Читать книгу Предатель Корзинкин. Типософия современности - Денис Викторович Блажиевич - Страница 1

Наука типософия не слепая и не Мизулина. Она честная и не ханжа. Смирилась с прошлым. Сомневается в настоящем. Сдохнет в будущем. Даже Гугл не знает, даже Вассерман не догадывается, а типософия убеждена на все 100%. И разводной ключ, и Марсель Пруст – все в этом мире и за его пределами ( как творчество Ольги Бузовой и марсоход Кьюорисити) – в основе всего лежат сиськи-письки, то бишь любовь. Когда-нибудь, когда Нобелевка поправится и перестанет давиться плюшками в одно прогрессивное рыло, тогда теория универсальных писек и несомненных сисек получит свое. Сполна получит. Не сомневайтесь. Вывезет. Если к этому времени останется куда вывозить и зачем. Ведь, если осмотреться, прикинуть расклад трезвым, неплюшечным взглядом, то будущее представляется трагически двухмерным. Первое измерение – на одной десятой земной поверхности Китай – «незамерзайка», а девять десятых всенепременно окажутся в бездонной пучине темных веков исламского халифата. Потом, лет через 500 (ведь движение есть движение) опять изобретут паровую машину, паровую котлету, а еще через 1000 лет женщины сменят никабы на хиджабы и населению разрешат смотреть на книги. Сами понимаете, не будет там типософии. Появится лет эдак через 5000 и то, при условии, если к этому времени разрешат сомневаться на государственном уровне в том, что солнце это вечногорячий блин, а небо, от края до края, кусок горного хрусталя с отрогов гор Иорданских. Второе измерение будущего не оставит науке типософии и такой крохотной щелочки надежды. Если не случится ядерного коллапса и семимиллиардного намаза между Арктикой и Антарктикой, то вообще ничего не будет. Доведение машин до уровня интеллекта воинского устава караульной службы подарит телесную сытость и мозговую лень. Буйное цветение гендерного разнотравья закономерно покончит раз и навсегда со всеми сиськами и письками. С человеками покончит. С бесконечностью смыслов и оттенков чувств. Воцарится на Земле и прилегающих межгалактических помещениях – Андрогин. Ни рыба ни мясо исторического процесса. Умнейшее. Тупейшее существо во вселенной. Знание того, что он знает все, не бросит его в запой, не посадит одесную небесного престола. Ни боли ни страха, ни отваги ни сострадания. Ничего. Чувства вытравит рациональность. Безликая «какнадовость». И типософии там не будет, потому что не будет предмета для изучения. Любви не будет. Жизнь будет, а любви не будет. «Сонеты Шекспира» в синей твердой обложке издательство Детгиз 1956 года прорастут ромашками и колокольчиками, чтобы, наконец, сгинуть навсегда в жирной равнодушной земле. Ромашки и колокольчики даже не поперхнутся и следующей весной опять вылезут наверх. Их сорвут длинные, бледные андрогинные пальцы, посадят в стеклянную банку, а потом, через пару дней, выбросят вместе с тухлой водой. И все. Нечего здесь наворачивать… Не жареная картошка с мясом под запотевший стакан светлой Балтики №3.

Пока-люди, пока-человеки. Не расплескивайтесь. Изучайте типософию. Штудируйте. Распространяйте на заводах, фабриках и офисах. Завтра не за горами, а типософия, едва ли не последний шанс, дорасти до вечнолюдей и вечночеловеков. В другом случае будет нам Адорай. Безусловный и безвременный. С горних вершин сияющий. Типософия учит, что мы, такие как есть, до тех пор, пока бесы котятся, а ангелы собачатся. Скажете, так не бывает. Бывает. Научно типософией доказано. Вот вам Korzinkin case. Не первый и не последний. Обнадеживающий. Слушайте. Не анализируйте, но чувствуйте.

