Читать книгу Тридцать первое декабря - Дмитрий Дмитриевич Пирьян - Страница 1

Повесть.

Тридцать первое декабря.

События, рассказ о которых ниже сего предлагается вниманию читателей, трогательны и ужасны по своему значению для главного героического лица, а развязка дела так оригинальна, что подобное ей едва ли возможно где-нибудь, кроме России.

Н. Лесков. (К одному из своих бессмертных произведений).

Пролог.

Вечерело.

Как будто квёлое с похмелья Солнце лениво валилось за чухонский горизонт. Разрумянилось всё, зарделось. Раскрасило багрянцем далёкую полоску осенних облаков, позолотило верхушки клёнов. Красивое, но всё же возмутительное зрелище. Ну хоть на миг бы остановилось и оглянувшись призадумалось и уяснило свою значимость. Так нет же, кол на голове теши, локти кусай и топочи ногами, а всё едино валится и валится. Совсем зазналось и очопорнило, и на мирское там внизу ему плевать и растереть. И нет ни дела, ни печали, что захлебнётся в сумерках и, попросту, утонет в вечность провинциальный населённый пункт, который издавна назывался Бородец.

Ни Богу свечка, да и ни чёрту кочерга. То ли посёлок городского типа, а то ли город схожий на посёлок, невзрачный Бородец теснится у обочины шоссе, которое ведёт из Петербурга в Киев и обратно, и скоростью автомобиля всего лишь километров в пятьдесят вдруг исчезает с глаз долой, укрывшись чахлыми, лесными насажденьями.

Застройкой Бородец был не велик, но и не так уже, чтобы слишком мал. Небо над ним коптил замызганный заводик по производству ширпотреба. На базе этого завода, в нужду вопросу кадровому, чтобы занять и обеспечит работой население организована ремесленная бурса – училище, где подавляющее большинство из местных недорослей приобретало путёвку в жизнь.

К тому же были в Бородце инфраструктуры; приличный магазин, торговые ряды, ларьки, нешумные кафе и медицинские учрежденья, а также треснувшая вдоль и поперёк общественная баня.

Поговаривают многие, что, дескать, раньше, в этом городе гремел оркестром чуть ли не на всю округу роскошный парк культуры и отдыха, а в нём – стрелковый тир и всяческие карусели. Но вот со временем он как-то ликвидировался, пришёл в сплошное запустенье и ровные дорожки в нём утратили рельеф, расколотились и исчезли в дебрях неизвестного колючего кустарника. Ну, в общем, нет больше парка в Бородце. Лесопосадка есть. А вот культурного озелененья больше нет. И надо бы за этим всем ухаживать, но не кому. И надо бы тот парк реконструировать, но, в общем, тоже… не на что.

«Куда глядят народные избранники?.. Чем занимаются?.. Воруют?.. Всё распродали. Захочешь отдохнуть и негде!» – вот так порой судачили про меж себя простые бородчане, вздыхали, охали, качали головой… Поохали, повздыхали, да и забыли.

О самих же бородчанах разговор особый. По существу, как народонаселенья их в Бородце не так уж и много. Каких-нибудь семь – девять с половиной тысяч. Живут они обычно, тихо и степенно. В чужие сплетни не вникают, но свои отстаивают. Телепрограммы и радиовещания заботят их отчасти. Ну а прессу?.. Так ту они выписывают и получают почтой, но из-за её нынешней брехливости как бы вяло, с неохотцей.

Так и что же есть такое Бородец?.. Да в общем Бородец и всё. Дыра на карте, благая глухомань, глубинка. Любой столичный франт, невесть какими судьбами заброшенный в сей тихий, захолустный уголок мгновенно ухватился бы за голову, а там, глядишь, за бельевую, прочную верёвку и удавился бы с тоски. А вот для бородчан тоска привычна и эти бородчане, что удивительно, не давятся. И пусть тоскливо и противно звякает у них будильник в семь часов утра, а позже хлещет грохотом и прям по мозгам рабочий, цеховой станок. И пусть тоскливо лезет, а точней не лезет вовсе и грозит изжогой нехитрый, комплексный обед, состряпанный отвратно в заводской столовке. Пусть. Они привыкли и смирились. И жили грустно, просто, тихо и степенно в своих домах на грустных улочках и в переулках Бородца.

