Читать книгу Болван - Дмитрий Владимирович Потехин - Страница 1
ОглавлениеГлухово
Каждое лето Коля Чайкин вместе с семьей ездил на дачу в Глухово. А, впрочем, эту историю, наверное, следует начать не с него…
Следует, выйдя из калитки Колиной дачи, пройтись по главной улице, где с одной стороны – сетчатые и дощатые ограды с облепиховыми зарослями и канавами, а с другой тянется насколько хватает взгляда обширный скошенный луг. Раньше этот луг цвел густым морем колосящейся травы, ромашек, иван-чая и желтоглазой полыни, но потом его начали застраивать дачами. Теперь от былого раздолья мало что осталось.
Каменистая дорога бежит все дальше. Мимо крохотного магазинчика, где дачные ребятишки покупают мороженное, а мужчины выпивку. Мимо давным-давно, еще в незапамятные времена закрытой, облупившейся сторожки. До огромного чугунного шлагбаума, похожего на колодезного журавля.
Потом дорога, пробежав еще сотню метров прямо, сворачивает на запад, мимо размалеванного ругательствами непонятно кому и зачем нужного складского ангара. Переходя в пыльно-серую, растрескавшуюся асфальтовую полосу, устремляется под гору. Катиться по такой дороге вниз на велосипеде одно удовольствие.
А дорога мчится и мчится, рассекая пространство лугов, мимо обступивших ее вереницей берез и лип, мимо колышущихся трав и звенящих полчищ кузнечиков.
Внизу, там, где даже в самые ясные дни, кажется, всегда пролегает прохладная тень, путника ждет Т-образный перекресток.
Справа – бурые кирпичные руины (там по ночам любят собираться и жечь костры загородные неформалы). Церковь, построенная еще при царе-горохе и разрушенная так давно, что никто уже не помнит, как она выглядела. В километре от нее близ перелеска едва заметно светлеют кресты далекого кладбища.
Слева – тоже руины. Бледное трехэтажное здание. Когда-то пионерлагерь, а теперь груда щебня в четырех стенах. За руинами магазин, у которого иногда останавливаются едущие из Глухово машины дачников.
За толстым мертвым остовом дерева, разинувшим навстречу путникам корявое дупло, вниз по склону спускаются две узенькие, страшно крутые тропинки, по которым без подготовки скатиться кубарем немудрено. Самая крутая и длинная уходит к роднику, а та, что полегче и покороче ведет к реке.
Среди дачников даже пятилетний ребенок знает этот путь. Знает, каково сидеть на кустистой траве у самого края откоса и глядеть на ползущую вдали в диковатых ивовых дебрях бронзово-зеленую реку. Любоваться раскинувшимися на том берегу необъятными лугами, опоясанными на горизонте сумрачной кромкой леса. Нигде больше не сыщешь такого неба. Нигде еще не увидишь льющие далеко-далеко из грозовых туч призрачной стеною дожди и проступающую в небе нежную двойную улыбку радуги.
Где-то там над рекой летают чернокрылые стрекозы и ласточки, цветут хрупкие огненно-желтые кувшинки и тянутся по течению космы подводной травы, словно волосы таинственных русалок.
Новый кореш
Он никогда не видел этой красоты. Его дом стоял на берегу реки, обнесенный кирпичной стеной с тяжелыми металлическими воротами.
Утром, выйдя во двор в мятых спортивных трусах, он не без гордости разглядывал свои внушительные владения: трехэтажный кирпичный дом, похожий на средневековый замок с узкими арочными окнами, декоративными башенками и даже неким подобием зубчатой крепостной стены. Никакого единого стиля здесь, конечно же, не было. Впрочем, пять лет назад никто не заморачивался такими мелочами. Строили все, что в голову взбредет. Архитекторы были только рады воплощать самые дикие задумки своих богатых хозяев.
Чуть поодаль – дом для гостей в два этажа, построенный уже четко в английском стиле. За ним – роскошная, позолоченная солнцем бревенчатая баня с бассейном прямо у порога. Посреди газона двое таджиков или узбеков мостили пол будущей шашлычной беседки.
Подышав полной грудью, пощупав шрам от пули на левом боку, он возвращался в дом, пил кофе с коньяком, и, потыкав толстым пальцем кнопки мобильника, беседовал с Сашком, Жекой, Каленым или Каримом о насущных делах: распределении братков по точкам, графике поборов, деталях предстоящей сделки, стрелки или банкета.
