Читать книгу Фомо - Дмитрий Павлюк - Страница 1

I

Все только и говорят, что о сегодняшнем дне. Сегодня, сегодня, сегодня. Какое охренительное сегодня, как же охренительно что сегодня – уже сегодня, и как же охренительно интересно все это выслушивать! О нем начали говорить месяц назад, и я, честно говоря, рад, что он наконец-то наступил. Надеюсь, он не разочарует и не ошеломит всех настолько, что они будут говорить о нем и после того, как он пройдет.

Помните всех запугивали концом света? В 2012 году все мы должны были умереть, потому что календарь майя заканчивался в 2012 году. Я в это не верил, потому что это абсурд. Хотя кто-то наверняка все еще сидит в бункере или еще где-то под землей, пережидая апокалипсис. Еще тогда я пролистал календарь в своем телефоне до конца, и он заканчивался вовсе не в 2012-м. Конец света ждет нас в самом конце тысячелетия, как говорит мой календарь, так что я его, к сожалению, не увижу. Если не проживу тысячу лет. Поэтому обращаюсь к вам, потомки, которым достанется все это после нас: расскажете, как и что, ладно?

Сегодня должно случиться примерно то же самое. Неизвестно откуда кто-то об этом прознал, но источник, наверное, надежный, раз все носятся по планете как бешеные. Все приняли это известие как факт, как нерушимую истину, а почему – я не знаю, это ведь просто бред! Все вдруг стали набожными, религиозными, все уверовали, как только им сказали, что…

Меня толкнули в плечо. Мимо пронесся худощавый подросток с красным флагом. Флагов сегодня я видел больше, чем за всю жизнь. Никогда не видел столько флагов. Просто дохрена флагов. Как будто всем нужно знать, откуда ты. Как будто если ты не будешь истово размахивать флагом своей страны, тебя посадят за измену, когда ты в нее вернешься. Так что все махали флагами. Как на параде.

Красные, белые, синие, звездочки, круглые красные пятна, линии, еще линии, вертикальные линии, орлы, птицы, животные. Все это на стенах, на окнах, на светофорах и столбах, это на автобусах и машинах, самолеты летят с огромным куском ткани, на котором что-то написано. У меня плохое зрение – для меня все это как пиксели. Сегодня я щурюсь на несколько десятков раз чаще. Потому что все здороваются.

“Привет! Уже сегодня!” – скажет кто-то, и пока я пойму, что не знаю его, он уже уедет к себе на континент. “Уже сегодня!” – схватит меня толстяк за плечи и потрясет. Или просто закричит. Завопит. Он ведь ждал этого всю жизнь, хотя и не верил ни в Бога, ни в черта. Да, так вот, что же сегодня за день…

Сейчас, сейчас я пройду сквозь толпу. Все идут прямо, я иду обратно, потому что мне туда нужно, а им просто нужно идти. Как и любой толпе, чтобы жить, ей нужно двигаться и что-то делать. Куча красных лиц, теплых и липких тел и шум – вечный шум тысячи разговоров. Если смотреть поверх голов, это было бы точной копией миграции пингвинов. Каждая пара плеч покачивалась то туда, то сюда, все шли медленно, на чуть-чуть подвигая то одну, то другую ногу, потому что места было катастрофически мало, а идти нужно было. Как зомби. Как океан, взволнованный легким ветерком. Как горная река, только что спустившаяся с вершин.

Я как мог расталкивал их, но они меня не замечали. Как фанатики. Изредка поднимаясь на носках, чтобы осмотреться, иногда подпрыгивая, они пребывали в каком-то возбуждении, каждый хотел добраться к центру пораньше, но там уже и без того было много народу. Идти дальше было некуда, но все шли.

Казалось, что сегодня праздник. День независимости от земли или что-то в этом роде. Общий для всех, один на всю планету. Это творилось везде, всюду толпы вывалили на улицы. Как в новый год, который все ждут с нетерпением. Но он наступает не одновременно для всех, у кого-то позже, у кого-то раньше. А сегодня – сегодня все по другому. Весь мир увидит это одновременно.

Это не комета и не астероид, не вспышка на солнце и не гибель луны. Это намного больше. Сегодня…

– Да, сегодня! – сказал кто-то и сбил меня с мысли.

Теперь я вслушивался в чужие разговоры.

– Я низкого роста и ничего не увижу – сказал чей-то женский голос.

– Нужно было сменить носки – ответил мужской, но не женскому голосу. А другому мужскому.

– Чертовски интересно, что там будет. Всегда было интересно узнать, а тебе? – вступил еще один, неизвестно чей.

– Не ругайся! – появился детский голосок.

Вместе с ними говорили еще сотни голосов, и разобраться в каждом мне было лень. Я гулял и отдыхал. По крайней мере, мне хотелось отдыхать, а от толпы я только уставал. Мне хотелось поскорее выбраться из нее и почувствовать прохладный воздух на своем теле. Но вместо этого толпа вдруг сгустилась и начала переть прямо, относя меня обратно. За четверть часа я продвинулся всего на несколько метров, и теперь отдаляюсь намного дальше.

Ко мне прижалось чье-то плечо, спереди на меня навалился мужик в объемной шляпе, в солнцезащитных очках и с дуделкой во рту. Выглядел он как футбольный фанат. Через секунду я понял, что он гудит мне в ухо. Из под белой футболки выпирало пузо. Справа от него какой-то взволнованный парень тянулся вверх, чтобы посмотреть, как все движется впереди, и наваливался все больше и больше. Я его легонько пихнул, чтобы он понял, что я здесь, и он опустился, посмотрел на меня беспокойно, потом на мужика в шляпе, потом оглянулся, снова повернулся и спросил о улице, по которой мы идем.

– Да, та самая улица – ответил мужик и подудел в дуделку.

– А где здесь угол рядом с 95-м домом?

– УУУ – засмеялся мужик – ну и занесло тебя, парень.

Мужик оглянулся, приподнялся, вытянул руку и помахал туда.

– Тебе туда, парень. Во-он там, видишь? Красный флаг на светофоре. Это угол. Кажется – он почесал затылок и у него немного съехала шляпа – нет, подожди. Вон он! – и он махнул рукой на другую сторону от светофора с флагом – Короче, дойдешь до светофора с флагом – там и спроси.

Парень кивнул и посмотрел на меня.

– Вы туда? – спросил он.

– Да, пытаюсь – ответил я.

– Я тогда с вами пойду. Вдвоем легче.

– Надеюсь – сказал я.

Мне показалось, что я разговариваю как старикан. “Да, пытаюсь”, “Надеюсь”. Односложные фразочки с примесью иронии и сарказма – все что нужно старикам, чтобы чувствовать себя все еще в форме.

Толпа стала напирать, а мы стали протискиваться между ними. Но, оказалось, стоило лишь обойти мужика с шляпой и дуделкой, в которую он непрестанно дудел, покрикивая в перерывах, и стало намного свободнее. Все спрессовались впереди, а тут люди только подходили к началу шествия к центру. Паломничества, можно сказать.

– Вы знаете, где угол рядом с 95 домом? – спросил парень.

– Нет, но вам же сказали, что это где-то здесь.

– Ну да – рассеяно согласился он и стал осматриваться, хотя почти ничего не было видно.

Здесь было намного больше флагов. Они как водная стена заволокли все, и мы будто пробирались через водопад. Разноцветный водопад из тканей. Бархатный водопад. Я посмотрел на парня: он, приоткрыв рот, обнажив свои немного кроличьи зубы, тревожно выглядывал из шествия, пытаясь найти между флагами просвет, в котором должен был быть светофор и улица с углом возле 95-го дома.

Перед глазами пестрили люди с флагами. Они были везде. Везде. Справа, слева, сзади и спереди, даже где-то сверху. Флаги били по лицу. Толпа снова сгущалась. И я вдруг напоролся на машину. Она стояла посреди дороги, водителя внутри не было. В толпе, похожей на реку, она играла роль камня. Ее все обходили, обтекали. Все, кроме меня – я в нее врезался.

Дороги перекрыли внезапно. Без предупреждений. Так что машин на улицах много, но людей больше. Свою я оставил где-то сзади. Если ее не разнесут к черту, вернусь за ней через несколько дней, пока все не уляжется.

Зона флагов нас миновала, и мы с тем парнем наконец увидели тусклый солнечный свет. Серые дома по бокам улицы тоже были увешаны флагами (они везде), поэтому тени шевелились. Людей становилось большое, народ прибывал, и в руках у них были не флаги, а… флажки! Маленькие, на белых пластиковых трубочках, которые вечно гнутся. Они ими размахивали и кричали, как будто идут на войну. Они стояли, готовые вот-вот ринуться вперед.

А мы – я и тот парень вечно взволнованный – мы шли прямо на них, как самоубийцы или супергерои, которые могли всех победить, которым незачем бояться. Парню было страшно. Он боялся чего-то. Поэтому и волновался. Круто, правда?

И тут толпа сорвалась с цепи, разом все опустили флажки, чтобы не поломать, закричали и побежали на нас, прямо на нас. А точнее – за нас, куда-то вперед, к остальным, чтобы догнать их или раздавить. Парень вдруг развернулся ко мне схватил за плечи, как друга, с которым прощаешься навсегда, и закричал, чтобы перекричать толпу:

– Я должен встретить кое-кого на углу возле 95 дома! Я должен встретить там…

Но я не услышал. Его смыло человеческим потоком. Нас разделило, разорвало надвое, и стони чужих колен и локтей разом врезались в меня и начали колотить что есть силы. Я чувствовал, что меня прижимают к асфальту и раздавят, если я не вырвусь, поэтому я стал пробираться к дому. Справа он был или слева – не знаю, все смешалось, и в человеческой мясорубке я отыскал плот спасения. Я прижался к шершавой стене, нащупал пальцами что-то, за что можно было зацепиться, и зацепился.

Флажки били в лицо, в меня то и дело кто-то врезался. За одежду цеплялись, хватали за руки и старались удержаться, но не удерживались и падали в толпу. И все из-за…

Я вылетел из реальности, я подумал, что это не люди, а вороны, желающие сбросить меня со скалы, на которой я и так еле держусь. Я почувствовал себя тем парнем, которому выклевали печень, и она у меня даже заболела. Все на какое-то время потемнело, а потом вдруг стихло. Глаза медленно открылись, хотя я и не заметил, как закрыл их. Дорога была пуста, флажки валялись, все белые трубочки были помятые. Толпа шумела где-то вдали, в конце улицы, за светофором напротив угла возле 95 дома. Мы его прошли. Парня я не видел.

Несколько человек валялись на дороге, не двигаясь. К ним подбежали другие, стали шлепать по щекам и все такое. Мусор, бумага, пустые бутылки, даже несколько флагов, которые кто-то нес. Все это валялось прямо на дороге. И тишина тоже затерялась среди всего этого мусора. Она сидела посередине, сидела у каждого неподвижного тела, просто сидела рядом и молчала. Вечная тишина.

Я очнулся. Толпа все еще шумела, и воздух тоже был пропитан каким-то шумом. Странным, похожим на поток машин, но машин нигде не было. Стоял какой-то приглушенный гул. Но это не мешало тишине. Тишина была слишком громкой.

Нужно идти. А куда я шел? Я ведь просто бродил. Мне и не нужно никуда. Может прибиться к какой-нибудь группке и вместе с ними сносить все на своем пути? Почему бы и нет.

Но никого не было. Да и сам я понял, что это глупая идея. Скоро вечер, скоро все закончится, завтра еще постоит небольшой хаос, но к концу недели, думаю, все успокоится и придет в привычное русло. Устаканится, так сказать. Мда.

Я пнул жестяную банку, засунув руки в карманы. Из улицы, на углу которой есть 95-й дом, вырвалась еще одна толпа. Сначала один, за ним несколько, а за ними несколько десятков человек, вертящих в руках длинные палки с разноцветными кусками ткани. Некоторые сидели на плечах у других и всем было весело от того, что они думают как все остальные, чувствуют как все остальные, что они – как все остальные. Даже самый одинокий человек почувствует себя своим. Хотя ничего не изменится и он так и останется один, разве что только рядом с другими. Ближе. Вот и все, что человеку нужно – быть ближе.

И на моей улице начиналось движение. В глубине роились, как пчелы, неясные фигуры, а передо мной из лавки выбежал хозяин и поспешно стал закрывать витрину. Он прыгал, чтобы достать ручку и потянуть вниз, но у него не получалось, ее заело. Как это всегда бывает при острой необходимости – все вечно заедает. Может он волновался – не знаю. Толпа приближалась, и он, махнув рукой, бросил все и побежал. А я пошел. Медленно и мерно, как будто гулял. Я и так гулял.

Но толпа настигла меня и все снова закружилось, снова флаги, краски, шум дуделок, шляпы, лица, тела. Мы понеслись по улице, проходящей перпендикулярно той, где я только что находился, пару раз свернули, промчались мимо синего дома, стеклянного торгового центра, мимо парка, прошли почти треть всего города.

Ближе к центру движение закупорилось. Чем ближе мы продвигались, тем плотнее становилась толпа. В итоге все застыло, все стояли и оглядывались, ища чего-то, что могло бы спасти их из безвыходного положения, и так и не находили. Я был где-то посередине. Меня зажало между людьми, и я не мог вздохнуть полной грудью. Я вообще ничего не мог. Если бы я пождал ноги, я бы не упал, а повис над землей.

От этого становилось радостно. Эта радость была похожа на те чувства, которые… как бы это сказать, искусственно спроецированные. Например, ты переел, и тебе кажется, что тебе грустно. Или лист залетел за шиворот, и тебе кажется, что ты влюблен. Такие вот чувства, вызванные чем-то извне, а не изнутри.

Я улыбался. Выглядело это странно. Но никому не было до этого дела, все были озабочены кое-чем другим, что намного важнее странного человека в толпе. Потому что вся толпа состояла из странных людей. Странный человек в толпе странных людей – это вовсе не странно.

Понемногу все начали волноваться. Сначала немного, постепенно, а потом, как это бывает, когда что-то происходит постепенно, вдруг понимаешь, что это произошло, это рядом, и уже давно, просто ты забыл, что ждешь этого или не ждешь. Но это случилось. Все паниковали, потому что близился вечер, а это грозило полным провалом шествия.

В семь часов по всем телевизорам, радио – по всему, что может принимать сигнал и воспроизводить его в звуки – должен был выступить…

– Что?

– Я спрашиваю, можно пройти?

– А, да, конечно.

Мужик протиснулся, сдавив меня еще сильнее, постучал по плечу мужика передо мной, его пропустили и он снова стал протискиваться. Я понял, что если не последую его примеру, то умру здесь, забытый и… Слишком много слов.

Я пошел следом за широкоплечим мужчиной, похожим на грушу. Бедра у него были узкими, плечи – широкими, но не самыми, а талия – ее у него вообще не было, она была шире, чем плечи, она была шире всего, может даже его кругозора.

Мы продвигались медленно. Он протискивался вперед, пока не натыкался на кого-то, кто ему мешал, затем элегантно стучал по его плечу и спрашивал одно и то же. И все переспрашивали. А он снова повторял. И его пропускали. И я нырял за ним.

Несколько раз особо ярые фанатики всплескивали руками неизвестно почему и били меня по лицу. В такие моменты мне казалось, что я пробираюсь сквозь чащу колючих веток, почти непроходимую, но все-таки проходимую.

И тут, как будто ветром поддернутая, толпа двинулась. Все разом, будто бы воды спокойной реки, взволнованные ветром или падением огромного камня. Сначала все дернулись. Картинка перед глазами сменилась, люди, стоявшие только что передо мной, сдвинулись чуть дальше, на их месте стояли уже другие, и у всех было одно выражение – выражение непонимания, страха и предвкушения. Затем толпа поползла назад.

