Читать книгу Узилище потерянных душ - Дмитрий Черновицкий - Страница 1

I. Во тьме ночной

Шаг. Ещё один. Я плелся, как ничтожество, никому не нужное, всеми брошенное ничтожество.

"Здесь кто-нибудь есть?!" – кричу я в пустой коридор, но никто не отзывается. Пусто, как в полом древе. Такое растение уже сотни лет было бы поедено сотнями личинок, усатыми древоточцами и прочей дребеденью, о которой мой мозг никогда не знал. И никогда не узнает. Всё, что я знаю – это воля голосов. Я – их рыцарь и раб, воин и гражданский, барин и холоп. Они во мне, а я – в них. Их шепот – моя колыбельная на ночь. Моя единственная любимая песня, которая вечно стоит на повторе. Мой гимн, принадлежащий моим маленьким мысленным чертогам, в которых живут черви – никчемные создания, отчисляющие мне часть от поглощенной мозговой корки.

"Чёрт", – подумал я, почувствовав толчки под бетонным полом.

Стоило мне только подумать о моих маленьких червях, как они уже тут как тут – извиваются ордами под полами этого крошечного темного коридора, ища пищу в фундаменте здания. Сначала мне казалось странным, что они никогда не пытались меня сожрать. Но потом, немного позже, голоса сказали мне, что я – их хозяин. Мои личные ручные черви, большие, как газопроводная труба, создавали борозды повсюду одним своим движением, но никогда не выползали наружу, чтобы показать себя во плоти, выставить напоказ всю свою природную красоту, какой они только могли обладать. Я даже не знаю, как они выглядят. Может, их вовсе нет – один из голосов говорил мне что-то такое. Но как это – совсем нет? Ведь вот они – роют свои норы прямо подо мной! Иногда я даже слышу их вопль, тихий и протяжный, к которому нужно прислушиваться со всей силы и готовиться к звуку, дробящему в клочья барабанные перепонки. Разве это может быть кому-то под силу – заставить себя услышать то, чего нет, при этом спровоцировав ушное кровотечение? Только всемогущие голоса способны на такое, но они не тратят своё время на такие пустяки. У них вообще нет времени. Вместо него у них есть только здесь и сейчас, где они, голоса, властвуют всецело и безраздельно.

"Почему же сейчас они молчат?" – думалось мне. Я бы хотел рвануть вперёд, но что-то делало мои движения вязкими, словно я шагаю по колено в болотном иле. Там, в конце коридора, всегда была дверь, но дойти до неё я не мог – чем дальше я шёл, тем тяжелее давался каждый шаг, а в конце я и вовсе останавливался, как вкопанный, не в силах сдвинуться с места хоть на миллиметр.

Здесь было темно и холодно, как в морозилке. Растения по всей длине коридора осыпались от недостатка света и тепла, земля превращалась в камень, который, расширяясь на морозе, с треском разрушал пластиковые горшочки на алюминиевых подставках. Трескалась здесь и краска, и плафоны люстр, и всё это вместе создавало на полу однородное сыпучее и позвякивающее покрытие, поднимающее пыль при малейшем соприкосновении с инородным телом. Но всё это не точно, ведь самому мне ничего из этого видеть и чувствовать не доводилось. Я знаю про холод и про ветер за окном только от голосов, из раза в раз говорящих мне, что я слишком глуп, чтобы понять окружающую меня действительность.

"Как будто они сами знают, что это такое", – подумалось мне.

Внезапно в каждой комнате, выходящей в тёмный коридор, стали слышны смешки. Сначала резкие и тихие, но потом всё продолжительнее и громче, и чем громче был смех, тем страшнее становилось мне. Не потому, что я в полном одиночестве неизвестно где, а вокруг чей-то смех, а потому, что смех не чей-то, а голосов. Я был уверен, что прогневал их, что это только сейчас они смеются надо мной издевательски, что потом их веселье станет куда более дьявольским, чем сейчас, совсем не таким доброжелательным, какими они кажутся в милости.

Ибо голоса, что господствуют надо мной – не из разряда божьего гласа, направляющего по чистому и светлому пути. Скорее, наоборот. Им нравится мучить меня, смотреть, как я страдаю, особенно им нравится, когда я осознаю, кто я есть на самом деле, отчего начинаю корежиться от боли ещё сильнее, ещё энергичнее. Но, как и в любом цирке, главное всегда знать меру, и меру эту они знали, поэтому часто рассказывали мне что-то, давая временную передышку.

Мы существовали единым симбиозом, сколько я себя помню. По отдельности нас с голосами никогда не было, и если исчезнет кто-то из нас, другой или другие тоже пропадут из этого мира, вычеркнув себя из летописи мироздания, и некому будет о нас вспомнить, а вселенная навеки погрузится в гнетущую, разрывающую разум на маленькие кусочки, тишину.

Смех становился всё громче, а источников этого смеха становилось всё больше, и вот я, уже не в силах терпеть его, бросаюсь вперёд, спотыкаюсь и падаю, прокатившись по полу, а от осколков, которыми усеяно всё обозримое место приземления, на теле образовалось множество глубоких и не очень порезов. Вид крови поверг меня в шок. Не знаю, чего мне хотелось больше: кричать и вопить от боли или истерично засмеяться в такт голосам, в их темпе и их тоном. Может, я пробыл тут уже так долго, что сам стал одним из них, сам стал предвестником безумия для себя, для кусочков засохшей краски на полу, для темноты, царившей вокруг.