После этого он зажигал свой широченный корейский телевизор и мял пальцем без особой цели кнопки пульта. Потом вставал, без охоты работал на тренажерах. Звонил врачу по самой главной проблеме. Снова выходил подышать. Окунался в бассейн. Возвращался в дом, через силу читал Дина Кунца. Обедал.
Далее обычно следовали какие-то немногочисленные дела, требовавшие его личного присутствия. Тогда он садился в свой иссиня-черный, сверкающий серебристой пылью «Вольво» с тонированными стеклами и выезжал на дорогу.
Его громадный автомобиль несся мимо мелких, тихоходных, жавшихся к обочинам «Жигулей», «Волг», «Запорожцев», внутри которых сидели обладатели белых панамок и очков в толстых оправах. Куры, завидевшие коршуна.
Ему нравилось невзначай нагонять испуг. Это был его величайший талант еще со школьной парты. Вторым была, как ему хотелось думать, сила и жесткость характера. Третьим – хитрость, которую он развил в армии и считал проявлением своего незаурядного ума.
В тот день его «Вольво» остановился у покосившейся ограды старого деревянного, побитого временем как сухарь, но все-таки пока еще дома. Точивший на крыльце ножи старый еврей с полуседой бороденкой некоторое время хмуро глазел на машину, поблескивая стеклами очков. Потом судорожно поднялся и, нервно отряхиваясь и кашляя в кулак, пошел отворять калитку.
– Толя… здрасьте!
– Здоров.
– Идемте. Щас я вам чайку сделаю, – старик заковылял в дом.
– Какой чаек, жара!
– А… и правда. Пива холодненького? Ой да – вы же за рулем…
– Пива можно.
Дома старик достал из дребезжащего «Юрюзаня» зеленую бутылку и, пшикнув, налил «Толе» в граненый стакан ледяного светлого.
– Небось, надеешься, что я от твоего пивка в дерево вмажусь? – он ехидно подмигнул хозяину жестоким бесцветным глазом. – А, Михал Моисеич?
– И в мыслях такого не было, – Моисеич категорично, даже оскорбленно помотал головой. – Что вы наговариваете! Вы человек приличный, я вас знаю давным-давно…
Толян осушил стакан и отвалился на скрипучую спинку стула.
– Так че у тебя там?
– Скинхеды… – удрученно вздохнул Моисеич, опустив глаза. – Все, что было на складе… все… все сожгли. Фургон разбили…
– Тебя мусора предупреждали, что так будет?
– Хех… предупреждали! Они и сами-то…
– Ну предупреждали или нет?
– Да.
– Ну вот. Ты думал с тобой будут шутки шутить? Думал, как при совке у бога за пазухой поставишь в подвале швейный комбинат – тяп-ляп и хата под Сочи?
– Не-е… Так я, конечно, не думал…
– Не туда ты влез Моисеич! – глухо заговорил Толян, глядя на старика словно бы издали. – На себя посмотри. Ты ж динозавр! Сидел бы в своем НИИ, продавал свои статьи, диссертации. То, что по жизни умеешь делать. Крепче спал бы, дольше бы жил.
Моисеич мрачно кашлянул и уставился на порезанную клеенчатую скатерть, барабаня по ней сухим пальцем.
– Деньги нужны. Сейчас, – невозмутимо продолжал Толян.
– Ну откуда они у меня? – глаза старика нервно выглянули из-под косматых бровей.
– Откуда… У тебя верблюда случайно нет?
– Н-нет.
– Значит, и правда неоткуда. Тогда я тебя убью.
Моисеича передернуло, как от удара током.
– Толя… ты… вы что?!
– Ну если ты у меня взял и не отдал. Че мне с тобой делать?
Толян опустил руку под стол, словно у него в кармане был пистолет.
– Вы п-прекращайте такие шутки! – запинаясь и трясясь, забормотал старик. – Еще чего! Я доктор наук! Я т-тридцать пять лет…
– У тебя деньги есть?
– Нет денег, нет! У сына есть! Щас я ему позвоню.
– Лады! – Толян довольный своей шуткой хлопнул в ладоши, поднимаясь со стула. – Видишь, как все быстро нарисовалось! Скажи ему, пусть ко мне в Глухово подъезжает.
– Он заграницей живет.
– А-а… Ну тогда пусть переведет.
