Читать книгу А из пуза карапузы - Дина Измайлова - Страница 1

Предисловие.

Безсюжетное повествование о существовании,

безсодержательных записок огрызки,

бессмысленные заметки о детках –

Просто вылилась капля чего-то,

мелковато, а все же работа…

Они живут в самом центре, посреди земли, там, где все пути сходятся в единую точку – светящуюся точку их местопребывания. Отсюда, от раскаленного ядра их существования расходятся лучи их влияния во все уголки меня. Чем ближе к ним, тем освещеннее территория, тем ярче горит солнце, тем пронзительнее дуют ветра. Вокруг них зеленеет трава, раскидисто валяется мусор, задрав хвосты, бегают коты, и, опустив глаза к тротуару, шныряют там и тут в поисках пропитания голуби. Они видят все это изо дня в день, изображение четкое и ясное, мельчайшие детали бросаются в их глаза и оседают на самом дне их памяти. Солнце восходит над облаками и останавливается прямо над их головенками, ночью ему на смену приходит Луна и болтается над их макушками и испускает им под ноги слабый мерцающий свет. А под ними копошатся муравьи, червяки и жуки, они выковыривают их без устали и закапывают обратно, чтобы выковырять опять и закопать снова. Они снова и снова, опять и опять, каждодневно, ежечасно с одинаковым пылом и неугасимым азартом повторяют свои бессмысленные движения, все прочнее укореняясь в почве жизни.

Бегучие, летучие, вонючие… Они не цветы, не ангелы во плоти, они дети. Смешные, серьезные, противные, милые, мягкие, невыразимо мягкие существа с острыми локоточками, пухлыми попками, тончайшей кожицей, едва прикрывающей пульсирующую плоть. Они вопят так громко, так некстати пукают, пожирают песок из песочницы и изрыгают вовне такие скабрезности… Нет. Они не цветы, они не ангелы. Их нельзя сорвать, они не порхают в небесах. Они отрываются сами, отрываются по полной и воспаряют на земле, не разлучая надолго пятки с твердой поверхностью. Они очень крепко стоят на своих ногах, на своих маленьких толстых ножках, только ноги всегда бегают, везде бегают, за ними никак не поспеть, а надо, просто необходимо не выпускать их из виду…, чтобы не потерять. Их нельзя терять. Ни в коем случае нельзя.

Вводное слово

Мамой становятся вдруг – как визг

вырывается невзначай из глотки, когда за

шиворот засунут комок снега – так

становятся мамой, неожиданно и

навсегда. Реки текут, куда вздумается,

море плещется, как хочется, горы

торчат, как придется, девочки

вырождаются в мам непременно. Законы

природы не дремлют. Для того и уши,

чтобы прислушиваться; для того и глаза,

чтоб приглядывать; для того и ноги, чтоб

раздвигаться; для того и живот, чтоб

округляться; для того и руки, чтобы

подхватывать; для того и сердце, чтоб

беспокоиться; все для него одного, или

двух, или нескольких. И уже нет пути

назад, и уже нет пути вперед – дорожка по

кругу вьется, в дверь единственную упирается.

Есть женщины – как букет пряностей в душную июльскую ночь, каблуками они продырявливают землю, крашенными локонами вплетаются в ветер, на ресницах чернеет тушь, под ресницами – таится мрак, на губах алеет мак, на ногтях сияет лак, в личной жизни – кавардак. Я – не они.

Есть женщины как дуновение свежего ветра поутру, или легкий бриз на море, или еще что-нибудь в этом роде столь же поэтично-неопределенное. Они не ходят, а парят. Смеясь, бубенчиком звенят. И не потеют, не сопят. И писать-какать не хотят. Не женщины, а воплощенная мечта. И они не я.

Есть женщины сладкие словно ириски, или карамельки, в розовых стельках, и в розовой постельке с приспущенной бретелькой, пахнущие ванилином так резко, что стоять рядом с ними просто так невозможно, если нет возможности облизнуть. Но такая возможность, к счастью, у многих есть. Но не у меня.

Есть женщины в очках с толстыми мутными стеклами, на которых мозги блестят и переливаются всеми цветами разума и режут глаза всем, кроме меня. Я гляжу не туда.

Столько разных женщин существует на планете, столько индивидуальностей, столько типов помад, оттенков красок для волос, особенностей темпераментов и способов самовыражения. Есть женщины умные, разумные, премудрые, преглупые, глупенькие, дуры-дурами, красивые, ухоженные, незаметные, броские, уродливые, просто страшные… Есть женщины в джинсах и декольте, в лимузинах и на базарных площадях, в самом соку и в преклонных годах. Каких только нет. Но все их различия теряют значение в тот миг, когда женщины становятся беременные, как стала беременной я… уже в третий раз.

Действие 1. Пробуждение с ускорением.

Место действия – кровать.