Один из переулков – Вахромеевский. Архитектурным планом он никак не выделялся среди градостроительных решений. Если только скупостью количества жилых домов. Таких на Вахромеевском насчитывалось пять. Для бородчан эти дома смотрелись мрачно, но привычно. Косые и кривые стены, крашенные кистью окна, обшарпанные двери… Обычно там – под стенами и окнами укутанные в душный, чёсанный мохер мамаши выгуливали некапризных малышей, и крепкие на вид пенсионеры в шляпах и чепцах бесцельно сиживали на скамейках и дремали. Вокруг же, как обычно, царили полный штиль и вековая тишь. И вот, казалось бы, ничто не в силах сдвинуть и нарушить эту общую сонливость, но…

Именно сегодня вечером, как гром в прекрасную погоду вдруг брызнул и раздался по округе исполненный визгливости и истерии крик:

– Куси её!!! Куси!.. Рви в тряпки шельму!

Глава 1.

Валентин Ефремович Миловидов – педагог из Бородецкого профтехучилища в свои неполные сорок в наследие от постсоветской смуты имел довольно скромную отдельную жилплощадь и ежемесячный оклад в размере «купи еду в последний раз». К тому же обладал он ещё не пошатнувшимся здоровьем, полуспортивным телосложением, слегка задумчивым лицом провинциального интеллигента и несколько навязчивой привычкой к пению. Причём обычно пел он что-нибудь из оперы.

Отдельная квартира Миловидова располагалась в первом этаже пятиэтажки под номером четыре по переулку Вахромеевский. И проживал в квартире Валентин Ефремович совсем один; ни жены, ни детей, ни престарелых родителей, ни даже племянника из деревни у него не было.

Однако домашним одиночеством Валентин Ефремович совершенно не тяготился. По утрам просыпаясь зачастую в хорошем настроении он бодро выскакивал из холостяцкой постели и перво-наперво прочищал голосовые связки – исполнял басом что-то вроде: «На земле-е … весь род людской!»

Завершив распевку, Миловидов скидывал с себя старомодную полосатую пижаму и убегал трусцой в совмещённые удобства, и уже там под струями контрастного душа практиковал сольфеджио.

От соседей по этажу и выше вместо аплодисментов педагогу обычно доставались приглушённые штукатуркой и склеенными внахлёст обоими неразборчивые «чтоб ты издох» и прочие не лестности, как правило довешанные тяжёлыми ударами в стену, либо чем-то металлическим по отопительной батарее. Таким образом соседи уведомляли Миловидова, что, в общем-то, они на месте – в своих апартаментах и пение его им надоело до смерти.

– Невежества, деревенщина сирая, пигмеи! – Валентин Ефремович самодовольно кланялся во все географические стороны и этакой ухабистой походкой спешил на кухню завтракать яичницей. Заканчивался завтрак традиционным чаепитием с лимоном и упаковкой печенья «Юбилейное».

Пил чаёк Валентин Ефремович по старинке, то бишь… как хамло сёрбал из блюдца и причмокивал. И между тем причмокиванием любил расслабиться, как бы уйти в себя и бесцельно поглазеть в окно.

Сие несложное занятие давно уже вошло в его нехитрый обиход, и он считал, что было крайне важным делом для укрепления вегетативно-сосудистой системы, шибко расшатанной у педагога несносными учениками.

Обычно взор Миловидова мягко стелился вдоль выметенной дворниками улицы, затем описывал замысловатый крендель над крышей типового здания, напротив. Стремился в голубую бездну северного неба и возвращаясь обратно ничем не оскорблённый, вяло сверлил поросший разной травкой благоустроенный газон. Но вот сегодня…

– Что за гадость?! – оторопел Миловидов у пыльного оконного стекла и даже несколько обжёгся своим напитком.