Моисеич убежал в другую комнату и вынес большой черный мобильник с антенной.
Чтобы дозвониться потребовалась целая вечность.
– Боря! Да, хэллоу сан! Мне… Послушай! Мне очень срочно надо, чтобы ты поехал в банк и сделал перевод… Нет, не в этом дело! Одному человеку… Ну какая разница, мне это позарез надо! Жизненно надо! Девяносто тысяч. Я тебе говорю, от этого зависит моя жизнь! Нет, не шутка! Он вот рядом со мной сейчас стоит с пистолетом! Что значит, у тебя нет! Ты издеваешься! Слушай… Хех! Я тебя часто в жизни обманывал? Каких на хрен копов! Это у вас там в Майами копы, а у нас менты драные! Я тебе говорю… Борь! Алло! Боря!
Мертвый женский голос возвестил, что связь прервана.
– И у него тоже пока нет, – провалившимся голосом вымолвил Моисеич.
– Ну че мне с тобой делать-то?
– Толя, я вас очень прошу сейчас…
Толян с кислой миной отмахнулся.
– Я тебя уважал! Я тебе верил! Я был мальцом, ты для меня был дядя Миша, я это помню, понимаешь? И всегда буду помнить.
– Понимаю.
– Но простить я тебя не мо-гу.
– Деньги будут. Щас он с кредитом своим вшивым разберется!
– А если ты мне врешь в глаза?
– Я?!
– Ага. Ты, может, думаешь, я… думаешь, у меня мозги от хорошей жизни заплыли?
Толян отпил из бутылки и, шаркая шлепанцами, направился к лестнице.
– Че ты мне никогда верхний этаж не показывал? А сам туда бегал. Может, у тебя кубышка там, а? С червонцами…
Он стал подниматься по лестнице, отозвавшейся мучительным треском пыльных ступеней.
– Сюда иди! Или решил сбежать тайком? Михал Моисеич!
Делая то, что вряд ли бы надумал, если б не выпил, Толян сначала вломился в бывшую спальню, где на голой доске кровати валялись окаменелые с прошлого лета горошины. Потом дернул дверь второй комнаты и убедился, что та заперта.
Вверх по лестнице затопали старческие ноги. Толян обернулся и увидел злые черные глаза и остервенело сжатые губы.
– Вот, бери! – Моисеич сунул ему под нос две золотые медали. – Бери, бери! Я б их все равно продал рано или поздно!
– Кончай, – вяло отрезал Толян и постучал пальцем по двери. – Че там у тебя?
– Барахло всякое!
– Открой.
– А провались оно… – старик, кашляя и ворча поплелся вниз.
– Давай, давай! А то, если хочешь, я медальки возьму!
Через минуту Моисеич вернулся со связкой почерневших от времени ключей.
Натужно крякнул замок. В полутьме Толян к своему немалому изумлению разглядел множество диковинных предметов. Был здесь и громадный иудейский светильник-ханукия, и мушкет восемнадцатого века с истлевшим прикладом, пять узкоглазых деревянных болванчиков, облупившаяся статуя Будды, какие-то глиняные миски, горшки, серебряный гравированный турецкий кофейник.
В темном углу торчал самый колоритный экспонат: сделанный в метр высотой пузатый глиняный урод без какой-либо одежды с широкой как у жабы щелью рта, по-свинячьи вздернутым носом и близко посаженными крокодильими глазенками. Безобразно злая, презрительная харя.
– Это у тебя че тут?
– Че… – пробурчал Моисеич. – Из запасников. В девяносто третьем, когда музей закрыли, с имуществом катавасия вышла. Мне, как доверенному лицу…
– А-а, вот оно что! – ощерился Толян. – Я-то все думал: на кой вы, археологи, древний хлам откапываете, раз ничего себе оставить не можете? В чем кайф? А тут гляди-ка… Во-она, что наша профессура на чердаках хранит!
Он хлопнул Моисеича по спине, как старого приятеля, чуть не сбив его с ног.
– Я… вас попрошу ничего не трогать.
– Я тя тоже попрошу!
Толян вошел в комнату и начал разглядывать предметы, непременно щупая каждый из них.
Глиняный толстяк, с самого начала приковавший его внимание, рождал в памяти какой-то смутный знакомый образ.
«Это ж Бурят… голый в бане!»
– Япона мать, точно Бурят – один в один! – прошептал Толян, гладя болвана пальцами по лысой голове. – Только цепи не хватает! Моисеич, зажги свет!