Время действия – позднее утро.

Действующие лица – краснорожие в двойном экземпляре.

Наступило утро, солнечный круг взобрался на самую верхушку голубого небосвода и оттуда во все стороны разбрасывал свои лучи, высвечивая даже самые темные стороны окружающего мира. Птицы о чем-то своем бестолково защебетали. А два маленьких, но очень страшных индейца, заброшенных по воле рока в самый центр пагубной для их гордых душ цивилизации, в пуховые недра кроватей, таящих соблазны и опасности грядущих мгновений, проснулись. Сначала зашевелился индеец поменьше. Не открывая глаз и все еще сохраняя сон в недрах своего пухлого организма, он проворно вскочил на свои крепкие ноги и сразу же побежал куда-то вдаль, повинуясь древнему инстинкту своего быстрого и свободолюбивого племени, но, запутавшись в одеяле, рухнул вниз, после чего окончательно и бесповоротно пробудился. Пару секунд он лежал без движения, тараща глаза в потолок, препятствующий притоку природы в тесное жилище белых людей, потом его взгляд упал на другого индейца, мерно сопящего рядом, и в сердце проснулась нежность, которую он незамедлительно и обрушил на своего единственно уцелевшего в этом мире соплеменника.

После череды последовательных действий, в виде щекотания, обнимания, облизывания, постукивания, покрикивания в самое ухо пронзительным голосом маловразумительных слов, второй, самый большой и устрашающе лохматый индеец, задергал, наконец, ногами, пытаясь пнуть прямо в елозящую и громогласную цель, но после безуспешных попыток заныл:

– Ну, Гриша, отвали. Я спать хочу.

– Я не Гриша, я индеец – Человек-Паук – ниндзя – страшный зайчик-острый зуб. Понимаешь? – зловещим шепотом провещал ему в ухо Гриша.

В глазах собрата вспыхнуло понимание, стряхнув с себя остатки ночных сновидений, он быстро сел в кровати:

– Точно. И я – индеец, а я и забыл. Но я еще более сильно страшный, чем даже ты. Я ведь индеец – Джек Воробей, саблезубый монстр, угроза муравьев, пауков и динозавров. Веришь?

– Верю – тихо и серьезно ответили Человек Паук, ниндзя и страшный зайчик.

– Только никому об этом не говори – заговорщическим тоном предупредил Джек-Воробей, всеобщая угроза – А то они нас убьют. Они убили всех индейцев, и нас убьют, если узнают. А мы им не скажем и сами их убьем потихоньку. Да?

– Да. По одному, да?

– Да. Мы им отомстим. За всех других индейцев отомстим.

– Да. Отомстим.

– И заберем все их богатства, да?

– Да. И вкусности. Конфетки, шоколадки, да? Мармеладки еще.

– Да. – Физиономия Джека Воробья изобразила непреодолимую задумчивость – И маму тоже убьем. Надо, понимаешь, надо.

– Нет. Маму не надо. Я ее люблю.

– Я тоже. Что же делать? – он пошарил цепкими глазенками по потолку в поисках правильного решения – Хотя ладно, оставим ее прислуживать нам. Только ноги отрубим, чтоб не убежала. Но всех других убьем, ладно?

– Ладно.

Придя к соглашению, два маленьких, но очень страшных индейца наперегонки помчались в кухню, старательно прикидываясь обычными мальчиками. Ни одна черточка на их ясных гордых лицах не выдавала их роковой тайны, она хранилась в их горячих сердцах, и ничто не могло заставить их выдать ее – даже смерть, даже шоколадка, даже сто тысяч миллионов шоколадок… Разве что машина, как у Игоря, с клеткой, с инструментиками всякими, с солдатиком в кабине и портфельчиком сзади… Хотя нет, индейцы не продаются так задешево. Нет-нет. Нет, нет, нет! Ничто и никогда не заставит их выдать свою тайну. Хотя машина как у Игоря, с инструментиками, да еще с портфельчиком сзади… Да… Соблазн большой.

«Воспитание ребенка. Практическое пособие для молодых родителей».

Ребенок не рождается, Ребенок случается, как извержение вулкана, как цунами, всегда неожиданно и внезапно, в день и час, которые остаются в памяти навеки как дата эпохального вселенского переворота. Реки меняют свое направление, горы осыпаются, небеса изменяют свой цвет. Мир обрушивается внезапно и бесповоротно, когда Ребенок появляется на свет, захлебывается пространством и говорит свое первое: «УАААА», и с этим уже ничего не поделаешь. Надо начинать жить заново. С Ребенком. И строить с ним вместе новый мир по новым правилам и законам…

