Читать книгу Сны и грезы инспектора Раффинга - Дон Нигро - Страница 1

1901 г. Раффинг, глубоко скорбя о смерти жены, раздумывает о самоубийстве. Приходит к выводу, что такая смерть принесет еще больше страданий, если не ему, то дочери.

ТВАРИ НА ПОГОСТЕ

(В темноте тикают часы. Луч прожектора падает на РАФФИНГА, мужчину 36 лет, сидящего в кресле в своем кабинете в Лондоне. 1901 г. На маленьком столике лежит револьвер).

РАФФИНГ. Насущный вопрос текущего момента – самоубийство. Если жизнь – страдания, невыносимые страдания, нескончаемые, забивающие разум отвратительными видениями, насущным вопросом становится…

Разумеется, должно быть сильным. От тебя требуют быть сильным, не выказывать эмоций. Но это все ложь. Невозможно день за днем умерщвлять душу, делая вид, будто любви нет и не…

И хотя, разумеется, никакой надежды нет, тем не менее, остается странный призрак надежды, что все окажется дурным сном, что однажды утром ты проснешься, и она рядом, ты ощутишь ее теплое дыхание, а ее руки, самые прекрасные руки…

Ее лицо ты видишь. Оно снится. Ее лицо, плоть, глаза, такие глаза не забываются, и вроде бы приснившееся должно утешать, но это, конечно же, заблуждение, потому что на самом деле память – великая убийца душ.

Воспоминания – пытка. Жизнь – пытка.

Жизнь – это страдание. Страдание вызывается желанием. Исключив желание, исключаешь страдание. Но как избавиться от желания? Следовать восьмеричным путем[1]. А что такое восьмеричный путь? Восьмеричный путь – это лабиринт. Можно следовать восьмеричным путем? В лабиринте восьмеричного пути так легко заблудиться. Страдание. Страдание.

Я пытался колоть дрова. Колка дров способствует тому, что ты сосредотачиваешься на тупом и довольно разрушительном действии, но не помогает. Одной физической усталости недостаточно.

И если каждое мгновение бодрствования – агония, и даже во сне не знающий покоя разум показывает ее образы, лицо, тело, глаза, звучит ее голос, говорит, что она любит меня, а потом появляется еще образ, образ чего-то темного, какой-то темной, отвратительной твари, которая обнимает ее. Обнимает ее.

Чудовищно. Это чудовищно. Отвратительный божий мир. Он подцвечен великой красотой, любовью, нежностью, в достаточном количестве, чтобы заставлять нас желать, любить, волноваться, заботиться. И однако любовь, и однако любовь, которая все, в конце ни что иное, как агония, потому что любовь для любимого человека, а любимый человек смертен, и тогда твоя жизнь уже не жизнь.

Разложение. Представлять себе разложение любимого человека.

Итак. Мы снова возвращаемся к вопросу самоубийства. Или револьвера, который лежит на прикроватной тумбочке, или на столике в кабинете, или просто в кармане. Револьвер, который становится твоим ближайшим другом. Который может помочь тебе, как никто.

Разумеется, нельзя забывать о дочери.

Ребенке, которого ты тоже безмерно любишь. Ребенке, который теперь винит тебя, согласно своей логике горя, в предательстве, в отстраненности, что на самом деле было результатом действия сил, сил, которые пусть и не полностью вне твоего контроля, но, тем не менее, по большей части, по большей части тебе все-таки не подвластны, если на то пошло…

В самых темных моих фантазиях демоны. В самых темных моих фантазиях Бог посылает их, чтобы мучить. Шагая прошлым вечером по погосту, мимо только что вырытой могилы, в темноте, я слышал их, шепчущихся в листьях, тварей, таящихся в темноте, источника самых изощренных, самых отвратительных пыток.

Она говорила, что любит меня искренне, от всего сердца? Или лгала? Потому что любимый человек несет в себе и семена твоей погибели. Если любовь умирает…

Давайте мыслить здраво. Что будет с ребенком, если отец приставит револьвер к виску, или сунет в рот, или нацелит в сердце, не знаю, что самое лучшее. Но в любом случае, что будет с ребенком? Что будет с ней?

Конечно, завещание уже написано. Сестры жены о ней позаботятся. Она их любят. Они отнесутся к ней хорошо, по-своему. Да, по-своему. И однако, останется память об отце, о том, как он бросил ее, об отвратительном зрелище в кабинете, кровь, всюду кровь… Да, желание нажимать на спусковой крючок сразу пропадает.

Разумеется, это невозможно. Нельзя так поступать с ребенком. Значит, как-то нужно продолжать жить. Но агония. Каждую секунду. Каждую секунду агония, которая выжигает, оставляя усталость, пустоту, пепелище.

Здесь уместно вспомнить Бога, в которого я не верю и не верил с детства, а может, не верил и тогда. Думаю, даже тогда он был для меня воображаемым персонажем, столь же реальным, как одушевленные мягкие игрушки или игральные карты. Пиковая Дама для меня была более реальна, чем Бог. Да, как метафора, он могущественный. Но пустой. Там мне утешения не найти. Сплошная тишина.

В страдании и потери любимого человека мы видим темное лицо безумного, садистского Бога, которого не существует. Да. Не найти утешения в этом месте. Церковь – еще одна могила на погосте. Я – кладбищенский сторож. Я – темнота. И в тиканье часов …

Мой отец был часовщиком. Я думаю о его мастерской и всех этих тикающих часах. Меня всегда успокаивало тиканье часов. Больше нет. Моим хобби было коллекционирование и ремонт старых часов. Теперь успокоения нет. Часы отмеряют моменты вечности в аду. В аду. Он был богом часовых механизмов. Создавал маленькие тикающие вселенные. Но они сбились с ритма. Потом остановились.

