Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Оглавление

Джузеппе Ди Джакомо. Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Значение памяти в «трагическом Христианстве[1]» Фёдора Достоевского

1. Достоевский, писатель и философ

2. “Преступление и наказаниевопрос свободы

3. “Идиотвопрос искупления

4. “Бесы”: вопрос человекобога

5. “Братья Карамазовы” и Легенда о Великом Инквизиторе

6. “Братья Карамазовы” в прочтении молодого Лукача

Предисловие

Эстетика и литература

Часть первая. Лукач и два направления модернистского романа

Глава первая. Искусство и жизнь в творчестве молодого Лукача

1. Отношение между культурой и жизнью

2. Произведение как форма

3. Абсолютизация формы

4. Между формой и жизнью

5. Вне зависимости от формы

6. Смысл в жизни

Глава вторая «Теория романа» и проблема целостности

1. Целостность органичная и целостность сотворённая

2. Роман как поиски

3. Элемент размышления в романе

4. Ирония и демонизм в романе

5. Проблема отображения в модернистском романе

6. Роман абстрактного идеализма

7. Роман утраты иллюзий

8. Время в романе

9. «Воспитание чувств» Флобера

10. Проблема времени в модернистском романе

11. Гёте: форма посредничества

12. Две попытки ответить на проблему целостности: Толстой и Достоевский

Глава третья. Флобер и литература как абсолют

1. Дискуссия о Флобере

2. Мечта о ‘книге ни о чём'

3. Между воображением и действительностью

4. Двойной финал «Воспитания чувств»

5. Иллюзия и отрезвление

Глава четвёртая «РУКОПИСЬ О ДОСТОЕВСКОМ»[2]: ОТ ПРОИЗВЕДЕНИЯ К ЖИЗНИ

1. Нечто большее, чем роман

2. Живая жизнь и борьба с условностями

Часть вторая. Роман: взгляд изнутри

Глава первая. Рикёр: произведение между вечностью и временем

1. Временность и повествование

2. Конфигурация рассказа

3. Вечность и смерть у Пруста

Глава вторая. Пруст: целостность в произведении

1. Литература и жизнь

2. Память произвольная и память непроизвольная

3. Видение и образы в «Поисках»

4. Расшифровка знаков и метафора

5. Память и повествование

Глава третья. Джойс: произведение как эпифания смысла

1. От романа к антироману

2. Эпифания и концепция искусства как истины

3. Произведение-вселенная

4. Язык как сотворение мира

Глава четвёртая. Музиль: утопия целостности

1. Эссеизм и целостность

2. Метафора и истина

3. Утопия смысла

4. Надежда в произведении

Часть третья. РОМАН: ВЗГЛЯД ИЗВНЕ

Глава первая. Бахтин: полифонический роман и обращение к жизни

1. Принцип диалога

2. Процессуальность романа

3. Вненаходимость в романе

4. Полифонический роман Достоевского

5. Полифония и ‘авторское

Глава вторая. Достоевский: целостность в жизни

1. Отказ от спасения

2. Проблема ‘другого’

3. Парадокс свободы

4. Безобразие зла

5. Бессмысленное страдание и ‘сила отрицания'

6. Напоминание о конечном

Глава третья. Кафка: приговор произведению

7. От Достоевского к Кафке

2. Бессилие слова

3. Проблема вины и парабола

4. Парадоксальность параболы

5. ‘Правда деятельных и правда покоящихся’

6. Нетерпение, память, забвение

7. Литература как вина

8. Между поисками и жизнью

9. От бесконечного комментария к жизни

Глава четвёртая. Беккет: невыразимая жизнь

1. Бессмысленность слов и ожидания

2. Отрицание времени и памяти

3. Безличный голос

4. Образ и отрицание ‘другого’

Примечания

Bibliografia

Отрывок из книги

По случаю публикации настоящего издания на русском языке кажется уместным расширить часть, посвящённую Достоевскому: это связано не только с той значительной ролью, которую играет этот писатель в предлагаемых ниже аналитических размышлениях, но и с тем огромным философским и литературным значением, которое оказало творчество Достоевского на русскую культуру начиная с рубежа XIX и XX веков.

