Читать книгу Избранное. Сборник стихотворений - Дмитрий Леонидович Федорович - Страница 1

Нам назначены новые сроки разлук.

Всё неглавное выжгут морозы.

А от снега так чисто внутри и вокруг –

Что за славная метаморфоза!

Как легко мне идётся по пуху зимы!

Настроенье моё невесомо.

Где-нибудь обязательно встретимся мы –

Вдалеке, оторвавшись от дома.

Стосковавшись за время короткого дня

По теплу и по родственным душам,

Молчаливо прильнёшь, обретая меня,

Все свои обещанья нарушив.

Этот миг мимолётный – глазами в глаза –

Бесконечно и кратко продлится,

И я буду гадать: то ли это слеза,

То ли тают снега на ресницах.

* * * * * * *

Сначала – свечи.

Суету оставим

Снаружи – здесь не место ей,

И нам на плечи

Ласково надавит

Ладонью вечер.

Городских огней

Всё больше, больше за стеклом оконным…

Уютен сумрак. Замурлычет кот

У ног, втираясь в ласку – и скорей

Приляжет на своём законном,

Привычном месте. Тишина вот-вот

Разбудит череду воспоминаний;

В том ей поможет терпкое вино.

Сквозь перехлёст времён и расстояний

Покажется, неясно и темно,

Вначале – то, что на границе знаний

И представлений…

                                  Чёрное окно;

Свет фонарей – неяркий, тихий, нежный.

Тепло камина. Спит огонь неспешный,

И в нас огонь – проснувшийся почти.

И срок до полуночи впереди –

Как знак, что оправдаются надежды,

Или не оправдаются, увы…

Я вам спою

Под тихую гитару

Забытую мелодию, и вы

Напевом – так знакомым, старым –

Согреты будете. И выпьете вина.

А ночь всё шире! Ветрена, чудна,

Волшебна и полна своих загадок.

Звук тишины,

Секрет гардинных складок,

И мерное сияние Луны…

* * * * * * *

                вверх,

       падаю

Я

А ты

            падаешь

                         вниз.

Танцует журавль-стерх,

Исполнив рифмы каприз.

В лесах – хороводы фей.

Русалок песни зовут,

Неверных ночных огней

Плеснув отраженье в пруд.

Смеётся весёлый эльф,

А ветер песни поёт.

Горчит на губах эль.

Сверкает в глазах лёд.

Пускай это только сон –

Доверься ему. Лети!

Ветра с четырёх сторон

Указывают пути.

Ответом на твой вопрос

От имени дальних стран

Коснётся твоих волос

Дыханием ураган.

Покажется – свет померк.

Покажется – дождались:

                             вверх!

                   падаем

          вместе

Мы

Смотри только не проснись!

* * * * * * *

Все кричали: «чудак!».

Да молва, словно колокол,

Что звонит по немногим –

Но зато уже всласть…

А он шёл просто так,

Задевая за облако,

И не видя под ноги

Текущую грязь.

Не зачем. Не к чему.

Бесполезно, и всё-таки…

Стрекоза на цветке –

Увидать и молчать.

Что хотелось ему?

Мы – рабы и невротики.

Нам не плыть по реке.

В небеса – не кричать.

Разговоры: «пройдёт!».

Ничего, обломается.

Будет так же, как все.

Что уж – пусть его там…

Он же не идиот?

Сам же после раскается!

А он шёл по росе,

Улыбаясь цветам.

Взглядом трогал лучи,

Разговаривал с птицами.

Пил рассветный туман.

Уезжал за моря.

Миллионы причин

Есть ломать все традиции.

Волшебство дальних стран

Есть, наверно, не зря.

Но, где он проходил –

В непонятном величии,

Из заката в рассвет,

Ни герой, ни злодей –

Оставались пути.

И восторженно личики

Улыбались вослед

Любопытных детей.

Он прошёл – и ушёл.

Сгинул в ветре и замяти.

Растворился в ночи.

Затерялся меж дней.

Было с ним хорошо.

И осталось лишь в памяти –

Где-то птица кричит,

Где-то плачет ручей…

* * * * * * *

Я – тень. Виденьем, холодной тенью,

Ветров сплетеньем пройду – и нет.

Коснусь сомненьем, далёким пеньем,

Воспоминаньем… И тихий свет

Тебе напомнит, тебя наполнит,

Но не исполнит – не ожидай

Далёких молний; и духом горним

Наполнит душу прохладный май.

А ветер нежный – он так прилежно,

Так безмятежно – закрой глаза! –

Струится в лица, и на ресницах

Не серебрится ничья слеза.

Как ты красива! Нетороплива,

Луна сквозь иву глядит в окно;

Свеча и диво речитатива,

И то, что было давным-давно:

Шумят портьеры, тонки манеры,

И кавалеров не счесть вокруг.

Не верь в химеры. Все кошки серы,

И вкус эклера, и сердца стук…

Цветы, поэты и эполеты.

А что за этим? Мечты, мечты!

По всем приметам – теперь секреты,

И до рассвета томишься ты.

Так близко лето – играет светом,

И ты согрета… Теперь поклон –

Театр, кареты, духи, лорнеты,

И оперетты весёлый звон!

Я буду рядом. Пусть звездопады

Тебе наградой – не от меня,

Но если надо – весенним садом

С тобою рядом пройду, храня.

К чему сомненья! Привык к забвенью,

Всех стрел мишенью скольжу вослед.

Я – тень. Виденьем, холодной тенью,

Ветров сплетеньем пройду – и нет.

* * * * * * *

Я так умею бережно молчать

И незаметно –

Как будто твой любимый у плеча,

Как ангел бледный,

Как лучший друг, который далеко,

Но есть, однако;

И ты узнаешь, что со мной легко

И петь, и плакать.

Я не сломаю твой простой настрой

И средоточье.

Ты про себя, а хочешь, вслух запой –

Хоть днём, хоть ночью.

Я понимаю молча всё, без слов.

И верю в чудо.

Ты выбери: я нежен иль суров –

И я им буду.

Я буду рядом, если вспучится грозой

Ночная темень.

Апостол за Христом ходил босой –

Дай мне терпенья!

