Читать книгу Предшественница - Дж.П. Делейни - Страница 1

Оглавление

JP Delaney

«The Girl Before»

Перевод с английского Нияза Абдуллина

под редакцией Дмитрия Харитонова

Печатается с разрешения издательства Ballantine Books, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC и литературного агентства Nova Littera SIA

Оформление обложки Влада Воронина

Мистер Дарквуд, некогда так интересовавшийся романтической любовью и всем, что о ней говорили, теперь совершенно не выносил этой темы. Отчего эти влюбленные все время повторяются? Неужто им никогда не надоедает слушать свои разговоры?
Ева Оттенберг, «Вдовья опера»

Как и все люди, страдающие от зависимости, убийцы с индивидуальным почерком действуют по сценарию, повторяя цикличные действия до превращения их в навязчивые.
Роберт Д. Кепель, Уильям Д. Бернс, «Убийцы с индивидуальным почерком»

Можно сказать, что пациент не вспоминает то, что он забыл или вытеснил, но отыгрывает это. Он воспроизводит это не как воспоминание, а как действие; он повторяет это, не сознавая, разумеется, того, что это есть повторение.
Зигмунд Фрейд, «Воспоминание, повторение и проработка»

Моя зачарованность образами, которые повторяются и повторяются, – или, в случае кино, «набегают», – выражает мою убежденность в том, что большую часть нашей жизни мы видим, но не наблюдаем.
Энди Уорхол

1. Составьте, пожалуйста, полный список вещей, которые вы считаете жизненно важными.

Тогда: Эмма

Квартира небольшая, но симпатичная, говорит агент по аренде недвижимости с энтузиазмом, который почти можно принять за подлинный. Все необходимое рядом. Есть свой кусочек крыши: можно устроить летний солярий – с согласия домовладельца, конечно.

Милая, соглашается Саймон, избегая моего взгляда. Я поняла, что квартира не годится, как только увидела шестифутовую полосу крыши под окном. Сай тоже это понимает, но агенту говорить не хочет, по крайней мере сразу, чтобы не показаться грубым. Может быть, он даже надеется, что если я вдоволь наслушаюсь этой болтовни, то засомневаюсь. Саймону агент по душе: за словом в карман не лезет, напористый, деловой. Возможно, читает журнал, в котором Саймон работает. Мы еще по лестнице не поднялись, а они уже разговорились о спорте.

А тут – вместительная спальня, говорит агент. С широкой…

Не годится, перебиваю я, прекращая спектакль. Нам не подходит.

Агент поднимает брови. Говорит: в этом деле излишняя привередливость неуместна. К вечеру квартира уйдет. Сегодня ее уже смотрели пять раз, а ведь она еще даже на сайте не выставлена.

Здесь небезопасно, равнодушно говорю я. Идем?

На всех окнах запоры, замечает он, а на двери «Чабб»[1]. Разумеется, если соображения безопасности имеют для вас особое значение, вы сможете поставить сигнализацию. Вряд ли домовладелец будет возражать.

Он обращается к Саймону, минуя меня. Особое значение. С тем же успехом он мог бы сказать: а, ну если ваша девушка – истеричка…

Жду снаружи, говорю я и разворачиваюсь.

Осознав свой промах, агент добавляет: если вам не нравится район, то, наверное, стоит посмотреть дальше к западу.

Смотрели уже, говорит Саймон. Нам там все не по карману. Если только не с чайный пакетик размером.

Он старается скрыть досаду, но то, что ему приходится это делать, злит меня еще больше.

Агент говорит: есть квартира с одной спальней в Куинз-Парк. Средненькая, но…

Смотрели, говорит Саймон. Нам в конце концов показалось, что все-таки близковато к этим местам. По его тону понятно, что нам означает «ей».

Есть еще одна на третьем этаже, только нужно в Килберн…

И ее смотрели. Там рядом с окном проходит водосточная труба.

Агент озадачен.

По ней могут взобраться, поясняет Саймон.

Ясно. Ну, сезон только начался. Может, если подождете немного…

Агент явно решил, что мы попусту тратим его время: он тоже потихоньку отступает к двери. Я выхожу на лестничную площадку, стою там, чтобы он не оказался рядом со мной.

Мы уже сообщили владельцу, что съезжаем, слышу я слова Саймона. Вариантов у нас немного. Он понижает голос. Слушай, друг, нас ограбили. Пять недель назад. В квартиру ворвались двое, угрожали Эмме ножом. Понимаешь, почему она сейчас немного нервная?

Ох ты, говорит агент. Черт. Если бы с моей девушкой так обошлись, я бы не знаю что сделал. Слушай, есть вариант, хотя… уж не знаю, понравится ли… Он умолкает.

Да? говорит Саймон.

В агентстве не упоминали о Доме один по Фолгейт-стрит?

Вроде бы нет. Его недавно выставили?

Не совсем.

Агент, кажется, не знает, продолжать или нет.

Но он сдается? наступает Саймон.

В принципе, да, говорит агент. Дом потрясающий. Совершенно потрясающий. С этим и не сравнить. Правда, владелец… мягко говоря, требователен.

Что за район? спрашивает Саймон.

Хэмпстед, говорит агент. Ну, скорее даже Хендон. Но там реально тихо.

Эм? зовет меня Саймон.

Я возвращаюсь. Говорю: можно и посмотреть. Уж полпути прошли.

Агент кивает. Говорит: загляну в офис, узнаю подробности. Я в тот дом клиентов давно не водил. Место такое, не каждому подойдет, но вам, думаю, придется по вкусу. Это я ни на что не намекаю.

Сейчас: Джейн

– Это последняя. – Агент по имени Камилла барабанит пальцами по рулю своего «Смарта». – Давайте-ка уже определимся.

Я вздыхаю. Мы только что посмотрели квартиру в обшарпанной многоэтажке близ Вест-Энд-лейн. Она – единственная мне по карману, и я почти убедила себя, что она мне нравится, закрыла глаза на облезающие обои, на слабый запах еды, готовившейся этажом ниже, на тесную спаленку и на плесень, заведшуюся в непроветренной ванной. Но потом вдруг поблизости прозвенел колокольчик – старинный, ручной колокольчик, – и квартира наполнилась детскими криками. Подойдя к окну, я увидела школу. Разглядела класс для дошкольников; на его окнах висели вырезанные из бумаги зайчики и гуси. Все мое нутро сжалось от боли.

– Не по мне, – выдавила я из себя.

– Почему? – Камилла казалась удивленной. – Дело в школе? Предыдущим жильцам нравилось, что слышно, как во дворе дети играют.

– И все-таки они здесь недолго прожили. – Я отвернулась от окна. – Пойдемте?

Теперь, по дороге в офис, Камилла хранит долгое, тактическое молчание. Наконец она говорит: – Если ничего из того, что мы сегодня видели, вам не подходит, то вам, возможно, нужно будет расширить свой бюджет.

– К сожалению, мой бюджет не сдюжит, – сухо отвечаю я, глядя в окно.

– Тогда, наверное, вам стоит быть менее придирчивой, – язвительно говорит она.

– Насчет этой квартиры. У меня… есть причины, по которым я не могу жить возле школы. Сейчас не могу.

Я вижу, как она переводит взгляд на мой живот, еще немного дряблый после родов, и ее глаза расширяются, когда она связывает одно с другим. – Ох, – говорит она. Камилла, к счастью, поумнее будет, чем кажется. Мне не приходится ничего объяснять.

Ей самой в голову приходит мысль.

– Есть еще одно место. Его, вообще-то, нельзя показывать без разрешения владельца, но мы время от времени все равно это делаем. Кого-то этот дом пугает, но лично я думаю, что он удивительный.

– Удивительный дом, который мне по карману? Плавучий, что ли?

– Боже, нет. Наоборот. Современное здание, в Хендоне. Особняк – спальня всего одна, зато места уйма. Владелец – архитектор, который его и построил. Очень знаменитый, кстати. Вам случается покупать одежду в «Уондерер»?

– В «Уондерер»… – В прошлой жизни, когда у меня водились деньги и была приличная работа с хорошей зарплатой, я порой заходила в «Уондерер» на Бонд-стрит – помещение в ужасающе минималистском стиле, где платья по кусачим ценам были разложены по толстым каменным плитам, словно жертвенные девственницы, а продавцы-консультанты одеты в черные кимоно. – Иногда. А что?

– Все их магазины спроектированы «Монкфорд партнершип». Он из тех, кого называют техно-минималистами или как-то так. С виду вроде голые стены, но полно скрытых примочек. – Она бросает на меня взгляд. – Должна предупредить: кто-то находит этот стиль слегка… суровым.

– Переживу.

– А еще…

– Да? – приободряю я ее, когда она замолкает.

– Там не совсем обычное соглашение об аренде, – нехотя говорит она.

– То есть?

– Мне кажется, – говорит она, включая поворотник и перестраиваясь в левую полосу, – сперва надо взглянуть на дом. Вдруг вы в него влюбитесь? Тогда уж расскажу про недостатки.

Тогда: Эмма

Ладно, дом поразительный. Удивительный, потрясающий, невероятный. Словами не описать.

По улице и не скажешь. Два ряда ничем не примечательных викторианских домов: красный кирпич и створчатые окна – каких полно по всему северу Лондона; они поднимаются по холму в сторону Криклвуда, словно гирлянда; каждый следующий – копия предыдущего. Различаются только дверями и цветными окошками над ними.

В конце улицы, на углу, стоял забор. За ним я увидела небольшое приземистое здание, куб из бледного камня. На то, что это – жилой дом, а не исполинское пресс-папье, указывало лишь несколько разбросанных, как будто наобум, по фасаду горизонтальных окон-щелей.

Ого, неуверенно говорит Саймон. Это вот – он?

Агент весело отвечает: Он самый! Дом один по Фолгейт-стрит.

Он ведет нас вдоль дома; в стене совершенно неожиданно обнаруживается дверь. Звонка, похоже, нет; я также не вижу ни ручки, ни почтового ящика; нет и таблички с именем, ничего, что указывало бы на человеческое присутствие. Агент толкает дверь, та распахивается.

Кто здесь сейчас живет? спрашиваю я.

Сейчас – никто, говорит он, пропуская нас вперед.

А почему не было заперто? нервно спрашиваю я, стоя на месте.

Агент ухмыляется. Вообще-то было, говорит он. У меня в телефоне – цифровой ключ. Все управляется одним приложением. Нужно только сменить статус «Нежилой» на «Жилой». Дальше все происходит автоматически. Датчики внутри дома реагируют на кодовый сигнал и впускают меня. А если на мне электронный браслет, то и телефон не нужен.

Да вы шутите, говорит Саймон, глазея на дверь. Я едва не смеюсь над его реакцией. Для Саймона, помешанного на гаджетах, дом, управляющийся с телефона, – это как все самые лучшие подарки на день рождения в одной коробке.

Я захожу в крохотную прихожую размером не больше буфета. Следом входит агент, и нам становится тесно; я без приглашения иду дальше.

Теперь моя очередь говорить «ого». Внутри просто потрясающе. Огромные окна с видом на крохотный сад и высокую каменную стену заливают помещение светом. Дом небольшой, но кажется, что просторно. Пол и стены из бледного камня. Желобки вдоль плинтусов создают такое впечатление, будто стены парят в воздухе. И – пусто. Не в том смысле, что нет мебели: у одной из стен я вижу каменный стол, очень крутые, дизайнерского вида столовые стулья, длинный низкий диван в плотном кремовом чехле – но больше ничего, глазу не за что зацепиться. Ни дверей, ни шкафов, ни картин, ни оконных рам, ни розеток на виду, ни светильников, ни – я растерянно озираюсь – даже выключателей. Дом не выглядит заброшенным или нежилым, но в нем царит идеальный порядок.

Я повторяю: ого. Голос звучит как-то странно приглушенно. Я осознаю, что с улицы не доносится ни звука. Вечного шума Лондона – дорожного движения, монтажников-высотников, автомобильных сигнализаций – больше не слышно.

Так почти все говорят, соглашается агент. Простите за занудство, но хозяин требует, чтобы разувались. Прошу…

Он нагибается расшнуровать свои пижонские туфли. Мы следуем его примеру. Резкая, нагая пустота дома словно отбила у агента охоту молоть языком: на вид потрясенный не меньше нашего, он молча шаркает носками по дому, а мы оглядываемся.

Сейчас: Джейн

– Великолепно, – говорю я. Внутри дом напоминает картинную галерею: кругом красота и совершенство. – Просто великолепно.

– Скажите? – говорит Камилла. Задрав голову, она смотрит на голые стены из какого-то дорогого кремового камня, уходящие высоко под крышу. На второй этаж ведет самая безумная минималистская лестница, что я видела. Она словно вырублена в скале: змейка из голого неполированного камня; ни перил, ни каких-то заметных глазу опор. – Сколько ни прихожу сюда, каждый раз дух захватывает. Последний раз я приводила группу студентов-архитекторов… Это, кстати, одно из условий. Вам придется раз в полгода устраивать день открытых дверей. Но посетители всегда ведут себя очень корректно. Это вам не в поместье жить, где туристы жвачку на ковры бросать будут.

– Кто здесь живет сейчас?

– Никто. Дом почти год как пустует.

Я смотрю на следующую комнату – если можно назвать комнатой свободное пространство, где и дверного проема-то нет, не то что двери. На длинном каменном столе стоит ваза с тюльпанами, на фоне бледного камня их кроваво-красные бутоны режут глаз своей яркостью. – Откуда же тогда цветы? – Я подхожу к столу и трогаю его. Пыли нет. – И кто тут прибирается?

– Одна фирма раз в неделю присылает уборщика. Это еще одно условие – вы должны их впускать. Они и садом занимаются.

Подхожу к окну, доходящему до самого пола. Сад – тоже не совсем то слово. Это скорее двор; закрытая территория где-то двадцать на пятнадцать футов, мощенная тем же камнем, которым выложен пол. Только у самого забора – небольшой овальный пятачок травы, пугающе аккуратный и ровный, словно площадка для игры в шары. Цветов не растет. Вообще, кроме этого пятна зелени там нет ничего живого, никакого цвета. Единственная другая примета – несколько кружков из серого гравия.

Я снова смотрю на интерьер дома, и мне приходит в голову, что ему не хватает красок, тепла. Постелить ковры, очеловечить немного – и он будет очень красивым, как из глянцевого журнала. Впервые за долгое время я испытываю что-то вроде приятного волнения. Неужели судьба переменилась к лучшему?

– Что же, разумно. Это все?