Форма, видите ли. Это все истории. Человек воплощает в жизнь историю. Пытается изменить историю, но история всегда сильнее своих персонажей, и она возвращает человека в его конкретный ад. Ты брошен. Ты заблудился. А боль от утраты вечная. И становится тебе только хуже. С течением времени агония усиливается.

Я наблюдал в саду за тремя толстыми белками. Она нарастили к зиме жирок. Одна сидела на дереве и смотрела на меня. Маленькими глазками. Я улыбнулся, глядя на них. Я очень давно не улыбался. Их послал сюда…

Там. Там, у самой границе круга света. Одна из этих тварей. Демоны, приползшие с погоста. Я видел одного в облике большой черной крысы с красными глазами. Я видел красные глаза обезьяны, уставившейся на меня из угла. Но эти твари, эти отвратительные мучители, они наблюдают и ждут, всегда готовые всадить нож в живот и провернуть.

Чтобы завершить жизнь в той же манере, как завершается пьеса, ты должен удостоиться чести участвовать в ней. Или это беда, если состав пьесы, в которой…

Сюжет, мне говорят, всегда самое трудное. Найти должную концовку. Связать все свободные концы. Я видел мельницу, поскрипывающую в темноте. Я слышал трех ворон. Я видел воронов. Во тьме моих ночей, моих бесконечных ночей, среди дьявольского тиканья демонических часов, я слышал шепот, слышал шепот: когда-то она любила тебя, но теперь ушла. Когда-то она любила тебя, но теперь…

Я не верю в русалок, но они мне снились. Я видел ее на дне. Я видел ее там. И я ощущал такую пустоту, и я знал, что так будет вечно. Нет выхода из этого ада любви. Нет из него выхода.

Я ей говорил, я люблю тебя и буду любить вечно. Разве можно говорить такое человеку? Обещать любить вечно. Когда знаешь, что один может умереть. Или оба. Или умрет любовь. Или отвратительные, чудовищные твари, которые таятся на погосте, придут, чтобы пожрать твою любимую, придут, чтобы пожрать любовь, оставив только ужасный обглоданный остов той, кто ранее была твоей любимой, которая любила тебя, которую любил ты и обещал любить вечно. Вечно, так я ей сказал. Тик-так, говорят часы. Белки крадутся по саду. Однажды на кухне мы читали дочери детскую книжку. Белки. Тикающие часы. Ночью я сижу на кухне и плачу. Взрослый мужчина плачет, в одиночестве, закрыв лицо руками.

Любая компания – иллюзия. Но это такая сладкая иллюзия. Такая драгоценная иллюзия. И при этом ты знаешь, что любимый человек смертен, что любовь смертна, что вечность – одно из значений смерти, а Бог – это только смерть. Тебя пожрут. Любимого человека пожрут.

Свести все к правильной концовке – самое страшное.

Вот так ты снова возвращаешься к вопросу о самоубийстве: стремлению унять боль, пусть даже ценой жуткого зрелища, которая увидит твоя дочь в кабинете, среди тиканья часов, тиканья часов…

Не существует способа должным образом передать все это. У человека, попавший в этот особенный, бесконечный ад, нет никакой возможности убедить другого поверить в его ад. Тот, кто не в аду, просто убеждает себя, что ничего такого быть не может, отрицает существование такого ада. А вот когда шоры спадают с его глаз, а они в какой-то момент спадают, и он видит ландшафт этого ада, в котором он все время пребывал, у него уже нет никакой возможности донести это до остальных. Монады не имеют окон. С тем же успехом можно смотреть в темные зеркала.

Сюжет всегда самое трудное. Я провел жизнь, решая загадки и ремонтируя древние часовые механизмы. Я любил слишком сильно. Нежелательно это, любить слишком сильно. Привлекает демонов. А теперь, подойдя к концу, здесь, в этой комнате, с тикающими часами и револьвером, я обнаруживаю, что я…

Даже не задумывайтесь, а есть ли что-нибудь после жизни. Нет, я не думаю, что есть. Но вдруг есть? Вдруг я уже мертв, и это мой личный рай, в котором я останусь навечно. Что если приставив револьвер к виску и нажав на спусковой курок, ты обнаружишь, что ничего не изменилось, что после жизни тебе суждено вечно страдать от той же душевной боли, которую ты испытывал в концовке той самой пьесы – своей жизни?

Или если концовкой все и заканчивается, зачем тревожиться из-за возможных страданий дочери? Если смерть мозга есть и гибель вселенной, тогда уже не будет дочери, не то, что ее страданий, ибо завершение моих страданий принесет погибель и ей, и Лондону, и Афганистану, и всему живому. Но я не верю и в это. Потому что могу представить себе, как мир живет без меня, без моих знаний о нем. Меня найдут в этой комнате, с расплескавшимися по полу и стене мозгами. Она увидит это. И будет видеть в своей голове до донца своих дней.

Так какой должна быть концовка? Жизнь – это страдание. Страдание вызывается желанием. Исключив желание, исключишь страдание. Но как избавиться от желания? Следовать восьмеричным путем. Что такое восьмеричный путь? Это лабиринт, в котором ты сбиваешься с пути. Это не ответ. Это ад. Ад – это все, и ад вечен. Человек просто должен страдать. Страдание – это все. Она создано из агонии.

Тикающие часы. Ночь в старом доме. На погосте шуршание в опавших листьях. Красные глаза проклятых.

(Свет меркнет. В темноте тикают часы).