Читать книгу Ведьмин Сын - Дурак - Страница 1

Моя мать была ведьмой – так она сама о себе говорила. Ведьма та, что ведает, не теряет связь с землёй и её древними тайнами. Профессор истории со своей археологической экспедицией вполне укладывался в этот шаблон.

Была да сплыла… циничность этого факта оседает масляной плёнкой на небе, пытаешься снять её языком – мерзко горчит полынью. Подперев кулаком, поросшею неровной щетиной щёку, я наблюдаю, как мужчина с неприятными кривыми руками наливает в протёртый рокс то, чем можно заправлять кукурузник, а в людей такое вливать не советуется. Середина дня, я там, где мне и место – в баре. В голове всплыл Камю: «Сегодня умерла мама. А может быть вчера – не знаю». Как всплыл, так пускает и потонет, если я и был Посторонним – то только в ожидании начала Процесса, другого мужчины из папиросной бумаги. Встряхнув головой, я поёжился, чужие мухи в моём, и так не самом светлом разуме, мне без пользы. Матушка ушла не сегодня и не вчера, уже прошло много времени… что значит это время?

Рокс наконец перекочевал ко мне в руку, пахло от него подожжённым трупом… а может от меня, какая в сущности разница? Сделав глоток, я заглянул в стакан, из глубин пойла на меня смотрел глаз, один уставший глаз. Цвет не угадывался, я знал, что они должны быть зеленоватыми, но ощущал себя сероглазым… с чего там всё начиналось?

***

Моя прошлая жизнь была весьма спорной с точки зрения морали, совершенно чётко осуждаемой с точки зрения УК РФ и собственного здоровья, как физического, так и душевного. Зато, она точно не была скучной, вдоволь наполнена женскими улыбками, музыкой и той чудной субстанцией, что зовётся молодостью, о сути которой сейчас у меня нет ни времени, ни желания говорить. В моём реноме числились – небольшой культ имени себя, безумные тусовки в сердце столицы, образ бабника (если не сказать ёбаря-террориста), драмы и преступления, битое пару раз сердце, съехавшая крыша, профуканная карьера в сфере IT, ворох писанины и прочие радости жизни деятельного дурака. Когда-нибудь придётся рассказать всерьёз – только всё это другая история.

Уводя юность за скобки, надо сказать, что в начале этой истории я прибывал в некоем промежуточном состоянии – двадцатисемилетия. Дойдя до этого рубежа, я решил слегка оттормозиться. Попытался привести свой внешний облик в относительную норму, насколько это можно было сделать в моём положении, даже избавился от ярко-изумрудных волос, с которыми гонял последний год. Отказ от безумств свёл и романтическую сторону моей жизни к некоему балансу – Инь и Ян. Ян носила дреды, имела пару татуировок и много пирсинга, она была громкой, напористой, худой и переполненной энергией. Инь же, в противовес ей, была совсем юной, стройной и лёгкой, излучающей хрупкую красоту, с бледной кожей и длинными тёмными волосами. Как тот ещё алкаш, я считал их аперитивом и дижестивом, пригубливая то одно, то другое. Не то чтобы я отказывал себе в лёгких историях во время антракта, но всё же, это и близко не было похоже на то, что было ранее. По своим меркам я вёл околомонашеский образ жизни…

Есть слух про двадцать семь лет, что в этот год судьба проверяет тебя на надлом. Ещё летом я относился к этому с усмешкой, не зная, что в моей книге судеб весь кордебалет означен осенним отделением. Именно осенью произошёл этот переход от «Туда» в «Сюда».

Моментом этого «Сюда» стала смерть моего второго отца, без сомнения, самого доброго человека, которого я знал за свою жизнь, моего Никто, как мы с ним шутили.

Я смотрел на недвижное тело, лежащее в квартире его подруги, а за окном стояла ранняя осень. Его лицо, обычно светившееся ироничной бородатой улыбкой, посинело и не выражало ничего, глаза закатились. Я сидел в кресле рядом с телом, неподалеку стояла моя племянница и её трясло. Прикоснулся к холодной руке. В голове была звонкая тишина. Хозяйка рассказала нам, как всё было, как он застыл посередь разговора, дёрнулся, попытался глотнуть воздуха и свалился на пол… Она отдала нам его вещи: кошелёк, мобильник, документы. Потом пришли люди, уложили его полное тело в простынь и вынесли. Я шёл домой не к себе, а в дом к родителям, там ждала моя сестра – его дочь. В голове была тишина. Я не помню, о чём я говорил с ней и с племяшкой, вероятно, мы сочувствовали друг другу, вероятно, мы грустили, вероятно, нам было плохо. Мы позвонили Матушке, она прибывала в своей археологической экспедиции в донских степях. Сообщать о смерти близких близким – то ещё удовольствие. Много позже я плёлся по набережной в сторону метро, в то место, которые многие звали домом, иногда столицей, иногда блат-хатой. Многие, но не я. В голове была тишина. Кажется, написал пошлое хокку. Что делать если таланта у меня всегда было меньше, чем у него было добра? Громоздкий каток плохо выразимого чувства, пахшего смехом и слезами, просто переехал мыслительный процесс, вдавив мысли в черепную коробку.

Я открыл дверь, и меня кто-то обнял, я сел за стол, и со мной кто-то выпил, я лёг в постель, и меня кто-то трахнул.

В голове была тишина.

Как прошёл следующий день я не помню. Легко представить, что я сидел и перебирал в голове воспоминания как кубики – от самого детства до последних месяцев. Глупо пытаться перечислить всё, что мне досталось от моего Никто. Если я и способен к добру, то только потому, что научился излучать остатки того, что впиталось в мои славянские кости пролившееся из его иудейского мира. А день, что день? Прошёл, да и чёрт с ним, главное, что в конце я уснул.

Утро подняло меня звонком, надтреснутым голосом племянницы телефонная трубка сказала: «Приезжай, Мама умерла».

Спускаюсь в метро, не замечаю людей, толкаюсь плечами, не успев заметить жизнь вокруг. Шаг – одна станция, шаг – другая. Мозг включился только когда передо мной случилась перепалка. Кто-то кричал: «Либеральная мразь, зато Крым наш!», кто-то шипел в ответ: «Да он уже второй год наш, а эти ваши уроды святого на мосте убили»; какое мне дело, мне, главное, домой. Шаг – эскалатор, длинные ноги из-под мини-юбки. Шаг – касса магазина, а в руке бутылка водки. Шаг – набережная, старушка выгуливает маленькую собачку на газоне. Шаг – комната, на полу лежит сестра. Дошёл, стою, смотрю. Солнечно, на столике у двери лежали монетки, пересчитал, достал телефон: синяя птичка на белом экране, поле «Что происходит?» – действительно?

«Комната пахла мёртвой сестрой, солнцем и 28 рублями», – плюнул мыслью в цифровое брюхо интернета, внутри что-то отозвалось. Такой уж я человек – шутить можно либо над всем, либо ни над чем. Сел рядом с сестрой, спокойной до своей полной окончательности, мы больше не поссоримся и не посмеёмся – и это меня выводило из себя, я был чрезвычайно зол. «Твою-то душу, сестричка!» – вертелось у меня в голове, вот как, как я теперь буду встречать нашу мать? Злоба и грусть выветриваются с годами, а что толку – она больше не поведёт себя как «чёрт знает что», мне не надо будет занимать денег у друзей, чтобы положить её в реабилитацию, но что это значит по сравнению с тем, что она больше не приготовит мне яичницу? У кровати лежала книга Горького «На Дне» – стало тошно. Я встал, запирая мысли и чувства в сейф за толстые створки логики, обошёл комнату, выискивая между книг мелкие тайники в которых лежит то, о чём не стоило знать матери. Нашёл. Нашёл много и в разных местах комнаты, грязного цвета, в белых целлофановых мешочках, ох уж этот шик девяностых! Выкинул свои находки с балкона и долго смотрел на канал, вяло влекущий свои воды по безнадёжно опустевшему для меня городу.

Последующие события года слились в единый ком, с момента возвращения матери в Москву. Человек, летевший к одному гробу, прилетел к двум, сел, и где-то внутри себя уже больше не встал.

Похороны моего Никто – такого количества людей я не видел на похоронах ни разу, нам пришлось держать двери морга открытыми, чтобы люди шли и шли, и шли, обтекая гроб, прощаясь и выплёскиваясь волнами на улицу, целое море людей – наблюдая это, я осознал силу притяжения хорошего человека. Я смотрел, как проходят бессчётные десятки людей и держался за край гроба, чтобы меня не снесло волнами людского сочувствия. В голове роились странные мысли, ничего важного, ничего, о чём «говорить темно», только глупости, вроде того, как я увидел его на первом в нашей стране концерте Матисияху: мы с друзьями стояли в толпе молодняка перед сценой, мастистые исполнители и просто любители регги, а иудейская верхушка нашей страны сидела в амфитеатре зелёного театра, было забавно увидеть его там рядом с главным рабби. Конечно, они ушли после пары песен, но сам инцидент остался в моей памяти тёплым пятном.

Кладбище добавило мне знаний о культуре похорон у его народа – забавное продолжение их запретов на пирсинг и татуировки, изменение тела, которое не твоё, а всего лишь подаренное тебе богом. Похороны – момент торжественного возвращения чужой собственности, чистого, красивого, омытого в пряностях, в парадной одежде – саване. Парадной… без карманов, теперь они не нужны. Как по мне, если тебя пришло проводить столько людей, то никаких карманов не хватит на твоё богатство.

Потом были похороны сестры, уже второй за мою жизнь, но первой, которую я знал. Несмотря на все ссоры, что у нас были, на водораздел жизненных взглядов и поведения. Нельзя так уж просто выкинуть из памяти факты: её молодость, тусовку с Хирургом, который тогда не скуривался и не был ничьей подстилкой, её юмор и умение готовить, её доброту, скрытую за житейской мелочностью, её корыстность и её безотказную любовь к близким… до какой-то поры. Моя сестра была сложным человеком, главное, она была человеком. В голове всплыла сцена из начальной школы: сестра пришла меня забирать с продлёнки, я был чем-то сильно недоволен, по дороге домой я сказал: «Знаешь, ты как Мэри Поппинс!», она покраснела и улыбнулась, было видно, как ей приятно, выждав паузу, я продолжил: «Я всегда ненавидел Мэри Поппинс». Такие уж у нас были отношения, теперь это оседает ядом в моей повзрослевшей ухмылке. Смотря в гроб, я вспоминал то, чего помнить не мог, но что живо в приданиях, как вместо похода в зоопарк она водила меня на слёты байкеров, и родителям, по возвращению домой, я отвечал, что видел Бегемота и Змея. Тот дом, что стоит на Трубной, был местом для «чада и кутежа» задолго до меня – её стараниями, и у меня там были моменты в ранней юности, когда сестра по-семейному уступала мне «площади на потусить с друзьями», сама сваливая в неизвестном направлении.

Мы были разными, но одинаково обиженными тем, что нас променяли на степное царство, мы были разными и выбрали разные пути, но я всё равно любил свою сестру, такой какой она была и так как вышло.

Вероятно, жизнь любит меня любовью абьюзера-алкаша, решившего, что нужно больше захватывающего экшона в моё двадцатисемилетие. Через полтора месяца ушёл один из моих лучших друзей. Умер страшной смертью – задохнувшись в приступе астмы, лёжа на полу комнаты, так и не дождавшийся кареты скорой помощи, которая приехала уже только для того, чтобы освидетельствовать его отбытие в лучший из миров. Приложило, словно молотом: скромный еврейский мальчик, играющий на скрипке, выросший не в том месте и не в том обществе, ставший, в результате ироничным сукиным сыном с длинными красными волосами. У него имелась татуировка на подбородке, неподражаемая манера шутить и отличное чувство вкуса, во всём, что не касалось женщин и парфюма. Этот худой ухватистый парень, зарабатывающий на жизнь за гранью, очерченной законодательством нашей страны, был мне ближе многих старых знакомцев. Через несколько дней я замер над его гробом. Немногочисленные скорбевшие были поделены невидимой стеной на две плотные группы. Его друзей – разномастное сборище людей его понимавших и принимавших, чьи надежды и потребности он носил в своих длинных волосах. Его родителей – истово ненавидящих вышеописанную мной группу и обвиняющих её в потери сына, которого они не знали и не хотели понять.

Я стоял рядом с его лучшей подругой, моей марой, мы держались за руки, наверно, это был последний момент, когда мы были по-настоящему близки. Что он, лежащий в гробу, что она, крепко сжимавшая мою руку – оба этих человека настолько глубоко засели во мне, что проливаются в истории, вышедшие далеко за грани наших соприкосновений. Проливаются до сих пор, и о них надо будет говорить отдельно, но это правда из «Сейчас», а из «Тогда» был только звон мёртвых витражей, осевших грудой битого стекла в её глазах, и был комок, который я старался, но всё не мог сглотнуть. В голове у меня неслась кинохроника с кадрами, запечатлевшими меня и моего лейтенанта вместе на рубежах нашей неблагой войны против серости в этом старом городе. Говоря языком приемлемым законом, его поминки были жёсткими.

Будто бы выше описанных событий было мало для наполнения осени, окончательными литаврами сыграл репрессивный отросток спрута власти и подгнившего морализаторства, узревшего глупость и порочность в другом моём ближнем друге. Сложно представить себе больший налог на глупость, а ничем другим его ситуацию я посчитать не могу, чем усесться в нашей бескрайней ледяной родине по статье, предусматривающей смерть за решёткой, как лучший из возможных вариантов. По моему личному мнению, детей ебали тысячи лет назад и ебать будут после того, как мой прах будет развеян. Но не стоит думать, что я говорю о столь ужасных вещах, я скорее говорю о семьях, которые пьют и не смотрят за своим чадом, а чадо впитывает в себя окружение и хочет реализовывать себя, и о скучающем от обыденности и пресыщенности интеллигенте, который поддался на сладостные трели, ласкающие ему эго. Всё это форменный карнавал глупости, ханжества и недопониманий, который мог бы быть решён миллионом других путей, но, как и требует пуританская мораль, отнюдь не первый любовник отнюдь не младой душой потасканной девахи отправился познавать прелести столь важной для русской души лагерной жизни. Если спросите меня, в те годы были распространены тесты на психологический возраст, и, подпив коньяку, я точно скажу, что психологический возраст мамзельки, совратившей моего приятеля, был: «80, старая портовая шлюха», но то всё ангажированное зубоскалье и шутки над страшным. Понятно дело, что предъявлять к болванке требования личности неразумно, а вот глупость моего приятеля – медицинский факт.

К моменту, когда моя страна решила, что её конёк – это ган-порно с самолётами и бомбами, на другом конце мира премия по литературе имени создателя динамита ушла барышне, чей конёк – это причитания на тему ужасного мордора. Моя психика не выдержала и посыпалась. В своей жизни я участвовал и переживал много сомнительных ситуаций, нередко связанных с прямой опасностью продолжения функционирования моей биологической оболочки, но панике не поддавался и всегда считал, что мой внутренний мир в полной моей власти. Но на то Пан и был богом у древних греков. Когда он злился ни смертные, ни боги ничего не могли с собой поделать – просто неслись куда глаза глядят, лишь бы подальше. Паника пришла в мою жизнь – постоянные приступы потери дыхания, когда загнанное сознание почему-то решало, что я не могу вдохнуть, а каждый следующий вдох лишь приводил к гипервентиляции лёгких, перенасыщая и так взбудораженный мозг дополнительным кислородом. Ловишь ртом воздух как выброшенная на берег рыба, но лучше не становится, становится хуже: тебя не может убедить в том, что ты вдохнул, ни звук, ни холодок ветра на коже; ведь всё это ты мог придумать себе сам, сознание пожирает само себя, завернувшись в извращённую подкладку солипсизма. Если ты придумал себе, что ты вдохнул, это не значит, что ты вдохнул на самом деле, ты просто бредишь, обнадёживаешь себя, теряя время. На самом деле, ты глубоко под водой, и это твои последние секунды перед тем, как всё потемнеет, а сердце бьется всё быстрее и быстрее, проверяя свои клапаны на прочность. В голове крутились образы: моего второго отца, ловящего воздух ртом, перед тем, как его сердце дёрнулось в последний раз, моего друга, кашляющего взахлёб на полу, так не дождавшегося кареты с горящей люстрой – первый раз в жизни я ощутил страх смерти и своё полное бессилие.