Я стоял на месте. Все проносились мимо меня, все быстрее и быстрее, а я стоял на месте, надеясь, что меня не снесет потоком. Однако все огибали меня, почти не замечая. Я закрыл глаза. Я чувствовал, как меня задевают то с одной, то с другой стороны, чувствовал, как меня хлещут по лицу, по рукам, по груди флагами, шляпами, одеждой, обрывками фраз.

И все затихло. Мгновенно. Но это мгновение длилось чертовски долго. Я вдруг понял, что ничего не слышу. И никого нет рядом. Когда закрываешь глаза, сильнее всего ощущается одиночество. Сейчас я был один. Открыв глаза, я увидел пустую улицу. По ней медленно плыла газета, катился стаканчик с трубочкой, которая билась об асфальт. Никогда я не видел такую пустую улицу. Они никогда раньше не были такими пустыми. Как пляж перед цунами.

А цунами в это время готовилось за моей спиной, набирало силу. Я чувствовал. Я боялся оглянуться. Оно вот-вот подхватит меня и понесет на себе. Но пока у меня есть время, и я могу…

Крики, шум, шорох и топот – из тишины все переросло в гул, так же быстро, так же постепенно. В спину мне врезалось чуть ли не все население города. Меня подняли от земли и понесли на себе с бешеной скоростью, которой, мне казалось, не могли достичь человеческие тела, но они достигали. Мне казалось, у меня еще есть время, но я уже несся со всеми неизвестно куда, неизвестно зачем и к чему.

Я снова упал в шествие, публика все пребывала, народу становилось больше, а места – меньше. Как змея в лабиринте, мы сворачивали то на одну, то на другую улицу, но всюду встречали одно и то же – еще больше людей, больше флагов, больше недоумения и боязни все пропустить.

На одном повороте я вдруг заметил знакомое лицо. Всего на секунду оно вырвалось из толпы и открылось мне. Оно кричало – со всеми или из-за всех – я не понял, я не узнал его – это лицо, но видел, непременно где-то видел.

Меня понесло дальше, а знакомое лицо осталось сразу в двух местах – там, где я его увидел, и в моей памяти. Навсегда. Не знаю почему.

Все это слишком затянулось. Зажглись фонари, небо давно потемнело. Шествие остановилось у самого края города – оказалось, из пригорода прибыло еще больше народу, и все улицы переполнены, особенно центральная.

Уличив возможность, я протиснулся к спуску в метро. Народу и там было достаточно, но все же меньше, чем сверху. Мне нужно к центральной.

Поезда отъезжают переполненными. Придется подождать. Но ведь можно и подождать, если действительно хочешь чего-то. Я очень хотел на центральную.

Бывает у вас такое? Когда не знаешь почему, но хочешь чего-то, и можешь бороться за это с любыми обстоятельствами? Когда чувствуешь, что тебе это нужно, и не знаешь зачем. Нужно. Необходимо. Смертельно необходимо. Будто бы даже не тебе решать. Будто бы ты подчиняешься некой силе, которая призывает тебя к действию. Бывает у вас такое? Мне необходимо знать. Бывает? И если да – это нормально?

Мне кажется, так на меня действует толпа. Они ведь думают точно так же. Она властна и надо мной. Над всеми. Если мы не принимаем непосредственного участия в действии, мы так или иначе причастны к нему хотя бы потому, что знаем о нем, и даже если не показываем этого – мы в нем заинтересованы. Не знаю почему. Потому что это часть жизни.

Я много думал об этом раньше, и мне казалось, постиг всей сути человеческой массы – толпы. Но когда пришло время высказаться, оказалось, что ничего о ней я не знаю. Я уверен только вот в чем – суть ее держится на одном лишь чувстве, которое ни один человек испытывать не желает – чувстве одиночества.

Двери открылись, и я влился в вагон, меня прижали к стеклу, на котором висела яркая рекламка, и поезд тронулся. На меня навалился кто-то сзади, и я согнулся, а ноги пришлось раздвинуть, чуть ли не на шпагат сесть. Руку зажало в неестественной позе – если бы кто посмотрел на меня со стороны, подумал бы, что я нацист. Я уперся носом в бицепс мужика, рекламирующего спортзал где-то там, где я никогда не был. Или был, просто не знал названия улицы. Глаза вперлись в три буквы – “РНЫ” – больше я ничего не видел.

Пришлось мне опустить голову – так было проще. Шея затекла и я не мог больше держать ее ровно, тем более кто-то, держась за поручень, чуть ли не положил свою мощную руку мне на голову. Все, что мне осталось – это разглядывать чужие башмаки и сумки, которые держали внизу, чтобы их не унесло. Свои ботинки я не видел – они разъехались в разные стороны. Вообще все стояли как-то странно, будто бы играли в игру, где нужно ставить ноги и руки на разноцветные кружки. Я видел ногу человека, который стоял от меня в нескольких метрах. Или это была не его нога… Все смешалось, и было темно. Перемешанные провода – вот что все это напоминало.

И среди этой мешанины конечностей, обутых в разные башмаки, кеды и туфли, среди темного пространства что-то вдруг блеснуло. Не знаю, что это было, но когда я перевел взгляд туда – там была только штанина и выглядывающий из-под нее носок. Это могло быть что угодно. Может, от потерянной монетки отразился свет, или маленькое стеклышко. Но оно ведь тоже как-то туда попало. Монетку кто-то обронил. Кто держал ее до этого? Сколько человек? Где она побывала? Всегда было интересно проследить ее жизнь от станка до меня. Окунуться в…

Видели? Опять. Что-то блеснуло там же, только что, вот сейчас. Опять! Это… свет. В темноте любой свет кажется ослепляющим. Просто свет падает на пол, нашел щелочку меж ног и теперь покоится на полу. Ничего особенного.

А ведь он тоже может быть чем угодно. Вдруг это… дыра? В другое измерение или что-то такое? Почему нет? Может это земля с той стороны? Там сейчас утро – вот и свет.

Разглядывая световое пятнышко, которое не двигалось, я почему-то почти убедил себя в том, что это точно дыра в другой мир. И мне стало радостно. Я улыбнулся, не боясь поймать на себе чужие взгляды – здесь всем было не до людей. Свет все еще там. И он… греет. Он него прямо исходит тепло и умиротворение. Как щенок на войне. Новая жизнь на бойне. Надежда.

Когда двери открылись, все чуть расступились, чтобы выпустить меня. На станции было несколько человек. Они посмотрели на меня так, будто бы ждали меня. Может мне показалось и я устал, но меня все еще несло туда, наверх, ко всем, к действу, которое вот-вот развернется. Не я действовал, но что-то во мне. Что-то неясное и смутное, как истина, которую вот-вот разгадаешь, стоит лишь найти недостающий пазл.

Я вышел. Желтый свет фонарей, ночная свежесть, шум голосов, запах асфальта, тучи, люди, несколько огромных экранов. По ним вещают рекламу. Все ждут семи часов. Я жив. Мне кажется, я жив. На самом деле я ничего не понимаю.

Играет музыка. Что-то легкое, с электрогитарой. Крики вырываются из толпы один за другим, непоследовательные, хаотичные. А я снова куда-то пробираюсь. Людей много – никогда не видел столько. Но почему-то я всюду нахожу куда поставить ногу, где протиснуться, где свободно пройти, чтобы добраться поближе к сути сегодняшнего дня – к экранам, на которых повторяется одна и та же реклама.

На часах без четверти семь. Осталось немного. Вы не знаете, что случится? Никто не знает. Нам и сказали-то всего: такого-то числа в семь все и случиться. В каждом телевизоре, в каждом радиоприемнике, везде, в семь часов, сегодня, нам скажут, для чего мы жили. И будем жить, возможно. Нам скажут, в чем смысл всего. И знаете кто?…

Мне наступили на ногу. Я очнулся от раздумий и поднял взгляд вверх. Молодой парень, извиняясь, поднял руки, одной взял меня за предплечье и прошел мимо. За ним еще пара человек. И тут все потухло. Центр погрузился в кромешную тьму. Все: фонари, фары, окна, реклама – все потухло. Весь город. Может и вся планета. Ничего нельзя было разглядеть. Вообще ничего.

Стало тихо. Никто не решался нарушить тишину. Лишь изредка кто-то шептался. Мне не с кем было шептаться. Но меня распирало предчувствие чего-то громадного. Мне хотелось взять кого-то за плечи и трясти, пока он не почувствует то же, что чувствовал я. А я слишком много чувствовал. Я был и счастлив, и напуган, и взволнован, и спокоен, и несчастен, и поражен, и не удивлен. Я был зол, я был жалок, я был человеком, стоящим пред лицом… Бога. И если он меня разочарует, я умру. Здесь. Сейчас.

Ничего не происходило. Тихо и темно. Ветер трепал прически, а биение сердец сливалось в общую барабанную симфонию. У кого-то зазвонил телефон. Нехитрая мелодия разлетелась по всей площади. Послышалось шуршание, видимо, телефон доставали из кармана.

– Алле? – сказал кто-то довольно далеко от меня, в толпе – Нет, еще ничего… Да, у нас тоже… Да? Черт возьми… Сильно?… Я приеду, да… Да, хорошо… Да, да, черт возьми, я…

Кто-то стал пробираться сквозь толпу. Этого нельзя было не почувствовать, потому что он толкал одного, тот следующего, и так волна шла чуть ли не по всем.

– Они не приедут. Они тоже, наверное… – раздалось совсем близко от меня.

На секунду я увидел его лицо. Оно говорило по телефону, опустив голову и пробираясь к метро, но когда наткнулось на меня, поднял взгляд, а затем снова погрузился во тьму. Но через несколько секунд все опять озарилось. Я увидел перед собой толпу – все, как один, смотрели на экраны, не отрываясь. В трубку перестали кричать, а глаза на лице перебегали с одного экрана на другой, не зная, в какой смотреть.

На мгновение где-то сбоку я почувствовал чей-то взгляд, буравящий меня насквозь. Я медленно повернулся и встретился взглядом с псиной, сидевшей на руках у какой-то иссохшей старухи. Псина была лохматая, какая-то вся перекошенная, а ее язык безвольно свисал из пасти.

Я медленно перевел взгляд. На экране появилась картинка. Будто бы кто-то включил камеру, но закрыл ее ладонями. Включился звук. Каким-то басистым хлопком и гудением. Послышались голоса. Сначала неясные, потом отчетливее.

– Готов? – спросил голос за камерой.

– Да, да. Сейчас, подожди.

– Надевай, надевай.

Тихий смех.

– Черт возьми, да помоги же мне.

– О, Господи Боже…

– Что?

Снова все тихо засмеялись, камера чуть затряслась.

– Ну? – спросил голос за камерой.

– Все. Готово. Включена?

– Давно.

– Ну давай, скорее, скорее.

Кто-то упал. Шум и снова смех.

– Так… раз, два…

Камеру затрясло, рука исчезла, и всех ослепил свет. Все подняли руку вверх, заслоняя его. А из света медленно выступал силуэт.

Он сидел на стуле. За ним голубое небо и белоснежные облака. Они как-то странно покачивались. Ходили то туда, то сюда. Этого было почти незаметно.

Он сидел на стуле. От него шел свет. Он излучал свет своим собственным телом. Его белоснежные одежды огромными складками падали вниз.

Он сидел на стуле. Его белоснежная борода, его глаза, его морщинистый лоб, его мускулистые плечи, его жилистые руки. Его нимб над головой. Его… все, что в нем было – все было свято.

Это был он. Это Бог. И он. Сидит. На стуле.

Он молчал. Только тянул руки и смотрел в камеру. Изредка он отводил взгляд куда-то в сторону. Все это как-то затянулось. Будто бы дед и внук встречаются после долгой разлуки и не могут вспомнить как зовут друг друга, но лезут обниматься, не зная, что сказать и как себя повести.

Камера дернулась.

Бог откашлялся.

– Ну, эта… – сказал он – Приветствую вас, сыны мои и дочеря! – камера задергалась – Дочери! Да… Ээм… Так вот. В сей день… – он посмотрел куда-то вниз – по моим подсчетам, 736 803-й день от рождества христова… В сей день я хотел бы излить свою милость и благодать на вас, возлюбленные – он снова поднял руки и улыбнулся, а потом опять посмотрел вниз.

За его спиной голубое небо продолжало колыхаться. Сбоку, в правом нижнем углу кто-то будто бы тыкал в него с той стороны – как будто бы это было не небо, а полотенце, которое использовали как фон. И кто-то тыкал в него с той стороны. Бог это заметил и немного толкнул эту часть неба ногой.

– Сегодня, дети мои – продолжал он – Я поведаю вам то, чего вы так долго и упорно искали. Сегодня я открою вам то, что следовало бы открыть давным-давно, дабы избежать ненужных смертей и печалей. Да простит меня… Простите меня… – Камера зашаталась – В общем. Это было жестоко, я согласен. Я дал вам разум, я создал вас, но не сказал зачем. Слажал – да. Специально – нет. Я хотел сказать, но все не получалось. Дела, дела… Если бы вы не были такими сраными ублюдками, я бы сказал вам раньше! Я и сейчас не обязан говорить, ясно вам? Спасибо скажете… Короче. Я создал вас, чтобы вы…

Камера зашаталась. Бог посмотрел вниз, развел руками, не понимая, что к чему, и мотая головой. Он не видел, а я видел, в чем дело. И все видели. У него отклеилась борода. Камера жутко тряслась, а потом все снова пропало – ее снова закрыли ладонью.

Снова голос из-за камеры, другие голоса, шум, шорох.

– Что, что, что?

– Да борода, черт возьми! Тише!

– Давай ее сюда. Вот так. Готово?

– Да… ас… а.. три…

Бог все сидел на стуле, придерживая бороду, но делая вид, будто бы поглаживает ее. А там где должно было быть облако, было чье-то лицо. Оно сразу исчезло, но я успел его заметить. Не знаю, чье оно было. Понятия не имею.

– У меня кончается время, нужно бежать, дел невпроворот. Некогда объяснять – Он стал подбирать складки своих белоснежных одежд, пытаясь встать со стула – слушайте внимательно, ничего не пропустите – он наконец встал, подошел ближе к камере, бросил все из рук и схватил ее – Все, что вы должны делать – это бумажные кораблики. Вы. Должны. Делать. Бумажные. Кораблики. Вот в чем смысл вашей жизни. Вашей в частности и всех в принципе. Бумажные кораблики, вы поняли меня? – он стал трясти камеру – Поняли?

– Так, вырубай – сказал кто-то.

И все потухло. Снова тишина и снова шепот. Через минуту зажглись фонари. Все оглядывались, переглядывались, кто-то плакал – от счастья ли, или же от разочарования – не знаю. Я сам не знал что чувствую. Может и вовсе ничего – что еще можно чувствовать после такого? Это просто чья-то глупая шутка…

– Вы его слышали? – выкрикнул кто-то из толпы – Черт возьми, у меня же нет бумаги!

II

Я перекатывал катышки на сером пледе, которым был накрыт белый диван, и смотрел куда-то на пол, на ковер, который тоже был серым, но не видел его. Мне просто нужно было задержать на чем-то взгляд, чтобы погрузиться в безумство – не то безумство, которое призывает к каким-либо антиобщественным действиям или еще что в этом роде – а именно безумство. Как это объяснить? Не в то, что стоит за этим словом, а именно это слово. Безумство. Я ни о чем не думал. Без ума. Ну, то-то в этом роде.

В моей голове было пусто. Я не ощущал моего грузного тела, поместившегося на кожаном диване, не чувствовал твердого материала, ничего не осознавал – я вообще будто бы исчез. Если бы не взволнованный голос за моей спиной – я бы пропал. Эти редкие удивленные возгласы смутно врезались в уши и возвращали в реальность. И каждый раз я очухивался от наваждения, глаза фокусировались на сером ковре, и приходилось переводить взгляд на другое место.

– Неужели? – раздалось вдруг совсем близко от меня.

