Читать книгу Прогулки с лектором - Дмитрий Кожушко - Страница 1

1.

Сколько себя помню, всегда четвертого июля думал – вот сегодня четвертое июля. Сложно объяснить, что это за день для меня. Со школьных времен еще началось, когда в каникулы, первый месяц – июнь – пролетает, не успеешь глазом моргнуть, беззаботный пока еще, раз и нет его. Как пропустивший завтрак проглатывает воздушный яблочный штрудель. А с наступлением июля ощущаются первые признаки тоски. Август вообще весь в дурацких ожиданиях, и каждый день приближает к ненавистному первому сентября. Теперешние дети, я замечаю, таких тягостных ожиданий не испытывают. Так вот именно четвертого июля каждого года я в мыслях своих останавливал время. Двоякость – с одной стороны блаженство летней пока еще беззаботности и желание запомнить и оставить в себе, с другой – понимание, что скоро покатишься вниз с этой высоты. И так эта традиция благополучно дошла со мной до теперешнего времени. Раз или два за все время я пропускал четвертое июля и когда спохватывался пятого или шестого, досадовал на себя за это. Тогда грусть от утекающего, как в песочных часах неумолимо лета, связана была с нежеланием школы, сейчас же первое сентября – рядовая совершенно дата, а четвертое июля осталось. С этими мыслями спустился на террасу, прошел через сад, минуя каменную чашу фонтана, покрытую шершавыми высолами, с тонкими издающими неравномерный свист струями, бьющими из центральной его части, в виде загадочной совокупности малых львов и больших хризантем, пересек насквозь теплую липкую висящую облаком почти не освежающую изморось, прошлепал по лужам, выпаривающимся со скоростью масла на сковородке, и вышел на набережную. В это время дня она была девственно чиста, ни одной живой души. Хотя нет, от тени колокольни на почтительном расстоянии отделился силуэт велосипедиста, бывший до этого будто с ней одним целым, скатился вниз и смешался, перетек в марево поднимающегося от каменных плит жара. Есть еще пять минут, но как же быстро они пролетят. Кстати, утром был дождь, земля должна быть мягче, чем обычно, ну что ж и на том спасибо. Проходя мимо фонтана обратно, ловил на себе насмешливые взгляды львов. Выдернул торчащую из земли лопату (она зазвенела в руке как струна – с фиберглассовым черенком и особой наточкой титанового лезвия – единственное послабление, которое я себе мог позволить), осмотрел придирчиво и, не найдя никаких изъянов, вздохнул и, обогнув дом, направился в дальний угол сада, туда, где среди зарослей можжевельника лужайку газона пересекали ровные квадраты свежевскопанной земли.

Единственная претензия к лету, но достаточно ощутимая, заключается в необратимом ускользании этого самого благословенного времени в году, буйства красок, роскоши, прелести, которые надо просто и незатейливо использовать, и степень удовлетворения впоследствии в воспоминаниях о пролетевшем лете напрямую зависит от степени загорелости плеч и шеи, степени запыленности парусиновых выцветших брюк и стоптанности сандалий. От степени совершенной бесцеремонности (троганий, сдавливаний, прысканий и смешков) по отношению к тому, на что позже взираешь с воздыханием и даже мысли о чем обставлены всеми возможными почестями. Лето – очаровательная загорелая туземка в короткой цветастой юбке с сильными красивыми ногами (представил уже?). Она призывно поднимает руки в танце, тем еще более оголяя свои безумные ноги, от которых кружится голова. Она ждет твоих ласк и будто говорит: «Вот же я, возьми меня, дурачок». Но нет. Опять все та же суета, и каждый раз вроде бы не слишком неотложное дело, и даже в этой своей второстепенной неотложности все равно более важное, чем обычная летняя праздность, непродолжительное по времени, но неизбежно ломающее день на две совершенно негодные половинки. В какие-то моменты все таки негодуя на это свое бездарное неумение насладиться, оторваться по полной, откладываю все второ-третье- степенные неотложные вещи и окунаюсь с головой, вроде бы бесшабашно, вроде бы всепоглощающе в буйство лета, но то, что я позволил себе (изменив своей натуре хронического трудоголика) отодвинуть, отложить дела на потом, весь процесс наслаждения безнадежно отравляет. Еще более отравляет его осознание того, как я бездарно растолкал эти дела. Можно было сделать более искусно и умело и вот в следующий раз, когда я преуспею в этом, тогда уж точно мое наслаждение ничто не сможет омрачить. А пока приходиться довольствоваться (как торопливым согрешением с любовницей в машине) этим миксом – благословенным летом с примесью сокрушения и сожаления и надежды на будущие гораздо более безоблачные деньки. Лето не может надоесть как зима, когда в самом конце гонишь ее опостылевшую. Лето всегда заканчивается быстрей, чем хотелось бы, тем самым на финише вызывает нешуточную тоску по себе. И надо же случиться такому, может в качестве компенсации за эти мои мучения, что довелось мне оставшуюся (надеюсь) часть жизни прожить там, где большая часть времени в году лето. И даже не просто лето, а лето в обрамлении белоснежного песка и ласковых волн океанического прибоя. Приедается ли это, если дается простому смертному в таких неограниченных количествах? Конечно, как и все остальное. Но здесь важны не только величина девальвации (подозреваю, что это константа), но и та исходная точка, от которой ведется отсчет. Моя точка оказалась так сильно сдвинутой на этой шкале в сторону обратную той, по которой происходит обесценивание, что вряд ли что-то могло поколебать поселившуюся во мне перманентную радость от его непрекращающегося присутствия. Так думал я, но в тот самый момент когда усталый путник оказался безвозвратно вроде бы плененным своей Цирцеей, судьбе было угодно распорядиться так, что я полюбил осень. Нет, лета я не разлюбил, скорее мы с ним договорились оставаться хорошими друзьями.

Осенью пробуждается тоска, с помощью которой и можно сотворить что-то стоящее, во все остальные времена года мы вспоминаем осеннюю тоску, пытаемся ее представить, сымитировать, а осенью – вот она натуральная, не синтетическая, бери и пользуйся, черпай ложками. Пронзительную. Осенью гораздо легче почувствовать себя в утробе матери. Весной, пожалуй, ранней что-то похожее проскальзывает, но там она омрачена неизбежностью пробуждения. А здесь легкая и радостная тоска ухода. И откуда взяться в уходе этой странной легкости и радости, разве что от присутствия ожидания того, что за ним последует. Кстати, именно осенью от этого столь необходимого мне чувства собственного превосходства подташнивает сильнее всего. А еще, когда я смотрю на эту плитку, которой выложен пол террасы. Кто выкладывал ее, я не знаю, я купил дом с уже выложенной плиткой, но именно эта отполированная до блеска многими ходившими по ней при отражении от себя света солнца, клонящегося к закату, именно она в сочетании с фаской, снятой по периметру и делающей ее выпуклой и объемной, именно она более всего, ну кроме, пожалуй, осени наводит на меня ту долгожданную тоску. Камнетес, что вырезАл ее в скалистых отрогах Пиренеев белыми от каменной пыли руками, на короткое время отрывался от работы, но продолжая ее мысленно, и по этой причине ни на чем не останавливая взгляда, просто глубоко дышал через закрывающую его нос и рот повязку.

Считается, что упражнения в фехтовании позволяют прочувствовать схватку и закалить дух бойца и по этой причине я регулярно беру уроки этого искусства. А еще фехтование одно из немногих занятий, где все мастерство и тактика зашиты внутри, в самОй середине сложных скопления нейронов или в глубинах подсознания, как кому угодно. Не зря наверное на протяжении тысячелетий люди предпочитали самый главный вопрос – жизни и смерти – решать именно этим способом. С виду все просто – этот агрегат на пружинистых ногах, ему ничего собственно и делать не надо. Он просто вытягивает шпагу, которая становится продолжением его руки и делает несколько, скажем прямо, не таких уж быстрых шагов навстречу мне. И вероятность того, проткнет он меня или нет, целиком и полностью зависит от его желания совершить это сейчас. Или отложить на несколько мгновений. Шпага для него – живое существо и даже в том, как он берет ее в руку, некий ритуал. Обязательно ладонью вниз. Взять как-то по-другому, наверное, выказать неуважению к оружию, духу схватки, может даже какому-то богу фехтования. Затем поднимает руку, чуть отклоняя кисть, как бы под тяжестью рапиры, проводя взглядом от гарды до самого острия, и непременно при этом приветственно вскидывает голову. А потом как бы представляя мне ее, знакомя, выставляет вперед, рапира в его руках как дирижерская палочка, перст указующий на приговоренного. И какие после этого шансы у приговоренного, скажите мне на милость? Но вот уже больше года как я играю роль приговоренного, и, на мой взгляд, шансов у меня выйти из этой роли не особо прибавилось. Хотя, по словам моего учителя, я достаточно продвинулся, но скорей всего, он мне льстит. Мне даже удалось за все время раз пять уколоть его, позволил он мне это сделать или это явилось результатом его рассеянности, сложно судить. А может на это как-то повлиял рецепт, вычитанный мной в одной из старинных книг, посвященных этому древнему искусству. Он гласит – для того, чтобы овладеть им и продвинуться в его изучении, нужно преуспеть в некоем упражнении, которое названо там, кажется, прокалыванием пространства. Представить себя несущимся сквозь плотную пелену облаков и за каждым скоплением их таится следующее и далее еще и еще. Главное не останавливаться, не успокаиваться ни от усталости, ни по соображениям достаточности, ни от страха перед этим дерзким своим и неудержимым движением. И даже, когда подходит время миновать эту облачность и вырваться в чистую равномерную темно-синюю бесконечность и тогда продолжать пролетать его, не думая об окончании, понимая, что окончания не существует. При этом, как впрочем, и во всех других делах, уходя от одной крайности, стараться не впасть в другую. А именно, продолжая свое движение в пространстве, не раствориться в нем. Совсем не растворяться не получится, потому как преодолеваемое тобой пространство все равно неминуемо забирает часть тебя, но в твоих силах сопротивляться этому растворению и насколько хватает сил замедлить его. Может быть, даже жертвуя чем-то на этом пути, разумеется, кроме самого движения. И вот как результат – пять уколов, но дело даже не в них, а в том, что у меня стало гораздо лучше получаться уворачиваться от его атак, и не каждый, далеко не каждый его выпад заканчивается уколом. Подозреваю, что это универсальный рецепт, годный в равной степени и для других разнообразных и многочисленных способов и видов противостояния. А еще все, что направлено на развитие способности к противостоянию, служит по совместительству еще и созданию для нашего я прочного и величественного постамента. Это так крепко взаимно связано, такой корабельной цепью, что, кажется, одно без другого существовать не может. Жить в согласии с миром или противостоять ему. Все ведь состоит из этих двух начал и переходов между ними, но прежде чем учиться находиться в согласии, наверное, надо научиться противостоять, согласно принципу от простого к сложному. Можно и в обратной последовательности, но тогда существует опасность, что не захочется обучаться противостоянию. А надо ли вообще это уметь, обязательно разве уметь быть правым всегда и во всем? Дерево разве не противостоит ветру, оболочка плода разве не противостоит сочной мякоти в ее желании разлиться? Желание обнять мир и раствориться в нем не противостоит улавливанию витающих в нем сгустков и мучительному обертывание их в фантики слов? В какие-то моменты спохватываешься, как человек, который вдруг обнаруживает, что делает что-то не то, и пытаешься тогда занять себя каким-то привычным и обыденным делом. Противостояние хоть и стало для меня занятием профессиональным, но так и не превратилось в привычное и обыденное. Вытравить из себя хоть на время любые намеки на это, как лабрадор, выбравшийся из воды на сушу, старается вытрясти из своей шерсти все остатки влаги. Говорят, что специальным электродом прижигают определенные участок сердечный мышцы, избавляя тем самым от аритмии. Жаль, нет электрода, способного прижигать соответствующие участки мозга.