– Здесь лампы нет.
– А елки! Этот… как его? Кто это?
– Статуя-копилка из Иордании. Четырнадцатый век. Поразительно хорошо сохранилась… Нет! Ну не трогайте!
– Да я подвинуть хочу ближе к свету! – пропыхтел Толян.
– Вы ее не вытащите, сломаете только! Она пережила Мамлюкский султанат, нашествие Тамерлана, Османскую империю, Арабо-израильскую войну сороковых годов!
Моисеич раздраженно вздохнул и выдавил то, что, кажется, само не хотело слетать с языка.
– Там внутри… джинн. Вязь на подставке гласит.
– А куда ему деньги совали?
– В рот.
«Надо его Буряту подарить!» – ни то в шутку, ни то всерьез подумал Толян.
– А этот джинн, случайно, за бабки желания не исполняет?
Моисеич пожал плечами и ничего не ответил. В этот миг он напомнил Толяну кого-то из его давно забытых школьных учителей.
– Значит так, – заявил Толян, выходя из комнаты. – Будешь сегодня дома. Часа через три к тебе заедет грузовик, и мои люди все это отсюда вынесут. Ты им объяснишь, как упаковывать, чтобы ничего не разбилось. Понял?
– Толя… – с задавленной ненавистью проскрипел Моисеич.
– Ну понял, да? А то у тебя не сегодня-завтра дом развалится и все добро похоронит. Не годится это… Не проявляешь должной ответственности!
Толян хлопнул старика по костлявому плечу и, насвистывая, двинулся вниз по лестнице.
Глиняного болвана он уже мысленно окрестил корешем.
У реки
Коля крепко завязал шнурки своих новых, правда уже потускневших от пыли кроссовок, заткнул в носок десятирублевку на жевачку или мороженное, поправил очки и полуодетый подошел к зеркалу. Все нормально, кроме дурацких полос на спортивных штанах, которые почему-то сделали зелеными. Шмотки были привезены отцом из Чехии.
«Там такая фигня в моде…»
Он по-киношному напряг все мышцы, которые несмотря на семилетние занятия плаваньем все еще не казались внушительными.
Прибрал рукой стожок давно нестриженных и нечесаных волос на голове.
Вышел из дома.
– Ты на реку? Обгоришь! – крикнула мать.
Коля выкатил из-за гаража высокий, похожий на металлическую стрекозу велосипед и, оседлав его, тронулся в путь.
Алинка, загоравшая в шезлонге, проводила его своим обычным бездушно-насмешливым взглядом.
Ласковый ветер приятно бил в лицо и щекотал плечи. Под колесами шуршали камешки. Солнце палило так, что деревья, дома и трава словно горели изнутри.
«Может, и правда поплавать? Надо было плавки надеть…» – запоздало подумал Коля, когда впереди уже нарисовались четверо ребят с велосипедами.
Купаться ему в глубине души не особенно хотелось. Наскучило. Хотелось съездить подальше за реку, где он еще никогда не бывал. Может быть, даже до соседней деревни.
Возле магазинчика стояли Алешка, Влад, Максим и его сестра Рита.
– Ну че, едем?
Коля заметил на плече у Риты замысловатую черную тату.
«Наверно, только что из Турции…» – с белой завистью подумал он.
Рита ему нравилась. Впрочем, как и несколько других девчонок в Москве.
– Наперегонки? – предложил Влад.
Состязаться в такую жару было сродни заплыву в огромной горячей ванне. К тому же Рита ездила только на багажнике брата и была бы обузой.
Неспеша проделав знакомый как пять пальцев путь, друзья достигли крутого спуска, ведущего к реке.
– Я не пойду купаться, – хмуро промолвила Рита, опустив свои меланхоличные карие глаза.
Никто не стал спрашивать, почему. Плавать в мальчишеской компании вряд ли было бы для нее удовольствием. Видимо Рита ехала с ними лишь для того, чтобы полюбоваться пейзажем со склона.
– Я тоже не пойду, – сказал Коля, не желая кривить душой.
– А ты-то че? – удивился Алешка.
– Да так… надоело.
– Ясен корень!
– У меня все равно плавок нет. Лучше посторожу велики.
Максим многозначительно кивнул сестре.
– Смотри! Мало ли…
Он воображал, что за Ритой ходит свора недостойных воздыхателей, в числе которых может быть и Коля Чайкин. Коля примирительно махнул ему рукой.