Первые секунды, когда глаза снова привыкали видеть, фокусировались на белой тумбочке, я ничего не понимал. Пока сзади, с другой стороны, снова не раздался голос:

– О, дорогая, мне так жаль…

Я обернулся. Жена разговаривала по телефону, оперевшись на одну ногу. Рукой она держалась за полку, чтобы не упасть, а взгляд был направлен в одну точку и сосредоточен. Она вслушивалась в голос, идущий через кабеля, или через воздух, или через спутник, к нам, идущий от другого телефона, от другого человека, живого человека. Я смотрел на нее, а она меня не замечала. Сейчас, прямо сейчас из трубки к ней неслась информация, важнее которой для нее не было ничего. Она ловила каждое слово, каждую фразу, каждую буковичку. Лицо ее было таким, будто бы случилось что-то… запредельное. Запредельнее того, что было в тот вечер.

Она снова что-то сказала, какое-то время сохраняя позу, а потом вдруг развернулась и ушла. Она все время ходила по квартире, когда разговаривала о чем-то серьезном.

Я отвернулся и стал разглядывать комнату. Она практически вся была белая. Те вещи, которые не были белыми, были серыми. Шторки были прозрачными и мягкие. Все остальное – твердое и сухое. На обоях не было рисунка – не было даже обоев, просто стены были выкрашены в белый. Белый, по ее мнению – олицетворение смысла. Потому что смысл, по ее мнению, должен быть во всем.

Ее голос все еще прорывался иногда через тишину, нарушая ее смутным, неясным эхом. Мне захотелось узнать, что ее привело в такое состояние, поэтому я терпеливо ждал, когда она заговорит. Вообще я сам люблю разбираться в этом. Например, кому-то кто-то звонит, и я пытаюсь по ответам судить о вопросах. Пытаюсь вникнуть в суть беседы, зная лишь одну ее сторону. Иногда это получается, иногда нет. Сейчас – нет.

Ожидание – что это, по сути, такое? Это когда сидишь и ждешь чего-то, так? Гениально!

Я ждал, и мне не о чем было думать. Невольно вспомнился тот вечер, толпы народу, флаги, краски. Крики и все, что произошло. Все, что было сказано. Я все запомнил. В мельчайших подробностях. После того, как тот парень закричал, что у него нет бумаги, все двинулись ее покупать, чтобы делать кораблики. Меня замело в этот поток, и не только меня. Сотни людей, пытавшихся выбраться, уносило вместе с основной массой уже помешанных на корабликах людей.

Пока все двигались, и я вместе с ними, под ногами нам попадались те сумасшедшие, кто прямо тут же сел на пол, достал откуда-то бумажку и делал кораблики. Их давили, толкали, пинали, а они сияли улыбкой, и все делали и делали свои кораблики.

Перед глазами мелькнула девушка, которая тянула ко мне руку, моля о помощи, и я тянулся к ней через людские тела, охваченные, парализованные идеей. Мы почти дотянулись друг до друга, как вдруг она исчезла, больше я ее не видел. Ее пожрала толпа. Она сгустилась и зажала меня. Я не мог пошевелиться. Двигаться уже было некуда, но сзади на нас продолжали напирать.

– Да, конечно, – снова раздался ее голос. Она прошла мимо меня, но взгляда я не оторвал, не взглянул на нее.

На подступах к канцелярскому магазину произошла заминка – магазин был закрыт. Там, за стеклом, ожидая конца, продавец поспешно собирал бумажные кораблики, роняя слезы. Все остановились, пока особо инициативные отрывали от земли железную мусорку и разбивали стекло. Когда послышался дребезг, толпа снова двинулась. Я не мог выбраться. Меня прижало к стеклу.

– Конечно! Сейчас же! – голос сзади, в другой комнате.

Кто-то бросал голубые в тени и желтые на свету листы бумаги, и их ловили, как манну небесную. Руки тянулись вверх, все ликовали и…

– Давай, дорогая… Держись!

Через окно я забрался в магазин и ждал там, пока все не разойдутся. Сел под стол и, прижав к себе колени и обхватив их руками, наблюдал, как появляется и исчезает на полу полоска света. Когда она появлялась, крупинки стекла отражали на стену все цвета радуги. Почти все. Шум долго не прекращался. Но когда я вышел, все напоминало пост апокалипсис. Бумага была повсюду. Повсюду были кораблики. Их подхватывал ветер и приносил к моим ногам. Они, как волны, разбивались о ступни, мешкали, а потом уносились дальше. Было тихо. Все сидели по домам и делали кораблики. Я был один…

Пик! – она нажала на кнопку, и вызов прекратился. Она бросила телефон на кровать. Сейчас она закроет лицо руками, затем руки проскользят по голове и застынут на висках, придерживая волосы. Она будет стоять так и смотреть куда-то вниз, перебирая в голове все, что нужно сделать, не зная, с чего начать.

Шаги. Она идет сюда.

Я сидел на диване и ждал, когда она придет и все скажет. Но она встала передо мной, посмотрела на меня, уперев руки в бока, и ничего не говорила. Я тоже не знал что сказать. Никогда не мог подобрать нужных слов. Потому жевал губы. И сейчас. Они мне мешали. Они вечно выпирали и торчали, как у детей, огромные, пухлые. Я чувствовал их на своем лице.

Когда я поднял взгляд, она смотрела мне в глаза. Но тут же оторвала его и ушла. Перевесившись через диван, я проследил за ней. Она ушла в свою комнату. Я не понимал, что происходит. Хотя, это чувство не оставляло меня всю жизнь. Это было даже интересно.

Слышалось, как она открывает шкаф и достает из него чемодан. Потом заерзали вешалки – она выбирала, что взять с собой. Куда? Куда угодно. Но если мы куда-то едем – значит, это чертовски важно. Для нее.

– Помнишь твоего патлатого приятеля? – крикнула она из комнаты.

– Кого? – крикнул я в ответ.

– Патлатого приятеля – повторила она, как будто если повторить, я узнаю кто он.

– Патлатого? – ответил я, чтобы не говорить слишком много. Конечно, я помнил его.

– Да… – она замешкалась – мужа моей подруги.

– Да – крикнул я, и она замолчала.

Почему она вспомнила о нем? Я его помню. Мы не так уж хорошо общались, потому что он был странным. Вернее, не странным – он был занудой. С занудами можно найти общий язык – к ним нужно привыкнуть. Как к одиночеству. Стоит на один день перестать общаться с занудой – придется привыкать заново. А мы редко общались. Они с женой жили далеко, поэтому мы редко приезжали.

– Она звонила – наконец крикнула она мне, продолжая что-то там делать.

Я издал какой-то звук, вроде мычания, чтобы она поняла, что я ее услышал. Я думал о моей давнем патлатом приятеле. Он давно вышел из моей жизни. И я забыл о нем. И теперь мне кажется, что он – чья-то история, рассказанная мне. Я и не думал, что он еще жив. Наверное, все, что выходит из моего поля зрения, умирает для меня. Поэтому мне было странно осознавать, что он жив. Что он жил все эти годы без меня, отдельно от меня, и я даже не знал об этом.

Я пытался вспомнить о нем хоть что-то, и вспомнил вот что. Он вечно коверкал фразы. И злился, когда его не понимали. Он говорил не «Возьми трубку», а «Подними телефон», и когда ты подбегал, хватал телефон и поднимал как можно выше, он начинал махать руками, пытаясь выдавить из себя то, что хотел сказать, и не мог, и злился, и краснел.

Как-то мы с ним попали под дождь, когда ездили на пикник. Он, его жена и сын, я и моя жена. Мы стояли под навесом нашего фургончика – дома на колесах, смотрели, как рябеет озеро от капель дождя, как крохотные кружочки исписывают его, как узор, будто каляканья ручкой на полях тетради.

Мы с ним тогда сильно поругались и больше не виделись. Я больше не хотел слушать его монологи об ушной сере или непонятных черных катышках, которые появляются в разных частях тела. О том, что у него желчный пузырь в форме буквы S. И о том, как в детстве его учили морали.

Это был самый странный день в моей жизни. Кажется, я сказал ему какую-то ерунду, а он так близко принял все к сердцу, что полез в воду топиться прямо в одежде, под дождем. Нам пришлось вытаскивать его, и я насквозь промок и даже приболел.

Помню, после жена спросила меня: “Ты что, обиделся?”. А я ответил: “Конечно, нет! Я не обижен, я взбешен!”. По дороге обратно мы не разговаривали. Я не сказал ему ни слова, а он, сидя сзади с женой, которая бросала на меня гнетущие взгляды, делал вид, что меня не существует.

Странный он тип. Но сейчас, если бы мы встретились, то, наверное, общались бы как ни в чем не бывало. Я его не ненавидел, потому что мне было плевать на него. Он меня тоже. Он никого не ненавидел. Ему тоже было на всех плевать. Только этим мы и были похожи.

Жена все еще возилась в комнате, а я сидел на диване и даже не думал пойти к ней и помочь. А потом меня осенило, что так и нужно сделать, или хотя бы узнать, куда, зачем, когда. Но она вдруг затихла и пришла сама. Стерев пот со лба, она, переводя дыхание, сказала:

– Она звонила. Сказала, что он пропал вместе с маленьким сынишкой. Она переживает. Все из-за этой давки, наверное. Он зачем-то помчался в город, про какой-то сюрприз говорил, наверное, тоже хотели посмотреть и не вернулись домой…

Мне вспомнилось лицо. То лицо, что промелькнуло в толпе. Неужели это был он?

– Поэтому мы едем к ней. Нельзя оставлять ее одну, нужно поддержать.

– А я зачем? – спросил я.

– А зачем тебе оставаться?

– И то, и то – бессмысленно.

– Нет. Ты поможешь мне тащить чемодан, если поедешь. А если нет – будешь сидеть дома просто так, без дела. Это же ужасно!

– Неописуемо – сказал я, закатив глаза и вставая с дивана.

– Собирайся.

– Иду – покорно сказал я – иду.

III

Солнце слепило глаза, и я опустил… эту штуку, которая над лобовым стеклом. Никогда не задумывался, как эта штука называется. Или просто забыл. Но у нее точно есть какое-то название, даже если я об этом не знаю. Нужно же как-то ее обозначить, ведь она выделяется из общего интерьера машины. Она – самое простое, что в ней есть. Даже странно, что в таком продвинутом мире есть вещи настолько простые. Странно не потому, что они есть, а потому, что, живя в сложном мире, учишься все усложнять, и такие вот нехитрые вещи вводят тебя в диссонанс времени. Как будто ты вдруг откатился на 50 лет назад. Сейчас у меня было именно такое чувство. Это мешало. Чуть-чуть.

На горизонте ни одной машины, только темно-серая прямая полоса, которая казалась слишком прямой и неестественной для такого пейзажа, разделенная надвое желтой линией. Впереди, темные, выставившие вперед свои неосвещенные полуденным солнцем стороны, высились горы. В них темно-серая прямая полоса растворялась. И это тоже было странным. Только что я сидел на диване, это было совсем недавно, а теперь я здесь, еду в машине по неестественно прямой темно-серой полосе. И меня начинает нести. В такие моменты кажется, что сходишь с ума.

А справа и слева от темно-серной полосы – желтые пустыри, почти пустыни, по которым обычно перекатываются перекатистые перекатиполе. Одно перебежало нам дорогу – больше никакого движения. Но я то знаю – за каждым камнем сидит ящерица, испугавшаяся шума мотора, и как только мы пронесемся мимо, она вылезет и будет сидеть на камне, греясь на солнце. А если ее схватить за хвост, она дернется и убежит, оставив хвост тебе на память. Он будет дрыгаться у тебя в руке, а потом постепенно повиснет, как шнурок.

Вообще эти пустыри-почтипустыни кишат всякой живностью, которая не вылезает на поверхность, когда ты рядом. Потому что ты человек. Животные будто бы устроили человечеству бойкот – не зовут его ни на какие вечеринки. Устраивают свои, закрытые, на которые человека не приглашают. Поэтому все интересное происходит без него. А когда он вдруг появляется – все прячутся, чтобы он не заметил их и не упросил принять его к себе. Хотя, он все равно ничего не поймет – он же человек. Куда ему.

Скучный пейзаж. Унылый и скучный. Мне такой по душе. Никаких излишеств. Минимализм в чистом виде. Простор. Свобода. Синонимы. Короткие предложения. Вы понимаете.

Кактусы и сухая трава – больше на них ничего не росло. Ну, разве что еще температура – было дико жарко. И становилось еще жарче. Через открытые окна нас хлестал ветер, так что пришлось держать их закрытыми, а вентилятор на приборной панели пришлось выключить. Он жужжал – и все. Было душно.

А горы все не приближались. Сколько бы мы ни ехали, казалось, что едем мы по беговой дорожке, которая все время уходит назад. В окнах проносились кактусы. Один слева показался мне знакомым – он был… как бы сказать… идеальным кактусом. Такими их рисовали в мультиках. Прямые закругленные углы, ровные стволы, зеленый цвет. Он был точно как нарисованный. И я приковал к нему взгляд – или не я, а та неизмеримая, неизвестная сила, которая заставляет нас делать всякие вещи.

Он приближался, я смотрел на него, и когда он был совсем близко, а голова моя повернулась на 90 градусов, он в мгновение исчез в окне, и я увидел ее. Она сидела в соседнем кресле, подперев рукой голову и недовольно и устало всматриваясь вдаль. Прядь ее волос выбилась и прилипла ко лбу, нижняя губа недовольно выдвинулась, брови нахмурились и собрали кожу на лбу в рельеф горной местности. Все это в скупе давало образ недовольной и вечно ворчливой девчонки.

Она была жутко милой. И особенно красивой.

Но нужно было смотреть на дорогу, и я отвернулся. Хотя впереди никого, и сзади никого, нужно было смотреть на дорогу. Может я просто хотел отвернуться. Хрен его знает, честно говоря. Никогда не мог нормально в себе разобраться. Хотя в остальных – пожалуйста. Хоть сейчас. Скажу вам, кто вы такие. Всегда хотел так сделать. Из рубрики: “Узнаете себя?”. Итак. Скажу всего одно слово: человек. Узнаете себя?

Мы ехали уже пол дня. Оставалось примерно столько же. И молчали. Иногда меня это угнетало и я жалел, что ничего о ней не знаю. А иногда мне было плевать на нее, и я хотел от нее отделаться, и грубил ей, и делал ей больно, хоть и не верил, что это возможно. Может в этом все дело?

На меня напала грусть. По былым временам, по былым чувствам. По всему, что прошло и чего не вернуть. Можно сказать, по всему, что прошло, потому что все, что прошло – не вернуть. А если есть то, что прошло и что можно вернуть, то это ошибка – можно вернуть, но совсем не то.

Тупая грусть, которая всегда есть, которая всю жизнь сидит в человеке, а когда в нее тычешь пальцем – она просыпается и начинает действовать. И ты начинаешь ее ощущать. Она из груди поднимается в мозг и начинает копошить воспоминания, а острым хвостом все еще муштрует твои легкие. И тебя тошнит. И ты жалеешь о том, что воспоминания нельзя выблевать, как протухшие сосиски или перепитое пиво.

Время тянулось жутко долго, я забыл, я ничего не чувствовал, просто жал на газ и ехал прямо, прямо, прямо. Мы скакали по холмам. Мимо пронеслась машина – я зачем-то запомнил номера. И подумал о патлатом приятеле. Мне вспомнилась его походка. Он все делал как-то нелепо, как будто его не учили жить, как будто он сам учился и ничто не мог довести до конца. Он ходил как лошадь на параде, высоко поднимая колени. Он пропал, как она сказала. И их странный сынок. Который вечно поправлял очки и думал о чем-то своем. А она – жена и мать – вечно крутилась вокруг них, как будто сами они не моги поднять руку и взять со стола чашку. Странная семейка, ничего не скажешь.

На лобовом стекле я заметил букашку, которая пыталась удержаться и не слететь. На секунду я включил дворники, и ее размазало по стеклу.

