Реклама. ООО «ЛитРес», ИНН: 7719571260.
От переводчика
ГИПЕРИОН44
Книга I
Hyperion
A Fragment, Book I
Примечания переводчика
Лорд Байрон был одним из первых, кто озвучил проблему стиля, сводимого исключительно к языку, указав на серьезную уязвимость для критики тех творений Китса, в которых он обращается к античности и её героям. Строфа 60 одиннадцатой песни «Дон Жуана» всецело посвящена бедняге (poor fellow) Китсу, чей рассудок показался Байрону странным (Tis strange the mind), а выпавший жребий – несчастливым/неуместным (His was an untoward fate). Странность и неуместность «сраженного наповал одной критической заметкой» (who was kill’d off by one critique) Китса кроются, согласно неапологетичному снобу (по современной характеристике, выданной Байрону Independent), в том, что он (Китс) «…не зная Греческого <языка>, удумал толковать о греческих богах примерно так, как, мнилося, они и разговаривать должны» (without Greek /Contriv’d to talk about the gods of late,/Much as they might have been suppos’d to speak3).
К чему ворошить весь этот быльем поросший пепел известной контроверзы? Но ведь Байрон заставляет задуматься, – и в первую голову переводчиков Китса, т. к. именно они, надо полагать, и призваны свыше дабы уловить интонацию переводимого текста и, адекватнейшим образом выразив замысел автора, снабдить благодарного читателя надежным ориентиром. Ничего нет удивительного и в том, что, для лучшего понимания стилистических особенностей античных фантазий Китса, переводчик обратился к его первым критикам. Здесь, правда, следует сказать, что приведенное выше суждение Байрона относительно ««одной критической заметки»» надлежит считать весьма и весьма далеким от реальности: Китс был ««сражен наповал»» не критикой, а туберкулезом (который свел в могилу и мать поэта, и его младшего брата Тома). Что же касается критиков, то их, помимо Байрона, было не так много. Заметки во «вражеских» изданиях (исповедовавших идеологию тори, оппонентами которой были Китс и его литературные друзья – Ли Хант, Уильям Хэзлитт и др.) отличались солидным и обстоятельным подходом и потому навряд ли могли серьезно задеть Китса. Оскорбления наносил как раз Байрон – в приватных письмах (с сентября по декабрь 1820) своему респектабельному издателю и близкому другу Джону Мюррею4, которые Китс, разумеется, не читал и читать не мог. Да и «Дон Жуан» увидел свет в 1824 году, три года спустя трагической кончины автора «Эндимиона». Приведем отрывок из письма Китса, в котором он сам говорит о диаметрально противоположных байроновским эстетических установках. Так в сентябре 1819 Китс пишет своему брату Джорджу (предварительно сообщив ему о счастливом избавлении от «навязчивой боли в горле»: «Ты говоришь о Лорде Байроне и обо мне – между нами настолько большая разница. Он описывает то, что видит, а я – то, что в моем воображении. Моя задача наитруднейшая.» (You speak of Lord Byron and me. There is this great difference between us: he describes what he sees – I describe what I imagine. Mine is the hardest task5). Если же вернуться к теме якобы убившей Китса критики, то и здесь находим совершенно недвусмысленную оценку событий самим поэтом. В письме Джорджу от 29 октября 1818 он говорит: «Это – всего-навсего сиюминутно: думаю, что после смерти я буду среди Английских Поэтов. Теперь же, будучи вопросом злободневным, попытка «Quarterly» сокрушить меня лишь сделала меня более известным, а среди книголюбов стало обычным говорить: «Спрашивается, с чего это «Quarterly» решило у самое себя перегрызть глотку».» (This is a mere matter of the moment: I think I shall be among the English Poets after my death. Even as a matter of present interest, the attempt to crush me in the «Quarterly» has only brought me more into notice, and it is a common expression among book-men, «I wonder the «Quarterly’ should cut its own throat6).
.....