Психиатрический диспансер оказался прямо напротив квартиры, где в своё время я пальцем писал своё имя на зеркале, вылезая из душа, чтобы, когда я ушёл, оно проступило перед хозяйкой. Там, на кухне, висела картина I’m metaphor, а в углу валялись красные туфли для танго. Врачи вкрадчиво объяснили мне, что мне надо ложиться в их нежные объятия с вкусными таблетками и мягкими стенами, а я предпочёл съехать с подобных развлечений. По результатам той зимы, мне пришлось признать, что всё моё сознание, подкреплённое горстью антипсихотиков и антидепрессантов, ничего не могло бы сделать со сложившейся ситуацией. Есть вещи, которые ты не сможешь, а главное, не должен решать в одиночку. Меня спасла Ян, почти каждую ночь лежавшая на моей груди, и вместо сна слушавшая, как я дышу. Если не только я уверен в том, что я дышу, но и человек которому я полностью доверяю, значит это всего лишь игры разума, значит можно жить. Как-то так: опираясь на костыль из лекарств и на женское плечо, я и прошёл через ту великолепную зиму.

***

Up the hill the headstones lie

Up the hill the reapers watching eye

Up the hill the headstones lie

Headstones…

Ласковые акустические гитары шведов в моих наушниках укутывали мой неровный шаг своей меланхолией. Я шёл, покачиваясь, из бара домой по пустеющему городу. Весь мир взбудоражен очередной болячкой, тоже мне, Юстицианову чуму нашли… смех! А может и не смех, говорят, всех собираются закрыть по домам, ввести комендантский час, все, кажется, настроены серьёзно – мне сложно судить, я только выпал из чёрного омута сознания, в котором пребывал очень долго, мне только предстоит понять, что происходит в мире снаружи. «Всё после», – думаю я, бредя по набережной в сторону дома. Воспоминание о том, как я гуляю по этой набережной не в одиночестве, всплыло из грязного болота сознания пузырём – чертыхнувшись, я отбросил и его. Всё после, пока мне надо домой и поспать. Стеклянные двери (будто я вхожу в аптеку, а не в жилой дом), лестница, коридор, кровать.

***

Надо мной возвышались золотистые стволы сосен, увенчанные своими щетинистыми гривами игл, а над ними было глубокое синее небо, в которое хочется упасть сквозь зелёную колючую крону, сквозь мелкие барашки облаков, распугивая своим падением вверх чаек, привыкших безраздельно царствовать в этом прибрежном небе.

Подо мной был серый плед в красную клетку, кинутый поверх подстилки из длинных мягких игл южных сосен, лежащих на земле во множестве золотистых слоёв, пряно пахнущих смолой и морским ветром. Потянувшись, я сел, разглядывая прекрасный вид скалистого побережья, неровно окаймлявшего огромное зелёно-синее море. Мой взгляд гулял по прекрасному пейзажу будто сошедшему с кисти Тёрнера, если бы у того хоть раз в жизни было хорошее настроение, и внезапно остановился на небольшой полоске суши внизу – я увидел семью. Маленький мальчик лежал под сосной, около него горел небольшой костерок, который кормил ветками худощавый бородатый мужчина в ярко-красных плавках. Поодаль от них, скрестив ноги по-турецки, сидела молодая женщина в бежевом купальнике, раскладывающая на белом отрезе ткани еду, а по литерале, оставляя за собой глубокие следы в мокром песке, шёл ещё один мужской силуэт, явно полнее, обладавший курчавой бородой и держащий в руках где-то найденный им лист жести.

Встаю и тихо крадусь по склону вниз, скрываясь за камнями и кустами можжевельника – мне не хочется спугнуть их покой. Ложусь животом на горячий камень, нагретый лучами морского солнца, скрытый от наблюдателей кроной ниже растущей сосны, и смотрю, как они смеются. Лист жести закрепляется над костром, и на него кидают свежую рыбу – я вспоминаю, что это была кефаль.

Мальчик сидит и его Никто играет на флейте, а мама с папой танцуют возле костра, высоко задирая ноги. То ли камень солёный от морского ветра, который нет-нет, да занесёт сюда брызги особо высоких волн, то ли я плачу. Ветерок доносит до меня заманчивый запах свежевыловленной рыбы, чьи бока подрумяниваются на её последнем солярии, я вижу улыбки и слышу смех, вплетённый в незамысловатую мелодию, выводимую старой английской дудочкой.

– Эй, ты где?!

Идиллию прерывает звонкий женский голос, хорошо знакомый мне женский голос.

Я оборачиваюсь, передо мной вид, которого не было, когда я крался в сторону молодых родителей, да и вообще, такого пейзажа никогда не существовало на этом побережье. Оказывается, моё каменное лежбище стоит на гребне скалы, окружённой соснами, а прямо за моей спиной начинается спуск, поросший иглицей и миндалём.

«Ау, мужчина, где тебя чёрт носит?!» – отстав от первого окрика, ветер принёс другой голос. Внизу на склоне горели костры. Не один и не два, десятки костров загорались в долине, у каждого я мог разглядеть женский силуэт. Ближе к морю я видел костры с худыми и длинноногими хозяйками, но глаз выхватывал знакомые плотные формы с полными грудями где-то у виноградников – татуированные, разноцветные, разные…. Вопрошающие.

«Дорогой?!», «Слышь, Скотинушка?!», «Любимый ты где?!» – небо наполнилось женскими голосами, смешанными с криками чаек, по коже побежали мурашки.

– Запутался? – совсем рядом прозвучал мягкий голос.

Повернувшись, я увидел молодую маму, стоящую чуть левее моего каменного ложа, всё в том же бежевом купальнике и задумчиво жующую жареную кефаль, держа её за хвост.

– Так ты сама говорила, не спешить… – попытался я оправдаться, но замолчал, увидев, как она хмурится в стремительно накатывающих сумерках.

– И сколько в ашраме сидеть собрался? – ироничный мужской голос, пропитанный смехом, как ром-баба сладким соком, прозвучал с другой стороны. – Аскет-то из тебя так себе получился.

Стоя в полосатых синих плавках, рядом стоял мой Никто и протягивал мне тот самый лист жести, на котором недавно они жарили кефаль.

– А где отец? – глупо спросил я, забирая протянутую мне импровизированную сковороду.

– Да он у костра сидит, за мальцом приглядывает, сказки ему рассказывает про Базилика Зелёного.

– Тебе идти пора… – произнесла матушка, уже доевшая кефаль и теперь вертевшая между пальцев оставшийся хребет с печально повисшей на нём рыбьей головой.

Я вгляделся в тёмный склон и в долину внизу, пытаясь высмотреть…

– Её там нет, – прервала меня мать, – Ты её придумал, и живёт она лишь у тебя в голове.

Я хотел было огрызнуться, но правота её слов, резанувшая меня изнутри, просто не оставила мне выбора. Где-то внутри я знал, что есть другой ответ. Костёр чуть вдали от остальных, на небольшом скальном взгорье, прямо над морем, на его отроге росло странно скрученное дерево, а со стороны скальной стенки расползались плети виноградной лозы. От этого костра не звали. Я догадывался кого там встречу.

– Спасибо – сказал я вставая, вернее, я попытался встать, лишь дёрнувшись. Внезапно я осознал, что я один, в руках не было листа жести, зато на запястьях обнаружились кандалы с короткими цепями, ведущими к камню, который обрёл неприятно закруглённые рукотворные формы. Южная тьма окончательно упала на землю, со стороны долины не слышались голоса, а тени сосен вокруг меня образовали подозрительно ровный круг. Я дёргался ещё и ещё, но с каждым рывком цепи, которые теперь были и на ногах, лишь плотнее приковывали меня к каменной ладони жертвенника, покуда не растянули меня на нём без возможности пошевелиться. Где-то на периферии моего зрения было пятно света, и оно неспешно приближалось, мне совсем не хотелось, чтобы это пламя приходило ко мне, я постарался не дышать и разглядывать небеса, покрытые абсолютно неизвестными мне созвездиями из колючих зеленоватых звёзд. Мужская фигура с факелом в руке приблизилась, обошла камень, держа факел так, чтобы за пламенем я не мог различить его лица. Отвернувшись от алтаря, он подошёл к ближайшей сосне и поднёс факел к её кроне – дерево незамедлительно вспыхнуло. Через миг пламя перепрыгнуло на соседнее, ещё миг – и вот уже следующее заполыхало. Я оказался в кольце горящих деревьев. Мужчина повернулся, в свете огня я увидел то лицо, которое день через день вижу в зеркале, когда брею его от клочковатой щетины.

– Ты запутался – недобро сощурившись, сказал я, доставая кривой чёрный нож, скалящийся отблесками пламени, пляшущими на лезвии. Мне хотелось что-то ответить, но губы не поддавались, они оказались сшитыми.

– Ты запутался – повторил я и двинулся к себе лежащему на алтаре.

***

Проснулся я от неожиданной боли, так яростно вырывался во сне, что со всей дури въехал правой рукой в стену – зашипев от боли, сел на кровати. Пошарив под подушкой, левой, неотбитой рукой, не с первого раза нашёл телефон и узнал, что в миру сейчас раннее утро. Да уж, верно сказано, сон алкоголика тревожен и краток.

В комнате было темно. Окно, полностью закрытое чёрным третуром, я трогать не стал, сомневаясь в том, что за ним было хоть что-то достойное внимания. Зевнув, я двинулся в сторону кухни. Откуда-то воняло козлом, чуть позже я понял, что от меня – всё верно, козёл и есть, разве что рога не растут и то пока, ну и ладно, нюхать меня некому. Всё что меня интересовало – кофе. Болезненно сморщившись от яростно взвывшей кофемолки, я погрузил своё внимание в смартфон: новостная лента мне сообщила о начале карантина, или как наша ссыкливая деспотия назвала это – каникулы. Хмыкнул – на моей жизни это могло сказаться в самой малой степени. Помолотый кофе перекочевал в джезву и, залитый водой, воздвигся на зажжённой конфорке, я отошёл к столу и взял две вещи моего каждодневного утреннего ритуала: анальгин и томик Омара Хайяма. Первый был отправлен в рот, второй же – открыт в случайном месте.

«Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете,

Кроме смерти, завязанной мёртвым узлом»

«Вот уж точно, старичок!» – подумалось мне после того, как рубай рубанул мне в голову. – «А можно мне чего-нибудь не на заданную тему?». Отложив книгу я вернулся к плите, кофе готовился сбежать из турки, некоторое время я держал её в руках то приближая, то отдаляя от пламени, давая зёрнам лучше вывариться, после чего всё слил в полулитровую кружку с брендом Крушовицы на боку и проследовал за свой письменный стол. Наивные люди подумали бы, что дальше последует работа… она, конечно, была: письма на почте, ждавшие ответа или черновик сценария, лежащий в столе уже который год. Но для меня это был явственный бред, я взял геймпад от своей Sony PlayStation и оживил большой телевизор, стоявший на столе. Выбирать игру долго не пришлось, что может быть лучше Dark Souls поутру? Боль от похмелья и боль в геймплее – всё, что вам нужно, если вы крепки духом и решимости ничего не делать, как и раньше, как и всегда. Первый глоток кофе прибавил ясности мысли, второй настроил зрение, всё ещё немного плывшее после конской дозы спиртного, выпитого прошлой ночью, сигарету – в зубы.

Прошло около десяти минут, вот вроде бы и самые сложные игры современности, а когда проходишь их столько раз… мысли отправились в полёт.

***

Шли месяцы. Мэрия таки решилась и посносила к чертям все ларьки, очистив лицо моего города от россыпи уродливых прыщей, из центра даже исчезли крысы размером с собаку, отжиравшие свои бока на отбросах бесконечных шаурмячных. Интернет истерил, в свойственной ему манере, о уничтожении аутентичности и потери облика привычной столицы. Меня это веселило, не знаю, в каком городе жили те люди, которые это писали, явно не в том, где прошла вся моя жизнь. Придя под памятник Грибоедову, в место, где я провёл всю свою юность, я внезапно увидел площадь, такой, какой её задумывали – она оказалась красивой. Невдалеке от памятника Пушкину снесли ублюдскую стеклянную пирамиду, а вслед за ней и непонятные полумагазинчики – полубары, оказалось, там был вход в метро, о котором я даже не знал. Но всё хорошее жизнь всегда уравновешивает полным черпаком дерьма, так что на столь редкое явление, как благоразумие родных чиновников, город ответил сумасшедшей бабой, вышедшей погулять на улицу с отрезанной головой ребёнка. Шокированная этим человеколюбием зима пошла на убыль.

За моими окнами снег сбежал с мостовых того, что во времена задолго до моего рождения звалось Хитровкой, а залетающий в форточку с треснувшим стеклом воздух стал теплее.

Кстати об этом, проблемы с дыханием более-менее прошли, во всяком случае, каждодневное существование перестало полниться спорадическими попытками издохнуть прямо здесь и сейчас. Зиму и весну я провёл почти полностью в объятьях «света», мало видясь со своей «тёмной половиной», хотя, и она посещала меня, наполняя мою постель не только стонами, но и нежной внимательностью, не позволяющей мне утонуть в море наплывающего страха.

Минуты летели как-то по касательной, лишь слегка задевая меня. Визиты раз или два в неделю в отчий дом, где матушка ускоренно старела под надзором племяшки, оседали внутри мутным осадком готовности. Мне, ровно как и всем окружающим, было понятно, что уже скоро я перееду, освободив племянницу от цепей, висящих на её крыльях молодости, и у меня это не вызывало ни малейшей ноты отрицания. Моё обиталище обмелело – люди, обивавшие мои пороги, стесали зубы своего тусового оскала об моё безразличие. Оставались лишь самые верные или потерянные, и вот у них был траур – чёрные песнопения по ушедшей эпохе и крове, что столько значил для них… А у меня не был, я купался в болоте собственного безразличия, из которого выдернуть меня могли лишь касания любимых рук да предложение от друга: устроить литературный интернет-проект, что мы и воплотили в жизнь.

На излёте весны, когда один недальновидный мальчик решил половить покемонов в церкви, мы открыли «Мракографию» – паблик, собиравший в себе наши наработки по небольшим рассказам, разрезанным на маленькие куски для удобного потребления современным читателем. Всё лето я был занят тем, что причащался телами женщин, комплектовал посты, воскуривал то, что осуждается в нашей стране и ездил на фестивали. Пусть я делал это не так запойно как в двадцать два, но сложно делать что-либо, так же запойно, когда ты уже пару раз чуть не помер от собственного куража…

Лето стекало по небосводу, стремясь к своей окончательности, ветер задул с севера, и в воздухе стал нарождаться запах приближающейся осени, надувал ли он в голову дурные мысли, хрен его знает, но факт остался фактом – я вдрызг разругался с другом. Претензии, накопившиеся за время ведения совместного проекта, вылились в скандал во время одной из наших ночных пьяных прогулок. Нашпиговав друг друга словесными гениталиями, а по одарённости в этом занятии наш брат может оставить широкую общественность далеко за красивыми спинами, мы прекратили всяческое общение. В таком положении вещей и случился мой переезд, на который мне было плевать до самых последних дней. Общественные тризны по прощанию с моей берлогой оставляли меня холодным всё лето, но в последние вечера мерзкий червь сомнений пожирал меня изнутри. Так или иначе, выбором ситуация не располагала, и я отправился жить в дом, из которого ушёл в светлые времена своего семнадцатилетия.

Пришлось подыскать себе обычную человечачую работу, чтобы не огорчать мать видом безработного разгильдяя, непонятно откуда берущего деньги, да и должники мои, коими долгие годы полнилась столица, либо вернули долги, либо посваливали из нашей благодатной родины куда-то, где их ждала лучшая жизнь, и не было слышно моего ласкового голоса в телефонной трубке. Поскольку места в фирме, где я работал ранее, не было, а вопрос стоял ребром, пришлось прибегнуть к дауншифтингу и со всего размаху усесться в кучу навоза, которая зовётся техподдержкой. Техподдержкой крупного провайдера. Чтобы описать рабочую смену в этом аутсорсовом адском котле, представьте следующее: вы вынуждены тратить свою жизнь на то, чтобы максимально глупые и злые люди в момент острой фрустрации орали на вас матом на протяжении двенадцати часов, на что вы в свою очередь, должны отвечать максимально дружелюбно и решать задачи уровня отстающего третьеклассника.