Камилла нерешительно улыбается:

– Говоря одно из условий, я имела в виду, что это одно из самых очевидных. Вы знаете, что такое ограничительное условие?

Я качаю головой.

– Это условие, которое по закону бессрочно применяется к собственности, и его нельзя отменить, даже если дом будет продан. Обычно это относится к правам на застройку: можно ли использовать помещение в качестве делового офиса и так далее. Что касается конкретно этого дома, то условия – часть договора об аренде, но поскольку они являются ограничительными, то не подлежат обсуждению или изменению. Договор на редкость строгий.

– О чем же речь?

– В общем, о том, что можно и чего нельзя. Ну, в основном о том, чего нельзя. Любые изменения – только по предварительному соглашению. Никаких ковров и паласов. Никаких картин. Никаких растений в горшках. Никаких украшений. Никаких книг…

– Никаких книг! Что за бред!

– В саду ничего не сажать, никаких занавесок…

– А со светом снаружи как быть – без занавесок?

– Окна светочувствительны. Темнеют вместе с небом.

– Так, никаких занавесок. Еще условия есть?

– О да, – говорит Камилла, не обращая внимания на мой саркастический тон. – Всего условий порядка двухсот. Однако больше всего проблем вызывает последнее.

Тогда: Эмма

…Никакого освещения, кроме того, что уже есть, предупреждает агент. Никаких бельевых веревок. Никаких корзин для бумаг. Курить нельзя. Никаких салфеток и подставок под бокалы. Никаких декоративных подушек, никаких безделушек, никакой сборной мебели…

Безумие, говорит Сай. Кто ему право дал?..

Икеевскую мебель в нашей нынешней квартире Сай собирал неделями, и в результате он гордится ею, словно своими руками выпиливал и обрабатывал.

Агент пожимает плечами: я предупреждал, что дом непростой.

Я смотрю на потолок. Кстати, об освещении, говорю, как оно включается?

Оно не включается. По всему дому ультразвуковые датчики движения вкупе с детекторами, которые подстраивают внутренний свет под внешний. Технология – та же, благодаря которой в темноте включаются фары машины. Просто выбираете в приложении подходящий режим: «продуктивный», «безмятежный», «игривый» и так далее. Зимой программа даже добавляет ультрафиолет – чтобы вы не хандрили. Ну, знаете, типа как для светолечения сезонных депрессий.

Я вижу, Саймон впечатлен всем этим так, что даже хозяйский запрет на сборную мебель вдруг перестает его беспокоить.

Агент, чувствуя, что он на коне, продолжает: полы с подогревом, только тепло поступает прямиком из скважины под домом. Окна с тройным остеклением. Дом позволяет экономить энергию, поэтому государство вам еще должно будет. Больше ни одного счета за обогрев не увидите.

Саймону как будто пересказывают порнофильм. Я резко спрашиваю: а как насчет безопасности?

Все та же система, говорит агент. Снаружи в стену встроена сигнализация, ее просто не видно. Во всех комнатах – датчики, те же, что включают огни в доме. Система умная. Запоминает вас, ваш распорядок дня. Если приходят гости, спрашивает, кого впускать, а кого – нет.

Эм? зовет Саймон. Ты только посмотри на эту кухню.

Он забрел в ту часть дома, где стоит каменный стол. Сначала я даже не понимаю, как Саймон определил, что это кухня. Вдоль стены тянется каменная плита. С одного конца из нее торчит гладкая металлическая трубка, наверное, смеситель. Углубление под ней – должно быть, мойка. На другом конце – ряд из четырех небольших дырочек. Агент проводит ладонью над одной из них, и тут же из нее с шипением вырывается пламя.

Вуаля, говорит он. Конфорки. И, кстати, архитектор предпочитает говорить не кухня, а трапезная. Агент ухмыляется, как бы показывая, что сам понимает – глупость.

Присмотревшись, я замечаю между стенными панелями желобки. Нажимаю на панель, и она открывается – не со щелчком, а с плавным пневматическим выдохом. Внутри – малюсенький шкафчик.

Идемте, покажу второй этаж, говорит агент.

Лестница – просто каскад каменных плит, вделанных в стену. Для детей, как вы понимаете, небезопасно, предупреждает нас агент. Смотрите под ноги.

Дайте угадаю, говорит Саймон. Перила – тоже в списке запретов?

И домашние животные, говорит агент.

В спальне обстановка такая же скудная, как и на первом этаже. Кровать – встроенная, просто подиум из бледного камня, на котором лежит скатанный в рулон матрас типа футона. Ванная – тоже без двери, скрыта из виду за очередной стенкой. Но если внизу пустота была нервной, больничной, то здесь она спокойная, почти уютная.

Роскошная тюремная камера, высказывается Саймон.

Как я и говорил, это не всем по вкусу, соглашается агент. Но уж если приглянется…

Саймон нажимает на панель в стене рядом с кроватью, и открывается еще одна ниша – гардероб. Места в нем – всего на десяток нарядов.

Одно из правил – на полу ничего быть не должно, спешит сообщить агент. Все должно быть убрано.

Саймон хмурится. А как узнают-то?

Договор предусматривает регулярные проверки. К тому же, если какое-то правило нарушено, уборщики обязаны известить агентство.

Ну уж нет, говорит Саймон. Это как в школу вернуться. Никому не позволю выговаривать мне за то, что я не подобрал с пола грязную рубашку.

Я вдруг понимаю, что с тех пор, как я переступила порог этого дома, я не испытала ни единой панической атаки, ни разу не вспомнила об ограблении. Я чувствую себя в полной безопасности; дом изолирован от внешнего мира, словно окутан коконом. Мне вспоминается фраза из моего любимого фильма. Там все так чинно, благородно. Разве что-нибудь плохое с тобой может там приключиться?[2]

Так-то, понятное дело, все классно, продолжает Саймон. И если бы не правила, то мы бы, наверное, заинтересовались. Но мы неряхи. Сторона Эм в нашей спальне – вообще «Французский связной», когда там бомба взрывается.

А, ну раз так… говорит агент, кивая.

А мне нравится, выпаливаю я.

В самом деле? удивленно спрашивает Саймон.

Здесь необычно… но ведь хозяина можно понять, да? Если ты построил нечто подобное, невероятное, то понятно, что ты хочешь, чтобы там жили как надо, так, как бы тебе хотелось. А иначе какой смысл? И тут чудесно. Я ничего подобного раньше не видела, даже в журналах. Мы же сумеем поддерживать порядок, правда? Ради того, чтобы жить в таком месте?

Ну… ладно, неуверенно говорит Саймон.

Тебе тоже нравится? спрашиваю я.

Если тебе нравится, то мне и подавно, говорит он.

Нет уж, говорю я, тебе по-настоящему нравится? Перемены нас ждут большие. Я не хочу, чтобы мы на это пошли, если тебе по-настоящему не хочется.

Агент с удовольствием наблюдает, как разворачиваются наши прения. Но у нас всегда так: мне в голову приходит мысль, Саймон размышляет над ней и в конце концов соглашается.

Ты права, Эм, медленно произносит Саймон. Лучшего варианта нам не светит. А если уж мы хотим начать с чистого листа – то так уж почище будет, чем если мы просто в какую-нибудь обычную квартиру въедем, правда?

Он поворачивается к агенту. Ну, что дальше делать?

А, говорит агент. Вот это как раз непростая часть.

Сейчас: Джейн

– Последнее условие? А что с ним?

– Вы удивитесь, сколько людей – несмотря на все ограничения – хотят попробовать. Так вот, последняя преграда – в том, что архитектор оставляет за собой право вето. То есть он решает, подходит жилец или нет.

– Лично, хотите сказать?

Камилла кивает: – Если до этого доходит. Сначала человек заполняет внушительную анкету и, разумеется, расписывается в том, что ознакомился с условиями аренды и все понял. Если он проходит этот этап, то ему предстоит собеседование с хозяином дома – там, где тот в данный момент находится. Последние несколько лет это означало Японию, он строил небоскреб в Токио. Но сейчас он опять в Лондоне. Правда, обычно он собеседованием себя не утруждает: мы просто получаем е-мейл с отказом. Без объяснений.

– Кто обычно проходит?

Она пожимает плечами: – Мы сами так и не выявили закономерности. Хотя мы заметили, что студенты-архитекторы не проходят никогда. Также не сыграет вам на руку и опыт проживания в подобных домах. Скорее, наоборот. А так… мы знаем не больше вашего.

Я оглядываюсь по сторонам. Если бы я построила этот дом, думаю я, то кому разрешила бы в нем жить? Как распознала бы по анкете подходящего жильца?

– Честность, – медленно говорю я.

– Что-что? – озадаченно смотрит на меня Камилла.

– В этом доме главное – не то, что он красивый. А то, сколько труда в него вложено. Компромиссов тут никаких, в чем-то даже жестоко. Но человек вложил всего себя, всю свою страсть до последней капли, в создание того, что будет на сто процентов таким, как он хочет. Тут есть… это прозвучит претенциозно, но тут есть принципиальность. Мне кажется, хозяин ищет людей, готовых жить в нем так же честно.

Камилла пожимает плечами. – Может, вы и правы. – Судя по тону, она сомневается. – Так вы согласны попробовать?

Я по натуре человек осторожный. Я редко принимаю решения, тщательно их не обдумав; рассматриваю варианты, взвешиваю последствия, вычисляю за и против. И потому сама себе удивляюсь, когда внезапно отвечаю: – Да. Безусловно.

– Хорошо, – говорит Камилла. В ее голосе нет удивления; с другой стороны, кто бы не захотел жить в таком доме? – Тогда возвращаемся в офис, и я даю вам анкету.

Тогда: Эмма

1. Составьте, пожалуйста, полный список вещей, которые вы считаете жизненно важными.

Я беру ручку, потом кладу ее на место. Если я возьмусь составлять список всего, что хотела бы взять с собой, то на это уйдет вся ночь. Впрочем, стоит задуматься, и определение жизненно важный как бы наплывает на меня со страницы. Что для меня по-настоящему жизненно важно? Одежда? После ограбления я практически обхожусь двумя парами джинсов и старым мешковатым джемпером. Конечно, мне бы хотелось взять с собой какие-то платья и юбки, пару симпатичных курток, мои туфли и ботинки, но скучать по ним я не стану. Фотографии? Есть копии в Сети. Мои немногочисленные на что-то похожие украшения забрали грабители. Мебель? На Фолгейт-стрит все будет казаться убогим и неуместным.

Сдается мне, вопрос сформулирован с подвохом. Если бы меня попросили составить список того, без чего я смогу обойтись, я бы не справилась. Но когда мне внушают, что ничего из этого на самом деле не важно, я начинаю задаваться вопросом: а нельзя ли отбросить все мои вещи, мои предметы, как старую кожу?

Может, в этом – подлинный смысл Правил, как мы их уже окрестили? Может, архитектор – не просто псих, желающий все контролировать и боящийся, что мы изгадим его прекрасный дом. Может быть, это такой эксперимент. Жизненный эксперимент.

В таком случае мы с Саймоном – подопытные кролики. Меня это не сильно тревожит. Я даже хочу измениться – хочу, чтобы мы изменились, – но без посторонней помощи мне этого не сделать.

Особенно это касается нас.

Мы с Саймоном вместе с самой свадьбы Сола и Аманды, которая была год с небольшим назад. Они оба – мои друзья по работе, но я чуть моложе, а кроме них, я мало кого знаю. Но Саймон был у Сола шафером, свадьба была красивая и романтичная, и у нас все сразу и началось. Разговоры за выпивкой плавно перешли в медленный танец и обмен телефонными номерами. Потом выяснилось, что мы остановились в одной гостинице, ну и все как полагается. На другой день я думала: что я натворила? Ясное дело, это – очередная спонтанная любовь на одну ночь, я больше никогда его не увижу и буду чувствовать себя употребленной дешевкой. Однако на деле оказалось иначе. Сай, едва вернувшись домой, позвонил; на следующий день – тоже, а к концу недели мы уже стали парой – к немалому удивлению друзей. Особенно его друзей. Коллеги Саймона – сплошь гуляки и любители выпить; в их среде завести постоянную девушку значит получить пятно на репутации. В журналах вроде того, для которого пишет Саймон, все девушки – «милашки», «красотки» и «цыпы». Страницы таких изданий полнятся снимками женщин в нижнем белье, пусть даже статьи в основном о гаджетах и технических новинках. Скажем, если текст о мобильнике, то к нему идет фото: девушка с сотовым, в лифчике и трусиках. Если о ноутбуке, то девушка опять же будет в нижнем белье, но уже в очках и за клавиатурой. Если статья о нижнем белье, то вряд ли на модели это белье вообще будет надето – скорее всего, она будет держать его в руках, словно только что сняла. Когда редакция закатывает вечеринку, все их модели приходят – одетые более или менее так же, как на фотографиях, и журнал потом трещит по швам от снимков с вечеринки. Все это мне совсем не по душе, да и Саймон сразу сказал, что ему тоже; одна из причин, по которой я ему понравилась, как он говорил, – в том, что я не похожа на этих девушек, что я «настоящая».

В знакомстве на свадьбе есть нечто такое, что разгоняет первую стадию романа. Всего несколько недель спустя Саймон предложил съехаться. Этому тоже удивлялись. Обычно съехаться предлагает девушка, которой хочется или замуж, или развивать отношения. Но у нас все всегда наоборот. Возможно, потому, что Саймон немного старше меня. Он всегда говорил, что сразу увидел во мне свою единственную. И это мне тоже нравилось – что он знает, чего хочет, и хочет меня. Но мне никогда не приходило в голову спросить себя, хочу ли я этого, значит ли он для меня то же, что я явно значу для него. Недавно, после ограбления и решения съехать со старой квартиры, чтобы совместно найти новую, я начала понимать, что пришло время определиться. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на неудачные отношения.

Если, конечно, они у нас такие.

Я еще немного об этом думаю, бессознательно грызя кончик ручки; тот ломается, и мой рот наполняется острыми кусочками пластика. Это у меня дурная привычка, я и ногти грызу. Возможно, в Доме один по Фолгейт-стрит я и от нее избавлюсь. Возможно, дом изменит меня в лучшую сторону. Возможно, он внесет порядок и покой в бессистемный хаос моей жизни. Я стану человеком, который ставит цели, составляет списки, доводит дела до конца.

Я возвращаюсь к анкете. Я твердо решила ответить на вопрос как можно короче, чтобы показать, что все понимаю, что мы с архитектором на одной волне.

И вдруг я понимаю, каким должен быть верный ответ.

Я оставляю поле для ответа совершенно пустым. Пустым, полым, совершенным, как интерьер дома на Фолгейт-стрит.