– И зачем? – внезапно спросила она.

От неожиданности я даже вздрогнул, забыв, что она все еще здесь. Я посмотрел на нее. Она сидела в кресле, недовольно сложив руки и нахмурившись от солнца, которое слепило ее, но в то же время приятно грело. Мне срочно нужно было придумать что-то, чтобы оправдать свое действие, и я ничего лучше не придумал, чем сказать:

– Она загораживала… вон ту гору, я хотел посмотреть что там такое.

– Там гора – она непонимающе развела руками.

– Ну, теперь я вижу, букашки ведь там нет.

– Теперь там пятно.

«Какие мы наблюдательные, спасибо за подсказку!»

– Да, я вижу.

Она покачала головой. Снова молчание. Мы слишком много молчим, чтобы быть образцовой парой – нам просто не о чем разговаривать. Когда мы были молоды и влюблены друг в друга, нам это не мешало – мы все покрывали поцелуями, обниманиями и прочей ерундой. Теперь, когда мы остыли, это вылезло наружу. Вся наша разность и непохожесть.

Сейчас я и не знаю, зачем женился на ней. Да и она, наверное, не знает, зачем вышла за меня. Просто нами двигало что-то… другое. Иное – не знаю, как объяснить. Нам казалось, что это просто необходимо. Как будто это судьба, как будто это долг, который ты должен выполнить перед кем-то. А перед кем – это вопрос, который, наверное, люди будут задавать вечно.

Когда я решил открыть окно, она сказала, что ей холодно, и дует, и пыль летит, и вообще закрой его нахрен, чертов ты придурок – так она сказала. И стекло медленно поплыло вверх, а в голове у меня появилась картинка, как я вышвыриваю ее из машины на полном ходу.

Остался один выход – музыка. Из бардачка я достал диск – это такая плоская круглая штука с дыркой в центре, на которую, как на флешку, можно записывать информацию. Я вставил его в магнитолу, и из нее послышалось шипение. Спасения нет. Только страдания и смерть.

Вообще я не верю в удачу, я верю в случайности – и все, что ни происходит – это и есть огромная случайность, и само наше появление, само наше существование – случайность. Но иногда, когда случайности выстраиваются в последовательную цепочку событий благоприятных или неблагоприятных, что другие назвали бы “удачными событиями” или “неудачными событиями”, кажется, что ты неудачник. Неудачник с большой буквы, если это слово стоит первым в предложении.

Жуткая жара. От асфальта кривыми струями поднимался теплый воздух, как от гоночных болидов. Горы впереди таяли, как мороженное, и от чего-то вдруг отразился солнечный луч и ударил в глаз – всего секунду. Затем мимо пронеслась машина,обдав меня прохладным ветерком. Шучу. На самом деле я ничего не почувствовал, потому что окно было закрыто.

Я вспомнил о вентиляторе. Маленьком вентиляторе на липучке который мы выключили и убрали. Пошарив там, я нашел его и со смачным звуком прилепил на стекло. Крохотные гибкие лопасти завертелись, снова зажужжал механизм, и … ничерта не изменилось, было все еще жутко жарко, а вентилятор не помогал. Но я решил его оставить. Это было символом того, что я пытался. Не сдался и не смирился. Это, можно сказать, была моя маленькая гордость. Та самая гордость, когда всем уже ясно, что ты проиграл, но ты делаешь вид, что нет, хоть и сам все прекрасно понимаешь. Если развить эту мысль, можно прийти к тому, что сопротивляться бесполезно и наилучший способ – сдаться, впасть в апатию, прогнуться. Но гордость – единственное, что заставляет человека жить. Меня лично, наверное.

Вентилятор жужжал. Краем глаза я видел, что ее это раздражает. Сколько она сможет продержаться? Она смотрела на вентилятор и мысли, как волосы, путались у нее в голове. Толку от него никакого, поэтому она вечно твердила, что его нужно выключить.

В ее жизни место находило только то, что имело смысл. И когда она думала о нас, то понимала, что наши отношения бессмысленны. Ее бесило это, и она делала вид, что это неправда, что все прекрасно, а когда ничего не получалась, вымещала злобу на мне. Она никак не хотела признавать, что мы – разные, что в моей голове есть какие-то свои, а не ее, мысли.

– Да выключи ты его наконец! – вдруг не выдержала она и потянулась к вентилятору, но не достав до него, махнула и снова уселась в кресле. – Это бессмысленно!

– А говорит «выключи его» и тянуться выключить самой – не бессмысленно? – спросил я специально, чтобы раззадорить ее. Она посмотрела на меня с упреком, она всегда так на меня смотрела, когда речь заходила о смысле и бессмысленности. Она думала, что разобралась в этом лучше всех, потому что много об этом думала. На самом же деле она думала об этом один раз в жизни, а остальные разы просто вертела в голове надуманное в первый раз.

– Бессмысленно, я теперь только это поняла. Просить тебя о чем-то – бессмысленно.

Она скрестила руки на груди и стала смотреть в окно. Не знаю, что на это ответить. Когда все это началось, когда она поняла всю гибельность и несостоятельность своего выбора, во мне еще не остыли чувства, а сейчас… я привык. Как привык бы и любой другой. Я бешу ее. Она смотрит на меня и думает о том, какой я идиот. И так целыми днями. А что еще больше ее бесит, так это то, что это не бесит меня.

Наконец-то! Аллилйуя! Спасение! Придорожное кафе. Я метнул на нее взгляд – она тоже его заметила, и она знала, что я его заметил и смотрю на нее, чтобы понять, заметила ли она, и ее бесила эта очевидность, и она думала о том, что я неисправимый тупица. А я знал – ее бесит то, что я могу посмотреть на нее, не боясь очевидностей, а она не может.

Потихоньку прижимая педаль к полу, я ускорялся, чтобы поскорее выбраться из машины, вдохнуть воздуха и пройтись, потому что задница моя вспотела и затекла. Когда мы подъехали и я припарковался, она выскочила из машины и быстрым шагом прошла в заднюю комнату.

Я подошел к кассам и начал разглядывать меню, хотя часто ел в таких забегаловках и всегда брал одно и то же – самое съедобное. Кассир обслуживал клиента, а я думал о том, что не хочу ничего есть, но все равно куплю и съем. Мне до смерти осточертели эти долбанные бургеры, крылышки, картошка, которая наверняка даже не из картошки. Но когда подошла моя очередь, я снова повторил заветную комбинацию, и на подносе постепенно стали появляться завернутые в бумагу бургеры, стакан с водой, пакет картошки и коробка наггетсов.

Когда все было готово, я взял поднос и занял место у окна. Я забыл соус. А еще забыл, что не ем соусы. Взяв сразу три картошины, я засунул их в рот и прожевал, почувствовав на уголках языка соленый привкус. Запив холодной газировкой и заев наггетсом, я посмотрел в окно, прожевывая и превращая аккуратные кусочки еды в отвратное месиво.

По дороге, шурша колесами, промчалась машина, на горизонте никого, кактусы, перекатиполе перебежало дорогу в неположенном месте. Солнце жгло через стекло, падало на белую скатерть, от чего та почти светилась, отражалось от мелочи на подносе.

За стеклом потрясывались от ветра какие-то высокие, сухие растения, и мелкая, бледная серая трава. Небо было чистейшим – разве что самолеты, пролетая, оставляли на нем белые шрамы, как ноготь на коже. Мне было интересно, зачем мы едем в такую даль, и я решил спросить у жены.

– Слушай – сказал я ей – а зачем мы…

Внезапно по дороге пронесся с жгучим ревом байкер на своем тарахтящем коне и заглушил мой вопрос.

– Что? – переспросила она.

– Я хотел спросить… – но только я заговорил, кафешку снова заполонил нарастающий рев. Именно в тот момент, когда я задал самую суть вопроса, он в секунду проскочил мимо нашего окна, и жена снова ничего не услышала.

Я вздохнул. Надо подождать, пока они проедут, ведь это, как известно, стадные животные. Тишина. Ни с одной, ни с другой стороны дороги никого.

– Да я просто хотел… – снова рев, снова кожаная куртка с коброй на спине и черная бандана, снова мой вопрос затерялся в оглушительном шуме. Я замолчал и не стал допытываться.

В моей картонной коробе лежало два иссушенных и запеченных в чем-то хрустящем трупа курятины. Вернее, даже не целые части, а какой-то кусок трупа курицы. Интересно, где сейчас ее остальные части: кто есть остальную курицу? С такой точки зрения вегетарианцев можно понять: они просто слабонервные люди.

Я спросил у официанта, проходящего мимо, почему у меня только часть, а не вся курица целиком. Он охотно согласился ответить.

– Это не курица – сказал он.

Я внимательно вгляделся в куски курицы, которые ей не были, и мне показалось таким очевидным, что это не курица, что я улыбнулся. С курицей и правда особых сходств не было.

– Что это тогда? И почему это нечто называется курицей, если это не курица? Это же бессмыслица!

Когда я произнес это, на последнем слове оба – жена и официант – вздрогнули, как если бы услышали то, чего нельзя произносить, и будто стали слушать меня внимательнее и настороженнее, хотя я уже все сказал и сидел молча. Затем официант поправил рубашку и прокашлялся.

– Оно и не называется. Это штипс. – сказал он – Оно называется штипс, и это не курица.

Мне не стало легче. Что этот тогда? Что может скрываться за этой хрустящей корочкой? Все что угодно!

– А что-нибудь помимо курицы у вас есть?

– Конечно, нет! – вскричал он, подняв руки – Не зря же мы называемся «Вкусная и совсем не вредная курица». Именно курица, прошу заметить.

– Когда же ты прекратишь задавать эти бессмысленные вопросы!? – вдруг отрезала жена раздраженно, как обычно.

Официант незаметно удалился. За окном от ветра потрясывались какие-то сухие… а, ну да. И небо тоже было на месте. От асфальта поднимались тепловые волны, как от гоночных машин, и стали появляться «лужицы», которые исчезали, стоило только к ним подойти.

Мы доели нашу не курицу молча. Когда пришлось выйти из кондиционируемого помещения в жаркую, душную вселенную, я почувствовал дикую усталость. Машина нагрелась и покраснела. Я открыл все двери и оставил жену в машине, глубоко внутри надеясь, что, когда я вернусь, она исчезнет, как исчезает кубик льда или капля воды на жаре.

Я пересек дорогу и несколько метров прошагал в пустыню, чтобы побыть один и избавиться от… накопившегося за день негатива. От земли веяло сухостью. Земля просто дышала горячим воздухом: приподнималась, трескаясь и шурша, вдыхала в себя всю прохладу и опускалась, испуская дикий жар.

Кафешка, дорога, шум остались у меня за спиной, и я почувствовал свободу. Жена исчезает в машине, растворяется, как пыль под нажимом тряпки, как сахар в кофе, кафешка зарастает зеленью – блеклой рыжей зеленью, ее заносит песком и она тоже совсем исчезает, как и дорога, и машина, и шрамы на небе. А пустыня остается, остаюсь и я вместе с ней, и чувствую свободу даже от времени…

Легкий ветерок вдруг подул под ногами, какой-то поток свежести струился по земле и слегка касался моих лодыжек. Наверное, я уже лечу, подумал я. Да, я уже видел лучезарные озера, голубые как пластик, луга, зеленеющие поляны… что еще я должен был видеть? Красивых девушек? Я и их видел, но они сразу же падали вниз – они ведь не умели летать, они не летели, они просто появлялись и падали…

Я летел как ветер сквозь прерии, сквозь высоченные леса, сквозь горы, пещеры, полные светящегося мха, я слышал биение сердца земли, ощущал запахи, слышал, как капли влаги проносятся вниз и разбиваются, растекаются, разливаются тысячей брызг, которые эхом разносились во мне… А еще я слышал, как кто-то зажал сигнал автомобиля, слышал резкий непрерывный гул.

Мои глаза открылись, но я тут же зажмурил их – солнце било прямо в глаза. Сухая пыль врезалась в лицо, сдуваемая жарким ветром, на котором потрясывались какие-то высокие растения…

Жена продолжала настойчиво гудеть. Закрыв солнце руками, я собрался идти, подумав заодно о том, что она, как видно, не исчезла и исчезать не собирается, но тут… тут я что-то увидел. Я застыл и присмотрелся: что-то блеснуло на солнце, как будто металлическое. Сделав несколько шагов вперед, я отодвинул густую траву и заметил металлическую пластинку. Это была… кость, брелок в форме косточки. Подняв его и покрутив в руках, я заметил надпись на обратной стороне, но разобрать ее не смог. Наверное, какая-то псина обронила его здесь. Но как?

Я был почти готов сорваться с места и отправиться на поиски, но сигнал, режущий уши, стал вдруг ритмичным. Это означало – я даже представил себе картину – что жена, с обезображенным яростью лицом, давила и давила на руль, вдавливая кнопку снова и снова.

Швырнув брелок в траву, я поплелся обратно, то и дело оборачиваясь, и в мозгу моем в списке «о чем стоит поразмыслить» напротив загадочной надписи: пустыня, блеск, обдумать – появилась галочка с восклицательным знаком.

Когда я вернулся к машине, жена сидела спокойно и ничего не говорила, чему я был рад. Через несколько минут мы мчались дальше, вентилятор больше не жужжал, но воздуха все так же не доставало и мы задыхались.

Настроение спустилось ниже некуда. Казалось, оно где-то под днищем машины, истирается об асфальт и с каждым километром становится хуже.

Мне вспомнилось, как я сказал ему о его прическе. Мы, кажется, решили поехать в лес вместе, к какому-то озеру, такому огромному, мокрому – вы знаете какие бывают озера. Он заверил нас, что разбирается в метеорологии и посмотрит прогноз погоды.

Да, это тот самый случай, поле которого я не мог его больше видеть. Так вот, все это время лил дождь, и с каждой каплей я пропитывался к нему ненавистью. Мы стояли под козырьком нашего фургона, он что-то рассказывал, а я его почти не слушал.

И он тогда сказал какую-то хрень – даже припомнить не могу. Что-то вроде: “Поливает как из… емкости”. А я спросил: “Чего?”. Он посмотрел на меня и стал объяснять, типа, это устойчивое выражение и все такое. Но это нихрена не устойчивое выражение – он его к чертям перековеркал.

– Ты ведь понимаешь, что это не так говорится? – спросил я его тогда, не в силах скрывать раздражение. Он этого не замечал, он почти ничего не замечал, жил в своем мире, который он понимал по-своему – он все понимал по-своему.

– Я хотел сказать, что, хочешь ты этого или нет, идет дождь, и льется он как из емкости, что еще может быть здесь неясного? Или ты не знаешь, что значит «Устойчивое выражение»?

Все это он говорил с такой напыщенностью, будто излагал мне тайные знания, доступные лишь его внеземному разуму. И мне жутко захотелось ему врезать. Больше всего меня бесило его спокойствие.

– Устойчивые выражения тем и устойчивые, что их говорят одинаково на протяжении кучи чертовых лет, ясно? А ты говоришь их не так, а значит, это не устойчивое выражение, а хрень собачья! «Хрень собачья» – это, кстати, и есть устойчивое, мать его, выражение. Не «Псинья» и не «Кошачья», а именно «Собачья»! Если ты, умник патлатый, думаешь, что у тебя блестяще получается апеллировать устойчивыми выражениями, то извини меня, но это тоже хрень собачья.

– А что, собственно, ты имеешь против моих патлов?

Тогда-то я ему все и сказал. Он сам спросил. Больше мы не виделись. Именно тогда я подумал, что с ним что-то не так. После того случая у меня не осталось сомнений, что он был просто отбитым придурком.

Мы ехали еще несколько часов, прежде чем добрались до нужного городка. Что этому идиоту понадобилось у нас и почему я видел его на улице, если он живет в хреновой туче километров – этого я не мог понять.