Диалоги из разряда:

– Вы, блядь, какого хуя нормально не работаете!

– Простите? Меня зовут Николай, чем могу помочь?

– Я ставлю дочке мультик, «Весёлый…» блядь, «…трактор»! А он весь кубиками, я тебя спрашиваю: какого хуя он кубиками?!

– Не могли бы Вы назвать номер договора, чтобы я мог проверить Ваше оборудование?

– Слышь, бля, у нас с тобой проблема, то есть с твоей фирмОй, хотя я так считаю, что у нас с тобой проблема!

– Мы решим нашу проблему, как только вы назовёте мне номер договора.

– Хммм… обожди……… 12986709. Доволен, сука?

– Сейчас подключаюсь к Вашему оборудованию, потребуется перезагрузка…. Проверяйте.

– О! Красота. Ты это, не злись… работа у тебя конечно… я не хотел, заебало просто, трактор ещё этот…

– Я понимаю, доброго дня!

стали моей повседневностью. Я всегда был весьма стрессоустойчивым, но всё же поражался тем потокам негатива, которая несла в багаже подобная работа.

В доме на берегу канала тоже всё было не просто, при всей моей любви к матери, довольно проблематично снова стать тихим профессорским сыном. Когда ушёл из дому в семнадцать, а после состряпал себе жизнь владельца притона, обложенного женщинами и развлечениями всех сортов незаконности. Изменения произошли буквально во всём и, естественно, это не могло не затронуть и мою постель. В попытке удержаться хоть за что-то стабильное, я схватился обоими руками за Ян и, конечно же, прогорел. Поделом, надо сказать, потому что вёл я себя, мягко сказать, некрасиво, а честно говоря, по-свински. В своей тяге к Свету я настолько наплевал на Тьму, что умудрился бросить её в её же день рождения в моей постели. В результате зиму я встречал в чужом мне доме, без возможностей жить в привычной мне манере, один, одновременно Бросивший и Брошенный.

Под всем этим соусом на стол моей жизни подали зиму.

***

Солнце, о коем мне приятней думать как о Гелиосе или другом лошаднике Сурье, тут зависит от настроения, постигшего мою левую пятку поутру, проделало свой длинный путь по грязно-серому куполу, наполовину скрытому надорванным бельём облаков, а мой желудок зычно заявил о своём существовании. Пришлось отрываться от бесконечного круга виртуального насилия, рассадника всех ортодоксальных зол от убийств до гомоэротической тяги, и тащить своё бренное тело на кухню в гуманистически-кулинарных целях. В холодильнике сыскалась зелёная фасоль и кусок пармезана, или того, что называют пармезаном после охренительной идеи правительства о том, что нам не нужен чужой сыр. Решив добавить к этому макарон, я полез в ящики, там под пакетом с присносущей гречкой лежал листок. Потянувшись, я достал его и с удивлением понял, что текст, написанный на нём, написан моей рукой, что странно – я не помнил, чтоб за последние годы писал что-либо от руки… Вроде бы только на этой неделе вернулся к этому занятию, а вот глядишь-ты. Судя по летящему прямиком в ад почерку, писал я это в момент особо крутого алкогольного пике.

Вчитываясь в мелкие, если не сказать крошечные буквы, я поставил кипятиться воду.

Последнее время я окончательно разболтан, временами лёжа на диване, я чувствую, как просачиваюсь сквозь внешнюю оболочку вещей, дело не в том, что я утопаю в обивке слегка обгоревшего лежбища, скорее в том ощущении времени, которое обтекает меня в другом темпе, образуются завихрения щекочущие волосы на груди или же у пупка.

Скока бы я не пил и не ел снотворного со сном всё не просто – тишина дома давит, в ней лишь кошка временами гоняется за своей тенью или той причинностью, которые их пушистый народ вечно стремится поймать в диких прыжках по стенам, стульям и всему тому, что оказалось по дороге. Временами она приходит и тычется мне мордой в лицо, заглядывая своими серо-зелёными глазами в мои… когда-то они тоже были серо-зелёными, сейчас серые, сплошь в красных прожилках. В основном же, она сидит на постели в другой комнате, в пустой… и ждёт хозяйку.

Естественно я нашёл выход, как любой любитель историй и коллекционер бесполезных знаний по фантастическим мирам. Я стал слушать бесконечное количество видео на ютубе, включая их на телефоне и втыкая наушники в уши. Под бормотание, освещающее столь важные вещи, как перечень всех подразделений космодесанта во вселенной Вархамера сорок тысяч или описания полного арсенала ксеносов оттуда же, я научился засыпать не обращая внимания на сквозняки, звучно хлопающие дверью в пустую комнату дальше по коридору.

Я был в своём старом доме, в котором моя самостоятельная жизнь загорелась яркой звездой, после чего закономерно оказалась бычком, летящим в унитаз, наполненном житейской глупостью и самомнением раздолбая немного за двадцать. Вокруг были друзья и знакомые, весело шумевшие и разливавшие в бокалы, чашки, да и просто в собственные ненасытные пасти вино неустановленного происхождения, этикетка плыла перед взором, на ней была намалёвана томного вида барышня, читавшая книгу. С кухни раздался взрыв женского смеха, я двинулся туда по неестественно удлиненному коридору, который был вывернут наподобие ленты Мёбиуса, минуя прихожую, я увидел, как закрывшись полами пальто от света желтоватой лампы, целуются двое: друг, коему следовало бы сейчас отбывать свой налог на глупость в местах не столь отдаленных, и одна миловидная, жаль давно умершая, девочка. Улыбнувшись ему и получив ответный блеск его глаз, имевших оттенок взгляда волка, вонзившего зубы в овцу, я вошёл на кухню, оказавшийся форменным цветником.

      Кухня тоже преобразилась, раздувшись в размерах, хоть и не потеряла главной своей отличительной особенности – ванны, стоявшей у правой стены, облицованной побитым кафелем. Десяток женщин на кухне с хохотом подтрунивали над бородачом, который пытался запихнуть в духовку противень с гусем, гусь явно не проходил по объёмам – но иступленное выражение на лице приятеля давало понять, этот самец ещё в юности усвоил главное мужское умение «впихать в невпихуемое» и настроен прийти к успеху. Щёку мне обжёг взгляд, я повернул голову и увидел глаза, которые чаще всего смотрят на меня из воспоминаний из-под розовых локонов, она молча сидела на краю ванны у самого окна, и уличный фонарь, освещая её кожу, наполнял её мягким свечением. Улыбнувшись, она приветственно подняла бокал наполненный вином, я ответил тем же и направился к ней, внезапно, бородач оторвался от своей миссии, бросив гуся на половине его пути в металлическую утробу будущего крематория, схватил меня за руку, с серьёзным видом уставился на меня и начал:

– Знаешь ли ты, что стандартная эскадра имперской флота состоит из....

дальше пошло перечисление линейных кораблей с точным описанием их объёмов и орудийного состава, я дёрнул рукой, но не смог выскользнуть из его цепких пальцев, оставалось только дослушать длительный монолог. Покуда я был прикован к месту, крутобёдрая цель моего путешествия выскользнула из кухни, походя царапнув мой загривок длинными ноготками и обдав неясным запахом романтичного пренебрежения. Договорив, спонсор моего одиночества ухмыльнулся и хлопнул меня по плечу, после чего вернулся к своей войне, а я слегка ошарашенный улыбнулся дамам и двинулся в обратный путь, но и тут меня задержали. На моём пути выросла фигура и ещё до того, как я смог понять, кто это, прижал меня к стене и стал вещать:

– Я недавно листал интернеты и узнал, что стандартная эскадра имперской флота…

я снова был вынужден выслушать монолог о личном составе и количестве приписанных астропатов нужных для навигации, а также о важных отличиях истребителя перехватчика «Ярость» от бомбардировщика «Звёздный Ястреб». В этот раз у меня получилось вывернуться, и я лёгкой трусцой вбежал в большую комнату, в которой уже состроили гитары и теперь разговоры за столом, стоящим в центре комнаты, слились с переборами струн, идущими со стороны одного из диванов. Обшарив комнату глазами, я нашёл её стоящую чуть поодаль одного из двух окон на другой стороне комнаты, она задумчиво смотрела на меня и улыбалась. Идя к ней, я уже чувствовал, как прикосновение к её тонкой кисти, гладкой коже, пронизанной тончайшими синими прожилками, как поведу руку выше к её острым, шипастым локтям… по дороге я грубо отмахнулся от парня, своей небритостью больше напоминавшего напильник, чем человека, уже читая в его оклике рёв доставших меня имперских флотилий.

Минуя диван, я налетел на что-то ногой и опустил взгляд, на полу рядом с диваном кто-то лежал полностью накрывшись пледом, кто-то маленький и субтильный, ткань пришла в движения, встреча с моей ногой явно разбудила того, кто был скрыт клетчатым пледом.

Я присел и откинул ткань, это была мама, которая, заспанно поглядев на меня, улыбнулась и села, оглядев всё вокруг, она задумчиво спросила: «Это наш дом? Мы будем тут жить?».

Я встал, держа такую маленькую мать на руках, и ровным голосом произнес: «Всем вон».

Первой ускользнула Морриган, шепнув, что понимает, и на секунду прикоснувшись губами к моему загривку, остальные меня не волновали, я отнёс мать на постель и тут со стороны коридора донеслось:

– На прощание хотел тебе сказать, что стандартная эскадра имперского флота…

Со слезами на глазах я повернулся и ударил говорившего.

Когда я проснулся, в наушниках звучало: Стандартная эскадра имперского Флота…

Смахнув выступившие слёзы, я сел и тыкнул в потухший экран телефона, он показал мне, что видео только началось, вслушиваясь в говоримое, я с удивлением понял, что знаю текст наперёд. Какое-то время я тыкал пальцем по таймлану видео и заканчивал фразы, говоримые диктором… в какой-то момент моя голова зазвенела от боли, и я двинулся на кухню, чтобы закинуть в себя пару капсул нурофена залив их глотком виски.

Вода в кастрюле забурлила, отложив листок, я таки закинул макароны в воду. Когда это было написано, я не помнил. Предположу, что осенью, не столь это и важно, если все дни походят друг на друга, с тем же успехом это могла быть и зима. Более даты меня интересовал сам сон и пластичность времени, описанного на листе бумаги, что-то он мне напоминал. Какое-то время я безуспешно пытался вспомнить что именно, но, в конце концов, сдался и плюнул. Буквально спустя десять минут, когда еда была готова и выложена на тарелку, в голове зажглась лампочка с ответом – «В конце Джон умрёт». Приятнейший фильмец по одноименной книге, запомнившийся мне как отбитым сюжетом, так и постоянным вбрасыванием занятных мыслительных концепций в ироничном ключе. Ярким примером являлась открывающая сцена в фильме, она касалась зомби-нациста и топора, являя собой переделанный парадокс корабля Тесея. Улыбнувшись, схватил еду и потащил в свою комнату, я получил сразу два ответа. Первый вопрос скучный и неважный – загадка о человеческом мозге, выставленная в фильме чуть ли не сверхспособностью. Сон, в котором главный герой видит свою бывшую сидящей на связке динамита, взорвавшую её. Герой просыпается от раската грома, и создаётся вопрос: откуда спящий человек узнал про гром и каким макаром имплементировал его в собственное сновидение ещё до возникновения события? Устраиваясь в кресле перед своим огромным телевизором, служащим приставкой к игровой приставке, я ухмыльнулся – ответ про знания находится настолько на поверхности, что вряд ли кого-то в состоянии удивить, экстраполяционные возможности сознания, работающего на холостом ходу, потрясающе. В сенсорном плане мы, конечно, уступаем собачкам, которые могут учуять растворённый в озере кубик рафинада, но и считать кожей изменения температуры, влажности и давления можем легко. А как сопоставлять всю сетку фактов может мозг, освобождённый от столь скорбных занятий, как осмысливание жития и бытового охуевания, и говорить не стоит. Меня больше занимал вопрос о скоростной имплементации этой информации в сюжетную ткань сна, как сознание импровизируемо вклинивает новые струи в свои потоки повествования, оставляя далеко позади неумех-джазменов. Оставалась, конечно, нераскрытая тайна, осевшая на листке бумаги лежащего на кухне – полное знание неслышимого ранее мной текста наперёд… Но пусть она останется тайной, открывать некоторые вещи в собственном сознании не стоит, там можно встретить щупальца и сияние странных тёмных звёзд. «Стать несчастным, уехать в Провиденс и умереть в безвестности», – автоматически добавил мозг.

Оживший телевизор залил комнату своим светом, мне кажется, что оттенок кинескопа можно назвать отвлекающим дружелюбием. Первая вилка с накрученным на неё спагетти и кусочком зелёной фасоли отправилась мне в рот. Главным ответом этого вечера, существенно более актуальным, чем вся интеллектуальная чехарда, было: «Отлично, теперь я знаю, что мне посмотреть, на ночь глядя».

***

Ближе к утру я уснул и, продолжая дневные копания в прошлом, мозг трудолюбиво продолжил выстраивать ретроспективу событий, медленно ведущих меня из прошлого к сегодняшнему положению вещей. Это не было шибкой образностью, просто я перемещался из сцены в сцену, откусывая, жуя и проглатывая события, прошедшие в год, что на десять лет моложе года с розовой чёлкой, который так хотят вернуть люди чуток помладше меня.

Поутру, жуя кофейную гущу, оставшуюся на дне опустевшей чашки, я попытался выстроить события в ровный ряд.

***

С чего начался тот год? Сначала все обсуждали нимфетку, любящую попить водки и посажать мальчиков – то самое «донышко» нашего прайм-тайм ТВ. Потом переключились на новый закон, переводящий опиздюливание жён на святой Руси из разряда уголовного развлечения в административную серость. В это время я прибывал в горах Грузии. Идея слетать туда в компании Ян была явно не лучшей из всего того, что посещало мою светлую головушку – так что поездка оказалась тем ещё адом. Вернувшись в столицу, я был настолько морально вымотан, что выход на адовую работу показался мне счастьем. Единственной отдушиной стал дом, в нём всё стало прекрасно с матушкой, мы жили душа в душу, смеясь каждый день, обсуждая книги и смотря фильмы.

Я подкрадывался к ней со спины и целовал в затылок, улыбался, слушая её изумлённое оханье, у нас появилась постоянная перекличка. «Я тебя люблю», – говорил я. И неизменно слышал в ответ: «Я тебя больше». Именно матушка, не послушав моих вялых возражений, показала мои рассказы своему давнему другу, как и она, профессору, носителю небесно-голубых глаз и окладистой бороды. Череда последующих за этим событий привела к предложению написать сборник рассказов для издания в Чикаго, что стало лучом света в том царстве фрустрации, что моей жизнью зовётся.

