Читать книгу Глаза Тайги - Дмитрий Александрович Стрельников-Ананьин - Страница 1

Утро

Что делать? Впрягаться или пойти в тайгу?

Надо уметь отдыхать, делать себе подарки, хотя бы иногда, хотя бы небольшие…

Пойду прогуляюсь!

Нет, не бегу от нелюбимого – делаю хорошее дело и когда-нибудь его закончу. Возможно уже скоро. Но сегодня очень хочется в тайгу. Как однажды, когда впервые полюбил и не мог найти себе места: «К ней! Немедля!» Сейчас такое же чувство. Гусиная кожа. Здравствуй, Тайга!

Остановился на краю деревни – у развалин церкви.

До чего же хороша! Руина, но в общих чертах храм не потерял своего изящества и достоинства. Держится. Из последних сил.

Задумавшись, наблюдал, как вокруг церкви летают стрижи – стригут крыльями, веселятся, проносятся с задорным, высоким вжзи-вжзи-вжзи-вжзиии!

Стремительные чёрно-белые птицы, братья радужных колибри, приветствовали меня.

Это весточка от мамы. Она когда-то так придумала: «Услышишь стрижей, знай – это привет от меня».

Летают стрижи-алерионы, передают приветы от матерей, и солнце светит ярче.

На колокольне, в солнечных лучах, горел крест. Столько лет храм рушится, а крест живой!

–Даже не вериться, – вздохнул я.

Почему местные не восстанавливают церковь? Ведь давно уже можно. Мусор бы убрали: всякий хлам, обвалившуюся штукатурку, выпавшие кирпичи, рухнувшие ограждения. Траву бы выкосили, деревья с крыш сняли. Пятиметровые берёзы на церкви растут! Сады Семирамиды. Таёжный Вавилон.

Вавилон…

Когда пришли дикие монголы, наши храмы стали крепостями. Монголы их уничтожили и в храмах-крепостях пошёл снег. Но мы восстали из руин и снова воздвигли храмы. Новые святыни разрушили дикие русские. Это страшнее: в русских храмах разрушенных русскими снег идёт до сих пор.

Но, как и прежде, есть стрижи – привет от Мамы Иисуса.

Под обломанным ивовым кустом чернели следы недавнего костра. Среди головешек – обугленные останки нескольких книг. Ранее я бы удивился, но с некоторого времени такое перестало удивлять.

Наклонился, чтобы поднять обгоревший листок. Напечатанное частично сохранилось:

Два чувства дивно бли́зки нам.

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Кто же это? Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Тургенев, Некрасов? Столько их на Руси, поди разберись, упомни всех… Возможно Пушкин, но головы не дам. Столько их…

Попытался вспомнить, что было дальше. Стихотворение известное, проходили в школе. Однако ничего не пришло на ум.

–Наверное Тютчев, – подумал вслух, аккуратно согнул листок и положил его в карман. – Аршином общим не измерить и так далее.

Крест и стрижи проводили меня в дальнейший путь. Воздух был абсолютно прозрачен, и всё казалось ближе, чем на самом деле.

И крест ближе.

Инстиктивно прикоснулся к своему нательному. Вспомнился Кашин и Святая Анна, княжна Ростовская – кровь Рюрика, церковь, где её мощи – храм, в котором впервые взял его в руки. В сторонке – монголы, которые убили её мужа, Михаила Тверского, Великого князя Владимирского и Великого князя всея Руси, а так же двух её сыновей и внука.

Простить монголов? Если простить, то по-русски или по-монгольски? Наверное это большая разница. Может, прощая по-монгольски можно крепко отхлестать нагайкой? Основательно, до солидной крови? С другой стороны – они уже так слабы и малы, что такое было бы не по-нашему, не по-русски.

Я крестился взрослым, по собственной воле. Родители меня в церковь не водили. Разве что храм был музеем.

Вспомнились нательные крестики бабушки и дедушки. Один такой я носил до своего крещения. Как-то нашёл его в пианино: оно открывалось снизу, как шкавчик. Рядом со всегда настроенными струнами – коробочка, а в ней крестики, добольшевицкое русское серебро и медь, драгоценные камни. Один крестик взял. «Можно?» – cпросил бабушку Юлию, казачку. «Не потеряешь?» – взглянула на меня внимательно. «Неее», – замотал головой. «Бери, раз нашёл. Значит так надо».

Мне тогда было лет восемь-девять. Бабушке – под восемдесят. Она вскоре заснула вечным сном, а я ещё долгое время носил этот крест. И иконку сделал: из картона, пластмассы и бархатной бумаги. По середине приклеил почтовую марку с изображением картины да Винчи «Мадонна Бенуа». Другой не было. Иконка через нескоторое время потерялась.

Прошли годы и однажды мой старший ребёнок, поступив в один из вузов Санкт-Петербурга, приехал с гостинцами. «Сувенир из Эрмитажа, – сказал, – магнит на холодильник, – протянул маленькую картинку. – Мадонна Бенуа, Леонардо да Винчи, 1478 год». – «Вот и встретись», – ответил я, обнимая чадо.

Бабушкин крест тоже пропал – раньше, чем иконка.

Однокашник, прокуренный двоешник, случайно увидел его у меня на шее и заорал на весь класс: «У него крест! Он богу молится!»

К директору не вызывали и вообще никто из учителей проишествия не комментировал. Но чувствовалось некоторое неодобрение.

Несколько дней спустя я снял крест, чтобы не потерять его купаясь в реке. Потом, дома, положил на книжную полку, а когда утром стал искать, его нигде не было. Наверное бабушка обратно взяла. Правильно поступила – каждый должен свой крест носить. Я это так понял.

Вот и лес. Здравствуй, Тайга!

Чтобы забраться поглубже, надо было пройти через клюквенное болото с трясинами.

За нискорослыми сосенками и берёзками шарахнулся лось. С просушенной солцем, белой моховой кочки ртутной каплей стекла гадюка. Тайга живёт!

Местные объяснили, где проходит безопасная тропа через топи. Нашёл её сразу, опыт имеется.

Остановился на берегу зелёного моря и не мог оторвать глаз – красота!

Тут и там белели первые снежные хлопья пушицы – покачивались на лёгком ветерке буд-то прапоры миниатюрного войска спешащего поприветствовать гостя. Бесчисленные моховые кочки были густо прошиты тугими стежками клюквенных стеблей, над которыми, словно игрушечные фонари, поднимались скромные, элегантные цветы: тут – пурпуровые, там – розовые.

По форме цветы клюквы одновременно похожи на маленькие лилии и цветы картофеля. Присев на корточки я осторожно прикоснулся к ним ладонью – привет!

В памяти всплыли походы за этой ягодой. Такое суждено не каждому русскому. Благодаря нам – казакам – многие русские живут теперь в южных, тёплых землях, там, где клюква не встречается. Поколения моих предков знали её только из книг и рассказов, но однажды моя семья переехала на север и пришло время знакомится с тайгой.

Первую клюкву запомнил в корзине: тронутую инеем, яблочнокрасную – полностью или со светло-зелёными боками, с домесью крохотных листочков, нитчатых стебелей и беловатых фрагментов торфяного мха. Эту большую корзину из ивовой лозы я увидел на лоджии нашей новой, северной квартиры. Папа привёз.

С того времени клюквенный морс, клюква в квашеной капусте и сладкая клюква к мясу и птице стали неотъемлемой частью нашей кухни, а клюква обкатанная в сахарной пудре – одним из любимых зимних десертов.

Самостоятельно собирать красавицу клюкву я стал гораздо позже, а наиболее запомнились ягодные экспедиции на плавающие торфяные отроги Дарвинского заповедника на Рыбинском водохранилище.

На севере этого рукотворного, проточного озера поглотившего города и веси Мологского края, находится широкий, заболоченный, полуостров. Его южное окончание, это торфяной припай. На северных и южных морях земного шара бывает ледяной припай, а на Рыбинском водохранилище имеется торфяной: слой плавающего на воде торфа с соответствующим растительным сообществом: мох сфагнум, клюква, росянки, голубика, чахлые сосны и берёзы. На границе воды и припая –плáвник: фрагменты стволов и пни с торчащими во все стороны корнями – зловещие, чёрные «осминоги».

Первые впечатления после высадки на такой «берег»: вот оно – там, не знаю где!

Каждый шаг – урок эквилибристики, и смешно, и страшно: стоишь как артист на стальных катушках, идёшь, как по канату. У каждого в руках длинный шест: провалишься, только на него и надежда. Под ногами всё ходуном ходит, солнце светит, синь от неба и воды, гусинный клин энергично набирает высоту – весёлые голоса охотников за ягодами побеспокоили длинношеих. Тогда и не думалось, что вот они – минуты счастья. Просто хотелось не провалиться и набрать побольше ягод…

Налюбовавшись цветами, я поднялся и зашагал дальше. Болото зачавкало под сапогами, захрипело как открытые ворота на ветру.

Слева и справа поблёскивали отражённой синевой топи. В лучах солнца горела зелёным костром свежая осока. Из леса донеслось едва различимое воркование вяхиря. Лесной голубь, великан среди своих собратьев, уселся где-то на вершине высокой ели и сообщал тайге о своём присутствие глухим, гудящим, ритмичным хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра…

Не один раз я пробовал охотится на этих голубей, но всё напрасно: это очень осторожные птицы, которые растворяются будто призраки, пока ты к ним подкрадываешься. Лишь однажды весной видел на растоянии верного выстрела небольшую стайку: пять-семь вяхирей на исполинской осине. Но тогда рука не поднялась. Слишкой лёгкой показалась добыча, да и весна для меня не время охоты на этих птиц.

Проходя через самое мокрое место остановился и нагнулся, чтобы присмотрется к росянке – прямо передо мной рос замечательный экземпляр. Растению-хищнику повезло: оно пленило сразу трёх пауков и медленно их переваривало.

К чему оно, это растение? Ничего ведь не измениться, если росянок не будет. Но они есть. Как и диковинные рыбы-кузовки в тропических морях, и поразительные нарвалы в Арктике. Разнообразие жизни удивляет даже невнимательного наблюдателя, для человека же интересующегося нашим домом, страной, планетой, оно воистину потрясающе. Здравствуй, Росянка, приятного тебе аппетита!

Мне показалось, что маленький кустик уплетающий трёх пауков слышит меня. Во всяком случае мне хотелось в это верить.

Попрощавшись с росянкой, двинулся дальше, осторожно нащупывая ногами опору покрепче.

Лес становился всё ближе, всё явственнее была слышна его музыка.

Что это за запах? Аромат дурманящий как песня русалки, гипнотизирующий как огонь костра, укачивающий как шелест прибоя. Он становился всё сильнее. Вот и его источник – багульник. Его заросли широкой лентой вились по краю болота вдоль линии леса. Белые и красноватые, только начинающие открываться цветы стали видны повсюду. Белые заметил быстро, а вот красные не сразу: во-первых близорук, минус восемь на каждый глаз, во-вторых дальтоник, у нас это семейное. Дедушка как-то ударил машину, а потом решил сам выправить и закрасить вмятину. Выправил идеально и закрасил хорошо, только, как ему подсказали позже, не тем цветом.

Кто знает русский и польский, а так же их гибриды: белорусский и малорусский, понимает, что «багульник», это старое словянское слово происходящее от исходного выражения «багно», на современном русском – «болото».

Языки, это замечательная штука! Мне всегда хотелось хорошо познать хотябы пять-семь, но далее трёх дело не пошло. Пока не пошло.

Впрочем о чём это я? А языки наших птиц? Я же знаю их десятки! А языки лягушек? Вам приходилось слышать чесночницу, квакшу японскую, остромордую лягушку или жерлянку дальневосточную? А насекомые! Вы когда-нибудь слышали сверчка-трубачика распевающего в европейских степях и Причерноморье, в Семиречье и на юге Западной Сибири? А я слышал! Запасясь терпением и фонариком, двигаясь осторожно, словно богомол, я подходил и подползал к этому ночному животному, чтобы увидеть его собственными глазами.

Языки птиц, амфибий и насекомых не менее важны, чем русский, французский, испанский или английский. Если в думаться, они даже могут показаться более значимыми.

Вот и лес, до первых деревьев уже рукой подать.

Идти стало легче.

Выбираясь из болота, посматривал, где будет правильнее оставить болотники. Не ходить же в них по тайге – в рюкзаке пара современных полевых ботинок. Тоже тяжеловатые, но если провалишься в них в воду они сами «умеют» её из себя откачать.

На самой кромке болота, перед первыми соснами, берёзами, ивами, ольхами и елями, заметил белёсые холмики около тридцати сантиметров в диаметре. Интересно, что это?

Присел на корточки, и собственным глазам не поверил. Вот так сюрприз! Это домики тонкоголовых муравьёв!

По своему внешнему виду тонкоголовые муравьи очень похожи на своих родственников – более распространённых рыжих лесных муравьёв, но от последних хорошо отличаютя выемкой на верхнем крае головы. Данное отличие можно заметить через увеличительное стекло, но мне оно ни к чему, достаточно многолетнего опыта. Кроме того, сняв очки, близорукий видит мелкие детали почти так же хорошо, как через бинокуляр.

Никак не ожидал встретить этих насекомых на болоте! Их домики были изумительны: полностью состояли их сухих кусочков торфяного мха.

Мох…

Яркий, зелёно-жёлтый сфагнум. Привычное, вездесущее в сырой тайге растение. Обычное, но обычное ли?

Сфагнум, торфяной мох, он же белый мох, содержит в себе карболовую кислоту, антисептик убивающий бактерий. Люди давно об этом догадались, испокон веков используя сухой сфагнум в качестве превязочного материала: во время войн и в мирную пору.

Благодаря содержащемуся в нём антисептику и некоторым другим веществам торфяной мох почти не гниёт: ни сухой, ни мокрый.

Третье его замечательное качество – малая теплопроводимость, которая обясняется тем, что во время высушивания особенные водозапасающие клетки растения теряют влагу и наполняются воздухом.

Четвёртое – гигроскопичность. Сухой сфагнум может впитать воды в двадцать раз больше собственного веса. Этим объясняется название растения: «сфагнос» это по-гречески «губка».

Гигроскопичность торфяного мха использовалась как при перевязке раненых, так и при пеленании младенцев. Его малая теплопроводимость – при сооружении постелей и в строительном деле. Деревенский дом, столетний сруб, в котором я на время остановился, снизу до верху проконопачен торфяным мхом.

Но и это ещё не всё! Сфагнум – растение с практически неограниченным сроком жизни. Мох потихоньку нарастает верхней частью, а снизу отмирает, неспеша проходя сквозь пространство и время. Мягкий ковёр раскинувшийся перед моими глазами помнит такое, чего и прадеды местных старожилов не слыхивали.

Осознание встречи с вечностью заворожило меня. Застыв на краю болота, я напряжённо всматривался в зелёное море. Теперь оно мне показалось совсем другим, не тем, которое только что было «по колено». Теперь оно было бездонно, строптиво, жадно. Всё в нём незримо зашевелилось, наполнилось таинственным дыханием.

Сорвался ветер, набежали облака, день нахмурился.

Из транса меня вывело воркование вяхиря. Глухим хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра… голубь снова напомнил о своём существовании.

«Правильно, что пошёл, оторвался от компьютера, – думал я, подыскивая дерево, на которое можно было повесить болотники. – На всё своё время: сегодня – День Тайги».

Сапоги на дереве помогут сориентироваться на обратном пути. Да я и не далеко.

Вдохнув полной грудью густой лесной воздух, двинулся вперёд – куда глаза глядят.

Вокруг цветочное богатство. Вот одиночные снежно-белые звёзды седмичника. В сторонке группа майников двулистных гордо выстрелила белыми кисточками соцветий – настоящий салют! Ну и конечно, прежде всего, кислица, «таёжный фугу». Её низкорослые, кучерявые заросли видны повсюду. На фоне ярко-зелёных листьев выделяются красивые цветы «заячьей капусты», как называют кислицу в народе. Белые колокольчики с яркими розово-фиолетовыми жилками перезваниваются неуловимой для человеческого уха мелодией.

Несмотря на таёжную родословную кислица необыкновенно нежное растение. Если её «кудри» потрепать ладонью, она вскоре сложит листики и поникнет: её зелёные «зонтики» закроются. Мимоза стыдливая северных широт! То же случается, если подует сильный ветер или на растение упадут слишкам яркие лучи солнца. Кисличные «зонтики» закрываются так же на ночь и перед ненастьем.

Но почему же кислица это «таёжный фугу»? При чём тут известная морская рыба?

Каждый, кто познакомился с тайгой, знает вкус кислицы, он в её названии. Приятная кислинка, это следствие содержащейся в растении щавелевой кислоты. Заячья капуста вкусна, но в тоже время ядовита, так же как рыба фугу, говоря по-русски – бурый скалозуб, или бурая собака-рыба. Чрезмерное употребление кислицы может привести к заболеванию почек и прочим опасным последствиям. Известны случаи отравления травоядных животных, в частности овец, со смертельных исходом. Однако в малых количествах кислица невредна, вкусна и даже полезна. Свежие листья заячьей капусты, это источник витаминов. Кроме того сок кислицы обладает антисептическими, ранозаживляющими свойствами.

Это была моя первая встреча с «таёжным фугу» в новом полевом сезоне. Маленькие листья-зонтики были так свежи и чисты, что невозможно было удержаться. Сорвал и с удовольствием съел с десяток. Пока хватит.

Пошёл дальше, подпевая себе на ходу:

Ах, как мы шли по Кандалакше,

Была дорога далека,

Как проносили судьбы наши,

В зелёных вещевых мешках.

В какие верили мы веры,

Таких теперь и не слыхать,

Как мы теряли чувство меры,

Теперь уж так не потерять!

Пройдёт некоторое время и лес наполнится грибами. Сначала появятся оранжевые лисички, а за ними – разноцветные сыроежки, чёрные грузди, сизоватые свинушки. Тысячи, миллионы разноцветных таёжных воронок. Мне показалось, что я уже чувствую их силу: она затягивала меня всё глубже в лес, встраивала в могучий круговорот Тайги.

Когда-то воронка была в каждом доме. Без неё на кухне было никак: молоко перелить, подсолнечное масло, воду, крупу, муку, сахар. Но я уже давно не вижу воронок – эмалированных железных, алюминиевых, пластиковых – на стене, подвешенных за ушко, или спрятанных в кухонные шкавчики. Теперь всё расфасовано в удобную, сподручную тару. Маленькие пачки и мини-мини упаковки. Даже вино можно купить в миниатюрной, игрушечной бутылке для гнома. Раньше мне и в голову не приходило, что мы, человечество, погрязнем с головой в пластиковых отходах и невозвращаемом в производственный круговорот стекле. Не мог я себе представить и уровня безразличия к этой проблеме с нашей, человечества, стороны.

Безразличие. Безличие… Без…

С трудом, но решительно выбрался мыслями из воронки печали: я же не грутить в лес пришёл! «Назвался груздём, полезай в кузов!» Тем более, что поводов для радости хоть отбавляй. Вот прокричала желна: большой, чёрный и стройный, как эфиоп, дятел. Красивейшая птица окрашеная в благородные гербовые цвета. Её голос: крю-крю-крю-крю клии… клии… – одна из визитных карточек нашего леса. Вот волшебная ель – дерево покрытое длинными прядями лишайника Уснеи, будто леший оставил на нём часть своей исполинской бороды. Вот высокий муравейник, а рядом, на мокрой земле, отчётливые следы рябчика. Интересно, зачем он сюда прилетал? Съесть немного муравьёв или чтобы с их помощью избавится от паразитов? Рябчикам хорошо известна спасительная сила муравьинной кислоты и они регулярно «купаются» в гнёздах этих насекомых.

Лес стал редеть. Сквозь просветы я заметил большую поляну, и вскоре вышел на неё.

Это просто сказка! Широкая, идеально круглая, изумрудная поляна, а по середине – высоченная ель!

Не спеша приблизился к ней. Обошёл вокруг. Потом ещё раз, и ещё. Всё никак не мог оторвать глаз от её стройной верхушки. Вруг одна из ветвей качнулась и с дерева с шумом снялся лесной голубь.

–Вот ты где! – крикнул я ему в догонку.

Птица быстро исчезла из вида.

«Снова голубь», – подумал я, и вспомнил, что перед отъездом в деревню несколько дней подряд замечал почтового голубя сидящего на фонаре под окном моей городской квартиры.

Откуда он взялся? Заблудился? Почему сидел целыми днями у моего дома и смотрел на меня? Может у него весточка была? Почтовый же! Кому? От кого?

Я встал на цыпочки и дотянулся до окончания нижних веток. Погладил еловую лапу – мягкую, тёплую, душистую.

Вспомнился Новый Год. Калейдоскоп новогодних елок. Эхом отозвалась тень ощущения безвозвратно утраченного, неуловимого волшебства царившего в родительском доме в дни моего детства. Дело не в самих елях, они не изменились – всё такие же добрые и терпеливые. В нас, во мне, что-то изменилось. Надломилось.