С некоторых пор я сам себе в какие-то моменты виделся вдруг со стороны и не таким, как сам обычно себя представлял, а другим чуть более мелким, с ужимками не к месту, будто постоянно грызущим семечки. Или доглатывающим пережеванное, с лоснящимися губами и подбородком. Для других это в тебе в порядке вещей. Но ты-то знаешь, о чем обычно думаешь вот с этим выражением лица. Все мы привыкли видеть себя более значимыми, чем есть на самом деле. И вот прицепится к нему это преставление себя со стороны как икота, никак от нее не отделаться. Как надоедливая мелодия звучит в голове целый день или болячка, вылечился уже от нее, а все хватаешься по привычке, так и это. И как от нее избавиться? Пробовал оправдать – не страшно, что мелок, главное определенность, прикладная физика. В каждое явление жизни впрыскивает он, ну то есть я, свою особенную жидкость для переваривания, как паук в муху, и тогда она становится пригодной для него. И получалось иногда даже неплохо оправдывать, но потом становилось еще противнее. Так что лучше не пробовать, просто жить с этим. Хотя просто жить тоже не вариант. Ну почему до сих пор не установили правильное чередование поступков и угрызений совести от них, нужную продолжительность раскаяния, чтобы и польза была и без лишних мук. Сколько всего понавыдумывали, а действительно нужного нет. И, поди, знай теперь, как правильно. Есть, правда, одно средство. Начитавшись, я начинаю думать, говорить, как они, использовать их обороты речи, излюбленные идиомы. Когда надо уравновесить накопившееся излишней жертвенностью, я начитываюсь Пастернаком. Когда требуется пробраться вглубь и из каждого заурядного и совершенно на первый взгляд пустого цилиндра извлечь невообразимое количество вещей, читаю Набокова. Творить смыслы между строк – несомненно, Чехова. Напустить дыма многозначительности, покуражиться беззлобно – это к Гоголю. Ежели нужно добавить правдивости, такой обостренной и оттениться на фоне того, кто замечен был в случаях, пусть мимолетных, не слишком почтительного с ней обхождения, тут уж конечно Достоевский. Грандиозности замысла вместе с показной простотой воплощения его и несравненным чувством меры – это к Толстому. Кстати, это несоответствие масштабности общей цели и излишне простых методов ее достижения, так хорошо и точно бьющее в литературе, в обычной жизни и сыграло с ним, на мой взгляд, злую шутку. Да, и еще ко Льву Николаичу, когда вдруг по какой-то причине необходимо изгнать из себя саму возможность существования на свете чуда.

А начав читать, он отвлекался и после первых двух абзацев сидел, глупо улыбаясь, предчувствуя много вечеров свободы и по сумме их небывалое приобретение. Которое наверняка окажется ему как нельзя кстати в его прогулках. Прогулках с лектором. Но это не тот лектор, который Ганнибал. И не те, которые читают лекции с кафедры. Нет. Наверное, вам не терпится узнать, что же это за особый вид лекторства и чем именно я занимаюсь в жизни. Ну что же извольте – большую часть времени стараюсь вызвать в себе чувство небывалого превосходства перед окружающими. Того самого, от которого больше всего тошнит осенью. Форматом поединков, несмотря на довольно продвинувшиеся вперед технологии, оставался старый добрый текст. Это была традиция, которую не смели ломать. Да и как ломать, когда все строго закреплено в регламентах и законах. Двенадцать лет тому назад мир изменился, демократия сделала огромный шаг вперед, и теперь все выборные процедуры происходят по результатам победы в публичных дебатах. И самое интересное – регламентом не ограничивалось участие в дебатах претендентов членов их команд, т.е. не было требования строгой верификации личности, участвующей в дебатах. Этим начали пользоваться и вначале приглашать для консультаций в качестве советников, а затем и просто выставлять вместо себя тех, кто отличался убедительностью и красноречием в спорах. Постепенно эти мастера полемики из постоянных при своем сюзерене превращались в наемных специалистов. Конечно, число их год от года увеличивалось, но также с течением времени выкристаллизовывалось небольшая общность признанных гениев этого ремесла. Тех, кто раз за разом доказывали свое умение и профессионализм, и, кстати говоря, беря за эти услуги довольно приличные деньги. Образовалось около десятка школ, которые конкурировали между собой. Ставки повышались, гонорары росли. На лекторов, а именно так стали называться мастера риторики, с целью запугать или вывести из строя перед ответственной схваткой, было совершено несколько покушений, и они вынуждены были предпринимать меры безопасности, скрываться, брать псевдонимы. Как уже говорилось, поначалу каждый уважающий себя политик и общественный деятель стремился обзавестись своим личным лектором, но после нескольких громких и скандальных разгромов этих именитых лекторов абсолютно неизвестными стало понятно, что известность лектора по совместительству является одним из главных его слабых мест. Возможность изучить методику, особенности и даже характер и привычки лектора, делает его чрезвычайно уязвимым. После этого и пришла в жизнь эта схема, которой с успехом продолжают пользоваться по сей день, то есть, когда перед каким-то важным событием политики под грифом строжайшей секретности заключают договора с тем или иным лектором для того, чтобы он от их имени принимал участие в дебатах. Остается только догадываться, кто в данный момент защищает интересы того или иного политического деятеля. Но после того, как все заканчивается, имя лектора должно быть открыто. Так образовалась немногочисленная и скрывающаяся от широкой публики за высокими заборами своих поместий, отгородившись многочисленной охраной, каста лекторов. Некоторые из них становились легендами. Широкой публике они известны лишь по своим псевдонимам. Я, к примеру, Марко Поло.

Теперь, почему разлет тем столь велик. Нет, ну поначалу было все как надо – ЖКХ и дороги, зарплата и экология, но не хлебом единым. И потом рейтинг схваток, которые случайно вдруг захватывали чуть больший круг вопросов, оказывался выше, так постепенно этот круг ширился, и сейчас соперники заранее перед схваткой согласовывают тему, и если она устраивает обоих, то вперед. Если же предложенная тема не устраивает одного из соперников, то тему меняют, но, как говорится, осадочек остается. То бишь, при прочих равных, конечно, это дополнительный аргумент не в пользу отказавшегося. И, наоборот, если предложенная одним из участников тема и не отвергнутая другим, окажется не слишком интересна зрителю, некая ответственность за это лежит на инициаторе.

Каким же образом выявляется победитель, спросите вы. Путем голосования в сети. Правила очень просты, никаких ограничений и после в открытом доступе каждый человек сам может найти себя и то количество баллов, которое он отдал тому или иному участнику. Случаи фальсификации очень редки, но бывают и когда выявляются, караются очень жестко. Иногда случаются недоразумения, вдруг в ходе проверки произвольным выбором из множества, человек забывает, как он голосовал и заявляет о подтасовках. Тогда в ходе тщательного расследования устанавливаются все обстоятельства. Желающий закончить схватку перестает отвечать, не ответ одного из соперников в течении получаса служит сигналом к окончанию дебатов и началу подведения итогов. Все просто. Чаще всего так поступает участник, достигший по его мнению ощутимого преимущества и считающий, что его перевес будет достаточным для гарантированной победы. Иногда к этой уловке прибегают, когда идя примерно на равных и не имея преимущества, самим фактом окончания схватки хотят получить хоть небольшую преференцию. Приблизительно так боксер вскидывает руки перед оглашением результата боя, стремясь таким образом впечатлить судей. Вначале использовались домашние заготовки, позволяющие быстро с первых же шагов, подведя противника к заготовленной ловушке, достичь явного превосходства и затем, прекратив схватку, одержать победу. Но потом ввели защиту против этих детских матов в виде ограничений по минимальному времени и количеству взаимных ответов, да и сами зрители не жаловали подобные приемы быстрых боксерских нокаутов.

Противник извивался и юлил и я, шаг за шагом, зарубка за зарубкой, накинув ему петлю на шею, подтягивал к себе, периодически останавливаясь и отдыхая, ему же давая иллюзорную надежду на спасение. Он начинает верещать и дергать еще сильнее, ему кажется, что он уже почти вырвался из твоих цепких лап. Но вот, очередной виток со скрипом и натяжением и он обреченно, оставляя на влажной земле длинные следы от когтей, приближается к своему концу. И вконец уже выбившемуся из сил, принявшему свой позор, наступить на хвост, позволяя в отчаянии, поочередно выгибаясь то в одну, то в другую сторону, хватать зубами твой ботинок.

Он с сожалением посмотрел на правый ботинок дорогой темно-коричневого кожи, на неизвестно откуда взявшиеся там несколько продольных царапин, достаточно глубоких и, повертев и так и эдак, отправил вместе с уцелевшим собратом его в мусорную корзину. С семи вечера до полвосьмого по расписанию было любование пейзажем, и он покорно направился к окну.

Шторы цвета спелой пшеницы еле заметно колышутся. В другие окна доносятся звуки, за ними кипит жизнь, а за этим безмолвная солнечная пустота. Пространство простирается до горизонта и состоит лишь из редких отдельных предметов и тени от них, и больше ничего. На оболочке, отделяющей меня от этой безвидной пустоты, как данность – солнечный свет и изредка пересекающие его тени проносящихся там за окном мух. Белесое и процеженное пространство, столбы, похожие на безобидные виселицы. Из тех окон щебечут птицы, мычит корова, но хочется отчего-то, замерев, сидеть возле этого окна. Да, и еще должно пахнуть окрошкой. Окрошка – непременный атрибут этого солнечного бессмертия. А солнце, выцвечивая пространство, также имеет странную способность отдалять звуки, делать их какими-то доносящимися издалека, совершенно лишними, ведь ничего нет важнее этого залитого солнцем пространства. Все, что было, уже нельзя изменить, но это не главное. Главное то, что будет. Удивительная радость будущего, ведь там предстоят важные встречи. Момент теперешний, как обещание будущей встречи, предчувствие ее и предвкушение. Интересно, в раю также? Солнце, заливающее пространство, и тени от мух пересекают еле колышущиеся занавески цвета спелой пшеницы . Оно светит в окно, распространяя пустынное успокоение. Через другие окна доносятся даже запахи трав, а через это только слепящий прямоугольник света и оживляющие его непонятные бусины в траве. Откуда кстати они, росы нет еще и в помине? До самого горизонта все одно, до той темной линии – то ли лес, то ли отлогие горы под выцветшим небом. Мастеру обещан был не свет, а покой, а здесь эти две стихии соединились и достаточно органично уживаются. Разве они могут быть друг без друга? Странно все больше и больше бусин загорается за стеклом. За теми окнами, которые проводят звуки, кто-то завыл по-шакальи и сразу же по крыше раздались шаги торопливые по металлическому колпаку над трубой, скорее всего, птица. В соседней комнате кашлянули. А солнце тем временем садится все ниже и предметы за окном приобретают четкость. Пространство из пыльного и обесцвеченного становится красноватым, тени протягиваются все дальше, свет уходит, утягивая за собой и покой. Так, сколько времени? 19-27. Еще три минуты и пора идти совершать подвиги, как Мюнхгаузен…

Когда-то же будет, обязательно случится так, что закончится это тяжелое дыхание, боль и затертости мозольные от вечного понуждения и ощущение безвозвратно улетающего времени. Когда-то будет так – покой и свет останутся. «В доме Отца Моего обителей много», вот в какой-то из обителей… В других, наверное, иное – сверкающие в темноте разноцветные шары на елке. Или брызжущая фиолетовыми искрами где-то за спиной шаровая молния, вызывающая страх, восторг и невозможность обернуться, которую все же надо преодолеть. Но сейчас мне больше по душе это желтоватая лучистость.

2.

Первым делом, не успев войти, он с умиротворенным урчанием извлек из-под запотевшего стеклянного колпака свежие круассаны. Интересно, он действительно вечно голоден или это его стиль в общении со мной? Хотя вряд ли, притворяться так невозможно.

– Несмотря на обилие разных приспособлений для извлечения радости, радости в жизни, увы, больше не становится, – Писарро явно был настроен за едой вести со мной философский диспут.

– Глубокомысленное заключение… Нет, ну в самом деле, что за дурацкая привычка постоянно сидеть вполоборота?

Чуть поворотясь в мою сторону и задрав бровь, вытаращил на меня свой фазаний глаз, совершенно невозмутимо при этом продолжая жевать.

– Еще и жевать, – уже более примирительно закончил я.

– Кто виноват, что местный повар готовит лучше всех поваров вместе взятых на побережье, – в доказательство он предоставил наполовину съеденный круассан, показывая мне его, как будто знакомя.

– Лесть никогда не была тебе к лицу.

– Я знаю, – грустно вымолвил он, – Зато она незаменимый помощник в деле добывания хлеба насущного.

С этими словами он отвернулся и продолжил свою трапезу.

– А радости в жизни больше и не станет, – опять с набитым ртом, так что я с трудом разбираю его слова, – Но и меньше тоже. Существует эээ… теория (органично встраивая и перемежая отдельные фразы звуками пережевывания пищи и по степени органичности в этом вряд ли кто-либо смог с ним соревноваться), по которой радости и страдания в мире во все времена (хруст и причмокивание) одно и тоже количество.

– Вообще или на душу населения?