"Остолоп. Дурень. Ты слишком ничтожен, чтобы понять окружающий тебя мир без нашей поддержки. Ты заточён здесь и даже не осознаешь этого. Скажи, ты хоть понимаешь, где ты находишься? Понимаешь, что всего, что ты видишь – не существует?" – прошептали они сотней голосов, едва закончив смеяться над моей беспомощностью и невежеством. Но я не понимал. Или не хотел понимать. Я не знал, где нахожусь на самом деле. Все мои познания о моём местонахождении ограничивались комнатушками, выходящими в один лишь бело-зеленый коридор, местами облупленный и обшарпанный, с осыпающимся потолком, разбитыми лампами и окнами, грязными подоконниками. Туда, где всего две двери, расположенные друг напротив друга по концам коридора, обе крепко-накрепко запертые на два замка, ключи от которых давно рассыпались в прах от старости. Я бывал всего в двух закутках этого места, хотя их было намного больше.

"А где я?" – спросил я у голосов, не ожидая ответа. Это бессмысленно, хотя иногда они действительно отвечали, ни капли не лукавя.

"Ты там, куда тебя отправили годы назад и откуда до сих пор не выпустили, хотя обещали сделать это ещё давным-давно. Ты здесь, потому что тобой играли, тобой манипулировали, а в итоге предали. Отсюда нет выхода. По крайней мере, для тебя", – сказал мне голос, тяжёлый, говорящий с укором и ненавистью. Его ответы были громогласными, бьющими в глубину сердца, но ветреными и неуловимыми настолько, что я ничего не разобрал.

Вопрос о моём местоположении всё ещё был открытым – я так и не понял, где нахожусь, хотя был здесь тысячу и один раз и столько же раз я задавал один и тот же вопрос:

"Где я, а?! Ты же знаешь! Вы все знаете! Скажите!"

Но в ответ я получил лишь смех, от которого уже трещит по кровавым швам голова, едва оправившаяся от прошлых потрясений, не готовая функционировать даже на примитивном уровне. Мой истошный крик был слышен лишь мне самому, потому что он, не вылетая из уст, барабанил по всем извилинам мозга, по всей черепной коробке, складываясь в мелодию безысходности, такую привычную и до сих пор ужасающую.

"Спроси у призраков, парящих над твердью этого узилища, и услышишь ответ, который уже сотни раз слышал. Или спроси у их рабов, но многого от них не жди: ты услышишь много нового и непривычного, но вряд ли всё тобой услышанное окажется истинным", – вновь разразился громовой голос из-за угла в малый коридор.

Я никогда не видел тут никаких призраков и уж тем более их рабов, ведь рабы должны быть живыми и телесными, а здесь, кроме меня, голосов, червей и моих мыслей никого нет. Но голоса никогда не врут, ведь какой бы фальшью не казались их слова, они в итоге всегда оказываются правы.

А правота голосов обязывала меня действовать, ведь иначе, если я впустую потрачу их дельный совет, я должен буду провести над собой акт самобичевания: от голодовки до самоудушения подушкой до потери сознания. Ничего из этого не смертельно, но причиняет острую боль, и только так я могу умилостивить голоса и искупить свой проступок. Поэтому я решил действовать, а не стоять на одном месте, как вкопанный на три метра идол.

Чем дальше я отходил от вечно запертой двери, тем больше пустых комнатушек я наблюдал. Тех самых закутков в темноте, в которые голоса запрещали входить, обосновывая это тем, что их посещение небезопасно и что этим я лишь наврежу себе. Мне никогда не хватало смелости оступиться их наставлений, а потому я не знаю, каково оно там, в этих темных чуланах темного коридора, за которым была лишь тьма, полностью охватившая всё, до чего дотянулась, кроме этого места. Я могу лишь догадываться, что там такой же усеянный мусором пол, такой же пробирающий до костей холод, такие же разбитые окна, ведущие в пустоту, из которых никогда ничего не видать.

С каждым вязким шагом я всё больше приближался к другой, всегда казавшейся куда более доступной, чем светивший на горизонте и сковывающий светоч вдалеке в виде крашеных деревянных врат в неизвестность, двери. Может она казалась роднее и ближе потому, что приближение к ней не замедляло мои шаги, не погружало в мыслительный транс, в котором велика вероятность ляпнуть лишнего о голосах. А может, потому, что со стороны этой двери я слышал множество добрых голосов, чья воля импонировала моей собственно. Я ощущал их присутствие почти физически и грелся в их лучах. Эти голоса не требовали смирения, не ждали от меня унижений и падения в грязь, как делали другие, и за это я любил их, как может любить ничтожество – холодно и первобытно. Но какими бы добрыми они ни были, у них всё же было одно требование ко мне – не входить в эту дверь ни в коем случае, даже если я буду полностью уверен в правильности своих действий. Никогда и ни за что. Сначала это повергало меня в кратковременную грусть, а потом я без особых проблем и лишений привык к этой мысли. В конце концов, другие требовали от меня куда большего, а делали для меня куда меньше. Да и как я войду в эту дверь, если она заперта, а ключей от неё давно нет?

И всё же я шёл к ней, к той самой двери, за которой скрывалось нечто, чего я недостоин видеть. Шёл и видел темноту, и слышал шепот, исходящий из стен, из комнат, из каждой пылинки, витающей в воздухе. Неразличимый шепот, настолько тихий и неразборчивый, что способен свести с ума даже безумца, у которого вместо головы – коробка со скрепками, летающими то вверх, то вниз при каждом шаге. Мне даже стало интересно, что взяло надо мной верх: лихорадочное любопытство или незримая воля голосов? Наверное, синтетическая субстанция и того, и другого, та, которой я дышу и которой заполнены лёгкие и мозг.