Ведь слушать правильно есть маленький талант.

Он тоже нужен:

Чужие ноты пусть играет музыкант –

Они не хуже,

Чем если б гений сам своё играл…

Как тихо в душах!

Не свой я прославляю идеал –

Ты слушай, слушай…

* * * * * * *

Закрой-ка глаза – в полусвете, в тиши,

Желаньем мечты задевая!

Я – эхо. Я отзвук твоей души.

Таких, как я – не бывает.

И – слушай! – меня действительно нет,

Это тебе показалось;

Ты знай – это просто играет свет

В старинном зеркале зала.

Ты – с лепестками роз у лица –

Розовых, белых, алых!

Музыка нам возвышает сердца.

Ты – королева бала.

Пылинка в луче – восхищаясь, любя,

Танцуя – плыви над всеми;

Вот я – никакой! – увлекаю тебя,

И нами играет время.

Приглушит шаги зеркальный паркет,

А вальс увлечёт всё выше…

И – слушай! – меня действительно нет,

Это всё ты! Ты слышишь?!

Ты – солнце и ветер! Дрожит на ветру

В капле-росинке лучик.

И ты продолжишь мою игру –

Так же, и даже лучше.

Пусть вальсом несёт – доверься ему,

Не бойся! Лети! Ты рада?

И я, покидая тебя, пойму:

Ты научилась… Правда?

* * * * * * *

Весною жизнь полна надежды, что всё пойдёт со знаком плюс, а не останется, как прежде – унылых месяцев союз, увенчанных застывшим светом коротких и холодных дней.

Томился ожиданьем лета промозглый город, и огней, включая солнца блеск задорный, и тех, что светят нам в душе, всё больше было. Снег стал чёрным, порой подтаивал уже – короче, ветер, слякоть, сырость. Чуть-чуть тепла – совсем чуть-чуть! – и птицы мокрые носились, под капли подставляя грудь, что пылью сыпались из тучи. Весна, несмела и робка, как попрошайка невезучий, пыталась быть – слегка-слегка.

Вот так меняясь ежедневно – то хмарь, то солнце, то туман – характер свой, немного нервный, являл воздушный океан. Был тот период у погоды, когда она сменяет роль, когда на обуви разводы рисует, высыхая, соль, что сыплют городские службы – последний лёд свести на грязь… Машины, двигаясь натужно, её месили, осердясь.

Она стояла у фонтана, что крышкой на зиму прикрыт – царица дивного романа! – и горько плакала навзрыд. Беспомощность плечей покатых, потёки туши от ресниц, следы размазанной помады – о, сколько же таких девиц вокруг мелькает – мы не видим! А ведь за каждою слезой свои невзгоды и обиды, и свой характер непростой.

Кто тот, что не пришёл на встречу? Кто заставляет плакать так? Хоть день – но он ей искалечил, тупой бесчувственный дурак…

А может, дело и не в этом: несчастья слепы, и беда порою просто ходит следом, и бьёт прицельно иногда. И как помочь? И чем утешить? Без повода не подойти… И чувствуешь, что тоже грешен – кому теперь сказать «прости»?

Но Бог вмешался: мой автобус навстречу двинулся судьбе, и снова провернулся глобус, меня смещая по себе, и я в окне не видел больше её поникший силуэт. Лишь отражались чьи-то рожи, да вновь струила серый свет весна…

* * * * * * *

А птицы с юга прилетали

И вили гнёзда.

И тихо падали ночами

Седые звёзды.

Снега лежали на вершинах –

Мороз вдохнуть бы! –

И длилось время, и вершились

Людские судьбы.

И осенью сменялось лето,

Потом – зимою,

Гоня закаты и рассветы

Над головою.

И холод был сухой и зимний,

Жёг до предела.

А ты сказала: не звони мне,

Мне надоело.

* * * * * * *

Сумрак. Мягко. Серо.

Сыро. Тихо. Странно.

Капли. Дождь. Химеры.

Мысли. Грусть. Туманы.

Сны. Раздумья. Пальцы

У виска прохладой.

Мы с тобой – скитальцы.

Не смотри, не надо:

Я ведь не отвечу.

Не могу. Не знаю.

Сумрак. Серо. Вечер.

Память. Чашка чаю.

Холод. Сердце. Тяжесть.

Пусто. Дождь по нервам.

Все слова – не наши.

Кто решится первым?

Молча стынет время

Фонарём у дома.

Никогда. Я в теме.

Даль аэродрома.

Сумрак. Над домами

Кружит шёпот ветра.

Ночь. И между нами –

Столько километров…

* * * * * * *

Там нет ни времён, ни сроков. Был чёрен закат и ал, и кочки – кусты осоки – безжалостно ветер рвал. Хлестало дождём, и пело, во всю хохотало мочь, и навь из гнезда глядела пустыми глазами в ночь. И корни вгрызались в недра ломаемых бурей ив. О, кто он – не друг, не недруг – вдали голосящий див?

Эх, ночь – до души расшиба! Но вдруг, городясь межой, в лицо мне змеиным шипом:

– Чужой!..

* * * * * * *

Бойся нестрашных. Бойся влекущих. Взоров их влажных. Душ их не сущих. Те – притворяясь, им так привычно! – чёрное пламя в робком обличье. Чёрное пламя…

Словно в бреду мы: это – за нами, думай не думай. И, как в тумане, глубже и глуше – манят и манят: душу нам, душу! И пропадаем – тихо, без звука. Господи, дай мне верную руку, а уязвимым дай не смутиться! Взоры их – мимо!

… чёрные птицы …

Вечная жажда глаз ненасытных, с виду нестрашных и беззащитных…

* * * * * * *

Кричу, молча; молчу, крича;

Лицо моё – пятно.

Ведь я играю палача

И жертву заодно.

Я сам себе диктую роль

И тут же рву сюжет,

Поскольку – гнев, поскольку – боль,

А счастья нет как нет.

И я рифмую невпопад

Без слов и наобум,

Что увядает старый сад,

Что где-то жжёт самум,

Что дети лгут (а может – нет),

Что мудрость – это ложь,

Что мне никто не плюнет вслед,

Что мир на рай похож,

Что кто-то любит (может быть),

Но всё пойдёт не так:

С волками жить – по-волчьи выть;

И не дразнить собак –

Идея, в общем, недурна,

А в чём-то и мудра…

И я гляжу на мир из сна –

Вне зла и вне добра.

