Оглавление
Е. Ю. Глазова. От философии к прозе. Ранний Пастернак
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
ВСТУПЛЕНИЕ
ГЛАВА 1. О ХАРАКТЕРЕ ФИЛОСОФСКИХ ВЛИЯНИЙ В РАННЕЙ ПРОЗЕ ПАСТЕРНАКА
1.1. «Охранная грамота»: прощание с музыкой и расправленные крылья души
1.2. Ви́дение философии «во плоти»
1.3. Между Лейбницем и неокантианством. Архивные материалы и неопубликованные философские конспекты
1.4. Многоголосие философских тем в поисках литературной пищи
ГЛАВА 2. АССОЦИАТИВНЫЕ СВЯЗИ ПО СХОДСТВУ И ПО СМЕЖНОСТИ. БОРИС ПАСТЕРНАК И РОМАН ЯКОБСОН
2.1. «Лирический деятель, называйте его, как хотите, – начало интегрирующее прежде всего»
2.2. «Аналитическая зоркость Дэвида Юма»
2.3. Идеи как копии впечатлений и априорность времени и пространства
2.4. Связи по смежности: Роман Якобсон и ранняя проза Пастернака
ГЛАВА 3. «АПЕЛЛЕСОВА ЧЕРТА» ПОЭТ, ОКРУЖЕННЫЙ МРАКОМ
3.1. Поэзия, рожденная во мраке: o ненаписанной философской эстетике
3.2. «Я докопался в идеализме до основания»
3.3. Композиция «Апеллесовой черты»
ГЛАВА 4. «ПИСЬМА ИЗ ТУЛЫ» WAS IST APPERZEPTION?
4.1. Поэт в мире отражений
4.2. Was ist Apperzeption? Поиск продуктивного подхода к анализу «Писем из Тулы»
4.3. Между любовью и искусством в мире отражений: адаптация зрения главных героев рассказа
4.4. В поисках синтеза: искусство, лицедейство и киноактеры из Москвы
4.5. Между καλόν и ἀγαθῶν: неокантианство Когена и огонь совести
4.6. Рождение персонажей в художественном пространстве, толстовцы и творческий дар Толстого
ГЛАВА 5. ПОИСК ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО КОНТЕКСТА. ОТ «ПИСЕМ ИЗ ТУЛЫ» К «ДЕТСТВУ ЛЮВЕРС»
5.1. «Духовность» прозы: «Надо заходить к человеку в те часы, когда он целен»
5.2. Душевное развитие ребенка и «художнический материализм»
5.3. «Три группы»: три уровня реальности в «Заказе драмы»
5.4. Душа, дух и философские споры
5.5. Пределы психологии: спор неокантианцев с Дэвидом Юмом
5.6. За границами метонимического «я»: выходя за рамки традиционного прочтения повести
ГЛАВА 6. «ДОЛГИЕ ДНИ» В «ДЕТСТВЕ ЛЮВЕРС» ХРОНОЛОГИЯ ВОСПРИИМЧИВОГО СОЗНАНИЯ
6.1. От младенчества к раннему детству: первые встречи Жени с внешним миром
6.2. Детство: знакомство с неодушевленным миром
6.3. Границы весны и очертания души
6.4. Граница лета: бесконечно расширяющийся мир и приближение к пределам беспредельного
ГЛАВА 7. «ПОСТОРОННИЙ» В «ДЕТСТВЕ ЛЮВЕРС» РАЗРЫВЫ В ХРОНОЛОГИИ И СТОЛКНОВЕНИЕ С ДРУГИМИ МИРАМИ
7.1. Границы осени: обесцвеченные лица посторонних
7.2. О чтении Лермонтова на закате. Метафорическое повествование, или Духи, встретившиеся у порога
7.3. Чем же занимается Цветков? Мир «другого»
7.4. Под защитой псаломщика Дефендова
7.5. «Три имени» и конструирование «демонического» героя
7.6. Александр Скрябин и героический мир, приносящий страдание
7.7. Предчувствие перемен
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. МИР СИМВОЛОВ ПАСТЕРНАКА. ПРОЗА И ФИЛОСОФИЯ
8.1. Упаковка «добра» и живые зерна смысла
8.2. Метафора и метонимия: значение философии для ранней прозы Пастернака
8.3. Интеграция личностного опыта и роль «другого»
8.4. Новый символизм: о «душе» в поздней прозе
БИБЛИОГРАФИЯ
Отрывок из книги
Перед любым исследователем Бориса Пастернака встает вопрос: в какой степени изучение философских тем, нашедших отражение в ранней прозе поэта, будет способствовать новому прочтению его творчества? На это трудно ответить однозначно. Общеизвестная усложненность ранних нарративов Пастернака и заявленное им впоследствии неприятие их экспериментаторского стиля выявляют, по сути, два творческих образа автора: ранний и несомненно загадочный Пастернак-авангардист и поздний Пастернак, автор «Доктора Живаго». Этот контраст сказался и на исследовании обоих периодов его прозаического творчества: благодаря их удаленности друг от друга, сегодня, когда политические бури, бушевавшие при его жизни, улеглись, автор «Доктора Живаго» предстает в глазах изощренных знатоков постмодернизма изученным до мелочей и едва ли не банальным сочинителем, тогда как загадочность его ранних рассказов и повестей остается необъяснимо оторванной от изучения остального его творчества.