Шаги уже измерялись не пройденным расстоянием, а затраченным временем, которое становилось всё тягучее, а временное движение с каждым соприкосновением обуви с полом больше и больше замедлялось. Казалось, что я никогда не достигну своей цели и что так и буду брести здесь на потеху голосам, но я даже не заметил, что уже долгое время стою на расстоянии сантиметра от двери и смотрю прямо на скол в краске, красующийся на ней. Это показалось мне, по меньшей мере, странным, но обращать на это внимание сейчас – пустая трата времени в ответственный момент. Возможно, сейчас я увижу призраков, а может, их рабов, а быть может и вовсе и тех, и других вместе в одном маленьком месте.

В том, что увижу, я нисколько не сомневался, ведь дверь, к моему удивлению, оказалась незапертой. Я удостоверился в этом, слегка надавив на дверную ручку, без проблем подавшуюся моим усилиям. Отперев дверь, я оказался пред тьмой, всмотревшись в которую можно распрощаться со своими глазами – от такой темноты они просто вытекли бы. Я закрыл глаза, чтобы этого не случилось, и на ощупь побрёл неизвестно куда. Пройдя пару шагов и выдохнув от напряжения, я остановился. И очень скоро об этом пожалел. Едва я прекратил свое медлительное движение, дверь за мной захлопнулась, а я, в свою очередь, не будучи готовым к такому развитию событий, мигом рванул к двери, от внезапности своих действий открыв глаза. В них тут же ударил яркий белый свет, а дверь, тоже белая, захлопнулась, и даже нажав на неё со всей силы, я не смог открыть её. Ослепший и обессиленный, способный различать в окружении лишь белый свет лампы на потолке, а передвигаться не способный вовсе, я рухнул на пол возле двери и услышал их. Голоса. Но какие-то очень странные, будто они доносились из какой-то утробы, глухие и давящие на уши. Слушать их было с каждой секундой всё труднее, а в итоге и вовсе невыносимо, и я закричал. Тоже глухо и еле слышно. Моё тело начал обволакивать мрак вперемешку со светлыми щупальцами. Я пытался вырваться из этой хватки, но ни одно мое усилие не помогало. Тогда я смирился со своей участью – участью человека, поглощенного тьмой, обращённого ею в ничто. Смирившись, я почувствовал, как хват ослаб, и я мог двигать руками. Протерев глаза руками, ставшими мокрыми, я мог разглядеть очертания этой комнаты, белой, как свет. В голове у меня застыло лишь одно изображение – бледная и мертвая женщина, хладнокровно ищущая что-то в столе рядом со мной. При этом тьма всё ещё удерживает меня, не давая мне возможности двигаться и разговаривать.

"Неужели это и есть призрак и его раб?" – думалось мне. До тех самых пор, пока белоснежная дама не нашла в ящиках то, что искала. Тогда она вновь обратила на меня свой взгляд, держа в руках что-то маленькое и продолговатое. Медленно и устрашающе она подошла ко мне и тут же резко, не дав мне ничего понять, вонзила лезвие прямо в шею.

Тело охватила судорога, цвета исчезли, обернувшись в белый, пока свет не охватил всю комнату целиком, не оставив и малейшего следа былого цветового, пусть и скромного, но всё же разнообразия. Ослабел и напор тьмы, зажавший меня, словно в тисках, но чем слабее он становился, тем темнее становилось всё вокруг. И настолько всё это было стремительно, что не прошло и десятка секунд, как я окончательно ослабел и перестал ощущать всё вокруг. Последнее очертание, последняя серия звуков, изданная привидением:

"Опять он разбушевался, да что же это такое…"

II. При свете дня

Медленно, не обращая внимания на окружавший меня хохот и гомон повсюду, я раскрывал глаза, улавливая направлением зрачков лишь белизну потолка, разрезаемую выделяющимися белыми полосами проводов и замыкающими их устройствами пожарной сигнализации, мигающими красным раз в несколько секунд по очереди. Помнится, ещё давным-давно, когда я ещё мог запомнить своё имя на время большее, чем одна минута, я разглядывал эти мигающие лампочки на потолке, наблюдая за их темпом и тактом. Если вглядеться, то можно заметить, что из-за разницы во времени их мигания они перестраивают свою очередность, и если три огонька мигали справа налево, то уже через пару минут они могли мигать слева направо. Воистину, смотреть бесконечно можно на три вещи: как горит огонь, как течёт вода, и как мигают лампочки сигнализации на крошащемся потолке. Но рано или поздно всё равно надоедает и приходится переключиться на другое занятие, дабы не помереть со скуки.

Закрыв веки, я крутил глазами влево и вправо, вниз и вверх, ощущая нестерпимую боль в каждом нерве моих глазных яблок. Уши всё ещё улавливали только неразборчивые глухие звуки, словно меня целиком погрузили под чистую и прозрачную воду. Тело было словно ватное и не принадлежащее мне и моей воле, как будто каждая частица моего организма жила своей собственной жизнью, не неся ответственности за то, что некогда было единой системой. Шея не слушалась, и, чтобы оглядеться, мне пришлось положиться лишь на больные глаза, которые всё ещё вяжет неизвестно от чего. Туловище закрывало мне обзор на ноги, но глядя на руки я понял, что привязан к койке синими тряпичными вязками. По обе стороны от меня лежали какие-то странные люди в голубых пижамах в белую полоску. На том, что слева, пижама смотрелась так, будто её сняли с великана и нацепили на него, а на том, что справа, смотрелась вполне неплохо, хоть и была коротковата в рукавах. Тот, что слева, выглядел так, словно его долго пытали и избивали, так, словно его морили голодом и при этом заставляли выполнять непосильную работу, хотя кроме тонких рук и худой бритой головы у него не было никаких признаков подобного, даже одежда была сносной. Тот, что справа, ёрзал по кровати и переворачивался с одного бока на другой, будто если он задержится на одном месте более чем на секунду, тут же будет проклят до седьмого колена без возможности искупления.