В течение нескольких месяцев я работал как заведённый на смеси из ненависти и ажиотажа, невыносимое презрение к себе и жажда "всех благ" окружающим уходили в тренажёрном зале, где я проводил по паре часов в день, три раза в неделю. Поедая зелёные яблоки в промышленных масштабах, я работал над текстами, как дома, так и в офисе, пропуская мимо ушей матюки клиентов и общую суету большого оупенспейса – поле задач было немалым. Я перебрал всё написанное мной с двадцатилетия и переработал, после чего дописал ещё несколько рассказов, для такого непродуктивного автора, как я, эти месяцы были подобны рогу изобилия, всё шло в гору, покуда я не заработал серьёзную травму плеча, сильно осложнившую мне жизнь, но не отбившую к ней вкуса. Лето я посвятил врачеванию и вернувшемуся интересу к женщинам, в офисе у меня случились два ни к чему не обязывающих романа, резко прибавивших мне мотивации появляться на рабочем месте – весь этот несносный круговорот глупости и ругательств, существенно лучше переносится, когда на обеденном перерыве ты можешь запереться в «переговорке» с кем-нибудь пышущим жизнью… Стоп, странно, работа работой, но ведь была ещё белокурая Лера, ещё студентка из Питера, и барышня из конструкторского общества, и преподавательница испанского… Странно, почему я не могу разобраться в количестве женщин? В любом случае, это не столь важно, все забытые мной имена не могли стоять вровень с тем фактом, что травму мою явились лечить с двух сторон оба столпа моего женского баланса. Ян разочаровалась в своём вольном поиске новой интересной жизни, вероятно, выхватив всё то, чем жизнь и потчует девушек, отправившихся на такие поиски, её камбэк не был насыщен претензией на высокие чувства, а был простым поиском комфорта и эндорфина. В свою очередь, её антагонистка, вновь просыпающаяся в моей постели, исполнила свою партию с ненавязчивой природной элегантностью, как вода она просочилась в мою жизнь извне, используя трещины литературы и молчаливую красоту понимания… В этот раз я уже не допускал перекоса моих симпатий – я был сосредоточен на себе и своих ожиданиях касательно заокеанского издания моего сборника и продолжал работать над новым словесным полотном. В августе, где-то после того, как интернет обсудил, как коммунистический постмодернист «критикуя предложил» пойти в пешее эротическое путешествие современному классику русской словесности, я решил, что мне надо сменить обстановку как внешнюю, так и в том чулане, что работает мне черепной коробкой, а по дороге пересмотреть свои взгляды на давний камень преткновения для моей психики – петровский город на болотине, место обитания ряда моих бывших и моего племянника. Город вызывал во мне подкожное отторжение с раннего детства по причинам, не столь важным к упоминанию. Поездка вышла, мягко сказать, неудачной. Сразу же по приезду мне припомнили славу, несущуюся над моими тусовками в столице, и предложили откушать от северного стола… Благо, воспитанный в культурной семье, я знал, что не соглашаться на подобное – прямое неуважение по всем законам гостеприимства. И вот я, уже длительное время чистый от своей прожжённой развлечениями бомонда жизни, вновь оказался в круговерти знакомых шаблонов. Описывать всё не имеет смысла, да и какой интерес может представлять перемещение из одной жопы крота в другую: дождь, всплески неона, длинноногие окрысившиеся существа, которые когда-то были чьими-то дочерьми. Грязная взвесь вывода осела на дне моей головы, где-то ближе к утру на звукозаписывающей студии в здании Ленфильма. Я был окружён некоторым количеством молодых дам, упоротых смесью кокса и мефедрона: бегающие глаза, рваные движения и смех похожий на лай. Смысловая нагрузка продуцируемой ими какофонии сводилась к обсуждению инстаграма и перечислению свойств и различий любимых ими сыпучих средств для скучающих ноздрей.

Голова не то, чтобы болела, скорее в ней зудел изнасилованный здравый смысл, общество тяготило. Как известно, нимфы хороши лишь в сумерках, а поутру они проверяют на прочность твои моральные убеждения касательно неприменения насилия к слабым и глупым. В целом, у меня сложилось чёткое ощущение внезапного камбэка в некую маргинальную коннотацию моего не столь далёкого прошлого. Прогнившей вишенкой на торте посещения города над Невой стала вторая ночь, проведённая мной в обшарпанной комнате, на продавленном диване – ни колодезный двор за окнами, ни звук капель дождя не был неприятен, хоть и создавал определённое давление на отходящий от химического отравления мнительный мозг. Главной прелестью сцены было то, что вся комната, ставшая местом моего ночлега, бала заставлена полотнами с картинами моей мёртвой старшей сестры, покинувшей семью со скандалом еще в моём раннем детстве. Из тёмных углов на меня взирали перенасыщено яркие и довлеющие образы другого несчастного художника с разбитой жизнью и мерзким характером, очередного горького яблока на ветвях моего родового древа.

Ёжась, я засыпал под звуки дождя и пристальными взглядами картин… Интересно, Петрушка постоял на болотах, посмотрел на небо и подумал: «Ну не будет же он лить вечно?».

На третий день я бежал из города, вернее от тех хтонических пластов депрессии, который он вскрывал в моей голове.

Из-за океана не приходило никаких обнадёживающих вестей про сборник, и я окончательно плюнул на недописанный мной текст. Уйдя от адского провайдера, я устроился работать в контору, занимавшуюся поставкой самого важного под землю – речь, конечно, об интернете в метро. Сложной её назвать было трудно, процентов на восемьдесят она состояла из плевания в потолок, а важным для меня был лишь тот момент, что офис располагался в трёх минутах от моего старого обиталища, так что теперь, идя на работу, я постоянно ловил флешбэки своей запойной клубной жизни. Но если говорить серьёзно, осень запомнилась другим. На одной встрече старых друзей в белорусском ресторане, где в хрустале звенела водка, и куда я пришёл с опозданием, успев только на какие-то закуски, сочетавшие в себе грибы, картошку и братские чувства славян, я внезапно столкнулся с другом, с которым мы не общались уже больше года после крушения нашего литературного проекта. Наше воссоединение породило не только массу разговоров, но и цунами мизантропического алкоголизма, на гребне которого мы катались всю зиму по улицам старого города, экипированные всегда свежей бутылкой рома в кармане и неся картонные стаканчики в трепещущих пальцах.

***

Выйдя на балкон, я осмотрел пустующую набережную, люди сидели по домам в некоем подобии карантина, за который никто не захотел брать ответственность. Хотя по моим прикидкам получалось так, что аномальный холод и ветер удерживали соотечественников в квартирах лучше, чем плохо понятная пандемия. Сам день был серым: небо, вода канала и асфальт были приблизительно одного оттенка – неопределенности и болезненной тревожности. За окном был мост с красивым названием и абсолютно скучной историей создания, на нём я заметил фигуру. Единственный борец с режимом и хворью, некий старик в грязно-коричневом пальто, опершись на перила, смотрел на воды канала. «Да, там в одном русле всё время другая вода, мой подмёрзший Гераклит», – подумал я и вернулся вглубь квартиры. Интернет быстро наполнялся стенаниями людей, выяснивших, что им скучно сидеть дома. Я усмехнулся, представляя, как же их начнёт корячить друг от друга через пару месяцев. Что нас ожидает? «Думаю, всплеск рождаемости и разводов, ничто не ново под Луной, временами людям всё-таки приходится замечать тех, с кем они живут и, обычно, на результаты этого забавно смотреть со стороны», – ядовитость собственных мыслей начала щипать мозг, будто пожевал лимон, когда я успел стать таким едким? Я, конечно, не получил свои прививки от добродушия, но сейчас в ряду мыслей было больше желчи чем мыслей как таковых…

Отвернувшись от информационной бездны, названной интернетом, я подошёл к шкафу с поэзией, желая переключить голову: на полке левее небольшой вазочки с засушенными розами меня встретила фотография в рамке, на ней был изображён «Свободный Париж» – большая фреска, нарисованная на стене в степной археологической экспедиции. На фреске красовался большой город с улочками, храмами, замками, портом и кафе; нижняя часть стены постоянно осыпалась, её ежегодно восстанавливали и перерисовывали, тем самым меняя Париж, каждый год новый вид, каждый год прежний смысл, как вода, на которую смотрит старик за окном. Перед глазами встала череда изменений, ретроспектива выдуманных улиц: когда-то снизу была мельница, а десять лет назад там был кабак и площадь с фонтанами в виде рыб, в нижнем правом углу в моём детстве в портовом районе гарцевал прозрачный, призрачный рыцарь… эх, детство! Именно в том выдуманном месте и жили мои прекрасные родители: высоколобые, восторженные, плевать хотевшие на правила догнивающей мечты о социалистическом будущем, сколотившие вокруг себя свою диссидентскую сказку.

«У нас тут боевой отряд – вроде красной конницы,

А то, что все со всеми спят – так это от бессонницы».

Хиппи-коммуна по-русски, нечто вроде семьи Чарльза Мэнсона, только вместо воровства и надувательства – научный труд, а вместо Хелтер Скелтера – идея о том, что «Человек должен вести себя по-человечески», прекрасный сон прекрасных людей. Они жили с верой в то, что вот-вот весь этот бардак со знамёнами, звёздами и уравниловкой рухнет, и настанет новый мир. Идейное Прекраснодушие – это неплохо, очень даже, но есть «но»: в определённый момент они начинают воспитывать детей, новых детей для нового мира, доброго и свободного, такого, каким им хотелось его видеть.

Что будет, если воспитывать ребёнка концептуально? Будет только пиздец.

На дворе был тот самый чудесный период времени, возвращением которого нынешняя власть любит запугивать электорат. Мне сложно судить трезво, для меня, в конце концов, было светлое детство. Да, я помню пустые полки магазинов, на которых из возможных вариантов были представлены морская капуста, хлеб и образные гениталии, положенные богом на нашу страну, но в то же время моя семья трудилась не разгибая спин, чтобы у меня действительно было светлое детство. Нестандартный семейный триумвират: профессор после научных трудов в университете шила юбки, штаны и платья дома, на стареньком «Зингере» – её труды улетали в народ по неплохим ценам. Реставратор после работы в отделе металла, полночи развозил проституток по клиентам, ждущих плотской любви в озверевшей столице. Преподаватель, отучив детишек в гимназии и порепетиторствовав, отправлялся разгружать вагоны с газетами, китайскими игрушками и прочим набором свежих радостей капитализма, ставших доступных советскому народу. Так они и держали оборону перед всем тем, чем оборачивается свобода: крах экономики и тотальное воровство на всех уровнях государственного бытия.

Детство я провёл в мощнейшем диссонансе между миром моих родителей, преисполненным идей гуманности и интеллектуального элитизма, и нормальной человеческой жизнью в форме того зверинца, что школой зовётся. Данные не бились от слова совсем. Городской пейзаж, приправленный алкашнёй, поведение одноклассников и слова учителей – буквально всё входило в противоречие с моим домашним бытом и жизнью в степях. Детский мозг не мог осознать параллельность этих вселенных, лишь много позже я понял, что выбор моих родителей – эскапизм, они просто взяли скальпель и вырезали себя и свой мир из ткани реальности, возведя стену из своих стараний и взглядов, удерживающих всё мракобесие где-то снаружи их царства добрых людей. Понять такое ребёнку не судьба.

Что будет, если растить ребёнка концептуально? Получится человек, которому весь мир колется.

Я вернулся на кухню, решив, что одной чашки кофе мне мало и надо срочно выпить чаю. На микроволновке рядом с чайником валялся блокнот с какими-то мыслями, которые я обещал скинуть приятелю, собирающему мнение об искусстве у разных интересных личностей, в перечень которых попал и я. Покуда я ожидал свой кипяток, на кухню вошла кошка, она вальяжно прошествовала к миске и мяукнула. Вот уж мохнатая царица, ну хоть поговорить есть с кем, я зачитал ей мысль из блокнота:

«Выдвигаю два тезиса:

Правда – это личное суждение индивида об объективных фактах.

Истина – это децентрализованная правда, соотносящаяся с объективными фактами.

В этом случае, Правдой об искусстве будет формулировка: искусство – персональная перспектива творца об оттиске своего сознания в материи.

Истиной же об искусстве останется цепочка выразительных действий, целью своей ставящая самовыражение, отрезанировавшее об социум».

Кошка смотрела на меня как на идиота, любимого, но идиота, после чего отёрлась о мою ногу и уставилась на меня призывным взглядом «пропизделся, теперь покорми».

И так всю жизнь.

Признав, что мои полёты мысли являются лишь моей половой трудностью, я насыпал кошке сухого корма. В делах на день значилось отослать-таки законченную форму мыслей по искусству, к которой требовалось приложить выдержку мыслей о назначении культуры в моём понимании этого слова… не написано было ни черта. Забрав блокнот и кружку с заваренным чаем, я вернулся на балкон. Старик исчез с моста, теперь набережная была абсолютно чиста, и город выглядел бы мёртвым, если бы не стая уток, дежурившая в воде под мостом. Они сновали там, явно не понимая, куда делись их двуногие кормильцы. Прикинув, что устал от клацанья клавиш клавиатуры, я, открыв блокнот и прихлебнув чаю, стал накидывать мысли от руки:

«Культура делится на два типа: признанная и реальная. (Подобное разделение весьма пошло по своему смыслу – примерно, как делить человека на Почку и все остальное, но вынужден использовать это чтобы быстрее перейти ко второй части мысли). К первой категории относятся достижения науки, техники, медицины, культурно-социальной жизни общества и прочая, и прочая, что осядет в энциклопедиях о событиях года, отбывшего в прошлое. Второе же является живым протобульоном, смердящим, булькающим, загрязненным – живым. Составляющие этого варева ни за что бы не понравились учителям в школе – там малолетние зазнавшиеся мальчики читают реп про бургеры, протестующие получают агрессивной формой фаллоимитаторов по рёбрам, научные деятели спят со студентками, и происходит множество того, что выглядит при беглом осмотре так себе. Но именно в это варево впоследствии запустится ситечко общественного сознания и, отсеяв лишнее, вынет достойные плоды. Как пример – Виды рифмовок и неологизмы. Являющиеся лишь частью полнотелой эволюции языка, как разговорного, так и литературного. Ортодоксы, топящие за поросший мхом прескриптивизм, полагают это деградацией – бог им судья (и ухмылка дескриптивизма наблюдающего за их отбытием на погост).

Так. Вернемся к плодам – принципы соединения белков, новые социальные конструкции, находки архитектуры физической и ментальной, омоложенный взгляд на нормы морали… остаток, который будет отмыт и переведён в разряд Признанных достижений культуры, которые могут всё так же не нравиться преподавателям в школе, но это уже из разряда недовольства динозавра фактом приближения метеорита.

Вот в этой точке я наконец могу подойти к тому о чем собирался сказать. Кроме ясных с первого взгляда функций культуры, переживанием которых я оставлю другим умам, я бы заострил внимание на одной, отдельно взятой, интересной лично мне. Только за счёт культуры мы можем выяснить, взрослеем ли мы.

Первое что стоит понять: у личности нет осознания собственного возраста. Мы не в состоянии отследить собственное взросление, кроме как по шрамам, оставшимся на нас после того или иного жизненного опыта. Да, есть признанные понятия о том, что Взрослый берёт на себя ответственность, хорошо, это допустим так, но как это работает в динамике? В какой момент твоё личное продвижение по жизни переводит тебя из ребёнка в подростка, из подростка во взрослого, что такое быть взрослым по существу для личности как вещи в себе?

Есть мир, существующий в поле объективности, и есть мы, взрослеющие, как сорняк на грядке, окопанной от общего и огорода цивилизации. Точки нашего соединения с реальностью находятся в надуманной умозрительной структуре названной культурой, которая является коллективной выжимкой технической агрегации из множества различных эго в их движении по направлению к старению носящих их оболочек. Как я полагаю, основная суть – соприкосновение эго с миром в прохождениях точек узнавания, где мы имеем шанс синхронизироваться с образом, обладающим статусом «взрослый». Когда-то мне задали прямой вопрос: «Когда и как ты понял, что ты повзрослел?». В памяти всплыл следующий пример описанного мной выше механизма:

Мне двадцать два, вернувшись с работы в свой дом, я вошёл в пустую комнату, на стеклянном столе меня ждала початая бутылка виски и рокс. Я плеснул себе виски и выпил. Что-то щёлкнуло внутри, я увидел себя со стороны, или не себя – а кадр из фильма или сцену из книги, устойчивый образ, поглощённый в детстве. В кадр входит мужчина, он устал, он работал, он берёт виски и льёт себе в стакан с парой кубиков льда, задумчиво отпивает – он взрослый. В этот момент я синхронизировался с этим образом, осознав, что я полностью в него попадаю и могу приписать его атрибуты себе.

Следуя этой мысли, выходит, что общество – это совокупность разъединённых пузырей отдельных личностей, которые проверяют свой статус по шпаргалке, а шпаргалка – это культура. Что делает её необходимой для совокупного взросления человечества в целом и для индексации личного движения по жизни в частности…. В свою очередь, работники культуры скорее похожи на механиков по обслуге и сопровождению машины совокупной человечности.

Со вздохом я вырвал листок из блокнота, скомкал и кинул на пол – мысли может и верные, но если оставить их так, читатели того интернет-издания просто их промотают. Мысли как человек, чтобы он понравился новой публике, нужно приодеть в трендовые шмотки.