Он на мгновенье замер с набитым ртом. Не буду отрицать, мне эта его привычка застывать периодически с набитым ртом нравилась, и я иногда в разговоре с ним заранее из нескольких вариантов продолжения дискуссии выбирал тот, на который ожидаемой его реакцией будет именно это трогательное замирание. Потому, что тогда только бывало заметно, как уголки губ его кривятся, из последних сил сопротивляясь желанию расплыться в улыбке.

– На душу, конечно же. А если вообще, разве мог бы тогда я почувствовать всю прелесть этих круассанов, ну что ты.

– А мне кажется, вообще, если бы, как ты говоришь на душу, то твои страдания от несварения желудка навечно отучили бы тебя от обжорства.

– Давай поупражняйся, – еле слышно проворчал Писарро, допивая свой кофе, – Тебе полезно перед схваткой.

Мода на двойников пошла с Ника. Ник двуязычный называли его. Так вот, с его легкой руки лекторы стали обзаводится двойниками. Логика здесь проста – двойник делает за тебя твою работу и под твоим именем. Аналог литературного негра. Заказчик, если узнает что работает двойник, конечно может скорректировать гонорар, но это если узнает… А так каждый из многочисленных заказчиков уверен – твоими усилиями, конечно – что это именно он номер один, и с ним ты работаешь лично. Я долго не соглашался заводить двойников и тогда, когда лекторы класса гораздо ниже моего имели уже по два или три двойника, я по старинке отдувался сам.

Но когда Писарро, мой агент, а по совместительству еще и друг (или наоборот), объявил мне, дожевывая очередной взятый с моей тарелки бутерброд с гусиным паштетом, причем не в завершающей стадии дожевывания, но где-то на самом пике этого процесса, в привычной ему манере маскировать и помещать самое важное под прикрытие банальных несуразностей и объявлять мне судьбоносные новости, создавая при этом видимость занятости какой-либо чепухой, причем, чепуха эта выставлялась им, ну уж по крайней мере, более важной, чем все судьбоносности вместе взятые. К примеру, рассматривая внимательно неизвестно откуда взявшийся листок бумаги, вдруг ставший отчего-то подозрительно важным для него, пыхтя и с тщательностью хирурга очищая при этом от кожуры апельсин, и в промежутках между отламыванием и закидыванием в рот увесистых долек, передавая нечленораздельно мне суть вещей, к которым я вынужден, затаив дыхание и заглядывая ему в рот, стараясь превращать отрывистость в целостность, трепетно вслушиваться.

Так вот, когда при всех описанных выше обстоятельства, он объявил, что мир меняется, кризис нарастает и в этих условиях уже несколько наших постоянных клиентов, кто, намекая, а кто и открытым текстом озвучили, что в каких-то второстепенных схватках при условии благоприятного исхода, готовы закрыть глаза на участие двойников, я сдался. Ну что ж, пусть так. Придется смириться с тем, что в моем достаточно плотном графике должны будут добавиться два пункта – ежедневные по часу с утра и с шести вечера натаскивание двойника.

– И соответственно выпрашивают себе за это тридцатипроцентную скидку.

– Решай сам, ты мой агент.

– Ну, я обязан проинформировать (с некоторой обидой в голосе и следом тише уже, как будто про себя), – Ты мой агент, хо-хо-хо.

Он сидел на открытой террасе спиной к морю, сцепляя и расцепляя на столике толстые загорелые пальцы рук, а я сбоку от него наблюдал за очередным гвалтом группы чаек на берегу и пытался разглядеть, что они не поделили в этот раз. Попутно старался не упустить хотя бы половину из того, что изливал из себя убаюкивающим голосом в фирменной своей привычке к частым ответвлениям от основной мысли и, раз за разом оступаясь и довольно подробно и обширно освещая примыкающие к основным смежные вопросы. Возвращаться же в исходную точку он не спешил, а когда все же делал это, каждый раз с небольшим смещением, и в итоге нескольких таких отвлечений с разъяснениями оказывался достаточно далеко от первоначальных областей. По этой причине следить внимательно за всеми поворотами и изгибами его мысли было делом непростым и утомительным. Высказывая ему конечно с некоей долей присутствия критической интонации про эту его неуемную страсть к ответвлениям, получал каждый раз неизменный ответ, что в этом и состоит главное лекторское искусство и мне, вместо того чтобы укорять, стоило бы поучиться. И сейчас, понуждая себя не слишком выпускать из внимания все, что изрекал мой визави, мне казалось, что небольшую помощь в этом мне оказывало то, что я периодически отрывал свой взгляд со спины Писарро, перенося на чаек. В такт его речи и движению пальцев складка его рубашки в крупную бело-голубую полоску на спине между лопатками провисала и натягивалась вновь.

– Ты слышишь, что я говорю? За прошлый месяц пять случаев покушения на лекторов. Три из них удачные. Из самых крупных – Морган. Огласки пока не предают, схватки будут продолжать его двойники, но сам понимаешь. Империя Моргана была в первом десятке. Я это к чему, может тебе ненадолго отойти от дел? А еще лучше уехать. Подумай.

Я промолчал. За то время пока мы работали вместе, я изучил его привычки, когда ему было все ясно, он плел кружева, громоздил надстройку за надстройкой, в общем, делал все, что бы ясность чего доброго не передалась его собеседнику, владеть этой ясностью была целиком его прерогатива. Но когда вдруг он оказывался чем-то озадачен, то цепляя на себя маску вымученного энтузиазма, переводил разговор на другие предметы. Вот как сейчас, отпил вино, крякнул от удовольствия, покрутил бокал, посмотрел через него на солнце, и со словами:

– И все таки это не Шато Брион 92 года, – вздохнул и допил медленно до последней капли, запрокинув голову и высоко подняв бокал.

– Ты тот еще знаток.

Почём я знаю, отчего одни люди встречают других и не проходят мимо, прибиваются один к другому, пасутся рядом. Вроде бы с виду совершенная бессмыслица, никаких условий для столь длительного симбиоза и быть не может, но однако они рядом. Шарлатаны прорастают сорняками подле ученых, откровенные врали вдруг заводят дружбу с патологически честными людьми, скромные ботаники затёсываются в друзья к душам общества, развратным самовлюбленным субъектам, мажорам и ловкачам. Люди, ценящие более всего душевное равновесие, по какой-то роковой усмешке судьбы обзаводятся знакомцами или даже вторыми половинками крайне внутренне неуравновешенными и регулярно их из этого состояния выводящими. Не подозревая при этом, что именно эти выведения их из равновесия придают состоянию уравновешенности дополнительную ценность и по этой причине жизненно им необходимы.

Оглядывая его изрядно поредевшие на макушке волосы (стареешь дружок):

– Сколько мы с тобой уже вместе?

– Пятнадцать лет, – подняв руку, погладил себя по лысеющей макушке, – ну да что поделаешь. Как говорил старина Кант время придет и трава пожелтеет, даже если лето было холодным и дождливым.

– Уверен, что это Кант? Может все же это был Ходжа Насреддин? Кант-то чем у тебя провинился? Это очередная из его забавных привычек, с некоторыми из которых я уже успел познакомить читателя. Извлекать на божий свет всяческие доморощенные афоризмы, при этом неизменно авторство их приписывать кому-то из великих. Иногда это делалось весьма искусно и навскидку тяжело было определить, наплел ли он на этот раз или это действительно цитата, а иногда нелепо и смешно как вот сейчас. Но всегда состояло из смеси реальных фактов, фактов подвергшихся от долгого пребывания в сознании его достаточно серьезной и глубокой переработке и откровенного вымысла, причем в такой причудливой конфигурации и выложенных и преподнесенных со столь уверенным видом, не предполагающим никакого сомнения, что если вдруг он наталкивался на это сомнение, то либо не замечал его, либо удивлялся ему в степени во много раз превышающей степень моего удивления его байкам. И с таким невинным почти детским выражением лица, что даже меня, знавшего наперечет все его привычки, ставил иногда в тупик, что же говорить о других. Со временем я стал догадываться, что это его удивление и вправду было искренним, ну насколько вообще искренность могла найти себе место в нем. Некоторые люди так увлекаются собственными выдумками, что в какой-то момент совершенно искренно начинают верить в то, что так оно и есть на самом деле.

– С удовольствием послушал бы тебя, но сейчас мне некогда.

– А, ну прошу прощения, у вас по расписанию, наверное, очистка кишечника бальзамическим бинтом.

– Да, вымоченным предварительно в Шато Брион 92 года.

Он опять, повернувшись ко мне вполоборота, явил удивленное выражение, округлив глаза:

– Слышал, Маск достраивает комплекс? Открытие через полгода. Достаточно важное мероприятие. Ты будешь, нет? Ну, хорошо, я бронирую место в отеле. Саудиты от него в восторге, не успевают разбирать мечеть, он идет по следам, наступает им на пятки.

Несколько раз еще натянув и ослабив полосатую складку на спине в завершении по традиции смачно с громким звуком вырвал из блокнота лист, (всегда только так) припечатав его ладонью.

– Расписание оставляю, – и, крякнув и бросив на прощанье взгляд, полный сожаления, на пустую бутылку, встал, отклеив от спины прилипшую рубашку, – Нас ждут великие дела, – по медвежьи косолапя, пошел к выходу.

Совершая ошибки, обычно не рассчитываем на последствия, иногда вовсе не задумываемся, иногда предполагаем, но совершенно из другой области. Из всего множества последствий достаточно сложно предугадать именно это. И когда вдруг случается, становится неожиданностью. Реже предполагаем с некоей долей вероятности, что оно произойдет, но то ли вероятность нам кажется невозможно низкой, то ли привычка верить в лучший исход играет в очередной раз злую шутку. В общем, странно было бы, совершая очередную ошибку знать заранее ее последствия. Но жизнь полна всякими странностями. И вот раз за разом повадилась эта странность происходить со мной. Премерзкое, прямо скажем, ощущение, когда обречен на ошибку, заранее зная, чем она впоследствии тебе аукнется. А поделать ничего не в силах – не совершать ее ты не можешь. Потому, как не совершать было бы еще большей ошибкой. Понимаешь, что к выбору между плохим и ужасным подвел сам себя какими-то прошлыми поступками. Но от этого не легче. Мука подобна той, когда умирающий от жажды пьет и не может напиться. К выбору двойника я подошел совершенно безответственно, просто выбрал того, кто сидел ближе к двери. Я заранее решил, что никаких кастингов и собеседований проводить не буду. Чем плоха случайность? Для того, чтобы первое впечатление не стало обманчивым, нужно отвлечься, обесцветить свое сознание, в прозрачном всегда виднее. Итак, как там у Лапласа, в его условиях перетекания случайности в закономерность? Случайность стремится к закономерности в количественном отношении, а закономерность к случайности по абсолютному значению и времени существования. На какое-то мгновенье замешкался у двери, вступив уже в комнату, но делая шаг назад и ища глазами табличку на двери, указывающую, что я не ошибся и зашел именно в нужную. Никакой таблички конечно же не было (надо было распорядиться, чтобы повесили, упустил), и я вступил внутрь, вопросительно оглядывая обстановку и находящихся там людей. Судя по ответным взглядам, прием мой удался и они уже наполовину приняли меня в свою команду. Двое у окна что-то увлеченно обсуждают, остальные, как и положено, сидят молча уставившись в экраны гаджетов. Последний примостился у самой двери в теплой не по сезону мешковатой куртке и с рюкзаком, наполовину сползшим с его плеча и задержавшимся на колене, единственный от кого я не получил ответного взгляда. Кашлянув, пытаюсь немного расшевелить здешнюю публику вопросом – а долго ли еще ждать? Кто-то хмыкает в ответ, кто-то бросает недоуменные взгляды, а от того у двери опять никакой реакции, тоскливо и даже будто затравленно смотрит, не мигая, на участок стены напротив. И даже когда я, подойдя к нему вплотную и склонившись через голову, пытаюсь рассмотреть, что же там интересного он нашел на той стене, даже тогда не поднял взгляда, только вздрогнув испуганно и покосившись куда то в сторону моего ботинка, чуть посторонился и еще больше как будто вжался в угол. Стена была абсолютно ровной и гладкой. Перед тем, как выйти, сую ему тонюсенькую методичку на желтоватой газетной бумаге, каких сейчас, наверное, уже и не сыщешь, со словами, что у него есть три дня на то, чтобы изучить ее.