"Зелёная футболка", – подумал я, глядя на него.

Я никогда не видел ни одного из них прежде. Уж в чём, а в этом я был уверен. Но вот что и было странно, так это то, что я был одет в такую же свисающую и большеватую пижаму, как и они. Я заключил это, когда разглядел свои закатанные рукава, заметив голубоватый оттенок краешком глаза. Я пытался рассмотреть больше и поворачивал глазом в одну сторону до тех пор, пока боль стала невыносимой и я, не вытерпев её, случайно вскрикнул.

Но оказалось, что не просто вскрикнул, а по-настоящему заорал на несколько секунд, что спровоцировало кого-то подойти ко мне.

Мужчина в зеленоватой курточке стоял надо мной и что-то говорил мне, но я не понял ни слова из его приглушенной речи. Он потряс меня за плечи, но ничего этим не добился. Тогда он начал слегка бить меня по щекам, но мне это нисколько не помогло, и даже удары посильнее не могли окончательно привести меня в чувство. Помахав мне ладонью перед глазами, он быстро развернулся и в одно мгновение куда-то исчез, оставляя меня наедине с красными огоньками на потолке.

Через какое-то время он вернулся вместе с какой-то женщиной в белом халате, которая держала в руках маленькую черную сумочку, пару крошечных стеклянных баночек и шприц. К тому моменту, как они появились, около моей койки уже стояла толпа одинаковых людей в синих пижамах в белую полоску и ещё один в выделяющейся из всех одежде – зелёной пижаме в ту же белую полоску. Все они что-то говорили, но я по-прежнему не мог разобрать ни слова, будто мне вставили пробку в уши. Стоявший рядом мужчина отвязал мои руки от железных перекладин кровати и протянул их вдоль тела, попутно засовывая одну из них в странный темный рукав, связанный с чем-то, чего я не мог разглядеть, резиновым шнуром.

Глазами вновь овладели муть и рябь, в которых окружающее не поддавалось рассматриванию. Я почувствовал, как медленно теряю сознание, проваливаясь обратно в темноту. Толпа смешивалась в один единственный силуэт, который представлял из себя смешение голубого и белого с крапинкой зелёного, рука сдавливалась, давая мне всем телом прочувствовать толчки, исходящие из глубин моего тела, сдавливалась до тех пор, пока я вновь не потерял над ней контроль, вновь не перестал ощущать тепло, расходящееся из неё по всему телу.

Женщина в белом поднялась с койки, убирая рукав со шнуром обратно в сумочку, и подошла ко мне, чтобы взглянуть мне в глаза. Не удовлетворившись увиденным, она, нахмурив брови, достала из кармана колбочки и шприц. Лёгким движением пальцев она надломила пузырьки и начала набирать их содержимое в шприц. Вытащив иглу из баночки, женщина намочила кусок ваты чем-то из сосуда покрупнее и потерла ей какую-то часть моего тела, но какую именно – я не ощущал. Когда ввод инъекции, как я понял, закончился, она вновь наклонилась надо мной и вновь посмотрела мне в глаза. Было не совсем понятно, что она там рассматривала, но вряд ли своё отражение.

Когда от меня отошла женщина в белом, отошёл и бело-голубой комок, и мужчина в зелёном. Остался только я, мигающие огоньки и темнота, уже покрывавшая всё, до чего дотянется. Глаза начали закатываться, а я начал терять контроль и над ними, и над своим сознанием. А потом – пустота, уже такая привычная и совсем не пугающая, совсем не такая, как тогда, в мой первый раз.

III. Первая встреча с тьмой

Я сидел в машине на заднем сиденье, оперевшись головой о стекло, за которым шел тяжёлый ливень. Капли буквально врезались в земную твердь, пробивая в ней дыры, просверливая её собой и оставляя её в таком виде – невзрачном и повсюду продырявленном. Там, за автомобильным стеклом, было по-осеннему холодно и ужасно сыро, а внутри сохранялось греющее душу ощущение тепла и уюта. Всё чего хотелось в эту минуту – это поукромнее уткнуться в кресло, закрыв глаза, и пребывать в таком состоянии до самого конца поездки.

Место, куда я ехал, оставалось для меня загадкой. Почему-то родители не хотят говорить со мной об этом. Всё, чего я смог от них добиться:

"Это очень важно, чтобы мы там были, и чем скорее, тем лучше. Это место должно пойти тебе на пользу".

Когда я слушал оправдания мамы и папы и слышал "это место должно пойти тебе на пользу", то представлял какой-нибудь развлекательный центр или, по крайней мере, огромный зал с водными горками, в которых каждого пускали абсолютно на все аттракционы, даже на те, на которые в других парках с моим возрастом и ростом не пустили бы. Представлял, ведь это должно было пойти мне на пользу, а иного места, которое могло оказаться мне полезным, я не знал, и знать не хотел.

За окном, прячась от дождя, мелькали люди, бегущие до ближайшего магазинчика, чтобы переждать там ливень, и просто идущие, те, кто наслаждался небесным плачем и те, у кого были зонтики. Мелькали и машины, тоже куда-то направляющиеся и спешащие, мелькали и спереди от нашей, и сзади, и слева от нас, мелькали, высвечивая фарами дорогу, заставляя стеклоочистители, и без того мокрые, размывать накопившиеся за пару секунд капли по всему стеклу. Из динамиков проигрывателя доносилось что-то совсем грустное, отчасти даже глупое и немного странное.

