка во Вселенной. И не поменялся бы местом ни с одним человеком в мире. Разве что с другим почтальоном.
Как правило, Билодо обедал в «Маделино», ресторанчике, расположенном недалеко от почты, и после десерта всегда выкраивал минутку для каллиграфии – искусства красивого письма, которому он предавался как настоящий энтузиаст. Он вытаскивал тетрадь для упражнений и ручки, устраивался за стойкой и переписывал несколько строк из газеты или меню. Одержимый хореографическими выкрутасами кончика пера на бумаге, он вольтижировал пышными унциалами и старательно выводил готические символы, с удовольствием отождествляя себя со славными средневековыми писцами-монахами, которые жили только чернилами и холодной водой, портили зрение, отмораживали пальцы, но при этом согревали душу. Коллеги по работе Билодо совершенно не понимали. Они вваливались в «Маделино» шумной толпой, поднимали его каллиграфические усилия на смех и называли их каракулями. Билодо не обижался, ведь они были его друзьями, и если их и можно было в чем-то обвинить, то лишь в невежестве. Если ты не такой же ярый, просвещенный адепт, то разве тебе дано вкусить тонкую красоту штриха и хрупкое равновесие пропорций, определяющих изящно написанную строку? Единственным человеком, способным это оценить, была официантка Таня. Очаровательная и всегда приветливая, она, казалось, проявляла к его занятиям неподдельный интерес и обнаруживала в них красоту. Молодая женщина наверняка была впечатлительна, Билодо ее очень любил и оставлял щедрые чаевые. Будь он чуть повнимательнее, от него не ускользнуло бы, что она нередко бросала на него взгляды, стоя у кассы, а подавая десерт, ставила на стол самый лакомый кусок пирога. Но он ничего этого не видел. Или, может, не хотел видеть?
.....