Моё поколение не в силах подарить своим детям такой новогодний праздник, какой устраивали нам наши родители. Мы не выдерживаем неизвестной им спешки и нервотрёпки, тараканьего бега, в который двадцать первый век превратил нашу жизнь. Мы разрушаемся изнутри. Посмотрите на окна наших домов – в них темнота, все на работе. Я помню времена, когда вечерами в каждом окне горел свет.

Вспомнились родители, молодые биологи, кандидаты наук, наш дом на берегу одного из крупнейших озёр мира, пеликаны и фламинго пролетающие над балконом, луковицы торчащие из банок с водой на подоконнике, покрытые нежной зеленью ветки карагача в вазе – вместо цветов, скромность, в какой мы жили, одежда после старшего брата, которую я донашивал до дыр, очереди за худыми, синими курами и докторской колбасой, длинные списки желающих купить литературные серии классиков, фильмы про плохих бандитов и хороших милиционеров, сообщения об успехах ОБХСС. Вспомнилась доступность путешествий по огромной стране, добросердечность местных жителей встреченных во многих уголках необъятной Родины, высокий уровень добропорядочности в обществе, время, в котором редко кто проходил мимо грубости и хулиганства безучастно. Вспомнились безопасные, многочасовые прогулки и игры во дворе, День рыбака, постоянные гости: то мы к кому-то, то к нам кто-то. Чародейский Новый год, Морозко и Снегурка, разноцветные волнистые попугаи на ёлке – в этот день они летали по всей квартире. Зима, так зима: наиграешься в хоккей, забегаешь в подъезд, стряхивая густым, натуральным веником снег с валенок, снимаешь рукавицы и прижимаешь ладони к первой же баттарее. Мороз, так мороз! Руки, ноги оттают и тысячи «иголок» больно-больно колят в пальцы…

Высокая ель на поляне была так хорошо сложена, что немедленно захотелось взобраться на неё, на самую вершину. Подошёл к стволу, подпрыгнул до нижней ветки и подтянулся. «Интересно, как к этому отнесётся эндопротез в правой ноге?» – подумалось, но быстро забылось. Вверх, вверх, верх, раз, раз, раз, подтянулись! «Спой-ка с нами, перепёлка-перепёлочка. Раз иголка, два иголка, будет ёлочка. Раз дощечка, два дощечка, будет лесенка. Раз словечко, два словечко, будет пе-сен-ка!» «Вдох глубокий, руки шире. Не спешите, три, четыре. Бодрость духа грация и пластика!» «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка, это флаг корабля! Капитан, капитан, подтянитесь! Только смелым покоряются моря!»

Взабравшись на верх, не мог сдержать улыбки.

–Эгегей!!! Лечу! – размахивал свободной рукой. – Взмывая выше ели, не ведая преград, крылатые качели летят, летят, летят!

С одной стороны передо мной раскинулось зелёное море торфяного болота, с другой – дремучая тайга.

Я внимательно осматривал окрестности. Мать родная! Какая красота!

В памяти зазвучала третья симфония Глиэра – «Илья Муромец», её величественное начало, знаменный распев и, моя самая любимая, третья часть. Мурашки по коже…

Далеко, на дереве возвышающимся над всеми иными, заметил что-то необычное. На его макушке чернел большой, округлый предмет.

–Да это же гнездо! – воскликнул. – Большущее! Видимо какой-то крупной хищной птицы. Всегда хотел найти такое! Настоящая удача!

Гнездо надо было неприменно разыскать, посмотреть на него снизу, а ёще лучше подняться к нему.

–Ну что, руки-ноги, справитесь? Не подведёте? – спрашивал, спускаясь вниз. – Ничего, прорвёмся! Есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах! – говорил громко, посмеиваясь, крепко хватаясь руками за ветки.

Раз, раз, раз, вниз, вниз, вниз. «Спой-ка с нами, перепёлка-перепёлочка»…

–Оп! – спрыгнул на землю, и вдохнул полной грудью. – Эх, хорошо, что пошёл в тайгу!

Запомнив направление, не торопясь зашагал к большому гнезду.

Думая о том, кому оно может принадлежать, вспомнил Великого князя Владимирского – Всеволода, в крещении Дмитрия, по прозвищу Большое Гнездо.

Всеволод Юрьевич, сын Юрия Долгорукого, внук Владимира Мономаха, правнук первого князя всея Руси – Всеволода Ярославича, был творцом наивысшего величия столичной Владимиро-Суздальской земли. Автор «Слова о полку Игореве» написал, что его войско могло Волгу вёслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать.

В 1169 году Всеволод Юрьевич принял участие в семейном княжеском походе на Киев – отравленное яблоко раздора разросшегося родового древа Рюриковичей. Его брат Андрей, организовавший поход, сместил русское верховодство из Киева во Владимиро-Суздальскую землю: лично пренебрегая ветхим, символическим престолом на нижнем Днепре и сажая в бывшей столице не старшего родственника, как это практиковалось ранее, а ставленника. Отделив таким образом старшинство от места, Андрей Юрьевич стал Великим князем всей Русской земли с престолом во Владимире, тем самым, ещё до монгольского нашествия, широко шагнув в будущую историю Российкого государства.

Прозвище «Большое Гнездо» князю Всеволоду было дано по праву: со своей женой Марией он имел двенадцать детей, в том числе восемь сыновей. В этом смысле мой прапрадед Стрельников тоже молодец: он, с женой Анной, имел одинадцать детей, в том числе шесть сыновей – купец Василий Васильевич Стрельников Большое Гнездо. В гнезде моего прапрадеда Ананьина, с казачьей дочерью Дериглазовой, было шестеро детей, в том числе четверо сыновей – старший урядник Александр Иванович Ананьин Большое Гнездо. У его сына Льва, с казачьей дочерью Пановой-Пономарёвой, было пятеро детей, в том числе двое сыновей – учитель, надворный советник Лев Александрович Ананьин Большое Гнездо. У моего прапрадеда Бартошевича, с дворянской дочерью Яцкевич, было семеро детей, в том числе двое сыновей – унтер-офицер Николай Николаевич Бартошевич Большое Гнездо. Мой прадед Симонов, с женой Анастасией, был отцом семерых детей, в том числе четырёх сыновей – купец Феофилакт Матвеевич Симонов Большое Гнездо.

В моём гнезде три птенца. Это много или мало? Я – Большое Гнездо? По сравнению со многими моими предками – не очень. Хотя у прадеда, офицера военно-медицинского состава Русской императорской армии и армии СССР, Аркадия Фёдоровича Мозгалёва, и его жены Анны, тоже было «только» трое детей – три дочери.

Конечно, количество не означает качества, но как ни крути, большое гнездо крепче маленького, надёжнее, вернее. Не болтается на ветрах перемен, не трясётся, не дрожит, не рассыпается, не растворяется в соблазнах изменчивых дней.

Какое гнездо нынче большое? В наше время многодетной считается семья, в которой как минимум трое детей. Получается, что я со своими тремя птенцами, это уже Большое Гнездо.

Многие мои знакомые, это малые гнёзда, а ещё большее количество – вообще не гнёзда. Как безнадёжна их жизнь, я понял когда впервые все мои дети выехали на каникулы в лагеря отдыха и спорта. В опустевшем доме остались только мы с женой, один на один, как когда-то. Но всё было уже не так, как когда-то: мы любим друг друга, мы ценим и уважаем друг друга, мы дороги друг другу, мы отлично проводим время только вдвоём, но что наша жизнь и наш дом без детей? Что наш Род, историю которого мы документируем девятсот лет, без детей? Ничто! Если я, Большое Гнездо, так остро это ощущаю, что же происходит с моими знакомыми, которые вообще не гнёзда, а им уже за пятьдесят? Всё чернее тоска в их глазах, всё труднее им смотреть на своих половых и только, партнёров. Всё проще им расставаться с теми, кому навсегда обещали любовь и верность.

Думаю о своих птенцах. Даю ли я им всё, что могу?

Мой отец считает, что он не осуществил дела своей жизни. Утверждает, что его жизнь была напрасной, что он заслуживал лучшей. Осуществляю ли я дело СВОЕЙ жизни? Не будет ли мне «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»?

Нет, за «бесцельно прожитые» мне совершенно точно не будет стыдно. Но вся ли моя жизнь и силы отданы главному – детям, будущему моего Рода, страны и планеты?

Идя через тайгу я думал о детях. Тайга – хорошее место, чтобы заняться этим. В тайге растёт сфагнум, вечная жизнь, непрерывность прорастающая сквозь пространство и время. Да и сами деревья, это тоже своего рода вечность, ведь они вырастают из частей своих родителей – семян – плоть от плоти.

Рост деревьев, это наглядный образ череды поколений – отдельных листьев, но единого побега, отдельных побегов, но единой ветви, отдельных ветвей, но единого ствола, отдельных корней, но единого рода, отдельного рода, но единого леса.

Раздумывая о детях и родителях, дедах и прадедах, я шёл будто через портретную галерею, через человеческий лес уходящий корнями в земной шар. Я, Большое Гнездо, ощущал под ногами корни: великорусские, малорусские, белорусские с варяжской, прусской, литовской и польской симбиотической составляющей.

Вспомнились владимирские Золотые ворота и Дмитриевский собор, строительство которого Великий князь Всеволод-Дмитрий Большое Гнездо завершил в 1197 году. В этой святыне я регулярно бываю в Дмитриев день. Чтобы покрепче встать на корнях. И в Углич в День Святого царевича Дмитрия стараюсь поспеть, когда есть возможность, и в Москву, на свои именины, на Соборную площадь – в Архангельский собор заглянуть. С каким же недоумением и ужасом смотрят на меня «смотрители» Архангельского, а особенно туристы, когда я встаю у саркофага Дмитрия Донского на колени, молюсь и прошу о поддержке в моих начинаниях. «Немедленно встаньте, Вы в музее!» – «Так что же получается – Россия, это музей?» – «Перестаньте, здесь иностранцы, сейчас вызову наряд!» – «Вызывайте. Донской тоже вызвал наряд, когда прибыли иностранцы, и Пожарский с Мининым сделали то же самое. Наряд будет очень кстати…»

Я шагал через воспоминания и тайгу, через лес и себя, в уверенности, что держу правильное направление, опыт как никак имеется, я часто хожу по лесу.

Через какое-то время остановился, и на всякий случай забрался на ель повыше.

–Вот оно, гнездо, верно иду! Скоро буду на месте.

Минут через десять вышел на небольшую поляну. На её окраине лежало несколько опрокинутых ветром деревьев. Присел на ствол одного из них. Решил передохнуть и перекусить.

–Перекур! – скомандовал невидимому отряду и достал из походного рюкзачка бутылку воды и бутерброд с сыровяленной колбасой.

Ел, пил и прислушивался к тайге. Вот перекрикиваются звонкие синицы: большие, хохлатые и гаички. Им, будто по ошибке, отвечает рябчик: тии-тии-титттириви. В кронах елей тонюсенькими голосками переговариваются корольки: ци-ци-ци. Королёк, это самая маленькая птица нашей страны, она весит меньше плода грецкого ореха. Крошечная птичка получила своё название за яркий и контрастный узор на голове – настоящую корону в мире пернатых. Вот пропела зарянка, иначе – малиновка, задорная жизнелюбивая птичка, которая часто становится жертвой кукушки, подбрасывающей яйца в её небольшое, с ладонь, гнёздышко.

И вдруг, среди всего этого богатства, с кудрявой рябинки прямо передо мной раздалась нежнейшая трель. Да это же пеночка-весничка! Вот бы Пётр Александрович обрадовался – барон Пётр Александрович Цеге-фон-Мантейфель, «дядя Петя», душа московского Кружка юных биологов зоопарка – КЮБЗ.

Пётр Александрович был замечательным человеком и большим знатоком русской природы. Пеночка-весничка была его самой любимой певчей птицей.

Так же и я – с радостью, с замиранием сердца, слушал весничку. Как же её не слушать, это же наше таёжное чудо, лесной ангелок, лучик света!

Однако, бутерброд съеден – пора в путь.

Шагая к большому гнезду, я вспоминал лауреата Сталинской премии второй степени товарища Мантейфеля, Петра Александровича.

–Представляешь? –обратился я вслух к невидимому собеседнику. –Барон Цеге-фон-Мантейфель, сын писателя, музыканта, мирового судьи, стал лауреатом премии имени псевдонима обывателя Джугашвили – сына сапожника и пьяницы из нижайшего сословия. Белеберда какая-то, леший хуже не придумает!

С бароном Цеге-фон-Мантейфелем меня связывает не только любовь к природе. Мы с Петром Александровичем учились в одном ВУЗе – Петровской академии. Он её закончил с отличем в 1910, а меня в 1987 забрали из неё в армию, вернее в стройбат, с первого курса, чтоб не полюбилось учиться. У меня с отличем получилось только поступить в академию, а вот окончить – нет. Освободившись, в Петровку я уже не вернулся. И слава Богу: Петровка до гражданской войны и после неё, это небо и земля.

Об академии вспоминаю без особого удовольствия.

Учащиеся, прежде всего кавказцы, средние азиаты, малороссы и молдоване, массово вступали в компартию. Они знали, или смутно догадывались, чего им хотелось от того СССР, в котором они родились. Нормального, здорового общения с ними не получалось.

Многие студенты-дембеля, вчерашние клоуны в карнавальных мундирах «швейных войск», ненавидили тех сокурскников, которые ещё не были в армии. Один такой, угловатая кочерыжка, сорвал с моей шеи серебрянный образок с Дмитрием Солунским. Увидел его у меня на физкультуре – занятия проходили в хорошем академическом бассейне – подошёл, неожиданно дёрнул, разрывая серебрянную цепочку, и бросил образ в воду – в самое глубокое место. Физрук только руками развёл. Пришлось нырять, но я уже тогда был близорук, а контактные линзы были недоступны. Вобщем чуть не утонул, но образка не нашёл. Он до сих пор где-то там освящает окрестности Лиственничной аллеи – главной улицы архитектурного комплекса Петровки: в моё время и сегодня – Тимирязевки.

Вспомнились комические комсомольские собрания студентов Академии, прежде всего моего, первого, курса. Комсорг, молдованин, послеармейская креатура, так усердствовал на проводимых им встречах, что часть комсомольской челяди, вчерашние школьники окрестных губерний, готовы были идти брать Зимний двадцать четыре часа в сутки. Абсурды тех встреч, это материал для отдельных книг и диссертаций.

Вспомилось, разумеется, с позволения сказать общежитие этого ВУЗа: большое, невысокое, ветхое, кирпичное здание с предлинными коридорами и маленькими комнатёнками, в которых ютились по три или даже по четыре-пять студентов. Изредка на этажах встречались общие кухни, общие же туалеты и залы с умывальниками – только с холодной водой. В подвале была общая «баня»: помещение с несколькими десятками душевых систем с горячей и холодой водой. Женские и мужские дни чередовались через один.

Жить втроём было роскошью. Такое счастье было доступно только иностранцам и студентам СССР отслужившим в армии. Иностранный контингент был обильно представлен африканцами, в меньшей степени европейцами из стран Варшавского договора, и, ещё в меньшей – студентами из Юго-Восточной Азии.

Я поселился в трёшку по специальному разрешению, родители постарались. Моими соседями были африканец Криге из Буркина Фасо и отслуживший в армии адыг по имени Рамазан. Фамилий не помню.

Криге был доброжелательным и рассудительным парнем. С ним было интересно поговорить. Кроме своего родного и приобретённого русского, он в совершенстве владел французским и хорошо говорил по-английски. Именно два последних языка чаще всего звучали в нашей тесной комнатёнке, когда к моему соседу из субэкваториальной Африки приходили гости: исключительно другие африканцы. Французского я тогда не знал совсем, но светскую беседу на английском поддерживал и даже не раз трапезничал вместе с чернокожими студентами. Чаще всего они готовили мясо, меня это вполне устраивало, тем более, что я, вчерашний школьник, тайн кухни тогда ещё не познал.

Как-то к Криге зачастила симпатичная коренастая креолка с островов Зелёного Мыса. Между собой они говорили на французском. Улучив подходящий момент, стараясь не показаться навязчивым и невоспританым, я спросил у неё откуда она. «Из западной Африки», – сказала. «А точнее?» – улыбнулся я. «С островов Зелёного Мыса», – ответила без энтузиазма. «А точнее? – снова спросил я. – С какого острова?»

Такой «наглости» с моей стороны девушка явно не ожидала. «Дмитрий, ты хочешь сказать, что знаешь, где расположены острова Зелёного Мыса?» – спросила с недоумением. «Естественно. И названия ваших островов знаю: Святые Антан, Висент, Николай, Лузия, и естественно: Сантьягу, Фогу, Маю и Брава», – улыбнулся я. «Браво, Дмитрий, я потрясена! Ты первый русский в моей жизни, не считая работников дипкорпуса, который не только знает, что такое острова Зелёного Мыса, но может назвать их по именам!» – девушка захлопала в ладоши. «Так с какого же ты острова?» – спросил я. «С Сантьягу!» – ответила, смущённо поглядывая на Криге. «Из столицы, что ли? Из Праи?» – «Formidable! Потрясающе!» – «Ничего удивительного! У меня дома, в семейной библиотеке, имеется двадцать томов издания „Страны и народы”. Родители приобрели. По подписке».

Через несколько дней после этого разговора я заменил портрет генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачёва, который когда-то лично разместил на стене у входных дверей, на фото Сезарии Эворы, тогда малоизвестной в России певицы. Её простые песни на креольском и португальском часто звучали в нашей убогой, до невозможности колонизированной прусскими тараканами комнатёнке общежития Петровской-Тимирязевской академии.

Кавказец Рамазан тоже был хорошим соседом. Менее интересным и экзотическим, чем Криге и его друзья, но зато спокойным и надёжным. В кармане его пиджака – естественно – лежал партбилет. Я и мои одногруппники ходили на комсомольские собрания, а Рамазан участвовал в официальных втречах академических коммунистов. На комсомольцев он посматривал несколько свысока, хотя был низкого роста.

Вообще кавказцев в академии было много – девушек и парней. Некоторые из них вели себя весьма прилично, но попадались и отборные выродки мужского пола, которые безпардонно лезли под юбки чешкам и полькам – так же нашим студенткам. Впрочем, как мне показалось, некоторые чешки и польки, так сказать по «щучьему» велению, не брезговали даже таким обществом.

Когда «хуторские» – подростки из «китайских стен» растущих вдоль Дмитровского шоссе – отправлялись бить кавказцев, я, благодаря своим связям с местными, предупреждал Рамазана, чтобы в тот день без надобности не выходил на улицу. Следует добавить, что «хуторские» ходили бить не только кавказцев, но и «хуторских» из соседнего района и vice versa. Вобщем – дикость времён ранней горбачёвщины.

Пока «хуторские», те или другие, занимались своим чёрным, ожесточённым делом, мы, уравновешенные, культурные и просвещённые вузовские студенты СССР, ходили в наряды ДНД.

Не смотря на своё название, Добровольные Народные Дружины не были добровольными. Патрулировать улицы столицы нас посылали в обязательном порядке. Тем не менее вспоминаю эти приключения с улыбкой. Парни выбирали в напарницы своих зазноб и наоборот – прекрасная возможность познакомиться поближе: пригласить барышню в кино, или понять, что она «больна» другим. Вобщем – обязаловка с весьма привлекательным приложением.

Прохоживаясь по улицам, мы непринуждённо попивали отечествненное сухое вино заранее перелитое в бутылки из-под «Байкала» и щеголяли модными заграничными сигаретами: прежде всего «Мальборо», покупаемыми у африканцев, которые не только у нас учились, но и очень активно приторговывали западненьким.

Воскрешая в памяти давно забытое о Добровольных Народных Дружинах, вспомнил пивбар тех времён располагавшийся где-то на правом «берегу» Дмитровского шоссе.

Незабываемое зрелище: пивные автоматы и разношёрстная толпа страждущих мужиков выстроившихся в длиннющие, переплетающиеся очереди. Так как кружек на всех не хватало, а может их и вовсе не было, каждый приходил с собственной посудой: классическими пивными «бочёнками», стеклянными банками из-под овощных консервов, и даже с полиэтиленовыми пакетами. Пиво разливалось в пакеты и выпивалось из них же на месте! Ужас, но «Жигулёвское» было свежайшее и вкуснейшие, а варёные креветки на картонных тарелочках – просто объедение. Яркий пример не соответствия формы содержанию.

Разумеется не всё в моём тогдашнем окружении выглядело так коряво, как пивбар на Дмитровке, комсомольские собрания или общежитие, в котором привелось общежить. Форме содержанием, в хорошем смысле, соответствовал Народный театр академии. Поступив в Петровку-Тимирязевку, я сразу записался в его труппу. Меня приняли с распростёртыми объятиями: среди наших студентов о сцене мечтали почти исключительно девчонки.

