Читать книгу В конце – свет - Дмитрий Левин - Страница 1

Туннель, по которому вели заключенных был частью огромного подземного комплекса, который узники с презрение и неописуемой ненавистью называли «Подвалом». «Подвал» был местом незаконного заключения исключительно темнокожих людей. Управлял «Подвалом» Белый – человек, которого заключенные никогда не видели, знали только, что цвет его кожи был не такой как у них. Держали здесь узников с целью выращивания различных столь же незаконных растений, которые после обрабатывались и продавались на рынке. Помимо этого, здесь выращивали десяток наименований овощей – чтобы узникам было чем питаться. Источник воды тоже имелся – фильтрованные грунтовые воды. Этого объема жидкости хватало для минимального потребления. Комплекс функционировал от собственной системы генераторов, что исключало использование энергии, которую вырабатывали электростанции с поверхности. И все это в строжайшей секретности от правительства страны. Узникам никто не мог прийти на помощь.

Заключенные медленно переставляли босые ноги, шагая по холодному земляному полу туннеля. Если бы не обогревательная система, проходящая в стенах, они бы уже давно умерли от холода – теплой одежды у них не было. У них вообще не было одежды – только старые набедренные повязки, с четкими желтыми пятнами спереди. Выглядели все заключенные одинаково: худые настолько, что кости были видны под их темной кожей, сутулые, коротко остриженные, с ярлыками в ушах – на них были написаны цифры – индивидуальный номер. Взгляд каждого – в пол.

Конвоировали их трое охранников. Высокие, довольно упитанные, с такой же темной кожей и очень похожие друг на друга – заключенные называли их гориллами. Они, в отличие от остальных, имели некое подобие формы: черные спортивные штаны с манжетами и обвисшими, слегка затертыми коленями, сверху некогда белые футболки с кривыми, но хорошо заметными цифрами – все тот же индивидуальный номер. В огромной лапе каждый сжимал увесистую дубинку, готовясь в любой момент нанести несколько десятков настолько сильных ударов, что хрупкие кости заключенных нередко превращались в муку.

Где-то в середине колонны шагал мужчина, ничем не отличающийся от своих соседей, разве что слишком светлыми глазами, за что ни раз получал дубинкой от горилл: очень уж они это невзлюбили. Возраст его определить было невозможно: в «Подвале» никто не считал дни, а преждевременное старение настигало всех без исключения. Звали его четыреста одиннадцатым. Его работа, как и остальных узников четвертого яруса «Подвала», заключалась в выращивании овощей. Почти всю свою жизнь он проводил в одном из десятков огромных помещений с фиолетовым светом.

Узников вели в столовую – одно из самых нелюбимых мест четыреста одиннадцатого. В «Подвале» вообще не было хороших, любимых мест, но столовая ему не нравилась особенно. В основном из-за пищи, которую им выдавали, и были на то очень веские причины, не только потому, что он знал, чем и как удобряют овощи, но было еще кое-что. Он не был в том полностью уверен, но не хотел проверять, не хотел знать наверняка.

Их ввели в столовую – вернее, помещение, которое называли столовой. Это была достаточно вместительная комната – в нее помещались все заключенные четвертого яруса и еще оставалось несколько свободных мест. На случай, если новые рты появятся раньше, чем пропадут старые. Сами же места представляли собой грязный, затертый коврик и очень низкий столик, поверхность которого было запачкана пятнами от высыпавшейся еды. Вместо тарелок были помятые миски из нержавеющей стали, приборов нет – заключенные брали еду руками, перепачканными грунтом и удобрениями.

Узников рассадили по местам, никакого порядка не существовало, занимали уже привычные коврики. Четыреста одиннадцатый сел недалеко от входа на кухню, в которую только что вошел один из горилл, намереваясь оповестить повара о прибытии заключенных. Каждый день одно и то же: крупные криво нарезанные кубики овощей и очень маленькие кусочки не прожаренного мяса с кровью. Четыреста одиннадцатый невольно поморщился. К счастью, никто из горилл этого не заметил – ему бы сразу задали вопросы, а после и наказание с лишением приема пищи.