Я развлекаю никого

Стихами в голове,

И рядом жизнь и смерть легко

Шагают, обе-две.

* * * * * * *

Когда ночь наступает, звеня,

Открываются тайные знаки.

Мирный сон – это не для меня:

Ночью самое время для драки!

Погружаюсь в издёрганный мир,

Где опасно, где смерть на излёте,

Где охотник сошлись и вампир

В своей вечной взаимной охоте.

Есть игра, где стоит на кону

Не богатство, а что-то покруче;

Я в неё – уж не ставьте в вину –

Поиграю, раз выдался случай!

Здесь так душно, здесь нечем дышать,

Здесь решается: струшу – не струшу,

Только «душно» – от слова «душа»,

И мне нужно спасти эти души!

Мне из ада людей выводить,

Торопить, надрываясь от крика –

Как Тесей, ухватившись за нить,

Как Орфей выводил Эвридику.

Здесь не важно звучанье имён,

Здесь не важно, что скажут другие –

Или бить, иль идти на поклон,

Или просто смириться и сгинуть.

Я хриплю через кровь, через страх

То ли ругань, а то ли молитвы…

Не ловите меня на словах:

И слова пригодятся для битвы!

Если видит взирающий Бог

Путь мой злой, окаянный, пещерный –

Пусть простит, если что-то не смог,

Он ведь умный и добрый, наверно.

Мне дано – так с меня и спроси!

Чем смогу – тем готов поделиться.

Но какое блаженство вблизи

Наблюдать посветлевшие лица!

Если кто-то накликал беду –

Кто по глупости, кто за идею,

Подождите, я скоро приду –

Просто я не прийти не сумею!

* * * * * * *

Мне туманы снятся тенью миражистой. Буду отравляться выдуманной жизнью: розовые люди, голубые звери; все друг друга любят, все друг другу верят. Жаль, что эта вера не изменит сути: и хрупки, и смертны розовые люди.

Холодом подуло. Эхо… Нет ответа. Кто меня придумал и забыл об этом? Свет огней далёких. Дым костров случайных. Тучи поволокой. Дождь слезой печальной. Сзади бес по лужам скачет чёрной галкой:

– Что вцепился в душу? Отпусти, не жалко…

И опять светило на закат дороги яблоком скатившись,  падает под ноги.

* * * * * * *

Что делать, если Бог не дал

Таланта ни к перу, ни к звуку;

И жизнь похожа на вокзал,

И день встречаешь, как разлуку,

И вечных истин череда

Проходит – мы не замечаем! –

И чувства горького стыда

В своей груди не ощущаем,

И ночь бессонницей не жжёт,

И день раздумьем не тревожит,

И знаем мы наперечёт

Всё то, что с нами сбыться может…

Скажи мне, кто виновен в том,

Что мы полны до самой смерти

И робости перед мольбертом,

И боязни перед листом?

И гибнут звуки и слова,

Мелькая радужными снами,

И редко скорбная глава

Дерзнёт возвыситься над нами!

* * * * * * *

Я однажды добрался до края света,

Где ж/д магистраль тупиком кончалась.

Было море. Жара. Задыхалось лето.

Тишина – и ни радости, ни печали.

И уехать – только обратно можно.

Я в пространство сказал, обратясь к кому-то:

– Я безмерно устал в суете дорожной…

Можно, я здесь немного, чуть-чуть, побуду?

Ветер в уши звенел заунывной нотой.

И плескала волна подо мной о сваи.

И сказал мне в ответ неизвестный кто-то:

– Ты уедешь потом… Так всегда бывает.

Я просил: расскажи мне о самом важном!

Может, в жизни такое мне очень нужно!

Лишь платан шелестел мне листвой бумажной,

Лишь блестела вода полосой жемчужной.

Сколько раз я пытался – подумать только! –

Зацепить ну хоть чем-то его в разговоре!

Но молчал собеседник с улыбкой горькой.

Бессловесное солнце садилось в море.

Я уехал: а что же – дела, заботы.

Что в молчанку играть! И пошла рутина.

Ведь равно и для всех пролетают годы –

На краю ли света или в середине.

Я сейчас почти у развязки жизни –

Путь отсюда назад только память знает.

Здесь покой. Только сердце, бывает, стиснет –

Словно я всё ещё где-то там, у края…

* * * * * * *

Упала ночь, как палача топор: безжалостно, неотвратимо, жутко. Был правый суд, был скорый приговор холодного и трезвого рассудка. Резина времени натянута впредел. Пора платить по векселям и спискам. Что мне сказать? Что я всё время пел – до кашля, до рыдания, до визга? Кто станет слушать слабого певца! Мне не нужна внимательная жалость. Ведь если честным быть – то до конца: я больше слушал. Петь не удавалось.

Уснули боги. Пуст великий храм. Моя свеча чадит, метая блики; из позолоты древних чёрных рам глядят портреты мёртвых и великих.

Как одиночества тяжёл и вкрадчив шаг! Как ты строга, судьба, в своём терпеньи! Как исподволь охватывает страх ничтожества усилий – и забвенья! И исчезает эхо без следа шагов несмелых – бережно и скупо; и чёрная-пречёрная звезда в расколотый заглядывает купол.

Какая тьма! Какой глухой покой! Ни крик, ни свет не потревожит ночи; и я плачу безумьем и тоской за тяжесть никому не нужных строчек…

* * * * * * *

Оранжевое

Цвет оранжевый – символ счастья: Новый год, апельсины, детство. Эта девочка. На запястье – тот браслет. И азы кокетства.

Цвет оранжевый – символ жизни: солнце, море… В бокале «Фанта». Над горой облака повисли. Эта женщина так пикантна!

Цвет оранжевый… Так контрастно с чернотою под траур ленты. Эта бабушка вне пространства. Завершение хэппиэнда.