У меня двое сынов, еще совсем ручных по малолетству, и еще одно чадо в ближайшей перспективе. Где-то рядом бурлит жизнь – общественная, вся сотканная из чужеродных элементов, хаотично передвигающихся в пространстве. Это словно другая планета. Я выхожу туда по нужде, с ног до головы укрывшись в непроницаемые доспехи, до меня доносится гул иноземных существ, говорящих на своем языке, но я не понимаю ни слова, только вижу чужое, не мое. Мое там, внутри, за железной дверью, за шелковыми занавесками, оно топочет разномастными ножками, выкрикивая на тарабарском диалекте тарабарские истины, и я внемлю им в благоговении, выискивая в нелепейших сочетаниях слов высшие смыслы, которых там нет, и никогда не будет, зато есть что-то другое, что называется утешением. Мое единственное утешение в этом тревожном и шатком мире, мое маленькое будничное счастье, затмевающее солнечный свет и бесконечность звезд… Я строю соломенный домик и оклеиваю стены его бумажными обоями, имитирующими каменную кладку. Стены трещат под порывами ветра. Но мое маленькое утешение – знать, что лишь я одна ведаю о хрупкости моего домика, а все остальные жильцы его так безмятежно дрыхнут под соломенными сводами его, свято веруя в их неприступность.

Действие 2. Картинка разминки.

Время действия – Очень позднее утро, плотно соприкасающееся с днем.

Место действия – Диван и территория, расположенная между диваном и телевизором.

Действующие лица:

Назойливый активист, нрав общительный, голос писклявый;

Группа поддержки, представленная одним носом, одной попой и четырьмя конечностями;

Мама, мрачно взирающая с дивана.

– Мама, я не расскажу тебе нашу тайну.

– Ну и не надо.

– Ха. Ты ее никогда не узнаешь, и Гриша не скажет ни слова.

– Может, пойдете хранить свою тайну к себе в комнату.

– Ха. Не пойдем. Потому что мы хочем быть здесь. – Паша медленно покрутился на месте, напустив на курносую рожицу выражение солидной важности. Гриша, пристроившись рядышком на полу и засунув по пальцу в обе дырочки носа, орудовал там с не менее значительным видом. – Гриша она ничего от нас не узнает, да?

– Да. – подтвердил тот, деловито выуживая из одной ноздри козюльку и стряхивая ее на линолеум.

– Даже, если ты, мама, захочешь мне купить пиратский набор, я тебе все равно не открою нашей тайны.

– Я не захочу тебе купить пиратский набор. Так что расслабься.

– Не захочешь. Ага. – Паша злобно наморщил нос и сатанински расхохотался, маскируя напускной веселостью душевное разочарование – Ха. Ха. Ха. Ну и ничего не узнаешь.

– А если куплю, узнаю?

– Нет, никогда не узнаешь. Это тайна. Кровная. Никому не вынести ее. Только мне и Грише. Да, Гриша?

– Да. – согласно кивнул Гриша, тщетно пытаясь выудить из другой ноздри еще что-то путное.

– Это такая тайна, что сердце может разорваться на кусочки. Мне тебя просто жалко, мамочка, понимаешь? – Ранее суровая и зловещая физиономия озарилась преувеличенной нежностью и сладчайшая ухмылочка вибрировала минуты полторы, отчаянно привлекая внимание к своему ослепительному сиянию. Мама мельком взглянула на нее и отреагировала без должных эмоций.

– Понимаю – сухо произнесла она и потянулась за телевизионным пультом.

– Ты же у нас одна, понимаешь? – он сделал еще одну попытку достучаться до сердце матери, испустив из самых недр своего существа луч светлой бескорыстной радости, который разбился вдребезги о безучастие реципиента.

– Да. – Паша вздохнул, пожал плечами, почесал в затылке, дернул левой ногой, хотел было дернуть правой, но, передумав, мелко задрожал весь целиком, с ног до головы. Гриша, наконец, в недрах своего носа нащупал нечто стоящее, глаза его прояснились, рожица озарилась предвкушением скорого вознаграждения. – Таковая жизнь. Грустная, да, Гриша.

– Да. – рассеянно отозвался Гриша, полностью погруженный в мучительный процесс добывания соплей.

– Поэтому мы никогда не расскажем тебе нашу тайну. Даже если ты подаришь Грише новый барабан…

– Мне? Барабан? – пальцы мгновенно выскочили из носовых скважин. Гриша беспокойно заозирался по сторонам. – Где барабан?

– Да нет барабана. Я говорю маме, что не открою ей тайны, даже если она купит тебе новый барабан. – разъяснил Павлик.

– А я открою. А что открыть? Я всё открою – с готовностью подскочил к матери Гриша и преданно взглянул ей в глаза.

– Нет, нет, нет! Ничего не открывай! – в отчаянии заламывая руки, завопил ему в самое ухо старший брат. – Тогда я с тобой не играю! Всё! Не играю! Вот! Ты плохой мальчик. Не говори! Нет! Нет!

– Мама, а ты купишь мне барабан?