В большинстве исследований, посвященных Достоевскому, писатель пропадает из виду на фоне значительной важности его мысли. Нужно отметить, что Достоевский часто исследуется и интерпретируется очень подробно: он рассматривается как глубинный психолог, как теоретик радикального зла, как предводитель возрожденного Христианства, как новатор поэтики романтизма. В его романах каждый находит ключи и иллюстрации для своих теорий, но мало кто учитывает специфику его творчества, тогда как нужно помнить, что Достоевский – в первую очередь романист. Те, кто хочет отыскать в его произведениях универсальный смысл, должны искать его в особенностях письма Достоевского, его уникальных способах рассказывать истории и создавать живых персонажей. Часто же его толкователи напротив сближают писателя с идеями его героев, не принимая во внимание их повествовательное измерение. Без сомнения, к тем, кто считает, что не нужно смешивать романы и теоретические их части, относится М. М. Бахтин; по Бахтину, Достоевский, словно Прометей Гёте, создает не немых рабов, как это делает Зевс, а свободных людей, способных занять место рядом со своим создателем, не соглашаться с ним, а также отворачиваться от него [2]. Так, русский писатель создает существенно новый тип романа – «полифонический» роман, в котором каждый персонаж обладает определенной независимостью во взаимосвязи с автором (и другими персонажами), в некотором роде избегающего «контроля» над героем, и прекращает существование покорного создания, чтобы провозглашать собственные идеи и свой мир личных представлений. Наконец, Достоевский – первый писатель, освободивший своих персонажей от постоянного контроля автора-демиурга. Неслучайно традиционный европейский роман, по Бахтину, это роман монологический: персонажи действуют и говорят в собственной вселенной романиста, и поэтому роман подчиняется внутренней логике, в которой создатель остается высшей инстанцией. В этом смысле, продолжает Бахтин, новая литературная позиция автора в связи с героем полифонического романа Достоевского – это позиция диалога, реализованная до конца; для автора герой не «он» и не «я», а действительное «ты», то есть иное «я», которое автор признает и которое может ему отвечать [2].

.....

Светлые образы последующих произведений будут серьёзно отличаться, вплоть до того, что Достоевский покажет, что невинность, даже детская, – это всего лишь миф. Тем не менее, возвращаясь к Идиоту: в романе не объясняется, почему христова миссия князя заходит в тупик, как не объясняется и внутренняя логика, приводящая героя к финальной катастрофе. Всё же, этот процесс объясним причиной больного, нарушенного сознания: нам уже показано, как припадки болезни Мышкина приводят к его восторженной открытости навстречу другим, миру, прошлому и будущему. Поведение князя, позволяющее ему возвыситься над другими, черпает свою силу в абсолютной слабости, которая проявляется в форме отдачи всего себя другому. Такое неслыханное отношение буквально ставит с ног на голову общество в первой части романа; это как если бы князь появился в нужный момент, чтобы установить новые правила. Мышкину воздают поистине княжеские почести с тех пор, как он получил неожиданное наследство, однако верно и то, что с этого момента его харизма начинает меркнуть: вновь став центром светского внимания, он видит, что его поразительная сила, которая проявлялась в способности понимать и прощать, покидает его, приводя к финальной катастрофе.

То, что произошло, является в существенной мере развитием его болезни при соприкосновении с пагубной средой; понятие “заразы” лучше всего описывает процесс преобразования, которому подвергается сознание князя: эта зараза прогрессирует, она невидима и неотвратима, но имеет явные признаки и выраженные последствия, становясь категорией, способной объяснить другие романы Достоевского – как, например, Бесы, где автор настаивает на распространении через заражение новых идей, слухов, страха и насилия. Кроме того, если в Преступлении и наказании становится ясно, насколько Достоевскому удалось преобразовать и приспособить условности реализма к тем требованиям, которые сам он устанавливает для повествования, в Идиоте излишняя преувеличенность князя в его неправдоподобной правде принимает практически точные черты кредо “фантастического реализма” русского писателя: события, совершенно очевидно фантастические, в точности совпадают с событиями, составляющими действительность. В более общих чертах, “реализм” Достоевского – это его способность описывать действительность в её фрагментарности, без всякого ожидания какой-либо целостности, которая могла бы искупить её. Речь идёт о реализме, который сам Достоевский определяет как “фантастический”, и который направлен не на то, чтобы просто описать видимое, но на то, чтобы в видимом уловить то тайное, что в нём скрыто: не другое по отношению к миру, но другое, принадлежащее миру, – “другое”, появляющееся внезапно, давая почву тем моментам кризиса и катастроф, описание которых занимает столько места в произведениях Достоевского.

.....