Повар все не появлялся, залеченный уже в который раз пробежался глазами по комнате, в надежде найти хоть что-то новое, появившееся мгновение назад. Теряющие надежду узники обратили лица к своим мискам, они почти не двигались, только грудь мерно надувалась при каждом вдохе. Никто не сказал ни слова, даже желания не было. Они знали, что за этим последует, а потому боялись. В «Подвале» слишком редко раздавался чей-то – кроме горилл – голос, только в клетках, вечером, за час до сна несколько минут разговоров. А больше и не требовалось: что может рассказать один заключенный другому, если они весь день провели возле соседних контейнеров с овощами?

Одна из лампочек, висевшая посреди комнаты на частично оголенном проводе снова заморгала. Четыреста одиннадцатый давно заприметил эту неисправность, но гориллам, казалось, было все равно, их все устраивало, ни один из них не желал менять все провода из-за одной мерцающей лампочки. На плечо узника упал бетонный камушек, он посмотрел вверх, пусть и уже знал, откуда тот свалился. Четыреста одиннадцатый сидел в шаге от одной из четырех колонн, которые уже не первый год крошились под тяжестью потолка. В отличии от лампочки, гориллы периодически восполняли бетоном особо объемные отвалившиеся куски, но положение это не меняло – однажды столовую попросту завалит. Четыреста одиннадцатый очень надеялся, что случится это не скоро и уж лучше бы он в тот час поливал водой с химическими примесями очередной росток.

Наконец, дверь на кухню отворилась, за ней показался толстый повар, темная кожа которого некрасивыми складками свисала к полу. Из-за большого веса – килограммов сто пятьдесят – он с трудом переставлял огромные ноги. Заключенные в сравнении с ним казалась просто крохотными, сделанными из палок. Повар был одет в широкие черные штаны и белый в жирных пятнах фартук с большой надписью на нем «ГП-4» – главный повар четвертого яруса. Одной рукой он прижимал к себе кастрюлю, из которой исходил еле заметный пар и не самый приятный запах, а в второй – металлический черпак с налипшими кусочками овощей.

Повар постучал черпаком о кастрюлю, привлекая внимание заключенных, чей взор был уже затуманен. Четыреста одиннадцатый поспешно убрал руки с столика, слегка отодвинулся. Глаза всех узников послушно направлены в пол: смотреть на повара не разрешалось, воспринималось как неповиновение, вызов, что тут же приводило к расправе. Еще одно правило, которое вбивалось в заключенных. На плече четыреста одиннадцатого белым бугром выступал шрам – как напоминание.

В его миску еда попала одним из первых, несколько кусочков упали мимо, отскочили на пол – повара не волновало метко ли он вываливает пищу узникам, он даже не смотрел на них. Четыреста одиннадцатый не спешил накинуться на еду, как бы сильно ему того ни хотелось: пока не разрешат, есть нельзя – еще одно правило, белеющее на его теле. Один раз он сам стал свидетелем расправы над узником, потерявшим рассудок из-за голода, мучавшего его уже не первый день. После того дня этому заключенному жевать было практически нечем. Ожидая команды, четыреста одиннадцатый с легким отвращением смотрел в свою миску. Овощи разварились и больше походили на перегнившую кашу с кровяными прожилками, исходившими от не менее отвратительных кусочков мяса. Ничего нового он не увидел.

Очередная порция еды лепешкой свалилась в миску последнего заключенного, который сдерживал себя, впиваясь взглядом в кашу из овощей. Кожа на его ногах побелела – так сильно он вцепился в них руками. Не было сомнений – останутся красные полукруги от ногтей. Четыреста одиннадцатый бросил молниеносный взгляд на повара, все ждал, когда тот сочтет, что пора есть. Он увидел еле заметное облачко пара, медленно поднимающееся из кастрюли – еда еще оставалась, много еды, больше половины кастрюли. Повар намеренно выдавал скудные порции только чтобы самому съесть как можно больше.

– Жра-а-ать! – крикнул он, ударив черпаком о кастрюлю. Больше он не двигался, следил за заключенными, искал недовольных, ждал, пока те выкажут нежелание есть то, что он так долго готовил.

Металлический звон послужил сигналом – заключенные набросились на еду.