Потом я отдаю анкету Саймону и рассказываю, что сделала. Он такой: а как же мои вещи, Эм? Как же Коллекция?

«Коллекция» – это пестрый набор сувениров, связанных с НАСА, которые он кропотливо собирал долгие годы, хранящиеся большей частью в коробках под кроватью. Я предлагаю арендовать ячейку на складе, разрываясь между весельем – ведь мы всерьез спорим о том, может ли куча подписанного Баззом Олдрином и Джеком Шмиттом хлама с eBay помешать нам жить в самом невероятном доме, что мы видели в жизни, – и гневом: как для Саймона его астронавты могут быть важнее того, что случилось со мной? Ты же сам всегда говорил, что хочешь найти для нее приличный дом, говорю я.

Но я же не ячейку на складе имел в виду, малыш, говорит он.

Ну и я такая: Сай, это просто предметы. Предметы ведь – не главное в жизни, так?

Я чувствую, что назревает очередной спор, и закипаю от знакомого гнева. Хочется закричать: ты опять заставил меня поверить, что собираешься что-то сделать, а как пришла пора, опять пытаешься увильнуть.

Но я, конечно, молчу. Этот гнев – не я.

Кэрол, психотерапевт, к которой я стала ходить после ограбления, говорит, что испытывать гнев – хорошо. Значит, меня не победили, или что-то в этом роде. К несчастью, мой гнев всегда направлен на Саймона. Это, наверное, тоже нормально. Самым близким достается сильнее всего.

Ладно, ладно, быстро говорит Саймон. Коллекцию на склад. Но какие-то другие вещи…

Странное дело, я уже готова оберегать милое, полое, пустое пространство своего ответа. Давай все выбросим, нетерпеливо говорю я. Начнем заново. Типа мы летим в отпуск, а авиакомпания берет за багаж?

Ну хорошо, говорит он. Но я знаю, что он говорит это, только чтобы я унялась. Он идет к раковине и принимается демонстративно отмывать все грязные чашки и тарелки, которые я туда свалила. Я знаю, он думает, что у меня ничего не выйдет, что я недостаточно дисциплинирована для упорядоченного образа жизни. Он постоянно говорит, что я притягиваю хаос, ни в чем не знаю меры. Но именно поэтому я и хочу это сделать. Я хочу придумать себя заново. И то, что я делаю это с человеком, который считает, что знает меня и что я на это не способна, меня бесит.

Я там, наверное, и писать смогу, добавляю я. В таком-то покое. Ты ведь уже который год меня ободряешь, чтобы я книгу написала.

Он хмыкает, неубежденный.

Или блог заведу, говорю я.

Я обдумываю эту идею, верчу ее в голове. Блог – это, вообще-то, довольно круто. Его можно было бы назвать МинималистскаЯ. Мое минималистское путешествие. Или даже как-нибудь попроще. Мини мисс.

Я уже начинаю загораться этим. Я думаю о том, сколько подписчиков может набраться у блога о минимализме. Может быть, я даже привлеку рекламодателей, уйду с работы, превращу блог в популярный журнал о стиле жизни. Эмма Мэтьюз, Принцесса Уменьшения.

Значит, остальные блоги, которые я для тебя завел, ты закроешь? спрашивает он, и я злюсь – он имеет в виду, что я настроена несерьезно. Да, у Подружки из Лондона всего восемьдесят четыре подписчика, а у Чиксы от чик-лита – вообще восемнадцать, но у меня и времени не было их как следует вести.

Я возвращаюсь к анкете. Ответили на один вопрос и уже ссоримся. Осталось еще тридцать четыре вопроса.

Сейчас: Джейн

Я просматриваю анкету. Некоторые вопросы решительно странные. Я понимаю, зачем спрашивать, какие вещи человек хотел бы взять с собой или что в обстановке дома он бы поменял, но как быть с такими:

23. Вы бы пожертвовали жизнью, чтобы спасти десять незнакомых людей?

24. А десять тысяч незнакомых людей?

25. Толстые люди вызывают у вас: а) грусть или б) раздражение?

Я понимаю, что была права, когда употребила слово «принципиальность». Эти вопросы – некая форма психометрического теста. Правда, риелторы нечасто употребляют слова вроде «принципиальность». Ясно, почему Камилла так удивилась.

Прежде чем заполнять анкету, я гуглю «Монкфорд партнершип». Первая же ссылка ведет на их сайт. Перехожу по ней, и возникает изображение голой стены. Это очень красивая стена, сделанная из бледного, гладкого камня, но информативнее она от этого не становится.

Кликаю еще раз, и возникают два слова:

Работы

Контакты

Нажимаю на «Работы», и на экране проявляется список:

Небоскреб (Токио)

«Монкфорд билдинг» (Лондон)

Комплекс «Уондерер» (Сиэтл)

Пляжный домик (Майорка)

Часовня (Брюгге)

Черный дом (Инвернесс)

Дом один по Фолгейт-стрит (Лондон)

Кликая на названия, вызываю еще картинки – никаких описаний, только изображения зданий. Все они предельно минималистичны. Все построены с тем же вниманием к деталям, из тех же высококачественных материалов, что и Дом один по Фолгейт-стрит. На фотографиях нет ни одного человека, ничего, что хоть намекало бы на человеческое присутствие. Часовня и пляжный домик почти взаимозаменяемы: тяжелые кубы из бледного камня и листового стекла. Только вид из окон разный.

Иду на «Википедию».

Эдвард Монкфорд (р. 1980) – британский техно-архитектор, работающий в эстетике минимализма. В 2005 году вместе со специалистом по информационным технологиям Дэвидом Тилем и двумя другими партнерами основал «Монкфорд партнершип». Вместе они стали пионерами в развитии домотики, интеллектуальной бытовой среды, в которой дом или здание становится целостным организмом, лишенным посторонних и необязательных элементов.

Обычно «Монкфорд партнершип» принимает заказы по одному. Вследствие этого объем их производства остается умышленно небольшим. В настоящее время компания занята своим самым амбициозным на данный момент проектом: «Нью-Остеллом», эко-городом на 10 000 домов на севере Корнуолла.^[1][2]

Я пробегаю взглядом по списку наград. «Аркитекчурал ревью» назвал Монкфорда «блудным гением», а «Смитсониан мэгэзин» – «самым влиятельным архитектором в Великобритании… немногословным первопроходцем, чьи работы столь же глубоки, сколь неброски».

Перескакиваю к «Личной жизни»:

В 2006 году, еще не получив широкой известности, Монкфорд женился на Элизабет Манкари, коллеге по «Монкфорд партнершип». В 2007 году у них родился сын Макс. Мать и ребенок погибли в результате несчастного случая при строительстве Дома один по Фолгейт-стрит (2008–2011), который должен был стать их семейным домом, а также наглядным пособием для юных талантов «Партнершип».^[3] Некоторые критики^[кто?] называли эту трагедию и последовавший за ней длительный творческий отпуск Эдварда Монкфорда в Японии событиями, сформировавшими строгий, крайне минималистский стиль, принесший «Партнершип» известность.

Вернувшись из отпуска, Монкфорд отказался от первоначальных планов Дома один по Фолгейт-стрит – на тот момент еще строившегося объекта^[4] – и спроектировал его заново. Получившийся в итоге дом удостоился нескольких престижных наград, в том числе Стерлинговской премии Королевского института британских архитекторов.^[5]

Я перечитываю эти слова. Значит, дом начался со смерти. Точнее, с двух; двойная утрата. Что, поэтому я почувствовала себя там, как дома? Что, есть какое-то родство между его строгими пространствами и моим ощущением потери?

Я машинально бросаю взгляд на чемодан у окна. Чемодан, полный детских вещичек.

Мой ребенок умер. Моя дочь умерла, а потом, три дня спустя, родилась. Даже теперь неестественная неправильность этого, ужас этого случайного извращения должного порядка вещей мучают меня едва ли не сильнее всего прочего.

Доктору Гиффорду, врачу-акушеру, хотя он был едва старше меня, выпало посмотреть мне в глаза и сказать, что ребенка придется рожать естественным образом. Риск инфекции и прочих осложнений, а также тот факт, что кесарево сечение – это серьезная операция, означали, что больница не предлагает его в случае внутриутробной смерти. Предлагает: это слово он и употребил, как будто родить ребенка, хотя бы и мертвого, посредством кесарева сечения – какой-то подарок, вроде бесплатной корзинки фруктов в гостинице. Но они спровоцируют роды медикаментозно, через капельницу, сказал врач, и сделают так, чтобы все прошло быстро и безболезненно.

Я подумала: но я не хочу, чтобы было безболезненно. Хочу, чтобы было больно, и хочу родить живого ребенка. Стала гадать, есть ли дети у доктора Гиффорда. Подумала, что да. Доктора женятся рано, обычно на коллегах; к тому же мой был уж слишком мил, чтобы оставаться в холостяках. Вечером он, наверное, вернулся домой и за пивом перед ужином рассказал жене, как прошел его день, употребляя слова вроде внутриутробная смерть, доношенный и, возможно, жутковато. Потом его дочь показала ему рисунок, который сделала в школе, а он поцеловал ее и сказал, что она умница.

По собранным, напряженным лицам врачей, делавших свое дело, я понимала, что даже для них мой случай – редкий и ужасный. Но если они находили некое утешение в своем профессионализме, то меня одолевало и отупляло одно лишь ощущение неудачи. Когда мне ставили капельницу с гормонами, чтобы запустить процесс, я слышала вой другой женщины где-то в родильном отделении. Но этой женщине предстояло уйти оттуда с ребенком, а не с направлением к специалисту по работе с потерявшими близких. Материнство. Тоже странное слово, если задуматься. Буду ли я формально считаться матерью, или есть какой-то другой термин для того, кем я становилась? Я уже слышала, как вместо постродовой говорят постнатальный.

Кто-то спросил про отца, и я покачала головой. Отца нет и не предвидится, только вот моя подруга Миа, бледная от горя и переживаний; весь наш тщательно продуманный план родов – ароматические свечи и ванна, айпод, набитый Джеком Джонсоном и Бахом, – рухнул в сумрачной медицинской суете; о нем даже не упоминалось, словно он всегда был лишь частью иллюзии, что все безопасно и хорошо, что я управляю ситуацией, что роды – это немногим тяжелее похода в СПА-салон или какого-нибудь особенно жестокого массажа, а не смертельно опасное дело, в котором такой исход вполне возможен, даже ожидаем. Каждый двухсотый, сказал доктор Гиффорд. В трети случаев не могут найти причину. То, что я была в хорошей форме и здорова – до беременности ежедневно занималась пилатесом и хотя бы раз в неделю бегала, – значения не имело, как и мой возраст. Какие-то младенцы просто умирают. Я осталась без ребенка, а маленькая Изабель Маргарет Кавендиш – без матери. Не состоялась целая жизнь. Когда начались схватки, я глотнула смешанного с газом воздуха, и моя голова наполнилась кошмарами. В нее поплыли образы чудовищ в викторианских банках с формальдегидом. Я закричала и напрягла мышцы, хотя акушерка говорила, что еще не пора.

Зато потом, когда я родила, или мертвородила, уж не знаю, как это называется, наступило странное умиротворение. Это, наверное, были гормоны: та же смесь любви, блаженства и облегчения, которую ощущает каждая новоиспеченная мать. Она была идеальная и тихая, и я держала ее на руках и ворковала над ней, как ворковала бы любая мать. От нее пахло слизью, телесными жидкостями и сладкой новой кожей. Ее теплая ладошка вяло обвивала мой палец, как ладошка любого младенца. Я почувствовала… я почувствовала радость.

Акушерка забрала у меня ребенка, чтобы сделать слепки ладошек и ножек для памятной коробочки. Я тогда впервые услышала это словосочетание, и акушерка пояснила: мне дадут обувную коробку, в которую сложат локон волос, пеленочку, несколько фотографий и пластиковые слепки ручек и ножек. Нечто вроде гробика; сувениры на память о человеке, которого никогда не было. Слепки как будто сделал ребенок в детском саду: розовые отпечатки ладошек и голубые – ступней. Только взглянув на них, я осознала, что мой ребенок в детском саду ничего не сделает, не будет рисовать на стенах, не пойдет в школу, не вырастет из форменной одежки. Я потеряла не только ребенка. Я потеряла девочку, девушку, женщину.

Ее ножки – да и все тело – к тому времени остыли. Смывая с них остатки гипса под краном, я спросила акушерку, можно ли мне ненадолго взять ее домой. Акушерка косо на меня посмотрела и сказала, что это было бы немного странно, но в больнице ребенка у меня заберут только с моего разрешения. Но разве можно было это сравнивать? Я ответила, что готова с ней расстаться.

Потом, когда я глядела сквозь слезы в серое лондонское небо, мне казалось, будто мне ампутировали какую-то часть тела. Когда я вернулась домой, бурный гнев уступил место онемению. Друзья потрясенно говорили, что сочувствуют моей утрате. Я, конечно же, понимала, что они имеют в виду, но слово «утрата» было убийственно точным. Другие женщины победили – выиграли пари у природы, у деторождения, у генетики. Я проиграла. Я, которая во всем добивалась успеха, больших результатов, – утратила удачу. Потеря ребенка, как выяснилось, немногим отличается от чувства поражения.

Внешне жизнь как будто вернулась в прежнее русло. Стала такой, какой была до краткой, корректной связи с коллегой в женевском офисе, романа, происходившего в гостиничных номерах и простеньких, недорогих ресторанах; до утреннего токсикоза и осознания – поначалу смешанного с ужасом, – что мы пренебрегли осторожностью. До напряженных телефонных разговоров, электронных писем и вежливых намеков от него – насчет решений, приготовлений и несвоевременности, а после – рождения иного чувства, чувства, что время как раз таки подходящее, и что – пусть даже роман не перерастет в долгосрочные отношения, – у меня, незамужней тридцатичетырехлетней женщины, появился шанс. Зарплаты хватило бы на двоих, с избытком, к тому же наша фирма, специализировавшаяся на финансовом пиаре, славилась щедрыми пособиями по беременности и родам. Я почти на год могла уйти в декрет, а после вернуться на гибкий график.

Когда я сообщила о рождении мертвого ребенка, начальство проявило сочувствие и предложило бессрочный больничный. Они все равно уже успели позаботиться о страховке в связи с беременностью. Я заперлась в квартире, где все было готово к появлению ребенка: кроватка, первоклассная коляска, раскрашенный вручную фриз с клоунами в детской. Весь первый месяц я сцеживала молоко и выливала его в раковину.