– И ты ей расскажешь про нашу тайну, да? За барабан? За какой-то паршивый барабан, да?

– Да. – твердо заявил Гриша. – за большой барабан. С палочками. Я буду стучать. Палочками. Вот так. Бом-бом. И петь песни. Громко.

– Но так нельзя! Нет! Нет! Тогда я тоже расскажу! Вот! Раз так, я еще раньше все расскажу. А ты мне, мама, купишь пиратский набор, и еще динозавра страшного, чтоб глаза горели, и еще машину, как…

– А мне барабан, и еще пиратский набор тоже, и динозавров, чтоб горели, и…

– Нет, нет. Она мне купит. Потому что я первее тебя все расскажу.

– А я еще более первее.

– А я тебе как дам.

– Аааа. Больно. Ма-а-ма, Паша меня стукнул.

– Гриша меня тоже стукнул.

…………ТРА-А-АХ. Мама поменяла положение с лежащего на сидячее и шандарахнула кулаком по столу.

– А ну кА, идите отсюда оба! Ничего я вам не куплю! Ясно! Ни барабанов, ни машин, ни наборов, ни пиратских, ни каких еще. Вообще НИЧЕГО. Брысь отсюда!

Громовая тишина на мгновение повисла в помещении, горестные всхлипывания и угрожающие возгласы на полпути к выходу застряли в глотках, сжатые кулачки бессильно опустились к земле….

– Тогда мы тебе ничего не скажем, совсем ничего. – первым обрел достоинство Паша и гордо откинул назад светло-русую голову. – И ты ничего не будешь знать. Да, Гриша?

– Да. Ничего. – вызывающе выпятил нижнюю губу Гриша, возобновляя исследование недосягаемых глубин своего носа.

– Пойдем Гриша от нее. Она ничего не узнает, никогда, да? – притянул к себе братика Павлик и величественным жестом возложил на его плечо ладонь. Гриша оторопело взглянул на него, попытался освободиться, но скоро все понял и замер на месте. Прильнувшие друг к дружке они представляли собой мощную оппозиционную силу, угрожающе надвигающуюся на мать, отрешенно смотрящую в телевизионный экран.

– Да. Никогда, ничего, да? Мы будем знать, а она нет, да? Мы уйдем от нее. Мы уйдем от тебя, мама. Понимаешь?

– Да идите вы уже.

– Ну и пойдем. И нас не будет. Не будет. – грозно притоптывал Гриша, в пылу противоборства окончательно забыв про бессмертные залежи своего носа.

– Ага. Не будет. – вторил ему брат, мстительно поглядывая на родительницу и благоразумно держась на расстоянии – И не придем никогда, да?

– Да. Никогда. Только вечером придем, да?

– Нет, мы и вечером не придем, Она будет плакать и скучать, а мы все равно не придем, да?

– Да дайте мне, в конце концов, возможность по вас соскучиться. Идите уже.

– Ну и ладно, ну и пойдем…

Они удалялись медленно и величаво, крепко обнявшись друг с другом и расстреливая через плечи уничижающими взглядами тело противника и чего-то пыхтя про себя ругательное. На пороге своей территории, Павлик скинул руку с братишки, резко отпихнул его от себя и пробубнил с недовольством:

– Да всё уже, отстань, мама все равно уже не видит.

О воспитании.

…В вашем доме завелся ребенок? Он уже бегает, громко стуча ножками так, что штукатурка у соседей осыпается с потолка прямо в чай, обогащая его кальцием и прочими минеральными веществами? А, может, он еще только готовится, копит силы для своего первого решительного шага, пузом полируя полы и слизывая пыль с углов комнаты? Или вы только-только принесли его из роддома небольшим безобидным свертком, перевязанным шелковым бантиком, и, впихнув его в руки восторженной бабушки, задумались о воспитании этого красного сморщенного создания? Расслабьтесь. Вы уже безнадежно опоздали, если верить мудрецу, которого цитируют все книжки без передышки. Помните «Вы опоздали на девять месяцев». Так к чему же напрасные усилия? Зачем страдания и переживания? Сядьте в позу лотоса. Дышите глубоко и спокойно. Вы упустили свой шанс воспитать ребенка. Он вырастет невоспитанным. Ну и по фигу.

Мне скоро тридцать лет. Это не страшно. Страшно, что совсем недавно мне было двадцать, и я не заметила, как промелькнула это десятилетие. Однажды я буду сидеть у окошка и меня вдруг осенит, что завтра мне стукнет сорок, и я уставлюсь в зеркало в поисках украденных у меня годов, и увижу их все на лице. «Вот они – скажет мне зеркало – Забирай». «Не хочу – запищу я в ответ, но никто не услышит, и зеркало и дальше будет кукожиться под гнетом падающих мгновений, и вместе с ним буду кукожиться я. Да и не жалко. Черт со мной. Жалко чего-то другого, брошенной собачонкой поскуливает сердце, иногда ему хочется остановиться, сделать небольшую передышку, и вновь застучать с обновленной силой. Но передышки не дано. Ему надо стучать, сколько отмерено, а мне приводить себя в соответствие со своим возрастом по ходу дела.