В 1986 я уже играл две эпизодические роли в драме Владимира Билль-Белоцерковского «Тиф»: коменданта станции и командира комотряда. В том же году начал исполнять главную роль в одноактовой пьесе Уильяма Сарояна «Эй, кто-нибудь!» – «Hello Out There», мировая премьера которой состоялась в Lobero Theatre in Santa Barbara в сентябре 1941, когда мой дед Сергей Стрельников бил немца, защищая город Нежин и Чернигов.

Раздухорившись от своих успехов, я решил поступать в театральное училище на актёрсккий факультет. Владимир Рудов, режиссёр-постановщик «Тифа», быстро подрезал мне крылья, обратив внимание на мой неправильный прикус, попросту говоря – кривые зубы на нижней челюсти.

Да, зубы действительно застыли в хаотичном танце, без паталогий, но всё же. Мои папа и мама не обременили себя такой мелочью. В семидесятые редко какой родитель занимал свои мысли подобным. Это сейчас, когда интернет-планшет-рулет закрутил жизнь до треска в швах, все городские русские дети носят ортодонтические аппараты. Но при этом не выходят поиграть во двор: наркоманы и недоброжелатели нескольких выразительных национальностей заняли их дворовую нишу.

По поводу зубов я особенно не переживал. Тем более, что режиссёр пьесы «Эй, кто-нибудь!», Галина Абакумова, поддерживала мои стремления.

Когда пришло время, я в приподнятом духе, с гитарой на перевес, отправился на обход московских театральных училищ. Было весело.

В очереди в «Щуку» и «Щепку» встретил много молодых, смелых, творческих ребят и девчат. После прослушиваний мы несколько раз вместе ходили в театры на что-нибудь этакое, на пример в Театр эстрады на творческий вечер дворянина Сергея Юрьевича Юрского-Жихарева.

Строение, в котором расположен этот театр, «Дом правительства», он же «Дом на набережной», уже тогда имел для меня особое значение. Ещё будучи учеником средней школы я влюбился в живущую в нём симпатичную юную барышню – Нину Гомиашвили, дочку актёра когда-то исполнившего роль домироновского Остапа Бендера. Когда я попытался с ней встретиться, в письменной форме предлагая ей свидание, её отец вызвал на указанное мною место наряд милиции, который и схватил «страшного» меня у станции метро Боровицкая. Несостоявшийся тесть произнёс пламенную речь на повышеных тонах, а доблестная московская милиция пожимала плечами, и, не найдя состава преступления, для приличия немного пожурив, быстро меня отпустила. На этом моё приключение с Ниной, Гердой из фильма «Тайна Снежной королевы» 1986 года, закончилось. И слава Богу!

Возвращаясь к главному: в Щепкинском училище меня послушал адъютант его превосходительства Соломин, Юрий Мефодьевич, он же – Владимир Арсеньев в фильме «Дерсу Узала» и трактирщик Эмиль в «Обыкновенном чуде». Прослушал спокойно, с неподдельным вниманием. Сказал несколько дружеских слов. Это стало самым большим моим успехом на экзаменах в театральных училищах Москвы. Дальше дело не пошло. И слава Богу…

Шагая через тайгу, вспоминая барона Петра Александровича Цеге-фон-Мантейфеля, Петровскую-Тимирязевскую академию, Народный театр и многое другое, я перепархивал мыслями с цветка на цветок на лугах памяти, проходил неспеша, капитанской походкой, по её картинным галереям, с оживлением листал альбомы с фотографиями и диапозитивами.

Вот научное сообщество окружавшее меня с первых лет жизни до совершеннолетия. Мои родители, академические биологи, хотели они того или нет, долгое время имели редкий, даже по тем временам, высококачественный круг общения. Их круг стал моим.

Вот моя первая личная библиотека, в которой особое место занимал журнал «Юный натуралист» – полный комплект за семидесятые и восьмидесятые годы. И подумать только, он издаётся уже девяносто лет! Когда я родился, ему было всего сорок.

«Юный натуралист», кавалер ордена «Знак почёта»: «Родине наши помыслы, дела, свершения», «Летопись Великой Отечественной», «Моя Родина СССР», «Лесная газета», «Вести с опушки» Вадима Максимовича Гудкова (ещё одной яркой личности московского Кружка юных биологов зоопарка) и его замечательные авторские рисунки, фото-конкурс «Зоркий взор», юннатский конкурс «Белая берёза», «В стране открытий», «Листая Брема», «Клуб Почемучек», «Оказывается», «Записки натуралиста», конкурс «Родник».

В журнале, кроме прочих, печатались: Владимир Клавдиевич Арсеньев, Виталий Валентинович Бианки, Пётр Александрович Мантейфель, Михаил Михайлович Пришвин, Константин Георгиевич Паустовский. Последний, в 1956 году, отправился на борту трансатлантического лайнера «Победа» в обставленный с большой помпой первый советский круиз вокруг Европы. Прохаживаясь по палубе трофейного теплохода первоначально наречённого «Магдаленой», писатель Паустовский, возможно уже обдумывая свои первые материалы для «Юного натуралиста», наверняка не раз встретил мою прабабушку – профессора медицинских наук Елену Николаевну Бартошевич, любящую и знающую это издание. Журнал, после долгого, вызванного войной перерыва, начал издаваться снова именно в 1956 году.

Многие номера «Юного натуралиста» я храню до сих пор. Один даже взял с собой в деревню: мартовский за 1982 год, со снегирём на обложке. Цена 25 копеек, в 1982 – пять поездок на метро.

Год 1982 не был рядовым. Сотни миллионов моих сограждан ярко отмечали 60-летие СССР, называя в честь этой даты множество улиц в русских городах Европы и Азии. Пятидесятилетнего юбилея страны не помню, был слишком мал. Семидесятилетний не состоялся.

На первой странице этого номера введение: «Весна 1982 года шагает по нашей стране. В тюльпановые покрывала одевает степи и горы Средней Азии, в чёткие рисунки рисовых чеков обряжает поля Крыма, Ставрополья и Кубани, дарит первые лоскуты проталин земле Нечерноземья».

На последней странице, отведённой художественному конкурсу «Родник», в рамках которого публиковались произведения юннатов моей Родины – рисунок «Рассвет наступил». Его автор – Алёша Хроков из Алма-Аты. На рисунке дерево, на ветке сидит сова, из дупла выглядывают её птенцы, на заднем фоне – горы, из-за которых показывается восходящее солнце.

Где же ты теперь, Алёша Хроков? Что же стало с нашим родным «одноэтажным» Верным, нашей гармоничной, культурной Алма-Атой? Что стало с нами? Как всё изменилось! Лишь горы всё те же, и деревья, и совы. Почему они не меняются: не портятся, не улучшаются? Обретя свою совершенную форму они незыблимо сохраняются в назидание нам и нашим «лидерам» начала и конца XX века. Что стало с совершенной формой Российской империи и СССР? Сберегаясь на полотнах в галерее имени промышленника Третьякова и Русском музее имени Императора Александра III, она не сохранилась в настоящем. Почему, Алёша? Неужели совершенная форма Российской империи или СССР хуже формы сов, деревьев и гор? Нет, не хуже. Это мы, наверное, подкачали…

Сам того не заметив, я подошёл к цели своего путешествия.

–Ну вот и гнездо!.. Ба, да это скопа! Мечта моя! Вот она, кружит над лесом – ух какая, ох красавица! Отчего же я без бинокля? Почему не взял? Ведь знал же, что еду в деревню! Пустая моя голова – «если я чешу в затылке, не-бе-да, в голове моей опилки, да, да, да!»

Хищные птицы всегда производят сильное впечатления, особенно крупные. Я до сих пор помню, как первый раз собственными глазами увидел нашего исполина – белоплечего орлана, птицу значительно крупнее беркута и белоголового орлана, когда-то ставшего гербом США. Это встреча произошла в Московском зоопарке. В натуральной среде белоплечие орланы живут почти исключительно в России: на берегах Охотского моря. Когда я был на Сахалине, все глаза проглядел, спал с биноклем под подушкой, но не повезло. Хотя островная жизнь понравилась: хорошо приняли, приятно вспомнить, если не считать несколько жалоб местных жителей на дагестанскую ОПГ. Видел много тюленей, тихоокеанских чаек и ловлю кеты «полубраконьерами» – так и не понял: легально они багрили лосося или нет.

В том же году я посетил Лондон. Тоже приятная островная жизнь. Только люди другие: много темнокожих, которые, впрочем, в основной своей массе, были весьма приветливы и культурны. В садах там часто можно увидеть малиновку – национальную птицу Великобритании, а в парках – беспардонных американских серых белок, топорных бультерьеров беличьего мира, которые, прибыв с противоположного берега Атлантики, почти полностью уничтожили коренную популяцию белок европейских. Как это показательно! И как хорошо, что у нас нет этой серости. Разве можно представить тайгу без наших рыжих, кистеухих проказниц?

Не отрывая глаз от летающей надо мной скопы, я подошёл к дереву с гнездом. Под ногами что-то хрустнуло. Остановился и к своему изумлению увидел скорлупки чудесной красоты: на белом фоне в звёздном танце слились красно-бурые и фиолетовые пятна. Раз скорлупки на земле, значит в гнезде уже птенцы!

Не теряя времени, сбросил с себя всё лишнее и начал восхождение.

С трудом карабкался всё выше и выше, подбадривая себя разговором с летающим надо мной хищником:

–Я иду к тебе, Скопа! Рыбный орёл, мы стобой одной крови. Я тоже рыболов. У нас в роду все рыболовы. Мои родители стали учёными-ихтиологами. Да здравствует журнал «Рыбоводство и рыболовство»! Вы помните статью о разведении Акантофтальмусов? Как?! Вы не помните?!

От напряжения и усталости задрожали руки и ноги. Вниз не смотрел – страшно.

Вот и гнездо, добрался, слава Богу!

Уже на верху заметил, что пока я поднимался, к скопе присоединилась её семейная половина.

–Здравствуй! – поприветствовал я вторую птицу. – Не беспокойся, я только на минутку!

Это восхождение имело смысл только потому, что в верхней части дерево раздваивалось и по одному из стволов можно было подняться выше гнезда и таким образом заглянуть в него. Так я и сделал.

–Три птенца! – крикнул я с радостью, увидев детей скопы: маленьких, сбившихся в единый белый комочек.

Вот всё и прояснилось: я тоже Большое Гнездо!

Чувствуя, что теряю силы, решил не задерживаться.

–Пока ребята! Всех вам благ. И вам родители! – махнул свободной рукой паре обеспокоенных птиц кружащихся над деревом. – Всё, ухожу.

Спускаться было труднее, чем подниматься. В голову стали приходить нехорошие мысли: вот-вот что-то случится с недавно прооперированной ногой, протез подведёт, повернётся не туда, куда надо. Когда до земли оставалось метров семь, подо мной буд-то что-то взорвалось – где-то ниже, с громким шумом, сорвался лесной голубь.

–Ядрёна Матрёна! – вскрикнул я от неожиданности, ветка, на которую поставил ногу, треснула, я покачнулся и сорвался с дерева.

День

Падая, с размаху напоролся на крепкие нижние ветви и сильно поцарапал бок. Столкновение с землёй было щадящим: мох, черничник и рыхлая лесная подстилка смягчили удар. Кости, конечно, затрещали, но в общем всё обошлось: руки, ноги, голова на месте. Не хватало только очков.

–Где же они? – начал ощупывать ладонями всё вокруг. – Сейчас, сейчас. Должны быть где-то здесь. Обязательно найдутся! Как же я без них? Минус восемь, это не шутка. Они просто обязаны найтись!

Длительные поиски ничего не дали. Я сидел в растерянности на земле, смотрел вокруг, едва различая силуэты окружающих деревьев, и думал, что предпринять.

–Ну, что, Большое Гнездо? Где твои большие глаза? Ах вы, глазки, мои глазки, что же вы меня так подводите?

На короткую, как мне думалось, экскурсию я не взял ни компаса, ни телефона – он мне ещё в городе надоел – ни запасных очков.

–В результате ни ГЛОНАСС, ни GPS мне службу не сослужат, – сказал я, посматривая вверх. Оттуда доносился голос скопы, короткий, отрывистый свист: къю-къю-къю-къю-къю-къю. – Ей ни ГЛОНАСС, ни GPS никчему, а мне бы очень пригодились, – машинально расуждал я. – С помощью спутников и более близорукий бы не заблудился!

Кстати, заблудится я не боялся – что я леса не знаю? Но за собственную глупость стало обидно: есть порох в пороховницах, называется!

В своей богатой путешествиями жизни я не раз подолгу жил в тайге. «Разберусь и без очков, – думал я. – Жаль день облачный. Где солнце то было? Лишайники на какой стороне стволов? Остались ли на мху мои следы? Без ориетиров меня потянет вправо, буду круги наматывать, надо иметь это в виду».

Вспоминая направление, по которому вышел к дереву, я стал искать свои следы. Через некоторое время нашёл и серце моё радостно забилось – врёшь, не возьмёшь, Бог не выдаст, свинья не съест! Вперёд, товарищи, не из таких ситуаций выходили!

Воспрянув духом, не обращая внимания на боль в боку, я уверенно шагал через лес, держа пред собой вытянутую руку – чтобы не напороться глазом на ветку. Время от времени вставал на четвереньки и, ползая кругами, искал свои следы. Иногда их найти не удавалось и тогда я шёл далее, придерживаясь выбранной прямой и помня о том, что меня может затягивать вправо.

–Где же поляна, на которой останавливался поесть?

Присел на землю, и стал прислушиваться к тайге. Может запоёт весничка? Подскажет куда идти…

Лес стал молчалив.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау!

Тишина.

–Эх, весничка, где же ты? Куда же мне теперь? Может немножко левее?

Двинулся дальше.

Когда начал уже серьёзно беспокоться, что сбился с пути, снова нашёл свой след.

–Что и требовалось доказать! Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять! Всё в порядке, правильно иду! – вздохнул полной грудью. – В нужном направлении движемся, товарищи. Перестройка, гласность, ускорение, демократия! Новое мы́шление… Но всё же – где поляна?

Следы стали очень чёткими, попадались чаще, я находил их почти без труда.

В какой-то момент мне начало казаться, что они странно выглядят. Низко склонился над особенно чётким отпечатком, и всё во мне закипело:

–Да это же лось!!! – воскликнул, и устало сел на влажный мох. – Чёртова слепота! Куда же это я забрёл? Вообще лоси любят на болота ходить. Может и этот на зелёное море отправился?

«Что делать? – думал я. – Вот уж погулял, так погулял. Сделал себе подарочек».

Мне стало не по себе. Уверенность, с которой я двинулся в обратный путь улетучилась. Добрый лес стал казаться злым, непроходимым, слишком густым. Я чувствовал, как подо мной шевелятся, будто змеи, его корни.

–Ядрёна Матрёна, дёрнули же черти! – бросил в сердцах.

В деревню я приехал, чтобы дописать книгу. Коммерческую: триллер для денег. Приехал, надеясь, что сельская тишина и чистый воздух меня успокоят, а мысли, которые рассыпались в городе, вновь соберутся и выстроятся в стройные, послушные ряды.

По началу так оно и было: несколько дней подряд писал как заведённый. Но потом что-то случилось. Вспомнился почтовый голубь, которого увидел из окна своего столичного кабинета, и заело. Работа остановилась – ни туда, ни сюда. Книга опротивила.

Сначала думал: напьюсь, просплюсь, покатаюсь на велосипеде, само пройдёт. И вроде как прошло. Снова начал писать, но это было уже не то. Работа вместо радовать стала тяготить: понимаю, что писать надо, деньги нужны позарез, договор с издателем подписан, аванс получен и потрачен, ведущий редактор уже замучил вопросительными эмэйлами, читатели утомили письмами «когда продолжение?», но работа не идёт, хоть ты тресни! Каждое утро начинал с зарядки, пробежки и обливания холодной водой. Потом завтрак, и за компьютер. Уже при его включении чувствовал в устах горечь отвращения.

«Это провал. Что же со мной будет? Что будет с моей семьёй? Что я скажу детям и жене, когда они спросят меня, куда мы поедем следующим летом?» – спрашивал я себя.

Вот тогда и решил – надо развеяться, сходить в лес, может даже с ночёвкой.

К моей досаде оказалось, что из деревни к тайге можно подойти только через обширное болото. Однако местные подсказали мне, где есть хороший, почти сухой переход через топи. «Вот и славно, – решил я. – Похожу по лесу, развеюсь, заряжусь позитивом».

-Ну что, Большое Гнездо, зарядился? Значит вставай и дуй вперёд: через тернии прямиком к звёздам, ядрёна Матрёна! – произнося это, я встал, автоматически отряхивая ладонями брюки.

–Ну вот, ещё и задница промокла! Ядр… Ладно, – махнул на всё рукой, и обратился к невидимой аудитории, – вы же как-то тут живёте: травы, деревья, птицы, звери. Значит и я справлюсь. Вы все знаете дорогу, которую я ищу. Знаете, но скрываете её от меня. Тайга, почему ты меня не отпускаешь? Зачем я тебе? Отпусти, дай мне свои глаза.

Тайга, дай мне свои глаза!

Я стоял и чутко прислушивался к лесным звукам. Через несколько минут где-то далеко раздалось глухое, гудящее хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра…

–Мечтал в детстве о приключениях? – спросил себя, двигаясь вперёд. – Мечтал? Вот и получай по полной программе, на всю катушку!

Дальше шагал молча, сосредоточенно, сжав зубы.

Время шло, но поляны, на которой останавливался перекусить и послушать птиц, так и не было. Как корова языком, вернее – лось.

«Сбился, – понимал я, – пошёл за сохатым, а ему поляны не нужны, ему лес погуще подавай. Двойка тебе, горе-следопыт, пара!»

Вспомнилась школа. Табель за первую четверть, дневник с подписью отца искусно подделанной мною, «Пионерская зорька», «Пионерская правда», пионерская вилка – с горном и барабаном: нержавеющая сталь завода имени Кирова в городе Павлово.

Весёлую, зажигательную «Пионерскую зорьку» помню хорошо – ну как же!: «Вместе весело шагать по просторам!», а вот «Пионерскую правду» – не очень. Странно, ведь её бросали в наш почтовый ящик два раза в неделю. Помню только, что газета была цветной и в ней печатали научную фантастику – захватывающие истории в отрывках. В самом начале восьмидесятых, если ничего не путаю, я зачитывался одной из таких: про приключения в космосе. Это было что-то! С каким неимоверным напряжением я ждал каждого нового номера! Как дрожал в моих руках ключ от почтового ящика! Издатели и кинопроизводители «Гарри Поттера» знают, о чём я. В отличии от идейных отцов «Пионерской правды» они неплохо поживились на таких страстях.

Школа, школа. Моя октябрятская, пионерская и ВЛКСМовская школа.

Сейчас многие думают и говорят, что в «страшное советское» в России – СССР – на всех, в том числе на школьников, нещадно давили государственной пропагандой. Угнетали как огурцы в кадушке, как селёдку в бочке, как кильку в томате. Но я не помню, чтобы в семидесятые и восьмидесятые на меня в школе что-то давило, кроме нескольких старших, иногда докучавших мне деревенских дегенератов, которые в своё время почти поголовно прописались в тюрьмах.

Активность, отвага, прилежность, правдивость, жизнерадостность, лояльность к друзьям, трудолюбие, это да, это нам преподносилось в открытой форме, на пример в текстах октябрятских песенок. Но это не «советская пропаганда», а основы общечеловеческой морали. Как «не убей, не укради» и т.д.

То, что мой преподаватель в начальных классах, Заслуженный учитель школы РСФСР Анастасия Алексеевна Шумилова, не позволила мне окончательно изуродовать парту, за которой я сидел, тоже вряд ли можно приравнять к коммунистической пропаганде. Как и регулярные встречи с директором школы, Павлом Ивановичем Барабановым, участником Великой Отечественной, который по традиции в один из майских дней рассказывал нам о том, как был ранен и лежал на поле брани, и как немцы ходили и добивали русских солдат, а ему, Павлу, один такой выстрелил в голову, но пуля прошла наискосок через щёку. Мы слушали директора в такой тишине, что было слышно, как в наших портфелях скребутся в спичечных коробках майские жуки, которых мы ловили вечерами и непременно приносили с собой в школу, чтобы незаметно сажать девчонкам на их белоснежные школьные фартуки…

–Нам счастливую тропинку выбрать надобно, – шептал я под носом, поворачивая голову то влево, то вправо. – Раз дождинка, два дождинка – будет радуга… Только дождя не хватало! – поднял глаза к всё более сереющему небу. – Раз дощечка, два дощечка – будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет пе-сен-ка…

Лестница у стены в школьном коридоре. Техничка чистит портрет Павлика Морозова. В моё время наша школа носила его имя. Портрет был довольно большой и висел на первом этаже. Всего потретов было три: они располагались в ряд, один около другого. Кто был изображён на остальных не помню.

Эти портреты являлись частью хорошо оформленного интерьера, который не угнетал, не заставлял вне желания, а вызывал искренний интерес. В том числе – как образец декоративно-прикладного искусства.