Чтобы сосредоточиться придётся устроить себе в скором времени ещё один заход, сяду за комп и что-нибудь рожу. «Чем проще, тем и лучше, всё в традициях соц. сетей», – сказала одна сторона моего мозга. «Просто перестань душнить и формулируй мысли не так как привык, а как общаешься с людьми», – ответила более адекватная. «Помни о том, что отличает мысль умную от гениальной», – нудно заныла третья сторона. «Да-да, мы помним, гениальная мысль будет понятна четырёхлетке, в противном случае, она просто умная. И пошёл ты!», – разом ответили ей первый две части моего сознания. Гвалт в моей голове резко закончился, когда на экране моего смартфона высветилось оповещение о новом сообщении. Пока я в одиночестве, сознание дробится, но, когда я вхожу в контакт с внешним миром, разрозненные знамена автоматически собираются в единый строй.

У неё была милая аватарка и очень даже завлекающие фотки: чарующие черты, татуировки (особенно мне приглянулась лилия с черепом, на левой стороне шеи), лёгкий стан. Пробежал глазами информацию на странице: Аврелия (Aq.regia). «Что за странная транслитерация? Хотя её, небось, родители-то Анютой зовут», – подумалось мне. Двадцать пять, отношение к алкоголю положительное, любит трэш-хорроры, книги в мягкой обложке и мороженое.

Беседа шла лёгко, в течение нескольких минут я выяснил и что мы любим одну музыку, и что она читала мои рассказы, и что мы даже когда-то пересекались – из той встречи она вынесла, что я разбираюсь в кино, ей скучно на карантине и нужен мой совет в вопросах кинематографа.

Намёк был понят, с фотографий её профиля на меня смотрели тёмно-голубые глаза любительницы красного итальянского, схватив бутылку вальполичеллы, не выпитой лишь по причине того, что я пристрастен к бледным женщинам и белому вину. Я вызвал такси и вышел из дому – вечер обещал быть интересным.

Такси подъехало быстро, дверь открылась, и меня буквально обдало рифами томного финского звучания:

Whoa! Death is not an exit

death is the flick of the switch

Whoa! Death is not an exit

death is a flick of off the switch

– Добрый вечер! – поздоровавшийся со мной водитель оказался мужчиной на вид чуть старше меня, с волосами, забранными в тугую косу.

– Добрый! А можно трек с начала? – попросил я, устроившись поудобнее на заднем сиденье машины.

В зеркале заднего вида я увидел одобрительный взгляд, и с кивком он ткнул в свой телефон, Woods of Ypres завели свою шарманку сызнова.

Прервав режим самоизоляции ради того, чтобы припасть к благам красивой женщины, я разглядывая мелькающие за окном небрежные и огни, подпевая финнам, незаметно для себя снова провалился в воспоминания.

Life… life… So life is precious, after all

Respect the body, for it is all you really are

Life… life… So life is precious after all

Protect the body, for it is all that keeps you on

***

Тот год я помню, начиная с весны. До этого было то, что можно было бы назвать рабочим запоем, не в плане того, что я работал как не в себя, а в том, что моё потребление алкоголя в астрономических количествах не мешало мне функционировать, зарабатывать деньги и вести домашнее хозяйство. Выпал я ближе к марту, где-то в процессе я выяснил, что мои сочинения были поданы и в русские издательства… с чего бы меня постигла такая блажь – вероятно, слишком много пил.

Неся в себе лишь смутные воспоминания о зиме, которые были располовинены между участившимся общением с Инь и началом длительного процесса по полному перебитюю моей татуировки на левой руке, чтобы, если не скрыть безрассудность юности и её отвратное воплощение, то хотя бы сделать её визуально приемлемой. Из обрывков зимы я помню вкус губ со вкусом имбирного пряника, помню, как тащил домой ёлку через метро, чтобы порадовать матушку на Новый год, да и сам Новый год с полностью рыбным столом, ставшим уже традиционным в нашей семье.

Когда я очнулся от своей зимней спячки и осмотрел мир вокруг, то захотел обратно в объятья тёмного алкогольного бреда, укрывавшего меня от реальности. Народ ожидаемо переизбрал царя и продолжал биться в приступах «УраПоцреатизма» уже совсем непонятно по каким причинам. Вселенная непрозрачно намекала на то, что мы танцуем не в ту сторону, но ни падение железной птицы в Подмосковье, ни сваренные в кипятке люди, ни взрывы, традиционно называемые хлопками, народ разбудить не смогли. Вселенная побагровела и выплеснула шторм – колоссальная трагедия, которая уж точно должна была вырвать народ из транса «обнимай вождя в осаждённой крепости» на северных просторах нашей родины, преступно построенный торговый центр стал кострищем, унесшим в своём жерле десятки детей, это если не считать взрослых… Бунта не произошло, ничего вообще не произошло. Прошли недели… Правительство перефокусировало внимание люда с северных широт, оставшихся в шоке, на южные рубежи, где мы демонстративно положили огромный бетонный член в форме моста. Соединяя тем самым исторически нашу, но юридически варварски захваченную землю Крыма с общим телом нашей страны. Смотря в монитор, я не мог поверить, что подобная хрень могла реально сработать, но сработала.

Жизнь пошла дальше привычной поступью по мостовым, не оборачиваясь и не стремясь ожидать отставших. Столица начинала готовиться к приёму сотен чужестранцев, приедущих смотреть пинание мяча в особо крупных масштабах. Меня подобное радовать не могло: во-первых, я не люблю засилье людей в центре, а во-вторых, я весьма с сомнением отношусь к радости встречи низкоконтекстных и высококонтекстных культур, особенно в формате лютой десятидневной вакханалии – обычно это выявляет только самое мерзкое в обеих сторонах участницах. Летом, когда матушка упорхнула на самолёте в своё степное царство, я вновь остался приглядывать за домом, я был рад возможности немного пожить в одиночестве, но ситуация в городе заставляла скрежетать зубами от невозможности приблизиться к центру, где можно было быть затоптанным толпами перевозбуждённых девиц. В остальное же время жизнь была замкнута в кольцо кусающей себя за хвост, но довольной этим змеи, перемежала в себе чтение, работу, стоны Инь, несущиеся с нашего балкона над водами канала и частые поездки к моей мастерице по краскам и острым иглам.

Размеренное летнее бытие было прервано воронёным лезвием осени. Мать вернулась из степей на каталке. Ходить первое время она вообще не могла, да и в целом её состояние, мягко сказать, ухудшилось. Если под мягкостью понимать цирроз с гепатитом, идущим в подарок. В летящем золоте листвы мне виделась прогнившая позолота, осыпающаяся с трухлявого трона, а сквозняки приносили неясные запахи прелой земли. Мать забрали в больницу, благо не так и надолго… Заокеанские литературоведы хранили молчание. Русские издательства ответили вежливым отказом. Жеманные формулировки сводились к: «Очень талантливо, но рассказы не нужны, пишите роман». Роман, ага – если я смог написать абзац в год, это хороший год.

Хворь матери, издательства, головная боль – я стал невыносим и в какой-то из вечеров, в очередной раз, «окончательно» поцапался с Инь.

В наступающей зиме больше всего моих сил было отдано семейным ритуалам. Не было ни дня, кроме суточных рабочих смен, когда я не подкрадывался к матери и не целовал её в голову, а наша дежурная перекличка «-я тебя люблю/-я тебя больше» звучала по нескольку раз в день. Какой-то странный железный привкус не сходил у меня с языка, лишь усиливался от дергающего глаз быта. По четыре раза за ужин проговаривать одни и те же разговоры… это сложно, так же сложно, как топить свою внимательность, чтобы не замечать осадок страха за завтраком в её глазах, страх подступавший к ней вместе с бессонницей каждую ночь.

Когда она спускалась прогуляться и посидеть на лавочке в сквере, я начинал обшаривать её комнату на предмет бутылок коньяка, спрятанных среди книг французских поэтов, а потом ненавидел себя.

Зима опала на землю крупными хлопьями снега и что-то похожее произошло внутри меня, меня подмораживало изнутри смесью стыдной отстранённости и неясной тревоги.

***

– Приехали.

Глубокий голос носителя тугой косы привёл меня в чувство.

Такси притормозило у ничем не примечательного дома, я поблагодарил водителя и, пожелав ему приятной дороги, вышел, улицезрев ободряющий кивок и «козу» на прощание. Оглядев скучное серое здание, я прочёл надпись на указателе и улыбнулся, когда-то я проводил бессонные ночи на крыше одного бизнес-центра под куполом из стекла недалеко от этого места, называя это работой. Там было забавно: я бегал по крыше, прятался от корпоративных охранников, спал и, однажды, отрезал себе кусок уха в туалете, когда не мог вынести груза моральной вины, но все те истории остались в моей славной юности, переполненной незаконными веществами, социальными экспериментами и пустотелыми переживаниями. Сейчас же я спокойный как слон. В дуэте с бутылочкой вина, набирал на табло домофона, с тем же ощущением, что в романах взламывали пояса невинности.

Дверь подъезда пропустила меня с надломленным визгом динамика, потом меня принял в объятия тесный лифт, на стенах которого красноречиво посылали власть в место её зарождения, заявляли о бессмертности панков (хоть у кого-то в душе ещё не прошли нулевые) и советовали Машку с пятого этажа по орально-фронтальным вопросам. Выходя на лестничную клетку, я был слегка выжат, пребывание в подобных лифтах для меня всегда было сравнимо с просмотром хтонического русского артхауса. И то и другое требовало на усваивание некоторых затрат внутренних ресурсов. Глянул в телефон, там была обозначена тринадцатая квартира – ну кто бы сомневался, я позвонил, когда дверь открылась, моя усталость испарилась. Фигура, представшая передо мной, залитая желтушным светом, струящимся из лампочки Ильича, была свободна, как от излишков мысли, так и от излишков одежды. Она, как-то рывком, оказалась очень близко и вместо приветствия впилась мне в губы зубами, одновременно затягивая куда-то в недра коридора.

Я бы хотел сказать, что дальнейшее управлялось моей волей, но это была бы слишком уж широкая трактовка событий. Через пару часов в дверь застучали с криками протеста – людям на карантине и скучно, и завидно одновременно. Всех можно понять… к тому же это был тот самый момент, который позволил мне исполнить номинальную причину моего приезда. Вкус у Аврелии оказался специфическим, она захотела посмотреть русский, не ужасный, не занудный, не депрессивный, не комедийный, и чтобы при этом он не являлся жёстким артхаусом. Полагаю, этот запрос был создан для того, чтобы меня обезоружить, но не вышло. Ухмыльнувшись, я сказал, что к перечисленным требованиям готов добавить ещё и мета-отсылку на нынешнее положение в стране и поставил «Закрытые пространства».

***

Солнце слепит меня, я отвожу взгляд от выгоревшего синего холста с проплешинами облаков и облизываю непонятно откуда взявшееся у меня в руках мороженое ярко-оранжевого цвета. Среди людей снующих по площади я вижу мать, стоящую у входа в огромный торговый центр, начинаю двигаться в её сторону, по дороге случайно сталкиваясь плечами с прохожим, повернувшись, понимаю, что это люди из археологической экспедиции. Пара парней, вспотев на солнце, тянет в сторону центра большой диван с красной обивкой.

Позволяю им пройти и сам иду ко входу, мороженое тает, сладкая липкость, стекая по вафле рожка попадает на пальцы. Сквозь марево я двигаюсь, как в замедленной съемке, когда я наконец подхожу, матушка задумчиво смотрит на зеркальные окна здания, обмахиваясь как веером, синей папкой в жёсткой обложке, на которой написано solemortem. Я протягиваю ей мороженое, но она отмахивается. «Будет много работы, но должно получиться хорошо», – говорит она, а оранжевый шарик дальнего родственника пломбира медленно-медленно выпадает из рожка и падает на асфальт.

Я иду в торговый центр, в спину мне летят указания матери куда повернуть и где наш вход. Внутри огромный и абсолютно пустой холл, похожий на терминал аэропорта, где-то вдали замечаю, как уже знакомый диван скрывается, в дверном проёме, ведущему к служебной лестнице, на стене рядом с которой знак «Только для персонала». Когда я добираюсь дотуда – на лестничных пролётах нет ни следов, ни звуков прошедших людей, только пыль. Я начинаю подниматься, на следующем лестничном пролёте двери заколочены, а краска на стенах, поблекшая и расписанная фломастерами и баллонами – стандартной наскальной живописью спальных районов. Подъём длится долго, все двери заблокированы и с каждым пролётом всё меньше и меньше напоминает о том, что внизу остался ухоженный, хоть и пустой зал торгового центра стоящего в центре города. Поднявшись до последнего этажа, я нахожу открытую дверь, за которой находится обшарпанный коридор, ведущий в соседнее крыло, с потолка которого свисают вывернутые с мясом лампы дневного света, а пол засыпан сотнями ярких, зелёных обёрток от жвачек с надписью vita. Иду вперёд, и чем дальше я продвигаюсь, тем больше это место похоже на заброшку, место в которой есть только бомжам да вечным революционерам с их наркокомуннами «за всё «левое хорошее» против всего «правого» плохого». Пройдя его до конца, я вошёл в огромный зал, где царствовала приятная прохлада и ветерок, зал подобен первому, но полностью разрушен из стен торчат кабели, местами нет стен или даже участков пола между этажами. Где-то внизу в отдалении я слышу голоса и звук льющейся воды. Идя на звук, я пробираюсь между завалами строительного мусора и внезапно встречаю веревочную лестницу привязанную к тому, что раньше было балконом нависающим над атриумом. Ноги слегка путаются в неудобных мягких ступенях, но, в конце концов, я касаюсь пола… лестница привела меня балюстраду, идущую по левому краю второго этажа, с неё удобно рассматривать обширный зал внизу. В залитой светом части помещения расчищено пространство, там стоит большой письменный стол, на нём раскиданы бумаги и лежит закрытый ноутбук, рядом стоят пара шкафов, а напротив десяток стульев стоящим полукругом, а также маленький столик, на котором царствует кофейник и несколько чашек с блюдцами. Поодаль от этого места располагалась зона, где группа из нескольких клумб с пальмами и кустами имитировали палисадник, возле них пробило трубу, и там бьёт небольшой фонтан. Вода запрудила участок помещения, находящийся ниже, отделённый маленькой трёхступенчатой лесенкой, видимо там была кофейня. С потолка свисает плакат, на котором щуплый кенгуру с налитыми кровью глазами склонился над мешком с кофейными зернами, над водой возвышаются привинченные к полу столики и пара десятков стульев. Рядом с этим озером стоит красный диван, на нём сидит мать и читает книгу, больше в зале никого нет. Как-то незаметно для себя оказываюсь рядом с ней и спрашиваю, пытаюсь узнать, где все, и что мы тут делаем. Матушка откладывает книгу и говорит мне, что все уже ушли, да и их часть работы уже сделали, после чего добавляет: «Это замок, который стоит построить». Я удивляюсь и спрашиваю, неужто ей не хватает степного царства, на что она смеётся и отвечает, что степь остаётся за ней, и что она знает, что я предпочёл бы завод, но придётся работать с тем, что есть, после чего она просит принести нам кофе, и она всё прояснит. Когда я дохожу до столика с кофейником, я нахожу там только одну чашку, поворачиваюсь, чтобы спросить, куда делись остальные чашки и вижу, что диван пуст.

***

Я проснулся в пустующей постели, ещё не остывшая простынь говорила о том, что хозяйка покинула лежбище совсем недавно. Перевернувшись на спину, я мазнул рукой по прикроватной тумбочке, надеясь найти на ней пачку, но меня постигло разочарование. Пришлось сесть на постели и внимательно осмотреть небольшую комнату, кроме лучшего обзора этот маневр позволил мне расслышать шум воды, доносящийся из-за двери ванной, и приглушенную музыку, находящуюся рядом со спальней – Аврелия принимала водные процедуры под тяжёлые гитарные рифы. «Уважаемо!» – подумалось мне, после чего я всё же сосредоточился на окружении: бледно зеленоватые стены и минимализм убранства комнаты ласкали взор. Рядом с большой кроватью располагался шкаф, по другую сторону была та самая тумбочка, на которой мгновения назад, я тщетно пытался найти пачку сигарет. Вдоль всей стены шла длинная чёрная полка, уставленная книгами и забросанная какой-то мелочёвкой: флакончиками духов, фотографиями, фигурками и чёрт знает чем ещё. Напротив постели находился большой стол. Слева на нём лежал открытый ноутбук, на котором мы вчера смотрели фильм, справа же стояло большое зеркало, прислоненное к стене, под которым лежали какие-то бумаги, большой фотоаппарат и моя пачка сигарет. Выбравшись из постели, я подошёл к столу и со вздохом облегчения воткнул в зубы сигарету, затянулся и глянул под ноги – на полу комнаты царствовал авторский коллаж из разбросанных предметов одежды. На время отложив сигарету в стоявшую у монитора пепельницу, я выцепил те части этой высокодуховной инсталляции, что принадлежали мне, и быстро оделся. Закончив с этим занятием, я потянулся за сигаретой, и в этот момент произошло что-то странное. Издав громкий скрип, зеркало начало падать на меня – может быть я не почувствовал, как задел стол бедром или зацепил стекло рукой, когда влезал в футболку. «Пришёл к женщине и разбил ей зеркало, красавец!» – мелькнуло у меня в голове, пока здоровый стеклянный пласт, искрящийся в лучах солнца, стремился слететь за край стола и наполнить комнату звоном и осколками. Сноровка не подвела и, в последний момент, я успел подхватить зеркало, тем самым спася себя от семи лет несчастья, непременно собиравшихся начаться с этого конкретного утра без секса.