* * * * * * *

Поэт

Он был умён и знал об этом. И мог бы быть учёным, но – так получилось – стал поэтом. Ведь это, в общем, всё равно: чтобы слова поставить верно, чтоб тронуть ими холод душ (увы, тенденция модерна!), уменье надо. И к тому ж хотя бы искорку таланта. Но тут его уважил Бог, и пару-тройку фолиантов он напечатать всё же смог. Причём писал весьма недурно. Но век у нас теперь таков, что быть достаточно культурным – не привлекает дураков. Писать же массе на потребу претило. Гордость – что ж ещё! Но как же быть с насущным хлебом? Вот-вот. Такой вот хозрасчёт.

Он стал обычным инженером. И в этом даже преуспел: на общем фоне, в меру сером, сиял, как светленький пробел, хотя и без особых взлётов. Не в том свой видя капитал, он запах книжных переплётов всем чертежам предпочитал. Так повелось, что днём работа, а ночью – рифмы и стихи. Судьба таланта-идиота: средь повседневной чепухи пытаться выловить такое, что отражает ход времён. Как результат – судьба изгоя. Он был не понят, обвинён в занудстве, мелочном спектакле, заумности… Ну, и тэ пэ. Знакомо это всё, не так ли? Давно известно, что толпе – лишь хлеб, да зрелищ с чудесами… Ну, с хлебом нынче благодать, а зрелищ качеству вы сами сумеете оценку дать.

Поэт, однако, был упорен, и всё писал, писал, писал… И вот с судьбой в жестоком споре забрезжил сумрачно финал: он кончил мощную поэму, в которой весело и зло клеймил продажную богему, писательское ремесло, всю бездуховность, безразличье, упадок нравов нищих душ, бесстыдство жалкое девичье и телевизорных кликуш того позора смакованье… Короче, текст был не формат, ведь даже слово «покаянье» у нас всё реже говорят.

Поэму он нещадно правил, и доводил, и шлифовал, писал от сердца, не лукавил, гранил, как ювелир кристалл. И – так бывает: вдруг – удача! Ведь, коли счастье суждено, то разрешается задача, и сразу чувствуешь: оно!

Дитя богов, любимец фарта, свершивший главный в жизни труд, он ночью умер от инфаркта – как все когда-нибудь умрут. Сестра-наследница, сквозь траур вступить в наследство поспешив, была чужда порывам аур, метаньям творческой души. Она была не то, что дура – ей просто было наплевать.

Она сдала в макулатуру и книги, и его тетрадь.

* * * * * * *

Крым

Небо молочно-синее.

Солнце слепит глаза.

Волнам зеленые спины

Ветер облизал.

Бело-синяя раковина. 

Глянцевый краб.

В белых волнах качается

Белая чайка беспечно.

Тише! Слушай молчание.

Оно бесконечно.

Горечь полынная травная. 

Ветер так слаб.

День умирает.

Струятся века за веками.

Смуглая тень выползает

На жаркие плиты камня.

Дымка на небе матовом. 

Недвижность горных громад.

Слово упавшей монетой

Тихо звенит по камням.

Горько-соленое лето.

Слушай меня.

Кровь зерен гранатовых. 

Виноград.

Ночами зарницы пылают вдали.

Ночами под ветром поют ковыли,

И требует влаги у неба ковыль,

Но ветер приносит горячую пыль.

И чудятся запахи горьких дымов,

И слышатся звуки летящих подков…

Когда это было? В котором году?

И все повторяется, словно в бреду.

Все ближе и ближе в ночной тишине

Летит белый всадник на бледном коне,

И кажется – рядом стоит, у спины,

Предчувствие близкой гражданской войны.

Прильни, если можешь, и бережно пей

Дыхание жарких херсонских степей.

Горячие рельсы гудят на ветру…

Я скоро уеду. Я скоро умру.

Лето с одуванчиками!

Желтыми бубенчиками!

Листиками-пальчиками!

Ротиками-венчиками!

Сорванными прутиками!

Серыми кузнечиками!

Клевером и лютиками!

Мошками и птенчиками!

Тучами и грозами!

Солнцем цвета пламени!

Белыми и розовыми

У лица цветами!..

А за тысячи миль – тайга.

А за тысячи лет – снега.

Как же все-таки труден путь!

Ты прошел – не забудь.

Помнишь дым сигарет – их нет.

Помнишь, рядом была – ушла.

Ты явился на свет – привет!

Вот такие дела.

Поезд мчится вперед – вот год.

Пожелтела трава – вот два.

Не считай – лишний год пройдет.

Это – только слова…

Среди звезд и цветов в ночи

…как притихла волна!..

Рассыпает свои лучи

Золотая луна.

Теплый воздух слегка горчит.

…эхо дальних миров…

Позади – миллион причин.

Свист холодных ветров.

Под Ай-Петри громады скал.

…кораблей дальний свет…

Я такую, как ты, искал

Долго, тысячи лет.

Ничего не вернуть назад.

…сколько мыслей впотай…

Я встречал тебя в разных снах –

Только не улетай!

Я полон памятью, как болью –

Никак не излечиться мне.

В моих стихах смеются тролли,

Танцуют феи при луне.

Как много солнца! Ветра! Шума!

Как тих туман в моем лесу…

И я свои больные думы

С собой по городу несу.

Вечерний, зимний, новогодний

Так мягок изоконный свет;

И я отдал бы что угодно,

За то, чего, наверно, нет.

Я болен памятью…

Как не хочется осени!

Как хотелось её!

В тёплой ласковой просини

Чертит круг вороньё.

Скоро ветер над ивами

Зарябит желтизной.

Смоет серыми ливнями

Весь накопленный зной.

Непогода затянется…

Ну и пусть, ну и пусть!

Мне в наследство останутся

Лето, память и грусть.

Ветры желтые осени

Налетают все чаще.

Ах, как хлопают простыни

На веревке звенящей!

И пускай ветру хочется

Полоскать парусами –

Суждено в одиночестве

Только хлопать трусами…

Там, на севере вашем,

Так влажен и чист небосвод.

Начинают желтеть обожженные холодом рощи.

И все чаще

Ветер знобко по зеркалу вод

Пробегает, и листья несет и полощет.

Начинается время дымов –

Это движется осень.

Сходит летний загар.