Было уже темно, когда жена вдруг подпрыгнула и стала лепетать о том, что вот он, ну вот, это их дом, вот этот вот самый, вот, вот, вот он.

Улица погрузилась в сон, лишь в доме ее подруги горел свет – всего в одном окне, и в нем бесцельно и медлительно двигалась всего одна тень. Фонари гудели, обливая, как из душевой, дорогу тусклым светом.

Мы припарковались, не заезжая в гараж. Повернув ключ и заглушив мотор, я услышал, как отворилась дверь, и из дома вышла спокойной походкой убитая горем жена и мать.

Мы вышли из машины: жена побежала к хозяйке дома, я, как можно скорее стараясь скрыться, пошел за чемоданами к багажнику. Я чувствовал себя лишним и не знал, что делать, что говорить, поэтому решил молчать пока меня не спросят о чем-нибудь.

Уже через час я понял – она меня ненавидит. Она – хозяйка, жена этого олуха, который ухитрился убить себя и своего сына. Она не замечала меня, делала вид, что меня не существует, смотрела сквозь, проходила мимо, не обращалась ко мне и говорила обо всем в каком-то призрачном свете, не обращаясь к деталям.

Мы сидели в просторной и пустоватой гостиной, в которой навалом всякого хлама, оставшегося после смерти идиота, который успел написать завещание, но убил себя и своего единственного наследника. Он рассказал мне об этом после рождения его отпрыска. Сказал, что кое-что завещает жене, а все остальное ему. А потом убил его. И себя убил. Да и жену, в принципе, подумал я, взглянув на ее осунувшееся, мятое скорбное лицо.

Моя жена пошла на кухню готовить кофе, и мы остались со скорбящей наедине, чего я не желал больше всего на свете. Я сидел на диване, который скрипел от каждого моего движения, нарушая нависшую и уже привычную тишину, и поглаживал ладонями свои колени. Она тупо уставилась в одну точку, и на мгновение я подумал о том, что она жутко пьяна. Или под таблетками.

– Cо сливками? – раздался с кухни полный сострадания вопрос.

– Да! – одновременно ответил я с ней, с тем призраком, который сидел со мной в гостиной.

Меня накрыло. Я застыл. Она подняла глаза и тупо на меня уставилась, впервые, наверное, поняв, что я существую.

– мой муж… – начала она, и я понял, что в тупике. Мне придется жалеть, притворяться, пытаться выжать из себя хоть каплю утешительных слов и в итоге не выдержать и сдаться, сделав еще больнее и так разбитому и уничтоженному обстоятельствами существу.

– Да, да, я знаю…

– Мой муж – повторила она, сжавшись и задрожав, а потом застыла, нахмурившись, будто припоминая что-то важное, вдруг вскричала – Мой сын!

Я не мог вынести этого. Из кухни прибежала моя жена и стала утешать ее, но она продолжала кричать одно и то же и ничего не слышала, только рыдала без слез, которых не осталось.

– Принеси воды – с укором поймав мой блуждающий взгляд, сказала мне жена.

Я с радостью покинул гостиную и прошел на кухню. Там было темно, свет не горел, а в закрытых шкафах стояли посуда, стаканы, кастрюли, ждущие, когда нечто коснется их и приведет в движение, а кухня заполнится дребезжанием стекла и железа. Из верхнего шкафчика я достал стеклянный стакан, сполоснул его и наполнил водой. На кухне я был как свой – все они устроены по схожему принципу.

На секунду все замерло, а потом дернулось, и из стакана вдруг выплюнулась вода, а тарелки лязгнули и затихли. Я осмотрелся. Если бы рядом был кто-то, чей недоуменный взгляд я мог поймать, я был бы уверен, что все это действительно произошло. Но я стоял один, вода лилась по-прежнему в стакан, который я по прежнему держал в руке, так что я снова огляделся и решил не придавать этому слишком уж большого значения.

И все же мысли в моей голове, как будто замороженные на пару секунд, вяло оттаивали и начали шевелиться. Даже все тело будто стало выходить из секундного оцепенения, которое нахлынуло вместе с этим странным секундным замешательством. Список мыслей пополнился.

На столе я заметил не разогретые контейнеры с едой, и понял, что жутко голоден. С того момента, как мы уехали из кафе, прошло уже по меньшей мере пол дня, а остановок мы не делали вовсе.

Нашарив взглядом микроволновку и найдя ее там, где она обычно и стоит на кухне, я взял контейнер, где было больше всего еды, и закинул его на пару минут. Вернувшись из гостиной, я нашел уже горячую порцию макарон и какого-то мяса. Спрашивать о мясе, к счастью, было не у кого, и я принялся есть. Есть в одиночестве в чужой кухне. Я нащупал глазами фотографию виновника торжества. И смерти сына. И горя жены. Все это была его вина.

На фотографии он еще не отрастил себе те дурацкие патлы, в которых я видел его в последний раз. Невольно мне снова вспомнился тот случай. Этот чахоточный дождь, то поливающий, как из гидранта, то еле заметный, озеро, испещренное мелким крапинками падающих капель и его мокрые, слипшиеся темные патлы.

Жены тогда ушли в трейлер готовить, его мелкий мальчуган с ними, а мы остались на улице, стояли под козырьком и наблюдали, как прекрасные дни на пикнике под солнцем и с играми медленно сползают в озеро ручьями грязи.

Его мальчишка был еще страннее, чем он сам. Он всегда был один, ни с кем не дружил и играл в одиночестве, никого к себе не подпуская. Играл он во всякие стрелялки, как и все мальчишки любил солдат, пушки и машины. Его лицо никогда не казалось мне живым – он смотрел на мир как на какую-то картинку, которая двигалась – и все, больше ничего.

В общем, он был с нашими женами, и я был рад этому. Иногда его общество было мне неприятно и жутко нагнетало. Хотя общество его папаши было не лучше. Так вот, мы стояли с ним на этой чертовой веранде под крыльцом, и он спросил меня, что я имею против этих дурацких патлов.

Когда я ответил, он несколько минут стоял в оцепенении, и я видел, как мерзко и невротически дергалась его щека. А потом он вдруг дернулся к озеру топиться. Я еле вытащил его из воды. Он был уже по шею в озере, барахтался и кряхтел, когда я догнал его, схватил и потащил обратно. Как только я, наконец, вытащил его на берег, он вырвался и полез топиться снова, и мне снова пришлось прыгать за ним.

Жены выскочили и стали кричать, а малой просто стоял и наблюдал, пытаясь засунуть в рот какую-то огроменную игрушку. Больше мы с его отцом не разговаривали.

Он был просто отбитым человеком, подумал я.

Вернувшись в гостиную, я нашел их шатающимися из стороны в сторону, причем одна из жен – не моя – все время всхлипывала, а другая – оставшаяся, моя – после каждого всхлипывания 21 раз повторяла: все, все, все, все, все…

Мне почудилось, что все это уже случалось.

Я сел на диван и подумал, что должен что-то сказать. Ведь я знал его, а теперь он мертв. И хоть на ее сына мне наплевать, ее муж был мне… что-то вроде… приятеля? Да, наверное, так. Нужно уличить момент и сказать, высказать свое сожаление, показать, что мне не все равно, что я жив и хочу сказать, что опечален тем, что не жив он. Ну и сын его, конечно… Как там его звали?

Я выжидал. И думал о том, что сказать. Сказать, что мне жаль? Это ничего не значит. Сказать, что я понимаю? У меня никогда не было мужа, у которого был сын, и он никогда не погибал так глупо и нелепо. Сказать, что это большая утрата для человечества? Да нихрена оно не потеряло! Даже лучше, что он… кхм.

– Я ведь говорила ему, я ему говорила, чтобы он… Чтобы он…

Снова рыдания захватили пространство, воздух наполнился скорбью. Мне показалось странным, что все эти бессмысленные разговоры о том, чего уже нельзя изменить, совсем не беспокоят мою жену. Она понимала их и даже находила уместными. Мне невольно подумалось, что, если бы ей предстоял выбор между правилами и исключениями, она выбрала бы правила – для других. А исключения приберегла бы для себя.

– Все, все, все, все, все, все, все… – повторяла моя жена, как заклинание, поглаживая не мою жену по плечам, что ежесекундно вздрагивали.

Это не помогало.

Несчастная вдруг так резко оттолкнула мою жену и попыталась встать, что, видимо, не успела спохватиться и поставить нужную ногу, так что рухнула на ковер. Моя жена тоже вскочила, не зная, как перешагнуть через свою подругу, чтобы подойти к ней с другой стороны, и, суетясь, решила перепрыгнуть ее, пока та, кривя лицо, рыдала на полу. Но не смогла – она не допрыгнула и неестественно извернувшись, рухнула на свою подругу. И я понял – момент. Тот самый.

– Думаю, не стоит так убиваться из-за смерти, ведь учение Гаутамы Будды гласит, что выход из колеса Сансары хоть и возможен, но маловероятен и почти невозможен. Колесо сансары крутится, и муж ваш, как и сын, наверняка валяется на пляже гладким камушком или скачет по вольным прериям. Не думаю, что он полностью очистил сознание от материалистических желаний…

IV

Было очень тихо, неестественно тихо, будто кто-то вырезал из вселенной ненужные ему звуки и оставил лишь те, что ему хотелось. Вокруг шелестели листья, проносились редкие, черные на фоне неба птицы, насекомые метались у фонарных лучей, но все, что я слышал – это собственные шаги.

Ступни поочередно касаются земли, придавив зелень, раскрошив сухие мелкие ветви в труху. Только шаги. Как по снегу в зимний снегопад, когда тишина неописуема. Но сейчас зеленела трава, снег и не думал падать, небо было звездным, однако звуки тонули. Как в комнате, обитой коврами.

Я шагал через сад к лесу. Оставаться в том доме я больше не мог. Где-то за небольшим, как мне казалось, парком сверкали огни, пробивающие листву насквозь, мощные столбы света, направленные прямиком в темное ночное небо.

Было уже прохладно, свежо и сыро. Дневная жара плавно переплавилась в вечернюю прохладу. Я бродил уже с четверть часа. Прямо надо мной как вечный спутник заботливо нависла белая медведица. Из всех созвездий я знал лишь ее и безошибочно мог найти в любой части света. Сейчас она казалась мне почти родной – она только и была со мной всю жизнь, она – мой вечный спутник.

Я облокотился на длинную сосну и оглянулся. В доме по-прежнему горело лишь одно окно: свет непропорциональным квадратом падал на бугрившуюся в саду землю. Внутри как будто никого не было – ни одного движения, ни одной тени не проскользнуло мимо окна. Я зашагал дальше.

Огни за деревьями, казалось, становились ярче и разнообразнее. Они вдруг приобрели определенные цвета и стали переливаться, переходя из одного в другое. Да еще и какой-то зловещий зеленоватый туман вдруг стал подниматься, вытекать из леса, сквозь деревья, наружу, на поляну.

Ноги сами несли меня меж высоких стволов к свету, как мотылька несут крылья. Один раз я наблюдал за мотыльком, который то появлялся, освещенный лампой, то снова исчезал, как только свет переставал падать на него, и я подумал вот о чем: мотылька не существует без света. Вся его жизнь – это вовсе не нахождение в лучах света. Вся его жизнь – это пусть к свету. Восточные настроения понемногу меня оставляли.

Точно так и я шел через лес, все глубже в туман, и постепенно стали проявляться какие-то звуки вроде гудения, скрежета металла, даже треск огня. Но больше всех было монотонное ритмичное гудение, все нарастающее. Все это очень походило на какие-то звуковые волны. По крайней мере, напоминало именно это. Звук то становился громче, то стихал, то снова громче, и снова, и снова. Иногда он ускорялся и гудение нарастало, а перепады громкости становились чаще, но затем снова спадал, как… как у машины, которая никак не хочет завестись.

Становилось темнее, а туман сгущался, заволакивая пространство. Вокруг все было в белой пленке, из которой попеременно то справа, то слева выскакивали и проносились мимо черные стволы деревьев.

Интерес во мне возрастал, и я прибавил шаг. Чем дальше заходил я в туман, тем неровнее становилась земля под ногами, а пробираться сквозь лес было еще труднее. Приходилось раздумывать куда поставить ногу, чтобы не упасть, и вскоре я вовсе делал шаг и останавливался, ища подходящее место для второго. В этот момент я взглянул на верх: на фоне синевато-черного неба, блеклого из-за тумана, стелившегося у земли, деревья чернели как угли, и я заметил, что верхушки некоторых из них срезаны. Они были просто оторваны от стволов и застряли в листве и ветках или повисли на кусочках коры. Опустив взгляд, я увидел, что большая часть из них уже свалилась на землю.

Через несколько минут я стоял в чаще леса, заполненной туманом, и смотрел на деревья впереди. Я видел четкую линию, проходящую откуда-то сверху до самой земли. Линию, но в голове у меня крутилось другое слово – траектория.

Деревья были просто выбиты, некоторые повалились и застряли в ветвях других, некоторые продолжали стоять без доброй своей половины, которая, наверняка, валялась в нескольких десятках метров.

Земля была усыпана зеленой листвой, ветками, вырванными из стволов, обрубками деревьев, коры. Вдалеке мерцал теплый, дрожащий свет, а намного выше – как будто над деревьями – продолжал мерцать свет каких-то прожекторов.

Дальше идти было возможно лишь по поваленными стволам. Я карабкался, шагал, расставляя в стороны руки, чтобы не потерять равновесие, взбирался, соскальзывал, царапая ладони, руки, ноги. Порой ветки хлестали меня по лицу и ногам, и я чуть ли не сваливался в мешанину из острых, поломанных ветвей, но мне удавалось удержаться и карабкаться дальше.

Взобравшись на очередной ствол громадного дерева, я понял, что слово в моей голове было чертовски верным. Моему взору предстала выжженная земля, выкорчеванные с корнями деревья, горящая от жара трава, то ли дым, то ли пар, исходящий от нагретой изрытой земли. Тоненькие линии огня как указатели тянулись дальше, в глубь, откуда я явственно слышал тяжелый, давящий на уши гул.

Нетерпение сжигало меня изнутри, но ступать по раскаленной земле я не мог, и мне пришлось обходить огромную, пышущую жаром борозду. Стало вдруг жарко, пот стекал с лица, одежда прилипала к телу.

Свет становился все ярче. Пробиваясь сквозь туман, выхватывая белоснежные клубы, разрезал он и тьму, и дым от огня. Как только я смог различить хоть какой-то смутный образ объекта, что смел деревья и врезался в землю с такой силой, мне стало не по себе.

Это был вовсе не метеорит, как мне казалось раньше. Я не знал о чем думать, не знал что делать. Я медленно пробирался меж деревьев, а в голове у меня крутилась лишь одна фраза: «черт возьми, что за хрень, что это за хрень».

Подходя все ближе, я, незаметно для себя самого, как-то по инерции, старался ступать как можно тише, хотя из-за громогласного гула никто не услышал бы даже моего истошного крика. Прожекторы оказались круглыми, вращающимися лампами, в каждой из которых было по три-четыре лампочки разных цветов. Они испускали ослепляющее сияние, блуждающие их лучи с некоторой периодичностью слепили меня настолько, что я зажмуривал глаза и закрывал лицо руками. И как бы жутко мне не было, все это время меня преследовало ощущение, что я уже видел нечто подобное когда-то.

– Черт возьми, да выруби музыку! – вдруг раздался раздраженный человеческий крик.

Через мгновение гул, который раньше я принял бы за шум мотора, утих, свет вдруг стал тускнеть, и я различил в темноте застрявшую в земле летающую тарелку гладкой формы, с уймой лампочек по бокам и стеклянным зеленоватым куполом.

Тишина. Еще тише, чем после моей самой неудачной шутки. Звуки вернулись, и я услышал, как в лес возвращается жизнь, как хрустят небольшие костры, пожирающие древесину, как гудят деревья и падают обломанные ветки. А еще я слышал, как что-то происходит внутри тарелки. Там кипела работа.