Помню отлично изготовленные, интересные стенды с жизнеописаниями пантеона русских революционеров: страницы исторического дневника нации. Один стенд запомнился лучше других: иллюстрированная биография Серго Орджоникидзе.

Почему именно Орджоникидзе? Может из-за его шевелюры? В школе я носил подобную. Из-за того, что дворянин? Не знаю. Скорее всего из-за экзотической фамилии и имени.

Ни об этих стендах, ни даже о Павлике Морозове сегодня не вспоминают авторы интернетресурса моей бывшей школы. Стыдно? Чего же тут стыдиться: теперь школа носит имя Ивана Папанина – одной из центральных шестерёнок машины чекистских репрессий в Крыму, идейного большевика удачно для себя рванувшего из шеренги первых советских исследователей Арктики в герои СССР и академическую географию. Девять орденов Ленина – буд-то пластинку заело!

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау! – кринул я громко, остановившись перевести дух.

Думал ли я тридцать два года назад, исполняя роль молодого человека по прозвищу Фотофиниш, что спустя годы так же беспомощно, но уже по настоящему, буду звать хоть кого-нибудь в надежде на спасение?

На сцене я находился в тюрьме. В жизни – в тайге.

Сегодня тайга стала для меня тюрьмой.

Кто придёт ко мне из леса, не знаю. На сцене, согласно сценарию и специфике театра, я встретился с молодой и красивой девушкой. Исполнявшая эту роль барышня тоже училась в Петровской-Тимирязевской академии. Не помню её имени, но не забыл больших зелёных глаз, а так же длинных, густых светлых волос и, конечно, её уст: «губ-сосисок», которые сейчас стали очень модными и все кому не лень делают их у пластических хирургов за деньги, а у неё они были совершенно натуральными – бесплатными.

Зеленоглазая красота крутила шашни с сыном то ли заместителя министра связи, то ли заместителя заместителя, то ли знакомого знакомого заместителя заместителя министра связи. Сам парень, его имени так же не помню, был в порядке: весёлый, смышлёный, открытый, служил в ВВС на Чукотке, неплохо играл на фортепьяно, возможно выпускник Гнесенки. Я как-то был у него дома: обычная московская «хрущёба», внутри принуждённая скромность и классическая безвкусица с некоторым количеством ярких заграничных безделушек. Его мать что-то сумбурно рассказывала мне о Высоцком и Пугачёвой, кажется о лете 1980, когда Высоцкий умер и только приближённые двора его величества министра связи всё знали и делились информацией среди знакомых. Всё это произвело на меня большое впечатление, тем более, что тогда я боготворил таганского Гамлета.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау! Заблудился!

Эх, как бы мне сейчас пригодились способности Бояна! Надо бы и мне серым волком по полянам кружить да орлом под облаком парить, растекаться белкою по древу! Почему я не умею всего этого? Я же русский! У нас это должно быть в крови!

В крови то в крови… Что у нас только не в крови:

Я оставляю тебе Москву.

Ты здесь,

Я – там…

Нет, я ещё на Белорусском:

Среди цветов, бомжей и паники.

Сейчас ключи отдам.

Ты полюби Её,

Пожалуйста,

Люби.

Она в крови

Моей журчит многоголосо –

Она в крови по пояс,

Так бывает –

Большое плаванье

Великим городам.

Этот адрес-памятку я написал в середине девяностых одной заграничной девушке, когда она оставалась в Москве, а я ехал в её страну, столица которой тоже в крови, не меньше чем Москва. Старался написать хорошо, но куда мне до Бояна и его возможностей.

Боян, разумеется, из «Слова о Полку Игореве», обязательной школьной программы в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия. На уроках литературы «Слово» изучалось вдоль и поперёк.

Громко сказано – изучалось! Да я его только сейчас начал понимать: на сколько важна, для нас – русских, рассказанная в этом произведении история! Только сейчас я осознал, что когда князь Игорь Святославович ходил на половцев, моему предку, боярину Степану из Прус, новгородцу, было уже около тридцати пяти – для того времени возраст не отрока, а мужа.

Для науки и литературы «Слово о полку Игореве» открыл граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, заядлый коллекционер памятников русских древностей. В детстве и юности я бывал в его усадьбах на Ярославщине. Одна из них, Андреевское, расположена на берегу живописной речки Ильд в бывшем Мологском уезде, ныне – Некоузском районе Ярославкой области.

Андреевское граф унаследовал в XVIII веке и солидно обустроил. Его дочка Наталья получила усадьбу в приданое когда вышла за туляка, участника походов Суворова и Кутузова, князя Дмитрия Михайловича Волконского, близкого родственника графа Льва Николаевича Толстого. Этот брак, состоявшийся по настоянию родителей, возможно был несчасливым. Сын Наталии, князь Михаил Дмитриевич отдал Андреевское дочери Лизе, которая в свое время вышла за муж за князя Анатолия Александровича Куракина.

Во время хозяйствования князей Волконского и Куракина имение достигло своего наивысшего расцвета. Усадебный комплекс включал в себя большой жилой дом, служебный корпус, парк с каскадными прудами, дубово-липовую рощу и сад с виноградниками и оранжереями, в которых зрели ананасы. Приусадебное хозяйство состояло из двух водяных и одной паровой мельниц, а также заводов: маслобойного, лесопильного и кирпично-черепичного.

Представить себе всё это великолепие в той замызганной, отвратительной, покосившейся, гнилой и пропитой деревне, которую застал я, в том понуром колхозном поселении с редкими элементами развалин былого торжества усердия, культуры и науки, было просто немыслимо! Освобождённые «угнетаемые» уничтожили и осквернили всё, не смотря на то, что именно «угнетатели» – Мусины-Пушкины-Волконские-Куракины – на свои средства построили и содержали двухклассное министерское училище, поддерживали чайную и народную библиотеки, родильный приют, помагали крестьянам разорившимся во время стихийных бедствий, участвовали в возведении и содержании церквей, их украшении и ремонтах. Сколько же страшного помнят деревья в частично сохранившимся парке бывшей усадьбы!

Ныне потомки Куракиных и Мусиных-Пушкиных живут во Франции. Внук князя Анатолия Александровича председательствует в комиссии по соответствии законов конституции этой страны. Сам же первооткрыватель «Слова о Полку Игореве», лучезарный граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, по собственному желанию похороненный в своей великолепной усадьбе Иловна на левом берегу реки Мологи в двадцати трёх верстах от уездного центра, в 1941 году вместе с усадьбой и всем окрест оказался на дне Рыбинского водохранилища. Над его могильной плитой вьются рыбы и медленно, на ощупь, проплывают аквалангисты Русского географического общества. Просто фантастика какая-то, сюрреализм, Ваше Сиятельство!

В школе я всего этого не знал. В бывших мологских имениях русской аристократии – сегодняшних отталкивающих деревнях и колхозах – бывал исключительно по желанному «принуждению»: когда наш класс отправляли помогать Отечеству собирать урожай – брюкву, картошку, лён. Работа для молодёжи нетрудная, на бодрящем свежем воздухе, с непременной долей здорового соревновательного азарта.

Особую радость таким «экскурсиям» придавало то, что часть подростков, и я в их числе, могла приехать на место работы не на специально организованном автобусе, а на «своих» мотоциклах, которые мы, желторотые юнцы, брали из родительских гаражей без всякого согласования и разрешения. Отсутствие у школьников водительских прав не заботило ни учителей, ни колхозников, и ни кого иного. Мотоциклы в сельской местности воспринимались как более крупные и удобные велосипеды, а на велосипеде мог ездить каждый, даже сильно выпивший. Я приезжал «на картошку, да лён» на отцовском «Минске».

Во время «перекуров» мужская часть «садоводов и огородников» деловито обступала «припаркованые» машины и со знанием дела обсуждала у кого «моцик» помощнее и покрасивее, а у кого труба пониже да дым пожиже. Где уж тут до бывших имений русской аристократии, особенно при полном учительском и колхозничьем умолчании!

Следует подчеркнуть, что наша школа развлекала учащихся не только сладкой брюквой, мокрым льном и скользкой картошкой. Так как «градообразующими предприятиями» нашего посёлка являлись Институт биологии внутренних вод АН СССР и Геофизическая обсерватория Института физики Земли АН СССР, в нём часто бывали интересные гости. Некоторые из них заглядывали «на огонёк» в наши классы.

Хорошо помню встречу с художниками «Союзмультфильма». Один из них был автором русского образа Гурвинека. Мелом на школьной доске график быстро изобразил всеми любимого персонажа. Какой это был восторг: это тот человек, который рисует самого Гурвинека! Того самого Гурвинека! Помните его? Ну как же! – «Клуб Весёлых человечков»: Карандаш, Самоделкин, Незнайка, Петрушка, Гурвинек, Чиполлино. Вспомнили? Это же целая серия незабываемых мульфильмов и журнал «Весёлые картинки» в придачу! «Чтобы пыль не лезла в нос, нужно сделать пылесос!» – до сих пор повторяю я, прибирая квартиру и вспоминая робота Самоделкина. Кстати, автор «Приключений Чиполлино», итальянец Джанни Родари, тоже побывал в нашей школе. Много лет спустя, сидя на веранде небольшого дома расположенного на одном из адриатических островов, я читал своим детям другое его произведение – «Джельсомино в Стране лжецов», и тогда неожиданно вспомнил: «Дети, а ведь я лично познакомился с автором этой книги!» Они не хотели мне верить: «Как? Когда? Где?»

Были и другие встречи. Бывало разное, но всё же…

Но всё же, как бы не были мне дóроги «Пионерская зорька», «Пионерская правда», «В гостях у сказки», «Весёлые картинки» и продукция «Союзмультфильма», уже тогда, в раннем детстве, главной моей любовью, ба! – страстью!, была природа: растения и животные, леса, степи, горы и моря. Сколько себя помню, я всегда был среди животных, а они всегда были рядом со мной.

В возрасте пяти-шести лет, я собрал свои первые зоологические коллекции. В степи Сары-Арка ловил жуков чернотелок, а в горах Тянь-Шаня – разноцветных, поразительной красоты бабочек. На берегу озера Балхаш находил, а в домашней тишине систематизировал, мелкие, но очень красивые ракушки водных улиток и двустворок, ещё не зная, что некоторые из них, это уже вымершие виды – сотни лет вода в озере солонела и не все, когда-то многочисленные, моллюски смогли это пережить.

Моя любовь к природе всячески поощрялась родителями. Отец, возвращаясь из экспедиций с полным рюкзаком фазанов, кекликов, бульдуруков и вяленых сазанов, всегда привозил мне подарки: клюв колпицы, шкурку ондатры, коготь туркестанского тигра купленный у туземцев, шипящую словно змея степную черепаху, лопоухого пустынного ёжа, юркого джунгарского хомяка. На полках в моей комнате, среди фигурок животных вылепленных из пластилина, жили в спичечных коробках жуки-вонючки (выделяющие при испуге резкий, тяжёлый запах), в термосе на балконе плавали лягушки, а в клетках с канарейками бегали длиннопалые пустынные ящерицы.

Очарованный торжественными телерепортажами об очередных покорителях космоса, я с неменьшей радостью и замиранием сердца ждал новых встреч с телесериалом о приключениях дельфина Флиппера, «Клубом путешественников» и, конечно, телепередачей «В мире животных».

Ведущий последней, Василий Михайлович Песков, в неизменной кепке и фотоаппаратом на груди, был моим кумиром. Когда у него появился соведущий – Николай Дроздов – я был искренне возмущён. Как я только не называл господина Дроздова, про себя и вслух! Не нравился он мне и точка. Потом привык, и даже проникся к нему уважением.

Основателя и первого ведущего телепередачи, Александра Михайловича Згуриди, которого я наверняка видел в этой роли, не помню.

Выучив ещё до школы азбуку, я читал по слогам журнал «Юный натуралист» и родительские научные книги, в которых регулярно натыкался на непреодолимое: латинские названия рыб. Однако наибольший трепет и восторг вызывал у меня огромный атлас «Промысловые рыбы СССР» – моя первая зоологическая «Библия», которую я мог просматривать часами. Дома этой книги не было, мои встречи с ней проходили в отцовской лаборатории. Родитель, ученик легендарного томского профессора Бодо Отто Хинриха Дагоберта Германовича Иоганзена, оставлял меня с атласом один на один, зная, что сколько бы времени не прошло, в разумных пределах, я никуда от него не отойду. Пока я познавал красоту и тайны жизни змееголова, хариуса и окуня-аухи, он руководил ихтиологами Казахстанского НИИ рыбного хозяйства.

Несмотря на «ихтиологическую натуру» родителей, и мою «родовую» искреннию любовь к рыбам, мой интерес к другим животным укреплялся и рос не по дням, а по часам.

Бывая в Алма-Ате, в отеческом Верном, я увлечённо ловил бражников: в саду нашего родового казачьего дома в Большой станице и на цветниках городского парка благоухающего клумбами засаженными душистым табаком. Иногда мне ассистировал мой старший брат.

Бражники, большие, сильные, стремительные ночные бабочки, были трудной добычей, тем более, что мы их немного побаивались. Схваченные, некоторые из них издавали хорошо слышимый писк, что приводило нас в ужас.

Благодаря моей страсти, брат, более тяготевший к конструкторам, чем к миру живой природы, настолько увлёкся зоологией, что даже прочёл «Жизнь насекомых» Жана Анри Фабра: толстенный том содержащий захватывающие результаты энтомологических исследований выдающегося француза. После этого он деловито обращал моё внимание на тонкости поведения песочных ос Церцерисов, по-русски – жукоедов.

Увлечение чудесами природы привело меня в общество коапповцев. КОАПП – Комитет охраны авторских прав природы, придуманный Майленом Ароновичем Константиновским, воспитал целое поколение натуралистов. У меня было несколько ярко и хорошо иллюстрированных книг из серии «КОАПП! КОАПП! КОАПП!», однако больше всего воспоминай связанно с коапповской радиопередачей «О событиях невероятных», которую я слушал по воскресеньям, включая большой, красивый ламповый радиоприёмник «Рекорд» со световым окошком украшенным изящной графикой. Передачу я не только слушал, но и конспектировал в специально подобранном блокноте. Мой брат, который к тому времени целиком посвятил себя проблемам радиоэлектроники, моего увлечения КОАППом и бионикой не разделял.

Годы спустя я узнал, что лауреат Государственной премии Майлен Константиновский родился в 1926 году в нашем родном Ташкенте, столице Русского Туркестана, в которой в то время проживала семья моего прадеда – инженера Михаила Васильевича Стрельникова.

Увлёкшись жизнью насекомых и бионикой, я ни в коем случае не забывал о своих дорогих рыбах и других жителях рек, озёр и морей. Сколько себя помню, в моей комнате всегда были аквариумы. Первый я получил в подарок будучи совсем маленьким – ещё в Балхаше. Проснувшись в свой день рождения раньше родителей, и увидев это чудо, я не удержался и выловил всех рыб. Не желая с ними расставаться ни на минуту, аккуратно сложил их в карманы пижамы и снова лёг спать.

Когда мне исполнилось тринадцать, уже на Ярославщине, я привёз из Гагр живых мраморных крабов и сделал дома первый в истории нашего района, а может и области, морской аквариум. Крабы прекрасно прижились. Мои школьные товарищи с интересом приходили посмотреть на экзотических для жителей Мологского края животных.

В Гаграх, курорте основанном правнуком Е.И.В. Павла I – принцем Александрем Петровичем Ольденбургским – я не только проводил время на море, но так же ходил с мамой с местную библиотеку. Там мне попала в руки книга «Птицы СССР», том из серии справочников-определителей географа и путешественника: «Каждый год многочисленная армия географов, краеведов, туристов, юных натуралистов и просто любителей природы отправляется в путешествие по Советскому Союзу. Какая массса впечатлений, интересных находок и открытий поджидает их! И бывает досадно, когда нет под рукой в таких случаях популярного справочника, который помог бы лучше познать окружающий мир…». Книга так мне понравилась, что стала моей настольной на многие годы вперёд и положила начало моему увлекательному знакомству с удивительным миром птиц.

На втором этаже гагрской библиотеки располагался филателистический клуб, в нём мы тоже побывали: мама купила мне несколько редких марок с изображениями морских ракушек – я тогда собирал такие: и марки, и сами ракушки.

Коллекция марок с животными, прежде всего производства СССР, сохранилась до сегодняшнего дня и занимает несколько кляссеров. Чего в ней только нет! Помните великолепную серию 1971 года с млекопитающими русских морей? А серию 1973 – треугольные марки с изображениями животных отечественных заповедников? А желанные, яркие марки из Бурунди, блоки, от которых невозможно оторвать глаз?

Коллекция раковин морских моллюсков не сохранилась, я продал её в 90-е, когда не на что было жить и учиться.

В Гаграх, в которых мы бывали регулярно, я написал свой первый полевой дневник: записки путешественника. На его страницах, кроме прочего, в подробностях запечатлел свои встречи с блестящими, безногими ящерицами веретенницами и юркими скорпионами ютившимися почти под каждым камнем вокруг стен дома, в котором мы снимали комнату. Так же, в Гаграх, под шум моря и поездов спешащих из Москвы в Сухум и обратно, мне пришло в голову написать письмо Джеральду Дарреллу.

С книгами Даррелла я был знаком с самого раннего возраста – отец часто читал их мне перед сном. Первая, которую я прослушал называлась «Зоопарк в моём багаже». Английский натуралист и писатель тоже стал моим кумиром, даже немного бóльшим, чем Василий Песков.

Обдумывая, как и с чем к нему обратиться, я путешествовал с родительницей по русскому Кавказу: Сочи, Пицунда, Гудаута, Сухум. В столице бывшего Абхазского княжества посетил выставку собак, Сухумский ботанический сад основанный в 1838 году русскими офицерами и Сухумский обезьяний питомник созданный в 1927 году по распоряжению наркома здравоохранения РСФСР. Помню так же большую, жгучую медузу рода Корнерот увиденную с борта морского лайнера в районе Пицунды, и абхазских горцев в национальных костюмах, которые демонстративно отворачавались, если кто-то, даже добродушный ребёнок, пытался их сфотографировать. Последнее неизменно производило отталкивающее впечатление.

Письмо Джеральду Дарреллу я написал в 1983. Ответа не получил, но однажды адресат сам приехал в Россию. Снимая многосерийный фильм о природе наше страны, зимой 1985 года господин Даррелл посетил Дарвинский заповедник: клюквенный и глухаринный рай расположенный всего в нескольких десятках километров от моего тогдашнего дома. Учёные нашего института шушукались, передавая по сарафанной почте новость: Даррелл принял на грудь столько, что не мог удержаться на снегоходе, с которого постоянно падал!

А впрочем, бескончны наветы и враньё,

И те, кому не выдал Бог таланта,

Лишь этим утверждают присутствие своё,

Пытаясь обкусать ступни гигантам…

Мы с ним так и не встретились. В 1985 он не приехал ни в наш научный посёлок, ни в нашу школу, а я не приехал в Дарвинский заповедник.

Почему я тогда не сделал ничего, чтобы втретиться со своим кумиром? Сегодня объяснить это чем-то разумным не могу и осознаю, что с моей стороны это было ошибкой. Когда-нибудь я обязательно побываю на острове Джерси, в уникальном зоопарке, который он создал. Когда-нибудь этот круг замкнётся…

После 1983 моя семья поменяла регулярный летний Кавказ на регулярный летний Крым. Там, в окрестностях Судака, началось моё настоящее знакомство с Чёрным морем. Остановившись с отцом в селе Морское, ныряя в кристально чистых прибрежных водах, я открыл для себя богатейший мир, который навсегда остался моей искренней любовью.

Начитанный, хорошо подготовленный к встречам с морскими обитателями, я с восторгом рассматривал характерные воронки водоросли Падины растущей у самого берега на выглаженых водой камнях и волнистые ленточки «морского салата» – водоросль Ульва, которая тут и там выделялась своей яркой зеленью. По камням, время от времени выходя из воды, бочком пробирались мраморные крабы – мночисленные в нашем Чёрном и довольно редкие в Средиземном море. Там же, на валунах и скалах, немного над водой или тут же под её поверхностью, виднелись конусообразные раковины морских блюдечек – съедобных морских улиток, и белые известковые домики оседлых рачков Балянусов. Ещё не зашёл в море, ещё не одел маску и ласты, а уже столько всего!

Лёжа в воде у самого берега, я не мог оторвать глаз от утончённых, прозрачных, наполненных ярчайшими, фосфоресцирующими пятнышками креветок рода Палемон, обитающих в тихих закоулках между камнями. Там же, на глубине не болеее полуметра – царство морских собачек: характерных прибрежных рыб южных морей. В Чёрном их целая плеяда, а среди прочих выделяется мелкая и чрезвычайно яркая собачка-сфинкс. Нигде более я не видел этих рыбок в таком количестве! Удобно расположившись на камнях, маленькие сфинксы с любопытством рассматривали меня. Движение воды раскачивало их тоненькие «рожки» поднимающиеся над глазами, а пляшущие лучи солнца оживляли и без того яркие полосы и точки на их голове, теле и плавниках. Сфинксы, как и некоторые другие виды морских собачек, нередко выбираются на надводные части камней, где греются и созерцают мир суши.