Под его окном среди дворового озелененья нахальным образом расселись десятка полтора бездомных, наверняка блохастых, кошек.

Под носом каждой находилась жестяная банка, наполненная до краёв противным с виду варевом. И разномастные, линялые животные, подобно педагогу аппетитно завтракали.

Облизывая мордочки своими розовыми язычками мурки заглядывали Миловидову в глаза, как будто спрашивая у него:

«Что гад и ты такого хочешь?»

К тому же этакое кошачье пиршество имело скверный главный план – не весь прикрытый старым драповым пальто чей-то, сразу было и не понять, зад. Бабуля, скрючившись почти наполовину кидала в баночки добавок.

– Какой кошмар! – брезгливо содрогнулся Миловидов и неуклюже повертевшись у окна, признал кошачью благодетельницу.

Анна Гавриловна Белик, по сути, безобидная, но внешне не опрятная, зачуханная старушка на социальной пенсии была соседкой Миловидова по дому. Но проживала бабка в следующей парадной в столь же убогой, что и педагог квартире и в столь же абсолютном, что и Миловидов одиночестве.

Однако старожилы городские баяли, что, дескать, в годы отшумевшей молодости бабуля Белик – о-го-го!.. была активна и очень даже недурна собой. Работала кассиршей в вино-водочном отделе, накрашивалась ярко, а посему у местных, бородецких ловеласов имела потрясающий успех. Ну а порой скандальный спрос.

Но годы жизни не пощадили ни её, ни ухажёров. Внимания не стало и как-то совершенно не заметно в бесформенное нечто превратилось тело, и ранее прелестное лицо покрылось частой паутиной старческих морщин, а пышные, каштановые волосы, увы, поблекли, поредели и свалялись в паклю. В конечном счёте печать глубокой, но отнюдь не золотой, а серой осени безжалостно легла на облик бабки Белик, что совершенно привело её в душевный не покой, который, кстати, испугал соседей. Бывало встанет бабка в переулке. Замрёт посередине словно вкопанная. Бельма свои выкатит. И то ли бредит она, то ли молится: – Вижу, – бормочет. – Вижу таинство… Последнее на собственном пути.

А уже после совершенно откровенно пристаёт к прохожим и соседям и жалуется, то на кавказских экстремистов из новостей по телевизору, то на противную погоду, то на жил-контору, но чаще всего этого на свою паршивую кормёжку, что, дескать, не хватает с пенсии и вот подайте кто чего, и по возможности.

– Помру, так и знай себе, скоро, – причитала бабка. – Быть может даже с голодухи. И в пустой квартире… И не узнает ведь никто.

Соседи по началу проявляли милосердие, совали мелочь, угощали кто чем смог и даже успокаивали, дескать, что ж вы так-то, Анна Гавриловна, зачем же?.. Да вы ещё нас всех… Однако позже стали сторониться этаких случайных встреч. Едва приметив бабку Белик, спешили поскорей убраться восвояси. За что бабуля отплатила им взаимностью и начала строчить доносы, жалобы и кляузы на всех подряд и без разбора, что называется в народе «почём зря».

Педагог Миловидов встревоженно помялся, одёрнул занавеску и распахнул ещё не склеенное бумагой к холодам окно.

– Приветик вам с почтением, Анна Гавриловна! – напялил он на свою физиономию фальшивую улыбку.

Соседка вяло разогнулась, но отвечать ему не стала.

– Что это вы, голубушка?.. Никак зверюшек кормите, бездомных? – полюбопытствовал через окошко Миловидов, а сам в уме съязвил: «Нашла-таки себе занятие, кошёлка старая. Кошачий мусорник прямо под окном устроила».

– Бедняжки мои милые, голодные, озябшие, – запричитала бабка Белик и по-хозяйски задалась перекликать животных:

– Эта Мурка. А вот эта Бусинка. Должна уже скоро окотиться… А, вот этот – Васька… Ух, проказник!