Я медленно, продолжая ступать тихо и аккуратно, обходил тарелку вокруг, ища вход, и заметил, как полоса света, в которой туда-сюда снуют какие-то фигуры, вылилась на исковерканную землю за этой странной штуковиной. Мне хотелось прикоснуться к гладкой поверхности металла, из которого была выплавлена тарелка, но только лишь поднес я руку, как почувствовал, что она раскалена до предела, и отдернул ее.

– Это не отсюда, это во-он туда-а. – снова услышал я голова.

– Куда?

– Туда, вон туда, остолоб!

– Ты имеешь ввиду вот это?

На секунду воцарилась тишина. Вздох.

– Да, да, вот это. Чертова махина, работай, работай! – закричал тот же голос и мне отчетливо послышались удары чего-то тяжелого об металл.

– У нас нет столько времени, мы должны быть через 20 минут! – послышался еще один голос, более спокойный и размеренный.

– Мы не успеем, если она не полетит! – закричал все тот же голос и, видимо, снова начал бить по чему-то.

– Это не рационально тратить время и силы на то, чтобы бить по генератору в надежде что он заработает. В конце концов, мы ведь может снова все отмотать.

– Да, да, конечно, можем – закричал еще раздраженнее первый голос – Только вот нам придется заново все чинить!

Шаги пронеслись где-то рядом, и от страха быть обнаруженным я резко присел, но они удалились, а внутри снова послышались удары и проклятия.

Медленно я приближался к полоске света, определенно вывалившейся изнутри тарелки. Значит, дверь открыта, или окно, или что там еще может быть у летающей тарелки?

Наконец, показался трап – небольшая лестница, ведущая наверх. Она вытягивалась прямо из корпуса. Продолжая осторожничать и скрываться, я подошел к ней, согнувшись, и посмотрел наверх. Внутри все выглядело как внутренности хорошо, по-домашнему уютно обставленного трейлера на колесах. Невольно мне вспомнился тот самый пикник, когда…

Шум. Я отпрянул и прижался к лестнице, медленно съехал по ней на землю и замер. Шаги. Как будто каблуки стучали по железу. Прислушиваюсь. Вроде бы исчезли. Я привстал, заглянул внутрь и, никого не увидев, ступил на лестницу. С каждым шагом я как будто отрывался от земли. Как будто невесомость подхватывает и отрывает меня и кидает в небо, в космос.

Я взобрался. Внутри никого. Тишина. Я стоял в небольшом коридорчике, в одном конце которого была большая тяжелая дверь с маленьким круглым окошком – она была, видимо, закрыта, а в другом конце поворот, за которым ничего нельзя было увидеть.

По бокам вверху вились связки проводов, некоторые из них были обтянуты пластиком, другие прозрачные – по ним небольшие яркие, почти светящиеся шарики катились друг за другом.

Коридорчик, как оказалось, был круглым. Вместо пола лежала решетка, шагать по которой бесшумно было практически невозможно. И хотя я уже был на космическом корабле, из которого лишь один выход, а пробираться вглубь – значит точно встретиться и с хозяевами корабля – не смотря на все это я старался шагать как можно тише.

За поворотом оказались еще два поворота – один заворачивал в конце коридора, другой в его середине. Вокруг что-то вечно испускало пар, небольшие струйки пара, казалось, сочились из труб, а потом затихали. К тому же, внутри все еще слышались редкие удары железа. Порой все вздрагивало, сотрясалось, но вскоре и это проходило.

Я быстренько промчался мимо двери в середине и заглянул за угол – там все в точности повторялось: коридор, в конце поворот, в середине дверь. Я вернулся обратно и заглянул в окошко в двери. За ним было темно, приборная панель, утыканная кнопками, подсвечивалась снизу, как и кнопки. Некоторые из них тоже светились. Еще светились провода, по которым пробегали пучки энергии. Все остальное – тьма.

Взявшись за большой вентиль, я стал крутить его, чтобы открыть дверь. Чуть поскрипывая, он поддался. Вентиль выскользнул у меня из рук и дверь плавно и быстро распахнулась, тут же включился свет, и я насчитал три человеческие фигуры, в одно мгновение повернувшие ко мне свои лица.

Я застыл. Мы все застыли – все, кто был в этой маленькой комнатке с кучей кнопок, дисплеев и креслами. На меня смотрели четверо: высокий мужчина в твидовых брюках, лакированных блестящих туфлях и бежевом свитере, у него была старомодная прическа из 70-х и аккуратные усы; другой был в широких спортивных штанах синего цвета с белыми полосками, белой замаранной майке и с большущими усами, идущими в стороны от носа, а затем полосками падающие вниз, как домик с крышей; третий был худой, с растопыренными в стороны кудрявыми волосами, у него почти не было подбородка и поэтому верхняя губа ложилась на нижнюю, а глаза были широко распахнуты, он был очень худой, а пальцы, тонкие и длинные, застыли в воздухе.

Четвертой была лохматая псина с глазами, смотрящими в разные стороны, и высунутым языком. Когда она двигалась, ее язык продолжал висеть, как тряпка, и болтался из стороны в сторону.

Никто не говорил ни слова, момент затянулся до невозможности. Я тоже молчал, пока дверь медленно продолжала распахиваться все шире, потом ударилась о шкаф с какими-то приборами и так же медленно поползла обратно ко мне. Когда она совсем приблизилась, я ее легонько оттолкнул и она, еще какое-то время покачавшись, наконец, застыла.

– Это опять он? – спросил молодой парнишка без подбородка.

– Да – раздраженно ответил толстый усач, смотря прямо на меня и нахмурив брови – Он.

Молчание. Мужик в твидовых брюках потер себя по вискам и, тяжело вздохнув, сказал:

– Ну, давай еще раз.

Я осмотрелся. Если бы рядом был кто-то, чей недоуменный взгляд я мог бы… мог бы? Меня захлестнуло чувство дежа вю, мне показалось, что все, что происходит, случалось прежде. Как будто в глубоком сне я уже стоял на этой или же похожей кухне и думал о том же самом.

На столе я заметил не разогретые контейнеры с едой, и понял, что жутко голоден. С того момента, как мы уехали из кафе, прошло уже по меньшей мере пол дня, а остановок мы не делали вовсе. Взглядом я отыскал микроволновку и разогрел еду.

В гостиной моя жена качалась вместе с не моей женой взад-вперед, как в трансе, и я захотел сказать что-то не своей жене в утешение.

– Колесо Сансары крутится, и ваш муж… – говорил я ей, и все как будто во сне. Наверное, я просто устал.

Чтобы развеяться и побыть наедине с собой, я вышел на улицу. Но стоило лишь мне оглянуться на дом, который казался пустым, и мною в еще большей степени овладело это поганое чувство. Где я мог это видеть? Последний раз я был здесь несколько лет назад, когда мы готовились к пикнику. Помню, мы стояли с ныне усопшим и следили за мясом, пока жены и его странный сын-одиночка возились в доме, и он сказал одну странную вещь. Странно, что он сказал всего одну странную вещь, потому что обычно странным казалось, если он говорил не странные вещи.

В общем, когда мы поехали на этот пикник… Я тогда сказал ему, что его патлы… Черт, да что со мной? Никак не могу сосредоточиться.

Остановившись, я упер руку в бок и взглянул на звезды. Я сразу узнал большую медведицу – она единственная, кого я могу точно распознать среди всей этой хаотичной вселенной. Она – мой кусочек упорядоченности в огромной пустоте, которая вовсе не подчиняется никаким законам физики или тому подобного. Нет, она их создает.

Краем глаза я заметил свечение, пробивавшееся сквозь листву наверх. Не думал, что там есть жилые дома. Может, это смачная вечеринка? Или что-то другое?

Все казалось мне жутко знакомым. Где же я видел все это? В моей голове роились то ли воспоминания, то ли призрачные видения. Никогда я не ощущал дежа вю так сильно, как сейчас. Те самые огни, что сверкают вдалеке, над деревьями. Я не знал, я почувствовал, что там найду все ответы. А если не найду – я хотя бы узнаю, что там их нет.

Я несся сквозь густой лес, мимо чернеющих столов. Все заволок туман, и практически ничего не было видно, лишь на миг из этой вязкой консистенции выскакивали мне навстречу гигантские темные столбы, чтобы исчезнуть тут же за моей спиной.

Становилось темнее, а туман сгущался, заволакивая пространство. Я бежал, пока бежать было возможно, но чем дальше – тем неровнее становилась земля. Вдалеке я видел холодные огни свечения и какие-то проблески теплого, дрожащего света. Позже я различил небольшие кустики огня, пожирающего траву, сломанные ветки, поваленные стволы деревьев. Лес превратился в месиво.

Взглянув наверх, я увидел, что верхушки деревьев спилены, и заметил, что срез заметно снижался, пока не исчезал впереди, за туманом. И я снова побежал.

Во все это было чертовски тяжело поверить, но еще более странным было то, что чувство дежа вю не оставляло меня ни на секунду – оно не проходило. Как будто я сам бежал здесь когда-то. Но хуже всего было то, что я как будто знал, что ждет меня впереди.

Я вынырнул из чащи на открытое пространство и замер, осматривая причиненный лесу ущерб. Огромная борозда взрытой земли тянулась вперед, огонь линиями разгорался на земле, деревья были просто раскиданы, как спички, разорваны надвое, раскрошены в щепки. А там, впереди, маячили яркие огни.

Как только я смог различить хоть какой-то смутный образ объекта, что смел деревья и врезался в землю с такой силой, мне стало не по себе. Это был вовсе не метеорит, как мне казалось раньше. Я не знал о чем думать, не знал, что делать. Я медленно пробирался меж деревьев, а в голове у меня крутилась лишь одна фраза: «что за хрень, что это за хрень такая, черт возьми».

– Что же это за хрень – шептал я себе под нос, ступая по трапу и взбираясь на тарелку.

– Что же это за хрень такая – бубнил я себе под нос еле слышно, когда крался по тускло освещенным коридорчикам внутри, раздумывая, куда свернуть.

– Что это за хрень, что это такое – шевелились мои губы, не издавая звуков, когда я откручивал вентиль, ведущий в темную, как мне казалось, комнату.

– Это опять он? – спросил, шепелявя, кудрявый, тыкнув в меня тонким пальцем, когда я отворил дверь и увидел внутри четверку – вместе с собакой.

– Да – ответил усач, смотря мен прямо в глаза и с ненавистью нахмурив брови – Он.

Тишина. Мужчина в твидовых брюках потер себя по вискам и, тяжело вздохнув, сказал:

– Ну, давай еще раз – сказал модник в твидовых брюках.

Собака продолжала сидеть, тупо вытаращив свои мелкие зенки-бусинки, с высунутым языком.

Худой и кудрявый встал, посмотрел на меня с каким-то равнодушно-усталым видом и зашагал утиной походкой к шкафчику, на котором аккуратно валялись какие-то странные приборчики. Нашарив нужный, он чуть подпрыгнул и улыбнулся, даже немного похихикал, кряхтя. На приборчике, который был похож на самодельный мини-компьютер со школьной выставки, кудрявый стал вводить сегодняшнюю дату, а время на час раньше.

Модник в твидовых брюках сунул руки в карманы своих твидовых брюк и присел задницей на приборную панель, а толстяк скрестил волосатые руки на груди и продолжал с ненавистью смотреть мне прямо в глаза.

Я мялся на месте, не находя ни слов, ни действий, уместных в данной ситуации. Мне подумалось: ведь нужно наладить контакт! Как же они передадут человечеству свои тайные знания о механике и физике? Хотя, не такие уж они и тайные, наверное, да?

А кто они? Что это за раса? Членистоногие? Крабообразные? Или креветкообразные? По мне, так они больше походили на креветок, чем на крабов. Если бы выбор стоял между креветками или крабами – я выбрал бы креветок.

– Мы… начал я и затих, увидев, что никто не обращает на меня внимания.

Модник в твидовых брюках старался незаметно поковыряться в носу и был так поглощен своим занятием, что не видел ничего другого. Тощий кудрявый водолаз все еще крутил кнопочки на своем приборчике, который стал испускать крохотные электрические заряды, и даже не поднимал от него взгляда. Только толстяк пялился на меня не отрываясь, но с ним я говорить совсем не хотел.

Я посмотрел на псину с высунутым языком, и мне показалось, что ее неоднозначный взгляд как бы говорил мне: да, я понимаю, прекрасно тебя понимаю.

Я громко прокашлялся, нарушив затянувшуюся паузу, и все подняли глаза на меня. Ну, кроме толстяка – он и без того на меня смотрел.

– Мы… – начал я, но снова запнулся.

Волнительный момент, черт подери, выпал на мою долю!

– Мы – раса землян – рады… приветствовать…

Я старался говорить как можно медленнее, чтобы креветкообразные могли занести мои слова в свои резисторы и правильно их перевести.

– Мы! – закричал я – Эм… Мир! Мир!

Мне не отвечали. Может, они хотят войны?

– Не нужно войны! Не нужно войны! – кричал я – Нет, ну какой смысл!? Не нужно!

Все трое переглянулись.

– Действительно – сказал толстяк – Какой смысл?

На моем лице засияла улыбка. Слава Богу!

– Какой смысл – продолжал толстяк. Когда он говорил, его усы двигались как гусеница по зеленеющему листку – Если мы отправим его обратно, он же припрется снова!

– Хм – отозвался кудрявый, почесывая затылок, и наконец перестав подкручивать свой приборчик.

Модник в твидовых брюках тоже скрестил руки на груди и пристально в меня вгляделся. Прошелся с ног до головы. Только сейчас я понял, что, наверное, выгляжу, мягко говоря, не очень. Брюки и кроссовки были в грязи, лицо наверняка краснющее от хлеставших меня веток, весь облитый потом.

– Тогда – мечтательно произнес модник в твидовых брюках, будто размышляя вслух – придется от него… избавиться.

Когда он произносил это слово – избавиться – его лицо стало на секунду непроницаемым, тупым и безжалостным.

Я сразу понял, избавиться – значит что-то нехорошее. Я с детства имел дар к иным языкам – поймите меня правильно. Только вот для кого: для них – или для меня? – этого я понять не смог.

– А зачем он сюда приходит? Какого хрена заявляется сюда? Ему что нужно-то? – треся перед собой тощими руками, спросил кудрявый своим шепелявым языком.

– Его и спроси – вздвинув устало брови, сказал толстяк, махнув рукой в мою сторону и развернувшись, чтобы начать что-то делать.

Я засуетился, стараясь припомнить, зачем, собственно, я сюда приперся и какого, извините, хрена мне тут понадобилось. Я не мог найти ответа. Я зачесал подбородок, оглядываясь, осматриваясь, но ничего не находя в помощь.

Я взглянул на модника, который все так же сидел задницей на приборной панели и, скрестив руки, исподлобья наблюдал за мной, ожидая ответа. Переведя беспомощный взгляд на кудрявого, я заметил, что и он, держа в руках свой приборчик, наблюдал за мной и не двигался с места. Его верхняя губа чуть приподнялась, и из-под нее вылезли два больших передних зуба.

– Я… искал.

Они все снова переглянулись, толстяк стоял ко мне спиной, но повернул голову, чтобы лучше слышать.

– Чего? – спросил модник в твидовых брюках.

– А-о-о… О-ответов. Ответов, да.

– Ответов? – переспросил кудрявый, уголки его губ чуть приподнялись, из-за чего подбородок совсем исчез.

Он с надеждой посмотрел на модника в твидовых брюках. Тот тоже взглянул на него, позже перевел взгляд на толстяка, который уже как будто ждал этого взгляда.