Чиновники пытались проявить доброту, но не сумели. Оказалось, что нет такого закона, который предусматривал бы какие-то особые условия в случае мертворождения: женщине в моем положении надлежало зарегистрировать смерть и рождение одновременно; я до сих пор злюсь, стоит подумать об этой бюрократической жестокости. По закону же требовалось устроить похороны, да я и сама этого хотела. Произнести речь над могилой того, кто не жил, было трудно, но мы попытались.

Мне предложили помощь специалиста, и я приняла ее, однако в глубине души понимала, что толку не будет. Передо мной выросла гора скорби, и разговоры не могли помочь мне взойти на нее. Нужно было работать. Когда выяснилось, что у меня еще год не получится вернуться на прежнюю должность – от декретницы ведь так просто не избавишься, у нее прав не меньше, чем у любого другого сотрудника, – я уволилась и пошла на полставки в благотворительную организацию, ратовавшую за развитие исследований в области мертворождения. Прежняя квартира стала мне не по карману, но я в любом случае собиралась переезжать. Даже если бы я избавилась от кроватки и ярких обоев, мой дом все равно остался бы местом, где не было Изабель.

Тогда: Эмма

Меня что-то разбудило.

Я сразу понимаю, что это были не пьяные крики возле кебабной, не драка на улице, не полицейский вертолет – к этим звукам я давно привыкла и почти их не замечаю. Я поднимаю голову и слушаю. Глухой стук, еще один.

Кто-то бродит по квартире.

Недавно по соседству было несколько ограблений; от страха у меня сводит живот, но тут я вспоминаю: Саймон задержался. У них на работе очередная попойка. Я легла спать, не дождавшись его. Судя по звукам, он перебрал. Надеюсь, он примет душ, перед тем как лечь.

О том, который час, я сужу по звукам на улице – точнее, по их отсутствию. Не рычат моторы на перекрестках, не хлопают дверцы машин у кебабной. На ощупь нахожу телефон и смотрю время. Я без линз, но вижу, что на часах 2:41.

Сай идет по коридору, спьяну забыв, что половицы у ванной скрипят.

Не волнуйся, кричу ему. Я не сплю.

Он останавливается у двери спальни. Чтобы показать, что я не злюсь, добавляю: ты напился, я уж поняла.

Голоса, неразборчивые. Шепчутся.

Значит, он кого-то привел. Пьяного коллегу, который опоздал на последний пригородный поезд. Вообще говоря, это некстати. Завтра – а точнее, сегодня – предстоит напряженный день, и приготовление завтрака для похмельных коллег Саймона в мои планы не входит. Однако когда до этого дойдет, Саймон сделается ласковым и веселым, станет звать меня малышом и красавицей, расскажет приятелю, как я чуть не стала моделью, что он – счастливейший парень на свете, и я уступлю и просто опоздаю на работу. Опять.

Кричу раздраженно: увидимся утром.

Они там, наверное, решили в икс-бокс поиграть.

Но шаги не удаляются.

Разозлившись, я соскакиваю с кровати, – для коллег вид у меня приличный, старая футболка и семейные трусы, – и распахиваю дверь спальни.

Но меня опережает человек по ту сторону, весь в черном и в лыжной маске, он сильно и резко толкает ее плечом, отбрасывая меня. Я кричу – по крайней мере, мне так кажется: возможно, ужас и потрясение остановили звук в моей гортани, и раздается лишь сипение. На кухне горит свет, и в руке у него сверкает – он поднимает нож. Ножик, малюсенький, едва ли длиннее шариковой ручки.

Глаза у грабителя – ярко-белые на темном фоне – округляются.

Ого! произносит он.

За ним – еще одна лыжная маска, еще одна пара глаз, потревожнее.

Забей, братан, говорит второй первому. Один из грабителей черный, другой – белый, но оба говорят на уличном сленге.

Не ссы, говорит первый. Круто же.

Он поднимает нож к самому моему лицу. Гони телефон, ты, сучка мажорная.

Я замираю.

Но потом я его опережаю. Я тянусь за спину. Он думает, что я хочу взять телефон, однако у меня там нож, большой мясной нож с кухни, на тумбочке. Рукоятка ложится мне в руку, гладкая, тяжелая, и одним быстрым движением я вонзаю лезвие ублюдку в живот, под самые ребра. Нож входит легко. Крови нет, думаю я, вытаскиваю нож и бью снова. Кровь не хлещет, как в фильмах ужасов. Так проще. Я вонзаю нож грабителю в руку, затем в живот, а потом пониже, в пах, и яростно проворачиваю. Он валится, и я, переступив через него, подхожу ко второму.

Тебя тоже, говорю я. Ты все видел и не помешал. Гаденыш. Нож входит ему в рот, словно конверт в щель почтового ящика.

Потом пустота, и я с криком просыпаюсь.

Кэрол кивает: это нормально. Совершенно нормально. Вообще-то это даже хороший признак.

Даже в покое гостиной, где Кэрол принимает пациентов, меня все еще трясет. С улицы слышно газонокосилку.

Что в нем хорошего? тупо спрашиваю я.

Кэрол снова кивает. Она часто кивает, почти на все мои слова, как будто хочет показать, что в принципе на вопросы клиентов не отвечает, но для меня, уж так и быть, исключение сделает. Ведь я так хорошо работаю, делаю такие замечательные успехи, возможно, даже готова оставить случившееся в прошлом, как она повторяет в конце каждого сеанса. Кэрол мне рекомендовали в полиции, значит, она хороший специалист, хотя, если честно, лучше бы они там поймали сволочь, которая к нам залезла, а не раздавали направления к психотерапевту.

Кэрол продолжает: нож у вас в руке может указывать на то, что ваше подсознание стремится взять произошедшее под контроль.

Правда? спрашиваю я, подбирая под себя ноги. Я хоть и разулась, но все равно не уверена, что так можно, – диван у Кэрол девственно чистый, впрочем, за пятьдесят фунтов за сеанс можно позволить себе небольшую вольность. Я спрашиваю: то самое подсознание, которое решило, что мне следует забыть все, что было после того, как я отдала грабителям сотовый? А может, оно мне так говорит, какая я была дура, что не держала у кровати нож?

Можно и так истолковать, Эмма, отвечает Кэрол. Но мне кажется, что пользы от этого будет не много. Жертвы нападения часто винят в произошедшем себя, хотя закон нарушили не они, а те, кто на них напал.

Меня, добавляет она, интересуют не столько обстоятельства ограбления, сколько процесс выздоровления. С этой точки зрения это значительный шаг вперед. В последних воспоминаниях вы обороняетесь – вините грабителей, а не себя. Отказываетесь быть жертвой.

Но я ведь и есть жертва, говорю. Этого ничто не изменит.

Есть? тихо спрашивает Кэрол. Или была?

После затянувшейся, многозначительной паузы – «терапевтического пространства», как порой называет (довольно глупо) Кэрол обычную тишину, – она ненавязчиво интересуется: а что Саймон? Как у него дела?

Старается, говорю.

Это можно понять двояко, поэтому я поясняю: он старается изо всех сил. Без конца заваривает мне чай и сочувствует. Словно винит себя за то, что его не было рядом. Думает, наверное, что смог бы справиться с обоими взломщиками и взять их под гражданский арест. Хотя на самом деле его, наверное, пырнули бы ножом. Или стали бы выпытывать ПИН-коды от карточек.

Кэрол мягко говорит: Эмма, в обществе… приняты некие стереотипы о мужественности. Если мужчина им не соответствует, то ощущает страх и неуверенность.

На этот раз молчание длится целую минуту.

Полноценно есть получается? спрашивает она наконец.

Я зачем-то призналась Кэрол, что у меня было расстройство приема пищи. Ну, слово было не совсем годится, поскольку каждый, кто с этим сталкивался, знает, что расстройство питания никогда не проходит. Стоит пережить встряску или потерять контроль над жизнью, как оно возвращается.

Сай заставляет меня есть, говорю, все хорошо.

О том, что иногда я пачкаю тарелку и кладу ее в раковину, чтобы Саймон думал, что я поела, когда я не поела, я молчу. Как и о том, что иногда, после того как мы пообедаем не дома, я сую два пальца в рот. Некоторые моменты в моей жизни не обсуждаются. На самом деле мне нравилось, как Саймон ухаживает за мной, когда я больна. Но вот проблема – когда я не больна, его внимание и забота сводят меня с ума.

Я ничего не делала, вдруг говорю я. Когда они влезли. Вот я чего не понимаю. Меня ведь просто трясло от адреналина. Тут ведь или драться надо было, или бежать, правда? А я ни того не сделала, ни другого. Ничего не сделала.

Беспричинно расплакавшись, я хватаю декоративную подушку и прижимаю ее к груди, словно, сдавливая ее, я выдавливаю душу из этой погани.

Нет, кое-что вы все-таки сделали, говорит она. Вы «притворились мертвой». Это нормальное инстинктивное поведение. Как у кроликов или зайцев: кролики бегут, зайцы припадают к земле. В таких ситуациях не бывает правильных и неправильных реакций, никаких «что, если…». Что случилось, то случилось.

Она пододвигает ко мне через кофейный столик пачку салфеток. Эмма, я хотела бы опробовать еще один способ, говорит она, когда я высмаркиваюсь.

Какой? тупо спрашиваю я. Только не гипноз. Я же сразу сказала, что на это не пойду.

Кэрол качает головой. Это называется ДПДГ, десенсибилизация и переработка движением глаз. Поначалу процесс может показаться немного странным, но на самом деле он очень простой. Я сяду рядом и буду водить пальцами из стороны в сторону у вас перед лицом. И я хочу, чтобы вы следили за ними, мысленно переживая травматический эпизод.

А смысл? недоверчиво спрашиваю я.

Сказать по правде, говорит она, мы точно не знаем, как работает ДПДГ. Однако эта методика помогает справиться с переживаниями и дать случившемуся адекватную оценку. Особенно она полезна в тех случаях, когда человек не может вспомнить подробностей случившегося. Вы готовы попробовать?

Давайте, пожимаю плечами я.

Кэрол придвигает кресло, оказывается в двух шагах от меня и поднимает два пальца.

Она говорит: сосредоточьтесь на зрительном образе в самом начале ограбления. Но пока что остановите его. Как на стоп-кадре.

Она начинает водить пальцами из стороны в сторону. Я послушно слежу за ними. Вот так, Эмма, говорит Кэрол, а теперь начинайте «воспроизведение». Вспомните свои ощущения.

Поначалу сосредоточиться трудно, но, привыкнув, я понимаю, что могу собраться и проиграть в голове ночь ограбления.

Глухой стук в гостиной.

Шаги.

Шепот.

Встаю с кровати.

Дверь распахивается. Перед моим лицом нож…

Дышите глубоко, бормочет Кэрол, как мы упражнялись.

Два, три глубоких вдоха. Встаю с кровати…

Нож. Взломщики. Они коротко и бурно спорят: смотаться, раз я здесь? Или все же ограбить квартиру? Тот, что постарше, с ножом, указывает на меня.

Худышка. Что она сделает?

Дышите, Эмма. Дышите, руководит Кэрол.

Он приставляет нож к моей ключице. А если рыпнется, мы ее порежем, лады?

Нет, в панике вскрикиваю я. Не могу, простите.

Кэрол отстраняется. У вас прекрасно получилось, Эмма. Вы молодец.

Я продолжаю глубоко дышать, прихожу в себя. По опыту предыдущих сеансов я знаю, что теперь нарушить молчание предстоит мне. Но говорить про ограбление я больше не хочу.

Мы, кажется, нашли новое жилье, говорю я.

Правда? Тон Кэрол, как обычно, нейтрален.

Квартира у Саймона в ужасном районе. А я тут еще ухудшила криминальную статистику. Бьюсь об заклад, соседи меня ненавидят. Я им, наверное, цены на жилье процентов на пять снизила.

Я уверена, Эмма, они вас не ненавидят, говорит она.

Я сую рукав свитера в рот и сосу. Кажется, старая привычка вернулась. Я говорю: да, переезд – это признание поражения, но я там больше жить не могу. В полиции сказали, что такие взломщики могут вернуться. Начинают чувствовать власть над тобой: вроде как ты теперь принадлежишь им.

Вы им не принадлежите, тихо говорит Кэрол. Вы принадлежите самой себе, Эмма, а переезд – вовсе не поражение. Как раз наоборот, это признак того, что вы сами решаете за себя. Вы – хозяйка своей жизни. Понимаю, вам сейчас тяжело, однако такие травмы преодолеваются. Просто на это нужно время.

Она смотрит на часы. Отличная поработали, Эмма. Сегодня вы сделали настоящие успехи. Увидимся в это же время через неделю?

Сейчас: Джейн

30. Какое утверждение более всего применимо к вашим последним отношениям с другим человеком?

☉ Скорее дружеские, чем любовные

☉ Легкие и приятные

☉ Близкие и глубокие

☉ Бурные и взрывоопасные

☉ Идеальные, но недолговечные

Вопросы делаются все страннее и страннее. Сперва я пыталась обдумывать ответы, но вопросов так много, что под конец я уже почти не думаю, отвечаю наобум.

Просят дать три фотографии, из недавних. Я выбираю одну со свадьбы подруги, еще одну – селфи с Миа, где мы поднимаемся на гору Сноудон пару лет назад, и третью – формальное фото для работы. На этом все. Я пишу сопроводительное письмо: ничего лишнего, просто вежливые слова с упором на то, как мне понравился дом и что я попытаюсь жить в нем, следуя всем принципам, которых он требует. Казалось бы, все просто, но я переписываю текст с десяток раз, пока не остаюсь им довольна. Камилла сказала, чтобы я не слишком надеялась на удачу; что большинство кандидатов отсеивается уже на этом этапе, но я ложусь спать с надеждой, что пройду. Новое начало. Жизнь с чистого листа. Перерождение – проплывает в голове, когда глаза уже слипаются.

2. Когда я над чем-то работаю, то всегда добиваюсь идеального результата.

Да ☉ ☉ ☉ ☉ ☉ Нет

Тогда: Эмма

Проходит неделя, но ответа все нет. Проходит другая. Я отправила письмо с вопросом, получили ли там нашу анкету. Не отвечают. Я уже злюсь: заставили ответить на кучу дурацких вопросов, выбрать фотографии, написать письмо, а сами даже не удосужатся сказать, мол, вы не прошли, но вот, наконец, приходит е-мейл с адреса admin@themonkfordpartnership.com; в теме указано: «Фолгейт-стрит, 1». Сразу, не давая себе времени занервничать, открываю его:

Приглашаем Вас на собеседование: в 17:00, завтра, во вторник 16 марта, в офис «Монкфорд партнершип».