– Который же? – опешил педагог.

– Вот этот, – взмахнула поварёшкой бабка. – В лишайном пятнышке… на брюхе.

Старушка подхватила Ваську на руки и ткнула им в окно квартиры Миловидова – ему под самый нос:

– Вот.

– Какой кошмар! Кошмар! – всем организмом содрогнулся Миловидов и взирая на то, с какой заботой бабка Белик потчует животных, с какой любовью отмечает их повадки и привычки почувствовал себя не хорошо. Приятный взору заоконный пейзаж загажен был до состояния помойки – уничтожался прямо на его глазах, в его присутствии.

«Надо бы отсюда-то её отшить, – замыслил Валентин Ефремович. – Упаси Господь повадится она тут на каждый день рыбным варевом вонять».

Миловидов вновь состроил доброжелательную мину и робко произвёл попытку:

– А отчего вы здесь то, Анна Гавриловна?..

– Что означает это ваше «отчего»? – насторожилась бабка Белик.

– Зачем зверюшек ваших здесь содержите? – придурковато улыбнулся педагог.

– А где ж ещё прикажите? – вскинулась бабка по опыту уже почуяв каверзный подвох.

– Ну, вот хотя бы и за домом… Или у помойки. Вполне разумное местечко.

Анна Гавриловна плотнее укуталась в пальто, тряпичной сумкой прикрыла банки с кашей и ринулась в атаку.

– А вот тебя я не спросила, где мне тут гулять! – визгливо выкрикнула она, да так пронзительно, что Миловидов непроизвольно вжался в подоконник, как если бабка запустила бы снаряд из миномёта. – Глядите люди, он к мусоросборнику посылает… Сам туда иди сидеть и жрать, негодник!

– Ну вы позвольте бабушка хватили через край, – смутился педагог. – Мне даже не понятно с чего это негодник?.. Ведь я же предложил, как лучше.

– Тебе, конечно, лучше, – перебила бабка. – Закрылся в тёплой кухне. Расставил блюдечки, чашечки… И жрёшь там в удовольствие. А кошки мои на холоде озябшие, простынуть могут, заболеть… А я им кашку ячневую с мойвой и всякой требухой… А, надо будет, так ещё сварю.

Бабка подхватила посудину и ткнула варевом в окошко. Миловидову под нос:

– Вот.

– Тьфу вам в вашу кастрюлю!.. Фу, какая мерзость! – взорвался Миловидов.

– А вот и сам ты мерзость! – отмахнулась бабка и так же, но неловко плюнула в ответ: – Тьфу на тебя, чревоугодник и обжора. Одних яиц сожрал, что в пропасть! По десять штук за день… Я, нынче-то, видала скорлупу с твоих яиц… В мусоросборнике.

– А вам какое дело до моих яиц? – взметнулся статью педагог. – Сколько желаю, столько ем! Хоть десять, хоть и двадцать. Моя зарплата позволяет. Я на работе, между прочим… и не попрошайничаю.

– Гляди прыщами не покройся, – съязвила бабка. – Ест он, как же… Ты мироед не ешь, а жрёшь! А до озябших, бедных кошечек тебе и дела нету?.. А ещё и педагог… и в шляпе… и детишек учишь.

– Катитесь к чёрту! – крикнул педагог.

– Куда, куда?..

– К своей парадной!.. На помойку!

– Сам убирайся прочь!.. Прощелыга!

И что-то там ещё кричала бабка Белик и очень даже громко, и до хрипоты, но Валентин Ефремович не стал выслушивать дальнейших оскорблений в свой адрес. Он негодующе захлопнул форточку – звякнуло стекло… Сорвал со стенки в кухне вафельное полотенце и остервенело зашвырнул его в прихожую.

– Кошёлка!.. Старая карга!.. Ух, ведьма!.. – шипел сквозь зубы Миловидов и начал шарить по квартире – искал успокоительное.

Глава 2.