– Ответы у нас есть – радостно сказал кудрявый, ловко закинул приборчик на полку, откуда взял его, и, повернувшись ко мне, стал потирать руки, как муха. Глаза у него тоже были как у мухи – огромные – а тощие конечности походили на лапки. Разве что мухи не надевают костюм для дайвинга – вот все, что отличало его от мухи. Но это рушило мою теорию о креветках…

– Да, но с какой стати нам делиться с ним? – пихнув худого в бок, сказал толстяк раздраженно – С какого черта нам их ему открывать?

– Мы ведь делали так и с другими – вступил модник в твидовых брюках. Когда он говорил, его брови скомкивались и ежились, потому что он прикрывал веки и делал вид, что ему, в целом, все равно, однако он сделает снисхождение и вступит в диалог, итог которого его совершенно не интересует, а интересует его, наверное, лишь объективность и твидовые брюки, в которых он сейчас и находился – Да почти со всеми. Почему бы и с ним не проделать то же самое? Мне кажется, в конце концов он одобрил бы нашу инициативу с корабликами.

Все в задумчивости замолчали. Видимо, модник в твидовых брюках оказался прав. Хотя именно он предложил избавиться от меня – может, чтобы развлечься? – он первый подошел и протянул мне руку.

– Совершенно не важно как меня зовут, и меня совершенно не интересует твое имя. Я нисколько не рад нашей встрече, поскольку ты мне глубоко безразличен, но и нельзя сказать, что я огорчен ею. Наша встреча – факт, который мы, к сожалению, не смогли изменить, так что теперь нам придется посвятить тебя в некоторые аспекты нашей, так называемой, профессии.

Я и мои друзья, а еще этот шелудивый пес – модник жестом указал на собаку, которая, видимо, разобрав, что говорят о ней, привстала и завиляла хвостом – мы, так сказать, немножко подправляем мировоззрение человечества – так, чтобы повеселиться. Прежде это было невозможно, потому что человечество было разобщено и не имело в себе массовости. Теперь же, после нашей длительной его подготовки – любая, даже самая идиотская идея, как, например, что жизнь имеет смысл, или же, идя дальше, что смысл жизни – это создание бумажных корабликов, о чем ты, вероятно, знаешь – теперь всякая из подобных идей цепляется к людям как репейник и разрастается в них, что весьма забавно наблюдать.

Мы делаем это из чистого веселья, так как в полной мере осознаем, что жизнь не имеет смысла как такового, а значит, может иметь сотни смыслов, и каждый из них стоит себя самого. Мы избрали этот путь, потому что никакой иной не представляет для нас никакой ценности, и надеемся, что, если ты намерен остаться и пройти с нами часть пути, разделишь это мировоззрение и не будешь докучать нам банальными и неуместными вопросами о морали, ценностях и тому подобном.

Все это время он держал протянутую мне руку, ожидая, пока я ее пожму. Боясь упустить что-то, я так сосредоточился на его высокопарных фразах, что не замечал ничего, кроме ленивого шевеления его слегка пухловатых губ. Когда он закончил, я вышел из оцепенения и наконец осознал необходимость подать руку в ответ, но как только она поднялась и почти дотянулась до руки модника в твидовых брюках, он убрал ее в карман своих твидовых брюк и развернулся к своим товарищам.

– Мы сводим людей с ума! – чуть ли не крича от возбуждения, прихлопнув в ладоши, заключил кудрявый.

Собака тявкнула и ее язык заболтался в пространстве, как желе. Толстяк хмыкнул.

– Я… я согласен! – только и мог сказать я.

Толстяк снова хмыкнул, кудрявый и тощий парень захихикал, кряхтя, а модник в твидовых брюках сказал лишь:

– Безусловно.

И с этого начались самые странные часы, дни, недели или секунду моего недалекого межгаллактического путешествия.

V

– Люди не знают, что проматывать время возможно, поэтому, когда чувствуют, что это уже было, просто повторяют все свои действия еще раз. А мы знаем – объяснял мне модник в твидовых брюках – Их мозг – если он не знает о том, что перемещения во времени возможны и весьма реальны – не может в это поверить, и затемняет в сознании уже случившуюся реальность как еще не случившуюся, но уже виденную когда-то. Дежа вю.

Модник в твидовых брюках развел руками и улыбнулся. Я правда не мог в это поверить. Мы сидели в той самой комнатке, куда я так нагло заявился. Я сидел в чьем-то кресле, которых всего было три, и мне любезно отвечали на интересующие меня вопросы. Толстяк изредка вставлял свои три копейки, но ничего особого не говорил – мне показалось, я не понравился ему, но позже парень с кудрями и без подбородка шепнул мне, что толстяк сам по себе не разговорчив и ворчлив.

Мы готовились к взлету, и единственный, кто был ничем особо не занят – это модник в твидовых брюках и с весьма странным вкусом.

– Получается, размышлял я – дежа вю случается у всех сразу? Одновременно?

Модник задумался, почесал подбородок и после минутного раздумья сказал:

– Получается, так. Надо понимать, что такие общие перемещения мы совершаем достаточно редко, потому что они менее эффективны из-за небольшого расстояния перемещения. Имеется ввиду во времени, конечно. А этот приборчик – он указал на то устройство, которое недавно крутил в руках тощий кудрявый парень – Оно служит больше, так скажем, для поддержания образа. На самом деле это, кажется, сломанный пылесос, верно? – обратился он к парню без подбородка.

– Да, мы взяли его-о-о-о… Сейчас скажу, где-то в 90-х, кажется.

Модник повернулся ко мне и развел руками, а потом сунул их в свои твидовые карманы своих твидовых брюк.

– Как тогда вы отмотали время?

– Мы… Ну, скажем, мы обладаем многими способностями. – модник встал – Я, например, могу превратиться в толстяка. Видишь? – сказал толстяк.

А я могу стать лягушкой – сказал толстяк, и я увидел на полу маленькую лягушку, перекидывавшую взгляд с меня на модника в твидовых брюках и снова на меня. Я взял лягушку в руки.

– Опусти меня обратно – сказал толстяк у меня на руках, и я поставил его обратно на пол.

– Проще говоря – мы способны абсолютно на все.

– Значит, вы можете менять будущее? Можете изменить весь ход истории человечества?

– Нет. Видишь ли, время – это абстракция, придуманная людьми для личного удобства. Времени в действительности не существует, по крайней мере, в том понятии, какое ему приписывается на Земле. Оно строится таким образом: то, что происходит сейчас, является следствием того, что происходило прежде и никак иначе. Даже если мы вторгаемся в прошлое из будущего и что-то меняем – в будущем ничто не изменится, потому что это уже случилось, и мы уже, так сказать, живем в последствиях этого вторжение. Так что, если ты не видел нас прежде, значит, мы не будем затрагивать твою жизнь.

Я почти понял, почти, осталось немножко переварить и усвоить все, что он говорил мне. Первые дни всегда сложны, нужно запомнить столько информации, но дальше – дальше точно будет проще.

– Пора – сказал толстяк и сел в кресло посередине.

Кудрявый парень уже сидел в своем кресле, а значит я сидел на месте модника в твидовых брюках. Я вскочил, чтобы уступить ему его кресло, и остался стоять позади, ожидая, что появится еще одно кресло или мне скажут куда сесть. Однако все стали пристегиваться, надели какие-то странные шлема и начали тыкать по кнопкам, выкрикивая команды, а я так и стоял на ногах. Надежда, хлипкая надежда, подобная той, что охватывать тебя на остановке, когда автобус все не едет, но вот-вот должен быть, охватила меня и не давала ничего сказать, взять ситуацию в руки и все разрешить.

Толстяк вытащил из верхней панели два рычага, которые плавно спустились и со стуком остановились у его ног, превратившись в штурвал. Сверху наползли еще две панели, на которых он стал открывать крышечки и жать кнопочки, левой рукой в то же время почесывая свое колено. Я следил. Парень с кудрями и огромной картой, которая скрыла его под собой, высчитывал расстояния, координаты и время, а модник в твидовых брюках ковырялся зубочисткой в своих ровных, белоснежных зубах.

– А куда мне… – спросил я, но мотор тарелки резко загудел, и вопрос смялся в мощном гудении двигателей.

– Чего? – закричал толстяк, оборачиваясь ко мне и придерживая шлем, чтобы тот не свалился.

– Я спрашиваю, где… – рев еще резче прервал меня и оглушил басистым гудением.

– Чего ты хочешь, черт тебя раздери? – орал на меня толстяк, из-за чего его усы напоминали все ту же гусеницу, только теперь она куда-то спешила и дергалась еще резче.

– ДА Я ХОТЕЛ ПРОСТО… – орал я как мог, но все бестолку, шум был слишком силен, я и сам не слышал своего собственного крика.

– Чего ему надо!? – спросил, крича, толстяк у кудрявого парня, у которого почти не было подбородка, наклонившись к нему.

– Может, он хочет сесть? – предположил кудрявый парень, крича и шепелявя.

– Ты хочешь сесть? – заорал мне толстяк.

Я кивнул головой.

– Возьми вон за тем шкафом стул, он раскладывается, если нажать на спинку… Да, вот так. Садись! – орал он мне.

Я достал из-за шкафа этот тоненький пластиковый стул и, сидя на нем, чувствовал, что меня обманули. Смотря на экипированных в шлема, пристегнутых к креслам хозяевам тарелки, я представлял, как мы тронемся с места и я улечу назад, вылечу с той стороны тарелки, пробив своим телом корпус, и полечу вниз.

Последний переключатель был поднят, небольшая прозрачная крышечка распахнулась, и толстяк с силой ударил по кнопке кулаком. Тут же на экране шкала «сила удара» взлетела до показателя 637 кг.

– Уже лучше! – Воскликнул кудрявый парень без подбородка, шепелявя, и я заметил, как из его рта брызжут слюни.

– Все же весьма средне – лениво отозвался модник в твидовых брюках, заложив ногу на ногу.

– Хм – с довольной миной хмыкнул толстяк.

Собака моргнула.

А я сидел на стуле, какой хранится на кухнях миллионов человек, но не на кухне, а в летающей тарелке, которая готовится к взлету, и мне было не до их юмора.

– Можно мне какой-нибудь ремень? – жалобно застонал я, но никто не услышал.

– Все готовы? – голосом капитана пиратского судна осведомился толстяк.

– Да! – закричал парень без подбородка.

– Естественно – махнув рукой, сказал модник в твидовых брюках.

– Нет!!! – вопил я, тряся ногами и боясь встать с места.

Собака снова моргнула, мотнула головой, приведя язык в хаотичное движение, и улеглась на пол.

Вокруг стали зажигаться пучки энергии, пол затрясся, а на нем и мой стул, зажегся красный свет. Стало жарче. Я вжался в стул и смотрел перед собой, как линии света медленно вырисовываются перед тарелкой, и она медленно начинает двигаться, сходит с места, стартует. Ярчайший свет захлестнул кабину, очертания сидящих передо мной стирались, комната исчезала, разваливалась, опадала, как листья падают с деревьев. Все стало белоснежно белым.

Мы попали в поле. Вернее, я попал. Все остальные, даже слабоумная псина, исчезли, как и тарелка и мой раскладной стул. Я стоял по пояс в высокой рыжей траве, надо мной небо было совершенно белым, идеально белым. Ни оттенка голубизны – белее снега. В общем – очень белое. Я не чувствовал ветра, но трава плавно шевелилась, двигаясь подобно морским волнам.

Обернувшись, я увидел абсолютно черное лицо. Белоснежные белки глаз ярко выделялись на абсолютно поглощающем свет лице. Мощные скулы четко выделялись из квадратного лица, крупный нос размеренно вдыхал воздух.

За черным человеком, сгрудившись в кучу, неподвижно стояли слоны. Десяток слонов. Они наблюдали, как и черный человек – за мной, не отрывая взгляда. Я взглянул на свои руки, пощупал траву – все реально.

Черный человек обогнул меня, шурша травой, как бумагой, и встал позади меня, так что мне пришлось обернуться. Теперь он стоял ко мне полубоком и снова смотрел в глаза.

В его взгляде, спокойном и в то же время задумчивом, казалось, роются мысли, подозрение, недоверие. Он изучал меня, оценивал, раздумывал, смогу ли я постичь то, что он хочет поведать мне, какие секреты хочет мне открыть.

Наконец, он развернулся и зашагал по траве, не оборачиваясь, зная, что я пойду за ним. И я пошел. Рыжая трава, тонкая, сухая и хрупкая, шелестела под ногами. На горизонте я не видел ничего, лишь бесконечное поле, траву и небеса. За собой я услышал топот, и когда обернулся, оказалось, что слоны следуют за нами.

Черный человек ушел далеко вперед, но я все еще не терял его из вида. Его движения, как мне показалось, были зажатыми, руки он держал по швам вдоль тела, и с каждым шагом его плечи вздрагивали от напряжения.

Мы шли так очень долго. Я нагнал моего молчаливого путеводителя, а слоны продолжали идти за нами, не издавая ни звука, кроме шума приминаемой их толстыми ногами травы. Меня напрягала тишина. Пауза слишком затянулась, и я заговорил бы сам, если бы не услышал вдруг размеренно резкий голос черного человека.

– Что ты знаешь? – спросил он, не оборачиваясь, продолжая идти, уверенный, что я иду сзади и могу слышать его.

– Ничего, мне еще ничего не…

– Что ты знаешь о мире? – перебил он меня.

Я замялся. Никогда прежде вопрос этот не ставили так прямо, и я не знал, с чего начать и как ответить. Его голос повторял вопрос у меня в голове. Я слушал его снова и снова, и мне хотелось еще. Это был голос вождя, голос вселенной.

– О мире? – усмешка слетела с губ – Даже не знаю, с чего начать – признался я.

– Ты думаешь, что знаешь так много? – тем же тоном, не повышая голоса, спокойно спросил он, но фраза кольнула меня.

Что я знаю? Как можно ставить вопрос вот так? В голове все сразу разлетелось, как голуби на площади. Если бы меня спросили, во что я верю или на что надеюсь – я бы легко ответил, но…

– Я знаю, что если отпущу предмет из рук – он упадет – гравитация – сказал я – Знаю, что живу на планете, которая вращается вокруг звезды, и все это в галактике, которая помещена во вселенной, бесконечной и постоянно расширяющейся.

Мне показалось, что ответ мой достаточно полон и исчерпал себя. Повисла тишина. Шелест травы заставил меня понять, что я – плоть, материя, и мне приятно было ощущать себя материальным объектом. Почему-то.

– И все? – спросил черный человек.

– Мне нечего больше добавить – поразмыслив, ответил я.

Вдалеке, справа от меня, я увидел дерево. Черное, тонкое, оно, исходя из земли, извивалось, как застывшая змея, а к верху испускало из себя множество тонких ветвей. Листва неровной полосой, как прослойка торта, нависла на ветвях сверху.

На одной из ветвей сидела прекрасная птица. И хотя я не мог найти в ней красоты – она была прекрасна. Я ощущал это, чувствовал ее красоту, будто она, как метафора, олицетворяла все прекрасное. Над деревом я заметил кружащего ястреба. Он олицетворял страх, уродство – я чувствовал это настолько явственно, что, когда ястреб, сложив крылья, пикировал вниз, разорвав птицу на части, во мне будто сжались две неотъемлемые части моей души. Птица погибла, и ее место занял ястреб. Мы шли дальше, молча.

Я размышлял. Что это за место, куда меня закинуло, случайно ли я здесь оказался? И почему судьба птицы меня так захватила? Неужели прекрасное должно неизменно погибать, а ужасное и гадкое захватывать, пожирать, уничтожать и разрастаться, как чума.

– Это твой первый урок – вдруг раздался голос черного человека, пробудивший меня от раздумий – Суждения о категориях затмевают твой разум, не давая увидеть всей картины. Эмоции сглаживают реальность, от чего само понятие реальности утрачивает смысл. Отдаваясь своим ощущениям, ты забыл об объективности. Птица, что ты видел, чью красоту ощущал, была тем же ястребом. Полагая, что она красива, а потому слаба, ты унижал достоинство красоты, а думая, что ястреб ужасен и силен, ты преувеличивал ее достоинства. На самом же деле их силы равны.