Ребята стали спускаться к реке. Рита села на траву, сняла сандалии, и, обхватив тощими руками ноги, устремил взгляд вдаль.
– Хочешь? – Коля протянул ей столбик жевательных конфет.
Рита молча положила белую подушечку в рот. Ее красивое, чуть смуглое чернобровое лицо хранило апатичное выражение.
– Ты без рубашки ходишь, чтобы покрасоваться? – спросила вдруг она.
– Э-э… нет, – уязвленно солгал Коля.
Ему стало неприятно, словно в него вдруг брызнули грязной водой.
– Просто… лето же… Вы снова в Турцию ездили?
– Да.
Наступило хрупкое молчание.
Коля смотрел на далекие луга за рекой, на два кирпичных дома, которые построил для себя в низине никому не знакомый новый русский. Сейчас возле открытых ворот стоял небольшой грузовик, а двое парней вытаскивали из кузова какие-то коробки и несли в дом.
– Папа говорит, его убьют, – спокойно сказала Рита.
– С чего бы? – хмыкнул Коля.
– Слишком много денег тратит. Мой папа знает, он крутой.
Отец Риты и Максима и правда был крутым. Конечно, не таким, как этот богач. У него был черный джип, хороший новый дом со спутниковой тарелкой и вечнозеленым газоном. Каждое лето он возил семью на юг.
– Почему они все нас ненавидят? – спросила Рита.
– Никто вас не ненавидит.
– Нет, ненавидят. Считают нас черными, говорят, будто мы чеченцы.
– Не знаю, ни разу не слышал, – честно признался Коля.
– А оттуда нас выгнали, наоборот, за то, что мы наполовину русские.
«Оттуда…»
Коля не помнил откуда именно. За время его недолгой жизни появилось столько неизвестных прежде, похожих друг на друга стран с какими-то унылыми, презренными названиями (по крайней мере, о них чаще всего говорили с презрением).
– Раньше были граждане державы! – ворчал порой Колин дед. – А теперь они кто? Узбеки, таджики, молдаване, нигерийцы, танзанийцы и прочие папуасы. Ну и ниче, пусть теперь бетон месят!
Как относились в поселке к семье Риты Коля не знал. Возможно лишь потому, что жил от них через три улицы.
Парни уже выгрузили все, что было в кузове, покурили и, сев в машину, поехали в направлении Глухово. Хозяин дома в белом купальном халате неуклюже одной рукой затворял ворота, параллельно продолжая говорить с кем-то по сотовому.
Ему тоже доставалось от дачников. Правда он об этом не знал. А если б даже узнал, ни капли не расстроился бы, зная, что никогда не пересечется с их миром.
Ребята внизу вовсю плавали, плескали друг в друга водой. До слуха доносились их отрывистые крики.
– Если б у тебя было столько денег, сколько у него, что бы ты сделал? – неожиданно спросила Рита.
Это явно был вопрос с подвохом, и Коля не знал, как лучше от него уклониться.
«Вложить их – спросит: а куда? Раздать бедным – засмеет».
– Да то же, наверно, что и он, – без уверенности сказал Коля и лег на спину, жмурясь от солнца.
– Чтобы тебе все завидовали?
– А почему бы нет? Только поскромнее… чтобы, как говорит твой папа, не замочили вдруг.
Что-то легкое и цепкое шлепнулось ему на живот. Коля открыл глаза и увидел перед собой большого зеленого кузнечика. Вскрикнул и, стряхнув его, как ошпаренный вскочил на ноги. Он терпеть не мог крупных насекомых.
Рита, фыркнув, залилась тихим, коварным смехом.
– Хватит, а! – огрызнулся Коля, подбирая слетевшие очки.
Он гневно посмотрел в искрящиеся насмешкой глаза Риты и в самых мрачных чувствах стал спускаться по крутому склону к реке.
Он был уверен, что никогда больше до конца жизни не заговорит с ней. Уверенность эта, впрочем, растаяла через полчаса.
Ковчег
Толян протянул гостю свою тяжелую ладонь и почувствовал, как тонкие, слабые, точно лапы вареного краба пальцы осторожно пощупали ее.
– Как поживаете? – осведомился Толян, стараясь придать своему обычно грубоватому голосу любезность.
– Слава богу, – ответил уклончивый смиренный полушепот.
– Садитесь!