Всё это перестало иметь значение, когда у меня начали проявляться признаки очередного приступа. Прямо в автомобиле. Рука напряглась, я схватил дверную ручку и сцепил пальцы на ней. Напряжение усиливалось по всему телу, которое начало буквально краснеть. Рука никак не хотела отцепляться от рукояти, а меня начало слегка трясти, словно насекомое в предсмертной агонии. Под барабанящий за стеклом дождь я подпрыгивал на сиденье, трясясь от нахлынувшей внутренней боли, вновь оказавшись жертвой своего психического расстройства. Всё вокруг будто замедлилось в сотни раз, растягивая каждую секунду до минуты, а звук улавливался с большим трудом, пропуская через перепонки лишь неразборчивый шепот, издаваемый где-то снаружи, но и одновременно с тем внутри автомобиля. Крики и вздохи, мычания и хохот – всё, что осталось во всём этом мире. При этом звучали они, как одно целое, хотя интонация каждого издаваемого звука была четко слышна с разных сторон.

Перестав трястись и всё ещё крепко держась за дверную ручку, я перевел напряжение со всего тела в спину и упёрся ей в кресло со всей силой, которую мог приложить.

Тем временем, улучив момент моего относительного спокойствия, мама насильно запихала в меня какие-то желтые таблетки, которые я послушно проглотил, хотя и контролировал себя с очень большим трудом. Мой организм отвергал эти таблетки и мог запросто выплюнуть или выблевать их, но я усмирил этот инстинкт, и теперь извергать их наружу было слишком поздно.

Постепенно напряжение полностью прошло и мой кратковременный приступ окончательно сошел на нет, когда голоса в голове заткнулись. Иногда они брали надо мной верх, повергая меня в полный шок, иногда доходило даже до рукоприкладства, но в основном, благодаря таблеткам я держался.

Я шизофреник. Буйный кретин, видящий и слышащий то, чего нет. С этим тяжело жить, когда стадия болезни несерьёзная, но если затянется, то полегче, ведь и жизни уже толком не будет. Останется лишь жалкое существование жалкого существа, отброса общества. Шизофрения – это инвалидность мира психического здоровья. С ней тебя не примут на многих местах работы, не поставят на важные должности, да и просто за человека вряд ли будут считать. Это клеймо на всю жизнь, а галлюцинации в нём – сопутствующая ноша, в особо тяжёлые часы становящаяся совсем невыносимой. Простые радости жизни без всяких грандиозностей – не исцеляющее лекарство, но, по крайней мере, очень хорошее обезболивающее. Но иногда и они не помогают – тогда случаются приступы, преодолеть которые помогают лишь таблетки. Да и преодоление это на самом деле пустяковое и временное.

В последнее время я всё чаще слышу голоса вокруг там, где их не должно быть, и вижу тьму перед глазами в тех местах, что хорошо освещены. Всё чаще не могу сдержать себя в приступе ярости, круша всё вокруг в дребезги, отключая все мыслительные процессы на время гнева, не осознавая последствий не только для окружающих, но и для себя. Сначала никто не обратил внимания, но потом, когда я не оставил камня на камне от своей комнаты в приступе навеянной злобы, родители насторожились. Да что там насторожились – начали бегать от одного врача к другому, но никто так ничего дельного и полезного не посоветовал, лишь переправляя то к тому, то к этому, выписывая рецепты на таблетки, которые слабо помогали.

Так я и жил в последнее время: от психиатра к психиатру с редкими визитами к психологу, от одних слабых таблеток к другим, не более действенным, чем те, которые я пил до них. Всё это изрядно выматывало, но на мой обрубок жизни не сильно влияло, если не брать в счёт частую вялость и усталость.

Я давно мог бы заплыть слезами и соплями, оплакивая свое никудышное бытие. Давно мог повязать нить судьбы на шее, но то ли я принял течение жизни как данное и не поддающееся критике, то ли я просто не до конца осознал, что я – тупой и вспыльчивый кретин с серьезными нарушениями головного мозга. Может, психотерапия тоже сыграла свою роль, но куда менее решающую, чем самовнушение, смирение или скудоумие. Для меня было бы приятнее ощущать, что я – сильный волей монах, которого не способно сломить ни одно обстоятельство, который сдержан во всем, но тот факт, что я могу ни с того ни с сего взять и начать крушить всё вокруг или буянить, как бешеный лис, омрачал мои мечтания. Поэтому я всё же определил причину своей ментальной стойкости как недостаток ума, логики и здравого смысла.

Тем временем пейзаж за стеклом, и без того серый, сырой и тоскливый, становился по мере отдаления от центральных улиц города всё более старым, разваливающимся и наводящим тоску. Там, далеко за домами, виднелись железнодорожные мосты, тянувшиеся на сотни метров, по которым проезжали груженые составы темно-зеленого или тёмно-бордового цвета, уходящие вдаль, за горизонт, вместе с дорогой. Под этими мостами проезжали машины, такие же серые, как небо и такие же грязные, как асфальт под ними. Чем дальше от высоток, растущих, как деревья, вверх, тем старее выглядели здания. Им ведь было от силы лет сорок, но они уже находились в удручающем состоянии.

Автомобиль, за рулём которого был отец, остановился, а внутри все находящиеся, со словами "приехали", выдохнули. Выйдя и захлопнув за собой дверь, я встал прямо перед железными воротами, радушно встречающими посетителей, приглашающими войти своими вывесками, гласящими:

"… психоневрологический диспансер…"

Ни слова не было понятно, но в одном я заметил пять заветных букв – "психо" – что означало то, что меня, скорее всего, привезли к очередному врачу.