Твои суждения о справедливости были основаны на личных ощущениях, а значит, не брали за основу реальные факты, из чего следует, что твое заключение, выведенное из увиденной ситуации, никоим образом не относится к действительности и лишь искажает ее. В действительности победил не ужасный, а действующий, а проиграл не слабый, а бездействующий.

Что касается эмоций, которые вызвало произошедшее, их источником является искаженное эмоциями чувство справедливости и морали. Мысли о том, что добро погибает, а зло побеждает, произрастают из неумения мыслить вне категорий, которые не применимы ни к чему существующему, живому и мыслящему, потому как нельзя сказать, что цветок добр, а дерево зло или плохо. Критерии, которыми ты апеллируешь в оценке того или иного действия, формируются на основе ошибочного, искаженного понятия о справедливости, основанного на эмоциях, не подкрепленных реальными фактами.

Он замолчал, и мне показалась странно неуместной его черная кожа, пятном казавшаяся на фоне рыжей травы и белого неба. Мы шли дальше, пока он говорил, и, обернувшись, я увидел, что дерева больше нет, а слоны продолжают идти за нами. Шуршание травы напоминало мне убаюкивающий шум моря.

– Так что же ты знаешь о мире? – спросил черный человек, остановившись и посмотрев на меня через плечо.

Я остановился. Остановились и слоны за мной. Но черный человек продолжал идти. Я наблюдал, как он удаляется, оглянулся на слонов, которые мотали головами и ждали от меня действия, и думал, думал. Что же я знаю о мире? Лишь ложь, только надуманные, мнимые воспоминания, лишенные реальности, лишенные смысла.

Все, что я знал и во что верил – неужели все это просто мираж, проекция эмоций и чего-то там еще таково, чего наговорил этот черный человек? Он точно знал ответ.

Я помчался за ним со всех ног, бежал за черной точкой по мятой траве.

– Что я должен знать? – закричал я, когда до него оставалось несколько десятков метров.

Он остановился, ожидая меня. На его суровом лице не было никаких эмоций, оно было непроницаемо. Лишь белки глаз блестели каким-то тайным огнем, страстью, скрываемой внутри осознанностью.

– Что я должен знать? – повторил я вопрос, когда был рядом с ним и, стараясь отдышаться, смотрел ему в глаза – Как я должен мыслить, что я должен делать?

– Ты должен знать лишь одно – спокойно отозвался он.

– Что?

Он развернулся, чтобы идти дальше, но, задержавшись, спокойно разрушил меня:

– Ты должен знать лишь то, что не можешь знать ничего.

Я упал без сил. Черный человек уходил все дальше. Шелест травы мягко щекотал слух, тишина заставляла мыслить, но мне не хотелось думать, все мысли казались мне ложью, бессмыслицей низкой по сравнению с разумом черного человека.

Мой взгляд поднялся к слонам. Встав, я подошел к слону, стоявшему ближе всех ко мне, и положил руку на его мощный хобот. Что я мог знать? Что точно было правдой? Я не могу с уверенностью сказать, что все происходящее правда, но, может, это лишь мое сознание не может признать правду? А может, напротив, слишком легко согласится, что это реальность, хотя она не является ею?

Если я никогда не смогу узнать наверняка, а все мои знания лишь абстракция, есть ли смысл думать об этом? Есть ли смысл достигать знаний, каждое из которых оказывается лишь пустотой?

В это мгновение, как только мысль пронеслась в моей голове, слон стал медленно разворачиваться. Я отпрянул и заметил, что все слоны разворачиваются, чтобы уйти. Они уходили. Один за другим, медленно перебирая толстыми ступнями, они уходили, приминая шелестящую рыжую траву. Я оглянулся, и увидел, что черный человек ожидает меня.

Взглянув в последний раз на слонов, удаляющихся в даль, я зашагал в другом направлении к черному человеку.

Больше часа мы молча шагали по полю, и ничего вокруг. Мы молчали. Я следовал за ним, а он вел меня куда-то, а куда– знал лишь он. Солнца не было, как будто его и не существовало – только пустое пространство над нами.

– Любое действие дает тебе возможность выжить. Умирает лишь то, что перестает действовать, развиваться. Вселенная действует – потому она бесконечна. Чтобы достичь бесконечности – нужно действовать бесконечно. Если не действуешь ты – действуют другие, и тогда проигрыш неминуем – бездействие одного может породить действие другого.

Он остановился, повернулся ко мне, и я заметил в его лице перемену. Это была тайная, глубокая тревога, которую ни с чем не спутать.

– Мы проиграли – Его тон стал металлическим, другим.

Он отошел в сторону, и я увидел ее. Вдалеке из земли вырастала огромная, тупоконечная геометрическая постройка, от которой по полю медленно расходились темные линии, как корни сорняка, пожирающие краски. Она высилась над землей непреклонная и несгибаемая, как столп, как закон, как неминуемое зло. Это была серая, с кирпичного цвета балконами, подъездами и сотнями окон, несломимая жилая многоэтажка.

Асфальтированные дороги шли от нее в разные стороны, как зараза, покрывая собой немыслимые площади, на них вырастали фонарные столбы, а позади, еще дальше, за высоткой, раскачиваясь то вверх, то вниз, качались нефтяные вышки.

– Занятно – вдруг услышал я за собой уже знакомый ленивый голос.

Оглянувшись, я увидел там, где до этого стоял черный человек, модника в твидовы брюках. Он отсчитал из огромной пачки денег несколько купюр, расправил их и протянул черному человеку, который не колеблясь взял их и сунул в карман. Не взглянув на меня, он пошагал проч, а модник, сунув деньги в карман, со странным озорством смотрел на меня.

– Это у вас такие представления? – недоверчиво спросил я.

– Не каждый раз. И не все – двусмысленно ответил он.

За ним в воздухе зависла тарелка, из которой в рыжую траву спускался трап. Корпус тарелки, увешанный лампами, вращался, а купол оставался неподвижен.

Черного человека я больше не видел, он исчез, как и слоны. Мы поднялись на тарелку, где я сразу же заметил еще одно кресло – для меня. Парень без подбородка сказал мне, что, пока я был здесь, они слетали в палеозойскую эру, а заодно заскочили за креслом и сразу примчались сюда.

Я сел в новое кресло, пахнущее пластиком, и застегнулся на все ремни. Впереди я все еще мог видеть многоэтажку, разрастающиеся шоссе, переулки, улицы, фонарные столбы и непрекращающееся движение нефтяных вышек.

– Мы ведь можем спасти их? – спросил я6 не выдержав.

– Спасти? – переспросил модник в твидовых брюках – От чего?

– От этой… многоэтажки… – неуверенно произнес я, понимая, как все это звучит.

– Их не спасти – отрезал толстяк.

Никто не возразил, а я отек в кресле и положил подбородок, который у меня был, в отличие от кудрявого парня в водолазном костюме, у которого подбородка не было, на руки. Мне было жаль причудливых слонов и черного человека.

Хотя он, наверное, сказал бы, что жалость – это унизительно и что жалеют только слабаков, которые не могут вызвать никаких других чувств, кроме жалости. И сказал бы, что это мое искаженное понятие о справедливости толкает меня на мысли о жалости, ведь он проиграл из-за своей ошибки, из-за своего бездействия, а не по чьей-то необъяснимой воле. И был бы прав. Теперь я понял его.

– Теперь все будет немного иначе, придется привыкать – начал толстяк – Мы с тобой соваться туда не будем, заберем, как все закончится, и отвезем в другое место – и все, ясно?

Я кивнул. Толстяк отвернулся и взглянул на сидевшую все в том же углу псину. Он скорчил ей такую умиленную рожу, что собака не выдержала и с отвращением отвернулась, а он подхихикнул, как мальчишка, которому впервые оказали внимание, и взялся за штурвал покрепче.

– Ну, давайте – сказал он, и меня прижало к креслу, а впереди снова заискрилось пространство, маленькие молнии проскочили по волоскам на моих руках, покалывая, и пуф!

Передо мной оказался густой лес, две полосы асфальта, желтая сплошная линия и стеклянная бутылка. Я осмотрелся и пнул бутылку. Она, перекручиваясь в воздухе, взлетела, разорвала сплетение зеленых листьев и исчезла в густом лесу. Я не услышал как она упала. Зато услышал что-то вроде: Уф! Надеюсь, это была не белка.

Кто-то похлопал меня по плечу. Оглянувшись, я увидел парня без подбородка, и он круто меня развернул. Теперь я был в зале суда, смотрел снизу вверх на судью, его грозное лицо и второй подбородок тряслись от злости, а молоток взмыл вверх и рухнул на стол, разразив весь зал громовым раскатом.

– Виновен! – закричал судья, и весь зал подхватил его воплям и скандировал: Виновен! – снова и снова. Ко мне подбежала пара громил в синей форме и, подхватив меня под мышки, расталкивая толпу, просто вынесли меня за двери, сопроводили к машине и втолкали в нее. Мы долго ехали, прежде чем мотор заглох. Дверь снова распахнулись и меня снова куда-то потащили.

Коридоры, казалось, вели по кругу, и меня тащили по ним снова и снова. Обшарпанные стены, отполированные ботинками со стучащими каблучками полы, низкие потолки вертелись вокруг меня, до тошноты однообразно и быстро. Наконец, остановились, мне выдали форму и заставили тут же ее напялить: серые штаны, серая кофта, тяжелые ботинки.

Меня затолкали в камеру и закрыли дверь. Семь тонких вертикальных полоски света медленно ползли по стене, пока солнце не село – на смену ему пришла луна. Я пытался кричать, взывать о помощи, вопрошая вселенную: почему?

Мне сказали, что сидеть так я буду еще очень долго.

VI

Нет. Вот уже, наверное, несколько недель я говорю лишь это слово – нет. Нет, я не знал его. Нет. я никогда его не видел. Нет, я не бывал в парке на такой-то улице. Нет, я не желал ему смерти и нет, черт возьми, я тем более не убивал его. Нет, я не испытываю удовольствия, наблюдая, как кто-то страдает. Нет, я не люблю пиццу с ананасами. Нет, я никого никогда ни за что не убивал.

Каждый день меня вызывали в кабинет начальника полиции и тот задавал мне одни и те же вопросы, уговаривал меня признаться, уверял, что наказание будет не таким суровым, если я все расскажу. Когда он понимал, что все впустую, он бил кулаком по столу, кричал, что я вечно буду гнить в одиночной камере, что я никогда не увижу никого, кроме крыс и бетонных стен и многое другое, но я отвечал лишь – нет.

Нет. Так просто сказать это слово. Нет! А сколько интонаций может оно приобрести! Нет – как отказ, или нет – как утверждение. Нет – безоговорочное, и нет – уступчивое. Нет – как нет, и нет – как да. Нет!

Моя камера была так мала, что я исписал ее всю всего за пару дней. Теперь она была похожа на храм, где поклоняются и почитают за Бога слово «Нет». Часы напролет я мог убить, просто смотря на это слово. Я влюбился в него. Я писал его повсюду и долго смотрел на него, любовался им, думал о нем или не думал ни о чем – нет.

Дни в одиночной камере сводили меня с ума. Мне казалось, что я прожил целую жизнь, а проходила всего пара минут. Ничего не менялось, все оставалось на своих местах, а мне жутко не хватало изменений. Каждый день был предыдущим днем, копией предыдущего, снятого слепком с того самого первого дня.

– Нет, нет, нет, нет, нет – повторял я то громче, почти крича, то тише, шепча себе под нос, меняя интонации.

Моя крохотная камера была сырой и мрачной. По стенам тянулись темные полоски какой-то жидкости, много лет стекавшей вниз. Кровать стояла в углу – скрипящая и низкая, накрытая тонким матрасом в полоску, которая потеряла свой цвет. Ни лампы, ни стола, лишь грязный умывальник и уборная.

Тяжелая железная дверь, за которой с точной периодичностью слышались размеренные шаги охраны – вот все, что отделяло меня от мира.

Не виновен, я не виновен – твердил я себе, но после всех допросов, всех дней и ночей, проведенных в этой каменной коробке, разные мысли стали закрадываться в голову.

Что, если я действительно виновен? Что, если все, что случилось со мной с того момента, как я вышел из дома не моей жены, я забылся и натворил что-то ужасное? А в бреду придумал сумасбродные оправдания моей жестокости?

И в чем же меня обвиняют? В разговорах следователя я не находил ответа. Его вопросы были…

– Тссс! – зашипел я сам не зная на кого и заставил все мысли в голове умолкнуть, чтобы расслышать, что творится за дверью. Четверо ног торопливо ступали, стуча каблучками, по полу тюрьмы и как будто приближались.

Дверь с лязгом распахнулась, и на пороге показались два амбала невысокого роста, худые и щуплые, в рубашках с коротким рукавом и фуражках, надвинутых на брови.

Они схватили меня и повели по коридорам налево, направо, прямо, вниз… Мне стали нравиться допросы – это был единственный способ сообщения с миром, с людьми, и теперь я, всякий раз шагая в комнату допросов, улыбался во весь рот.

Но что-то изменилось. Я выучил наизусть все коридоры, по которым меня таскали, но это еще ни разу не видел. Выйдя на первый этаж, мы повернули не влево, как это происходило раньше, а направо. Меня вывели на улицу, и я лишь на мгновение почувствовал, как по лицу, по шее прошелся солнечный свет, и закрыл глаза от удовольствия, вдыхая ноздрями свежесть, прохладу и пыль.

Открыл я их лишь когда оказался в новой комнате для допросов. Несясь по кондиционируемым коридорам в сопровождении двух охранников, я представлял, что все еще нахожусь снаружи, ветерок обдает мое лицо прохладой, а мои спутники – это две прекрасных девушки.

Но, к сожалению, я был в комнате для допросов. Два охранника сторожили белую дверь, комната была светлой, а на стенах были веселые рисунки с бегемотами, жирафами и джунглями, деревьями и другими животными. Плавные линии рисунков приятно успокаивали, как и нежные цвета и оттенки, так что я, все еще улыбаясь, начал еще и подхихикивать.

Охранники строго стояли у дверей, сложив пальцы в замочек и смотря прямо перед собой. Один из них спросил у меня, чего это я, нахрен, лыбу давлю, и я перестал подхихикивать и просто улыбался. Я положил руки на стол и стал настукивать какой-то мотивчик, вдруг возникший в голове.

Наконец, вошел следователь, держа в руке пачку бумаг.

Он прокашлялся, осмотрелся, тяжело и устало вздохнул и медленно сел на стул напротив меня, бросив бумаги на стол. Когда он садился, ему приходилось двигать стул несколько раз, чтобы влезть и уместиться между стулом и столом, так что небольшое пространство комнаты то и дело разражалось жутким скрипом металла по полу. Наконец, допрос начался.

– Что это за место? – спросил я

– А-а… – растеряно и устало махнул он рукой – В нашей комнате ремонт, пришлось перебраться на время в детски сад напротив. Итак – переменив тон и нахмурившись, начал он – Так как я, как вы уже могли понять, следователь – он всегда начинал допрос с таких выражений – В мои обязанности, в отличие от обыкновенного патрульного или… или иного лоха низшего ранга, входит не только лишь применение физической силы, как, например, погоня за преступником или борьба с вооруженными группировками, но и, в большей степени, умственная деятельность. Сюда входит и сопоставление улик, фактов, событий, и поиск информации, и, как ни странно, психология. Каждый следователь, на мой взгляд, должен быть ознакомлен хотя бы с основами психологии, ведь преступления, будь то банальная кража или множественные убийства, несут в себе психологические предпосылки, к которым и стоит обращаться следователю, дабы подозреваемый раскрылся перед ним подобно цветку в погожий летний денек, когда пчелы несутся за пыльцой, журчание воды щекочет слух, а небеса голубы, как чистейшая горная река…