Реклама. ООО «ЛитРес», ИНН: 7719571260.
Ю
Из частных бесед с N**
Колесница Эос
Джейкоб
Обелиск
Она
Ю. Не самый последний, но и далеко не первый. Ни рыба, ни мясо, как говорят, ни рожей, ни ростом, – выйти хотя бы крайним, но и в этом не преуспел. Ю. стоял напротив зеркала обнаженный и находил себя вполне годным для отражения, но совершенно не понимал, как оказался на этом месте – напротив.
«Остаться я не могу, дома меня ждет невеста»1, – он представил, как говорит это в лицо. Но, разумеется, ни того, что можно было назвать домом, ни той, которую, можно было назвать невестой, он не имел. Однако стоял перед зеркалом, поправляя несуществующий галстук на шее, и был тверд в своем намерении тотчас отправиться к возлюбленной. У нее большие серые безжизненные глаза, которые невозможно полюбить, но он утопал в них каждый раз с таким вожделением, будто в этом и есть весь смысл его жизни – утонуть и больше не возвращаться. За невидимой спиной его отражения стены были оклеены выцветшими газетами, под потолком от сквозняка покачивался бумажный абажур, на уровне сосков покоилось его покойницкое ложе – скрипящий от любого движения гроб со взбитой подушкой и зрелыми маками на золотистом покрывале.
.....
Наконец, следуя булеву множеству и собственному, пожалуй, болезненному, самолюбию, он оставил два варианта из двух возможных: либо Ю. ничего не смыслит (и это, скорее, – ложь), либо ничего не смыслит читатель (и это, скорее, – правда). Такая логическая откровенность – неожиданно, но – опять же – логично – привела его к полной свободе, которую, однако, он ненавидел: нет читателя – нет смысла думать о том, что он подумает. И Ю. стал писать так, как ему хотелось. Прежние литературные опыты были безжалостно уничтожены, как «потакающие читательской безвкусице». Ю. отказывался принимать то обстоятельство, что, может быть, «опыты» действительно были никудышными, а вся эта напускная безжалостность – только поза, темное и постыдное желание казаться очередным непонятым гением, сгинувшим во тьме равнодушия. «Нет ничего более гадкого для автора, чем потакать читателю, вкусы которого вполне позволяют существовать Соле Аховой», – вопило из темных глубин души его отравленное самолюбие. «А может, ты просто дрянной писатель? И неудачник?» – добивал себя Ю., решительно вколачивая острые вопросы в сердце своего сомнительного таланта. Отчаяние быстро переходило в ощущение старости и принимало соответствующие формы: Ю. начинал клониться к земле, шаркал ногами, подолгу застывал с каким-нибудь предметом в руках, вспоминая: зачем же он здесь? Предмет или Ю.? Память иногда очень дурная привычка. Он пытался отвлечься и влезал в очередные дурачества: то учился вязать, то брался за изучение вымершего языка программирования, то писал бесконечно длинные письма скорым и витиеватым почерком, воображая, что адресат их прочтет сразу же при получении – спешно разрывая конверт на ходу, – вопьется влюбленными глазами в каждую нервную строчку, в каждую взлетевшую и нырнувшую витком звонкую согласную (не было никаких адресатов – и Ю. мастерил из писем самолеты и пускал их с окна: иссеченные знаками они почти всегда стремительно пикировали и, совершая бесполезный подвиг, врезались в холодную землю); то выдумывал всякие глупости: обклеить стены выцветшей комнаты скриншотами случайных постов, выписать в аптеке лауданум, подобно искалеченным войной модернистам, бесконечной войной, страшной войной, отрывающей ноги, от которой не убежать, – нет, что бы сейчас было? зайти ради хохмы в аптеку и спросить настойку лауданума с совершенно серьезным видом, своровать бланк рецепта с печатью у дежурного терапевта в поликлинике, исчеркать бланк латынью (ведь теперь каждый врач думает, что язык мертвых подвластен только докторам, вранье, как обычно, не подвластен), да ничего бы и не было: покрутят у виска, вот дама дородная в кожанных тапочках или резиновых сланцах (что хуже для ее здоровья), почему в тапочках? – весь день у прилавка плюс лишний вес, лишний возраст, прилипшая к телу склонность к лени – вот почему, потому что такой груз не выдержишь на каблуках. Да и возвышать такое свое положение, да еще и у прилавка, – в конце концов, смешно и пошло. Неужели они это понимают? Нет, не понимают, просто тяжело. И вот дама крутит у виска, смотрит со скукой и ждет, когда ты попросишь настойку боярышника, потому что больше у нее в это темнеющее время ничего не спрашивают; потом ее время снова кончится, она переобуется в удобную и растоптанную обувь, опершись полными руками на колени и, тяжело вздохнув, поможет себе встать, устало распрямится, возьмет дерматиновую сумку, и, закрывая за собой дверь, выключит свет. После включит его на кухне, вспыхнет газовый цветок на плите, задымятся щи, наедятся дети, наестся муж и – спать. Даже представлять тошно. Храп и тикающие часы.
Нет, правда, давай зайдем?
.....