"Да уж, – подумал я, – И это вы называете местом, которое должно пойти мне на пользу? Что тут, батуты кругом и сладкую вату продают что ли?"

Пройдя за ворота, родители пригласили меня туда же. Я послушался и переступил порог этого очень странного, отчасти даже интригующего места под названием психоневрологический диспансер.

Стены, как у маленькой каменной крепости, но на порядок ниже и тоньше, расходились в разные стороны на многие метры, обрамляя собой маленький город внутри города, со своим центром, жилыми домами и лесом в миниатюрах. Мы проходили мимо старых кирпичных зданий, соединённых собой в одну сеть коридорными звеньями, опирающимися на каменные опоры под собой. Местами они представали потрескавшимися, с растущим в бетонной кладке стен мхом и осыпающимися шиферными крышами, местами с фасадом, выкрашенным в ярко-белый цвет, с пластиковыми окнами и крышей из цветного профнастила. Разница между зданиями в глубине городка и на входе, конечно, налицо. Понятно, что: либо здания, стоявшие далеко от ворот, ремонтировали, либо их и вовсе построили позже тех, что стояли ближе.

Войдя, как я понял, в центральный квартал, по обе стороны от меня выстроились рядами двухэтажные здания с железными, выкрашенными в белый табличками, на каждой из которых значилось своё число. Проходя мимо этих домов, минуя номера от одного до пяти, мы добрались до постройки, на табличке которой значилась цифра 6, и вошли в неё. Двойная дверь – сначала железная, а за ней деревянная, с пришпиленной к ней бумажкой с просьбой надевать бахилы перед входом – встречала нас. Войдя, я узнал в этом здании совершенно обычную больницу – покрашенные в бежевый стены, о которую если опереться, то потом обязательно придется смывать пятна с одежды, каменный пол в белую крапинку, покрашенный в коричневый в области плинтуса, и белый потолок с висящими на нем проводами.

На доске объявлений, висящей на стене неподалеку от входа, висели на булавках отпечатанные бумажки.

"Встреча с архимандритом Святославом в шестом отделении на первом этаже 28 октября в 14.00, приглашаются все желающие", – гласила одна из них.

Так и не поняв, что значит "архимандрит" и что люди этого направления лечат, я перевел глаза на следующее объявление, приглашающее всех желающих в кафе-булочную на первом этаже с восьми до семи каждый день. Тоже ничего интересного. Все эти листочки сообщали о каких-то выставках работ, кружках самодеятельности и прочем, без какой-либо конкретики.

Пока я стоял и рассматривал окружающую обстановку, родители пытались добиться встречи с врачом, но без особого успеха. В регистратуре отбивались до последнего, говоря, что для взятия пропускного талона нужно удостоверение личности, которого с собой не оказалось. От напряжённой обстановки бросало в невыносимый жар, готовый в любой момент перерасти в спонтанную ярость поехавшего крышей психопата. Из бежевых стен послышался шепот, прямо из маленьких и едва заметных щелочек в них. Большая часть, как всегда, неразборчива, но одно слово я услышал чётко:

"Беги. Беги или будет слишком поздно"

И как только последнее слово было произнесено, все трещины заговорили, как единое целое, предупреждая меня, требуя от меня, чтобы я бежал отсюда как можно дальше и как можно быстрее. Ноги подкосились. Я хотел бежать, но не смог сдвинуться с места, стоя, как вкопанный, а свет надо мной становился всё тусклее, пока вовсе не погас. Я смотрел на потухшую люстру и слушал невыносимый шепот.

"Беги. Беги или будет слишком поздно", – вторил он мне без конца, требуя от меня всего одного простого на первый взгляд, но такого невозможного в моей ситуации действия.

Темно и жарко. Шумно и тяжело. Тяжело стоять на месте, но сдвинуться не получается. Ко мне подходит темный силуэт, чье лицо скрыто под капюшоном, но видно через ткань, как через прозрачное стекло. И видно пустые глаза, в которых нет ни капли сочувствия, в которых холод смешался с безразличием. Видно, как этот силуэт сдвигает иссохшие губы и издает какой-то звук, заглушаемый голосами. Когда эта тень повела свою руку в мою сторону, я моментально пришёл в себя и набросился на неё, уцепившись со всей силы. Я впиваюсь в тощую руку до тех пор, пока мою голову не обхватывают сзади и не наклоняют, засовывая в рот что-то маленькое, твердое и горькое, что-то, что я по привычке разгрызаю зубами и глотаю, тут же оставаясь без сил к сопротивлению.

Внезапно свет вновь зажигается, а трещины в стенах исчезают, забирая с собой противные голоса. Надо мной склонилась женщина в белом халате, внимательно и с интересом заглядывающая мне в глаза, пытаясь, похоже, найти в них объяснение моему внезапному припадку.

"Проходите вне очереди, – говорит она наконец, – Обойдемся пока без документов". Не без помощи врача я поднялся и посмотрел на отца, держащегося за красную и искусанную руку.

"Не может быть", – подумал я.

Неужели я спутал своего отца с ходячим скелетом в черном балахоне? Да и спутал ли, а не увидел в деталях? Тот лишь махнул второй рукой, посмотрев в мои ошарашенные глаза, полные удивления и раскаяния в содеянном. Легче от этого жеста мне не стало, потому что он, скорее всего, означал что-то вроде "не волнуйся, сынок, ты же просто поехавший дурачок, а на дурачков не злятся".