Отец Савелий мельком перекрестился на икону, плавно, словно боясь нарушить тишину, отодвинул стул и сел за дорогой овальный стол, настолько гладкий, что по нему, кажется, можно было скользить на коньках.
Этот низкорослый, щуплый, даже не то, чтобы старик (до Моисеича ему было дряхлеть и дряхлеть), но какой-то похожий на одуванчик своей беззащитностью ветхий человек вызывал в окаменелом сердце Толяна тень умиления и даже почтительности.
Его худое бледное лицо держало маску скорбной настороженности, словно он от рассвета до заката жил в ожидании страшного конца. Глаза смотрели с затаенным мученическим остервенением. Тонкие губы, обрамленные седой бородой, искусаны до красноты.
– Как ваши дела, Анатолий?
– Да тоже так… слава богу.
Толяну вдруг дико захотелось курить. Однако он знал, что, если это сделает, проповеди на тему «воскурений диаволу» не избежать.
– Господь вас очень любит, – проникновенно заговорил отец Савелий, скрестив на столе белые пальцы. – Вы видите, чего вы достигли за столь короткое время. Вы стали по-настоящему большим человеком, сохранив при том насколько это возможно чистоту души.
– Повезло, – пожал плечами Толян.
– Везение – отговорка нищих духом и горделивых атеистов. Сколько раз господь уберегал вас от смерти? Сколько раз выводил из тьмы? Помогал решить неразрешимое?
– Да… было, – криво улыбнулся Толян.
Он до сих пор просыпался в поту, когда во сне ему снова разбивали башку в тюремной камере, или пистолетная пуля каленым сверлом вонзалась в ребра.
В дверь постучали. Недавно нанятая миловидная горничная в красном мини-платье принесла чай.
– С сахаром ни-ни, только с медом, – пугливо предупредил священник.
– Где ж я тебе… для вас возьму мед? С детства его ненавидел, – пробурчал Толян, вылавливая из чашки лимон.
«Пить с сахаром – грех. Е-мое, как он вообще живет?» – усмехнулся про себя Толян. – «Всего на свете боится, святоша, епт… Прости, господи!»
Впрочем, отец Савелий, хоть и боялся всего на свете, но трусом и тихоней вовсе не был.
В советские времена он состоял в диссидентских кружках, боролся за спасение веры и национальное возрождение, за что чуть не угодил в сумасшедший дом.
После распада СССР занимался обличением нравов в церкви и в политике. Пробовал создать общественный комитет «За исцеление русской души». Пытался основать братство для борьбы с «сатанинскими веяниями» массовой культуры Запада.
Борьба с этими веяниями даже пробудила в священнике тягу к писательству. Воюя одновременно с поп и рок-музыкой, Голливудом, юмористическими программами, молодежными субкультурами, фаст-фудом и женским футболом, отец Савелий, тем не менее, считал главным источником угрозы мистическую или (как он позднее узнал) так называемую фэнтезийную литературу. Толкин, Лавкрафт, Стокер, Булгаков, Гофман, По и даже почему-то Даниил Хармс, по его мнению, удостоились особой жаровни в аду. Видя повальное увлечение молодежи творчеством первого из них, отец Савелий пару лет назад написал грандиозный роман-пародию на «Властелина колец», в котором хоббит был порождением сатира и макаки, а эльфы жили долго, потому что пили кровь детей. Книга вышла ничтожным тиражом, получила разгромные отзывы критиков и была вскоре всеми забыта. Тем не менее батюшка не сдался. Он чувствовал себя Давидом, чей камень обязательно рано или поздно повергнет огромного гнусного Голиафа.
– Рассказывайте, Анатолий, что у вас на душе и что за душой? – промолвил отец Савелий, взирая из-под клобука своим спокойным, печальным и мудрым взглядом. – Я же вижу, что сердце у вас неспокойно.
– Есть на мне одна вина, – Толян мрачно потупил взор.
– И какая же?
– Человек из-за меня погиб.
– М-м… – священник растерянно погладил свою мягкую бороду.
– Он поехал… Я его предупредить хотел, что его там кокнут. На него ж маляву Директору накатали. Но… в общем я… У нас же закон такой – как в стае. Все нога в ногу бегут, след в след. Если кто споткнулся, наступай, не оглядывайся.
– Он вам был друг?
– Да нет, не друг. Просто парень нормальный. Пили вместе.