Для Китса, который был желанным гостем в доме Ханта в Хэмпстеде, в английской литературе интерес представлял, главным образом, период XVI – XVII веков – словесная игра Шекспира, монументальные творения Мильтона, виртуозность Спенсера (изобретение которого, т.н. «спенсерову строфу», вариацию октавы, брал за образец и Байрон («Паломничество Чайльд Гарольда» (1811)), а Китс написал этой строфой одну из наиболее зрелых своих поэм, «Канун Святой Агнессы» (1819)). Подробнее о многоразличных влияниях в «Гиперионе» будет сказано в свое время в примечаниях к настоящему переводу, здесь же попытаемся лишь в общих чертах пояснить саму концепцию данной работы. Эта концепция, как уже говорилось в самом начале, возникла непосредственно из тех критических замечаний, которые публиковались как в статьях известных изданий, так и в одном литературном произведении – байроновском «Дон Жуане». Автором наиболее обстоятельной критической статьи, которая появилась в августе 1820 в номере LXVII «Эдинбургского обозрения», – уже упоминавшегося касательно критических стрел в адрес Байрона в 1809 г., – был знаменитый критик Фрэнсис Джеффри33. Статья эта заслуживает внимания и современного читателя, т.к. в ней нет почти ничего, что можно было бы счесть тенденциозным или безнадежно устаревшим (чего нельзя сказать о не столь давних работах, в особенности тех, которые были написаны советскими литературоведами). Джеффри весьма лестно отзывается о произведениях Китса, вошедших в издания 1817 и 1820 гг. «Эндимион», «Ламия», «Канун Св. Агнессы», «Гиперион» и др. Вот небольшой отрывок: Мистер Китс, насколько нам известно, ещё весьма молодой человек, и всё, что им написано действительно и в достаточной мере свидетельствует об этом. Его сочинения полны излишеств и нарушений правил и норм, опрометчивых попыток быть оригинальным, бесконечных отступлений, а <местами> смысл их излишне затемнен. Поэтому они явно нуждаются в самом снисходительном отношении, какое только может получить впервые публикующийся <автор>: – но мы также полагаем, что не менее ясно и то, что эти сочинения заслуживают такого снисхождения, так как в них повсюду вспыхивает яркими вспышками фантазия, и они настолько колоритны и щедро усеяны цветами поэзии, что, даже заплутав и потерявшись в их лабиринтах, не можешь сопротивляться, всё больше опьяняясь их сладостью <…>. (Mr. Keats, we understand, is still a very young man; and his whole works, indeed, bear evidence enough of the fact. They are full of extravagance and irregularity, rash attempts at originality, interminable wanderings, and excessive obscurity. They manifestly require, therefore, all the indulgence that can be claimed for a first attempt: – but we think it no less plain that they deserve it; for they are flushed all over with the rich lights of fancy, and so coloured and bestrewn with the flowers of poetry, that even while perplexed and bewildered in their labyrinths, it is impossible to resist the intoxication of their sweetness <…>34). Образцы, на которые якобы ориентировался Китс, для Джеффри очевидны: «Верная пастушка» Флетчера35 и «Грустный пастух» Бена Джонсона36, – чьи изысканными размерами написанные строфы и вдохновенную речь он <Китс> перенял с большой решимостью и точностью. <…> Однако, между ним <Китсом> и этими божественными авторами есть большая разница, и она заключается в том, что у них воображение подчинено рассудку и здравому смыслу, тогда как у него оно главенствует над всем – <а также и в том> что их образы и украшательства взяты суть с целию расцветить <повествование> и предоставить читателю лишь чувства, примечательные события или с натуры списанные характеры, тогда как у него они изливаются без <всякой> меры и удержа не знают <…> затем только, чтобы освободить от тяжелого груза душу автора и дать выход бьющей через край фантазии. Прозрачная ткань его повествования – всего лишь легкая шпалера, с которой свисают свитые им пестрые венки, и в то время как всё, что рождается его воображением продолжает всюду переплетаться и запутываться, словно плети дикой жимолости, совершенно позабытыми остаются и здравый смысл, и порядок, и последованье <…> Значительная часть, в самом деле, написана им в престраннейшей и самой фантастической манере, какую только можно вообразить (<…> the exquisite metres and inspired diction of which he has copied with great boldness and fidelity <…> The great distinction, however, between him and these divine authors, is, that imagination in them is subordinate to reason and judgment, while, with him, it is paramount and supreme – that their ornaments and images are employed to embellish and recommend just sentiments, engaging incidents, and natural characters, while his are poured out without measure or restraint <…> but to unburden the breast of the author, and give vent to the overflowing vein of his fancy. The thin and scanty tissue of his story is merely the light frame work on which his florid wreaths are suspended; and while his imaginations go rambling and entangling themselves everywhere, like wild honeysuckles, all idea of sober reason, and plan, and consistency, is utterly forgotten <…> A great part of the work indeed, is written in the strangest and most fantastical manner that can be imagined37).
Даже по этим оценкам и сравнениям ясно, что перед переводчиком стоит наитруднейшая задача – найти способ адекватной передачи чрезвычайно сложного текста. Очевидно также и то, что современным обиходным русским языком сделать это невозможно. Переводчик, следовательно, должен выйти за границу привычного дискурса, оставаясь при этом в границах понимания. Переводчик должен чувствовать, что тому, кого он переводит «вольно» в нем, «как когда-то Байрону было вольно в Лермонтове»38. Концепция перевода должна, таким образом, строиться на известных допущениях. Итак, мы допускаем, что:
.....