Мы вошли в просторный кабинет, освещаемый светом от ламп накаливания, самых неприятных и противных, на мой взгляд, разновидностей ламп. Здешнее убранство было лишено всяких излишеств, выглядело здесь все так, будто с конца прошлого века сюда приносили только бумагу и разного рода документы. У стены возле входа стоял древний платяной шкаф, весь выцветший, хранящий кипы макулатуры, на открытых полках заполненный старыми игрушками, которыми уже никто никогда не будет играть, которые принесли сюда, в этот городок, в это здание, в этот кабинет и оставили здесь доживать свой век. Никому не нужные и всеми забытые игрушки.

Отчего-то я сразу понял значение слов, увиденных мной на входе в это место, и почему-то в мыслях всплыли давным-давно позабытые воспоминания, которые я бы никогда не освежил в памяти, не появившись в этом месте. Вспомнил своё далёкое детство, когда эмоции и действия, вызванные моим головным недугом, контролировались мной с очень большим трудом. Детство, в котором у меня никогда не было понимающих и доверяющих друзей и товарищей. Тогда я не считал это чем-то ненормальным, скорее наоборот, я вполне обходился сам по себе, хотя насмешки окружающих приводили меня в ярость. Но я не умел драться, не умел защищаться, поэтому терпел оскорбления, был козлом отпущения для сверстников, источником всех их бед.

Одним весенним днём я возвращался домой из школы, не ожидая ничего из ряда вон выходящего и не замечая, что за мной по пятам в полусотне метров позади шли трое таких же мелких первоклассников, как и я. Когда я, наконец, ощутил, как они ускорились и побежали в мою сторону, было уже поздно. С криками "Вали урода! Бей психопата! Возвращайся в свой дурдом, дебил!" они набросились и начали избивать меня. Тело жгло, а глаза наливались слезами, было обидно до жути, но не столько из-за того, что меня били, сколько из-за их ко мне презрительного отношения. Мне повезло тогда, ведь нашу драку, если так можно назвать избиение тремя одного, заметил один неравнодушный парень, разогнавший их одним своим видом.

"Ух, бестолочи, ещё раз увижу…" – сказал он и подал мне руку, так и не договорив до конца свою угрозу моим обидчикам, сбегающим с места происшествия.

"Сильно они тебя отделали?" – поинтересовался моим самочувствием парень, судя по рюкзаку за спиной, тоже школьник, а может, и студент.

"Да. Больно", – только и сказал я.

"Присядь на лавку, выдохни", – предложил он мне.

Я послушался и сел.

"За что они тебя так?" – спросил он.

"Потому что я больной. Говорят, мне надо в психушке лежать", – ответил я честно, видя в своем спасителе того человека, который, возможно, поймёт меня. И, по-видимому, глядел я вполне проницательно.

"Надо же. Знакомая ситуация. Я тебя понимаю", – сказал он совершенно неожиданно для меня. Неужели и его тоже притесняют и унижают?

"Я тебе хочу кое-что рассказать. Слушай внимательно и запоминай", – сказал он и замер, ожидая моей реакции, не заставившей себя ждать. Я тут же выпрямился и сел, позабыв о боли и приготовившись слушать.

"Проблемы с головой – это всегда проблемы, даже малейшее отклонение может привести к громадным изменениям в твоей жизни, но я хочу, чтобы ты запомнил, что рано или поздно всё может измениться. Не всегда к лучшему, но и не всегда к худшему. Я тоже болен, как и ты, и я тоже был жалок, страдая не только от душевной болезни, но и от издевательств со стороны окружающих. Меня избивали, оскорбляли и ни во что не ставили. И если бы тогда время остановилось в одной точке, то меня бы били и обзывали вечно. Но время не стоит на месте, оно безжалостно в своём течении, безжалостно ко всем, кто не подстраивается под него и остаётся на месте. Те, кто однажды обижал меня, так и стоят до сих пор на одном месте. Время уже пожирает их и скоро пожрёт окончательно. Я же знал, что время может изменить даже больного гадкого утёнка. Не поборов свой психоз окончательно, но усмирив симптомы лекарствами, я развивался, как все, но даже с симптомами, уверен, сейчас всё было бы ровно так же. Просто я знал цену не стоящему на месте времени и шёл вперёд, меняясь сам и по возможности меняя окружающее. Менял черты характера и увлечения, отношение к тому или иному явлению, постепенно становясь человеком. Я становлюсь личностью, а те, кто унижал меня, сами стали объектами насмешек. Жалкие люди, если честно", – он закончил свой монолог многозначительной паузой. В тишине мы просидели около минуты, до тех пор, пока я не прервал её случайным вопросом, на который совсем не ждал ответа:

"А что такое дурдом?"

Он глубоко вздохнул и ответил:

"Это плохое место. Очень плохое. Таких мест по всей стране сотни, но все, как одно. Мне довелось там побывать однажды, сам, наверное, понимаешь, по какой причине. Такие больницы – логовища лжи и боли всех видов на все возрастные категории. Больных там пичкают таблетками, делающими из человека овоща, а тупых – безосновательными заверениями в том, что всё будет хорошо, в том, что совсем скоро они вылетят оттуда, как птички. Никуда они не вылетают, конечно же. Многие там гниют до конца жизни, особо невезучие понимают, в какое дерьмо они влипли, а от этого становится ещё хуже. Оттуда сложно выбраться, если ты сильно болен, ещё сложнее, если ты никому не нужен. Ни заметок тебе, ни дневника, ведь ни ручек, ни карандашей там не дают, да и вообще они все под запретом. А ещё там иерархия жуткая – врачи держат в ежовых рукавицах весь младший медперсонал, а те, в свою очередь, отрываются на больных, срываются на них по каждому поводу, угрожая уколами с теми же препаратами, из которых, наверное, в теплицах выращивают помидоры. По крайней мере, сходство помидоров и тех, кто испытал на себе такие уколы, заметно невооружённым глазом. Такого, знаешь, и врагу не пожелаешь, так что берегись такой больницы. Говорят, войдя туда однажды, всегда будешь возвращаться, снова и снова…"