И все. Ни адреса, ни подробностей, ни сообщения о том, встретимся ли мы с самим Эдвардом Монкфордом или с кем-то из его подчиненных. Но адрес, разумеется, легко находится в Интернете, а с кем мы встречаемся, в принципе, неважно. Дело пошло. Все барьеры, кроме последнего, пройдены.

Офис располагается на последнем этаже знаменитого современного здания в Сити. У него есть адрес, но его обычно называют просто «Улей»: оно и правда похоже на огромный каменный улей. Окруженное коробкообразными небоскребами из стали и стекла Квадратной мили, оно расположилось на подходе к собору Святого Павла, как какой-то причудливый, бледный инопланетный кокон. На первом этаже все еще необычнее: стойки ресепшена нет, только длинная стена из бледного камня, а в ней – два узких прохода, наверное, ведущих к лифтам, потому что к ним и от них течет ровный людской поток. И мужчины, и женщины одеты в дорогие черные костюмы и рубашки апаш.

У меня вибрирует сотовый. На экране сообщение: «Монкфорд билдинг». Зачекиниться?

Нажимаю «да».

Добро пожаловать, Эмма и Саймон. Пройдите, пожалуйста, к третьему лифту и поднимитесь на четырнадцатый этаж.

Понятия не имею, как здание нас опознало. Наверное, в е-мейле были cookie-файлы. Саймон в этих технических делах понимает. Показываю ему сообщение на телефоне, надеясь, что он впечатлится, но он равнодушно пожимает плечами. Такие места – богатые, дорогие, самоуверенные – не его тема.

Возле третьего лифта кроме нас, никого, не считая одного человека, который тут кажется еще более неуместным, чем мы. Его длинные, седые волосы неаккуратно собраны в конский хвост. Двухдневная щетина, траченный молью кардиган и заношенные льняные брюки. Я смотрю на его ноги и вижу, что на нем даже нет ботинок, одни носки. Громко чавкая, он поедает шоколадный батончик. Двери лифта открываются, и он проходит в дальний угол кабины.

Я ищу кнопки, но их нет. Наверное, лифт запрограммирован на определенный этаж.

Мы плавно, почти незаметно поднимаемся наверх, и я вижу, что мужчина скользит по мне взглядом. Взгляд останавливается на моей талии. Не сходит с нее. Мужчина облизывает пальцы. Я неловко прикрываюсь руками: оказывается, блузка задралась. Над брюками немного виден живот.

Саймон спрашивает: в чем дело, Эм?

Ничего, говорю я, поворачиваясь к нему от незнакомца, и незаметно заправляюсь.

Не передумала еще? тихо спрашивает Саймон.

Не знаю, говорю я. На самом деле нет, но я не хочу лишать Сая надежды еще раз все обсудить.

Лифт останавливается, двери открываются, и незнакомец, шаркая ногами и доедая шоколад, выходит. Саймон, оглядевшись, говорит: ну, понеслась.

Мы в очередном просторном и стильном зале; наполненный светом, он занимает целый этаж. В одном конце изогнутое панорамное окно с видом на Сити; виден купол собора Святого Павла, Лондонский Ллойд и прочие достопримечательности, даже Кэнери-Уорф вдали; змеится Темза, огибая Айл-оф-Догс и убегая бесконечными равнинами на восток. Из кожаного кресла нам навстречу поднимается блондинка в сшитом на заказ костюме; до нашего прихода она стучала пальцами по айпаду.

Эмма, Саймон, говорит она, добро пожаловать. Прошу, садитесь. Эдвард сейчас вас примет.

Должно быть, на айпад приходит вся ее почта, потому что через десять минут тишины блондинка говорит: прошу за мной.

Она открывает дверь. По ее движению я понимаю, какая она тяжелая, какая сбалансированная. Внутри, у длинного стола, упершись в крышку сжатыми кулаками, стоит мужчина, изучающий какие-то планы. Листы такие большие, что едва умещаются на столе. Бросив на них взгляд, я вижу, что планы нарисованы не на компьютере, а рукой. В углу стола – аккуратно разложенные по размеру карандаши и ластик.

Подняв голову, мужчина произносит: Эмма, Саймон. Желаете кофе?

Так, он, значит, хорош собой. Это видно с первого взгляда. И со второго. И с третьего. Волосы светлые, неопределенного оттенка; вьются, подстрижены коротко. Черный пуловер и рубашка апаш; ничего особенного, но шерсть хорошо облегает его широкие худые плечи, и у него приятная, несколько самоироничная улыбка. Он похож на сексапильного, раскованного школьного учителя, а не на странного одержимого, которого я себе представляла.

Саймон явно тоже все это примечает или видит, что я это заметила, потому что неожиданно подходит к Эдварду Монкфорду и хлопает его по плечу.

Эдвард, значит? Или можно Эдди? Эд? Я Саймон, приятно познакомиться, чувак. Шикарное тут у тебя местечко. Это моя подружка, Эмма.

Я вся сжимаюсь. Если Саймон вот так изображает фамильярность, значит, он опасается собеседника. Я торопливо говорю: кофе – чудесно.

Алиша, два кофе, пожалуйста, очень вежливо говорит Эдвард Монкфорд помощнице. Он указывает нам с Саймоном на другую сторону стола.

Итак, скажите, говорит он, когда мы садимся, глядя прямо на меня и словно не замечая Саймона, почему вы хотите жить в Доме один по Фолгейт-стрит?

Нет: не учитель, он директор школы, а то и председатель совета правления. Взгляд его одновременно дружелюбен и пронзителен. Что, разумеется, делает его еще привлекательнее.

Этого – или подобного – вопроса мы ожидали, и я выдавливаю из себя заготовленный ответ: мы благодарны за эту возможность и постараемся воздать дому должное. Саймон молча сверлит Монкфорда взглядом. Когда я заканчиваю, Монкфорд вежливо кивает. Ему, похоже, скучновато.

А еще, неожиданно для самой себя говорю я, он нас изменит.

Он впервые проявляет интерес. Изменит? Как?

Я медленно говорю: нас ограбили. Двое мужчин. Ну, детей. Подростков. Я, правда, не помню подробностей. У меня что-то вроде посттравматического шока.

Он задумчиво кивает.

Воодушевленная, я продолжаю: не хочу быть пассивной, жертвой. Хочу принимать решения. Дать отпор. И, я думаю, в этом мне поможет ваш дом. Мы, конечно, не привыкли к такому образу жизни, к таким правилам, но хотим попытаться.

Пауза снова затягивается. Я мысленно корю себя. Какое вообще имеет значение то, что произошло со мной? Как этот дом может меня изменить?

Холодная, как лед, блондинка приносит кофе. Я вскакиваю, чтобы взять чашку, и, спеша и нервничая, умудряюсь разлить его – весь – на рисунки.

Господи, Эмма, тоже вскочив, цедит Саймон. Посмотри, что ты натворила.

Помощница выбегает за салфетками.

Простите, сокрушаюсь я; коричневая река медленно заливает планы. Господи, простите, пожалуйста.

Наши шансы тают прямо на глазах. Выразительный пустой список вещей, полные надежд ложные ответы – все это теперь не имеет значения. Меньше всего на свете этот человек захочет впустить в свой прекрасный дом неуклюжую корову, которая повсюду разливает кофе.

Как ни странно, Монкфорд смеется. Рисунки были ужасные, говорит он. Давно хотел от них избавиться. Вы избавили меня от хлопот.

Прибегает помощница и бросается промокать кофе. Алиша, резко говорит он, ты хуже делаешь. Я сам.

Он сгребает рисунки, словно гигантский подгузник, так, что кофе остается внутри. Выброси, говорит он, отдавая их блондинке.

Чувак, прости… начинает Саймон.

Монкфорд впервые смотрит прямо на него.

Никогда не извиняйся за того, кого любишь, тихо говорит он. Чтобы козлом не выглядеть.

Пораженный, Саймон молчит. Я в изумлении раскрываю рот. До сих пор ничто в поведении Монкфорда не предвещало того, что он скажет нечто настолько личное. А Саймон бил людей и не за такое – совсем не за такое. Однако Монкфорд снова поворачивается ко мне и непринужденно говорит: что же, с вами свяжутся. Спасибо, что пришли, Эмма…

Выдержав небольшую паузу, он добавляет: вам тоже, Саймон.

Сейчас: Джейн

Я жду в приемной на четырнадцатом этаже «Улья». За стеклянной стеной в комнате для переговоров спорят двое мужчин. Один из них – наверняка Эдвард Монкфорд. На нем та же одежда, что и на фото, которое я нашла в Сети: черный кашемировый пуловер, белая рубашка апаш; худое аскетичное лицо обрамляют светлые кудри. Он привлекателен; не то чтобы глаз не отвести, но излучает ауру уверенности и обаяния, и у него милая кривоватая улыбка. Собеседник кричит на него. Из-за толстой перегородки ничего не слышно. Здесь тихо, словно в лаборатории. Мужчина горячо жестикулирует, трясет руками под носом у Монкфорда. Что-то в его жестах и смуглой коже заставляет меня предположить, что он из России.

Рядом стоит и время от времени вставляет слова женщина, которая определенно может быть женой олигарха. Она куда моложе супруга, одета в пестрое платье от Версаче; ее блестящие волосы окрашены дорогой светлой краской. Муж не обращает на нее внимания, а Монкфорд время от времени вежливо поворачивается в ее сторону. Когда он наконец перестает кричать, Монкфорд спокойно произносит несколько слов и качает головой. Мужчина снова взрывается, еще более озлобленно.

Подходит безупречного вида брюнетка, которая меня впустила.

– Боюсь, Эдвард еще на встрече. Вам чего-нибудь принести? Воды?

– Нет, спасибо. – Я киваю на прозрачную перегородку. – На этой встрече, как я понимаю?

Проследив за моим взглядом, брюнетка отвечает:

– Они попусту тратят время. Он ничего не поменяет.

– Из-за чего спор?

– Клиент заказал дом, еще когда был женат предыдущим браком. Сейчас он развелся, но новая жена требует плиту «Ага». Говорит, с ней уютнее.

– «Монкфорд партнершип» не строит уютных домов?

– Дело не в этом. Если что-то не оговорено заранее, Эдвард менять ничего не станет. Если только какая-то деталь не смутит его самого. Однажды он три месяца перестраивал крышу летнего дома, чтобы сделать ее на четыре фута ниже.

– Каково это – работать на перфекциониста? – спрашиваю я. Похоже, я перешла черту, потому что брюнетка холодно мне улыбается и уходит.

Продолжаю следить за ссорой – точнее, за тирадой, потому что Эдвард Монкфорд в происходящем практически не участвует. Он позволяет злости второго мужчины омывать себя, как волны омывают скалу, и лицо его не выражает ничего, кроме вежливой заинтересованности. Наконец дверь распахивается, и клиент, топая и бормоча себе под нос, уходит. Супруга еле поспевает за ним на высоких каблуках. Монкфорд выходит последним. Я встаю и оправляю платье. Я долго думала перед встречей и остановилась на «Прада»: темно-синее, с плиссированной юбкой чуть ниже колен. Не вызывающе.

– Джейн Кавендиш, – напоминает архитектору помощница.

Он поворачивается и смотрит на меня удивленно, даже встревоженно – словно ожидал увидеть кого-то другого. Это проходит, и он протягивает мне руку.

– Джейн. Разумеется. Идемте.

С этим мужчиной я бы переспала. Я с ним только поздоровалась, а уже поняла, что какая-то часть меня, неподвластная сознанию, уже вынесла суждение. Он придерживает для меня дверь, и даже этот простой, будничный жест вежливости кажется каким-то значительным.

Мы садимся друг напротив друга за длинный стеклянный стол, почти весь занятый моделью небольшого городка. Его взгляд скользит по моему лицу. Сперва я посчитала его просто привлекательным мужчиной, но теперь я вижу его вблизи. У него пронзительные бледно-голубые глаза. Я знаю, что ему нет и сорока, но в уголках глаз уже собрались морщинки. Смеховые морщины, как называла их моя бабушка. Но лицо Эдварда Монкфорда они делают резким, почти хищным.

– Вы победили? – спрашиваю я, нарушая молчание.

– Кого? – Он как будто очнулся.

– В споре.

– Ах, вы об этом. – Он с улыбкой пожимает плечами, и черты лица его моментально смягчаются. – Мои дома предъявляют к людям требования, Джейн. Я не считаю их непереносимыми, к тому же эти требования с лихвой искупаются. В каком-то смысле, мне кажется, вы поэтому и пришли.

– Правда?

Он кивает.

– Дэвид, мой партнер в области технологий, называет это ПООП – в переводе со специального это «Пользовательский опыт». Как вы уже знаете из договора об аренде, мы собираем данные из дома на Фолгейт-стрит, чтобы улучшить пользовательский опыт других клиентов.

Правду сказать, я только по диагонали проглядела большую часть договора, занимавшего двенадцать страниц мелкого шрифта. – Какого рода данные?

Он снова пожимает широкими худыми плечами.

– В основном метаданные. Какими комнатами вы чаще всего пользуетесь, например. Еще время от времени мы будем просить вас заново заполнить анкету, чтобы посмотреть, на какие вопросы вы ответите иначе.

– Это я переживу. – Я умолкаю, понимая, что это могло прозвучать слишком самоуверенно. – Если, конечно, представится случай.

– Хорошо. – Эдвард Монкфорд тянется к подносу, на котором стоят чашки с кофе, молочник и сахарница с кубиками в бумажных обертках. Он рассеянно перекладывает сахар, спрямляя углы, пока не получается идеальный куб вроде кубика Рубика. Затем он разворачивает чашки ручками в одну сторону. – Я даже могу попросить вас встретиться кое с кем из наших клиентов, помочь убедить их, что отсутствие плиты «Ага» и шкафчика со спортивными наградами – еще не конец света. – Он снова улыбается с легким прищуром, и у меня немного слабеют коленки. Это на меня не похоже, думаю я, и затем: а это взаимно? Я чуть-чуть улыбаюсь ему, поощрительно, в ответ.

Пауза.

– Итак, Джейн, у вас ко мне есть вопросы?

Я думаю.

– Вы строили дом на Фолгейт-стрит для себя?

– Да, – коротко отвечает он.

– Где же вы тогда живете?

– Главным образом в гостиницах рядом с проектами, над которыми работаю. Они вполне сносны, если прятать декоративные подушки в шкаф. – Он снова улыбается, но, по-моему, не шутит.