Прислушался – шум воды не изменился, внутренне поблагодарив музыкантов за то, что они ебошили как не в себя, что позволило моей оплошности не привлечь лишнего внимания. Намереваясь вернуть зеркало на его законное место, я заметил, что в стене за ним было углубление и в нём что-то лежало. «Женский тайник… как интересно», – да, меня это не красит, но я не смог побороть приступ любопытства и вынул предмет, им оказался весьма потёртый блокнот…

Странно. На обложке был размашисто нарисован до боли знакомый символ, видоизменённый, вернее сказать, дополненный скрипичный ключ «соль». Именно таким символом я подписывал свои глупые подростковые стихи и первые сочинения. Рядом с символом кривым мужским почерком была выведено название «Интайм», моим кривым почерком. Не успел я толком осмыслить находку, как в кармане штанов завопил телефон. Поняв, что рук сразу на всё у меня не хватит я, быстро прислонив зеркало к стене, засунул блокнот в задний карман джинсов, после чего выхватил телефон, мечтая быстрее его заткнуть.

На экране значилось, что вызов шёл от контакта «Отец». «Очень интересно!» – подумалось мне. Не то чтобы с отцом я был на постоянном созвоне, наши отношения были дружескими, но весьма дистанционными, как у Корвина и Мерлина из любимых им, а в юности и мной, «Хрониках Амбера».

– Привет! – сказал я, ответив на вызов, понимая что, скорее всего, утренний секс отменяется, даже не смотря на то, что зеркало было целехоньким.

Спустя минуту диалога я положил трубку и повернулся, глазам моим предстала голая женщина, чьи татуировки на ещё влажной после душа коже выглядели особенно красиво.

– Надо бежать? – тихим бархатным голосом спросила она, слегка поводя бедрами. – Что вот прям и полчасика нет?

Не то чтобы я был плохим сыном, в конце концов, прошедшая пятилетка доказала обратное, но в данном случае я был безоружен.

– Что-нибудь придумаем! – ответил я, принимая её теплое пахнущее свежестью с нотками винограда тело в свои объятия.

Полдня я провёл у отца, помогая ему с настройкой свежекупленного ноутбука, настройки доступа к Zoom и покупкой адекватного пакета Microsoft Office. Эти мрази решили даже Word продавать по подписке, платить каждый год просто за печатную машинку – где такое видано? По окончанию всех этих действий мой отец был готов вступить в новый чудный век дистанционного обучения своих аколитов биологических наук. Поболтав о книгах, массовой истерии и новинках мысли в области иронического издевательства над власть предержащими, мы попили чаю и вдоволь посмеялись. После чего я дождался вызванного такси, приложение не забыло напомнить мне о том, что в городе введён карантин и мне следует оставаться дома, я обнял отца и отбыл в сторону своего обиталища.

***

На излёте зимы реставрировался наш союз с Инь, что не могло не радовать, её элегантность, помноженная на наш совокупный разврат, слегка отогрела мой внутренний мир от обступающего его холода страхов. С Ян к этому моменту наше общение стало эпизодическим, мы общались и смеялись в цифровых просторах, но в жизни друг друга участвовали лишь мощными точечными инъекциями раз в пару месяцев. Все не занятое работой время я старался проводить рядом с матушкой, хоть общение с ней уже напоминало озеро, чьи воды помутнели, затянулись болезненной ряской, в которой приходилось копаться, чтобы найти искомое. Но всё же, в минуты просветления мы подолгу общались о мифологии и старом кино, встречали гостей и развлекали их длинными застольными беседами, смотрели на канал за окном и молчали, тихо радуясь возможности побыть вдвоём. Бредя в свою комнату спать, я каждый день говорил ей, что люблю её и с привычной улыбкой слышал, что она меня больше.

Весна пришла с грохотом – реновация добралась и до нашего района. Началось всё с дежурной перекладки труб во дворе дома, это уже было привычно – двор не могли оставить в покое уже несколько лет, постоянно перекапывая его по весне. В этом случае всё развернулось по полной, когда трубы во дворе были закончены и всё заровняли, именно наш двор решили сделать опорной базой для того, чтобы проводить работу во всём квартале. Тротуары ушли в прошлое вместе с асфальтом дорожного покрытия, передвигаться приходилось по мостикам, будто играя в «пол-это лава», хотя, по существу, играли мы в «весь мир – грязное месиво». От постоянного визга распиливаемых бетонных блоков звенело в ушах. Даже утки свалили куда подальше от излюбленного ими моста, понимая, что скорее получат бетонных крошек взамен привычных хлебных из-за ведущихся на нём работ. В глубине дворов было не проще – весь район трясло в муках перерождения. Снимали заборы, перекраивали парковочные места, а на детской площадке возводили что-то циклопическое, отдававшее дизайном паноптикума.

Меня это мало заботило – ещё до того, как запели отбойные молотки, освежевывающие плоть улиц, маме вновь стало хуже, и она вновь попала в больницу, где и встречала весну. Я стал нервным и окопался за барной стойкой в заведении, где работала моя длинноногая Тьма, благо оно находилось совсем недалеко от моего дома. Моя мизантропия помножилась на алкоголизм и достигла возможного максимума, я стал агрессивен и несколько раз дрался на улицах просто из-за косых взглядов и неверно выбранных слов, хотя подобное поведение мне несвойственно от слова совсем. Всё же, был момент сброса напряжения, когда мать вернулась домой отпраздновать день рожденья и пару месяцев провела дома, что не могло не радовать. В этот краткий период оставалось только поддерживать слабые огоньки на канделябре вранья, оберегающий мой и её внутренний покой, в те нечастые моменты, когда она не была меланхолично задумчива и могла вынырнуть на поверхность, ясность не приходила, но всё же иногда были разговоры полные тепла, где мы грезили тем, как сейчас она подлечится и снова улетит в степи, а там вдохнув запах полыни и чабреца, ей обязательно станет лучше. В подобные моменты её глаза светились, а мне становилось теплее. Хотя, говоря честно, на мою расшатанную психику это уже влияло не сильно, в определённый момент я достал себя и неравнодушную ко мне даму настолько, что мы снова разбежались, было видно, что общение, идущее сквозь годы, уже откровенно висит на белых нитках, дует на молоко и занимается прочей профанацией собственного существования. На события страны меня не хватало от слова совсем, так что замечал я только прикладные вещи, например, то, как ведутся разговоры об указах монарха по которым всем, от врачей до ученых, жить хорошо, а платёжки, что я встречал дома, говорили мне, что все эти прекрасные события матушка должна была проходить на тридцать семь тысяч с копейками, и это при учёте всех её научных регалий и плеяды учеников. Будто решив, что жить мне слишком приятно и надо бы отрезать у меня лишние полтора часа сна, моя фирма перебралась из центра в то чудное место, которое псевдолиберальный псевдопрезидент распиарил на всю страну почти десяток лет назад, если верить ему, то там должно был быть нано-рай. По факту там оказались несколько футуристичных корпусов, собранных в небольшие кварталы, разбросанных по нано-полю с нано-стройками, по которым ходили нано-таджики в рабочих спецовках, и всему этому великолепию не хватало только нано-коров пасущихся в этом киберраю по-русски. В результате, когда я возвращался со смены и падал на постель, часы пробивали десять утра и вместе с городом, по законам любимой игры правительства, просыпались отбойный молотки. Первое время я страдал и не мог заснуть, позже я не то чтобы привык – мне просто стало наплевать. Из всего, что касалось конца весны, я помню ясно лишь один ночер. Всё начиналось у дверей бара на улице, под которой каменной плотью, которой бежала река, заключённая в трубу. Заведение это находилось в нескольких десятках метров от места моей былинной берлоги, так что дружба с персоналом была заведена с момента открытия этого богоугодного притона. Мы стояли и курили с другом, ведя нашу стандартную беседу, тема которой свободно колеблется от жопных шуток через цены на нефть к мыслям Бодрияра, и в этот момент к нам присоединилась моя немезида. Она подъехала на самокате, розовый цвет ушёл из её волос, оставшись, впрочем, основным цветом её образа, осевшим в худи, чей капюшон был в форме башки единорога. Она подсела за нашу бочку, ими тут заменяли столики, мой друг довольно быстро отчалил, переплыв море тактичности и пришвартоваясь к барной стойке, возглавляемой капитаном-барменом, благо, из числа наших старых товарищей. Именно это обстоятельство позволило держать бар открытым не до двенадцати, когда Золушки превращаются в тыкву, а до четырёх утра – именно столько времени потребовалось моей собеседнице, чтобы пояснить, насколько я ей безынтересен. После чего она отчалила в наступающее утро на своём двухколёсном скакуне ножной тяги, а мы с другом обнялись на прощание и разошлись по домам. Всё остальное время этих месяцев слилось в один неразборчивый ком, из которого невозможно было вычленить отдельные дни, такой неприятный никому, но всё же баланс держался недолго… Маме снова стало совсем плохо.

***

Выйдя из такси, я отправил водилу в добрый путь, оставив ему электронных чаевых в профиле за профессионально закрытый рот. Моё былое увлечение разговаривать с водителями выветрилось со временем, и теперь я превыше прочих ценил молчаливых тружеников баранки. Холодный ветер рвал полы пальто, я решил пройтись по пустующим набережным прежде, чем отправиться домой, в конце концов, только моровое поветрие нового типа могло доставить столь радостное зрелище как пустующий город. Прогуливаясь по набережным и созерцая озадаченных уток, разбросанных по водяной глади, будто шары на бильярдном столе после разбивки, я ковырялся у себя в черепе – я ещё мог понять почему события прошлых лет размыты и перепутаны. У кого угодно бы перепутались, если бы он пил с моё, но когда речь идёт о такой мелочи как прошлая весна, а чётко я могу вспомнить лишь пару ночей в обществе Инь, пару моментов, наполненных грустью и обществом матушки… это просто странно. Я остановился, вцепившись руками в перила набережной так, что побелели костяшки. Некоторое время я смотрел на воду, после чего закрыл глаза, пытаясь углубиться в воспоминания. Как бы неприятно было признавать мне самому, у меня за душой только потрясающе ортодоксальные взгляды на честь и долг, женские задницы и огненная домна в которой плавиться и бурлит сплав слов, нот и прочего мусора чужих мыслеобразов, которой за свою жизнь успел засорить свою голову. Сосредоточился… ставка моя была на то, что хоть что-то да проклюнется.

Из тьмы проступили текст, тёмная тема, установленная у меня в большинстве мессенджеров и социальных сетях, диалог, точнее спор про культуру.

Внезапно в голове у меня зажёгся свет, и я вспомнил вечер.

Сначала у меня вышел спор с младшим братом, того моего друга, что был бы Ильёй Муромцем, если бы не был гладко выбритым медведем с профессией архитектора и крепкой любовью к виски с шотландских островов, а как по мне, редкостной дряни, обладающей вкусом покрышки. Так вот, его лайт-версия более позднего года издания ломала со мной словесные копья на просторах интернета на тему, которую я назвал «Культурой Заголовков».

Предметом спора стал клип одного молодого певца русского рэпа ртом, клип которого называли концептуально великолепным полотном, где вся страна была показана в рамках одной гостиницы. Меня же веселил тот факт, что их глобальное полотно укладывается в две минуты хронометража. Мой оппонент апеллировал к мысли, что иногда песню не хочется слушать более одной минуты, на что получил закономерный ответ о том, что в таком случае, это – хреновая песня. Ведь в песенном искусстве, соединяющем в себе в каком-то смысле и ритуалистику танца, песню внутренне пропеваешь, впадая в собственное камлание. А тут и попеть-то нечего. Согласившись с этими доводами, мой визави угорая, послушал мою прохладную историю на тему того, что в первых годах прошлого десятилетия почти все концерты, посещенные мной и его братом, в независимости от поджанра того терзания гитар и рычания, что мы пришли прослушать, начинался с одной и той же песни. Толпа сама пела «Джанк», и сутью являлась протяженность песни, все успевали вступить и все успевали напеться, надышаться соединительной тканью единой атмосферы – а уж после переключить своё внимание на звёзд вечера, скажем, на замогильных шведов, выходящих на сцену.

Уже позже вечером, когда я шёл по улицам центра в бар на встречу с его старшим братом, я размышлял над тем, что культура заголовка состоит в том, что творец снимает с себя ответственность за предлагаемый образ. Вот есть мысль, она – консервы, автор предлагает тебе их и после на твоих глазах вскрывает и препарирует содержимое, а нынешние творцы просто кидаются закрытыми банками с красочными названиями. Что читатель или слушатель найдет за заголовком – уже не их проблема, их дело составить претензию на тему, а её открытие – дело тех же рук, что спасают утопающих. Позже, уже подходя к бару, я сам нашёл себе контрдовод, точнее не так, я нашёл предпосылку к культуре заголовков у автора, к словоточивости которого никогда не имел претензий. Дикий серб, апологет изощрённой вязи из слов, в чьих сочинениях и белый бык является большим любовником для девушки, чем её мужчина, едущий на спине зверя, и города очерчены семенем архитектора пустоты, и прочий ряд постмодерновых радостей, в своё время написал «Бумажный Театр». Сборник выдуманных авторов и их рассказов. Перед каждым рассказом была биография его выдуманного творца, и было видно, что именно это больше всего занимало нашего дикого серба. Возможность придумать десяток книг, реакций на них и жизненных перипетий, подкрепив их трёхстраничным рассказом. Шикарный ход. Следующий шаг – это написать книгу без книги.

В голове полыхнуло болью такой силы, что сначала я дёрнулся в беззвучном крике, а потом меня стошнило прямо в канал. Отплевавшись, я сполз по перилам и в попытках отдышаться сел на плитку тротуара, в висках всё ещё саднило, но боль быстро сходила на нет.

– Какого чёрта?! – я редко говорю сам с собой вслух, разве что, когда я очень пьян или когда мне больно, и почему «чёрт», где весь мой запас куртуазного мата, когда кувалдой внутрь черепа засадили, – Ебать!

– Не куртуазно, но уже больше похоже на правду, – оценил мой внутренний цензор.

Тело свело судорогами, которые быстротечно выродились в кашель. «Да уж, нашёл место покашлять, сейчас мне какие-нибудь доброхоты, озверевшие от скуки и не отлипающие от окон, скорую вызовут», – пронеслась мысль в моей голове. Надо закурить, прийти себя и валить домой, покуда мне это ничем не аукнулось. Судорожно зашарив по карманам пальто, я не смог отыскать пачку сигарет, пришлось проверять карманы штанов. Там я встретил сигареты и ещё что-то – блокнот, который я взял с собой из спальни Аврелии. Закурив, я повертел блокнот в руках. Интересненько. Я перебрал в голове то, что она говорила, что мы уже были знакомы, она бывала у меня дома, а позже ночью, во время игрищ она отпускала комментарии, что я лучше, чем в прошлый раз… Я, конечно, пропил память, но не запомнить такую женщину – это вряд ли. Всё это было странно. Примерно в этой точке рассуждения мне пришлось признать тот факт, что договорился о встрече с неизвестной мне женщиной только по причине её внешности. «Скажи честно, потому что она была схожа с Морриган», – вонзилась критичная мысль с тактичностью лесоруба. «Да, именно поэтому у неё та же бледная кожа с голубыми прожилками, те же острые, слегка похожие на крюк, локти и острые скулы, и что это меняет?». Я был точно уверен в том, что не знал эту девушку, вот только блокнот в моих руках говорил обратное. Эта кривая надпись на обложке, это моя рука оставила её, и моя рука рисовала символ, занявший пол-обложки.