В возрасте пятнадцати лет, почерпнув необходимые знания из соответсвующих статей раздела аквариумистики журнала «Рыбоводство и рыболовство», я привёз нескольких собачек-сфинксов в свой новый, большой морской аквариум. Они жили у меня несколько лет, напоминая о любимом Крыме и родном южном солнце.

В шестнадцать, продолжая исполнять оформившиеся мечты, я побывал на Соловецких островах. Это стало возможным благодаря знакомству с известным петербургским натуралистом и педагогом – Евгением Александровичем Нинбургом.

Жень Саныч, Шеф, как называли его юннаты Дворца пионеров имени В. Алексеева, принял меня в состав XXI Беломорской экспедиции Лаборатории экологии морского бентоса (ЛЭМБ), которой являлся создателем и руководителем. Для меня это был настоящий прорыв. Ещё в раннем детстве наслушавшись от своего отца о богатых жизнью северных морях (он побывал на Баренцовом, где собирал материал для диссертации), я решил, что мои первые самостоятельные шаги должны быть сделаны не только в направлении Тянь-Шаня и Памира, но и Кольского полуострова.

Готовясь к экспедиции, я не ходил, а буквально летал. Как же: меня ждала встреча с Белым морем, в котором обитают зубастые косатки, глазастые тюлени и разноцветные морские звёзды. Морские звёзды! Увидеть их в натуральной среде было моей сокровенной мечтой. В Чёрном море, у наших берегов, они не водятся, а на других морях к тому времени я ещё не бывал.

Стоя на носу небольшого морского судна взявшего курс из Кеми на Соловецкий архипелаг, я жадно ловил ноздрями запахи раскинувшегося передо мной моря, представлял, как где-то внизу плывут толстые полярные акулы и с радостью отмечал признаки жизни заметной на поверхности. Вот качается на волне кусок водоросли Фукус, её разветвлённые «пальцы» невозможно перепуть с чем-то другим. Там, с лева по борту, появилась величественная Цианея арктика: самая крупная медуза Мирового океана. Купол экземпляра замеченного мной имел около полуметра в диаметре. Желтовато-красный он был едва различим в неспокойной воде. Под ним тянулись длинные, жгучие щупальца. Диаметр куполов самых крупных медуз этого вида достигает двух метров и более, щупальца таких гигантов тянутся за ними тридцатиметровым шлейфом – настоящие морские кометы!

На Соловках я провёл более месяца – хорошая школа жизни для «шестнадцатилетнего капитана» ежедневно выходяшего в море под чёрным парусом четырёхвёсельного карбаса. Почему парус был чёрным не помню, видимо не нашлось другой, подходящей по техническим свойствам материи.

Евгений Александрович заботился не только о нашем здоровье, дисциплине, безопасности и знаниях в области систематики и экологии морских животных, но так же о нашем историческом образовании. Почти сразу же после прибытия на Большой Соловецкий остров он, отдельным приказом, организовал поход к Переговорному камню – уникальному памятнику созданному в середине XIX века.

Массивная прямоугольная гранитная плита, на верхней, обработанной стороне которой выбит исторический текст, лежит на месте переговоров английских моряков с соловецкими монахами. «Зри сие!» – читал нам Шеф, открывая перед участниками экспедиции малоизвестную страницу в летописи Крымской войны. Главным героем увековеченного на камне события является настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Александр, который в 1855 году отправил ни с чем банду голодающих разбойников под флагом так называемой великой Британии.

И я, конечно, зрил. Но совсем не туда, не в пороховой дым Крымской войны, а в чистую воду моря мирно колышущегося у каменисто-песчанного берега поросшего сочными кустиками цветущей морской астры. Нинбург о перебитых одичавшими англичанами монастырских овцах на Заяцком острове, а я подкрадывался к рогатому бычку, рыбке притаившейся под самой поверхностью воды на широкой «ладони» Фукуса. Шеф о том, как спесивые англичане писали в монастырь ультиматумы на английском языке, а я отмывал от песка крупную раковину Арктики исландики – прекрасный экземпляр для моей росшей не по дням, а по часам коллекции. (Пройдёт около двадцати лет и учёные докажут, что этот двустворчатый моллюск является самым долгоживущим животным из всех известных на Земле. Окажется, что Арктика исландика живёт дольше, чем даже такой долгожитель-рекордсмен, как полярная акула, а именно – более 500 лет!)

В следующий раз Евгений Александрович отвёл нас к зданию Соловецкой биологической станции. Основанная в 1881 году в Сельдяной избе она стала самой северной из всех биостанций России того времени. Пока другие осматривали старинный дом, я укреплял знакомство с нереидами: не обольстительными нимфами, дочерьми Нерея, а «страшными» морскими червями из класса полихет. Длинные, вьющиеся змеиными кольцами они лениво сплетались и расплетались в метре от берега. Никогда ранее я не видел ничего подобного! Господин Нинбург мог сколько угодно рассказывать об основателе станции, профессоре Николае Петровиче Вагнере, но я едва его слышал, сидя недалеко от стен Соловецкого монастыря, ловя последние лучи вечернего, янтарного солнца и рассматривая окаменелый зуб доисторического лося выковырнутый из земли носком полевого ботинка. И всё же…

И всё же, дорогой Евгений Александрович, Ваши труды не пропали даром. Прошли годы и именно я, неслух влюблённый в природу, вспомнил всё: Переговорный камень и Крымскую войну, первую русскую полярную Биостанцию и профессора Вагнера, «СЛОН», Павла Александровича Флоренского и ещё много другого и других. Помню всё, Жень Саныч: и Твоё задорное «Дети, вашу мать!», и нашу многолетнюю дружбу после эспедиции, дружбу, которую прервала смерть…

–Э-гэ-гэййй! Кто-нибудь! Ау! Отзовись! – крикнул я, чутко ловя каждый звук. – Одного Ты мне не рассказал, Жень Санычь: кто такой Василий Алексеев, чьё имя носил Дворец пионеров, на базе которого существовала Твоя Лаборатория. Это я уже сам разузнал.

Василий Алексеев, молодой рабочий Путиловского завода, лично воевал, не на жизнь, а на смерть, с армией господина Юденича – легендарного генерала, который воплотил в жизнь многовековую русскую мечту. Именно благодаря ему, Его высокопревосходительству Юденичу, Николаю Николаевичу, дворянину из Минской губернии, к России после Великой войны должен был отойти Царьград и Черноморские проливы. Но этого не случилось, потому что Васи Алексеевы и возносящиеся на их волне всякие Гучковы, Родзянки, да Керенские в течение нескольких месяцев победоносно разрушили Российскую империю. Царьград достался туркам традиционно проигравшим войну с русскими, а русским, великой кровью и страданием, достался СССР. Туркам – Царьград, а нам – февральская революция, будь она трижды проклята, большевистский переворот, гражданская война, ленинско-сталинский террор, гибель национальной потомственной элиты и чудовищное одеревенщивание всех эшелонов власти, науки и культуры.

–Вот так, Жень Саныч, такие дела… Но куда же идти? – я энергично двинулся вперёд, щуря глаза, стараясь увидеть хоть что-нибудь, что могло бы подсказать мне верное направление.

–Сколько ни щурся, настоящее туманно, – посетовал, наткнувшись на сухую еловую ветку. – Прошлое же напротив: всё яснее и яснее.

Вытянув перед собой руки, упрямо двигаясь через тайгу, я вспоминал дни проведённые в Соловецком монастыре.

Как-то вечером, направляясь в кельи, в которых расквартировалась экспедиция (кроме нас в монастыре проживали энтузиасты-реставраторы), я услышал музыку. Не веря собственным ушам, зашёл в трапезную церковь и увидел скрипача. Он стоял в центре зала и самозабвенно играл. Несмотря на поздний час силует музыканта был хорошо виден на фоне церковного окна. Я сел на полу у стены и дрожал от восхищения, слушая необыкновенный, неожиданный концерт. Потом шатался в темноте по крепостным монастырским стенам и думал о добре и зле. Шеф как-то рассказал нам о двух улитках: морском ангеле и морском чёрте. Маленькие и нежные они живут в толще вод северных морей, перемещаясь с помощью «крыльев» – видоизменённых ног. Морской чёрт, по латыни – Лимацина – имеет хрупкую, спирально закрученную раковину. У морского ангела, по латыни – Клионе – раковины нет, в этом смысле он напоминает слизня. Интрига заключается в том, что «ангел» съедает «чёрта». Более крупный Клионе ловит Лимацину, крепко, будто кракен, хватает его своими щупальцами и постепенно съедает живьём. «Разве ТАКОЙ образ ангела показался мне, когда я слушал скрипача в церкви?» – думал я, уходя всё дальше и дальше от своей кельи.

Стоя на монастырской стене, жадно вдыхая густой морской воздух, я постепенно забывал об ангелах и чертях, неизвестное оставалось неизвестным, а осязаемое востребованным. «Нравлюсь ли я девчонкам нашей экспедиции?» – размышлял я, глядя масляными глазами на лунную дорожку.

К моему счастью бóльшую часть времени я проводил не в монастыре, а в поле – на берегу губы Долгой, где был расположен наш экспедиционный лагерь. Там, во время одиночных экскурсий и общих морских рейдов на солидном беломорском карбасе, свершилась моя мечта – я увидел морских звёзд: обычных, и великолепных солнечников с десятью и более лучами. Там же произошли мои первые встречи с причудливыми змеехвостками, «внеземными» рыбами пинагорами, свистящими большеглазыми тюленями, а так же с не менее экзотическими гостями: хронически нетрезвыми и беспредельно разговорчивыми сборщиками морских водорослей притянутыми к нашему берегу ярким светом негаснущего костра XXI экспедиции ЛЭМБ.

Там же, на берегу губы Долгой, под впечатлением пережитого, я, начинающий гитарист, написал несколько своих первых песен. Думал ли я тогда, что пройдут годы и двадцать моих произведений в авторском исполнении, с подачи моего московского друга, энтомолога Павла Удовиченко, будут изданы в серии «Российские барды» на одном диске с песнями Юрия Визбора и Андрея Анпилова? Нет, не думал. О чём же я тогда… Ах, да: «Нравлюсь ли я нашим девушкам?..»

Независимо о того, нравился ли я биологиням экспедиции, или не нравился, просыпаясь пораньше для утренней пробежки я с восторгом наблюдал, как по литорали шагают элегантные кулики-сороки, как плывут по зеркальной глади важные гаги и как серебристые чайки объедаются красными, сверкающими в лучах восходящего солнца, морскими звёздами.

Иногда, то с моря, то со стороны островных озёр, до меня доносились ошеломляющие, дьвольские крики. Позднее я узнал, что эти пронзительные вопли и стоны, которые леденили мне в кровь жилах, были голосами гагар – крупных, изящных, длинношеих птиц характерных для севера России.

Пребывая на Большом Соловецком острове, познавая его природу, в часности птиц, я не забывал о своих пернатых друзьях живущих на верхней Волге. В августе выслал родителям телеграмму: «Проследите отлёт озёрных чаек!» Телеграфистка едва сдерживала смех, передавая по телефону текст сообщения. Родители выполнили просьбу, а я в скором времени прибыл домой потрясая фотоаппаратом: «Цветные слайды с Белого моря!»

Птицы встречающиеся в окрестностях моего маленького научного посёлка Борок, бывшего имения князей Голицыных и Мусиных-Пушкиных, навсегда остались моей трепетной любовью. Мне никогда не забыть, как с нетерпением и знанием дела я следил за прибытием грачей: на Ярославщине это перелётные птицы. Помня по своим записям в фенологических дневниках, что они появятся к середине марта, 13-17 числа, я деловито сообщал друзьям: «Вот увидите, ещё день два и загалдят чёрные птицы у своих гнёзд на берёзах и соснах!» Грачи никогда меня не подводили, я им очень благодарен за это, они меня многому научили.

В апреле бегал к воде встречать гоголей, красноголовых нырков, морских и хохлатых чернетей. Господи! Какие красавцы, глаз не оторвать!

Как-то раз, лежа с биноклем на золотых звёздах мать-и-мачехи, вдруг заметил горностая: уже перелинявшего, шмыгающего в зарослях осоки. Вот он подбежал прямо ко мне и стало явственно видно, как по его шее быстро семенит чёрный муравей. Насекомое в мгновение ока забралось зверьку на нос. Горностай чихнул, подскочил и кувырнулся в воздухе. От неожиданности я засмеялся в полный голос. Наблюдаемые мной утки наторожились и вот уже первый гоголь снялся с воды, а за ним, словно нарастающая лавина, и все остальные. «Вот, ты… такой-сякой!» – погрозил горностаю кулаком, но его уже и след простыл.

Прошло не более двадцати минут и место уток заняла пара лебедей-кликунов. «Откуды вы, белые птицы? Где зимовали? У нас: на Балхаше, Аральском, Каспийском, Азовском, Чёрном море? Или на Средиземном?» – спросил шёпотом желтоклювых великанов, к которым уже подсели кряквы, свиязи и пара «кубистических» морянок. «Ну вот, – подумал, – теперь только дождаться поганок и крачек. Кстати, кому пришло в голову назвать одних из красивейших водоплавающих птиц поганками?»

Они, поганки и крачки, прилетали последними – теплолюбивые «ребята». Одновременно с ними, или немного позже появлялись долгожданные соловьи, иволги, кукушки, коростели, ласточки и стрижи. Как же я – высокий, великорусский, казачий подросток – ждал стрижей! Ох уж эти небесные корсары, это северное племя тропических семейств! Пионеры матери природы, пионеры, у которых мне хотелось быть звеньевым!

Проживая на берегу Рыбинского водохранилища, я всё своё свободное время проводил на природе. Мои наблюдения были не только личными, ничего не значащими для науки эмоциями, но и имели определённый профессиональный вес: в течении нескольких лет я открыл три вида птиц ранее не отмеченных в Ярославской области и сообщил об этом в соответствующую научную организацию.

Мне до сих пор снится моя комната и окно звучащее в разные времена то летними стрижами, то осенними журавлями, то зимними снегирями, то весенними гусями. До сих пор бередит усталую душу ставшая родной, мне – родовитому Семиреченцу, Ярославщина.

Эта близость птиц, своеобразное участие в их перелётах, долях и недолях, их голоса, от которых порой захватывало дух и хотелось одновременно плакать и смеяться, всё это наложило на мою душу неизладимый отпечаток. Может поэтому меня задевает за живое популярная песня Игоря Николаева когда-то исполненная Аллой Пугачёвой:

Расскажите, птицы, что вас манит ввысь?

Надо мною вы так дерзко вознеслись.

Может, потому вам так легко лететь,

Что к успеху не стремитесь вы успеть?

Что не мучат вас обиды прошедших лет,

Крылатых лет, прекрасных лет.

Полно, летите, летите

Через полночь и солнце в зените,

По куплету всему свету

Вы раздайте песню эту

И дождей грибных серебряные нити.

Чувствуя, как ком подступил к горлу, я остновился и опёрся рукой о ствол ближайшего дерева.

–Я же их считал, они же были мне как родные, – сказал, вытирая пот с лица. – Знал: кто, где и как живёт. Колония озёрных чаек насчитывала более двух тысяч особей, где они теперь? У нас гнездились чудесные красношейные поганки, что с ними стало?

Во время анархии Перестройки и беспредела девяностых потомки крепостных Мусиных-Пушкиных, и прочих владельцев мологских земель, почувствовав слабину, начали активно браконьерить: перегородили сетями вдоль и поперёк все мыслимые и немыслимые водоёмы. Потом частный сетной лов узаконили, но никакого контроля за размером ячеи и фактической длиной сетей в одних руках не проводилось. В этих сетях утонули все наши ныряющие птицы, в том числе чудесные красношейные поганки. Те особи, которые решали у нас гнездиться неминуемо гибли. Перелов рыбы (на продажу для быстро организовавшейся сети грязноруких перекупщиков) привёл к радикальному уменьшению её количества, что в свою очередь оставило без корма три вида чаек, четыре вида крачек и часть других водоплавающих птиц. Сейчас на месте некогда двухтысячной колонии озёрных чаек гнездится не более нескольких десятков пар.

Расскажите, птицы, времечко пришло,

Что планета наша – хрупкое стекло.

Чистые берёзы, реки и поля,

Сверху всё это нежнее хрусталя.

Неужели мы услышим со всех сторон

Хрустальный звон, прощальный звон.

Полно, летите, летите

Через полночь и солнце в зените,

По куплету всему свету

Вы раздайте песню эту

И дождей грибных серебряные нити.

-Ядрёна Матрёна, – вздохнул я. – Как же я… Как же я вас всех ненавижу!.. Нас всех… – прислонился спиной к дереву и всматривался глазами в высь.

Учась в последних классах средней школы, я увлёкся профессиональной фотографией диких животных, в том числе птиц. Тогда мне попала в руки книга о фотоохоте «Тридцать шесть радостей» изданная в 1980 году «Детской литературой» – очередная моя зоологическая «Библия» своего времени.

«Тридцать шесть радостей», это коллективный труд. Самым молодым автором был Михаил Штейнбах (ещё один выдающийся выпускник КЮБЗ). Когда вышла книга, ему исполнилось всего двадцать шесть лет, но именно его фотографии произвели на меня наибольшее впечатление.

В свои неполные сорок девять Михаил умер: в день моего рождения, когда мы с ним находились в одном городе. Он умирал, а я принимал гостей. Утром я проснулся на кухне, с головной болью и тарелкой вместо подушки. Проснулся, а Штейнбаха уже нет…

Впервые мои авторские фотографии птиц были опубликованы, когда мне исполнилось восемнадцать. Отец, со своим коллегой Львом, написал научно-популярную книгу о Плещеевом озере, а иллюстрируя её, использовал несколько моих фоторабот. Их завлаб – Артур – согласно популярной тогда академической традиции, втиснул свою фамилию в сооавторы, а потом это же сделал директор института – Николай. Так у небольшой книжки появилось четыре автора, эдакий паровозик на обложке – отдающая дёгтем мышиная возня на медовых академических сотах.

Книга была задумана как прогрессивная, научно обоснованная идея создания национального парка на уникальном озере. Год спустя после её публикации, постановлением Совета Министров РСФСР этот парк был основан и существует до сих пор. Защита Плещеева озера стала одним из состоявшихся жизненных дел моего отца.

–Озеро Плещеево, болото кощеево… Где же это болото? – подумал я вслух, с силой отталкиваясь от дерева, и продолжая свой путь. – Птицы! Блуждаю, а вам хоть бы хны!

Благодаря общественному движению учёных нашего интститута, по части оказавшихся под влиянием Научно-творческого объединения МГУ «Молодые биологи школе», все заинтересованные ученики моей десятилетки получили дополнительное биологическое образование на самом высоком для того времени и для своего возраста уровне. Среди прочих наставников выделялся зоолог, гидробиолог Роман Яковлевич Братчик – спокойный, глубокий, мудрый человек ровно на двадцать лет старше меня. Он посвятил мне много часов личных бесед, во время которых мы обсуждали проблемы из самых разных областей знания. Мне повезло – я нашёл своего УЧИТЕЛЯ. Такое не каждому суждено.

Отношения с моим школьным преподавателем биологии у меня были натянутые. Он был простоват, а знания его не далеко выходили за рамки школьной программы. Мне это мешало.

То что он, Альберт Анисимович Сорин, преданно и с искренней любовью служил делу своей жизни: многолетним фенологическим наблюдениям и созданию образцового школьного класса биологии, я понял и оценил значительно позже.

Класс биологии в моей средней школе без преувеличения можно было назвать академическим зоологическим кабинетом. Собранным в нём, прекрасно оформленным коллекциям, порой уникальным экспонатам, могли бы позавидывать даже некоторые университеты. И что важно – всё в этом кабинете было сделано трудолюбивыми и талантливыми руками нашего учителя.

Именно с ним, Сориным Альбертом Анисимович, я выезжал на районные и областные олимпиады по биологии, где к радости болеющего за меня борковского общества, где бы оно ни находилось, занимал первые места. Почётные грамоты с традиционными лучезарными портретами вождя мирового пролетариата храняться в моём родовом архиве вместе с иными историческими документами: грамотами с профилями Джугашвили-Сталина и текстами превозносящими научные достижения моей прабабушки, приказом о награждении её сестры медалью «За оборону Ленинграда», приказами о награждении моего деда медалями «За отвагу» и благодарностями для него же от имени Верховного Главнокомандующего, приказом о награждении моего прадеда орденом Красной звезды, почтовыми открытками с прижизненными изображениями Е.И.В. Николая II Александровича и всего Августейшего Семейства, Высочайшими приказами о награждениях орденами Святой Анны и Святого Станислава, а так же медалями Российской империи одного моего прадеда и Высочайшими приказами по гражданскому ведомству о произведении второго в очередные классные чины Министерства народного просвещения и Министерство государственных имуществ, формулярными списками прапрадедов – казаков, выдержками из Разборных книг служилых людей XVII века – так же казачьих, и так далее, и так далее…

Поездки на Биологическую олимпиаду МГУ, считавшуюся всесоюзной, организовывали учёные нашего института, причём для нас, учеников Борковской средней школы, первый тур олимпиады проводился в нашем академгородке при участии молодых учёных из столицы: кроме прочих – вирусолога Аркадия Мушегяна, одного из создателей Объединения «Молодые биологи школе».