Я вырвался из пут воспоминаний и не мог поверить, что нахожусь прямо в сердце того места, которого должен был избегать любой ценой. И ведь даже голоса велели мне бежать, пытались помочь мне, но я проигнорировал их и остался на месте. А теперь стало уже слишком поздно, чтобы куда-то убегать, ведь я впал в приступ прямо на глазах врача, который уже не отпустит меня.

"Скажи, как ты себя чувствуешь сейчас", – попросила женщина-врач, когда села на свое рабочее место, а я – напротив.

"Нормально, – произносил я судорожно, – Вполне себе нормально".

Она лишь безразлично отвернулась, начав рассматривать бумаги.

"Так… Пятнадцать лет, значит?" – спросила доктор.

"Да, пятнадцать", – ответил я.

"Диагноз у тебя ещё давно стоит, значит. А что же раньше не обращались?" – адресовала она вопрос моим родителям. Те ответили, что раньше всё было в пределах нормы, но в последнее время ситуация резко ухудшилась.

"Понятно, – начала врач, нажимая на какую-то кнопку на столе, – Документов некоторых нет с собой, но это не важно. Потом донесете, а пока примем его так".

В кабинет неожиданно вошёл мужчина в темной форме и в фуражке с жёлтой надписью "охрана" на груди и спине. Я подумал, что он по делу к врачу, может, больной какой-то, но тут доктор сказала:

"Проводи, пожалуйста, к двадцатому, там скажи, чтоб перенаправили в двадцать четвертое".

Охранник послушно кивнул и вежливо предложил нам пройти, пропуская вперёд.

Мы петляли в каменных лабиринтах этого маленького городка – психоневрологического диспансера – подгоняемые молчаливым охранником, координирующим наши движения, шагая за нами по пятам. То влево, то вправо, то несколько метров вперёд и в решетчатую дверь. Здания, мимо которых мы проходили, были отгорожены от остальных железными проволочными заборами, их окна все были в решётках. Мы то ходили около них, то заходили в некоторые, предварительно оповестив находящихся внутри охранников нажатием звонка, проходили через их темные коридоры с белой светодиодной подсветкой на потолке, от чего создавалось впечатление, что шли мы через ночной подземный переход, и что сейчас из-за угла выскочит какой-нибудь маньяк-кровопийца и дело с концом, если, конечно, я сам невольно не стану этим самым маньяком. После таких переходов светлое, пусть и пасмурное небо воспринималось как ясное и свежее. Наконец, под бдительным надзором охранника, мы дошли до нужного нам здания, к которому была прикручена табличка с числом 20. В этот раз да дверями, прежде чем открыть после положенного звонка, спросили, кто пришел и зачем. Наш погонщик ответил, и тонкая и полая железная дверь открылась, впуская нас. Охранник, сопровождавший нас, сказал что-то другому охраннику, тому, что открывал дверь, и ушёл. Тот, другой, сказал, что позовет врача.

Я не выдержал и всё же спросил родителей:

– Это ведь дурдом, правда?

Они были, по меньшей мере, ошеломлены моим прямым вопросом.

– Кто тебе такое сказал?

– Я прочитал табличку на въезде. Я ничего не понял, но увидел игрушки в кабинете врача и только тогда уже понял.

Теперь, судя по выражению их лица, они и вправду не понимали, что я говорю.

– Глядя на те игрушки, ты подумал, что…

Но договорить маме не дал вернувшийся с врачом охранник.

"Проходи в этот кабинет", – сказала доктор, обращаясь ко мне и указывая на дверку напротив.

Я ещё раз взглянул на родителей, а они, кивнув, дали добро на посещение мной ещё одного врача.

Войдя, я почувствовал следы недавнего ремонта всеми органами чувств. В воздухе витал запах краски, на полу кое-где даже было пролито несколько цветных капель. Но всё это стало не важным, когда я по приглашению врача сел на стул напротив её стола. Она достала какие-то бумажки, что-то в них записала и посмотрела на меня.

– Рассказывай, что с тобой такое, – сказала она.

– Шизофрения. Как говорит мама, довольно серьезная. Иногда я вообще не могу сдержать себя и свои эмоции. Да что иногда – вообще не могу. И это только цветочки.

– А что же тогда ягодки? – живо поинтересовалась врач.

– Голоса, – ответил я, не задумываясь.

– Ты слышишь голоса? Как часто?

– Только когда мне сильно плохо. Словом, редко.

– Что они тебе говорят?

– Всегда что-то разное. Чаще всего просто неразборчивый шепот, но бывает, что говорят что-то членораздельно, как сегодня, например.

– Так. Ты сегодня тоже что-то слышал?

– Ну да, слышал.

– Когда именно?

– Совсем недавно, когда уже мы с родителями приехали сюда и были в здании под номером шесть.

– Что они тебе сказали? – живо спросила меня врач.

– Чтобы я бежал отсюда. Как можно скорее. Иначе будет поздно.

– Поздно бежать отсюда?

– Да. Да, наверное.

– Понятно, – проговорила она медленно, выдыхая. Пока она что-то писала в своих бумажках, прошло уже достаточно времени.