Как и следовало ожидать, весь прочий день из-за испорченного утром настроенья слетел, что называется, к чертям собачьим, ну а по меньшей мере в бабкину вонючую авоську. В профтехучилище, где в настоящем преподавал черчение наш Миловидов хоть и явился вовремя согласно расписанию занятий, однако чувствовал себя совершенно разбитым. Буквально всё, за что бы он ни брался мгновенно приходило в непригодность, либо же просто падало из рук. Мел по доске крошился, сломался циркуль, наглядное стеклянное пособие, словно намыленное выскользнуло на пол и разлетелось вдребезги.

К концу учебного процесса Миловидов ощутил во всём теле тяжесть и, даже более того, ужасную тоску. Не поручив своим ученикам домашнего задания, он вялой, в чём-то старческой походкой покинул класс и отправился бесцельно хаживать по улочкам и переулкам Бородца.

Шёл Валентин Ефремович не быстро, но убедительно. И даже он не шёл, а просто грёб ногами – занимал собой пространство. Надменный, смутный взор его блуждал не здесь, а где-то далеко. Со стороны вообще казалось, что он идёт по облакам и неказистые шаги его исполнены глубоким смыслом. Он шествует по влажным переулкам на вид такой в себе обыкновенный, беззащитный. К нему свободно даже можно прикоснуться. Ну, предположим взять, да и спихнуть его с асфальта и прямо в грязь. Но это станет заблуждением. О, нет. Его так просто не возьмёшь. Он весь в броне. И даже здесь, сейчас бредущий по дороге в своих истоптанных ботинках он размышляет не о пустяках, а о великом. Он мыслит!.. Неустанно и мятежно.

Вот как-то так, рассматривая педагога издали могло бы показаться любому случайному зеваке и он – этот случайный не ошибся бы.

Валентин Ефремович действительно шагал по тихой улице и размышлял:

– Вот, что же за гадкий день?.. Какая чертовщина?

Валентин Ефремович зло сплюнул себе под ноги, угораздил прямо на ботинок и раздосадовано подытожил: – Совершенно гадкий день. Хуже не могло и быть.

– Эй, Миловидов!

Чей-то звучный окрик встряхнул и без того встревоженную нервную систему педагога. Вздрогнув всем организмом, Миловидов запнулся о бордюр и балансируя взмахнул руками – изобразил некое подобие гимнастической фигуры, именуемой в физкультуре «ласточка». И от такого взбрыкивания шляпа слетела с его головы, осенний порывистый ветерок славно подхватил её и погнал вдоль по улице, аккурат по направлению к кафе. Докатил до входа в оное и плюхнул в лужу. Теперь педагогу уже просто захотелось рыдать.

– Валентин Ефремович!.. Уважаемый дружище!

– Ну что ещё вам от меня бы надо? – воскликнул Миловидов, выкрикнул прямо в белый свет.

Лишь после он оглянулся и приметил, что по дороге к нему спешит его приятель, участковый врач Войтович.

Марк Моисеевич Войтович, мужчина плотный, не старый, на вид серьёзный, был по существу у Миловидова единственным приятелем, а также, как наивно считалось среди местных обывателей, единственным евреем в Бородце. Валентина Ефремовича он знал очень давно. Порой ему казалось, что просто с детства, и было между ними некое взаимопониманье и, пожалуй, дружба, хотя признаться, по вине ещё довольно-таки крепкого здоровья педагога встречались они редко.

Олицетворяя собой сплошное медицинское милосердие Войтович быстрыми шажками приблизился к Миловидову и начал дружескую беседу с традиционного своей профессии вопроса:

– На что вы жалуетесь, Валентин Ефремович?

Миловидов в свою очередь пытался уклониться:

– С чего вы это взяли, что я жалуюсь?

– Да как же, дорогой мой? – всплеснул руками врач Войтович. – У вас же, извините, вид такой, как будто, извините, вы с цепи сорвались. Нам, участковым докторам, – Войтович пальцем указал на поликлинику, – такое дело видать издалека.