– Однако кровью вы себя не запятнали. А грех предательства – ну что ж… Ученики ведь тоже предали Христа, когда струсили и разбежались. Но убежать или промолчать – одно дело. Это не то же самое, что продать друга палачам за тридцать серебряников.
– М-да…
– За былые ваши прегрешения вы уже с божьей помощью покаялись. Лица ваших убиенных недругов…
– Нет, не снятся!
– Но вы же часто вспоминаете о них. Тем самым, пусть и неосознанно, просите у их душ и у господа-бога отпущения. А господь-бог…
– Не-е! На фиг мне их отпущение! – мотнул головой Толян. – У бога – да, но не у этих.
– Люби врагов своих, благословляй клянущих тебя, благотвори ненавидящим… Да-да-да, и никак иначе! Ненависть, даже справедливая, не привнесет в мир ничего, кроме ненависти.
– Вы же сказали, господь меня любит, – хмыкнул Толян.
– Любит.
– Вот он мне все это дал, во всем помог, на путь этот выгодный наставил, предположим. А потом вдруг бац – без предупреждения: виновен в том-то и том-то, вот тебе последний шанс на спасение. Так что ли? Подляночка!
– Господь спасает, а диавол мягко стелет. Порой, когда ты один, трудно разобраться, кто из них тебя ведет. Где сила, а где слабость, где добро, а где лицемерие, где мечта, а где искушение. Сердце чувствовать должно.
– А я вот знаете, с каких пор стал чувствовать… и бояться перестал? – Толян распахнул пиджак и ткнул себя пальцем в бок. – После того, как меня балашихинские в девяносто четвертом свинцом нашпиговали. Я уж думал все. Глаза из орбит вылезли, все кругом кр-расное, кр-ровь, захлебываюсь! Думал, баста, конец! Со мной наш Дима-хирург разговаривает, а мне чудится, что это то ли бог, то ли ангел его. Говорит: не бойся, все хорошо будет. А я посмотрел на него, подумал: а и правда, чего бояться-то? И спокойно вдруг стало, тихо… До сих пор верю, что со мной кто-то из них тогда говорил… – он многозначительно поднял взор к потолку. – С тех пор я никого, слышь, никого, кто по земле ходит, не боюсь! Все они грязь!
– Гордыня… – батюшка предостерегающе поднял палец. – А-яй!
– Да я ж про всех говорю и про себя тоже! Все люди грязь и гниль! Только вот с богом у меня что-то… Чую вот, что-то не то! Разочаровать его боюсь! Боюсь, что н-не заговорит он больше со мной, как в тот раз.
Он провел рукой по бритой голове и, шумно выдохнув, замолчал.
– А что господь сейчас тебе говорит?
– Не знаю.
– А ты спроси его?
– Постоянно спрашиваю!
– Спроси еще раз! Первое, что придет в голову – это и будет ответ. Не в ухо же он тебе должен идеи кричать.
Толян поскреб лоб и измученно закрыл глаза.
В углу монотонно забили часы.
Проползла минута.
– Церковь… надо… – прошептал Толян, выходя из транса.
– Во-от, видишь! А ты переживал, что он не ответит. Церковь!
– Откуда у меня бабки на церковь? Я на этой гребаной даче разорился!
– А ты затяни пояс. Продай что-нибудь. Сдай в аренду, займи денег. Не мне тебя учить. Ты великое дело сделаешь, Анатолий. Народ тебя будет помнить в поколениях. Церковь построишь – добротой и любовью своей сотни душ спасешь и исцелишь.
Отец Савелий говорил приглушенно, неотрывно глядя в глаза Толяна, и что-то непроизвольно чертил пальцем на столе.
– Церковь – наш будущий духовный ковчег. Всех мы, конечно, туда не возьмем, да и не сможем. Но хоть кого-то, хоть наших местных глуховцев. Будет потоп. Не буквальный, конечно. Хотя кто знает… Господи! Ты же сам все видишь, Анатолий. Куда все катится! Дикость, разврат, мерзость повсюду. Как сговорились! Еды полно, одежды полно, машин полно даже в нашей нищей Скифии. Диавол нам кидает подачки, а мы хвать, хвать, ням-ням за щеку как хомячки! Жр-рем! Это у нас! А там-то, на Западе – там все в разы хуже и страшнее! Извращенцы законы диктуют, в церковь лезут, детей забирают… Когда сумасшедшая англичанка пишет книгу про добреньких ведьм и колдунов, и эта книга расходится по миру громадным, чудовищным тиражом! Это что?! У нас эту дрянь, слава богу, еще не перевели. Но переведут и издадут, будь уверен! Что это, если не конвульсии человечества перед неизбежным финалом?!