Случаи, когда через двойников конкуренты пытались внедрить своего человека для того, чтобы в ответственный момент обрушить репутацию лектора, были нередки. Хотя результат вряд ли мог оказаться летальным, потому, что двойника в основном ставили на второстепенные схватки, но конкуренция на этом рынке было высочайшей и подорвать доверие было вполне под силу. Другой целью внедрения таких троянских коней считалось выведать секреты. Да спустя несколько лет у каждой лекторской школы наработаны были свои методики и соответственно считалось, что существуют и какие-то фирменные приемы и секреты. Конечно не те 16 общеизвестных принципов, азы можно сказать лекторского мастерства, которые назывались внешними, а следующие за ними принципы внутреннего мастерства. Да-да, неискушенному зрителю все это может показаться невероятным, да я и сам с удовольствием посмеялся бы. Но факт остается фактом.

Небольшого роста, с вечно всклокоченными черными волосами, худощавый, похожий на мальчишку, хотя ему было уже далеко за тридцать, с движениями медленными по-кошачьи плавными, он передвигался бесшумно и незаметно. Но схватывал все на лету. Иногда у меня даже закрадывалось сомнение в том, что он не имел ранее никакой подготовки.

– Ну что ж, начнем с главного. Считать, что главное это победа на каком-то этапе над каким-то соперником – заблуждение. На самом деле это второстепенно. Главное это осознание и понимание, укоренившееся в тебе, что до всего можно дойти силою разума, абсолютно до всего. – Прямо так уж и абсолютно, – он обдумывал и видно было, что эта мысль его зацепила.

– Конечно, – спокойно подтвердил я, – Объяснить можно все, что угодно, причем правильность или неправильность объяснения зависит от доминирующего в системе отношения. Отсюда следует, что одно и то же явление может быть одновременно объяснимым и необъяснимым, а объяснение – правильным и неправильным.

– Ааа, – протянул он разочарованно, – вы это имели в виду?

– Ну да, а ты что думал.

Видимо мне не удалось замаскировать иронию, и он всматривается мне в лицо, пытаясь определить насколько я искренен. Надежда на мою все же неискренность вступает в противостояние с нетерпящим конкуренции разочарованием и я пытаюсь восстановить меж ними равновесие.

– Ну как подготовился? Давай проверим. Начинай. Шестнадцать основных, освежим их в памяти, а то я сам начал уже подзабывать.

– Вступление тоже?

– Вступление?

– Здесь про процесс познания.

– А, ну конечно, это любопытно.

Он начал скучно и монотонно, сегодня он был чуть более приглажен, чем в первую нашу встречу, взгляд был более уверенным и спокойным. Достал несколько листов чистой бумаги из новенькой синей папки, выглядевшей чем-то инородным на фоне его мятой куртки и затянутых темной паутиной, никогда, по всей видимости, не знавших бритвы щек. Исполнительный, – мелькнула у меня мысль, наблюдая за тем как немного волнуясь вначале, но постепенно справляясь, достаточно осмысленно он начал свое прохождение по главным пунктам основ лекторского искусства.

– Процесс познания в том виде, в каком мы его понимаем, представляет собой стремление повысить степень обобщения системы до абсолютных пределов и закономерное недостижение этого, вместе со стремлением приведения исследуемой системы к, – запнулся, покраснел, пробежал глазами по истрепанной странице методички и, бросив виноватый взгляд на меня, продолжил, – к абсолютной степени изолированности, и опять-таки естественным недостижением. Эти две составляющие одновременно и противопоставлены, и взаимодополняют друг друга (изображает руками жест, иллюстрирующий взаимодополнение). Отсюда следует бесконечность процесса познания вообще, и в то же время – существования конечных результатов его в каждом конкретном случае – изолированной системе (последние фразы оттарабанил, явно не вдаваясь в смысл).

– Что за изолированная система?

– Там этого нет (застыл в недоумении).

– Это, для которой все действия извне либо сведены к минимуму, либо учтены существующей закономерностью. Понятно?

– Да.

– Приступай к правилам.

Он заметно оживился.

– Первое. Многословные посты всегда слабее, поэтому сокращать нещадно, оставляя соль.

– Дальше… тебе все здесь ясно?

– Да.

– Тогда дальше, не будем останавливаться на очевидном, сокращать так сокращать.

– Второе. Сдерживать эмоции, соответственно мелкими незаметными раздражающими уколами стараться вывести противника из себя, если это удается, то половина победы в кармане.

– Ну не совсем половина, но ладно, поехали дальше.

– Третье. Не бояться поражения. Верить в победу – это не значит добиваться ее любой ценой, отсюда следует парадоксальная готовность принять поражение.

– Да, это так. На моей памяти бывали случаи, когда на карту было поставлено слишком многое и сильные бойцы проигрывали откровенно более слабым именно из-за этого груза ответственности.

– Четвертое. Определить, надо ли брать инициативу …

– Дальше.

– Пятое. Принимать тему, навязанную противником, если чувствуешь, что ты в данном вопросе сильнее, если же нет, то умело переводить тему.

– Cъезжать с темы. Дальше.

– Шестое. Противник, конечно же, будет это замечать и не давать этого делать, есть несколько приемов, позволяющих этому противостоять – подмена более общего частным и наоборот, частного более общим, переход от субъективного к объективному, использование приема от обратного, замена сущности производной ее.

– Стоп, давай-ка на примерах. Ну вот, допустим, некто лектор, защищая интересы своего клиента, заявляет, что тот, будучи руководителем, неважно какого субъекта, построил сто домов для престарелых и проложил тысячу километров новых дорог. Это факты, он давит этими фактами, давай меняй частное на общее. Вот смотри (видя недоумение) подсказка – частный –данный конкретный, общий – в ряду характерных, ну?

– А, понятно, сейчас, сейчас… Можно сказать, что любой другой на его месте делал бы то же самое. Это его работа, и не факт, что не были бы построены двести домов для престарелых вместо сотни и…

– Достаточно. Хорошо. Теперь обратно, с общего на частное.

– Из этих ста домов добрых два десятка не были приняты комиссией из-за нарушений допущенных в ходе строительства. А открытие таких домов на побережье, как выяснилось, сопровождалось махинациями с земельными участками, выделенными под них.

– А если нет никаких махинаций и нарушений, тогда как?

– Тогда… Дороги. Построенные дороги стали платными.

– Возможно, а если нет?

– Через пару лет потребовался ремонт.

– Подрядчик отремонтировал по гарантийным обязательствам.

– Фирма- подрядчик принадлежит доверенным лицам клиента или его родственникам.

– Вполне. И все же… Копай еще.

– Тоже можно сказать и про организации, строившие дома для престарелых.

– Дальше.

– Построены в чистом поле без всякой инфраструктуры.

– Дальше.

– Исследования показали, что марка используемого бетона для строительства двух путепроводов и надземных пешеходных переходов не соответствует проектной и сильно занижена, что не может не повлиять на несущую способность этих конструкций в процессе их эксплуатации и тем самым на безопасность людей.

– Подтверждение.

– Лабораторные акты.

– Хорошо, молодец.

Бруно, неожиданно бойко проведший этот диалог, скромно потупился.

– Но на лаврах почивать не время. С сущности на производную.

– Состояние вашего клиента за этот срок его пребывания в руководстве субъектом увеличилось в четыре с половиной раза, а уровень благосостояния населения субъекта упал почти в полтора.

– Однообразно.

– Зато, правда.

Я строго взглянул на раскрасневшегося Бруно, он понял свою ошибку и, убрав с лица остатки довольной ухмылки:

– Сократилось строительство детских садов.

– Так.

– Лесные пожары стали возникать в три раза чаще.

– Так.

– Девушка заявляет, что она его дочь.

– Ну…

– Горничная обвинила в домогательствах.

– Ха-ха-ха… Хватит. Желтая пресса потеряла в твоем лице славного адепта. Ладно, на чем мы остановились?

– На седьмом. Легкость и доброжелательность. Никогда не надо чувствовать в сопернике врага. Иногда поединки идут по нескольку часов, и сохранять свежесть возможно, только если будет соблюдена эта внутренняя легкость. Ассоциация с бегуном – нельзя задерживать дыхание. Какой бы силы напряжения не пришлось на руки и ноги, дыхание должно быть беспрепятственным.

– Беспрепятственным, мне кажется, не очень подходящее слово, – и далее прочитывая в услужливо протянутой мне и открытой даже на нужной странице методичке, – действительно так и написано, ладно, им видней, пошли дальше.

– Восьмое. Чувство внутреннего превосходства, даже такого немного снисходительного и доброжелательного.

– Это, конечно, должно быть вообще пунктом номер один, – перебил его я, внимательно следя за реакцией, – Это в себе надо развивать.

Мельком глянул, кивнул обыденно, потом почувствовав все же акцент, сделанный мной на этом, пометил в своем блокноте. Ожидать реакцию сейчас, сразу, не слишком ли завышены мои требования? Да, наверное…

– Вот, к примеру, замечал, наверное, что один и тот же поступок, совершенный разными людьми, вызывает разную реакцию, нет? Чувство внутреннего превосходства всегда должно быть великодушным, а носитель его готов на уступки. Но, опять же, между тем, как уступать от уверенности в себе, будучи сильным, уступать от снисхождения, либо уступка как результат слабости. Это хорошо заметно, когда уступает дорогу при езде на автомобиле, начинающий неуверенный водитель. Он мечется неуклюже из стороны в сторону, его уступание дороги вызывает ухмылки со стороны тех, кому он уступает, а те, кто сзади вынуждены простаивать, недовольно гудят сигналами. И, наоборот, уверенный в себе опытный водитель, в какой-то ситуации надумавший уступить наблюдает обратную реакцию в виде вскидывания рук и благодарных кивков. И еще надо уметь вовремя останавливаться. Парадоксальным образом довольно часто желание закрепить полученный результат в виде контрольного выстрела в голову оказывает противоположный эффект. В тоже время и чрезмерное благородство в этом вопросе, если имеешь дело с достойным противником, может сыграть злую шутку. Поэтому дожимать, но без фанатизма.

Смотрю на часы:

– На сегодня все. Найдешь внизу в библиотеке историю философии. Двухтомник, потрепанный такой. Проштудируй. А я на море.

А какой еще другой, другого способа не придумали. Для того, чтобы делать что-то, нужно либо чтобы это тебе нравилось, либо понуждать себя. Вот тебе и ямы. К чему мне копать ямы, когда одна схватка следует за другой. Понуждения и так выше крыши. Иногда посещают, конечно, мысли – как между скал выползают маленькие черные змейки погреться на солнце – пусть бы и дальше нравилось бы мне участвовать во всем этом, как и раньше, что с того. Но вот море и нужда точно две абсолютно враждебные стихии. И отчего вид прозрачной воды с проносящимися по поверхности стеклянными складками и синхронно следующими за ними по пестрой и нарядной до головокружения гальке дна продольными тенями с эффектом увеличительного стекла, позволяющим во всех подробностях рассмотреть каждый из множества камешков на этом дне, отчего этот вид доставляет некую разновидность сдержанного, компактного, заключенного внутри себя и холодящего грудь восторга? Море не выносит нужду, а хождение по берегу вне времени уничтожает всякую ее разновидность. Чайки, снующие по берегу в поиска еды, опровергают эти мои предположения, да я и сам, битых два часа слоняющийся по берегу и изголодавшись на морском ветру, готов уже признать ошибочность их и не прочь очутиться у себя на кухне в окружении доброго ужина и запотевшей бутылки.

А очутившись там, ничто не мешает мне вспоминать другое море. В котором, только зазеваешься, и все летит вверх тормашками, перед глазами зеленая муть вперемешку с пузырями и кажущимся где-то вдалеке неотчетливым мельканием твоих рук. Потому как вместо этого нелепого барахтанья рукам надо было совершать гораздо более полезное действие – придерживать во время верчения тебя в этой водно-песчаной взвеси собственные трусы. И если не удалось, то под смех и шутки, отпускаемые в твой адрес в четвертой по счету волне, редко когда в третьей, а чаще всего почему-то именно в четвертой, непонятно от чего это зависит, может от размера трусов – высматривать и ловить серым комочком выплюнутые обратно в качестве подарка тебе могучим валом почти такого же цвета с добавлением правда еще той самой зеленой мути, но подсвеченным изнутри солнцем и оттого в середине желтоватым и прозрачным и уже не таким грозным. Несмотря на черноту клокочущего брюха, вбирающего в себя всю грязь и водоросли, но туда лучше не смотреть, а вот вверху он рифленый лазурный и глянцевый. В обрамлении сдуваемой с макушки седой пены, мелкими брызгами долетающей до тебя, мирно уже сидящего на песке и вкушающего, как и полагается на пляже спелый помидор, подсаливая сочную мякоть облизываниями высохших уже на ветру и покрывшихся мелкими кристалликами губ. И расправившись с ним, и под действием убаюкивающего сочетания выжигающего все под собой солнца, белесого обесцвеченного им пространства, пробирающих до дрожи свежих порывов, несущих в спину покалывающую песчаную изморось, впадаешь в блаженное, но краткое небытие.