… А старый Ким, худая и жилистая птица в больничном халате, кричал и размахивал руками. От ярости запотели его толстые очки в тигриной оправе. Тонкий, острый голос разрезал воздух сумрачного больничного коридора на тысячи мелких неудобных кусочков. Юра Корзинкин глотал их быстро и часто. Захлебывался. Воздушные ледышки толпились и медленно таяли в узком засушенном горле. Юра сидел на твердой и тонкой скамейке, прислонившись к свеже покрашенной стене. Прямо над ним бушевал Ким. Наскакивал на ленивобрюхого Горбовского. Горбовский стоял нерушимо. Прижимал к широкой груди зеленый прозрачный файлик с документом формата А4 внутри. Эта бумажка обладала явно экстрабюрократической силой. Положительно, только она сдерживала ярость и натиск старого хирурга. Ее синяя внушительная печать и много-много важных печатных букв и подписи: два африканских паука опасно замерли по краям магической бумаги.

– Я обязательно! Обязательно подам на вас в суд! – кричал Ким и рушились с грохотом и треском воздушные кусочки.

– В трезвом уме и твердой памяти. –не особо надеясь на крепость слова, Горбовский приблизил документ ближе к кирпично-фарфоровому лицу доктора Кима. – Мы действуем согласно закону…

На четверть мгновения Корзинкину показалось, что в голосе его доброго мастера появилась нотка земной растерянности и раздумья. Длилось это недолго. На бойкое симпатичное лицо с рыжеватыми бровями и горбатым почти квадратным носом явилась стотысячная улыбка и озарила поднебесную теплом и радушием.

– Любой гражданин. – почти пел Горбовский свой боевой пеан. – В трезвом уме и твердой памяти имеет право…

– Право? Право! – доктор Ким едва не задохнулся в чингизе своей злобы и ярости. Он морщился и корчился под лучами краткой и твердой истины. Ким пытался сопротивляться. Он поднял до плеча свой крепкосжатый кулачок, но Горбовский не верил. И правильно делал. Ким не решился. Вернее полурешился. Он разжал кулачок, но, что есть силы, щелкнул по зеленому блестящему файлику своими сильными и тренированными пальцами.

– Молчите вы….А ты, Юра…– доктор Ким повернулся к сидящему Корзинкину.

– Решай, Юра. У тебя 20 минут. Сатурация ниже 80. Максимум полчаса.

Корзинкин протолкнул поглубже воздушное крошево. « Сатурация? Неужели так все…Люба. Люба». Сильно хлопнула дверь реанимационной палаты, а рядом с Корзинкиным на тонкую больничную скамейку присел Горбовский. Положил на плечо Юре мягкую дебелую руку. Милота. Всепоглощающая, тоталитарная милота.

– Такие дела, брат. Но из тьмы родится свет. – Горбовский искал глаза. Как бывший милиционер и настоящий религионер этот «ловец человеков» хотел вытащить из подведомственного Корзинкина нужный ему «карачун карачуныч». Особый взгляд, который отделяет просто верующего от без остатка вверяющего. Ладно бы себя, но и весь окрестный мир в придачу.

– Я выйду? – Из нагрудного кармана седого пиджака с редким волчьим волосом Корзинкин достал блестящую упаковку таблеток. Горбовский какое-то время молчал. Проверял. Настоящий ли «карачун карачуныч». Настоящий.

– Конечно. Я жду тебя, брат.

Горбовский настороженно огляделся. Больничный коридор был пуст. Тогда Горбовский выпустил точнехонько в понурую спину уходящего Корзинкина паучью нить. Сыграл толстыми белыми пальцами, проверяя психологическое натяжение. Корзинкин не остановился. Чуть замедлил свой подраненый внутренней болью ход, повернулся и от титановой, постной рожи Горбовского отскочили его страдание, его печаль и его решение. Горбовский не сомневался. Все будет в порядке. Ведь Люба никогда не отпустит Корзинкина, а значит Корзинкин никогда не отпустит Горбовского. Так. И только так начинаются великие лидеры, гуру и чего-то там боги. Идея существует в режиме «И-Де-Я?» пока страждущие сами не отыщут ее на ближайшей свалке гениальных идей. Отмоют, покормят, дадут денег. Много денег. Сделают все, чтобы радостно и осознанно подставить свои разнообразные шеи под окрепший бетонный кулак. Горбовский мелко вспотел от таких монументальных и обыденных мыслей. Он стоял у пыльного окна в рассохшейся деревянной раме. Иногда постукивал по стеклу, проверяя крепость своей паучьей нити, а Корзинкин все ходил и ходил по сухой апрелевской листве. Закручивал узлы вокруг развалистых покрашенных известью яблонь…