Набрав полную грудь ноябрьского воздуха Валентин Ефремович уже надумал возразить, но выдохнув непроизвольно согласился:

– Вы абсолютно правы, Марк. Вот что-то я сегодня испытываю некую нервозность и, знаете ли, как-то даже взвинчиваюсь.

Педагог призадумался, поднял вверх руку и замысловато покрутил скрюченными пальцами, словно бы вгоняя отвёрткой крепёжный шуруп в кусок фанеры.

– Вот, как-то так. Вот, как-то так…

– Это, дружище, очень скверно, тревожный звоночек, – озадачился Войтович и рассудил: – Не помешало бы…

Миловидов перебил:

– Наверное, погода влияет?.. Бури всякие, магнитные… давление?..

– Совершенно не при чём, – решительно ответил Марк Моисеевич. – Какие к чёрту бури? У вас, милейший, переутомление, психоз. Видать такое дело прямо по лицу. Цвет кожи серый, веки вздулись.

– Вы так считаете?

– Несомненно, – отрезал собеседник. – Я же врач. И, кстати, не какой-нибудь хухры-мухры, а участковый!.. Я сразу вижу все симптомы и точно знаю, чем и как лечить.

К этому моменту Валентин Ефремович уже выловил свою шляпу из лужи и машинально стряхивая грязь бросил мимолётный взгляд на вход в кафе. Взгляд его зацепился.

– А может всё-таки, лекарство посоветуете? – затронул Миловидов последнюю надежду отвертеться.

– Непременно! – убедил Войтович и одёрнул Миловидова под локоть.

Буквально через несколько минут облюбовав довольно шаткий столик в тихом уголке кафе, они усердно изгоняли из Миловидова болезни, терапевтируя «Столичной».

– А мне на днях брат вызов из Германии прислал, – обмолвился Войтович, разглядывая отвратительный интерьер питейного заведения. – Настаивает, понимаешь ли, чтоб я в Берлин переехал и на совсем. Специалист там нужен по продаже аспирина. Деньги серьёзные сулят…

– Да-да, конечно, – охотно кивнул педагог, ответил: – Я же ей довольно вежливо… Вот прямо очень деликатно, дескать, пожалуйте вы к своей парадной… или на помойку. Зачем же гадить под моим окном?.. Весь газон забрызгали. Уже воняет!

Педагог припомнил утреннюю ссору с бабкой, кошек, кашу… И поморщился.

– И что она к вам?.. – сосредоточился на собеседнике Войтович, о Берлине разговор пока оставил.

– Сами, говорит… чешите вы отсюда на помойку, – пожаловался Миловидов. – И обзываться начала всякими обидными словами.

– А это у неё совершенное переутомление, – диагностировал Войтович и растряхнул оставшуюся водку из бутылки по стаканам. – Полнейшее, назвал бы я. Сплошной психоз!

– Вот так и правильно, – обрадовался Миловидов. – Я же ей об этом, Марк, через окно и прямо так и сказал.

Педагог придвинулся поближе к Войтовичу и заговорщицки поведал:

– Вы, говорю, Анна Гавриловна, переутомлённая и психическая… Старая дура!..

Глубоким вечером изрядно выпивший, а если быть точнее «вдрыбадан», Миловидов с трудом преодолев восемь ненавистных ступенек в парадной наконец-то вполз в свою холостяцкую квартиру.

Глава 3.

Наступило дождливое, промозглое утро следующего дня. Для большинства бородчан – ничего особенного. Так и как бы, утро… и утро. Однако педагогу Миловидову это утро показалось если и не сущим адом, то, по крайней мере седьмой казнью египетской. Дело обстояло в том, что Валентин Ефремович, в общем-то, вёл трезвый образ жизни, слабоват был организмом против крепких спиртных напитков. Обычно Валентин Ефремович от выпивки воздерживался, старался не усугублять. Ну пару рюмочек и всё. Но вот же в компании Войтовича наш педагог контроль над собой утратил, изрядно перебрал и этим утром, что естественно, испытал всю скверность алкогольного перенасыщенья, что в народе называется попросту похмельем. Ужасным образом раскалывалась у педагога голова, внутри пылал пожар, слабило брюхо… А, во рту…

Да, словно ночевала там вся стая бабкиных котов. Причём вместе с кастрюльками.