Птицы кружатся, встав на крыло,

Птицы кружатся, пробуя воздух.

Здесь по-прежнему жарко. И вновь

Зацвели абрикосы.

Виноградом заполнен базар,

И дышать по ночам тяжело,

И сияют недвижные звезды.

Ах, как море шумит!

Я томлюсь ожиданьем и грустью.

Мне бежать, раз такая пошла полоса –

Я не выдержу так!

Ни тревог, ни обид –

Только пусто, безжалостно пусто…

Закрываю глаза

И до боли сжимаю кулак.

Небо упало на землю и плачет.

Что это значит?

А что это значит…

Значит – туман и безрадостный дождь.

Что ж ты от осени ждешь?

Время дымов истекло незаметно,

Время осенним развеяно ветром,

И незаметно, без лишних затей

Началось время дождей.

Время дождей, время запахов горьких,

Еле заметных на утренней зорьке.

Скоро протянется времени мост:

Время ночей,

И мороза,

И звезд.

Последний день – я завтра улетаю.

Последний раз – я больше не вернусь.

Какая грусть!

Сломался стих –

Да боже мой, я знаю!..

* * * * * * *

Байкал

Байкал далеко – не добраться.

Куда меня чёрт занёс?

Вся жизнь – это цепь медитаций

Под ритм вагонных колёс.

Тайга молчалива, как лама.

В расплывчатой дымке – гряда.

Скажи, почему я упрямо

Стремлюсь на край света – сюда?

Здесь чистый до ужаса воздух –

Захочешь, так можно пить!

Багульник – сиреневый запах,

Костровая горькая синь…

На мягких тигровых лапах

Скользит Сихотэ-Алинь.

Раскосые скулы… Амба…

Рябь полос на спине…

К амурским мне берегам бы –

С собою наедине.

Здесь солнце – едва забрезжит –

Всё ближе, всё горячей.

Цветаста, как веер гейши,

На хвое игра лучей.

Здесь ветер с вершин Китая,

Здесь дикий растёт виноград…

Скажи, почему тогда я

Отсюда так рвусь назад?

Скажи, отчего так тоскую –

И здесь, и – дорвавшись – там?!

Но всё же тоску такую

Я ни за что не отдам…

* * * * * * *

Там, за лесом, за горой – озеро заветное.

Облако на солнышке – шапкой набекрень.

Там, за каменной грядой, зыбкими рассветами –

Там живёт на берегу золотой олень.

Там – с русалками на дне – родники холодные,

Там стрекозы да рогоз, ветер да полёт…

Солнце пьют из озера разные животные –

То ли воду, то ли свет, кто их разберёт.

По дорожкам по лесным пробираться хлопотно:

Моет каплями дождя, сушит ветерком;

Да зато невзгоды те мелочны да крохотны,

И кручины никакой не видать ни в ком.

Там, где свежая тайга с голубыми далями

Отражается в воде – чище не найти,

Нету места житию с бедами-печалями…

Не доеду я туда, ты уж, брат, прости.

* * * * * * *

Дождик в городе! Немножко нам

Стало вдруг не по себе:

Промокаем босоножками,

Пригибаемся в толпе.

Над домами, над балконами

Он, шаля, и тут и там

Плещет мокрыми ладонями

По мансардовым щекам.

И щекочет, и ласкается,

И поддразнивает нас;

Ничего не получается

У него на этот раз:

Люди спрятались за стёклами,

Люди спрятались под кров,

И отгородились мокрыми

Восьмигранями зонтов.

Лето яркое и жаркое

Под весёлый звонкий смех

Разноцветными подарками

Щедро наделяет всех.

Радужными разноцветьями

Дождь смывает старый хлам,

Хлещет водяными плетями

По витринам и цветам.

Лето дышит жаркой влажностью,

Лето сыплет серебром;

С нарочито гулкой важностью

Погромыхивает гром;

Брызги мечутся панически,

Водостоками гудя,

И сверкает день тропический

Между струями дождя.

И стекают твои волосы,

Как у оперетных див,

Всё лицо разбив на полосы,

По-русалочьи обвив…

* * * * * * *

Белое безмолвие – это неспроста.

Белое безмолвие – чистота листа,

Странное отсутствие слов, завитых в нить,

Испытанье сутию – тем, что может быть.

На листе ни чёрточки – знать, нехороши;

Постарайся ж, чёртушка, наплескать души!

Первое, несмелое – слово ли, вопрос;

Облачное, белое, чистое до слёз,

Строками-дорогами, замыслом-судьбой –

Что за душу трогает, манит нас с тобой.

Не смотри растерянно и не прячь глаза.

На листе потерянном – озером слеза.

Были ль строки, не были – кто там разберёт?

Былью или небылью – чем душа живёт?

Лёгкими ли бризами, бурями ль в стекло?

То, что не написано – ветром унесло…

Белое безмолвие – в нём закован гром,

В нём гнездится молния – прямо за окном,

В нём цвета и запахи, радости и жуть.

Ели машут лапами – значит, в добрый путь.

Поезда, вокзальные дальние огни…

Ты былое-давнее в сердце сохрани.

Белый лист нетронутый – и чего-то жаль;

В нём исход и проводы, память и печаль.

* * * * * * *

Триптих

– 1 –

Воспоминания мои – дорог железных оправданье. И где-то на краю земли как облегчение страданья – воспоминания мои.

А сколько высыпало звёзд! А сколько звёзд в ночи упало! Я знаю – пройдено немало, и много встреч, и много слёз, и много дум, и всё сначала…

И снова холодом дорог пахнёт из окон приоткрытых, и лиц безмолвных, позабытых не воскресит суровый рок; и та, не встреченная в срок, в туман закутывая плечи, который год спешит навстречу, ранима холодом дорог.

Воспоминания мои…

Всё это было не напрасно, и одиночество прекрасно – осколок ветреной любви. И мы, счастливые судьбой, в вагонных окнах ищем лица, и сколько это будет длиться – то нам неведомо с тобой.

– 2 –

О ночь – царица торжества, враг невозможного, скиталец, лица огонь, на карте палец!