Сначала нас, членов институтского молодёжного биологического кружка, кто-то сопровождал: первый раз – гидроботаник Александр Григорьевич Лапиров, потом – Роман Яковлевич Братчик, а в последнем классе десятилетки мы съездили в Москву самостоятельно.

В 1983 году я без труда прошёл в третий, финальный тур, получил четвёртую премию и вошёл в число пятнадцати лучших биологов СССР в своей возрастной категории. Соответствующую похвальную грамоту подписали декан биологического факультета, профессор Михаил Викторович Гусев и председатель жюри олимпиады, чл.-корр. АН СССР Михаил Владимирович Горленко. В следующем году я снова получил четвёртую премию и вошёл в число тринадцати лучших биологов СССР в своей возрастной категории. Тогда председателем жюри был энтомолог, доктор биологических наук Геннадий Михайлович Длусский (очередной недюженный выпускник КЮБЗ), который подошёл ко мне в университетском коридоре и зная, что я жду собеседования (третьего тура олимпиады), стал расспрашивать меня, чем я интересуюсь. Выяснив, что спектр моих зоологических интересов широк, и в нём присутствуют насекомые, был несколько огорчён тем, что в моей энтомологической коллекции только бабочки и жуки. «Эх! – говорил господин Длусский, – кругом только бабочкисты и жукисты! А что с другими шестиногими? Они же не менее интересны!» Тогда я ещё не знал, что он всю свою научную жизнь посвятил изучению муравьёв, но шеснадцать лет спустя я несколько раз беседовал с профессором Длусским именно об этих насекомых. Правда по телефону и из другой страны.

Именно в Москве, на Биологической олимпиаде МГУ, Роман Яковлевич Братчик познакомил меня с Евгением Алексадровичем Нинбургом, и «сосватал» в состав XXI беломорской экспедиции ЛЭМБ. Воспитанник господина Нинбурга – Евгений Кирцидели – получил в том году престижную первую премию, а на следующий год – вторую. В те сезоны – 1985-1986 – я в третий тур не прошёл, за что до сих пор собой не доволен. Тогда я уже начинал втихаря покуривать сигареты и пробовать с одноклассником Николаем вино да водку. Мои мысли играли в чехарду и никакие знания на олимпиадах мне не помогали. Всё было обращено к одному: нравлюсь ли девочкам из нашего…

Таким образом, ведя более чем интенсивную жизнь в мире животных и людей, я даже и не заметил, когда закончил среднюю школу.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Есть тут кто?! – крикнул я изо всех сил, остановившись в более менее светлом месте. – Да где же вы все, чёрт вас побери!

Школа, школа. Помню, как сейчас: у северных окон группа «болельщиков» – девочки и мальчики с замиранием сердца следят, как Серёжа из десятого, старше меня на год, совершенно пьяный, пытается завести свой мотоцикл на футбольном поле. Едва держась на ногах, курчавый, звонкоголосый солист школьного ВИА в конце концов заводит железного коня и, не осознавая того, что твориться «на трибунах», исчезает из поля зрения.

Где все эти «герои» моих десяти школьных лет? Эти «супермены», «самцы-альфа», дерзкие акселераты – крупные, сильные, с гордо носимым пушком на верхней губе и тремя волосинами на груди. Где они с их кулаками, бицепсами, мотоциклами, вином и водкой в четырнадцать, сексом в пятнадцать-семнадцать? Где они с их разбитыми гитарами густо обклеенными овальными переводными портретами фотомоделей из ГДР? Все давно спились, убились в драках и за рулём, пропали на дне, превратились в пыль.

И сниться нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А сниться нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава…

Где все эти Таньки, Катьки, Маринки, Аньки, Алёнки, которые с восьмого класса целовались с парнями в засос на переменах в школе и в подъездах скромных борковских домов, которым не снились домофоны и противоугоны для велосипедов? Где эти сексбомбы восмидесятых и «кандидатки» тех же лет? Отдаются, более или мение охотно, в окрестных лесах залётным «грибникам» да «ягодникам», «рыболовам» да «охотникам» тянущим из городов на своих напомаженных внедорожниках в поисках «острых сельских приключений».

Когда я вернулся из армии, моя бывшая школьная подруга после встречи со мной иронизировала в разговоре со своей одноклассницей: «Он только про армию и говорил! Скукотища!»

Наболело, вот и говорил. Ну, посмеялась, ну, ошиблась в своей простоте, дай ей Бог здоровья.

Армия… Да не армия! – советский стройбат: заключение, рабство, унижение, безправие, невообразимый абсурд. Не могу поверить, что пришлось побывать в такой… заднице, мягко выражаясь.

Два года среди падали и нескольких случайных нормальных людей… А может так и надо? Может надо было через это пройти? Когда шагающий мимо кавказец просто так с силой пинает тебя сапогом. Когда средний азиат после нескольких спокойных, обманчивых слов неожиданно бъёт тебя кулаком в грудь. Когда его соплеменник из другой советской республики, видя у тебя новые тёплые перчатки не просто крадёт их ночью, а срывает их с твоих рук, пока тебя держат его земляки. Когда к тебе на помощь приходит коренастый одессит и вы вместе стучите кулаками в обступающие вас звериные морды.

Не было там дедовщины, о которой так много тогда говорилось и писалось в газетах. Было примитивное, животное землячество, вернее говоря – обыденный, тупой национализм.

Именно «армия» стала для меня школой национализма. До приключения со стройбатом я не обращал внимания на национальности, все были просто своими: жителями Большой Страны с одним кодом идентичности. Первый же день проведённый в стройбатовской роте показал мне, что код кодом, но каждое племя имеет СВОЮ идентичность, которую ставит выше государственной.

Молодые мужчины разных национальностей крепко держались своих куреней. Не было только одного – русского, разрушенного большевиками, размазанного ими в понятии «советский». У нас, русских – великороссов, малороссов и белороссов – за редким исключением, каждый был сам за себя. Как во время монгольского нашествия. Вот настоящая причина, из-за которой двум безмозглым «правителям» удалось окончательно разрушить Россию, потерять огромную часть населения и территории.

Зачем страна бросила меня в этот отстойник? Зачем пыталась утопить в среде уголовников и олигофренов наловленных по всему СССР, диких горцев и первобытных степняков едва понимающих по-руски? Что плохого я ей сделал? Просто подавал надежды, как утверждали некоторые – большие надежды, готовился стать русским учёным, приблизиться хотя бы на расстояние минимальной видимости к Ломоносову, Бутлерову, Менделееву, Жуковскому, Мечникову, Тимирязеву, Павлову, но вместо роста в университете два года гнил в стройбате. За что, страна? За то, что моё удостоверение об окончании биологического отделения Всесоюзной заочной математической школы при МГУ подписал чл.-корр. АН СССР, всемирно известный математик, биолог и педагог господин Гельфанд? За то, что побеждая на Биологических олимпиадах МГУ общался с ведущим мировым специалистом по муравьям – профессором Длусским? За то, что выдающийся русский энтомолог, так же крупный специалист по муравьям, автор многочисленных книг, ветеран Великой Отечественной, орденоносец, профессор Павел Иустинович Мариковский, написал мне в своём письме: «Добрый день, Дмитрий! Сердечно благодарен за поздравительную открытку, за то, что вспомнили. Желаю Вам всего самого доброго. Если вздумаете побывать в Средней Азии, буду рад Вас встретить!»? За то, что другой ветеран Великой Отечественной, орнитолог, президент Союза охраны птиц, профессор Владимир Евгеньевич Флинт, один из авторов моей настольной книги «Птицы СССР», написал мне как-то: «Дорогой Дмитрий! Очень благодарен за новые сведения о распространении некоторых видов птиц. Несомненно, мы учтём Ваши данные при переиздании нашей книги. Приятно узнать, что есть люди, которые по-настоящему интересуются птицами.»? За это? А может за то, что всё это случилось до окончания мною средней школы? За это меня лицом в зловонное болото на два года? За это носить бетон ведрами на последний этаж косящейся новостройки? За это смотреть как средние азиаты подтирают зады письмами от своих родных и близких? За это по двеннадцать часов, в мирное время, укладывать палящий асфальт при свете солнца или прожекторов? Моё присутствие там, в мирное время, было настолько необходимым?

Почему я о «мирном времени»? Может потому, что двеннадцать мужчин и женщин моей Семьи с оружием в руках защищало Отечество во время Великой Отечественной и четверо из них отдали жизнь за Победу? Может потому, что двое из них, с ближайшей роднёй, бились с немцем в блокадном Ленинграде? А те кто выжил и победил, возвращались домой с орденами и медалями «За отвагу»?

Как после СТРОЙБАТА я могу праздновать День защитника Отечества? Два года унизительного рабства, бесконечные дни среди троглодитов, дни, в течении которых долгими часами, находясь в Воронеже – в Воронеже! – я не слышал ни слова по-русски! Каким защитником Отечества я могу себя чувствовать после этой «Иронии судьбы»? За что, страна?!

Возможно я неверно ставлю вопрос: возможно надо спросить не „За что, страна?», а «Зачем, страна?». Затем, «чтобы вовремя выпустить»? – как откровенничал товарищ Сталин в знаменательным фильме режиссёра Михалкова. Но в этом случае тоже ошибка: когда меня освободили, моё Отечество стояло на краю гибели, а я – двадцатилетний сопляк утомлённый стройбатом – ничем не мог ему помочь. Уже через два года его разрушили и разворовали бывшие коммунисты и комсомольцы. Порнография и проституция стали нормой, а вчерашний уголовник, новоиспечённый «коммерсант» на так называемой и-н-о-м-а-р-к-е, плевал в лицо учёным Академии Наук СССР. Зачем, страна?

Говорю – страна? Имею ввиду всех наших тогдашних жителей или конкретную кучку заправил, которые бросили меня в яму со змеями? Страна, это народ. Но и та шелуха управлявшая судьбами – тоже народ. Значит всё-таки – страна. Зачем, страна?

Но, если страна, это народ, значит и я – страна.

Как всё сложно. Как всё интересно! Эй, Тайга, по тебе идёт Россия! Полуслепая, но не сдающаяся! Принимай, Тайга, Россию, дай ей свои глаза!

Возвращаясь к стройбату: в целом с заданием справился хорошо. Лычки на погоны повесить не дал, честь не запятнал, всеми возможными и невозможными свободами пользовался.

Было несколько надёжных парней, благодаря которым выжил и быстро встал в строй «отчаянных неприкосновенных».

Был дурной, но в глубине души добрый прапорщик Тюнин.

Был прокуренный, крикливо-матершинный, но человечный майор Юшков.

Был Владимир, спокойный и интелигентный капитан КГБ, которого фамилию не помню, но с которым меня связала экзотическая история.

Перед тем, как меня забрили в стройбат, я познакомился с гражданкой США из Северного Голливуда – студенткой медицины Викторией: Викки, как она сама себя называла. Познакомились случайно, на Красной площади у Покровского собора. Она что-то искала, а я ей помог. Разговорились, поменялись адресами. Тогда я ещё неплохо говорил по-английски, было время и желание практиковаться. Потом она мне написала. В это время я уже «служил Родине». Открытку от неё мне переслал мой друг из Москвы. Он и не предполагал, что кто-то бдительный «отсканирует» её перед тем, как она попадёт в мои руки.

Спокойный и интелигентный капитан КГБ вызвал меня на душевный разговор. «Ну, почему американка? – спросил. – Наших что ли не хватает? Что у них, у этих американок, „там” не вдоль, а поперёк что ли?»

Может я что-то путаю. Такой разговор, слово в слово, состоялся, но возможно эти слова сказал не Владимир КГБ, а мой комбат, «комбат-батяня, батяня-комбат», полковник Осоргин. Возможно меня к нему по этому поводу вызывали, а спокойный и интелигентный капитан КГБ потом извинялся, мол грубовато как-то вышло, не обращай внимания.

Точно не помню. Мне вообще не вериться, что всё это происходило со мной.

«Если она будет интересоваться прохождением твоей службы, сообщишь мне?» – доверительно спросил капитан Владимир. «Ну конечно же сообщю, – ответил я без промедления. – Если вдруг Викки спросит, как устроены наши лопаты или сколько бетона я могу поднять по лестнице на энный этаж новостройки, неприменно доложу!»

Так началась наша с капитаном «прекрасная дружба» в стиле героев фильма «Касабланка» Майкла Кёртиса и героев кинокартины «Чёрная кошка, белый кот» Эмира Кустурицы. А Викки мне больше не писала.

На дух не перенося окружившего меня топорного, дубинно-стоеросового, враждебного, цепного, чёрного, я создал в стройбатской клетке свой остров: Живой уголок в Клубе культуры нашей части. В выделенной комнате построил вольер, выхлопотал покупку птиц, и зажил как Робинзон Крузо среди попугаев, щеглов и чижей. Знал ли я тогда, что мой фрегат, Россия, Отечество плеяды моих работящих, отважных и талантливых Предков, вот вот потерпит крушение, и я действитвительно заживу как Крузо? Нет, не знал, мои мысли занимала исключительно борьба за выживание.

Эта борьба, помноженная на всебъемлющее чувство глухой изоляции, вырванности из естественной среды, опущенности в среду по определению чуждую, враждебную, истязала меня, ошеломляла, озлобляла, приводила в состояние непроходящего напряжения.

Может так и надо? Может надо было через это пройти? Чтобы потом, увидев больше, чем видно, подобно Ивану Сергеевичу Тургеневу задать себе вопрос: как не впасть в отчаянье при виде всего того, что твориться у нас дома?

Как не впасть в отчаянье, выжить и победить?

Мне пришлось нелегко, но и Ломоносову бывало трудно. Ходил пешком за тридевять земель, а когда возвращался из западных городов, и в каком-то иностранном баре слишком много выпил, его силой забрали в солдаты. Пришлось Михаилу Васильевичу напрягать свои поморские мозги и решать задачу: как организовать побег из чужого войска?

Мне бежать было нельзя – статья.

Пример с Ломоносовым не очень подходящий, но есть и другие. Вот, хотя бы Королёв, Сергей Павлович.

Господина Королёва, русского учёного, его родная страна посадила в тюрьму, в лагерь смерти, а потом «вовремя выпустила», и полетели первые космические корабли и космонавты, а космос навсегда стал русским.

Королёв – хороший пример. Сергея Павловича страна гноила легально, и меня так же. Он стал крепче, как кремний искрящий, и мне следовало бы закалиться. Пройти через огонь и воду – через печь с кизяком и мутный самогон – не расчитывая на медные трубы, а просто делая своё дело, вырастая из ползунков, и понимая, что суть не в том, чтобы только нравиться Отечеству, но и в том, чтобы служить ему. Не в службу, а в дружбу, как говориться.

–Служить бы рад, да гнить в стройбатах тошно, – сказал я Тайге, продолжая стоять на месте и посматривая по сторонам.

А вокруг благодать – ни черта не видать,

А вокруг красота – не видать ни черта.

И все кричат: «Ура!», и все бегут вперёд,

И над этим всем новый день встаёт.

Где все эти «армейские герои», безмозглые холуи, выскочки, обортни-сержанты разных мастей? Где эта дремучая нелюдь, которая дралась за лычки для самовосхваления – роста в глазах соплеменников в родных аулах, кишлаках, деревнях, хуторах, городах Энсках? И что характерно – все они хотели вернуться на родную улицу сержантами, именно сержантами, а не старшими сержантами или, не дай Бог, старшинами. Почему? Да потому, что три узкие лычки выглядят на погонах красивее, чем одна широкая!

Когда меня «вовремя выпустили», волею случая пришлось некоторое время общаться с потомком крепостных из имения Мусиных-Пушкиных. Он был мужем моей школьной знакомой и общение с ним стало «бесплатным приложением».

Во время первой встречи он интуитивно разведывал мои качества. «Выпиваешь?» – поинтересовался как будто мельком. «Не очень», – честно признался я. «А я уважаю», – твёрдо заявил он.

Зная, что меня только что демобилизовали, будучи на несколько лет старше меня, он не обошёл и этой темы: «Как служилось?» – «Нормально». – «В каком звание?» – «Без звания». – «Почему? Я вот сержант!» – он с гордостью распрямил плечи. «Так уж вышло. Несколько раз направляли в сержансткую школу, но я всякий раз отказывался!» – «Чё отказывался? Чё дурак, чё ли?»

«Да уж, видимо дурак, – подумал я, глядя в его прекрасные, волжские, васильковые глаза, окружённые сетью слишком ранних морщин. – Где ж мне с тобой равняться, Сенека ты мой совхозный».

Вспоминая «Сенеку», я шагнул вперёд и решительно двинулся через тайгу.

Прошло минут пятнадцать и вокруг посветлело.

«Лес редеет. Неужели выхожу к болоту?» – мелькнуло в мыслях.

Это было не болото, а поляна – «моя» поляна с высокой елью.

–Ну вот и ель рождественская. Правильно двигаюсь!

Устало сев под деревом, я прислонился спиной к стволу, и стал осматривать ушибленный, «горящий» бок.

Тишина.

–Ворковал голубь, ворковал, а теперь и след его простыл, – подумал вслух. – Ель рождественская, говоришь? А я под ней – кто? Дед Мороз? Святой Николай? Дед Николай? Святой Мороз? Щелкунчик? Пётр Ильич, дорогой мой Пётр Ильич! Как же противно иногда становится, просто не поверите как тошно бывает, мочи нет!

Тишина…

Когда же мне всё это опротивило, когда утомило? Беснующиеся разномастные организованные преступные группировки, повсеместное двурушничество, продажные тупицы чиновники, оборотни в погонах, сенаторы «не понимающие» по-русски, «предприниматели» жиреющие на уничтожении родной природы, откуда-то пришедшие отвратительные, тюремные двери из слепого листового железа бьющие в глаза в подьездах, магазинах, нотариальных конторах – везде!

Когда вино и коньяк заменили мне подъём на рассвете и прогулки по лесу, степи, горам, морскому берегу – с биноклем и полевым дневником, ружъём и удочкой? Когда во мне что-то надломилось? Почему? Ведь звери, птицы, деревья и травы не виноваты в том, что творят выродки из всяких ОПГ, министры взяточники, нечисть порочащая мундиры, сенаторы «не понимающие» по-русски, рублефилы с философией бульдозеров.

Мне вспомнилась фигура, силует Жень Саныча Нинбурга бегущего с сачком за бабочкой по берегу Белого моря. Ему сорок семь. «Папилио махаон на Соловках!» – свет в его глазах.

Свет, это хорошо, но ведь Нинбург пил похлеще меня. И Даррел, и Хемингуей, и Высоцкий, и Визбор. Почему?

Разберёмся. Тайга знает всё. Дай мне свои глаза, Тайга! Мне надо хорошо видеть! Правда, Дерсу? Видишь меня? А я тебя нет! Тот, кто в тайге плохо видит, плохо кончит. Ты знаешь об этом не по наслышке, Дерсу!

Мне стало грустно. Сама собой вспомнилась песня:

–Глухой, неведомой тайгою, – затянул я, – сибирской дальней стороной, бежал бродяга с Сахалина, звериной узкою тропой…

Шумит, бушует непогода,

Далек, далек бродяги путь.

Укрой, тайга его глухая,

Бродяга хочет отдохнуть.

Там, далеко за тёмным бором,

Оставил родину свою,

Оставил мать свою родную,

Детей, любимую жену.

Умру, в чужой земле зароют,

Заплачет маменька моя.

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка – никогда.

Что это я загрустил? Недостойно это и вредно. Хоть я родился в предгорной степи, но леса не боюсь. Многие поколения моих предков – сибирские казаки. Тайга у нас в крови. Тайга у меня в крови. Кто на горошине земли может родиться более свободным, более сильным и более смелым, чем потомственный казак?

В Архиве Академии Наук хранится челобитная моего предка, томского конного казака Василия Ананьина, который около 1616 года просил первого Государя из династии Романовых о жаловании за свою службу в Кузнецкой и Киргизской земле, и за посольство к Алтыну царю. Текст документа записан скорописью XVII века, очень красивой и совершенно непонятной современному русскому человеку. Чтобы её прочесть, пришлось прибегнуть к услугам специалистов.