Но и здесь тоже не обходится без нужды, поторопился я записать их с морем в антиподы. Смех товарищей до сих пор звучит в ушах, перекрывая шум набравшейся в них воды, и мне безуспешно пытающемуся оттереть песком пятна мазута с частей тела, в довесок помеченных совсем расшалившимся морем, отчего-то очень важно, чтобы кто-то из них повторил мою участь. Каждый раз с замиранием сердца я слежу за тем, как заходят они в воду, и с разочарованием наблюдаю, как выходят, придерживая, иногда поднимая и натягивая чуть ли не с колен на белую незагоревшую полосу в этот раз как назло никак не желающие теряться трусы. И вроде бы тоже вызывая смех, но разве идет он в сравнение с тем, каким смеялись надо мной.

А Бруно способный парень, вне всякого сомнения. Мне нравилось думать об этом, потому как тогда во мне поселялась неожиданная радость как если бы, к примеру, ребенок, не умевший еще и говорить, вдруг обнаружил бы в себе внезапное знание букв. Мыча и калякая что-то на своем, без труда и не путаясь ни разу, указывал бы он на те буквы, что называли ему родители, и с каждым его угадыванием росло в них вместе с недоумением чувство радости и благоговения перед чем-то совершенно непостижимым, что, помимо их воли и здравого смысла, воплотилось вот в этом на первый взгляд совершенно неразумном создании. И вроде складывается уже с ним. Бьюсь об заклад, назавтра придет на занятие с горящими глазами. Азартный.

Хорошо, что не побился, а то проиграл бы. Назавтра пришел еще более взъерошенный и заспанный чем обычно. Правила пересказал, уставившись невидящим взглядом в какую-то точку, то ли не столь отдаленного прошлого, то ли на груди моей рубашки.

–Ну-с, продолжим…

– Девятое. Существует устоявшееся мнение, что для того чтобы переломить ход поединка, нужно заставить противника усомниться в собственной правоте. Конечно, он не подаст виду и будет продолжать гнуть свою линию, но если получится это сделать, вы сразу почувствуете разницу, а позже ее непременно почувствует и зритель.

– Это вообще очень тонкая и сложная штука. Иногда явно проигрывающий по содержанию противник уверен в собственной правоте, и это компенсирует в некоторой степени его промахи.

– Не будет ли в такой ситуации уместным намекнуть о некоем неуважении к зрителям, ведь не замечать очевидного – не уважать зрителя.

– Если есть желание поспекулировать на этом, пробуй.

И этими словами привел его в еще более подавленное состояние.

– Десятое. Мысленное структурирование предмета обсуждения. Это позволит давать более быстрые и четкие ответы. Внимательность и умение запоминать.

– Но высший пилотаж – пройдя по кругу, подвести оппонента и тыкнуть носом в его собственное утверждение, входящее в противоречие с более поздними высказываниями. Это практически всегда победа безусловная. Иппон. А избежать этого можно только имея четкую структурированную картину о предмете обсуждения. В противном случае вполне вероятно сам будешь пойман на этот крючок. Какое следующее?

– Одиннадцатое. Не ввязываться в мелкие разборки даже, если они в итоге могут оказаться выигрышными. В итоге все равно общее впечатление будет смазано.

– Мелочиться всегда значит уравнивать . И в жизни также. Видишь, правила все интересней и интересней. Давай дальше.

– Двенадцатое. Удивлять. Избегать давать ожидаемые ответы, ответ должен быть неожиданным и, наоборот, прогнозировать ответы соперника и заранее конструировать на них ответы. Тринадцатое. Прием, называемый поддавки позволяющий убедить зрителя в слабости противника, поддаются ведь заведомо слабому противнику. Демонстративно дать фору в виде мелкой фигуры. Инвестиция в преимущество в более крупных вопросах. Главное не переусердствовать.

– В инвестициях, да, главное не переусердствовать. Следующее правило.

– Четырнадцатое. Противник будет после очередного удачного выпада периодически восставать как феникс из пепла, хотя вроде по вашим расчетам должен быть раздавлен. Это не должно смущать, раздражать и выводить из равновесия. Как в шахматной партии выигрывая одну или две фигуры, нужно уметь сохранять преимущество и путем нехитрых разменов довести партию до победы.

– Как в шахматной партии довольно часто уже с середины противники приблизительно знают, кто выиграет, а кто проиграет, во всяком случае, с большой долей вероятности, но шанс переломить ход встречи все равно остается. Шанс, что кто-то совершит ошибку. Продолжай.

– Пятнадцатое. Импровизация. Производное от легкости, переводов в другие плоскости дискуссии и чувства собственного превосходства и уверенности.

– Хорошо.

– И шестнадцатое. У задающего вопрос есть видимое преимущество в виде инициативы. Но здесь надо быть внимательным вдвойне потому, что точный и элегантный ответ может свести это преимущество на нет. Это часто используется в поддавках – соглашаться отвечать на вопросы заведомо более слабого противника и метким ответом посрамить его во вроде бы выигрышной позиции.

– Да, с высокого падать больнее. Вот и все, это было последнее правило (и да простит меня читатель за столь пространное и подробное изложение основ и премудростей лекторского мастерства). С чем тебя и поздравляю. Вопросы?

Будто вспоминая что-то, мучительно шевелит губами, изображая забывчивость. Человек, пытающийся что-то вспомнить, не кидает осторожных взглядов на собеседника. Вот покраснел и выдавил из себя:

– В этой методичке изложены все правила или есть еще? – зрачки его холодным металлическим блеском будто пытаются пролезть внутрь меня как диковинный хирургический инструмент.

– Конечно.

– Конечно есть или конечно нет?

– Конечно, есть и что?

– Я понимаю, для того, чтобы приступить к тем более сложным, нужно вначале освоить эти простые, так?

– Не совсем, те правила не вытекают из этих, они не являются их логическим или каким-то другим продолжением. Они сами по себе.

Зрачки его все более напоминают маленькие шарики, просыпавшиеся из сломанного подшипника, матового блеска, темного, стального, безнадежного и совершенного. Он ожидал продолжения от меня, я молчал. Состроил еле заметную гримасу, по причине этой мимолетности и незаметности, могущей означать многое в диапазоне от «не могу избавиться от привычки задавать ненужные вопросы» до «продолжай дальше в том же духе, чванливая морда». Приправив ее улыбкой кота, покусившегося на сливки. И, одев колпачок завершающим жестом на измученную им ручку, уже было собрался спрятать ее во внутренний карман.

– Они не определяют, что именно является правильным действием, а что нет, каким образом тебе действовать, они устанавливают зависимость не от твоих действий, а от тебя самого.

Он переваривал сказанное и задал дежурный вопрос, ответ на который, скорей всего, был ему уже известен:

– А разве действие и личность не взаимообусловлены?

– Так же, наверное, как могущее произойти здесь и сейчас и действительно происходящее. Проявленная и непроявленная вселенная. Но на сегодня достаточно, завтра продолжим, кстати, с этого же самого места, так что домашние заготовки приветствуются».

День завтрашний. Он выдался хмурым и ветреным.

– Ты что такой, не выспался?

Он вытащил из рюкзака и положил на стол два затертых томика неопределенного цвета:

– Зачитался.

– А, история философии. Ну и как, интересно?

– Да.

Он поморщил лоб, пытаясь подобрать правильные слова. Пересказывать у него явно получалось лучше, чем формулировать мысли самому. И это, кстати, минус довольно ощутимый. Надо с ним позаниматься.

– Видимо все таки не нашел там ответов на какие-то волнующие тебя вопросы, угадал?

– Наоборот, там столько всего. Но как это повлияло на мир, он разве изменился? На жизнь людей?

– Никак, ты прав, к сожалению это практически несмешивающиеся вещества, как масло и вода. Так, на чем мы с тобой вчера остановились? Ах, да, вспомнил. Разница между тем, что можешь совершить какое-то действие, и тем, что совершаешь его. С моей точки зрения она минимальная. Если я уже изменился настолько, что способен, совершу я это или нет, не слишком сильно изменит меня, не так, чтобы уж совсем не изменит, но гораздо незначительнее, чем все приведшее меня и сделавшее готовым совершить. Но для того, чтобы разница стала минимальной нужно всего ничего – лишь измениться. А с точки зрения окружающего мира? Ну, какова разница между тем, чего нет, и тем, что есть? Разница размером с вот это – то, что есть. Ни больше, ни меньше. Да, шестая степень свободы меняет все кардинально.

– Шестая?

– Об этом позже. Главное – изменение в тебе, позволяющее обрести готовность одолеть соперника. Сделаешь ты или нет – отходит на второй план. Это уже нужно для фиксации результата. Не тебе, а им. Ты же понимаешь, что способен на это.

Конечно же, он понимал, по его воодушевленному взгляду было видно. Кратковременная воодушевленность мула на веревке. Хотя у кого как, у него все же разочарование должно наступить скоро. Я не стал дожидаться естественного развития событий:

– Но это все пока относящееся к этим правилам, – я показал взглядом на лежащую перед ним методичку, – Не к тем.

Он понимающе покивал и даже тень разочарования не пролетела по его лицу. Привыкает к моим кульбитам. Это плохо, старею.

– И все же переходя к следующему этапу, хочется понять природу и размеры этой минимальной для самого носителя ее разницы. Не было бы разницы, случайности иссякли бы и все превратились в закономерности. Но ведь говорится, что закономерно существует такая система отношений, в рамках которой любая случайность обретает качество закономерности. Получается, что в этой системе, или в какой-то другой, но закономерно существующей, хотя хотелось бы, чтобы в этой, разницы между тем, на что способны и тем, что совершаем, нет. Размеры проявленной вселенной расширяются, каким образом это происходит, как думаешь?

– Вы же говорили, посредством изменения себя. Изменяясь, раздвигаешь границы проявленной тебе вселенной.

– Схватываешь на лету.

Он расплылся в улыбке, в первый раз, пожалуй, я увидел его полностью лишенным колючей защиты, настороженности, затаившегося и ожидающегося разнообразного и всевозможного зла.

– Как уже говорил тебе, следующий свод правил касается более глубинных слоев этого, не побоюсь этого слова, искусства. Запоминай, а лучше записывай (совершенно излишнее замечание, кажется, он стал бы записывать тайком, даже если бы я запретил ему делать это). Теперь моя очередь перечислять. Тех было шестнадцать, значит это семнадцатое. Стараться по возможности изучить противника. Похожее правило было уже, если мне изменяет память, под номером четыре, но здесь оно на другом уровне, сейчас поймешь почему. Дело не в знании сильных или слабых сторон, речь идет о личных качествах, при прочих равных это дает огромное преимущество. Само собой, можно спрогнозировать его ответы но, мало того, можно и вовсе сконструировать его двойника. И если получится, то у него против тебя не останется никаких козырей. Вообще. Каким образом сконструировать двойника? Не буду сейчас вдаваться в подробности, скажу только, что огромную роль в этом играет жизненный опыт и способность наблюдать. Все люди разные и нет двух одинаковых, но существуют типы или группы, объединяющие в себе какое-то количество общих черт или особенностей. Определив в сопернике принадлежность к какому-то из известных тебе типов, с достаточно большой долей вероятности можно прогнозировать и его поведение и ответные реакции. Но не только это, еще можно допустить в нем существование каких-то слабостей, присущих именно данному типу и соответственно воздействовать на них.

Следующее (какое по счету – восемнадцатое?) вытекает из предыдущего. Стараться запутать противника, представляясь не тем, кем являешься. Как бы исполняя некую придуманную роль. Чем искуснее она будет исполнена и чем более введен в заблуждение соперник, тем более безоружен он окажется. Форм, наверное, две, как водится – первая играть по Станиславскому себя в предлагаемых обстоятельствах, вторая полное отождествление с другим объектом. В чистом виде ни одна из них, конечно же, не существует.

Это были правила из области противостояния, есть и другие уже из области согласия с миром, помнишь ведь, от противостояния к согласию, от простого к сложному? Хотя на первый взгляд они могут показаться даже проще, чем правила противостояния.