– Ну надо же было мне вот так нажраться? – тяжко стонал и чуть не плакал Валентин Ефремович, таращась припухшими глазами на циферблат будильника. Стрелки часов указывали полдевятого.

– Опаздываю на занятия, – ужаснулся педагог, болезненно встряхнул головой и выкарабкался из постели.

Традиционно исполнять что-нибудь басом ему совершенно не хотелось. Он и не стал, сам себе оправдался, дескать, теперь разбит и не в голосе.

В тягучей полудрёме Миловидов проковылял в уборную, а уже оттуда в кухню. Достал из холодильника пару яиц, треснул их в сковороду. Затем он заварил себе крепчайший, как он считал лечебный с бадунища кофе от которого в последствие его смутило окончательно. Пора пришла звонить в больницу.

Однако в мутном сознанье Миловидова звонок в больницу означал приезд врача, а тот чудесным образом воплощался в Марка Моисеевича. Воспоминания о старом друге молниеносно исполняли душу педагога сильнейшим возмущением и даже гневом.

– Чёрт меня дёрнул! – сокрушался Миловидов. – Поддался уговорам и не устоял. Припёрся с этим шарлатаном в кафе.

А дальше педагог характеризовал Войтовича последними словами и периодически утираясь влажным полотенцем надрывно блевал в унитаз.

В конечном счёте Миловидов всё же выжил и даже несколько повеселел. Но как он ни старался – бежал трусцой и рассудительно переходил на быстрый шаг… но на занятья в училище серьёзно опоздал.

Чтоб не попасться руководству на глаза он крался в мрачных коридорах проф-училища подобно храброму разведчику – тихонько и на цыпочках. И оставалось-то ему всего чуть-чуть. Ещё один-два шага, и он исчезнет за заветной дверью…

– Ого! – недоумённо повела бровями зам-директорша училища по воспитательной работе Эльвира Вольфовна Колодец. Она не караулила нарочно Миловидова. О, нет. Просто наткнулась на него и совершенно случайно.

– За вами я такое не припомню, – подметила она, скользнув глазами по наручной «Чайке» и тем самым обозначив опозданье: – И что же?.. Какие объяснения?

– Я очень извиняюсь, – опешил Валентин Ефремович и для конечной искренности помыслов сорвал и скомкал шляпу. – Вы понимаете Эльвира Вольфовна мероприятие вчера образовалась. Спонтанно как-то… Неожиданно. Без плана. Войтовича в Берлин спроваживали. Так вот, значит, не рассчитал я собственные силы.

Миловидов врал на удивление так быстро и смекалисто, без тени всякого смущения и безо всякого стыда, к тому же крайне складно, удачно, что даже сам себе поверил в нескольких местах.

– Но как это возможно?! – Эльвира Вольфовна от неожиданного сообщения впала в эмоцию и чуть не лишилась чувств. – Врачу так славно пофортило?.. Вот это да!.. И он уехал?.. Из нашего убожества в Берлин?!

– Нет-нет. Пока что здесь…

Миловидов всё-таки уменьшил волнительную для Колодец новость:

– Всего лишь вызов… Ему пришёл всего лишь вызов. Он, видите ли, только собирается в дорогу… Но мы заранее отпраздновали.

– Фи, – облегчённо изрекла Эльвира Вольфовна. И моментально утратив интерес к беседе направилась по коридору.

– Вызов ещё не значит, что он уедет, – небрежно бросила она. – Вот нашему завхозу вызов пришёл в прокуратуру. Пока что в качестве свидетеля. Но это же не значит, что он свидетелем из той прокуратуры и выйдет, ха-ха…