– Вам не тяжело без собственного дома?

Он пожимает плечами.

– Зато я могу сосредоточиться на работе.

Он произносит это как-то так, что задавать вопросы больше не хочется.

В переговорную входит мужчина: вваливается неуклюже, распахнув дверь так, что она ударяется об ограничитель, и трещит как пулемет:

– Эд, надо обсудить полосу пропускания, а то эти придурки пытаются сэкономить на оптоволокне. Не понимают, что через сто лет медная проводка устареет, как устарел свинцовый водопровод…

Говорящий – неопрятный, грузный, мясистые щеки заросли щетиной. Волосы седее щетины, собраны в конский хвост. Хотя в здании работают кондиционеры, на нем шорты и шлепанцы.

Монкфорда это вторжение не смущает.

– Дэвид, это Джейн Кавендиш. Она подала заявку, хочет жить в доме на Фолгейт-стрит.

Значит, это – Дэвид Тиль, партнер Монкфорда, специалист по технологиям. Он равнодушно смотрит на меня. Его глаза посажены так глубоко, что их выражения почти не распознать.

– Нет, правда, – снова обращается Тиль к Монкфорду, – единственный выход для городка – завести собственный спутник. Нам надо все обдумать заново…

– Специализированный спутник? Интересно, – задумчиво говорит Монкфорд. Переводит взгляд на меня. – Боюсь, нам придется закончить, Джейн. Извините.

– Ничего страшного. – Я поднимаюсь, и взгляд Дэвида Тиля падает на мои голые ноги. Монкфорд тоже это видит и хмурится. Мне кажется, что он хочет что-то сказать, но сдерживается.

– Спасибо за внимание, – вежливо добавляю я.

– Я с вами скоро свяжусь, – говорит он.

Тогда: Эмма

Уже на следующий день приходит е-мейл: Ваша заявка одобрена.

Я просто не верю – хотя бы потому, что в письме больше ничего нет; не сказано, когда нам можно въезжать, не указаны банковские реквизиты, не говорится, что нам делать дальше. Я звоню агенту, Марку. За то время, что я занималась заявкой, я его неплохо узнала, – он, оказывается, не такой неприятный, каким мне показался сначала.

Вроде бы он искренне радуется, когда я говорю, что мы прошли. Он говорит: в доме никого, так что въезжайте прямо на выходных. Осталось подписать кое-какие бумаги, и мне нужно будет поставить вам приложение на телефоны. Вот на самом деле и все.

Вот на самом деле и все. Я начинаю осознавать, что мы прошли отбор и будем жить в одном из самых удивительных домов в Лондоне. Мы. Я и Саймон. Теперь все будет по-другому.

3. Вы попали в аварию и знаете, что сами виноваты. Водительница другого автомобиля растеряна и считает виноватой себя. Полицейским вы скажете, что виноваты вы или она?

☉ Вы

☉ Она

Сейчас: Джейн

Всем довольная, я сижу в разреженной, полой строгости дома на Фолгейт-стрит.

Мой взгляд усваивает нетронутую пустоту сада. Я выяснила, почему в нем не растут цветы. Сад устроен по образу японских карэсансуй, о которых я прочла в Интернете: это формальные медитационные сады при буддийских храмах. Формы в них символичны: гора, вода, небо. Там ничего не растят, там размышляют.

После гибели жены и ребенка Эдвард Монкфорд год провел в Японии. Потому я и догадалась посмотреть.

Даже Интернет здесь работает иначе. Камилла установила мне на телефон и ноутбук приложение, выдала браслет, настроенный на датчики дома, подключилась к вай-фай и ввела пароль. С тех пор, стоит включить прибор, меня приветствует не «Гугл» и не «Сафари», а пустая страница с надписью «Домоправитель». Вкладки всего три: «Дом», «Поиск» и «Облако». Нажимаешь «Дом» и видишь, что в Доме один по Фолгейт-стрит с освещением, обогревом и прочая. Выбирать можно из четырех режимов: «продуктивный», «безмятежный», «игривый» и «целеустремленный». «Поиск» открывает Интернет. «Облако» – резервное хранилище данных.

Ежедневно «Домоправитель» советует, что мне надеть, исходя из того, какая погода на улице, какие дела меня ждут и что сейчас в стирке. Если я ем дома, то приложение знает, что в холодильнике, как это можно приготовить и сколько калорий я наберу. «Поиск» автоматически блокирует рекламу, всплывающие окна, в которых мне предлагаются методики похудания, пугающие новости, топ-10 чего-нибудь, сплетни о второстепенных знаменитостях, спам и cookie-файлы. Закладок нет, нет истории посещения сайтов, данные не сохраняются. Каждый раз, как я закрываю экран, все стирается. Это дает странное ощущение свободы.

Иногда я наливаю полбокала вина и просто брожу по дому, дотрагиваюсь до предметов, привыкаю к холодным, дорогим поверхностям, поправляю кресло или вазу, чтобы стояли ровно. Я, конечно, знала слова Мис ван дер Роэ[3]: «Меньше – значит больше», но даже не думала, каким чувственным может быть это «меньше», каким роскошным и богатым. Немногочисленные предметы мебели – классика дизайна: столовые стулья от Ханса Венгера из бледного дуба, белые стулья «Николь» на кухне, гладкий диван «Лиссони». К дому также прилагаются специально подобранные и не менее роскошные мелочи: пухлые белые полотенца, простыни из плотного льна, ручной работы бокалы на тончайших ножках. Каждое прикосновение – маленький сюрприз, тихое воздаяние должного качеству.

Я чувствую себя героиней фильма. В доме, построенном и обставленном с таким вкусом, я начинаю двигаться изящнее, обдумываю каждую позу, как можно эффектнее вписываюсь в интерьер. Меня, разумеется, никто не видит, но сам дом словно становится моим зрителем, заполняя пустоты тихой, кинематографической музыкой из автоматического плейлиста «Домовладельца».

Ваша заявка одобрена. Это все, что говорилось в письме. Я сделала дурные выводы из того обстоятельства, что собеседование оказалось таким коротким, однако Эдвард Монкфорд, похоже, во всем стремится к краткости. И я уверена, что не выдумала этот полутон, это легкое напряжение, свидетельствующее об ответном влечении. Что ж, он знает, где меня найти, думаю я. Само ожидание кажется напряженным, чувственным, некоей беззвучной прелюдией.

И еще цветы. В день, когда я въехала, на пороге лежал большой букет лилий, обернутых пленкой. Записки не было; непонятно, одаривает ли он так всех новых жильцов или это – особый жест в мой адрес. На всякий случай я отправила ему письмо с благодарностью.

Два дня спустя прибыл второй, точно такой же букет. Через неделю – третий, лилии в том же порядке, оставленные на том же самом месте у входной двери. Каждый угол Дома один по Фолгейт-стрит наполнен их густым ароматом. Но это уже немного чересчур.

Когда появляется четвертый букет, я решаю, что хорошенького понемножку. На пленке напечатано название цветочного магазина. Я звоню туда и спрашиваю, нельзя ли заказать что-нибудь другое.

Женщина на том конце провода озадаченно отвечает:

– Нам не поступал заказ на ваш адрес.

– От Эдварда Монкфорда? Или «Монкфорд партнершип»?

– Ничего похожего. В ваш район мы вообще цветов не отправляли. Мы находимся в Хаммерсмите и так далеко на север города не доставляем.

– Понятно, – недоумевая, говорю я. На следующий день прибывает очередной букет. Я беру его, намереваясь выбросить в мусорное ведро.

И тут я вижу карточку – впервые за все это время, – на которой написано:

Я всегда буду любить тебя, Эмма. Доброй ночи, дорогая.

Тогда: Эмма

Все чудесно, наши ожидания оправдались. Точнее, мои ожидания. Саймон вроде бы смирился, но я вижу, что ему не все по душе. Или же ему претит чувствовать себя обязанным архитектору за то, что тот позволил нам жить здесь, не переплачивая.

Однако даже Саймона впечатлила душевая лейка: она размером с тарелку и включается сама по себе, когда открываешь дверь кабинки, кабинка узнает нас по водонепроницаемым браслетам, которые нам выдали, и сразу выставляет нужную температуру воды. Нашим первым утром мы просыпаемся от медленно загорающегося света – электронная заря, шума с улицы не слышно за толстыми стенами и стеклом, – и я понимаю, что уже много лет так хорошо не спала.

Переезд почти не занял времени: в доме и так много хороших вещей, так что наши пожитки просто отправились в камеру хранения, к Коллекции.

Иногда я сижу на лестнице с чашкой кофе, подтянув колени к груди, и наслаждаюсь красотой вокруг. Смотри, кофе не пролей, завидев меня, восклицает Саймон. Это наша дежурная шутка. Наверное. Ведь именно пролитый кофе обеспечил нам этот дом.

О том, как Монкфорд назвал Саймона козлом – а Саймон не ответил, – мы не вспоминаем.

Довольна? спрашивает Сай, садясь рядом со мной на лестнице.

Довольна, соглашаюсь. Но-о-о-о…

Хочешь съехать, говорит он. Надоело уже. Я так и знал.

На следующей неделе у меня день рождения.

Правда, малыш? Я как-то забыл. Само собой, он шутит. Для Дней святого Валентина и моих дней рождения Саймон всегда расстарается.

Может, пригласим кого-нибудь?

Вечеринку хочешь устроить?

Я киваю. В субботу.

Саймон обеспокоен. А нам разве можно устраивать вечеринки?

А мы тихо. Не как в прошлый раз.

В прошлый раз, когда мы гуляли, местный совет пожаловался в службу по контролю за уровнем шума.

Ну ладно, неуверенно говорит Саймон. В субботу так в субботу.

В субботу к девяти вечера дом уже полон гостей. Я зажгла свечи на лестнице и в саду, приглушила свет. Поначалу я волновалась: программа не предусматривает режима «праздник», но я сверилась с перечнем правил, и запрета на вечеринки там нет. Может, его просто забыли внести, однако перечень есть перечень.

Само собой, друзья обалдели от дома, но вовсю шутят по поводу того, куда делась мебель и почему мы еще не распаковали вещи. Саймон в своей стихии – обожает, чтобы ему завидовали, чтобы у него были самые лучшие часы, самые новые приложения, самый модный телефон, а теперь вот он живет в самом лучшем доме. Он на глазах приспосабливается к этой новой версии себя, гордо демонстрирует плиту на кухне, автоматические замки на двери, розетки – три тонкие щелочки в стене, – и ящики для белья под кроватью, с мужской стороны одни, с женской другие.

Я думала пригласить Эдварда Монкфорда, но Саймон меня отговорил. Сейчас, когда по дому разносится «Can’t Get You Out of My Head» Кайли, я понимаю, что Саймон был прав: Монкфорду были бы отвратительны шум, суматоха и танцы. Он, наверное, тут же придумал бы новый запрет и выгнал гостей вон. Я представляю на мгновение, как хозяин является незваным, выключает музыку и велит всем убираться, – и мне становится хорошо. Глупо, это ведь вечеринка в мою честь.

Мимо проходит Саймон с бутылками в руках, целует меня и говорит: чудесно выглядишь, именинница. Это что, новое платье?

Ему сто лет в обед, вру я. Он снова меня целует. Уединитесь уже где-нибудь, перекрикивает музыку Сол, и Аманда утягивает его в гущу танцующих.

Море выпивки, немного дури, музыка и крики. Гости высыпают в сад покурить, и на них кричат соседи. Но к трем ночи народ начинает рассасываться. Сол минут двадцать уговаривает нас с Саймоном пойти в клуб, но я, хоть и вынюхала две дорожки кокаина, валюсь с ног, а Саймон говорит, что слишком пьян, и в конце концов Аманда уводит Сола домой.

Пошли спать, Эм, говорит Саймон, когда они уходят.

Сейчас, говорю я. Я устала так, что не могу двинуться с места.

Пахнешь роскошно, роскошно, говорит Саймон и трется носом о мою шею. Пошли спать.

Сай… нерешительно говорю я.

Что?

Мне сегодня не до секса. Прости.

Секса у нас не было с самого ограбления. И мы толком об этом не говорили. Как-то не пришлось.

Ты же сказала, что здесь у нас все будет иначе, мягко произносит Саймон.

И будет, говорю я. Попозже.

Конечно, отвечает Саймон. Нам спешить некуда, Эм. Совсем.

Потом, когда мы лежим в темноте, он тихо говорит: помнишь, как мы отметились в том отеле, в Бельфоре?

Мы тогда поставили себе дурацкую задачу: за неделю позаниматься сексом в каждом номере.

Больше он ничего не говорит. Тишина затягивается, и в конце концов я засыпаю.

Сейчас: Джейн

Я устраиваю маленькое новоселье: приглашаю на обед нескольких друзей. Миа и Ричард приходят с детьми: Фредди и Мартой, а Бэт и Пит приводят Сэма. Миа – моя ближайшая и самая старая подруга еще с Кембриджа. Разумеется, я знаю о ней кое-что, чего не знает ее муж. Например, незадолго до свадьбы она переспала на Ибице с другим мужчиной и даже собиралась разорвать помолвку, а когда была беременна Мартой, думала сделать аборт, потому что после рождения Фредди у нее была очень тяжелая послеродовая депрессия.

Я, конечно, люблю этих людей, но не следовало, наверное, приглашать их всех разом. Однако места в доме много, и я не устояла; проходит немного времени, и мои друзья, при всей своей деликатности, начинают обсуждать своих детей. Ричард и Пит, как привязанные невидимыми вожжами, ходят за малышами в страхе перед каменным полом, гибельными ступенями и окнами во всю стену, которых ребенок может даже не заметить на бегу. Девочки тем временем наливают себе полные бокалы белого вина и тихонько – но устало и с гордостью, будто выдержав трудный бой, – жалуются, какой скучной стала их жизнь:

– Господи, я на прошлой неделе уснула, пока смотрела новости в шесть!

– Это что! Я под «Сибибиз» вырубилась!

Марта извергает обед на каменную столешницу, а Сэм развозит по оконному стеклу шоколадный мусс. Я невольно думаю, что в бездетности есть преимущества. Какая-то часть меня хочет, чтобы гости уже поскорее ушли, чтобы я могла прибраться.

С Миа, кстати, еще и неловкость вышла. Она помогает мне приготовить салат и спрашивает: – Джей, а где у тебя африканские ложки?

– А. Я их в благотворительный магазин отдала.

Миа странно на меня смотрит.

– Это же мой подарок был.