– А неужели все в жизни сводится лишь к этому – быть в согласии или противостоять, – задает он мне вопрос, и я замечаю достаточно ощутимую перемену, произошедшую с ним за это время. Раньше, пряча в глазах несогласие, он маскировал его вежливыми наклонами головы, равнодушными поддакивающими кивками и отсутствующей улыбкой, сейчас же, подавляя в себе внутреннее желание согласиться, он выискивает зерна протеста и сыплет их в мой жернов и сам же впрягается и помогает перемалывать их.

– Конечно, нет. Жизнь и все что в ней стремятся избегать однозначности своих проявлений. Это всего лишь один из примеров пресловутого разделения на пару максимальных противоположностей в данном отношении. И отношений бесконечное множество и разделений соответственно тоже.

– Почему тогда именно это?

– Оно мне нравится. К тому же оно близко к вершине, в отличие от других, тех, что у подножия.

– А близость к вершине, конечно же, определяется количеством подчиняемых сущностей и степенью подчинения. Да?

Очередная порция зерен.

– Все ли имеет право в равной степени? Внезапно замеченная и запомненная особенность, ну, к примеру, вот эта выточка на плече, удачно так уловленная и рвущаяся в ряду родственных ей ассоциаций быть использованной и несущая в себе эту готовность к воспроизведению. Имеет ли право или нет? Право это никто не может у нее отнять и, воплощенная, она вполне вероятно обрастет последователями и адептами, найдутся те, кто будет искать и находить скрытые смыслы, первичность и экзистенциальность. Она будет наделена эпитетами – мрачная выточка, невинная выточка, выточка чистой воды и небесного плаща, учрежден орден выточки и открыты воскресные школы имени ее. И может так оказаться, что в ее юрисдикции суды будут вершиться более справедливо. Ладно, отвлеклись. Следующее правило – нужно быть честным. Это девятнадцатое?

Он старательно записывал, периодически поднимая на меня цепкий взгляд, и утвердительно кивнул.

– Честным, прежде всего по отношению к самому себе, и это не зависит от уровня соперника. Стараться честно вести схватку, не притворяться и не фальшивить. Может показаться, что это правило входит в противоречие с некоторыми из предыдущих, но это не так. И даже если соперник фальшивит и даже если твое небольшое нарушение этого принципа может приблизить тебя к победе, а может и вовсе сразу положить его на обе лопатки или, наоборот, твое упрямое следование ему грозит тебе поражением, все равно нужно продолжать быть честным. Пусть противник фальшивит, ты же продолжай оставаться честным, довольно все просто, не правда ли? Иногда для того, чтобы оставаться честным, проще не замечать эту фальшь. Это не значит, что чужую фальшь необходимо маскировать, это уже не твоя забота, достаточно просто не выпячивать, не радоваться ей, как удачному способу заработать баллы в свою копилку. Стараться при прохождении этого препятствия не вымазаться об него, сохранить изолированность и тем самым предохранить от растворения в нем себя или части себя. Побеждает тот, кто менее растворится. Этот тот самый баланс, который необходимо соблюсти, когда нужно совместить вроде бы несовместимое – убеждать противника в неправоте, не прибегая к насилию, побеждать, но без враждебности, вводить в заблуждение, запутывать, но оставаться честным.

Ну, вот в принципе и все. Есть еще один секрет, но о нем, наверное, все-таки не сейчас. Хотя… Воспользоваться им все равно по понятным причинам не получится. Так что ладно, слушай. Секрет в том, что в самый напряженный момент спора нужно представить себя… кем бы ты думал? Жертвой. И даже не представить, а стать ею. Добровольной жертвой, открыть забрало, заслонить собою то, защитником чего являешься в данный момент. Тем самым поднимаешься сразу на недосягаемую высоту. Почему же, спросишь ты, противники, изучая досконально все поединки и несомненно натыкаясь на этот прием, не могут перенять его, взять на вооружение? Почему в конце концов не найдут противоядие? Против него сложно найти противоядие, если вообще возможно. Притвориться не получается, иногда сам пробовал, не будучи готов – пустой номер. Вся фишка в том, чтобы действительно быть в этот момент готовым на жертву, а не изображать это. Станешь изображать, получишь копьем в открытое забрало.

Захочешь ли после такого вообще выигрывать? Это ведь такая безделица – выигрыш – на который легче махнуть рукой. Понуждение себя еще никто не отменял, но прелести от выигрыша, конечно, поубавится. Совсем она тебя не покинет, в тебе ведь сидят семена, посеянные противостоянием, так что это неизлечимо. Почти.

– А понуждение себя… По этой причине вы в том заросшем деревьями и бурьяном углу постоянно копаете что-то?

– Ямы. Копаю и закапываю. Страдание, дозированное, конечно, в разумных пределах необходимо для полноценной работы мозга, так говорят медики, у меня нет оснований не верить им. Много людей живет на свете праздно и не мучаются при этом угрызениями совести, но это их дело.

– А почему именно копать, по-другому разве нельзя?

– Наверное, потому, что мне жутко не нравится копать. Хотя последнее время, знаешь, стал как-то привыкать и уже такого, как раньше, внутреннего протеста не возникает. Наверное, пора менять способ понуждения, надо подумать на что именно. А прелести да, поубавится, но прибавится свободы от желания непременно выиграть. От жажды выигрыша, и я не считаю что это неравнозначный обмен.

– А вдруг врачи не правы? Разве всегда правы они?

– Да нет, конечно, не всегда. Почему обязательно претерпевать, страдать преодолевать сопротивление, да? Все ведь замечательно – ветер колышет цветы. День сменяется ночью, год идет за годом. Не успеешь глазом моргнуть и жизнь пролетит, ну и пусть… Все, как и должно быть. Так ведь?

Бруно хотел что-то сказать, открыл уже было рот, но передумал, сделал уклончивый жест головой.

– Далеко-далеко, за морями за долами, за тридевять земель отсюда лежит прекрасная страна, там нет ни боли, ни страданий, главная задача населяющих ее людей состоит именно в этом – чтобы полностью исчезло с лица земли и горе и страдание. Люди там практически не болеют, уровень медицины таков, что все болезни диагностируются заранее и те, которые все же приключаются с человеком, очень эффективно лечатся. Каждый занят любимым делом, ну или хотя бы тем, что ему нравится и получает за это хорошую плату. В семьях там живут долго и счастливо, и если вдруг один из супругов захочет изменить другому, то говорит об этом прямо и открыто, другой же супруг относится к этому с пониманием потому, что свобода – главная ценность в этой стране. С преступностью там покончено практически полностью так, как полный контроль, осуществляемый властями этого города, делает невозможным совершение преступлений. Любой преступник бывает задержан на месте преступления, неважно, где он его совершает – в доме за четырьмя стенами или в чистом поле, спустя пять минут после его совершения и наказание бывает неотвратимо. И, несмотря на то что тюрьмы там также образцовы, как и все остальное в этой стране, они по большей части пустуют. Старость же свою люди проводят в замечательных домах престарелых, окруженные вниманием и заботой. И в этой прекрасной стране время от времени случаются вдруг жуткие происшествия, вскрываются ужасные факты извращений и насилий. Как гнойники, бурлящие внутри, вдруг прорываются наружу. Идеальное существование без боли и страданий, своеобразная глазурь создает герметичность, так необходимую для размножения под этой оболочкой разных болезнетворных бактерий. Рана каждый раз вскрывается и тщательно вычищается, но в другом месте зреет очередной гнойник. Власти, конечно же, вынуждены скрывать эти факты, но они все равно просачиваются слухами и безмерно ужасают жителей этого города. Они не могут понять, почему так происходит, ведь они так много усилий потратили на то, чтобы создать идеальные условия и исключить всякое страдание, но изменяя условия вокруг себя, сами остаются прежними. В городе том проживают не ангелы, а люди, обычные люди, такие же как и везде. Сон разума рождает чудовищ, так назвал Гойя свою картину, у меня в кабинете есть небольшая репродукция, можешь посмотреть. А сон души рождает невообразимых монстров. Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь. Она не может позволить себе быть праздной, успокоиться и почивать на лаврах. Что является для души трудом? Что такое труд души? Преодоление собственной комфортной жизни и перенесение в себя всего того, что чувствует другая душа. Сопереживание другому страдающему существу. Жертвовать себя другим. В математике и философии все условия делятся на необходимые и достаточные. Бодрствование ее в виде понуждения и страдания, сопереживания это необходимое, но не достаточное условие нерождения ею монстров. Иначе в местах повышенного страдания, тех же тюрьмах, скапливалось бы большое число праведников. Не достаточное, но необходимое. Если бы это было неважно, не было бы нам дано регулятора этого понуждения в виде совести. И если бы можно было обойтись без страданий, то Господь, наверное бы, устроил наш мир по-другому. Но он таков, как есть, и главное его особенностью является данная человеку свободная воля. Не та свобода, которой так дорожат и гордятся жители этого городка. Нет, свобода выбрать для своей души труд или жить, не расходуя ее силы, холя и лелея, но пребывая при этом в готовности принять уготованную тебе чашу лишения, страданий и горя, но уже оттуда, свыше.

Как ни старался избежать пафоса, чувствовал, что не вполне удалось. Давал же себе установку сторониться пространных спитчей и вот, опять… Поморщился, но поймав на себе взгляд Бруно, приставил в к щеке указательный палец – что-то зуб разболелся. Кстати, точно также у меня прихватывает зубы от пафоса в чужих речах. С той лишь разницей, что тогда это чувство возникает сразу без отсрочки по времени.

Лицо Бруно приняло легкомысленное выражение, везет же мне на подобные оригинальные личности, Писарро сейчас в попытках замаскировать процесс внутренней работы, осмысления чего-то, занялся бы какой либо ерундой, неожиданно осознал важность случайно подвернувшейся под руки безделицы, в крайнем случае, принялся бы есть. Бруно же в такие моменты овладевала некая отстраненность, он будто внутренне сопротивлялся запавшей глубоко, пытающейся овладеть им мыслью. Как люди, не терпящие панибратского отношения к себе, спешат отстраниться от назойливых объятий. И именно в таком состоянии он всегда задает каверзные вопросы. Попробую угадать, что он спросит на этот раз. Скорей всего: «Можно подумать в других местах гнойников меньше. Допустим в какой-то клоаке». Или все-таки какой-то другой. Так и есть.

– Вы говорили, что для того, чтобы жить в согласии с миром, надо вначале научиться противостоять ему. Получается, что потом в дальнейшем фаза противостояния должна смениться фазой согласия. Или нет?

– Да, часто так и происходит.

– Нет, я не про то. Допустим, люди того городка вместо или вместе с изменением условия для существования также совершенствовали бы свои души и опять же допустим преуспели в этом. Тогда бы их город стал по настоящему прекрасным, а не только виделся нам таким.

– Стал бы, наверное, но не таким уж прекрасным, а чуть лучше может быть, чем какой-то другой по соседству.

– Почему?.

– Ну потому, что смрад с души вычистить гораздо сложнее, чем навести порядок в отдельно взятом городе или стране. История знает подобные случаи.

Бруно не успокаивался:

– Это понятно, – произнес он медленно, – И все же, допустим, им удалось сделать это, пусть будет с помощью некоего дополнительного внешнего фактора.

– Внешнего? Ну если внешнего, то да, – я устало вытянул ноги (не тебе же одному притворяться), делая вид, что разговор этот утомил меня и пришла пора его завершать, – вот тебе задание: до завтра изучить как можно более досконально теорию относительности. А завтра потренируемся, проведем небольшую схватку.

Он нехотя стал собирать свои вещи:

– Какое тогда достаточное условие? Вы говорили – необходимое, но не достаточное, а каково достаточное?

– Вот и подумай, это тебе в качестве домашнего задания, – стараясь скрыть довольное выражение лица, я отвернулся и сделал вид, что занят созерцанием неба.

А что, если представить вдруг какое-то обстоятельство, которое вполне вероятно случится в жизни, но не вскользь, а прочувствовано, хорошенько присевши на это, во всех подробностях, со всеми вытекающими, представить так, чтобы поверить на какое-то время и даже помучиться успеть и угрызениями совести и обреченностью и отсутствием выхода и одиночеством, закономерно последовавшим вслед за этим. Так вжиться, что потерять, опять хоть ненадолго, связь с реальностью, а от себя родного оторваться, от своей орбиты, преодолеть притяжение, растеряв изрядное количество этих незаметных, но ужасно крепких нитей-связей. С болью и хрустом, как позвонки при растяжении, ступенчато преодолевая взаимную вдавленность – итог многолетней работы силы тяжести и веса собственного тела. А потом вернуться, рассмотреть в себе произошедшие изменения. Может, конечно, их и не окажется, все зависит от того, насколько скорость наша при этом будет близка к световой. Хотя почему только скорость, как производная пространства и времени, почему каждая из пары составляющей ее при достижении каких-то критических значений не может привести к образованию стойкой и необратимой изолированности меня того, кого я покинул, пустившись в это опасное приключение, от меня, к которому вернулся.