Написал Василий так:

Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичю всеа Русии бьёт челом холоп твой государев из твоей государевы дальные отчины из Сибири Томского города конной казак Васька Ананьин. В прошлом, государь во 124-м году посылали, государь, меня холопа твоего ис Томскога города твои государевы воеводы Гаврило Юдичь Хрипунов да Иван Борисович Секирин на твою царскую службу в Кузнецы для твоего государева ясаку и кузнецких людей призывати под твою царскую высокую руку. И я холоп твой кузнецких людей под твою царскую высокую руку привел, и кузнецкие, государь, люди тобе государю шертовали и ясак с собя дали, и тобе государю нынечи кузнецкие люди служат и прямят и ясак государев дают. И пошел я из Кузнецких волостей в Томской город, и меня, государь, холопа твоего на дороге черных колмаков кучегунсково тайши Карагулины люди ограбили, а живота, государь, моего грабежом взяли: санапал с ледунками и з зельем, да зипун лазоревой настрафильной новой, да рубаху полотняную, да однарятку лазоревую настрефильную; и всего, государь, живота моего грабежем взяли на 10 рублёв; а меня, государь, убить хотели. А в Кузнецы, государь, ходил 6 недель, и голод и всякую нужу терпел. Да в прошлом, государь, во 124-м году присланы, государь, в Томской город твои государевы послы Василей Тюменской да Иван Петров, литовской десятник, а велено, государь, твоим государевым воеводам Гаврилу Юдичю да Ивану Борисовичю выбрать с послами Томсково города служилых людей и толмачей к Алтыну царю; и твои государевы воеводы Гаврила Юдичь да Иван Борисовичь послали меня холопа твоего на твою царскую службу в Киргизы преже послов для закладов с толмачем с Лукою х киргиским князьком и к их лутчим людям и велели, государь, мне киргисским князьком и их лутчим людем сказать твоего царского величества жалованное слово, и призывати их под твою царскую высокую руку, и взяти у них киргиских князьков лутчих людей и привести в Томской город. И я холоп твой тобе государю служил, из Киргиз в Томской город лутчево человека привел. И твои государевы воеводы Гаврило Юдичь, Иван Борисовичь послали меня холопа твоего после того, как я лутчева человека привел, с послами с Васильем Тюменским да с Ываном Петровым к Алтыну царю. И я холоп твой с послами у Алтына царя был, и про Китайское, и про Катанское государство, и про Жёлтово, и про Одрия, и, про Змея царя проведал. И я холоп твой тебе государю служил, и Алтыновых послов к тебе государю в Томской город привели. И я холоп твой на твоей царской службе голод, стужу и наготу и великую нужу терпел, и з голоду кобылятину ел. И как я холоп твой на твои царские службы подымался, и мне холопу твоему, подъём ставился рублев по 15 и по 20. И я холоп твой в твоих царских службах одолжал и обнищал великими долги, и женишко и детишек позакабалил, и в долгех, государь, окупитися нечем. Милосердый царь, государь и великий князь Михайло Федоровичь всеа Руси, пожалуй, госудсрь, меня холопа своего своим царским жалованьем за моё службишко и за кровь, и возри, государь, в мою великую нужу и бедность, как тобе, государь, милосердому бог известит. Царь государь, смилуйся, пожалуй.

-Зри сиё, – тихо произнёс я, вставая под высокой «рождественской» елью.

Пошёл закрыв глаза. Мне казалось, что деревья расступаются передо мной, а ноги чувствуют колею невидимой тропы. Это было не так: я регулярно натыкался на ветки и стволы, однако не переставал твердить про себя: «Бьёт челом холоп твой государев, возри, государь, в мою великую нужу, смилуйся, царь государь, помоги слепому!»

Через некоторое время заметил, что больше не натыкаюсь на ветки. Боясь спугнуть, сглазить желаемое, я всё шёл и шёл вперёд, не останавливаясь, стиснув веки, веря, что Тайга сама ведёт меня туда, куда надо.

Не знаю сколько это длилось. «Бьёт челом холоп твой государев…» – повторял я упрямо в мыслях. Повторял, повторял и вдруг провалился в воду.

–Болото! – выдохнул весь воздух из груди и отрыл глаза.

Глядя на раскинувшуюся передо мной зелёную равнину, я не чувствовал радости.

–Ты вышел из леса, но это была самая простая часть пути, – сказал я, щуря глаза. – Вот оно – твоё болото: истинное начало этого дня.

Куда же идти дальше?

Вспомнилось, как однажды договаривался с коллегой встретится в столице: «На Невском?» – спросил я. «Неее, на Тверской!» – ответи он. «Может во Владимир столицу вернём? Оттуда уже и до Киева рукой подать, вот там обрадуются!» – сказал я с улыбкой.

Так и не встретились. Оказалось не по пути.

Вечер

Надо искать сапоги.

Где же я их повесил? Если найду, считай, что я уже дома – очки, телефон, навигатор, эхолот, да что угодно! – кока-кола, бургеры, чикены, наггетсы, фри, цезарь, усилители вкуса и запаха, яблочный пай, маффин, чизкейк, ядрёна Матрёна!

–Полцарства за сапоги! – засмеялся я, чувствуя прилив бодрости. – Эх, пригодился бы сейчас «санапал с ледунками и з зельем»: ружьё, отмеренные заряды и порох. Пострелял бы в воздух, меня бы услышали и пришли на помощь. Или просто – документы проверить. Без разницы.

Несколько часов шёл по краю болота в одном направлении. Внимательно осматривал «шагающие» на встречу деревья, но сапог не нашёл.

Стало вечереть.

Наступило время принимать волевое решение: идти напрямик через топи или разворачиваться и шагать обратно в поисках болотников и заветной тропы.

Присел под деревом подумать и отдохнуть. Вдруг снегири – тонкое, скромное, тихое, нежнейшее фью… фью… фью…

Опять вспомнился «Юный натуралист» и фельетоны Гудкова. Как у него всё просто! Читай себе следы да иди по ним. Рад бы почитать, да не вижу следов!

Подвели вы меня, глаза. Когда же вы так ослабли? Как это случилось? Почему?

Почему, почему – что, тут Клуб Почемучек, что ли?

Не стыдитесь, глаза, нет здесь вашей вины, я сам себя подвёл. Боже мой! Дорогой мой Боже, сколько раз я сам себя подводил! Сколько сделал такого, за что до сих пор стыдно!

«К чему это? Зачем пришло в голову?» – подумал я, уже не слыша снегирей и не видя ничего вокруг: воспоминания обрушились на меня камнепадом.

Стыдно за то, что несколько раз кассир выдал сдачу больше, чем надо, а я, видя это, ничего не сказал. Даже радовался. Позднее бывало по другому: не раз обращал внимание продавца или кассира на то, что сдача слишком велика, но прошлая гнилая радость не забылась, не стёрлась, не смылась!

Стыдно, что в своём животном подростковом неразумии заставлял нервничать своих учителей – академических учёных.

Стыдно, что бывая в доме Трофима Комова и его супруги в городе Воронеже, встречаясь у них с моей мамой и братом, которые «вытаскивали» меня на несколько часов из стройбата, не уделил должного внимания рассказам хозяев – фронтовиков, родителей коллеги моего отца. Они открыли передо мной все свои военные фото-альбомы и многие свои воспоминания, а я не смог должным образом этого оценить.

Стыдно, что вместо того, чтобы как следует учиться в Московском Университете, в который я поступил сразу после освобождения из «армии», я весь первый курс пробренчал на гитаре, охотно распивая вино-водочные изделия в обществе легкомысленных барышень, которые, чтобы «догнаться», пили даже одеколон. В результате – проваленная сессия и отчисление.

Стыдно, что верил в Ельцина.

Стыдно, что с гитарой на перевес, моей сверкающей питерской «Музой», рванул за длинным рублём во все эти встрепенувшиеся «Гнёзда глухарей».

Стыдно, что окунулся в мир «серой» торговли и занялся перепродажей всего и вся, соря шальными деньгами.

Стыдно за наглость, с которой в те проклятые девяностые курил сигары в московских и петербургских такси.

Стыдно, что расхаживал в шёлковых рубашках, когда пожилым соотечественникам не хватало денег на еду.

Стыдно, что проводил время в обществе всякой нечести, сидел с ней за одним столом, вместо того, чтобы встать, развернуться и уйти. В оправдание могу сказать: «Не мы таки, жисть така», – и это будет правильно, но всё равно стыдно!!!

Стыдно, что ради длинного рубля готов был стать даже агентом Гербалайф! Как стыдно делать что-то только для денег!

Стыдно, что после каждого случая с перебором алкоголя обещаю себе, что это в последний раз, но обещания не сдерживаю. Стыдно постоянно себя обманывать!

Как стыдно, как стыдно, как стыдно!!!

Стыдно, что не сделал НИЧЕГО, чтобы родное Русское Семиречье осталось в России. И чтобы Бишкек, Ташкент, Душанбе и Ашхабад остались в России.

Стыдно, что так и не стал великим русским зоологом – так много людей верило в моё дарование!

Стыдно…

Набежавшее треволнение подняло меня на ноги.

–Пока не стемнело, буду прорываться наугад, – сказал решительно, и, не медля ни секунды, зашёл в болото.

Сначала было почти сухо, но уже метров через десять под ногами зашипела, зачавакала, захрипела, забулькала вода. В нос ударил запах сероводорода, движение замедлилось, кровь похолодела.

«Это не то живое, разноцветное болото, по которому я зашёл в тайгу. Оно другое!» – пронеслось у меня мыслях, и серце забилось чаще.

–Ничего, ничего! Всё обойдётся, – подбадривал сам себя, прорываясь вперёд. – Не в такую грязь приходилось окунаться.

Стыдно за МГУ и его ДАС – Дом аспиранта и стажёра. В том, что там творилось нет моей вины, но обидно за университет имени Ломоносова – ЛОМОНОСОВА – один из старейших и крупнейших в стране.

Дом аспиранта и стажёра МГУ. Звучит солидно. Возможно когда-то этот Дом таким и был. Но то, что я застал даже общежитием нельзя было назвать. Подходило только одно, отдающее сероводородом слово – общага. Загаженные туалеты, «голые» лампочки на вырванных проводах, исковерканые двери на многократно сорванных петлях и немыслимое засилие пронырливых, агрессивных кавказцев, которые проживали в университетском здании целыми колониями, кланами, таща всех кого не лень из своих аулов в столицу СССР. Они были основой основ «студенческого» общества как минимум той части ДАСа, в которой мне выпало жить.

Поселялись горцы практически исключительно друг с другом по национальному признаку. Давая взятки соответствующему человеку из администрации, выбирали лучшие комнаты, в которых проживали в количестве меньшем, чем было предназначено в соответствии с занимаемой площадью.

Когда я прибыл в ДАС, то молодой, смазливый молдаванин, так же студент МГУ, наделённый полномочиями расселителя начал подбирать для меня место жительства. В результате определил меня в четырёхместную комнату на двенадцатом этаже, если не ошибаюсь. Выдал мне ключ и я отправился осматривать свой «уголок».

Ключ к замку не подошёл. Внезапно двери отворились и передо мной возник полуголый низкорослый чеченец.

–Чего надо? – широко расставив ноги, набычившись, уставился на меня исподлобья.

–Жить тут буду… сосед, – ответил я, показывая ключ.

–Не будешь тут жить, – парень выступил на шаг вперёд и мельком посмотрел по сторонам. – Я тут буду жить, один тут буду жить. Понял?! Кто тебя прислал?!

Не дожидась моего ответа, «сосед» хотел было толкнуть меня рукой в грудь, но сдержался.

–Не приходи сюда больше, придёшь – пожалеешь! – захлопнул передо мной дверь.

От такой наглости и неожиданного оборота дел я немного опешил. Что это было? Где я? Ущипните меня, ядрёна Матрёна!

«Тоже мне вайнах, – думал я, возвращаясь к расселителю. –Благородство кавказского мужчины-воина, нравственность горного рыцаря так и прёт у него из всех щелей. Не воин и не рыцарь – обычный тупорылый бандит».

–От какой комнаты я тебе выдал ключ? – поинтересовался ничем не смущённый расселитель.

Я ответил.

–Блин, я не туда тебя послал! Ошибся! – провёл пальцем по записям в тетрадке.

«Туда ты меня послал, туда, всем понятно – куда», – подумал я, и спросил:

–Как дальше жить то будем?

–Хорошо будем жить! – воскликнул смазливый, глядя на меня по детски честными глазами.

Сколько кавказцы платили этому молдаванину и коменданту общежития никто не знает. Думаю немало. «Благородные воины и нравственные горные рыцари» сорили шальными деньгами нажитыми благодаря никем не контролируемым заработкам. В университетском общежитии они устраивали платные тренажёрные залы и платные просмотры голливудского галиматья в «кино-салонах» обустроенных телевизором и видеомагнитофоном VHS. В студенческой столовой владельцы подпольного бизнеса хвалились друг перед другом толстыми рулонами купюр, а убогие пожилые москвички из соседних домов приходили мыть у них полы.

Чувствуя свою безнаказанность и стадную силу, кавказцы напропалую насиловали студенток, наивных русских девочек из городов Энсков, которым никто не обяснил, что если гость с юга приглашает тебя поесть, выпить, закусить, это означает, что расчитаться надо будет небезопасным сексом, возможно не только с ним. Причём поведенческий набор кавказцев христиан ничем не отличался от повадок кавказцев мусульман.

Вобщем, чтобы поселиться в студенческое общежитие главного университета СССР и приступить к учёбе в самом престижном ВУЗе самой большой страны мира, надо было начинать с мордобоя и неравного противостояния в одиночку (кто же поможет «сумашедшему»?) своре отморозков. Такая страна не могла устоять. То что случилось в 1991, к безмерному сожалению, было неизбежно. Точка невозврата была пройдена в годы бездонного брежневского отупения, в эру коллективных школьных писем с пионерским антиприветом 39-му президенту США Джимми Картеру – редиске объявившему бойкот Олимпийским играм в Москве…

Я зашёл в болото по грудь. Дно очень мягкое. Слишком мягкое. Стало не по себе. Остановился перевести дух и начал медленно погружаться. С испугу засуетился, рванул сначала вперёд, потом назад, поднял руки вверх – как сдающийся солдат.

–Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, – запел вспомнившуюся вдруг песню, – не будь ко мне жестоко, жестоко не будь, – опустил руки, и начал разгребать плавающие передо мной куски торфа. – От чистого истока в прекрасное далёко, в прекрасное далёко я начинаю путь, – со всей силы двинулся вперёд. – Слышу голос из прекрасного далёко, он зовёт меня в чудесные края, слышу голос, голос спрашивает строго – а сегодня что для завтра сделал я?

«Что я сделал вообще? Что же я наделал?» – пронеслось в мыслях, когда неожиданно провалился в трясину с головой.

–Врёшь не возмёшь!!! – вынырнув, заорал во всю глотку. – Дырку тебе от бублика, болото! – нащупал грунт под ногами, и выбрался на место помельче.

–Что наделал… Что сделал? – спрашивал я себя, отчаянно вглядываясь в ту сторону, где, как мне казалось, должна была быть деревня. – Много чего сделал. Даже очень много! – вытер рукой грязь с лица. – Пятьдесят лет не зря прожил.

«Много, но ведь можно и больше, – подумалось. – Надо двигаться, а то засосёт!»

Многих уже засосало. Теряя рассудок от обездвиживания и сероводорода, некоторые из них утверждают, что Россия САМА виновата в том, что за последние годы на её окраине выросло целое поколение людей, не считающих себя русскими. Что же это получается: на окраине нет таких как я – пятидесятилетних состоявшихся господ, которые понимают, что русские, это великоросы, малоросы и белоросы? Они то почему молчат? Что они сделали вчера для сегодня? Отходили ремнём свою зарвавшуюся, сопливую молодятину? По сусалам своим молокососам-нигилистам надавали? Кто на окраине отцы и кто их дети? Кто в доме хозяин? Или окраинским пятидесятилетним господам тоже почудилось, что они не русские?

Не русские? Это всё равно что поляки из Малопольши решат в своём Кракове, что они больше не поляки, а ребята с окраины: моя хата с краю, ничего не знаю, не поляки мы и точка, а то, что поголовно на польском говорим и Краков, это одна из исторических польских столиц, это не важно, не братья вы нам, поляки, мы краки, а наши предки – древние раки и кожемяки!

Жители бывшей рязанской окраины и прочих бывших русских окраин-украин тоже не русские? И князь Владимир не русский? И «Слово о полку Игореве» исправить надо? Почему исправить? Ну как же! Там же автор написал:

Стонет, братья, Киев над горою,

Тяжела Чернигову напасть,

И печаль обильною рекою

По селеньям русским разлилась.

Это текст в обработке Николая Алексеевича Заболоцкого. А вот оригинал:

А въстона бо, братие, Киевъ тугою,

а Черниговъ напастьми.

Тоска разлияся по Руской земли;

печаль жирна тече средь земли Рускыи.

Может и Днепр не русский? Откуда же она, Дана-апр, «глубокая вода» по-скифски, притекает на русскую окраину? Она же из России проистекает, российское имеет начало «глубокая вода». Через мой родной Смоленск течёт Днепр! Может окраинским добрым молодцам Днепр взять и запретить, раз он русский, а они не русские?

Русский Днепр, братцы, русский, и то что он течёт по земле и Великой Руси, и Белой, и Малой очень символично. А то, что ВСЯ история окраины, нынешнего постсоветского химеричного государства-сосунка, ПОЛНОСТЬЮ совпадает с МАЛОЙ частью истории России означает только одно – окраина, нынешнее постсоветское химеричное государство-сосунок, бывшая УкрССР, есть часть России. Как и ВСЕ остальные русские окраины разных времён – со всеми генотипами и наречиями включительно.

Русские вы, окраинцы, русские, а то, что на западе с поляками смешались: речью, кухней, кровью и даже гимном – потомками польских же родов придуманным – так это не грех: и на Белой Руси русские с поляками, а за одно и с варягами, и прочими прибалтами, смешались. Всё это нормально: на окраинах, пограничьях, все со всеми смешиваются, такова природа. Главное никогда не забывать кто ты есть, чтобы однажды этого не решили за тебя другие – не обязательно здравые и дружелюбные.

«Проблема» в русской речи – «на» окраине или «в» окраине – вообще мне не понятна. «На» границе или «в» границе»? Ответ очевиден. Впрочем, как верно подмечено, спорить с дураком, всё равно что играть в шахматы с курицой: она расбросает все фигуры, нагадит на доску, поцарапает её и побежит рассказывать, как она победила.

Вспомнился тематический анекдот: супруги Сидоровы прекрасно провели летний отпуск: он – на Лене, она – под Владимиром. Ну, смешно же, ей-богу! Пример наших «на», «в», «под» для необразованных «господ». Что думаете, Иван Сергеевич? Верно, верно: велик и могуч, правдив и свободен!

Впрочем засосало не только жителей окраины. «Побеги из России» знакомы мне и с более ранних времён.

Единственным моим кавказским приятелем в Доме аспиранта и стажёра МГУ был грузин по имени Заза. Симпатичный, филигранный парень, женатый, отец сына. Когда Грузинская ССР решилась на побег, в комнате, в которой жил мой кавказский товарищь я увидел новоиспечённый грузинский флажок (ну это же иерусалимский крест!) бодро торчаший из временно пустующего гранёного стакана. Заза радовался побегу Грузии и считал, что это правильно. Ну, ему, грузину, виднее.

Вскоре он развёлся и погрустнел. Я как-то спросил его почему он не в Грузии, за побег которой он так ратовал, и что он делает в Москве? В ответ услышал: «А что же мне там делать? Ни работы, ни перспектив, и пахнет войной». Беги, Заза, беги!..

Превозмогая праздность, вакуум,

Золотострастие так многих

Своих сынов и дочерей,

Живёшь, о, Грузия, прекрасной

Бессмертной песнею своей!

И Я – далёкий и опасный,

Я – громогласный, страшный – Я

Летаю ласточкою в Небе,

Когда поёшь Ты, Грузия!

Темнеет. Ползу через топи. Тяжело. Страшно.

–Князь Всеволод Большое Гнездо, созывай своё войско, пусть оно вместо Дона вычерпает шеломами это проклятое болото! Шеломами его к чёртовой матери!

Почему назвал болото проклятым? Оно же мне так нравилось утром. Может всё наоборот – это я проклятый? Ни на что не гожусь? Что я сделал в своей жизни? Много. Но ведь можно и больше! Хотя бы брать с собой в лес запасные очки, приёмник ГЛОНАСС! Где моя мобильная спутниковая система? Где мой третий глаз? Атрофировался, рассосался где-то между Перестройкой и счастливым детством, между стройбатом и университетом, между самогоном и Мускатом белым Красного Камня.

Представляя себе слегка охлаждённую бутылку Муската белого Красного Камня стоящую на белоснежной, кружевной скатерти стола перенесённого из душного салона на открытую веранду окруженную кипарисами и олеандрами, веранду утопающую в пении цикад и лучах вечернего солнца, я возвращался в тайгу.