Встав, я обнаружил, что сигарета почти выдохлась, выкинув её на откуп трупожорным уткам, которые в столице могут сточить, как бегемота, так и жигуль, если они попадут в воду, я закурил следующую палочку здоровья и, двинувшись в сторону дома, открыл блокнот.

То, что ты сейчас читаешь – это дневник из тонущей подводной лодки. Написанный твоей же рукой. Ты это забыл, но я тебе напомню.

Я нахмурился, буквы были наклонены влево – этим почерком я пользуюсь, только если сосредоточен и предельно серьёзен. Оглядевшись, я перешёл пустую дорогу, подошёл к дому, открыл дверь и углубился в чтение. Всё, что начиналось со второй страницы, было написано кое-как: фразы рваные, буквы гуляют по странице, наклон и форма меняются. Верить этому можно было на сто процентов – это точно писал я, и мне точно было херово.

Этот день запомнился мне запахом дерьма, лекарств, смешанных с усталостью, и цветов собранных в букет чахлых благодарностей. В коридоре было солнечно, а за окном каштаны грезили свечками трёхнедельной будущности… невдалеке кто-то страдал, страдал вдохновенно с ипохондрическими трелями: " Какой психолог?! Вы видите, как мне больно? Ах!". Облачённые в розовые деловые пижамы, мороки скользили мимо, не проявляя интереса к этим звукам.

Я сижу и жду Белый Халат, должен был бы ждать того, кто его носит, но она меня не волнует. Я жду абстрактный Белый Халат, матерчатый наследник Авиценны выдаст мне высочайшие разрешение. На куске бумажки будут простые слова. Забавно, только после прочтения тем, кого кусали змеи кадуцея, они превратятся в разрешение – забрать тень. Сегодня я забираю тень матери.

Я был тут пять дней назад, в маленьком сквере, чей простор – это четыре скамейки, разбросанные на изломанном хребте асфальтированной дорожки, под сенью трёх каштанов и пяти шатких ольх. На скамейке возле меня сидела пергаментная мумия царицы с дрожащими руками, кожа ее была испещрённая морщинами и синяками от капельниц. На уставшем лице светилось маленькое детское счастье в форме созерцания одуванчиков и только распустившейся листвы. Я молча приобнимаю её за плечи, смотря в светлое небо – пытаясь привыкнуть к данности её скорой смерти.

Ещё долго тем вечером я буду выгуливать своё болезненное удивление. Переставляя ноги по набережным и переулкам родного города, больше походящего на псовую яму, чем на столицу – буду перекатывать мысли внутри звенящей от пустоты голове. 

Шалтай-Болтай сидел на стене…

Она была великой, потом пришёл вечер, когда дом встретил её двумя гробами, выбил из неё женственность. Тогда я увидел моментальное старение. Моя мать оказалась заключенной в теле старухи, но в голосе и глазах всё ещё была она настоящая. Потом гепатит, цирроз, проблемы с сердцем, больницы, лекарства .

…Шалтай-Болтай свалился во сне…

Свет в глазах медленно подменялся желтушностью, она начинала забывать что говорила и теряла нить разговора, рассказывая одну мысль по пять раз за ужин, превращая их в отдельную дисциплину – мой личный Дыбовый спорт.

Отёки привели к тому, что она не могла ходить.

…И вся королевская конница, и вся королевская рать…

Теперь в этом дрожащем существе со спотыкающимися мыслями я вижу лишь абрис, скелет, к которому я питаю сыновию нежность. Есть простые данности: то как ты говоришь – это то как ты мыслишь. Это известно каждому полемику или хотя бы тому, кто открывает рот не для того, чтобы заглотить хуйца. Я слышу тихий шелест, это осыпается ее сознание с каркаса уставшей воли. Надрывистый голос теперь вещает что-то; информации в этом немного, но в моей голове продолжает рисоваться картина о конечности форм: даже великие умы под конец разрушения себя становятся теми, кем они и являются – несчастными, испуганными, одинокими обезьянами без памяти о них самих.

…Не в силах Шалтая-Болтая собрать.

Я обнимаю маму, стараясь случайно не сжать её слишком сильно, хотя всё, что мне хочется – это вцепиться в растворяющуюся в весеннем воздухе сущность и втащить её обратно в тело, на её место – рядом со мной.

Обратно к каштанам, жаждущим своей будущности, я своей страшусь.

Ключ повернулся, я прошёл внутрь и, не глядя, хлопнул входной дверью, отсекая себя от внешнего мира, прошёл, не разуваясь, на кухню. Ощущение болезненной пустоты замещалось довольно мерзкой наполненностью – я вспомнил этот день, это было утро перед вечером с моей немезидой в баре. Почему я его забыл?

В воротах песочно-жёлтого дворца, охраняемого уставшими каменными львами, скопилась огромная лужа. Через неё вела тропинка из кирпичей и гранитных камней, по которым и предлагалось пропрыгать в мир, где люди в разноцветных пижамах отрезают куски человеческих тел, сдабривая научный синтаксис матом на каждодневной основе, бодаются с природой вещей.

Я шёл, закрывшись зонтом от хмурых небес, поливающих землю тем, что должно было быть водой, но пахло обреченностью.

Старый дворец, самое место для старых королев.

Она говорила неразборчиво, мне приходилось наклоняться, чтобы расслышать: "Возьми кошелёк из сумки". Что-то внутри меня дергается, это желание матери позаботиться, поддержать, дать денег, накормить – как же оно диссонирует с мятыми простынями, перемазанными кровью и гноем.

Крепче приобнимаю её за плечи и отшучиваюсь от её предложения, пытаясь переключить её на мысли о скором возвращении домой. Мне больно, но я давно перестал рассматривать стены и вид за окном, теперь каждый визит я смотрю только на неё, впитывая волны любви и страха, исходящие от каждого движения или взгляда.

Сегодня я буду уговаривать себя, что всё будет хорошо, не уговорю и напьюсь.

Ком подступил к горлу. Я выпрямился, сидя за столом, и прикрыл глаза.

Серое небо, старый дворец, в котором располагался корпус «гнойной хирургии» – грёбаные сады Нургла. Массивная обшарпанная лестница, пролёт, еще пролёт, первая дверь направо, длинная вытянутая палата и вот она – койка слева у окна. Мама ещё меня не видит, она сидит в скомканных простынях и читает книгу, кажется Оскара Уайльда, которую я ей принёс в прошлый визит, а может уже что другое, всё, что осталось ей – это читать. Я постоянно приношу ей стопки книг и забираю назад прочитанное. Она поднимает голову и улыбается – красиво.

Я свозил её в туалет на каталке, я забрал какие-то грязные вещи, мы посидели и поговорили о том, что ей снова начался нравиться По, она рассказала какие ужасные у неё соседки по палате. Я кивал, мало что слыша ушами, просто впитывал её присутствие, замешанное на усталости, как у завядшей, пожелтевшей и оплывшей розе, стоявшей в вазе, ещё совсем чуть-чуть и хозяин обратит на это внимание.

Я поцеловал её щеку.

– Я тебя люблю.

– Я тебя больше.

Я не знал, что вижу её в последний раз.

Я сидел в том же трамвае, что и несколько лет назад, я ехал этим же маршрутом, осмысливая смерть сестры. Тогда я задался целью написать сказку про вагон, в который ты не хочешь попасть… и не написал.

Солнечный свет кусается сквозь оконное стекло, город шумит, а я еду в жёлтый дворец, стоящий на холме.

В том дворце умерла королева.

Звонок прозвучал утром, и я всё узнал – теперь я еду тем же трамваем; интересно за мной тоже поедут на нем?

Мокрые пятна на асфальте складывались в несколько собачьих силуэтов, то ли бегущих друг за другом, то ли танцующих, участки сухого асфальта присваивали им род далматинов. Ночной путь в бар, до часа собаки и волка ещё далеко, но в холодном ветре этого июля уже явно чувствуется запах сучьей ночи. Асфальт вспорот, из-под него торчат красные трубки, обновлённые вены города для воды и электричества – слёз и нервов. Одна трубка кинута через дорогу и пробита почти в центре, из неё бьёт тонкий фонтан, вода разлилась повсюду, превращая небольшой переулок в сплошной ручей с бортами-тротуарами, тоже перекопанными, ожидающими покрытия плиткой. Я иду в бар, мне нужны длинные пальцы, которые передадут мне стакан единственного рабочего успокоительного, мне нужно молчание с большими ласковыми глазами, которое будет меня обнимать, пока мой разум не уплыл вместе с этой мутной водой куда-то в подземные коллекторы, хранящие сны и дерьмо этого города.

Ветер хлопнул форточкой и спугнул кошку, спавшую на подоконнике, она с шумом свалилась на пол и в панике сбежала из комнаты. С невесёлой ухмылкой, я встал и закрыл окно на задвижку, было холодно, эта весна радовала теплом настолько же, насколько то треклятое лето год назад. За окном гуляла дама средних лет в зелёном пальто и в медицинской маске – в руке у неё был поводок, на другом конце которого носилась жизнерадостная такса.

Женщины вечно меня выручают – Ян после смерти Никто, Инь после смерти Мамы… «Интайм» что-то расшевелил, из теней в голове выступают всё новые и новые образы, девушки идут внутри моей головы – почему я забыл о всех вас? Яркие угольки… вас просто заслонило два больших костра… а они разве не заслонены, на них ведь тоже лежит тень – тень, отброшенная женщиной, не желающей иметь со мной ничего общего.

Повернувшись к столу, я посмотрел на блокнот, читать то, что ждало дальше, не хотелось, но и бегать от собственной головы – не выход, в этой жизни подобные вещи мне уже достаточно стоили. Решив сжульничать и слегка смазать эмоции, входящие в девственное лоно моего сознания, я направился в соседнюю комнату, мне казалось, что там ещё можно было найти что выпить. К несчастью меня постигло разочарование, всё, что валялось вокруг моего стола, было опустошённо и безынтересно, как, по оценке многих людей, и моя жизнь. На кухню я вернулся в смурном состоянии, решив, что если выпить не судьба, надо хотя бы поесть. Я полез в морозилку, к моему удивлению, там обнаружилась бутылка водки – странно, не помню, чтобы её покупал. Но, как известно, дарёных коней по дантистам не таскают. Я свернул крышку и глотнул из горла, водка была хорошей, то есть не имела вкуса совсем, просто холодный обжигающий шар прокатился по пищеводу. Взяв бутылку, я двинулся к столу, гадая какие кусочки я забыл, что было перед похоронами, что было на похоронах, что там вообще было?

Иронично, мне стало лучше, как только я сбежал из дому.

Сижу в баре, разглядывая рокс с белым русским, завтра я, наконец, увижу её в последний раз. Дома большой горный лев с голубыми как небо глазами в вербальном вольере производил экзорцизм над питерской птицей неустановленного вида… завтра всё начнется утром.

А сейчас молодой певец оперы, скрючившись над своим шотом, предлагает мне написать сценарий сказки про борщевик. От забавности ситуации сводит зубы.

Я еду в машине, к ноге прижимается бархатная обивка гроба. По другую сторону салона сидит мой племянник, разглядывая ключ или держатель, которым привинчивают крышку гроба. Молчим.

За окном мелькают улицы, а я всё думаю, что когда вошёл первым в тёмненькое помещение морга и подошёл к гробу, подумал, что это лежит чужая покойница, а наша очередь ещё не пришла. Я её не узнал. Тусклый свет, неуместный макияж, слегка съехавшая челюсть, дурацкий платок… я её не узнал…

Я рассматривал помятый одуванчик, торчащий в гордом одиночестве из трещины между плитками, когда меня позвали. Люди меня не тревожили, сразу после принесения сожалений и приветствий отступали, понимание – это приятно. А тут дёрнули – пришлось идти вместе с агентом, человеком сухого лица и профессиональной скорби, в небольшое зданьице неподалеку. Я был там уже несколько раз в прошлые годы – быстрое оформление бумаг и покупка урны.

За дверью всё переменилось – странно, когда это крематории стали подрезать дизайн у банков. Турникеты, номерок в электронной очереди, белый зал с полузакрытым кубовидными ячейками, какой-то дурацкий лепет служительницы, касающийся модельного ряда… шоурум, всё, что стоит на полках – мерзкая безвкусица, взял что-то, на что можно было смотреть без внутреннего содрогания, лишь бы побыстрее выйти…

Я стоял в большом зале, за стеклянной стеной напротив меня раскинулся вид на кладбищенский лес. Я слушал тот нелепый казённый бред, который вынуждены нести профессиональные служители смерти в нашем государстве. Насколько было бы проще, если бы они были освобождены от подобных мытарств. Объявили последние слова, от МГУ, от учеников, от родственников…люди стали проходить и прощаться – я всё ещё пытался не смотреть на гроб, рассматривая лес, лишь временами смотря, кто подходит прощаться. Отец исполнил воинское прощание, прижав кулак к солнечному сплетению с поклоном, сестры гладила ее руки, какие-то малознакомые мне люди заливались слезами. Я ждал.

Когда почти все прошли, я подошёл к гробу. Цветы, цветы, цветы… из-под моря цветов выглядывало восковое лицо, подкрашенное, подправленное в попытке быть лучше, чем есть смерть. Внутри что-то перекатывалось, но так и не вырвалось. Склоняясь к холодному лбу, я пообещал, что напишу об этом. Пробью тот потолок из мутного вулканического стекла, кромкой повисший над моим сознанием, и расскажу о том, как я целовал маму в холодный лоб.

Моя тётушка, доктор психологии, преподающий в основном в германских университетах, нежно мне улыбнулась. В её глазах висела зыбкая тень лёгкой неадекватности.

Лишь позже я узнал, что она не поверила, что хоронит мою мать. Для неё в гробу лежал кто-то чужой, кто-то другой, не имеющий отношения к великим сестрам, там не мог лежать человек, который держал на руках целый мир, провожающий его, но почему-то, все те люди, что стояли вокруг, делали вид, что всё идёт нормально. Воспитание, вот что отличает людей от скотов, даже видя неправоту окружающих, она снисходительно сдержалась, похороны сестры – не место для скандала. Просто тихо не поверила в происходящее и улыбнулась сыну сестры, дурачку, который хоронит восковую куклу вместо матери.

Несколько зачёркнутых слов, мешанина из фраз, видимо, я был уже слишком пьян и обессилен для того, чтобы выражать мысли.

Про вчера. Достаточно того, что ночью я был не один. Меня обнимала моя Тьма, прижимаясь и спокойно дыша в шею. Разойтись у нас всё же не вышло, да и как разойдёшься с человеком, который помнит за тебя, что было в ту ночь, такое может выйти, когда тебе двадцать.

«Вроде вышло и когда не двадцать, а «почему?» – это скорее вопрос к тебе, а не к юной особе», – подумалось мне. Бутылка водки обмелела, глаза пощипывало, слёзы тут вряд ли были при чём, скорее сигаретный дым, повисший коромыслом на кухне, и всё мной выпитое. Встав из-за стола, я почувствовал, что меня повело в сторону. С чтением пора заканчивать, мало того, что несколько страниц текста заставили меня выпить почти всю бутыль, так ещё и перечитывать из-за почерка приходится по нескольку раз. Шагнул в сторону чайника и подвернул внезапно затёкшую ногу, которая не захотела развернуться стопой к полу, чуть не упав, я успел схватиться за холодильник. Что ж, с выпивкой и едой стоит закончить, хотя… я вернулся к столу, взял блокнот в щепотку и на быстрой перемотке перелистнул страницы, все последующие записи были разбросаны и скоротечны… ещё сколько-то прочесть можно, а еда, еда для слабаков. Забрав бутылку с собой, я, покачиваясь, двинулся в сторону спальни, где и продолжил чтение.

Порывы ветра ворошили людям волосы, в посеревшей толпе, залезшей в тёплые балахоны и кофты, я различил пару фигур в пальто – лето мёрзло и ёжилось под затянутым грязными струпьями облаков, небом. Из наушников, повисших на моей шее, летели полуразличимые строчки Сруба:

Так пляшет смерть на седых лугах

Под черной луною с косой в руках

Сквозь тень лесов, да туманов сеть

Мы боимся смотреть как пляшет смерть

Я шёл по аллее из кипарисов, неся в рюкзаке, привычному к звону бутылок и углам ноутбука, увесистую урну, изготовленную из зелёного змеевика с ужасной золочёной розочкой в оформлении, от которой свело бы скулы любому, кого природа не пожалела и наделила хотя бы зачатками вкуса – я нёс мать.