Но более интересно другое – как судьба отреагирует на подобные выверты. Шаг за шагом пройти по этому альтернативному ответвлению, может и абстрактному, хотя с какой стати неродному и первому встречному доверяться так. Нет, здесь уж по наболевшему тогда, наступление чего ждешь с содроганием, сама мысль о чем тебе страшна и неприятна. С тем же чувством, с каким заглядывают в бездну, подавляя головокружение, ты примеряешь на себя эти одежды. В какой-то степени помогает это сделать и опять же утешительна, хоть вскользь и пунктирна, мысль малодушная, что ты это всего лишь представляешь и это не действительность. Но, однако, не будь она столько вскользь и пунктирной, сохранить рассудок было бы задачей не из легких. Пройдя до самой синей дали, докуда еще никогда не доходил, и, вернувшись, кстати, неожиданно легко, не рассчитывая, что обратный путь станет столь разительно легким по сравнению с дорогой туда, и даже подозрения по этому поводу посетили – а не было ли это ходьбой по кругу. И после этого краткого, но вязкого возвращения, полным разочарования или, наоборот, воодушевленным, в зависимости от результатов твоего путешествия, как интересно после всего судьба отреагирует на твою отлучку, вернее попытку отлучки с тропинки, строго закрепленной за тобой? Не изменишься ли ты настолько, что не влезешь в уготованную тебе ячейку? Ведь мысленная концентрация или концентрация внимания на чем-то вносит в эту систему дополнительное отношение, и лишь от характеристик отношения и системы зависит, достигнет или нет изменение системы критического значения – предела нашего восприятия (то ли из Канта, то ли их Ходжи Насреддина). И судьба настолько, наверное, изменится, насколько изменишься ты сам, насколько подвергнется изменению набор твоих индивидуальных признаков. А если я вдруг, к примеру, стану сильнее в результате всех этих хождений и блужданий? Заманчиво. И хороший стимул для тех, кто желает стать сильней, не правда ли? Да, повезло, что в ту пору, когда стать сильнее было одним из главных моих желаний, я не имел привычки скитаться по своим фантазиям.

В углу стекла почему-то образовалось небольшое отверстие с расходящимися в стороны трещинками. Краем глаза я заметил и изменения, произошедшие со мной – на груди ровно напротив той образовавшейся на стекле дырочки у меня заалело пятно, в голове успела промелькнуть мысль о том, что, скорее всего, это вино, но как я умудрился пролить его на себя… Тем временем пятно стало расползаться, захватывать все новые и новые области. И в этот момент пол с потолком пришли в движение и решили поменяться местами. Проснулся я от стрекота печатной машинки. Что за мамонт, откуда она здесь взялась?

– Сам ты мамонт, пить надо меньше, – раздался знакомый голос, – Я тебе вчера на столе оставлял расписание, где оно?

– Там и лежит.

– Ну конечно, – с удивлением вглядываясь в поднятый со стола листок и не всякий случай проверяя оборотную сторону, – Не мог я этого написать. И рука не моя. Странно. Кстати, ведь Чехов еще считал удачным то, что, написанное вечером, утром воспринимается совершенно чужим, незнакомым и вроде как не тобой написанным.

– Поклеп, нет у Чехова такого.

– Ну-ну. Тебе лучше знать. Посмотри, какая прелесть, – он поднял со стола и поднес к самому моему лицу небольшой предмет с блестящими рычажками и колесиками, тонкими стальными спицами, исходящими полукругом от центра к краям, черными глянцевыми кнопками с белым ободком и мелкими четкими буквами на них, – Совершенство.

– Печатная машинка? Зачем она тебе?

– А зачем тебе твои картины.

– Подумываю уже над тем, чтобы распродать их. Да, кстати, ты выбрал себе подарок?

– У меня, между прочим, день рождения был вчера.

– Так я тебе со вчерашнего дня и толкую.

Опять его удивленный профиль. Вот уже много лет подряд в день рождения Писарро в качества подарка я позволял ему выбирать любую картину из своей коллекции. Он никогда не изменял себе и всегда брал самую дорогую.

– Да?

– Да.

– Ну, все, я пошел за картиной.

– Давай, пока я не передумал.

После, проходя по коридору, удивился его выбору. Я был уверен, что он возьмет «Коронацию особы». Она нравилась ему и нравилась мне, к тому же в последних каталогах цена ее ощутимо поднялась, и я уже мысленно с ней расстался. Симпатичная знойная испанка, черноволосая, в пышном красном платье со множеством оборок усаживается в неудобное кресло-стул с подлокотниками, явно не предназначенный для подобного наряда и сковывающий ее и обуздывающий воздушность складок платья, и в смущении, потупив взор, с растерянной улыбкой (художнику удалось передать румянец, которым зарделось ее лицо), в окружении толпы людей, аплодирующих ей и что-то почти воинственно выкрикивающих. Другое название картины было «Милосердие торжествующее», но мне больше нравилось первое. Каково же было мое удивление, когда проходя по коридору, обнаружил эту картину все также висевшую на своем месте. И уже в конце коридора у окна в стройном ряду картин пустое пространство. Так, стоп, что же здесь было, – стал я напрягать память. А, ну да, точно. «Тревожное знамение», кажется так она называлась. Странная картина одного из современников, не очень пока известного. Обычный пейзаж: альпийские холмы, вдалеке деревенька, ничего особенного, умиротворение какое-то даже. Единственное, что как-то оправдывает название – это зарождающаяся на горизонте темная облачность, надвигающаяся на деревню и тень от нее, уже скользящая по холмам, и несколько еле заметных птиц, летящих впереди нее и как бы возвещающих о ее наступлении.

– Однако, со мной приключилось довольно странное, вот, – произнес он скороговоркой, но наткнувшись на мой взгляд, остановился как вкопанный.

– С тобой все в порядке?

– Да.

– И все же что случилось?

– Позже.

Он плюхнулся в кресло, закинув ноги на столик.

– Ну просил же тебя не делать так. Кстати, почему ты не взял усаживающуюся в стуле?

– Усаживающуюся, – подчеркнуто и по слогам проговорил он, – не взял потому, что она нравится тебе.

– Раньше ты использовал другие критерии в выборе.

– Ну так изменяемость самое общее свойство окружающего мира – внезапно меняя тему – Тебе не жаль Моргана?

– Жаль, конечно. Но мы… как бы это… не были с ним друзьями.

– А Балтазара?

– Что?

– Сегодня утром.

– Как?

Он отмахнулся даже как-то обиженно. Действительно, какая разница. Посидели молча.

– Что говорит полиция?

– Ну, они как всегда на высоте и зрят в корень. Наемное убийство.

– А внутренняя лекторская служба?

– Здесь самое интересное, сядь на стул и приготовься. Они не исключают версию самоубийства.

– Вот даже как.

– Да. И еще я навел справки о Бруно. История его небезупречна. На первый взгляд вроде все чисто, но есть пара моментов. Послушай сам.

– Не надо, – перебил я его, – оставим Бруно в покое.

– Как знаешь.

3.

Женщины в этом селении были похожи друг на друга как родственницы, все худощавые небольшого роста, светловолосые, большеротые и улыбчивые, носительницы редко когда сочетающегося отсутствия всякого намерения получить выгоду с готовностью первыми поздороваться даже с незнакомым человеком. А приветливо поздоровавшись потом сразу же, потупив глаза, проходящие мимо. Уже год, как я прикупил себе здесь небольшой дом, изредка приезжал сюда и проводил несколько дней в уединении. Никто не знал, где я нахожусь, кроме Писарро, разумеется. Вид прилегающих окрестностей будто сошел с той самой картины «Тревожное знамение», та же благость и открытость перед всем, что может случиться. А еще воздух и дали. Дали это отдельная песня. С утра до полудня я бродил по холмам с готовностью заинтересоваться всякими глупостями и мелочами. Куда, например, огибая кусты и пучки травы, попадающиеся ей по дороге, спешит эта полевка, почему-то важно увидеть ее нору, как будто вид ее может послужить причиной для каких-то важных изменений во мне самом, откроет мне знание, коим я безуспешно пытался овладеть долгое время. Как последний пазл, вложенный на свое место, открывает, наконец, долго желаемую картину. Палкой, что у меня в руках непременно постучать по пустому стволу, причем с разных сторон, и сравнить полученные звуки. Что мне в них самих и в этой разнице? Какие ассоциации призваны они оживить в моей душе? И почему так не хочется уходить от этого нагретого солнцем почти мертвого ствола? Почему мне в этом лежащем передо мной как на ладони мирке до всего есть дело? Почему здешний воздух и травинка, которую я держу в зубах, и молоко из под соседской козы, ждущее меня в обычной стеклянной банке на столе в моем доме, почему это все имеет один и тот же вкус? Почему, проходя сквозь высокие луговые цветы, мне хочется, чтобы они запомнили меня и, проходя здесь в следующий свой приезд, чтобы я поздоровался с ними, и они меня непременно узнали. И закачались, зашумели в ответ. А когда я уезжаю отсюда, вопреки мною же сформулированному правилу, мне хочется оставить здесь часть самого себя. Совершенно не жалко. Я согласен даже раствориться. Единственное, что немного омрачает мое присутствие в этом месте – тревога, не явная, а присутствующая на периферии, тревога за хрупкость существования его и беззащитность под этим небом. Это место действительно необыкновенное. Ладно, расскажу, чем именно.

Почему-то здешние травы не противостоят ветру, в отличие от своих собратьев, а клонятся согласно, и когда перестает он озорничать, не сразу распрямляются. Странное место, здесь ничто друг другу не противостоит. Даже стена моего дома, вдруг как-то раз, решив проверить, надавил рукой и, хотите, верьте, хотите нет, она поддалась. Я испугался, мне показалось, что стена сейчас рухнет, отдернул руку, и она опять заняла свое первоначальное положение. Ну, разве может такое быть, да нет, точно показалось. Еще одна странность, замеченная мной – как то, переходя вброд довольно глубокий доходящий мне почти до колен ручей, я, конечно же, замочил ноги, каково же было мое удивление, когда выйдя на берег, ноги почти мгновенно высохли. А потом странности посыпались как из рога изобилия. Птица, которую я решил рассмотреть получше, не улетала, а садилась на ближайшую ко мне ветку. Поднявшийся ветер, лишь только подумаю о том, как же неуютно преображается все кругом, стоит налететь ему, так сразу и успокаивается. И так каждый раз, и даже по этой причине заставляю себя не думать об этом, чтобы дать и ему вволю нарезвится.

И главное-то, не скажу, что это стало для меня какой-то неожиданностью. Совсем нет. Удивительно, как гребень на мягкие волосы. Оказывается, это мне откуда-то знакомо. Это ощущение чуда. Как будто уже было когда-то подобное со мной. В детстве? Во сне? Случаются ведь повторяющиеся сны. Они имеют свойство стираться из памяти и, просыпаясь, мы благополучно забываем из раза в раз повторяющийся сон. А вспоминаем, когда в очередной раз оказываемся в нем ночью. Или же вот запах моря, шум прибоя, крики чаек, все это вместе – знание моря – всегда ли оно есть в человеке, видевшем море, но находящемся большую часть времени в отдалении от него. Да нет же, оно появляется при очередном посещении его. Появляется как ностальгия, сладко защемит сердце, чуть только спустишься с трапа самолета и сделаешь первый вдох удивительно теплого по сравнению с воздухом, вдыхаемым тобой пару часов назад. Настоящий морской воздух даже не на берегу моря, а в аэропортах приморских городов. К восторгу примешивается досада – отчего раньше, находясь дома, не мог вспомнить это, ведь вспомнить уже наполовину испытать. Ну уж сейчас запасусь, думаешь, воспоминаниями, да так, что при первом желании, по щелчку пальцев… Ан нет, как ни старайся, запомнить все равно не получится. Два разных мира. Перетащить частичку одного в другой достаточно проблематично, слишком высока взаимная их изолированность. Поэтому покидая этот мир и перемещаясь в другой, теряешь и эти основные признаки соответствия его себе. А при возвращении они опять встречают тебя, как старого знакомого.