Играет чёрная листва лучами фонарей у дома, и так привычно и знакомо приходят старые слова. И городская тишина стоит в тени забытым другом; каким-нибудь неясным звуком напомнит о себе она. И всколыхнётся ожиданье, дороги, годы, холода, и разом вспомнится тогда других ночей очарованье, и радость встреч, и боль утрат, химерный миг былой надежды, багряный северный закат, снега вперёд, снега назад, вверху, внизу, вокруг и между!

И наступает тишина. Часов привычен шёпот тихий. На потолке рисуют блики полуразмытый крест окна…

Луною медленной сияя, разбитым зеркалом звеня, шальная ночь несёт меня с собой к блистательному краю, где блещут снежные ветра в далёких северных сияньях, где на ресницах мирозданья застыли капли серебра.

И – ночь!

И ветер! И мороз!

И звёзд пушистых запах снега!

И на плечах седых берёз – хрустальный звон льдянистых веток!

И звук волшебного напева – среди сосулек ветра свист, и снег чертовски просто чист в чертогах снежной королевы!

Звени, метель! Гони, гони! Мне по душе твоё смятенье. Летят волшебные огни, ласкает губ прикосновенье… Пусть веселится Новый год, звенит в бокалах каплей смеха; и пусть фонарный хоровод вдоль улицы роится снегом; пускай всё время будет ночь, пускай всё время будет полночь, и конфеттивный льется дождь, и отойдёт былая горечь…

Но гаснет отражённый свет – цветов кристаллы на витринах – и смутных образов любимых в стекле оконном больше нет, и бьют часы… И вместо снега – листвы под ветром маята, и вопль случайного кота; дуга фонарного разбега – по выгнутой спине моста…

И душной ночи темнота не разрешит судьбу иначе; и слышится, как кто-то плачет, что прожитая жизнь – не та; и вдруг окончится мечта, как облетает одуванчик, и вдруг поймёшь, что рок – обманщик, и за окном – лишь пустота…

Невыносим грядущий день. И ход часов. И сердце стынет…

По улицам ночным пустынным бредёт, сутулясь, моя тень.

– 3 –

Прекрасны дальние вокзалы, где стонут рельсы на ветру, где в душных полутёмных залах играем в странную игру; где гул людской, где всё – движенье, где ругань, сон, изнеможенье, еда, гитара, чей-то взгляд, патруль, милиции наряд, буфет с тягучим ожиданьем, и у часов над расписаньем – недвижно-тусклый циферблат.

Ну что ж, мой друг – по воле Бога всё совершится в нужный час. Он бесконечною дорогой благословил и проклял нас.

Принять пытаясь быт вагонный, где неподвижность не в чести, осознаётся неуклонно своё желание пути. Вот, наконец, скрипят рессоры и стрелки жалобно поют, и ночь распахивает шторы, и прямо в ночь несётся скорый – мой временный ночной приют. Залит луной, уже взошедшей, быстрее, дальше мчится он, привычный к гонке сумасшедшей, давно обжитый мной вагон. А за окном, за лунным ветром, вскипает ночи тайный свет, и так далёк ещё рассвет, и так несутся километры, и позади так много лет…

Сквозь полусон слоится память, струится отсвет давних зорь. Как холодно ночное пламя! Как звезд звенящ ночной узор! Там, далеко, за временами, лежит огромная страна, давно оставленная нами; но исчезают времена, и явь, насыщенная снами, конечной строчкою видна маршрута скорого ночного; и в воздухе растает слово, как вкус забытого вина.

А ночь длинна и так волшебна! И быстрой смены за окном равнина, скованная сном, не замечает совершенно; и мерный бег луны над лесом мне тешит неподвижный взгляд; и всё как много лет назад – и приглушённый звук железа, и смутных мыслей долгий ряд…

А звезды украшают ели, кружатся, словно светляки, и малых станций огоньки искрятся в бешеной метели. А ночь всё глубже, холодней; свеча луны сияет ровно, и небо звёздное огромно – оно всё ближе, всё видней, и там, где путь зажёгся млечный почти над самой головой, в какой-то дали бесконечной навстречу мне несется встречный – такой же дьявольски-шальной.

Опушкой тянутся туманы, мелькают фермами мосты… Прости, далёкое, прости, и добрый путь вам, Магелланы!..

Леса, чарующе-косматы, не шелохнутся ни чуть-чуть, и до рассвета не уснуть; а я всё жду, что я когда-то приеду хоть куда-нибудь; и где-то далеко, быть может, найдется место у костра, и ночь, как старшая сестра, в палатке спать меня уложит – немногословна и добра; и горьким запахом тайги укроет, словно одеялом, и сном расслабленным и вялым мне губ чуть тронет уголки…

И снова стук колёсный ровный. Несётся поезд на восток. И есть конец у всех дорог, и я доеду безусловно – прости, что до сих пор не смог…

* * * * * * *

Над городом в осенних ветрах сырые плыли облака. На сто квадратных километров небесной сини ни клочка не наблюдалось в их разрывах. Промозглый воздух пил тепло. Однообразным злым мотивом лёг шум машинный тяжело, и выхода искали мысли, что быт загнал в порочный круг – но только лишь бессильно висли, срывая с губ неясный звук. Невольно спрятаться хотелось от бесприютья и хандры… Какой там пыл, какой там эрос, какие звездные миры! Поэту холодно и гадко – ему бы выпить да уснуть. Ведь, как и всем, ему несладко… Не воспевать же эту муть!

Но где-то за чертой рассудка уверенность: грядёт исход, и вслед за чёрным промежутком наступит праздник – Новый год, а с ним зима – вольна, могуча; а после – тёплая весна… И чёрт возьми все эти тучи – за ними всё ж голубизна!

* * * * * * *

Она

Cтоял октябрь. Теплом последним сочился воздух, и листвы опад камедный, грязно-медный, в сыром бесцветии травы казался сором после бури или прошествия толпы по площади… И, словно куры – озябши, жалки и глупы – деревья листья, будто перья, отряхивали на ветру, а серый свет из иномерья лизал шершавую кору холодным языком заката. И было грустно, грустно так; и сердце билось виновато и медленно. Я слушал, как земля, покрыв туманом дали, вся в оспинах от чёрных луж, ждала в покое и печали глухое, злое время стуж. А солнце, к горизонту съехав и пригасив бессильный луч, глядело в нищую прореху горизонтальных красных туч; и из-под ног по косогору легла моя прямая тень – свидетель в бесконечном споре, что длят веками ночь и день. И, замерев над мирозданьем, Господь в торжественной тиши не искушал воспоминаньем покой смирившейся души.