Крышка не поддавалась – стоило догадаться, что каменные заклеивают. Конечно, мало того, что перешагнуть порог суеверия, о том что "мертвых не делят" было достаточно сложно, так ещё и воплощение данной идеи должно было встретить препоны на своём пути.

Я вспомнил другие урны, которые мне довелось вскрывать за свою жизнь, с определенной долей зависти – странное чувство.

Пройдясь по кухне, я нашёл нож.

Лезвие скользило по кругу цилиндра слева направо, снимая невесомую стружку клея. Наблюдая за этим, я внезапно вспомнил самого себя, целующего шею девушек в плавном, неторопливом движении, слегка касающимся губами или языком нежной кожи – от этой ассоциации меня передернуло.

В одном месте мне показалось, что лезвие вошло глубже, и я надавил сильнее, что-то хрустнуло, и мне показалось, что небольшая чешуйка змеевика отделилась от покрытия, конечно, я смог испортить даже это – место аварии было на уровне лица, не задумываясь, я слизнул.

Очищенный камень был ровным, оказывается, в этом месте была капля клея, именно она отделилась чешуйкой. Только после этого я понял, что лизнул урну матери.

Наконец лезвие встретило место, где смогло войти глубже, я глубоко вздохнул и повернул ручку ножа, приподнимая крышку.

С тихим чпокайнем порвались нити клея, и крышка съехала в сторону, я заглянул внутрь, там оказался холщовый мешочек, который пришлось извлекать из каменного тубуса.

Прах был неоднородный, в одном месте пепел был мелок как зола, в другом находились крупные кристаллы угля.

Поскольку вспоминать "Пригоршню праха" не входило в мои планы, я заготовил нашу семейную чайную ложку, она лежала рядом, притулившись у основания урны. Из цельного куска бадьяна был вырезан крупный лист неизвестного растения, а ручкой была обезьянка, сидящая у его основания. Я взглянул на обезьяну, выражение её мордочки, всегда казавшейся мне ошарашенной, сменилось на грусть – вероятно, меня должно пиздануть молнией, прежде чем я перестану видеть символы где не попадя. Ложка в форме обезьяны и прах Обезьяны, который черпает сутулый от этого счастья сын-Дракон – не жизнь, а сказка.

Ложка за Ложкой, я перекладывал золу в ступу для чая, кажется, я что-то говорил, шутил с мамой… Ложка за ложкой, делая то, о чём не мог подумать ещё неделю назад. Тихий шелест пепла отвечал мне что-то успокаивающее, благодарное.

Через десять минут я курил дрожащими руками, Урна была убрана, ступа стояла на столе…

Мои пальцы были черными. Руки были в матери… я не мог их помыть.

Всё, что оставалось – сесть писать.

***

«В смысле сел писать?» – я оторвался от чтения блокнота, – «Это я, что, про эти писульки? Я думал, они были набросаны во время событий, а получается, что я подождал пару дней, не выдержал и только тогда стал записывать постфактум?». Волна отвращения к себе прокатилась внутри головы, вызывая чувство, которое можно было бы спутать с рвотой, если бы тошнило личные установки и самомнение. Я загасил этот пожар самопожирающего презрения глотком, добивающим бутылку, со звоном упавшую к своим собратьям около стола. Что ж, если я читаю вторичку… ну и пусть – значит, раньше не мог, плевать! Не мог написать раньше – напишу сейчас или баселард размером с итальянский локоть мне в задницу. По загривку бегали мурашки, поднимая остатки шерсти на загривке, древние механизмы распушения шерсти, чтобы казаться противнику больше, вот только сейчас это была аутоагрессия, выросшая на дрожжах тотального пренебрежения к собственному жалкому бытию. «Я не врал стоя у горба, сказал, напишу, значит напишу». Перелистнув дневник до пустующих страниц, я взял в руки ручку, валявшуюся на подоконнике и неровным почерком, вывел:

Моя мать была ведьмой. Так про неё все говорили, что не было удивительно для города, где сны бродят по тротуару рядом с клерком в ожидании когда он встретит подушку, где инстаграм-блогерша хвалится не только задницей, но и стразами на кончиках своих заостренных ушей, а её бойфренд делает рекламу, выпрыгивая из воды на пару метров. Быть ведьмой не так и странно, если ты не профессор Универа, соединяющий в себе традиции семейного ремесла и скрижали науки. Главное другое: моя мать была, да вся вышла.

Первые фразы, вылетевшие из меня на бумагу, освободили мой мозг от своего болезненного наличия. Сам факт существования этой мысли давил на то, что признать где-то внутри не получалось, объективная реальность и вкус на языке могли идти лесом, настолько географически далёким, что и засылания правительства моей любимой страны по этому адресу показалось бы кощунством. В этот момент зажёгся экран ноутбука, стоявшего левее на письменном столе, аватарка, плясавшая поверх экрана, возвещала о видеозвонке от одной из моих бывших дам, а ныне подруг.

– Привет – ёе окружённое дредами лицо радостно улыбалось на весь экран ноутбука – Как ты?

– Да отлично, вот начал писать…– вяло ворочая языком, ответил я.

– Писать он начал, я скорее поверю, что мы снова сходимся, бухаешь как не в себя, небось?

Виновато опустив глаза, я заметил, что ручкой на верхнем краешке листа механически рисую свою подпись – видоизменённый скрипичный ключ, знак, которым я подписывал свои стихотворения ещё с младшей школы.

– Ну пью, карантин же – почему бы и не пить, ты чего набрала-то?

– Может я по тебе соскучилась – она снова улыбнулась, но уже слегка виновато, – Слушай, тут объявили, что зарплаты пока не будет, каникулы и всё такое, денег нет, у тебя можно занять на недельку, пока мне заказы не придут?

«Ну вот, это уже больше похоже на правду», – подумалось мне, всегда любил помогать своим бывшим, когда их нынешние не вывозят.

– Да не вопрос, дорогая, кидай номер карты.

– Ты лучший, пришлю в «телегу».

Мы ещё чуток поворковали ни о чём, и я оборвал звонок. Через несколько секунд мигнул телефон, присылая мне номер карточки, несколько смайлов с поцелуями и фотографию её задницы. Покопавшись в банк-клиенте, который не с первого раза признал мои отпечатки пальцев, я переслал ей десятку, по моему разумению на какое-то время этого должно было хватить моей вечно болеющей бывшей.

Я расслабленно опустился в кресло, внутри что-то дрожало, ощущалось это, как звон спущенной тетивы, вслед за этим пришло облегчение – я начал писать. Вместо прилива сил я почувствовал прикосновение нежных объятий расслабления, будто окунувшись в бассейн полный тёплой воды, впрочем, в реальности, эти тёплые воды быстро смешивались с потоками помутнения, продуктами выпитой ранее водки. Снова пододвинув к себе блокнот и взяв ручку, я сделал усилие, попытался сформировать мысль для следующей фразы и… уснул, завалив голову себе на плечо.

***

За знакомым с детства длинным деревянным столом, рассчитанным на сорок человек, чья вытянутая длань привыкла как к застольям с пенями, так и к весу полуночных танцоров, сидели люди, по которым я скучал.

Ушедшие кто недавно, а кто уже давно, а также какие-то новые молодые, улыбчивые лица.

Объятия, улыбки общения, ночь темна и тепла, я здороваюсь и радуюсь их компании – меня не тревожат мертвецы, наоборот, я счастлив, что вижу их, рад, что стечение обстоятельств позволяет мне посидеть с ними за этим столом в декоре из роз и коньяка. Настороженные взгляды и скованные жесты присутствующих показывают, что мне пора бы остановиться, но я этого не делаю, я слишком рад возможности обнять и посмеяться со своим ушедшим вторым отцом. Где-то на задворках мнутся декорации, пуская лёгкие трещины среди лоз дикого винограда свисающего с навеса… но меня это не волнует, я могу подмигнуть погибшему несколько лет назад другу сестры, сухому и долговязому, с которым мы были не только в степях, но и на концертах, ведь у нас был приблизительно схожий вкус на музыку. Около меня раздается кашель, белокурый верзила похожий на викинга, обтянутый в джинсы, вечно напоминающий героя сбежавшего с плаката из восьмидесятых, поперхнулся своей перцовкой.

Поворачиваю голову и вижу, как из глаз и рта у него начинает течь нечто чёрное, похожее на желчь, я слышу хрип справа, поворачиваюсь на звук и вижу как у всех так внезапно обретённых мною собеседников из глаз начинает сочиться жидкая тьма.. в завершении я слышу хрип со стороны трона – мать держится за столешницу, её плечи подёргиваются , а из глаз и рта на клеёнку с яркими подсолнухами льётся дёготь. Я в ужасе кричу, что всё исправлю, что не должен был вести себя так. Вскакивая из-за стола я вижу, что на старой осыпающейся фреске возле стола, где изображено это дивное королевство появилась плаха… На маленькой площади между старой мастерской и шатром где когда-то жили циркачи, но в этом новом затянутом красной дымкой городе, где из окон домов льётся мрак там изображены врачи в длинноносых масках, которые борются с болезненными миазмами мрака охватившими город… я спотыкаясь, несусь, огибая здания к кладовке, оставляя за спиной стол, где корчатся, выплёвывая тьму овеществлённые тени, агонизирующие по причине моего словоблудия… и застывшие представители живого молодняка оцепеневших в ужасе происходящего. Я бегу к старому, накренившемуся и почти вросшему в землю металлическому верстаку, на котором в детстве я учился точить ножи и косы. Из шатра выбегает ополоумевший мальчик, его глаза на выкате, я вижу, что из темноты за ним по полу скребут длинные лапы….

Притуленный       топор у верстака, я всучаю его в трясущиеся руки юнца и кричу рубить, падая на колени и кладя голову на тёплый металл, пропахший полынью и почему-то кровью, я подставляю шею и кричу…..

Он рубит…я всё ещё кричу, булькая полуразрубленной шеей, боли нет, есть только исступление, он бьёт снова, и, лишь на третий удар, я, наконец, просыпаюсь.

***

Голова болела так, будто её и правда пытались отрубить, я обнаружил себя, озверевши озираясь, сидя в постели, одной рукой держащийся за шею – да уж, пробуждение вышло не из дружелюбных. Где-то за закрытой дверью выла кошка, которую я то ли запер в туалете прошлой ночью, то ли она просто решила, что мне живётся слишком хорошо и надо потребовать внимания, любви и ласки, в максимально присущей всем кошкам и женщинам манере. Добраться до двери в спальню было сложно, по дороге я сумел споткнуться о разбросанные по полу тапочки и чуть не свернуть прикроватный столик, но всё же, цель была достигнута. Как только ручка повернулась и дверь приоткрылось внутрь, метнулось трёхцветное мохнатое чудовище и с диким мурчанием, напоминавшим дизель на холостом ходу, стало тереться мне об ногу. «С добрым утром» значит.

Спустя несколько минут я выяснил, что в закромах пусто и холодно, «как в сердце моей бывшей», и стал собираться к выходу из дому. Утро без яичницы и кофе у меня представить всё равно не получится, не в том я возрасте, чтобы перебиваться хлорированной водой из под крана и сексом с красавицей, да и к тому же, какой красавице нужно то, что теперь отражается в зеркале, разве что, кошку трахнуть осталось.

Не включая телефона, несколько раз ткнул в кнопку, отвечающую за запуск музыки, обулся – лестничная клетка, пустая улица, я вышел на улицу и вдохнул холодный воздух карантинной весны и только в этот момент понял, что рандомный выбор трека в моём приложении сделал мне неожиданный «подарок»

Я как сейчас помню первую улыбку мамы,

Она все та же, как это ни странно.

И где бы ни был я…

В каких бы городах и странах,

Она во мне будет светиться постоянно.

Я выдернул наушники из ушей. Я, конечно, люблю «Марлинов», но слушать это сейчас – просто издевательство. До магазина я дошёл в суровом молчании, подкреплённым лишь скрипом голых ветвей на холодном ветру. Приобретя всё, что казалось мне нужным, я намеренно прошёл мимо стенда с алкоголем и отправился на кассу, сегодня моей голове требовался трезвый день.

По дороге домой я завернул в аптеку, на двери было наклеено объявление: «Масок нет! Совсем!». М-да, весь мир и его заботы – как-то всё мимо меня. Приобретя у хмурой продавщицы набор чемпиона, состоявший из обезбола и витаминок, я двинулся своим путем. Пустые дворы радовали своим видом, по дороге я встретил лишь девочку-подростка, удрученно сидящую на одной из новодельных скамеек, вмонтированных по всей набережной. На лице у неё была медицинская маска, на которой красным было выведено «вышла из чата», время от времени она прихлёбывала что-то покоящееся в бумажном пакете у её ног, форма пакета с потрохами выдавала содержимое – бутылку вина, уважаемо. Подмигнув девице и получив в ответ прищур глаз, говорящий, что под маской она улыбнулась, я проследовал к своему подъезду.

Войдя в дом, первым делом я закинул в себя обезболивающее, а уже после раскидал продукты по их местам и приступил к приготовлению завтрака и варке кофе. Через несколько минут я сел завтракать, подтянув к себе блокнот, заранее принесённый мной из спальни. Перечитав последний кусок, на котором вчера остановился, я снова споткнулся глазами об фразу «Всё, что оставалось – сесть писать»… что-то с этим было связанно? Быстро пролистал блокнот до конца – все страницы были пусты. От раздумий меня отвлёк пиликнувший смартфон.

Стоило проверить, не с работы ли написали, дотянувшись, я взял гаджет и разблокировал. На экране меня встретила последняя незакрытая фотография аппетитной задницы бывшей, присланная мне в награду за мою своевременную щедрость и просто потому, что я замечательный. Внезапно что-то щёлкнуло, я сосредоточился на правой части снимка. На бедре была небольшая татуировка: дополненный ключ «соль» – моя подпись, набитая почти десяток лет назад, когда мы были вместе. Перед глазами вспыхнули воспоминания: вчерашний разговор, улыбающееся лицо, окруженное дредами, блокнот и моя рука, привычно выводящая тот же символ на бумаге.

Я перепроверил блокнот – страницы были пусты. Странно, может всё же этот момент приснился? Телефон снова пиликнул, плюясь дополнительными оповещениями. Действительно писали с работы, пришлось зайти в рабочие чаты и некоторое время отвечать на череду скучнейших вопросов, связанных с проектом сопровождения механических глаз на открытых участках метро, коими наша прекрасная мэрия наблюдает за жителями. Расквитавшись с рабочими вопросами, я вернулся к дневнику и продолжил погружение в свои воспоминания.

***

Закрытая дверь в голове, территория куда лучше не подходить, не трогать своим умом тропу к той земле, где придется признать происходящее, нет сил и нет уверенности, что ты вовремя вернёшься. Поэтому каждый раз когда срывает, у тебя есть несколько мгновений чтобы дёрнуть мысли, подымая защитный барьер отрицания – отгораживающий разум от реальности происходящего, уговаривая этот золотой купол стоять, потому что у тебя нет права свалиться. Впереди дела, оформления и нужды печалей других людей, что придут со скорбными лицами, нет прав на то, чтобы отказать королеве в почестях. Поэтому потом, поэтому захлопнутая дверь отгораживает тебя вновь, позволяя остаться в комнате функциональной реальности.

Сначала раздался мелодичный звон. Я повернул голову и увидел, как по зеркалу пробежала волна. Она вынырнула из стекла, ещё не успев облечься в плоть – силуэт, сотканный из амальгамы, выпал в мою реальность по пояс, и щека ощутила касание холодных, мучительно родных и недоступных пальцев. Закрыв глаза, я потёрся рукой о нежную, сияющею изморосью зеркального мира кожу, тонкие руки встряхнули мои плечи, и я открыл глаза, она смотрела мне прямо в глаза, губы её шевелились, но я не слышал из-за стука крови в ушах и поднимающегося по горлу волны не задушенного рыдания. Пытаясь не быть жалким, что вероятно у меня полностью не получилось, я растворился в её присутствии.