Старенькие жалюзи на приоткрытом окне услужливо выстукивают на сквозняке именно ту мелодию, что вертится у меня в голове. И вот эта банка с молоком и булка круглого невесомого пахнущего розмарином и оливковым маслом хлеба, я, честное слово, не знаю, как оказывается все это каждый день к обеду на моем столе. Спрашивал у соседей, кто приносит мне молоко и хлеб, пожимают в ответ плечами. Пробовал оставлять на столе деньги, но они оказывались нетронутыми. А началось все с того, что однажды, намаявшись ходьбой и напившись водой из бьющего из земли родника, почувствовал зверский голод, и явственно представилась мне банка с парным молоком и разрезанная пополам краюха хлеба. Каково же было мое изумление, когда войдя в дом, увидел все в точности на своем столе. С тех пор каждый день ждет меня по возвращении этот неизвестно кем приносимый обед.

А, пообедав и совершив очередную вылазку, просто лежу и разглядываю обстановку комнаты. Пожелтевший календарь на стене, оставленный кем-то до меня, с иллюстрацией сцены из Святого Писания, где седовласый отец в красном хитоне и синей накидкой поверх него с красивыми складками, подчеркивающими игру света и тени, встречает на пороге своего жилища изможденного с гримасой страдания на нечеловеческом зеленоватого цвета, будто лицо утопленника, блудного сына своего. Ниже на другой стене взятая почему-то под стекло картина, на которой тонкая девушка в полосатом купальнике с черными как смоль волосами и плоским японским зонтиком почти бесплотная на выцветшей бумаге идет по пляжу и улыбается кому-то такими белыми зубами, что даже пожелтевшей от времени и солнца бумаге не одолеть эту белозубость. И в чем-то сходятся эти два изображения, не могу, правда, понять в чем. Битый час смотрю на них. Если только общим пожелтением бумаги. А, ну да, здесь же имеют свойство сходиться самые разные вещи. А насмотревшись, заваливаюсь спать. И тогда мне снятся сны. Много снов, какие-то из них я запоминаю, но пересказывать здесь не буду, их хватит на отдельную книгу. В тот день все было точно также. Посреди ночи как будто что-то толкнуло меня в бок, я мгновенно проснулся и привстал в кровати. Передо мной в самом центре залитой луной комнаты сидел в кресле человек. Это был тщедушный старичок в запыленных ботинках и достаточно неряшливо сидевшем на нем сером костюме. Единственное, что оживляло его скучный гардероб это палка с массивным набалдашником, которую он цепко сжимал высохшими желтыми пальцами, и перстень на одном из пальцев, тускло посверкивавший камнем цвета перезрелой вишни. Он сидел с видом скучающего бухгалтера, которому чрезвычайно надоело выполнять эту рутинную работу и которого тошнит от вида цифр. По бокам от него стояли две тени. Лиц их я разглядеть не мог, видимо они были обучены ко всем прочим своим умениям выглядеть тенями при любой степени освещенности.

– Кто вы, – машинально, севшим со сна голосом, но потом чертова привычка быть оригинальным при любых обстоятельствах, сидевшая во мне на уровне каких-то хромосом, заставила добавить, – могли бы переобуться.

Он даже улыбнулся в ответ, несколько натянуто, правда:

– Похвально, господин Леваневский, похвально, но давайте перейдем к делу. Наш визит носит скорее ознакомительный и я бы даже сказал демонстрационный характер, поэтому ограничимся минимумом слов, все что я хочу сказать вам, это, что с этого момента вы будете работать на нас, – он поскрипел желтой пергаментной рукой по набалдашнику трости, – и обеспечивать исход схваток, тот который будет нужен нам. Причем не просто обеспечивать, но делать это мастерски, так как вы умеете, – сделав небольшую паузу, – в противном случае ваши услуги нам не понадобятся. Выполнять поручения так, чтобы это выглядело максимально достоверно это уже ваша забота. Но я думаю она вам по плечу, уровень вашего мастерства не вызывает сомнений.

– Значит Морган и Балтазар отказались?

– Не совсем так, им я таких предложений не делал. Мы просто немного окультурили плантацию, заросшую в последнее время сорняками. Слишком большое количество участников придают всей ситуации некую долю излишней непредсказуемости.

– Балтазар и Морган уж точно не были сорняками.

– Разница между культурными растениями и сорняками содержится только в плане садовника. Итак, первым на очереди будет Магриб. У вас с ним скоро схватка. Магриб не слишком сильный боец, во всяком случае, для вас, поэтому все решат, что проиграл ваш двойник, а не вы.

– Тогда почему именно я. С таким же успехом могу выставить на эту схватку своего двойника и он без труда проиграет.

– Ну вы же неглупый человек, Леваневский, и понимаете, что искусство правильно проигрывать ничуть не уступает искусству выигрывать. Если вы просто бесславно сдадите несколько схваток к ряду, вас просто спишут со счетов, и зачем, позвольте спросить, нам такой капитал? Нет, ваши проигрыши будут точечны и филигранны. В строгом соответствии с вашим мастерством, и тогда, когда это будет действительно необходимо. Во все остальное время вы будете предоставлены сами себе. Полная свобода. И да, не переживайте за то время, пока мы с вами сотрудничаем, никто из ваших близких не пострадает, исключаются даже случайные обстоятельства негативного свойства.

– А можно вопрос? Скажите, зачем тогда городить весь этот огород с убийствами и подкупами, шантажом, устройством всяких катастроф, внедрением троянских коней? Не проще ли взять и подделать итоги голосования? Неужели это было бы не легче с вашими возможностями?

Он покивал головой, и отблески от ночника заплясали на его обтянутом желтой кожей черепе:

– Легче, в тысячу раз легче. Но в политике выбирают не те способы, что легче, а те, что вызывают меньше сомнений в своей достоверности. Это ведь очевидно, и вы с вашими талантами могли догадаться и сами.

– Просто хотел услышать от вас подтверждение.

– Небольшое усложнение дает несравненно больше преференций. К тому же есть правила, в конце концов.

– Которые вы сами же и устанавливаете.

Его посетило странное оживление. Видимо и ему не чуждо ничто человеческое. И, наверное, когда специально обученная женщина массирует ему кожу лица, а заодно и кожу гладкой лоснящейся головы, он, может быть, даже отпускает шутки по поводу повторного отрастания волос.

– Инструкции будете получать через нашего человека.

– Бруно?

– Ну, вот видите, мы в вас не ошиблись.

Перед тем как встать с кресла, он пристукнул палкой по полу, как бы давая сигнал окончанию нашей беседы, затем неожиданно легко встал и далее уже, не глядя на меня, точь в точь как футбольный судья во всем категорическом несоответствии видавшей виды лысой головы и гибкого пружинистого тела, проследовал к выходу, причем перед ним шла одна из присутствующих здесь теней, а вторая вслед завершала процессию. Они прошли гуськом, и там у двери, смешно толпясь и даже буднично и совсем не по-гангстерски наступая друг другу на пятки, через низкую дверь стали входить наружу. Скрипучий порог отзывался каждый раз на очередного выходящего, как бы ведя им отсчет. После того, как тот, кто выходил последним, скрипнув порогом, аккуратно прикрыл за собой дверь, с подоконника как по сигналу упал небольшой каменный кругляш с дыркой посередине. Несколько таких кругляшей достаточно увесистых разного размера лежали горкой на подоконнике, оставленные кем-то, кто жил здесь до меня. По виду похожи они были на колеса от детского автомобиля. Назначение их было мне неизвестно, я почему-то сразу назвал их жерновками и, иногда задумавшись, сидя, крутил их в руке. Компанию им на этом же самом подоконнике составлял некий сосуд размером с небольшой цветочный горшок, но с двумя причудливо изогнутыми ручками по краям, по виду скорей всего медный, потемневший и покрытый зеленоватой патиной, с выпуклыми проходящим по кругу непонятными символами, которые я несколько раз брался рассмотреть, но по причине сильной их затертости, сделать мне этого не удалось. Сосуд тот остался стоять недвижим как твердь, а вот один из жерновков, видимо от сотрясения, вызванного закрытием двери, упал, и гулко прокатившись по деревянному полу через всю комнату, на излете, растеряв равновесие, растратив прежний задор, покружась на одном месте, как бы создавая собой живую иллюстрацию того, когда падать не хочется, а катиться дальше уже нет сил, и сделав напоследок несколько дребезжащих па, успокоился наконец на пороге. Я на удивление быстро вновь уснул, а утром не сразу вспомнил ночное происшествие, а когда вспомнил, уже не рискнул бы побиться об заклад, что все это мне не приснилось. Но, однако, вскоре воспоминание мое стало получать многочисленные подтверждения реальности случившегося этой ночью, в ряду которых значился и жерновок, лежащий на пороге, причем, когда я склонился, чтобы подобрать его, обнаружил, что он треснул ровно посредине. Одна половина оказалась у меня в руках, вторая осталась лежать на полу. А еще кресло, стоящее в центре комнаты, в списках моей мебели оно не значилось, и меня успела посетить шальная мысль – неужели мои ночные гости пожаловали ко мне со своим креслом. От этих размышлений меня отвлек стук в дверь. Сразу после этого она приоткрылась ровно настолько, чтобы через нее могла протиснуться рука, держащая довольно увесистую оплетенную бутыль. Рука эта, совершив движение по кругу, поставила бутыль на безопасном расстоянии от двери, чтобы не дай Бог случайным открытием она не была задета, и уже было собралась так же, как и появилась, только по обратной траектории, исчезнуть. «Спасибо, Стефан, – громко проговорил я, с трудом переключая мысли свои и внимание на то, что столь бесцеремонно отвлекло меня, – да и скажи, сколько я тебе должен, дружище». Рука замерла на полпути и, подумав немного, со скрипом приоткрыла дверь на дополнительных пятнадцать сантиметров так, что мне стал виден сам обладатель этой крепкой руки. Как и все, вернее большинство мужчин этой деревни, он носил на голове в любое время года кожаную с опущенными ушами шапку пергаментного цвета. Шапка эта чем-то напоминала шлем танкиста, но была так плотно посажена на череп и так облегала, лоснясь потертостями на всех повторенных ею неровностях, что иногда сзади напоминала яйцо, подобное тому какие в большом количестве несут местные рябые наседки. А иногда казалось, что это просто лысина торчит над сутулой спиной. Я совсем забыл, что буквально вчера, проходя мимо двора Стефана и видя его за работой, стоящим на стремянке и обирающим виноград, шутя заметил, какое же хорошее вино должно получиться из этих гроздьев. – Хотите попробовать вина, месье?

– Да уж не отказался бы.

– У меня осталось с прошлогоднего урожая, непременно занесу.

И вот исполнил свое обещание:

– Ну что Вы, какие деньги, у нас не принято брать денег за угощение.

У него была привычка в разговоре между соседними фразами резко вдыхать, будто произнося слова, он забывал, что надо дышать, а потом спохватывался и наверстывал упущенное.

– Попробуйте вино и, клянусь честью, вы помянете добрым слово старика Стефана.

Он был уже готов притворить за собой дверь, оставив меня наедине с принесенной им бутылью, но взгляд его, скользнув по комнате, остановился на стуле перед моей кроватью и он оживился.

– Так вот же он, а я думал, куда делся мой стул, оставил вчера на террасе, а утром вышел – нет его. Чудеса, да и только. А это вы видимо вчера принимали гостя.

– Какого гостя?

– Молодой. Высокий, лица я его не разглядел, проходя мимо, он отвернулся и смотрел в другую сторону. И немудрено, какой вид открывается с наших холмов, всю жизнь здесь прожил, а никак не привыкну к этой красоте. Хотел бы я увидеть человека, месье, который попав сюда впервые, остался бы равнодушен. Он шел в направлении вашего дома, вот я и подумал – наверняка это ваш гость.

– Да Стефан, прости, что взяли без спроса твой стул.

– Да что вы, Господь с вами, разве жалко, – он уже вошел в комнату, чтобы забрать его и, оглядевшись по сторонам, покачав головой и произнес с сожалением, – обстановка у вас скромней некуда. А, знаете, оставлю-ка вам его, мало ли, вдруг еще кто пожалует, зачем же вам бегать по соседям.

– Нет-нет, – я подошел и, подняв стул, оказавшийся неожиданно тяжелым, торжественно вручил Стефану, – спасибо тебе, ты и так слишком добр ко мне.

Уже на выходе, аккуратно пронося стул и стараясь не задеть им ни за что, он наткнулся взглядом на лежащий на полу расколотый каменный кругляш, замешкался, хотел что-то сказать, но передумал и молча вышел. Причем вид у него был недовольный и я некоторое время после его ухода пытался понять причину этой резкой перемены настроения.