Настоящее набрасывает пелену на прошлое, еще недавно такое живое, пульсирующее. Мои дети сменили за свои коротенькие жизни тысячи личин, время безостановочно подрисовывает им новые черточки, перекраивает их на свой лад, а я как всегда не успеваю, я замечаю что-то новое, я радуюсь и сокрушаюсь одновременно. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно я теряю своих детей по кусочку, я роюсь в памяти, листаю фотоальбомы, и не нахожу ничего, кроме огромной потери, я гляжу в их глазенки и с изумлением обнаруживаю новые дары. Я принимаю их с гордостью, но сердце мое неспокойно, оно постанывает и поскуливает, вспоминая о крохотных пяточках, которые никогда не повторятся в моей жизни, оно ликующе подпрыгивает, когда в магазине оказывается, что сыну туфли двадцатого размера уже безнадежно малы. «Он у меня большой» – говорю я продавцу с затаенной гордостью, с затаенной горечью…

Действие 3. Мечтания по нарастанию.

Место действия – любое.

Время действия – дневное.

Действующие лица:

Озабоченный мечтатель – грустный и взъерошенный.

Безмятежный враль – веселый и с хорошим аппетитом.

Если прищурить глаза и взгляд, истончившийся до толщины листа бумаги, пропустить сквозь солнечный свет, то можно проникнуть на террииторию монстров, где они бродят, восхитительные страшилища, во всем своем восхитительнейшем безобразии и самым наивосхитительнейшим образом устрашают всех вокруг. Жить вдали от них невыносимо,и еще невыносимей мысль, что счастье так возможно, проход существует и стоит лишь приложить усилия и мечта обретет очертания мрачной пленительной действительности, наполненной грозным рокотом прекраснейших уродов. Горделиво задрав нос и правую ногу кверху, Паша путем приближения своего курносого органа обоняния к белобрысым бровям, пытался сообщить своему взору необходимую тонкость, но все было тщетно. Вслед за носом вверх топорщились пухлые щеки и верхняя губа, обнажая ряд почерневших от тягот бытия неровных зубиков, и вся физиономия складывалась в свирепую гармошку. Гриша сочувственно, но с оттенком явного превосходства следил за усилиями брата и смачно чавкал конфетой.

– Держись за палку – авторитетно посоветовал он Паше, дожевав содержимое своего рта и слизывая уцелевшую сладость с ладошек – а то упадешь и все, бумц!

– За какую палку? – возвращая лицо в привычное состояние и испуская душераздирающий вздох разочарования, вяло поинтересовался Павлик.

– За которую я всегда держусь, чтоб не упасть. Вот есть яма такая, глубокая, в яме гора высокая, на горе садик мой стоит, а на крыше садика палка торчит.– нравоучительным тоном поведал Гриша.

– А зачем она на крыше торчит? – недоверчиво спросил старший брат младшего.

– Чтобы я за нее держался. – невозмутимо обьяснил Гриша, деловито почесывая под мышками – еще там конфета висит, большая, как дом. И я ее облизываю всегда. Держусь и облизываю. Вот так. – И зажмурив глаза от удовольствия и разинув рот для правдоподобия, он движением маленького деловитого язычка продемонстрировал сущность производимых им в воображаемой реальности манипуляций.

Паша обеими руками обхватил голову , пытаясь удержать свой неуклонно падающий дух на должной высоте, но не справясь с этой задачей, рухнул всем телом на пол, подминая под себя свою страдающую ментальную сущность и стараясь утянуть за собой вниз и брата, назойливо мельтешащего перед глазами.

– Упал – флегматично подытожил Гриша, вовремя отскочивший на безопасное расстояние и теперь взирающий со стороны на печальную картину человеческого падения. – Я же говорил держаться. – и удобно усевшись на поверженного брата, принялся весело изображать наездника. Но веселье его продолжалось недолго, через мгновение оно растворилось в невыносимом страдании, исказившем его некогда такую счастливую мордашку.

– Паша меня столкнул – завыл он дребезжащей сиреной.

– Сам виноват. – проворно вскакивая на ноги и обретая уверенный и счастливый вид абсолютно невинного создания, заявил Паша – Не надо по мне прыгать. Ты же сам с меня скатился, да?

– Нет – сквозь слезы, гундосо протянул Гриша – Это ты меня толкнул. Я маме скажу.

– Да не толкал я тебя. Ты сам упал. Сам же, да?

– Нет. Это ты. – буркнул Гриша, хмуря брови, морща нос, выпячивая губки и сводя все это в центральную точку своей обиженной физиономии.