– Я помню. – Однажды Миа пошла волонтером в африканский приют и привезла мне деревянные салатные ложки ручной работы, сделанные детьми. – Мне показалось, они в интерьер не вписываются. Ничего?

– Да ничего, – говорит Миа с немного расстроенным видом. Понятно, что «чего». Но вскоре обед готов, и она об этом забывает.

– Ну, Джей, как светская жизнь? – спрашивает Бэт, наливая себе второй бокал вина. Протягивает бутылку мне, но я качаю головой.

– Глухо. – В нашей компании у меня стойкая роль неудачницы: от меня ждут исключительно рассказов о провалах в личной жизни; друзья слушают и чувствуют, что для них еще не все потеряно, утверждаются в мысли, что их жизнь куда лучше, чем она есть на самом деле.

– А как с твоим архитектором? – спрашивает Миа. – Складывается что-нибудь?

– О, – говорит Бэт, – а я ничего про архитектора не знаю. Рассказывай.

– Ей нравится мужчина, который построил этот дом. Правда, Джей?

Пит вывел Сэма на улицу. Ребенок сидит в саду и швыряет гравий на газончик. Я думаю: если я попрошу его перестать, значит, я брюзга?

– Да я для этого и не делала ничего, – говорю.

– Не затягивай, – говорит Бэт. – Хватай его, пока не поздно. – Испугавшись своих слов, она осекается. – Черт, я не то хотела…

Скорбь и мука грызут меня изнутри, но я спокойно отвечаю:

– Ничего, я понимаю, что ты имела в виду. Все равно мои биологические часы пока приостановились.

– Все равно прости. Это было ужасно бестактно.

– Интересно, это не его я на улице видела? – говорит Миа. – Архитектора твоего.

– Ты о чем? – нахмурившись, говорю я.

– Я доставала из машины Мартиного пингвина и увидела, как к твоей двери подходит мужчина с цветами.

– С какими цветами? – медленно говорю я.

– С лилиями. Джейн?

Я уже бегу к двери. С тех пор, как я прочла ту странную записку, тайна букетов не дает мне покоя. Я распахиваю дверь и вижу, что букет уже положен, а мужчина почти вернулся к дороге.

– Постойте! – кричу я ему вслед. – Минуточку, пожалуйста!

Он оборачивается. Примерно моего возраста, может, на пару лет старше, в темных волосах ранняя седина. Лицо у него изможденное, а взгляд – странно пронзительный.

– Да?

– Кто вы? – Я указываю на букет. – Зачем носите цветы? Меня зовут не Эмма.

– Цветы, вообще-то, не для вас, – с отвращением произносит он. – Я их меняю, потому что вы их забираете. Поэтому я и оставил записку – чтобы до вас наконец дошло, что они не для украшения вашей дизайнерской кухни. – Он останавливается. – Завтра ее день рождения. Точнее, был бы завтра.

Наконец я понимаю. Эти цветы – не подарок, а дань памяти. Вроде тех, что приносят на место трагедии. Я мысленно корю себя за то, что, поглощенная мыслями об Эдварде Монкфорде, даже не подумала об этом.

– Простите, – говорю я. – А она… Это произошло здесь, неподалеку?

– В этом доме. – Он указывает на Дом один по Фолгейт-стрит, и у меня по спине пробегает холодок. – Там она и умерла.

– Как? – Чтобы не казаться назойливой, я добавляю: – Это, конечно, не мое дело, просто…

– Смотря кого спросить, – перебивает он меня.

– В каком смысле?

Он смотрит мне в лицо. У него усталые глаза.

– Ее убили. Коронер вынес «открытый вердикт», но все, даже полицейские, знали, что ее убили. Сначала он отравил ей разум, а потом убил.

На мгновение я задумываюсь, не бред ли все это, не безумен ли этот человек. Но он кажется слишком искренним для этого, слишком заурядным.

– Кто? Кто ее убил?

Он лишь качает головой, поворачивается и идет к машине.

Тогда: Эмма

Утро после вечеринки. Мы еще спим. Звонит телефон, но я не сразу просыпаюсь под непривычный рингтон – телефон новый, куплен взамен старого, украденного. Голова все еще тяжелая, но я все равно замечаю, как светлеет в комнате – под звук телефонного звонка окна постепенно становятся прозрачнее.

Эмма Мэтьюз? говорит женский голос.

Да? отвечаю я хрипловатым после вчерашнего голосом.

Это сержант Уиллан, ваша связная в полиции. Мы с коллегой у вашей квартиры. Звоним в дверь. Можно войти?

Я и забыла предупредить полицию о переезде. Говорю: мы больше не живем по этому адресу. Мы теперь в Хендоне, в Доме один по Фолгейт-стрит.

Подождите, просит сержант Уиллан. Прижав телефон к груди, она с кем-то совещается – голос ее звучит приглушенно. Затем она снова произносит в трубку: будем минут через двадцать, Эмма. По вашему делу есть кое-что серьезное.

К приезду полицейских мы почти разобрали оставшийся от вечеринки завал. На каменном полу еще остались злополучные красные винные пятна, с которыми нам еще предстоит разделаться. Дом, конечно, не в лучшем виде, но сержант Уиллан все равно восхищена.

Немного отличается от вашего прошлого жилища, замечает она, озираясь.

Я весь прошлый вечер разъясняла Правила друзьям, и делать это снова у меня нет сил. Я говорю: нам дали большую скидку, а мы смотрим за домом.

Вы сказали, что есть новости, нетерпеливо говорит Саймон. Поймали грабителей?

Второй полицейский говорит: по-видимому, да. Он уже представился как инспектор уголовной полиции Кларк. Голос у него низкий и спокойный; сам он коренастый и румяный, как фермер. Мне он сразу понравился.

Ночью в пятницу арестовали двоих, на месте ограбления. Они подходят под описание, которое дала Эмма. Когда мы прибыли по адресу в Луишеме, то обнаружили там предметы из списков украденного.

Потрясающе, восторженно говорит Саймон. Смотрит на меня: правда ведь, Эмма?

Великолепно, говорю я.

Пауза.

Велик шанс, что задержанные пойдут под суд, Эмма, и мы должны задать вам еще несколько вопросов, говорит сержант Уиллан. Возможно, вы пожелаете ответить на них без свидетелей.

Все нормально, говорит Саймон. Здорово, что вы взяли этих козлов. Мы окажем любую посильную помощь, правда, Эм?

Сержант смотрит на меня: Эмма? Вы хотите, чтобы Саймон удалился?

Как я могу ответить да на такой вопрос? И, раз уж на то пошло, уединиться в Доме один по Фолгейт-стрит негде. Все комнаты перетекают друг в друга, даже спальня с ванной.

Давайте тут, говорю я. Надо будет явиться в суд? Дать показания?

Полицейские переглядываются. Если они сознаются, говорит сержант Уиллан. Надеемся, улик хватит и отпираться они не станут.

Пауза, потом она говорит: Эмма, по упомянутому нами адресу мы обнаружили несколько мобильных телефонов. Один из них ваш.

У меня вдруг возникает ужасное предчувствие. Дыши, говорю я себе.

В некоторых телефонах были фотографии и видеозаписи, продолжает она. Женские изображения порнографического характера.

Я жду. Я знаю, что будет дальше, но мне кажется, что проще будет ничего не говорить, дать словам пройти мимо, как будто их нет.

Эмма, в вашем телефоне были обнаружены улики, указывающие на то, что некий мужчина, подходящий под описание одного из арестованных, записал на него половой акт, совершенный им с вами, говорит он. Вы можете что-нибудь об этом сказать?

Я чувствую, как Саймон поворачивает голову в мою сторону. Я на него не смотрю. Тишина растягивается, словно нить расплавленного стекла, делается все тоньше и тоньше и вот уже должна порваться.

Да, говорю я. Из-за шума в ушах я себя почти не слышу. Но я знаю, что должна что-то сказать, что я не могу делать вид, что ничего не было.

Глубоко вдыхаю. Он сказал, что разошлет эту запись, говорю я. Всем. Каждому, кто у меня в списке контактов. Он заставил меня… сделать это. То, что вы видели. И на мой же телефон записал.

Я останавливаюсь. Я словно смотрю вниз с обрыва. У него был нож, говорю я.

Не спешите, Эмма. Я понимаю, как вам, должно быть, трудно, мягко говорит сержант Уиллан.

Посмотреть на Саймона я не могу, но заставляю себя продолжить. Он сказал, что если я кому-нибудь расскажу – своему парню или полиции, – то он узнает об этом и разошлет видео. А это рабочий телефон, у меня там все. Начальник. Вся компания. Мои родные.

Еще один момент, виновато говорит инспектор Кларк. Боюсь, я должен спросить: есть вероятность, что этот человек оставил следы ДНК? Может быть, на кровати? Или на вашей одежде?

Я качаю головой.

Вы понимаете суть вопроса, Эмма? уточняет сержант Уиллан. Деон Нельсон эякулировал?

Краем глаза я вижу, что Саймон сжимает кулаки.

Он зажал мне нос, говорю я. Зажал нос и заставил проглотить. Сказал, чтобы ничего не осталось, ни капельки, чтобы полиция не нашла никакой ДНК. Поэтому не было смысла вам говорить. Простите.

Теперь у меня получается посмотреть на Саймона. Прости, говорю я.

Снова долгое молчание.

Ранее вы утверждали, мягко говорит инспектор Кларк, что не помните, что произошло во время ограбления. Не могли бы вы пояснить, своими словами, почему?

Я хотела все забыть, говорю я. Я не желала признавать, что молчу из страха. Мне было стыдно.

Я начинаю плакать. Я не хотела говорить Саймону, говорю я.

Раздается звон. Саймон швырнул в стену чашку с кофе. Осколки фарфора и кофейные брызги разлетаются по бледному камню. Саймон, в отчаянии говорю я, постой. Но он уже ушел.

Утирая рукавом слезы, я спрашиваю: вам этого хватит? Чтобы им обвинение предъявить?

Они снова переглядываются. Ситуация сложная, говорит сержант Уиллан. Сегодня присяжные ждут улик, ДНК. А опознать подозреваемого по этой записи невозможно, потому что ни его лица, ни ножа на ней не видно.

Она делает паузу. К тому же мы будем обязаны сообщить защите обвиняемого, что сначала вы заявили, что ничего не помните. Боюсь, они попытаются сыграть на этом.

Вы же сказали, что есть и другие телефоны, отрешенно говорю я. Разве другие женщины не могут дать показаний?

Мы подозреваем, что с ними он сделал то же, что с вами, говорит инспектор Кларк. Преступники – особенно если речь идет о сексуальных преступлениях – постепенно вырабатывают схему. Они повторяют то, что дает результат, и отказываются от того, что не дает. Они получают удовольствие, повторяясь, – превращают то, что делают, в некий ритуал. К несчастью, пока нам не удалось обнаружить других жертв.

Вы хотите сказать, что никто из них не заявлял? спрашиваю я, понимая, что подразумевается. Его угрозы подействовали, и все молчат.

Похоже на то, говорит инспектор Кларк. Эмма, я понимаю, почему вы раньше ничего не хотели говорить, но сейчас нам очень важно услышать подробный рассказ о случившемся. Поедете с нами в участок, дополните показания?

Я жалко киваю головой. Инспектор надевает куртку и тепло говорит: спасибо, что были откровенны. Я понимаю, как вам тяжело, но вы не сомневайтесь: согласно закону, любой вид сексуального принуждения – даже к оральному сексу – считается изнасилованием, и в изнасиловании мы этого человека и обвиним.

Саймона нет больше часа. Я собираю осколки и дочиста оттираю стену. Как маркерную доску, думаю я. Только того, что тут написано, не стереть.

Когда он возвращается, я всматриваюсь в его лицо, пытаюсь понять его настроение. Глаза у него красные, и кажется, что он плакал.

Прости, жалобно говорю я.

Почему, Эм? тихо спрашивает он. Почему ты не рассказала?

Я боялась, что ты разозлишься, говорю я.

То есть ты думала, что я тебе не посочувствую? Он и недоумевает, и негодует. Думала, мне будет все равно, что с тобой случилось?

Я не знаю, говорю я. Я не хотела об этом думать. Мне было… мне было стыдно. Мне было намного проще притворяться, что ничего не случилось. И мне было страшно.

Господи, Эм! кричит он. Я знаю, что иногда веду себя по-идиотски, но что, ты правда думаешь, что мне было бы все равно?

Я сглупила, жалобно говорю я. Я не могла с тобой об этом говорить. Прости.

Правильно Монкфорд сказал. В глубине души ты считаешь меня козлом.

А Монкфорд здесь при чем? озадаченно спрашиваю я.

Он указывает на пол, на красивые каменные стены, на выразительную пустоту под высоченным потолком. Мы поэтому здесь, да? Я тебя не устраиваю. Наша прежняя квартира тебя не устраивала.

Дело не в тебе, отрешенно говорю я. И вообще, я так не думаю.

Он вдруг мотает головой, и я вижу, что его злость ушла так же стремительно, как появилась. Он говорит: если бы только ты мне рассказала.

Полицейские думают, что ему это может сойти с рук, говорю я. Пусть уж все плохие новости теперь узнает.

Он такой: Чего?

Я говорю: они прямо так не сказали, но преступнику это может сойти с рук – потому что я изменила свои показания и больше ни одна женщина на него не заявила. Они говорят, что, возможно, и смысла нет дальше этим заниматься.

Ну уж нет, говорит Саймон, сжав кулаки и стуча ими по каменной столешнице. Я тебе обещаю, Эмма, если эту сволочь оправдают, я его сам убью. Я теперь знаю, как его зовут. Деон Нельсон.

Сейчас: Джейн

Когда друзья расходятся по домам, я открываю ноутбук и пишу в поисковике: «Фолгейт-стрит, 1». Добавляю «смерть», а потом «Эмма».

Результатов нет, но я уже понимаю, что «Домоправитель» работает не совсем так, как «Гугл». «Гугл» вываливает на тебя тысячи, а то и миллионы ссылок, а «Домоправитель» предпочитает выбрать одно полное совпадение и на этом остановиться. В принципе, хорошо, когда тебя не накрывает вариантами. Но если не знать наверняка, что ты ищешь, то это уже проблема.

Наступил завтрашний день, понедельник, один из дней, когда у меня смена в благотворительной организации «Надежда есть». Она занимает три тесные комнаты в здании в районе Кингс-Кросс. Контраст с резкой, строгой красотой дома на Фолгейт-стрит бросается в глаза. На работе я делю с другим совместителем, Тессой, стол. И старенький трескучий компьютер.