«Не выйду сегодня, – думал, тяжело передвигая ноги. – Лучше передохнуть, переночевать в лесу. Утро вечера мудренее».

На берегу меня встретили комары.

–Ну вот, первое комарьё в этом сезоне, – с недовольством констатировал, осматривая себя: мокрого и грязного с головы до пят.

Комары любят первую и третью группу крови. У меня вторая, но это не спасало: бродя по болоту я разогрелся, вспотел, у меня поднялась температура, а в выдыхаемом воздухе увеличилось содержание углекислого газа. Я сам чувствовал свой запах, а уж для комаров был «виден» на десятки метров.

В девяносто первом, во время прохождения летней полевой практики по ботанике и зологии на первом курсе Демидовского университета, в который я поступил сразу после ухода из МГУ, мне довелось ближе чем обычно познакомиться с комарами и многое о них узнать. Дело не в том, что там их было больше, чем в других районах верхней Волги, просто до того времени я не уделял внимания их систематике, а во время полевой практики нам дали задание установить видовой состав комаров в районе нашего проживания. За это взялся колега с редким ныне именем – Ярослав. В разное время дня и ночи, жертвуя собственной кожей и кровью, он мужественно ловил в пробирки кусающих его комаров, исследовав таким образом не только видовой состав, но и суточную активность надоедливых кровососов. Видов было довольно много, но в память врезалось одно название – кусака мучитель.

Мы жили на университетской биологической базе в небольших деревянных домиках на берегу живописной реки Улеймы, у самого её устья. Улейма впадает в реку Юхоть, которая в свою очередь соединяется с Волгой – прямо напротив города Мышкина.

Известный с XV века как село, Мышкин в 1777 году получил статус города. Эту дату я запомнил сразу: в нашем семейном архиве храняться сибирские 10 копеек 1777 года – очень большая, тяжёлая монета с двумя соболями на реверсе. По указу Е.И.В. Екатерины Великой этот особенный вид денег производился из колыванской меди: медного сплава с содержанием золота и серебра, и имел хождение исключительно в Сибирской губернии. Монета досталась нам в наследство от предков – сибирских казаков.

«Почему они, и все последующие поколения, её хранили? – часто думал я. – Дело случая, на счастье или просто нравилась, как иные произведения скульптуры малых форм? Действительно красавица!»

Русскую сибирскую монету начали бить в 1763 году, когда на карте мира и в помине не было многих известных нам сегодня государств, в том числе США. В конце XVIII века в Иркутске за 10 сибирских копеек можно было купить 20 килограммов первосортной ржаной муки. В тоже время в европейской части России за «обычные» 10 копеек можно было проехать на почтовых лошадях 10 вёрст по дороге из Санкт-Петербурга до Новгорода и 20 вёрст из Новгорода до Москвы.

Из Ярославля до университетской базы я добрался на автобусе. За сколько не помню, но точно не за 10 копеек.

Получилось так, что я опоздал на выезд нашей группы и пришлось ехать одному. В тех местах я ранее никогда не бывал, но базу нашёл без особого труда – по следам одногрупников отставленными ими на грунтовых дорожках и лесных тропах.

Я шёл, весело посматривая по сторонам, не подозревая, что через месяц или два моя моя любимая, огромная страна сотрясётся до основания, а ещё через несколько месяцев горстка полоумных начнёт обратный отсчёт в ожидании конца существования России: Иваны безродные с поражающей лёгкостью откажутся от своей более чем 1000-летней истории, а мои предки во второй раз перевернутся в гробах, место родной копейки захватит «вожделенный» цент, а уста всех российских национальностей, каждые на свой лад, начнут смаковать и слюнявить невнятное «окей» – до изнемождения, до рвоты.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что годы спустя, живя за границей, я снова открою для себя «Слово о полку Игореве» в поэтическом переложении Николая Алексеевича Заболоцкого (в тридцатые и сороковые – заключённого Востоклага и Алтайлага) и найду в нём слова, которых мне не хватало на закате XX века:

А князья дружин не собирают.

Не идут войной на супостата,

Малое великим называют

И куют крамолу брат на брата.

А враги на Русь несутся тучей,

И повсюду бедствие и горе.

Далеко ты, сокол наш могучий,

Птиц бия, ушел на сине море!

Тогда, идя по следам однокурсников, не думая ни о чём особенном, ничего не зная ни о судьбе поэта Заболоцкого, ни о графе Алексее Ивановиче Мусине-Пушкине, я шагал по полям и лесам, наслаждаясь видами и запахами родной природы. Позади остались Петровка-Тимирязевка, стройбат и ДАС МГУ. Всё это не тянулось за мной отяжаляющим шлейфом, а оддалялось будучи отсечено уверенным ударом острой шашки.

Река Улейма встретила меня тепло. Однокурсники с нескрываемым восторгом отнеслись к моему таланту следопыта, а однокурсницы строили глазки и теребили цветастые ситцы. Я был вполне хорош собой: высокий, стройный, умный, зрелый, опытный самец с молодёжной бородой и томным взглядом тонированным бликующими линзами очков.

Видавший виды путешественник, не ожидая от долины Улеймы ничего особенного, я был приятно удивлён увиденным.

Уже в первый же день состоялась моя встреча с чёрным аполлоном: элегантной дневной бабочкой средних размеров, которую до того момента я никогда не видел.

Своё латинское название чёрный аполлон получил в честь титаниды Мнемозины – богини памяти, матери всех олимпийских муз, в том числе Клио – музы истории. Сегодня мне хочется верить, что именно та встреча вырвала меня из рук её сестёр: Мельпомены, Талии и Терпсихоры, дружбой с которыми я бредил всё предыдущее время (не считая Эрато учившей меня, как быть желанным для страсти и любви).

Увидев первую бабочку (в последствии встретил их там десятки), я буквально обомлел:

–Да это же аполлон!!! Парнассиус! – воскликнул с восторгом, а в моей памяти пронеслись яркие моменты встреч с неотразимыми представителями этого рода в моём отеческом Тянь-Шане. – Ядрёна Матрёна!!!

Поздним вечером следующего дня произошла очередная неожиданная встреча.

Так как я был значительно старше основного состава нашего курса, как хронологически, так и по обретённому жизненному опыту, я не соблюдал установленного на базе распорядка дня и вёл независимую жизнь, втягивая в неё нескольких коллег. В тот вечер, бодро распевая песни из «Бременских музыкантов», мы отправились в плавание на водном велосипеде по засыпающей, гладкой, будто зеркало, Улейме.

Когда отошли от берега, рядом с нашим «исследовательским судном» что-то проплыло.

–Что это было, господа? – поинтересовался я, старательно двигая заплетающимся от «вечерней радости» языком.

–Не имеем чести знать-с! – отрапортовал коллега, не помню – то ли Ярослав, то ли Александр.

–Эй, там, ну-ка быстро на берег! – властным голосом скомандовал кто-то из сгущающихся сумерек.

–Эй, там, ну-ка быстро молчать! – спарировал я, чувствуя прилив бодрости.

Стоящий на берегу студент старшего курса, почувствовал себя оскорблённым, но дальше агонии его комплексов дело не пошло.

Тем временем рядом с нашим водным велосипедом снова что-то проплыло.

–Неужели кутора? – спросил я, исходя из размеров животного – явно небольшого зверька.

Так как при себе у нас имелся энтомологический сачёк, я решил во что бы то ни стало поймать водоплавающие животное, если оно появиться вновь. И оно появилось!

Решительно черпанув сачком, я быстро подняд его над водой. В сетке что-то неистово билось.

–Мышь, – спокойно констатировал мой спутник.

–Необычная мышь! – не скрывал своей радости я. – От винта! На берег, полный вперёд!

Это действительно была кутора, иначе – водоплавка. Оригинальный полуводный зверёк из семейства землеройковых. Отчаянный хищник нападающий не только на водных беспозвоночных, но и на рыб и лягушек превосходящих его по размерам, а даже на молодых водоплавающих птиц и сухопутных грызунов.

–Какая красавица, эта наша улеймская кутора! – восторгался я, энергично вращая педали. – Ну просто заглядение! Понимаешь? – посмотрел на коллегу. – Это же она самая, «необычная мышь» по-древнегречески. Впервые вижу это животное!

На берегу шевельнулся автор властных слов призывавших нас прекратить плаванье.

–Дружок, смотри кого мы поймали! – поприветствовал я коллегу, так же как и я, отличавшегося бородой и очками.

–Выход на воду в это время запрещен, – без энтузиазма поприветствовал он нас.

–Ну ты только посмотри – это же кутора, настоящая водоплавка! Ты видел её когда-нибудь? – спросил я.

–Мы поймали, – похвастался мой соратник.

–Где? Здесь, что ли? – студент старшего курса неожиданно резво заглянул в наш сачёк.

–Осторожней! – воскликнул я. – Это кутора, приятель, хищник, как ни как. Ты в курсе, что в её слюне содержится парализующее вещество? Ещё будем тебя тут откачивать, ядрёна Матрёна!

Старшекурсник отпрянул и удалился во-свояси, но обиды не забыл и несколько последующих дней активно, хотя безуспешно пытался очернить меня и «команду» в глазах формальной и неформальной улеймской «менсы».

Относительно недалеко от базы, на другом берегу реки, находился торфянник и мховая пустошь покрытая редким, низкорослым сосняком. Она пряталась в лесу, а сама скрывала от несведующих глаз немало зоологических и ботанических чудес. Главным из них, во всяком случае для меня, были козодои и их гнёзда.

Козодой! Звучит как будто смешно, как-то по дворовому, как жаргонное словечко. Тем временем козодой, это одна из интереснейших и изящнейших птиц России и всей Евразии.

Окрашенный совершенно как рябчик (какой русский не знает рябчика!), формой козодой напоминает большого стрижа, кукушку и пустельгу одновременно. Его голос звучит как мотор мопеда, а выразительные глаза, будто глаза кошки, отражают свет фар проезжающих автомобилей.

Но это ещё не всё, как говаривал один известный барон.

Козодой интересен не только своим названием, внешним видом и голосом. Весьма оригинально его гнездо, а точнее отсутствие его, как такового. Не строя собственного, он в отличии от кукушки, не подбрасывает яйца в гнёзда других птиц, а откладывает их прямо на землю, на лесную подстилку, в подходящим, но не обязательно укромном месте. Каждый может их раздавить или съесть. Как эти птицы ещё не вымерли, непонятно. Впрочем гнездовые повадки наших, европейских козодоев выглядят прозаично по сравнению с обычаями их тропических родственников, которые оставляют своё будущее потомство совсем уж где попало, на пример в разломе треснувшей ветки.

На «козодоевую» мховую пустошь меня привёл коллега – Александр Русинов, ярославец, прирождённый зоолог. Он хорошо знал окрестности, так как был на Улейме не впервые. Позднее на этой же пустоши его укусила гадюка и он много шутил по этому поводу. Ему понравилось – настоящий натуралист!

С обществе иного коллеги, Александра Боброва, рыбинца, тогда – начинающего аквариумиста и кактусиста, в будущем – академического гидроботаника, я ловил бабочек, в первую очередь своих любимых бражников. В окрестностях базы можно было встретить около десяти видов этих насекомых, а среди прочих – ярких шмелевидок с прозрачными, «шмелиными» крыльями, которые летали днём, и довольно редких в европейской части России слепых бражников, которые летали ночью.

Почти каждый вечер, вооружившись энтомологическими сачками, мы с Александром приходили к зданию столовой, у белой стены которой ярко горел фонарь. Сочетание естественного белого экрана с источником интенсивного света создавало идеальные условие для ловли.

Массовый лёт ночных бабочек, это феерическое зрелеще. Как погружение в иной мир. Именно погружение: будто ты плыл на лодке по Красному морю, видя только воду и изредка выскакивающих из неё дельфинов и летучих рыб, а потом одел акваланг, нырнул и оказался в совершенно ином, поразительно богатом яркой и разнообразной жизнью царстве кораллового рифа.

Слыша шелест сотен, тысяч крыл, очарованные, околдованные, мы созерцали таинство, которое было доступно каждому, но не каждому было интересно и нужно.

Вид кружащихся повсюду ночных красавиц разного размера и цвета в первые секунды гипнотизировал, а потом у меня случался энтомологический приступ, энергетический взрыв активности охотника, коллекционера и исследователя: «Летит!.. Тут села!.. Упал в траву!.. На ветке! Сшибём!.. Вот там! Гони на меня!.. Саша, это слепой бражник! – я задыхался от возбуждения. – Уже второй!»

В ответ Саша показывал мне девственного, только что вышедшего из куколки и не налетавшего даже десятка часов глазчатого бражника сидящего у него на рубахе и «таращащего» на нас яркие, «подведённые» глазища, «нарисованные» на дрожащих крыльях. «Вот силища, – говорил коллега, складывая в улыбку широкие уста над длинным подбородком. – Очей очарованье!»

Мои энтомологические матрасики (специальные конверты с ватными прямоугольниками служащие для хранения собранных насекомых) быстро заполнялись качественным научным материалом. Иные окружавшие меня матрацы влекли моё сознание гораздо меньше. Ни на одном из них не согрешил, что глупо и мудро одновременно. В кустах и на берегах доброй Улеймы – та же история.

Обожаемые мною бражники получили своё русское название в связи с их тяготением к цветочному нектару и соку вытекающему из сломанных веток и стволов лиственных деревьев. Ловя их и наблюдая за ними, мы с Александром и сами уподоблялись им. Будто неутомимые, тяготеющие к нектару бражники, мы «зависали» над забытой ныне «Зубровкой» продававшейся тогда в лимонадных бутылках и чистой водкой в нормальной, «взрослой» таре. Просиживая ночи напролёт у студенческого костра на берегу реки, мы распевали песни под гитару в кругу дозревающей юности и философов одного дня. Над нами летали козодои, светляки, комары и другие ночные животные привлечённые светом огня и человеческим запахом. Мы пели и пили. Комары высасывали нашу кровь, а их съедали козодои. Можно сказать, что «Зубровку» и водку пили все: люди, насекомые и птицы.

Сегодня мне не вериться, что тогда я мог часами исполнять свои, и только свои авторские песни. Сейчас этого уже не повторить! Я их почти не помню. Где-то в подсознание ещё кружат некоторые: те, которые были изданы в серии «Российские барды». Всего лишь несколько песен… А тогда я мог петь всю ночь – от заката до рассвета! Было ли всё это? Не верится! Но:

Давайте будем веселиться и гулять!

Пусть станет лёгкой дальняя дорога!

Не надо времени, друзья мои, терять –

Его осталось уж для нас совсем немного.

Пройдут года, а вместе с ними – слепота,

Увидим мы, что жизнь совсем уже другая,

Так пусть же будет что вспомнить нам тогда,

Когда? Когда?!

Как подойдём мы к заключительному краю…

Сколько друзей я приобрёл в свои молодецкие годы! Какой спектр общения! Где же они теперь – друзья-товарищи?

Друзья. Радость и одиночество в тесном окружении ровестников и не только: одноклассников, одногруппников, сослуживцев, коллег.

В средней школе их было несколько, а среди самых близких – двое: Николай, с которым первый раз попробовал водку, спивается где-то между Канадой и США, а Максим перебрался в Калифорнию и ничего более о нём не знаю.

Коля, помнишь, как мы с тобой «дрались» за книжку «Осминоги за стеклом» Святослава Владимировича Сахарнова? С каким энтузиазмом рисовали аквалангистов и морских животных, твёрдо веря, что и мы вот так же когда-нибудь…

Одиночество. Академия, стройбат, Университет, снова – Университет, и опять – Университет.

Одиночество.

Что такое одиночество в кругу друзей и знакомых? Нежелание оставаться на их уровне или опускаться до их уровня, даже если на определённом этапе совместное времяпрепровождение устраивает.

Конечно, можно для смеха есть с приятелем на перегонки перцы чили, но сколько лет это может продолжаться? Можно целыми днями шататься по пивным и смаковать вино в парках, но сколько, как долго?

Всё на свои места расставило оно – время: проходили годы, я изменялся, а большинство из друзей-товарищей – нет. Я шёл, а они стояли или топтались на месте. Но я не сдавался – со всей силы тащил их за собой, пока не понял, что это сизифов труд. Пока не понял, что настоящие друзья у меня действительно есть, но это не те люди, которых я толкаю вперёд, теряя энергию и сбавляя шаг.

Я – естествоиспытатель, путешественник, ищу и нахожу СВОЮ дорогу, шагаю по ней. Те, кого я тащил за собой – придорожники. У них нет своей дороги. Они беспорядочно наползают на чужие, в том числе на мою: заполоняют её, превращают в гуляйполе, лабиринт без выхода, сеть спутывающую ноги. Трава, ботва, «друзья»…

Мои настоящие друзья, это такие же путешественники. Так же расчищающие дороги – каждый свою. Так же понимающие, что без косилки не обойтись. Иначе зарастём сорняком. Остановимся. Сгниём под бодрые тосты, под неслышимое шу-шу, в невидимых, но крепких сетях интриг, манипуляций, лжи и зависти.

Так и косим каждый день, и идём по чертополоху и репею, тернистым обломкам, раня ноги, и понимая, что иначе никак.

Не верь разлукам, старина, их круг

Лишь сон, ей-богу.

Придут другие времена, мой друг,

Ты верь в дорогу.

Нет дороге окончанья,

Есть зато её итог,

Дороги трудны, но хуже без дорог.

В два конца идёт дорога,

Но себе не лги:

Нам в обратный путь нельзя.

Слава богу, мой дружище,

Есть у нас враги,

Значит есть, наверно, и друзья.

Я вижу их – вот они идут, мои друзья, каждый твёрдо ступает по своему пути. Нам не нужно частое общение «наперебой», достаточно, что мы знаем, что мы есть, что каждый из нас где-то прокладывает свою дорогу. С некоторыми из них я не знаком лично, но это не важно. Важно, что они есть. Важно, что даже погибая, но не сгибаясь, они скажут тебе то, от чего станешь рубить шашкой с утроенной силой…

Раздевшись, я выжал одежду. Вода в болоте была холодной, но пока пробивался через топи, я этого не чувствовал. Разогрелся так, что от меня шёл пар, как от перегревшегося мотора, как от коня поднявшего всадника на самую вершину горы.

Одежду следовало высушить и как можно быстрее. Способ был только один: снять, выжать из неё воду, снова одеть и двигаясь, сушить её теплом собственного тела.

Поёживаясь в ставшей неприятной, «чужой», одежде, я бегал туда-сюда вдоль берега болота, продолжая думать о дружбе.

Не только у меня есть друзья и «друзья», но и у моей страны есть друзья и «друзья».

Когда к нам в дом постучалось беда, моя страна разделилась на несколько стран, а «верные» зарубежные союзники почти поголовно отвернулись от нас.

Друзья разбежались. Некоторые из них сразу обросли коростой и язвами русофобии. Другие, не смотря на свой выбор, понимали, что только в союзе со своей «бывшей» Большой Родиной и своим «бывшим» Большим Братом они могут оставаться кем-то значимым, что лучше быть одной из стрел в его крепкой руке, чем стать одной единственной, ничего не значащей стрелой при каждом потрясении переходящей из рук в руки.

Пучёк стрел в российском колчане – это русский хребет растущий из Ладоги, Новгорода, Киева, Владимира, Москвы и Санкт-Петербурга. Переломить его пытались монголы с иными степняками, шведы с наёмниками и предателями России, французы с собутыльниками и случайными попутчиками, немцы с рабами и даже возомнившие невесть что японцы и поляки с литовцами. Всех их Россия переломила через колено. Все они вдоволь испробывали калёных наконечников из русского колчана.

Когда к нам в дом постучалось беда, некоторые сепаратные сообщества не задумываясь вырвали свою стрелу из русского колчана и остались с ней и своими новыми, «лучшими» союзниками один на один. Они даже не заметили и не поняли, когда их новые, желанные, «выстраданные» «союзники», «партнёры» и «друзья» с облегчением переломили, двумя пальцами, их единственную стрелу – не из ненависти к ним разумеется, а из ненависти к нам.

Есть у моей страны и такие друзья, которые от неё отгородились, но до сих пор мечутся – то вернут свою стрелу в русский колчан, то попросят её обратно. Лёд тронулся, дамы и господа, пришло время определиться в чьём колчане ваша стрела останется навсегда. Если не в русском, значит вы придорожники на русском пути. Придорожников – косилкой, шашкой. Если будет надо, отдам стране свою.

Я пью за здоровье немногих,

Немногих, но верных друзей,

Друзей неуклончиво строгих

В соблазнах изменчивых дней.

Я пью за здоровье далёких,

Далёких, но милых друзей,

Друзей, как и я, одиноких

Средь чуждых сердцам их людей…

Бегая во мраке по лесу, я зацепился ногой за корень и с размаху упал навзничь. Тяжело поднялся, со стоном поглаживая ушибленный бок, который отозвался острой болью.

А не слишком ли я задираю нос? С какой стати я взялся за обсуждение судеб своих знакомых и целых народов? Кто я такой, чтобы стране свою косилку предлагать?