– Ну все. – в отчаяньи всплеснул руками Павлик – Тогда я с тобой не играю.

– Ну ладно, я не скажу маме. – отозвался Гриша и с угрожающим видом добавил – но если ты еще так сделаешь, я с тобой не дружу.

– Ладно – повеселел Паша, но тут же, вспомнив о пережитой ранее драме, принял позу сокрушительного разочарования, для чего плечи опустил как можно ниже, руки воздел как можно выше, и где-то посередине повесил унылый сопящий нос. – Я никогда не попаду к монстрам. Что же делать.

– А вот у нас в садике есть монстр. Есть. Точно. Большой и страшный. – доверительно сообщил брату Гриша.

– Да ты вообще не ходишь в садик – возмутился Паша – это я хожу.

– И я хожу. А там монстр – нимало не смущаясь, заявил Гриша и продолжал дальше, вдумчиво водя глазенками по сторонам – А вот зайчик съел этого монстра и убежал к горе, а в горе – нора, и он в норе спрятался. А за ним помчалась машина, А в машину врезался трактор и получилась авария. А потом монстр проглотил трактор, а машина уехала на железную дорогу и там стукнулась об поезд и улетела.

– Монстра же заяц съел. – высказал критическую мысль старший брат.

– А заяц его выплюнул и пошел морковку есть. Он морковку больше любит. Ты что, не знаешь.

– Да знаю я, знаю. – досадливо отозвался Павлик, обеспокоенно оглядывая скучную комнату, в которой он приговорен был влачить свое жалкое безрадостное существование вдали чудесных видений его воображения. – Блин, как же мне к монстрам пробраться. А вот, знаешь, в Африке есть пауки такие. Если они укусят, то человеком – пауком станешь.

И он задумался, уйдя с головой в свои мысли и позабыв снаружи ноги, нервически подпрыгивающие на полу.

Гриша, в свою очередь, не задумавшись ни на мгновение, вдохновенно и беспорядочно заболтал языком, производя на свет фразы, отдаленно приближенные к действительности, но близко прилегающие к мечте:

– А вот, я когда с мамой был в Африке-ке, на рынке, меня паук укусил, укусил, укусил, и я стал человеком-пауком. Стал. Да. Да. Точно. – и он вперил серьезный и правдивый взор свой в лицо брата, на котором надежда и недоверие боролись за право лидерства. Надежда стала явно перевешивать и загорелась в глазах яркими искорками, а недоверие сделало свой последний выпад, вложив в уста коварный вопрос:

– А почему ты сейчас не человек-паук?

– А на меня воду налили и я опять стал Гришей. – мгновенно рассеял все сомнения Гриша и доверительно развел в стороны руки. – Вот.

– Ну да. Так всегда бывает. – Паша согласно покивал головенкой, резким взмахом решительной правой руки взвихрил волосы, и, углубив свой взор внутрь себя, принялся обдумывать план дальнейших действий в деле поиска вожделенного паука.

– А где ты этого паука видел? – неожиданно обратился он к брату, который, радостно брызгая слюной во все стороны, самозабвенно кидал машинку за машинкой в увеличивающуюся груду покореженного игрушечного транспорта.

– Какого паука ? – непонимающе моргнул Гриша, неохотно отрываясь от увлекательного процесса всеобщего разрушения.

– Да того, который тебя укусил.

– Ааа… Того… – слабый огонек мысли забрезжил в его глазах, но тут же потух и он неопределенно помахал рукой – Там. В Африке. Где же еще?

Правила совместного существования в одном доме с детьми:

– Необходимо запомнить, что дети существа неплохие. В природе вообще нет понятия плохого. Все, что обречено на существование, должно существовать в гармонии и мире с другими обреченными на существование. Особенно, если обрекли этих других на существование вы сами собственным вполне естественным актом волеизъявления. Сами и отдувайтесь.

– Угрозы, шантаж и взятки главные методы воздействия в критической ситуации. Если уж и они не помогают – лучше приостановить воспитательный процесс и пойти прогуляться.

– Дети крепки и выносливы, не стоит соревноваться с противником, явно превосходящим вас в физической и душевной силе. Необходимо отстраниться насколько это возможно, спрятаться и переждать горячие моменты, а потом подобрать раненных, выкинуть в мусорное ведро обломки былых вещей, и прочитать длинную и нудную нотацию типа «А я же предупреждала…» или «Ну и кто в этом виноват…». Сразу всем станет ясно, что виноваты не вы. Но это путь для сильных духом.

– Для слабых духом есть еще один вариант: Бегать вокруг, перемежая ругательства с уговорами, шлепки с поцелуями, слезы с приступами неудержимой ярости. Пользы это не принесет никакой, зато по завершении всех безобразий можно произнести с чувством горького разочарования: «Я сделала все что могла. Но кто же виноват…». Этот вариант хуже тем, что, во-первых, ведет к быстрому истощению организма, а во-вторых, оставляет большие сомнения в том, кто же все же виноват. Участвовали-то в событиях все.