Я ввожу те же сочетания в строку поиска «Гугла». Большинство результатов связано с Эдвардом Монкфордом. К моему раздражению, журналистка-архитектурщица, которую тоже звали Эммой, когда-то написала о нем статью под названием «Смерть хлама», и штук пятьсот ссылок – на нее. Но вот на шестой странице результатов я нахожу нужное. Архивную копию статьи из местной газеты.

Следствие по делу о смерти в Хендоне: вынесен «открытый вердикт»

В прошлом июле суд по делу о смерти двадцатишестилетней Эммы Мэтьюз вынес открытый вердикт. Напомним, что ее тело было найдено в арендованном ею доме на Фолгейт-стрит на юге Хендона. Несмотря на полугодовую отсрочку, следствие так и не обнаружило виновного.

«У нас было несколько подозреваемых, – заявил инспектор Джеймс Кларк, – один из которых был арестован. Однако Королевская служба уголовного преследования сочла, что улик, свидетельствующих о насильственной смерти Эммы, недостаточно. Мы, разумеется, приложим все силы, чтобы выяснить остающиеся необъясненными обстоятельства этой смерти».

В своем отчете коронер назвал вышеупомянутый дом, построенный известным архитектором международного уровня Эдвардом Монкфордом, «кошмаром для здоровья и безопасности». Ранее поступила информация, что тело Эммы было обнаружено под открытой, неогороженной лестницей.

Жители района упорно противились строительству дома, однако в конце концов проект был одобрен городской администрацией. Мэгги Эванс, живущая по соседству, сказала вчера: «Мы неоднократно предупреждали планировщиков, что нечто в этом роде непременно произойдет. Лучшее, что можно сделать, – снести его и построить что-нибудь менее опасное».

Компания «Монкфорд партнершип», никем не представленная во время следствия, от комментариев отказалась.

Так. Не две смерти, думаю я, а три: сначала семья Монкфорда, потом эта девушка. Дом один по Фолгейт-стрит – еще более трагическое место, чем я себе представляла.

Я воображаю труп девушки у подножия гладких каменных ступеней, из проломленного черепа по полу растекается кровь. Коронер, конечно же, прав: эта лестница несусветно опасна. И почему, получив тому столь жуткое подтверждение, Эдвард Монкфорд не сделал ступеньки безопаснее, не поставил, скажем, стеклянный барьер или какие-нибудь перила?

Но, разумеется, я сама знаю ответ. Мои дома предъявляют к людям требования, Джейн. Я не считаю их непереносимыми. Где-нибудь в условиях договора наверняка сказано, что жильцы дома пользуются лестницей на свой страх и риск.

– Джейн? – Это Трейси, наш офис-менеджер. Я поднимаю голову. – К тебе пришли.

Она немного взволнована, даже разрумянилась.

– Представился Эдвардом Монкфордом. Должна сказать, очень хорош собой. Ждет внизу.

Он стоит в крохотной приемной, одетый примерно так же, как во время нашей первой встречи: черный кашемировый пуловер, белая рубашка апаш, черные брюки. Единственная уступка промозглой погоде – шарф, повязанный на французский манер, скользящим узлом.

– Добрый день, – говорю я, хотя на самом деле хочу спросить: как вас сюда занесло?

Когда я вошла, он изучал плакаты «Надежда есть» на стенах, но сейчас повернулся ко мне.

– Теперь все ясно, – мягко говорит он.

– Что именно?

Он указывает на один из плакатов:

– Вы тоже потеряли ребенка.

Я пожимаю плечами: да, потеряла.

Монкфорд не говорит сочувствую или другой банальности из тех, что говорят, когда сказать нечего. Он просто кивает.

– Я бы хотел пригласить вас выпить кофе, Джейн. Я не могу перестать о вас думать. Но если я тороплю события, так и скажите, и я уйду.

Всего три коротких предложения, но в них столько допущений, столько вопросов и откровений, что я просто не успеваю осмыслить их все. Однако первой в голове проносится мысль: я не ошиблась. Это взаимно.

А второй – еще тверже: хорошо.

– И вот я окончила Кембридж. Правда, выпускников факультета истории искусств ждет не так много вакансий. Сказать честно, я не очень задумывалась над тем, чем займусь после учебы. Была, конечно, практика в «Сотбис», но в работу она не превратилась, потом я работала в паре галерей, называлась примерно «старший арт-консультант», но самом деле была просто титулованной секретаршей. Потом меня как-то прибило к пиару. Начинала в Вест-Энде, работала с медиа, но во всей этой Сохо-тусовке мне всегда было не по себе. Мне нравилось в Сити, там публика как-то попроще. Честно говоря, мне и деньги зарабатывать нравилось, но работа была интересная. Нашими клиентами были крупные финансовые компании – им пиар был нужен не для того, чтобы их названия попадали в газеты, а для того, чтобы они туда не попадали. Я заговорилась.

Монкфорд с улыбкой качает головой.

– Мне нравится вас слушать.

– А вы? – спрашиваю я. – Вы всегда хотели быть архитектором?

Он пожимает худыми плечами.

– Я некоторое время занимался семейным делом – у нас типография. Терпеть это не мог. А друг отца строил в Шотландии загородный дом и бился с местным архитектором. Я предложил ему свои услуги – за те же деньги. Учился в процессе. Мы с вами пойдем в постель?

От резкой смены курса у меня отвисает челюсть.

– Человеческие отношения, как и человеческие жизни, накапливают ненужное, – мягко говорит он. – Валентинки, романтические поступки, памятные даты, бессмысленные нежности – все это тоска, инерция робких, общепринятых отношений, которые исчерпывают себя, не успев начаться. А если без всего этого обойтись? В отношениях, не обремененных общепринятым, есть некая чистота, ощущение простоты и свободы. Меня это бодрит – двое людей сходятся, не загадывая наперед. А если я чего-то хочу, то добиваюсь этого. Но я хочу, чтобы вы ясно понимали, что я вам предлагаю.

Он имеет в виду секс без обязательств. Многие мужчины, приглашавшие меня на свидания, хотели того же, а не любви, и отец Изабель был из их числа. Но не многим доставало уверенности в себе, чтобы так буднично об этом сообщить. И хотя одна часть меня разочарована – мне очень нравятся романтические жесты, – другая заинтригована.

– А вы какую постель имели в виду? – спрашиваю я.

Ответ, конечно же, – постель в доме на Фолгейт-стрит. Мой опыт общения с Эдвардом Монкфордом заставил меня предположить, что он может оказаться скаредным и сдержанным любовником – сложит ли минималист перед сексом брюки? Проявит ли человек, презирающий мягкую мебель и подушки с узором, аналогичную брезгливость в отношении телесных выделений и прочих признаков страсти? – но меня ждет приятное удивление, потому что в действительности все совершенно иначе. Слова же о необремененных отношениях не были эвфемизмом для отношений, единственная цель которых – радовать мужчину. В постели Эдвард внимателен, щедр и отнюдь не стремится к краткости. Лишь когда мои чувства затуманивает оргазм, он наконец позволяет себе кончить; его ляжки дергаются, сжимаются, он содрогается внутри меня, раз за разом громко произнося мое имя.

Джейн. Джейн. Джейн.

Как если бы, думаю я потом, он хотел запечатлеть его в своем сознании.

После, когда мы лежим рядом, я вспоминаю, о чем недавно читала.

– Какой-то человек приносит сюда цветы. Он сказал, что они для некоей Эммы, которая тут погибла. Это ведь как-то связано с лестницей, правда?

Его рука, лениво поглаживающая меня по спине, не прекращает движения.

– Верно. Он тебе докучает?

– Да нет. К тому же если он потерял близкого человека…

– Он винит меня, – помолчав, говорит Эдвард. – Он убедил себя, что в этом как-то виноват дом. Но вскрытие показало, что она была выпивши, а когда ее нашли, был включен душ. Она, наверное, сбегала по лестнице, а ноги мокрые были.

Я хмурюсь. Покой дома на Фолгейт-стрит не слишком располагает к бегу.

– То есть она от кого-то убегала?

Он пожимает плечами.

– Или спешила кого-то встретить.

– В статье говорится, что полиция кого-то арестовала. Кого, не сказано. Но его потом все равно пришлось отпустить.

– Правда? – Его светлые глаза непроницаемы. – Я не помню всех подробностей. Меня тогда здесь не было.

– А еще он сказал, что кто-то, мужчина, отравил ее разум…

Взглянув на часы, Эдвард садится.

– Прости, Джейн, я совсем забыл: мне надо ехать на объект.

– Что, даже не перекусишь? – спрашиваю я, расстроенная тем, что он уходит.

Он качает головой.

– Спасибо, но я уже опаздываю. Потом позвоню.

Он уже тянется за одеждой.

4. Мне нет дела до тех, кто не стремится стать лучше.

Верно ☉ ☉ ☉ ☉ ☉ Неверно

Тогда: Эмма

Мы ведь, напористо говорит Брайан, не можем сформулировать наши задачи, пока не решим, каких ценностей держаться. Он с вызовом оглядывает собравшихся в переговорной.

Мы собрались в кабинете 7b, коробке со стеклянными стенами, такой же, как 7а и 7с. Кто-то написал на маркерной доске цель нашего совещания: Формулирование задач компании. На стекле еще висят листки бумаги с предыдущего. На одном написано: Круглосуточное реагирование? Работа складов в аварийных ситуациях? Уж поинтереснее, чем у нас.

Я больше года стремилась попасть в отдел маркетинга. Я подозреваю, что то, что я сегодня здесь, наверное, больше связано с тем, что я дружу с Амандой и, соответственно, с Солом, чем с заинтересованностью во мне Брайана: Сол – большой человек по части финансов. Всякий раз, как Брайан смотрит в мою сторону, я стараюсь энергично кивать. Мне почему-то казалось, что в маркетинге будет как-то побольше блеска.

Кто-нибудь хочет побыть хроникером? спрашивает, глядя на меня, Леона. Я понимаю намек, вскакиваю с места и встаю к доске с маркером в руке – ревностная новенькая. Вверху листа я пишу: ЦЕННОСТИ.

Кто-то предлагает: Энергичность. Я послушно записываю.

Позитивность, говорит кто-то другой.

Раздаются другие голоса. Ответственность. Динамичность. Надежность.

Чарльз говорит: Эмма, ты Динамичность не записала.

Динамичность предложил он. А это не то же самое, что Энергичность? спрашиваю я. Брайан хмурится. Я записываю: Динамичность.

Мне кажется, мы должны задаться вопросом: в чем высшая цель «Флоу»? говорит Леона, самодовольно глядя по сторонам. Какой уникальный вклад в жизнь людей мы, сотрудники «Флоу», можем сделать?

Долгое молчание. Доставка бутилированной воды? предлагаю я. Я говорю это потому, что «Флоу» занимается поставкой баллонов воды для офисных кулеров. Брайан снова хмурится, и я зарекаюсь раскрывать рот.

Вода необходима. Вода – это жизнь, говорит Чарльз. Запиши, Эмма. Я смиренно подчиняюсь.

Я где-то читала, добавляет Леона, что мы сами состоим в основном из воды. Так что вода – это буквально большая часть нас.

Водный баланс в организме, задумчиво произносит Брайан. Несколько человек кивают, я в том числе.

Открывается дверь, и к нам заглядывает Сол. А, маркетинговой креативный гений в деле, добродушно говорит он. Как продвигается работа?

Брайан хмыкает. Мучаемся с задачами компании, говорит он.

Сол смотрит на доску. А что тут, собственно, гадать? Избавить народ от необходимости вертеть кран и взять за это втридорога.

Иди, куда шел, смеется Брайан. Без тебя забот хватает.

Все хорошо, Эмма? весело спрашивает Сол, подчиняясь. Он подмигивает. Я вижу, как голова Леоны поворачивается ко мне. Она-то не знала, что у меня есть друзья в руководстве.

Я пишу: В основном из воды и Водный баланс.

Когда совещание наконец заканчивается – похоже, задача и высшая цель «Флоу» такая: Сделать так, чтобы люди чаще беседовали возле кулера – ежедневно и повсеместно; эту идею все признали в достаточной мере креативной и яркой, – я возвращаюсь за свой стол, жду, пока офис в обеденный перерыв опустеет, и набираю номер.

«Монкфорд партнершип», произносит поставленный женский голос.

Соедините меня, пожалуйста, с Эдвардом Монкфордом.

Тишина. Музыку в «Монкфорд партнершип» не играют. Потом: Эдвард слушает.

Мистер Монкфорд, это Эмма. С Фолгейт-стрит.

Просто Эдвард.

Эдвард, мне нужно кое-что спросить насчет нашего договора.

Я знаю, что с этим нужно обращаться к Марку, агенту, но мне кажется, что он расскажет Саймону.

Боюсь, что правила обсуждению не подлежат, Эмма, сурово говорит Эдвард Монкфорд.

Правила меня не смущают, говорю я. Наоборот. И я не хочу съезжать.

Пауза. А зачем вам съезжать?

В этом договоре, который мы с Саймоном подписали… Что будет, если один из нас больше не будет там жить? А другой захочет остаться?

Вы с Саймоном расстались? Мне жаль это слышать, Эмма.

Я пока… так спрашиваю, теоретически. Просто интересно, что было бы в таком случае, вот и все.

В голове у меня стучит. От одной мысли, что мы с Саймоном расстанемся, у меня возникает странное чувство, вроде головокружения. Это из-за ограбления? Из-за разговоров с Кэрол? Или из-за самого дома, его могучих пустот, в которых все вдруг так проясняется?

Подумав, Эдвард Монкфорд отвечает: в принципе, это нарушение договора. Но, наверное, вы могли бы подписать дополнительный договор об изменении условий, чтобы взять всю ответственность на себя. Любой опытный юрист составит такой за десять минут. Вы одна сможете платить за аренду?

Не знаю, честно говорю я. Дом один по Фолгейт-стрит, может, и сдается по смехотворной для такого великолепия цене, но с моей зарплатой это все равно многовато.

Ну, я уверен, мы что-нибудь придумаем, говорит он.

Вы очень добры, говорю я. И теперь мне кажется, что я поступила совсем вероломно, потому что Саймон, если бы слышал этот разговор, сказал бы, что я позвонила Эдварду Монкфорду, а не агенту, потому что именно на такой результат и рассчитывала.

1

Сувальдный замок фирмы «Чабб». Здесь и далее – примеч. пер.

2

Цитата из фильма «Завтрак у Тиффани» (1961).

3

Л ю д в и г М и с в а н д е р Р о э (1886–1969), наст. имя Мария Людвиг Михаэль Мис – немецкий архитектор-модернист.

Подняться наверх