Отрывок из книги
Любая фраза из разговора может стать началом рассказа, любой сгусток тумана может затвердеть, выступить вперед, стать деталью фасада, любое отражение в луже или в витрине может сбросить одномерность и стать самым важным на много—много дней. Каждую секунду для тебя может наступить та эпоха, которую долго ждешь, но когда ее первые приметы уже здесь – всякий раз отворачиваешься и все пропускаешь, думал я, спускаясь с Троицкого моста, по обе стороны которого был укравший город туман. Пена, слезы и пропавший мир и справа, и слева, ни моста внизу, ни чашки черного фонаря наверху, ни решетки на дальней стороне напротив. Выход без входа из трамвая, когда он минует оба рельсовых изгиба. Люди, только что отчетливо дышащие рядом, пропадают в отсутствующем Александровском парке. Идти от дома к дому среди Посадских – средних, малых, никаких, выцветших – сложнее, чем прыгать через сгинувшую реку, от льдины к другой, неведомой льдине, в Петербурге тоже не бывает таких разрушительных туманов, впрочем, того, что он затеял, тоже не бывает. Я нащупал лепные гирлянды и венки у парадной, как последнюю льдину у берега, после череды спасительных прыжков.
Хорошо представляю, что она сейчас скажет: «Туман оставил только основания Ростральных колонн – пропавшая Нева, исчезающие берега, stealing things». «Будто бы снова наводнение – шары на Стрелке совсем утонули, от Эрмитажа остался силуэт, плохо нарисованный на грязной стене, да и вдобавок размазанный», – договорила она за меня. Так не бывает, повторяла она за моим внутренним мной, запирая за ним же – дверь. Так не бывает – он уже столько времени не выходит из комнаты, в которой добровольно себя запер, что можно услышать, как он тянет весь мир в свои зыбкие стены. Но может быть, как раз туман и сделает возможной прогулку среди пропавших деталей пейзажа – ведь чего он боится, так это осязаемых домов, гудящих троллейбусов, бьющих в лоб кирпичных углов, настоящих твердых стен. И, может быть, именно этот редкий сегодняшний мир, невиданный и невидимый, станет для него лучшим возражением против задуманного? Дослушав ее, я открыл дверь в его огромную, мрачную, странной геометрии комнату, где по стенам, подоконникам, полкам, пьедесталам уже вот месяцами громоздилось и копилось все то, что скрыл от глаз туман – от блошиного Посадского рынка до анфилад Комендантского дома (кажется, туман забрался и внутрь). «Мне—то ты еще позволяешь к тебе заходить», – сразу сбился я на фальшивый тон, оправдываясь.
.....
«Моя жизнь давно превратилась в порочный круг (нипочем не найдешь где пасть, где хвост, где копье, торчащее из пасти), но если в круг вписать квадрат, то он, может раньше, может позже, но все же – насовсем, превратится в крест. Я впишу в свою жизнь много квадратов, и на каждом будет по портрету – сверкание яблока, которое катится по столу, умытые дождем нежилые туфли на опустевшей улице, солнце, на секунду снабдившее все это смыслом. Разбирая мир на живописные, мною же сотворенные осколки, и прилаживая черепки в нужную мне мозаику, я постараюсь утащить все, без чего не выжить за закрытой дверью. А многое – наоборот, возьму и засуну поглубже в тараканью щель между двумя вселенными, собственной и общей. В личной моей не найдется ни холста, ни мастихина для сумасшедшего телефона – его кнопки, как учтивые мысли в прозрачной голове мудреца. Мысли эти страшны, потому что соблазняют то ли поклониться одной из них, то ли припасть пальцами к номеру, который давно отключили (похоже, за переплату, за переизбыток каких—то тайн телефонной сети – даже у нее есть предел). Не будет и портрета печной трубы – поделом ей за то, что она видит все, что замышляется и делается за окнами на много дворов вокруг, но ничего, ничего не делает, отказывается участвовать: не дарует купель расслабленному, не протянет пронзительные воспоминания тому, кто готовится закричать, не уймет растерянность трясущихся рук. Не стану я брать с собой еще и чайник, который вечно прикидывается теплым посреди темной кухни, а потом, как найдешь его наугад, ни за что не согреет, как ни проси.
Что будет – так это пол и потолок, и колокол между ними. На его боку мы видим уходящий вдаль ручей, горящий под солнцем. Оно, кстати, здесь тоже лишь благодаря моему воображению, а еще – умению создавать новые краски. В самых больших и главных ячейках игрушечного мира у меня будет все, нужное для жизни – рыба, корабль, звезда, дерево, стол. После их сотворения и преосуществления в воздухе моей комнаты, они помогут удержать лучшие части ускользающего мира. Я вычищаю его изнутри, снаружи и сбоку, как позеленевшую картофелину, как тронутый гнилью гриб, потому что этот мир раздражает меня всеми своими живыми картинами, которые он браво засылает в авангарды, привычно утаивая, что активистки этих агитбригад не носят чулок и не различают ударений. Мир пытается уверить меня в своей объемности, бесконечности и неизбывности, но он напрасный кривляка, этот мир. Я уже раскусил, что он – всего лишь пыльная пляска размалеванных бумаг между двумя большими зеркалами, каждое из которых огрызается грудой маленьких, будто его суть – много осколков в глубину. Эти лживые перемноженные отражения на деле не способны дать ничего кроме усталости, а поэтому я буду жить без их перекрестного гипноза. Очень просто – всего лишь взять собственную тень (от уже нарисованного мной солнца) и занавесить эти ненужные зеркала, после чего творить этот nature morte. Разобрать такой большой, туманный и нежилой внешний мир, висящий кусками на каминных трубах, проводах, деревьях – а потом заново собрать и перезапустить его здесь, в этой комнате. И здесь, у моего кресла, он уляжется таким, каким он нужен.
.....