– Не поддавайтесь жалости. Правило универсальное, но по большей мере неприменимое в реальной ситуации. Когда это существо, перемазанное с ног до головы соплями и шоколадом, прижимается своей страдающей мордашкой к вашей груди и жалобно всхлипывает где-то в районе подмышки, вы вдруг очень четко понимаете, кто во всем происходящем виноват, а кто лишь несчастная, беззащитная, абсолютно невинная жертва ваших смутно-осознаваемых, но непростительных прегрешений в прошлом, настоящем и будущем.

Это и есть основное правило вашего сосуществования с ребенком – какие бы пакости не совершило ваше дитя, оно ВСЕГДА, во ВСЕМ и СОВЕРШЕННО не виновато. Отныне и навеки ВСЕГДА, во ВСЕМ и СОВЕРШЕННО виноваты только ВЫ.

Ребенок – воплощенное несовершенство. Это не белый лист, это лист, испещренный самыми замысловатыми узорами, напоминающими иероглифы, бог знает кем и когда начертанными. Смысла не разобрать, его нет, есть лишь мягкая запутанность линий, столь безусловных в своем существовании, что они сами по себе смысл, и бессмысленность, и красота, и уродство, и все что угодно. Письмена столь неразборчивы, посему подлежат любому толкованию, и все будет правда, и ничто не станет истиной, потому что истины нет, есть лишь маленькая местечковая правда, воняющая какашками и молоком, несовершенная до невозможности и не претендующая на совершенство, но так гармонично вплетающаяся в убогую человеческую жизнь проблесками счастья.

Ребенок чувствует шумы своего тела и следует им слепо и беспрекословно, не глядя вперед, а лишь любопытно озираясь по сторонам. Однажды он станет взрослым, мягкие загогулинки его души и тела выпрямятся под гнетом временных обстоятельств и потусторонних вмешательств в его жизнь, приобретя относительную определенность психофизических свойств и качеств. Потеряв право на безусловное несовершенство, он выработает набор житейских добродетелей, начертав на листе поверх узорчатых линий решетку из четких букв и цифр и заключив себя за нее пожизненно, без права на помилование.

А пока он реет взад-вперед по ограниченному пространству, то и дело выплескиваясь на грань дозволенного. Маленькое стихийное недоразумение в мире упорядоченного бытия. Он возмущает спокойствие, он шумит в тихий час, он швыряется камнями и не ест тушеную капусту, такую богатую фолиевой кислотой и витамином С. Он сыпет песок на чистый пол, портит воздух в общественных местах, рыдает от вожделения у витрины каждого магазина и непременно прыгает по лужам, стоит лишь отвернуться на мгновение… И еще он обязательно сожрет все конфеты, если оставить их на столе, а что не сожрет, то обязательно покусает, и выплюнет; и нарисует невразумительную козявку на обоях, на самом видном месте, и отрежет кусок занавески и поковыряет штукатурку, и пнет кошку под зад, увидев как безмятежно дрыхнет та, вытянувшись блаженно у батареи, и бессердечным хохотом ответит на ее явное неудовольствие. А потом, предельно честно глядя в глаза родителей, клятвенно заверит их, что больше никогда, никогда-никогда, он так делать не будет. И родители сделают вид, что поверили. Потому что, это их прямая обязанность – делать вид. А он и на самом деле будет верить свято и нерушимо в нерушимость своего обещания, пока не столкнется нос к носу с новым искушением.

Действие 4. Публично об очень личном.

Место действия – переполненный общественный транспорт,

Время действия – час пик.

Действующие лица – два существа со сходным мировоззрение в толпе лишенных свободы выбора слушателей.

Трамвай, дребезжа и поохивая, медленно тащился по рельсам. Унылая каждодневная картина поднадоевшего бытия разворачивалась в мутных окошках. Один образ сменял другой, ничем не отличающийся от предыдущего, сливаясь перед глазами в единый прыгающий экран сломанного доисторического телевизора. Пассажиры скучающе поглядывали за стекло и тут же досадливо отворачивались, не находя ничего достойного их внимания. И только две хитрые рожицы прилипли к грязному окну, полностью захваченные грандиозным действием непрерывных видоизменений, происходящих в наружном пространстве.

– Гриша, смотри, смотри, какашка идет с хвостом! ААА! Какая смотри, ха, ха, ха! – пронзительно пищал на весь вагон Павлик, изливая вокруг немалые дозы неудержимой радости.

– Ага! – хрипловатым басом вторил ему Гриша – а вон вонючка на колесиках вонючистых, сама вонючистая, вонючистая.

– А вон еще одна, вонючка. ТАКАЯ ВОНЮЧКА! У меня прям глаза дыбом остолбеневают. А у тебя остолбеневают?