При этом скудость новых возможностей интерпретации Пастернака-прозаика отнюдь не вызвана недостатком его популярности по обеим сторонам Атлантики. Через полвека после его кончины Пастернака по-прежнему читают по всему миру: он остается одним из немногих русских писателей ХХ века, который сумел стать частью западной культуры – и как автор «Доктора Живаго», и как много переводившийся стихотворец. История его жизни продолжает поражать (или как минимум занимать) читателей, на книжном рынке появляются все новые переводы его знаменитого романа, постоянно публикуются архивные материалы и биографии, а фильмы по «Доктору Живаго» и документальные фильмы о самом Пастернаке, «несоветском» советском писателе, выходят на экран с завидной регулярностью. Но даже если отсутствие новаторских критических подходов к исследованию прозы Пастернака не повлияло на его популярность среди читателей, оно заметно отразилось на энтузиазме исследователей его творчества и усложнило понимание его значения в глазах философов и культурологов. Как и над таинственным Цветковым, персонажем из «Детства Люверс», над Пастернаком нависла опасность стать «посторонним» не только для развития современного искусствоведения и литературоведения, но и для самой сути научного межкультурного дискурса, а именно – опасность остаться в стороне от связей между литературой, философией и психологией – тремя дисциплинами, которые несомненно привлекали писателя на разных этапах жизни. И хотя Пастернак всячески избегал разговоров о влиянии философии на свое мироощущение, нельзя забывать, что летом 1912 года его понимание как философской, так и психологической стороны неокантианства было настолько глубоким, что сам Герман Коген (и это Пастернак любил подчеркивать в своих воспоминаниях) видел в нем будущего философа и предложил остаться в Германии.
.....
Именно это прочтение представляется более правдоподобным, если вспомнить о том, что увиденное растение из раскрытых книг является воплощением постоянных перекрестных связей между философскими идеями, развиваемыми «с помощью логики, воображенья, бумаги и чернил» и литературными текстами, не имеющими ничего общего с логикой: «Когда я […] обращался к книгам, я тянулся к ним не из бескорыстного интереса к знанью, а за литературными ссылками в его пользу» (III: 182–183). Инстинктивно ощущаемая правильность этого нового пути поддерживается и вполне очевидным лингвистическим каламбуром или созвучием между пастернаковским «растительным мышлением», «сидящим в нем», и «овощными» коннотациями его собственной фамилии32. Но, скорее всего, этот папоротник из книг можно интерпретировать как отображение непосредственного осознания, что бурный вегетативный рост «философии во плоти» обладает всеми природными свойствами вида и будет упорно, по-дарвиновски, бороться за выживание, не позволяя поэту полностью отвергнуть философию: просто его занятия примут иную, в высшей степени индивидуальную форму существования, свойственную лишь ему и абсолютно чуждую для других.
Иными словами, описание беспорядка из разрастающихся книг представляется своего рода образной декларацией, заявляющей о новом способе существования в ареале философской мысли33, скрытой, пожалуй, даже в многозначной игре со словом «лист». Веер листьев-страниц, раскинувшихся по пути от философии к литературе, в равной мере пропитан и сокрыт буйством жизни, привычками и интересами, смятением и видением будущего. Но при этом растущая «вегетативная» книга-растение34 представляет собой тщательно продуманный вызов неокантианству Марбурга и его подчеркнуто логической методологии, оторванной от вторжения природы в мысленные процессы человека. Образ этого вызова и его отзвуков в глубокой древности, с ее драконами и живыми ветвями могучих растений, занимает место рядом с представлениями о туго спеленатых крыльях души, настойчиво требующих свободы в тех фрагментах текста, которые посвящены музыке и сокрушительному великолепию Скрябина35.
.....