По капле осень убегала. Был воздух горьким и сырым. Раздумьям времени хватало, и мысли плыли, словно дым костров далёких. Издалёка их запах еле долетал. Я ждал чего-то… Чуда? Срока? Да нет, я ничего не ждал…

Но в нарушенье судеб сонных, так просто, как идёт волна – неторопливо, неуклонно – вдруг сзади подошла она. Глаза ладонями закрыла – так неожиданно тепло! И разом вспомнилось, что было, и что казалось, что ушло. И как-то не нашлось ни слова – ведь всё давно сошло на нет!

Я, обернувшись бестолково, сказал растерянно:

– Привет…

– Привет!

Где женщины находят необъяснимый, странный взгляд?

– Знакомься: вот мой муж, Володя.

– Володя? А… Я очень рад.

Хотя, какая, к чёрту, радость? Приличий круг – и только лишь! И все прекрасно понимают, что это просто ты финтишь.

Его лицо не изменилось, но, в ледяных глазах змеясь, вдруг на секунду проявилась болезненная неприязнь. Нет, я прекрасно понимаю, он прав, конечно, на все сто: идёшь себе с женой, гуляешь – и вдруг какой-то… Чёрти-кто.

И всё же люди – это стадо, пускай хитрей, пускай умней: привычно лицемерить надо – ему, и мне, и даже ей… Надев приличия, как маску, скрываем грусть – а то и боль; привычно искажаем краски, войдя в навязанную роль. И он почувствовал натяжку и, отвернувшись к фонарю, промолвил сухо:

– Я, Наташка, пока в сторонке покурю. А вы тут сами побазарьте, у вас, наверно, есть о чём…

Вот так судьба тасует карты: то холодно, то горячо.

С другой ли, с этой ли причины, но ясно дал понять он нам: мол, настоящие мужчины не сепетят по пустякам, а если так уж в жизни вышло – ну что ж, и это всё пройдёт, и этот случай никудышный мы позабудем в свой черёд.

Что? Одноклассник? Это свято, но лишь на полчаса, на час. А муж есть муж. И всё, ребята: терпенью срок приходит – раз! – и этот разговор поспешный, что так ему уже обрыд, сейчас же кончится, конечно, и будет сразу же забыт. Он уважал её свободу – но твёрдо знал свои права.

Как быстро пролетают годы! Как долго помнятся слова!

И был ему я благодарен за то, что ждёт и что молчит, что этот незнакомый парень мне дал возможность приоткрыть завесу памяти усталой, что я уж думал – навсегда, сменяясь медленно и вяло, закрыла прошлые года.

– Ну что, ты как?

– Да всё нормально.

– Женился?

– Нет.

– А что?

– Да так. Как ни прискорбно и печально, но вот такой уж я дурак. А ты, я вижу, вышла замуж?

– Да. Год примерно с небольшим, как расписались.

– Вот как… Да уж. И что же, счастлива ты с ним?

Она слегка порозовела – нашёл о чём спросить, балда! – и, улыбнувшись неумело, чуть слышно выдохнула:

– Да.

И всё. Мне этого хватило. Пусть будет счастлива, раз так. Я был приветливым и милым, я пожелал ей всяких благ, я ей наплёл такие сказки – старался так, как только мог.

О, мрак души! О маски, маски! Откуда силы дал мне Бог?..

Я улыбался… Вышли сроки, не стоят больше ни гроша; но грустью светлой и высокой была исполнена душа. Ведь, если вдуматься, немало – согретым быть чужим теплом, как путник, нищий и усталый, которого впустили в дом. И всё давно уже случилось, и время не вернуть назад; а если поискать причины – то, может, сам и виноват…

Но всё кончается когда-то.

Он подошёл:

– Ну, нам пора!.. Становится холодновато, а ты же кашляла с утра…

Он был взаправду озабочен, и тут-то до меня дошло: а он её ведь любит! Очень. И это так и быть должно. Иначе я бы оскорбился, и…

Впрочем, не было бы «и» – я б просто кое-как простился, решив: «ты выбрала – живи…».

Но случай здесь иного сорта. Кто лишний – должен быть скромней. Её почётного эскорта не составлять, как видно, мне. Что я испытывал – представить теперь я даже не берусь: быть может, зависть? Да, и зависть. А грусть? Ну да, конечно, грусть. Ведь всё могло бы быть иначе, но… Но мы были не одни.

– Всего хорошего!

– Удачи!

– Ну что ж, пока!

– Пока. Звони.

Муж приобнял её за плечи, заправил шарфик поплотней, и холодно-бесстрастный вечер вобрал их пустотой аллей. Они ушли, полны друг другом, ведь женщина, сказать хочу, пойдёт с любимым хоть на муку, доверчиво прильнув к плечу. Ей больше ничего не надо – простит и горе, и печаль, лишь только был бы где-то рядом тот, кто…

Не я.

И всё жаль чего-то тайного до боли, что не сложилось, не сбылось… И вечер изменился, что ли – листву под цвет её волос гнал по земле холодный ветер, терзая мёртвые листы, и мне свистел:

– На этом свете – лишь одиночество и ты…

* * * * * * *

Он

Он шёл по зябнущему миру, купая в сумерках глаза, в свою холодную квартиру, где поселился год назад. В ней жили запахи чужие, скрипела непривычно дверь – но, за год ко всему прижившись, уже не замечал теперь он ни щелей, ни тараканов и – нищим циникам вослед – имел на кухне два стакана да колченогий табурет, откуда взявшийся, неясно. И связку книг. Весёлый быт! Он обходиться мог прекрасно, на бедность не тая обид, без марципанов или сыра, имея к завтраку батон и литр холодного кефира… Как собственность на кухне он повесил постер фирмы SONY и, утро трогая в разгон, разогревая макароны, глядел на свой магнитофон, что неподвижно и беззвучно мусолил бесконечный хит.