– Да. Собе.., стобе…, конечно. А вон еще вонюченькая, вонюченькая. – ласково посюсюкивал Гриша, морща физиономию в гримасе нарочитого умиления – Вонючка. Вонюченька. Да, Паша?

– Да. А вон опять какашка. Побежала, побежала, побежала.

– Ха, ха, ха!

– А вон еще полетела, полетела.

– Вонючка, да?

– А вон какашка поползла.

– А вонючка сидит!… И воняет!

– Ха. Ха.Ха. Ой не могу! – изнемогал Паша под бременем столь исключительных впечатлений.

– Ой, я тоже не могу – ухохатывался ему в тон Гриша, подстраховывая двумя лапками ходящее ходуном пузо.

– А вон, смотри, Гриша, смотри, смотри. – Павлик сделал значительную паузу, после чего объявил торжественным голосом, сулящим небывалый сюрприз – Вонючка! С сумкой и зонтиком. Самая вонючихинская из всех вонючинских.

– И еще какашистая. Да, Паша? Вонюська, вонюпуська, Попуська, какавонюська – от переизбытка чувств Гриша перешел на тарабарское наречие и стал карабкаться по Павлику, навалившись на него всей тушкой.

– Отвали! – радостно отмахивался от младшего брата Паша, поваливая его на седушку и пытаясь пристроиться сверху.

– Вонючка! – радостно повизгивал Гриша.

– Какашка! – парировал Паша, совсем подмяв его под себя.

– А ты попа! – неожиданно выдал Гриша, ошарашив на мгновение брата так, что тот ослабил хватку и Гриша смог выползти на свободный край трамвайной скамейки и принять достойную позу.

– А ты – писька! Вонючая причем – быстро нашелся Павлик, после чего они разразились оглушительным смехом, и, преисполнившись абсолютным взаимопониманием, увалились друг на дружку.

– А ну-ка быстро сели ровно. Тише. А не то… – в едином свистяще-шипяще-рокочущем тоне просвистел над их ушами голос матери. Целая толпа страшнейших угроз застряли у выхода, перепутавшись в единый комок у нее в глотке, борясь за право наипервейшего озвучания. Дети с интересом уставились на маму.

– А не то – что? – полюбопытствовал Паша.

– По жопе дашь? – любознательно поинтересовался Гриша.

– И это тоже, – грозно насупившись от незнания, что сказать, подтвердила мама.

– Она по жопе даст. Паша, слышишь – весело пропищал Гриша, булькая от смеха.

– Гриша, тихо, – взяла самые низкие ноты мама и закашлялась от напряжения. Гриша замолк, остановившимся взором уйдя в какие-то неведомые дали. Посидев в таком состоянии мгновение, он передернулся всем телом, и, высвободив, таким образом, свой дух из оцепенения, сообщил на все четыре стороны внятным и ясным голосом, отозвавшимся в каждом углу замызганного трамвая: «Мама, а я пернул». И устремил огромные серьезные глазенки на мать, потерявшую в один момент все слова, и ответившую ему лишь протяжным вздохом.

– Подумаешь, я тоже пернул – не в силах в чем-либо уступить брату, прокричал Паша, похрюкивая от удовольствия. Гриша отозвался ответным хрюканьем:

– Мы оба пернули, да, Паша?

И еще две остановки они ржали по этому поводу дружно и радостно, пихаясь и попискивая, пока трамвай не достиг, наконец, конечной станции.

О кризисах детского возраста.

Первый кризис у ребенка связан с появлением на свет и реагирует он на него очень бурно – пронзительно орет, обиженно отфыркивается, кривит губки, но мускулатура у него еще слабая, силы воли никакой, жизненного опыта недостаточно. И сладить с ним довольно легко – надо лишь запеленать потуже и плотно прижать к груди и после непродолжительной борьбы он затихает. На протяжении первого года он копит силы для первого решительного отпора, когда же уверенность в своих возможностях достигает апогея, он выливает ее всю на близлежащее окружение. Причем в ход идут все средства в виде укусов, пинков, царапанья, метания тяжелых предметов, рыданий, топаний ножками. Это и называется кризисный возраст ребенка раннего возраста, продолжается он пару лет и плавно перетекает в кризис трех лет, далее следует кризис пяти лет, по завершении которого ребенок поступает в начальную школу и тут то и начинаются настоящие проблемы, которые все же не идут ни в какое сравнение с теми трудностями, которые ожидают родителей, когда их чадо пойдет в средние классы. А уж потом-то – но не будем о совсем страшном… Поэтому единственный совет родителям истеричного младенца – не зацикливайтесь на настоящем, подумайте о будущем и наслаждайтесь мгновениями покоя – с каждым годом их будет становится все меньше, пока они не потонут совсем в трясине бесконечной тревоги.