Бледное лицо отца Савелия местами налилось красным как огромная редиска. Он не замечал, что начал грызть ноготь.
– Вот… Я посмел излить вам душу, Анатолий. Не обессудьте.
– Ладно, – вымолвил, слегка ошеломленный Толян. – Ниче страшного. Я вам излил, вы мне.
– Церковь нужна как воздух. Вы все правильно поняли. Вам было божественное откровение.
– Я подумаю.
– Да, подумайте. Но не позвольте диаволу сбить вас с пути.
Отец Савелий поднялся из-за стола, осенил крестом Толяна.
– Господь благословит!
Толян закрыл газа и почтительно склонил голову.
Драка
– Всегда жили хреново. И при царях, и при коммунистах, и щас…
– Тогда хотя бы мощь была.
– Да какая мощь…
Иван Петрович хрустнул луковицей и вытер грустные глаза.
– Урожай собирали, как при Иване Калите. Битва за урожай – это что такое? Все равно что битва за чистые носки. Смех!
– Зато теперь вообще ни хрена не производим! Сельское хозяйство похерили. Спасибо реформаторам! Кругом один импорт, да и тот взаймы.
Василий Палыч с величайшей осторожностью нацедил в стопку водки, боясь перелить.
– Как сказал Жванецкий, поскольку отечественный производитель стоит, в магазинах уже все есть.
– Во-во… И вот что же это за мистика, скажите мне! Когда орбитальную станцию построить можем, двести подлодок соорудить можем, а штаны сами себе сшить… Господи! Это ж чистый… сюрреализм! Этот, как его? Художник… Сальвадор! Волосы себе в гробу рвет!
– Либо двести подлодок, либо колбаса на столе. Середины нет!
Давно уже сникший Борис Генрихович, начал болезненно растирать рукой затекшее лицо.
– А ты че скажешь?
– Э-а…
– После сделанных громких заявлений?
– Я уже вс-се сказал.
– Ну! А обосновать-то? А то рубанул, памаешь, историческую правду-матку и в кусты! Ни источников, ни аргументов.
– К-какие аргументы… Ну чит-тайте, читайте! Книг щас навалом!
– Да уж, повылезали черти!
Борис Генрихович опрокинул в себя пустую стопку.
– Эк-кономика сталинского СССР был-ла глубоко убыточной! И целиком зат-точенной на войну! Не будь Гитлера, все р-рухнуло бы под собственной тяжестью через десять лет. Неуж-жели это т-так сложно понять?
– То есть Гитлер нам подарочек сделал?
– Б-безусловно! Повелся как дур-рак!
Василий Палыч, стоически вытерпевший первые тирады Бориса, стукнул по столу ослабшим кулаком.
– Подарочек! Те сколько лет было, когда война началась?
– Мне? Я т-тогда еще не…
– Вот то-то и видно, что не!
– Василий Палыч, что бы вы мне щ-щас…
– Ты отца своего застал?
– Что бы вы мне щас не р-рассказали про немцев, я со всем соглашусь. Да, расстреливали! Да, вешали! Все правда, все было! Вот т-только надо немножко вглубь вещей смотреть, понимаете? Мир – он… н-не двухмерный!
– В глубь он смотрит, м-мать…
– Да-да, именно так. Двадцать тыщ т-танков против немецких четырех. Это что? Это для обороны с-столько сил? Г-гитлер охр-ренел, когда ему сказали! Он еще потом перед Маннергеймом оправдывался!
– Двадцать? А почему не тридцать? – рыкнул Иван Петрович. – Не сорок, а?
– Читайте! Больше чит-тайте, господа! Учение – свет.
– Тебе рассказать, какой нам Гитлер подарок сделал? – перешел в наступление Василий Палыч. – То, что я вот этими глазами видел под Калугой в сорок первом?
В беседку зашел Коля и хмуро шепнул на ухо Василию Палычу, что мать не велела ему больше пить водки.
– Все, иди, иди! Не мешай… Контролер!
– Коль! – рявкнул Иван Петрович. – Подожжи! Как ты относишься к идее, что не Гитлер на нас хотел напасть, а наоборот?