И так всегда. Куда же лучше? Чего там – главное, что сыт.

И день послушно начинался и тёк к известному концу. Из дней в конце концов слагался невзрачный год… Но не к лицу нам здесь устраивать разборки – мол, бездуховность, то да сё… Он знал Шекспира, Гёте, Лорку, любил Стругацких и Басё. Пелевина и Кастанеду почитывал – но не взапой, а как приправу за обедом. И так же, как любой другой, бывал в театре – правда, редко; бывал – и не один! – в кино: подругу звали то ли Светка, то ли Наташка… Всё равно.

И хоть Серова от Перова он вряд ли смог бы отличить, но не скажу худого слова – кто без греха? Кого винить, что нынче мода на иное? Он был компьютерщик-фанат, и за работою порою засиживался допоздна.

Вплотную подошла суббота, и вечер перед выходным был не заполнен ни работой, ни планами, ни чем иным. И вот в вечернем жёлтом свете, один под бледною луной, ещё душою в интернете, он брёл по городу домой. Зима в молчании и стуже струила снеговую пыль, да иногда на жёстких лужах вдали хрустел автомобиль. Витрин морозные узоры кололи искорками глаз, и Новый год был скоро, скоро, и обещал на этот раз – как ежегодно обещает – забвение тревог и бед, восторг мечты, что сладко тает, в душе оставшись с детских лет, и манит нас волшебным светом… Каким-то чудом, может быть, удастся как-нибудь всё это на этот раз осуществить? О, как волшебны эти ночи, как свеж серебряный наряд! И звёзды, кажется, щекочут лучами потрясённый взгляд, и ярко путь сияет млечный, лишая воли и ума, и кажется, что лёд навечно сковал застылые дома… Но так бывает много позже, когда потухнет лишний свет и взгляд уже пробиться может к сиянию иных планет.

Он был прагматиком и снобом, и относился с холодком к тем романтическим особам, что в чудо верят так легко – он и себе бы не признался, что ждёт обещанных чудес, и лишь к погоде проявлялся его спокойный интерес. Конечно! Кто же не мечтает, что всё готовилось не зря, что снег коварно не растает за день, за два до января?!

Итак – свобода, ночь, безлюдье. Усталость тела и души. И звёзды смотрят, словно судьи бесстрастно в полночной тиши.

Вот тут для свежести сюжета вдруг появиться бы… Кому? Да хоть посланцу того света! Удобный случай – почему не вставить (чисто для интриги) хоть Люцифера самого? А что? Хотя немного дико, но что, в конце концов, с того?! Я не любитель прозы пресной. Моя поэзия смела.

Мне тоже очень интересно – что выйдет!..

Полночь подошла.

Попутчик вынырнул из мрака – как специально поджидал. И, как бездомная собака, поплёлся следом. Был квартал изрядно стужей проморожен под ликом выстывшей луны. Во всех окрестных окнах тоже огни казались холодны.

Из глаз прохожего не било цветное пламя, и копыт под шубою не видно было.

Отнюдь не броский внешний вид определяет ход логичный развития событий, нет! Но что-то было необычно… Какой-то внутренний секрет лицо с улыбкою железной в себе несло… Я не рискну описывать посланца бездны – уж не поставьте мне в вину.

Так шли они довольно долго. Чего бы медлить-то? Но нет – и время шло и шло без толку, и сзади чёрный силуэт был как приклеен. Адский гений, кривя усмешкой рот в оскал, сверкая взорами из тени, сквозь зубы тихо бормотал:

– Как безотрадно исполненье безумной прихоти Творца, где полно каждое мгновенье предзнаньем жалкого конца! Увы моей натуре грешной: мне выбора иного нет, как гордо принять неизбежность… Как измельчал подлунный свет!

Так что же? Мне вот эту душу – губить? Да стоит ли труда? Мне, трепеща, мильоны служат, и, право, только лишь стыда прибавит жалкая победа! Его я должен соблазнять – но ненавистна для эстета такая мелкая возня!

О, обещаний и посулов проклятье! И на этот раз "судьба жестоко обманула!" он скажет в свой урочный час. Срывая молодости розы, пусть ждёт напрасно Божий дар… Чем соблазнительнее грёзы, тем сокрушительней удар. Грядущее! А что его-то в нём ожидает – он бы знал!.. Семья? Приличная работа? Иной торжественный финал? Горьки напрасные надежды! Да сбудется, что суждено – он мой и так! Потом иль прежде – не всё ли, собственно, равно? Судьба его сложится просто, без сокрушений и удач. Вот о таких сказал апостол: "ни холоден и ни горяч".

И, приотстав, остановился у перекрёстка мрачный бес, взглянул назад, потом скривился, надменно сплюнул – и исчез.

Вот всё. Ведь сказано недаром: всему положен свой предел.

Дыхание клубилось паром, и снег скрипел, как будто пел. А мой герой, хозяин века, от стужи спрятав нос в рукав, шагал, поскрипывая снегом, так ни о чём и не узнав. Лишённый страсти и кумиров, лишённый веры в небеса, он шел по зябнущему миру, купая в сумерках глаза.

* * * * * * *

Оно

Оно пропало – вдохновенье, и в наказание уму заменено не то, чтоб ленью, а безразличьем ко всему. Но это всё совсем не важно, как абсолютно не важны для нас события – ну, скажем, второй пунической войны. И по привычке подбирая огрызки рифмы в наших снах, мы неосознанно по краю бредём с повязкой на глазах. Кипят искусственные страсти, цветёт фальшивая мечта… И мы почти догнали счастье, и незаметна пустота в своём развитии и быте, и планомерно, день за днём, средь не-побед и не-открытий мы думаем о не-своём… Чужой моралью поверяя свой внутренний заветный мир, мы раз за разом повторяем, слова, что обронил кумир очередной. Не зная даже – вернее, позабыв уже – о незаметнейшей пропаже, своей заброшенной душе.

Лекарство новых путешествий мы принимаем каждый год. Но нам желательно – по шерсти, и никогда наоборот. У нас иммунитет к волненью…