Четыреста одиннадцатый придвинулся к столу, взялся за миску. Ему не нравилось есть так, как ели остальные. Узники брали кашу руками, наспех запихивали ее в рот, когда та так упрямо просачивалась сквозь пальцы, падала на пол. Заключенных это редко волновало, многие – почти все – ели даже с пола – настолько силен был их голод. Четыреста одиннадцатый поднес миску к губам, наклонил ее, ожидая, пока та медленно скатится ему в рот. Оставалось только жевать остатками гнилых, почерневших зубов, что каждый вечер напоминали о себе ноющей болью. На язык попал кусочек мяса, четыреста одиннадцатый сразу узнал его вкус. В голове всплыли мысли, воспоминания когда-то давно услышанного разговора двух старых заключенных, шептавшихся у стены клетки. Желудок мгновенно сжался, намереваясь как можно скорее избавится от всего того, что только что в него попало. Четыреста одиннадцатый остановился, через силу проглотил горячий, разъедающий рот комок еды. Он старался сделать это как можно неприметнее, не выражая никаких эмоций. Ему это удалось, ни повар, ни гориллы того не заметили.

Вскоре его миска опустела, а сам четыреста одиннадцатый отодвинулся от стола, оповещая тем самым горилл и повара. Воспользовавшись выпавшей минутой, он обвел заключенных взглядом. Он и сам не знал, зачем это делает: потому что более делать было попросту нечего или потому что искал любую зацепку в лицах узников, которая подтвердила бы то, что он когда-то услышал. Заключенные ели жадно, руками хватали овощную кашу, наспех забрасывали ее в рот, глотали даже не пережевывая, облизывали пальцы, ладони, миску, стол если на него что-нибудь просыпалось. От этого зрелища четыреста одиннадцатому стало как-то не по себе, даже слегка странно. По телу пробежали мурашки. Если бы он когда-нибудь увидел изголодавшихся животных, непременно нашел бы слишком много сходств.

Заметив краем глаза недовольный, угрожающий взгляд одного из горилл, четыреста одиннадцатый поспешно опустил голову, притупившись, уставился на колени. Глазами бегал от синяка к синяку, порой останавливаясь на свежих ссадинах. Сам того не желая, заключенный прикоснулся к одному из шрамов, ему стало невыносимо грустно. За что? Почувствовав подступающие слезы, четыреста одиннадцатый насильно прервал свои мысли, заставил себя ни о чем больше не думать.

Раздался крик повара. Впервые узник был рад этому голосу, который пришелся так кстати.

– Время вышло! – донеслось до ушей заключенных, мигом бросивших свои миски, даже если отведенных им минут оказалось чертовски недостаточно. Не успевшие с сожалением и жадностью глядели на остатки еды, не смея противиться приказу жирного повара, несколько раз стукнувшего по кастрюле.

– Я сказал: «время вышло», мразь глухая! – заорал он несколько мгновений спустя. – Ты что, не слышишь?

Удивившись, четыреста одиннадцатый поднял голову, искал глазами несчастного, которому теперь непременно грозило жестокое наказание. Он увидел ее сразу – девушка старалась как можно скорее напихать овощи за щеки, не обращая внимания на надвигающегося повара, уже закосившего грязный черпак. Заключенный покопался в памяти, пытаясь вспомнить ее номер. Кажется, четыреста тридцать вторая, когда-то он перебрасывался с ней десятком-другим слов, они даже работали на соседних местах какое-то время. Четыреста одиннадцатому было приятно с ней общаться, пусть и длилось это недолго, потому сейчас он испытывал страх за жизнь четыреста тридцать второй. Мысленно он приготовился к предстоящему зрелищу. Если кто-то ослушался приказа горилл, последние этого не прощали. Ни сразу, ни потом.

Неожиданно для остальных заключенных, пусть и не желавших становиться свидетелями избиения, первый удар пришелся не по голове или телу, а по ладони, но характерный хруст все же послышался. Узница, казалось, того не заметила – удалила ушибленную кисть от миски, трясла ею от боли, но второй продолжала запихивать уже кончавшуюся еду в рот. Ее брови сползли к переносице.

– Ты что, охерела?

Тогда это и произошло. Несколько ночей после всем заключенных снилось одно и то же. Этот день. Они навсегда запомнили четыреста тридцать вторую. И этого повара.