Читать книгу Кремлевский Папа - Егор Герасимович Посвежинный - Страница 1
Оглавление1
Осенним днём среди вокзальной суеты была замечена странная женщина. Она не походила на попрошайку или бездомную, каких движением страшных лет немало было выброшено за борт нормальной жизни. Странность состояла даже не в её лохмотьях и привлекательных чертах лица, а в том, с
каким гордым видом и достоинством несла она эти лохмотья. Будто её изящество и красота на время были прикрыты нуждою. В осанке и поведении странницы угадывались достоинство
и степенность, а затаенный, потухший взгляд говорил о каких-то страданиях и разладе с миром.
На вид страннице можно было дать лет тридцать восемь – сорок. Усталое,
бледное лицо, худые плечи, угасший вид. Она не знала, куда приткнуться в в
окзальной сутолоке и везде, где останавливалась, чувствовала себя виноватой.
В зале ожидания, где всегда полно народу, было неуютно и по-казенному грустно. Массивные скамьи, изрезанные похабщиной, всегда заняты, пол посыпан опилками, завален сумками, корзинами и
тюками.
Народ пробавлялс
я тем,
что предлагала скудная жизнь, довольствовался малым. Услышав очередной хрип-объявление в громкоговорителе, вокзальный люд хватал котомки и бросался к выходу. Свободные места занимали новые пассажиры, а
через пару часов остолбенело и по неизменной привычке броситься к поездам – навстречу неизвестной жизни. И
так ежесуточно, ежегодно. Людское движение, кем-то запущенное, не замирало в самые черные дни: народ заботился
, колготился, чтобы выжить.
За
этой вокзальной суетой с высокого пьедестала в зале ожидания смотрел Феликс, стоявший в длинной шинели из бронзы и таком же картузе. Рыцарь революции! О
н никому не мешал, но напоминал о суровой строгости сталинских законов. С ним народ
обвык, притерся и уже, как будто, не замечал. Только вновь приезжих он подавлял массивностью и пристальным взглядом. Иной старик с
полупустой котомкой подходил ближе полюбопытствовать и крестился, вернее, открещивался, размышляя вслух:
«Это сколько же металла вылито, истрачено! М
ать честная! П
ри нашей-то голопузости. И ведь исхитрились, окаянные, д
аже глаза, а в глазах зрачки вылить!» Как раз железным взглядом и поражал всех Феликс. Пассажиры
постепенно уживались с бронзовым соседом, признавали в нём неизбежный гнёт революции, иногда подбирались ближе и снизу
вверх всматривались в строгое выражение лица, пытаясь понять смысл строгости и то, зачем, за какой надобностью вздыбили его в зале ожидания. Но, не найдя ответа, тихо и скромно лаштовали котомки, утихомиривая свои
гнетущие мысли.
Внизу, у самого пьедестала, и облюбовала себе местечко странница. Между стеной и возвышением было пол-аршина свободного места – от глаз чужих подальше и себе хорошо. П
о ночам странница в этом укрытии отдыхала, укладываясь прямо на кафельном полу. А голову прислоняла к рыцарю р
еволюции, да так аккуратненько присоседивалась, что никто её со стороны и не видел, и не тревожил сон. А утром она старалась освободить рыцаря от своего присутствия.
Уходила в город, что-то искала, высматривала, а к ночи снова забиралась в укромный уголок, под защиту Феликса Эдмундовича. Так жизнь и коротала,
не доставляя никому забот.
Однажды тайничок опустел. По-прежнему смотрел строго на вокзальных людей бронзовый рыцарь, словно подозревал кого-то или хотел спросить, куда делась постоялица. Вторую
ночь не ночевала…
А странница оказалась в еще более надежном месте – в вокзальном подвале, где размещалась милиция и были устроены камеры предварительного заключения. Камер всего четыре. Чья-то властная рука оборудовала
их коваными решетками и массивными задвижками, с
тройной надежностью, чтобы никто не мог и подумать о побеге.
Стены были окрашены в ядовито – зелёный цвет. Их с беспощадной жестокостью пожирал грибок до красных опалин кирпича. С потолка тускло скалилась лампочка, подернутая паутиной.
Странницу ввели в пыточную. Допрос вел старшина по фамилии
Здоровилов с землистым цветом лица и с исподлобным взглядом, подгребавший
к выслуге лет. По правую руку от него, за шатким столиком, сидела напыщенная женщина в милицейской форме с погонами сержанта. Служитель порядка пытался разговорить странницу, повернуть к откровенности:
– Ваша фамилия, имя, отчество?
– Не помню.
-Я вас в который раз спрашиваю: фамилия
и место проживания?
– У меня с памятью что-то…
– Но имя своё и фамилию вспомните, пожалуйста! Мы хотим знать, что за гражданка у нас появилась, обитает за памятником. Может, в помощи какой нуждается…
Странница продолжала молчать.
– Откуда вы возвращаетесь и к кому приехали?
– Не знаю, не помню.
– Я вас ещё раз спрашиваю: фамилия и место проживания?
В ответ – ни слова.
– Послушайте, гражданочка, мы ведь и не таким языки развязывали! – повысил голос старшина. – Сержант Мокшанцева, обыщите гражданку!
Мокшанцева замостила губы-лепёшки трубочкой, брезгливо повела носом. Пригласила в соседнюю комнату, где попросила раздеться.
– Ты, подруга, казанской сиротой не прикидывайся! – наставляла Мокшанцева.– У нас не отбрыкаешься. Лучше сознайся сразу. Где спрятала документы?
Странница молчала.
-Ты готова сподличать, не сознаться? Старшина т
ак отоварит тебя, что не забудешь
!
Куда едешь? Где живешь?
– Я ничего не знаю и не помню!
– Хватит
придуриваться! У нас тут и прищучить могут! Ты не знаешь, что такое допрос с прищучиванием?
Не знаешь? Так вот узнаешь! Старшина из тебя душу вытряхнет, но язык развяжет! Я тебе по-доброму советуют сознаться. Если что и было где-то… Все мы грешные… Начальник у нас хороший, простит. Он одних убийц не прощает. Иногда даже денег на дорогу
даём… Есть какие-нибудь жалобы или просьбы? Г
овори!
– Не знаю.
– Вот затвердила себе:
«не знаю, не помню», а
ты узнай, вспомни, сознайся, куда едешь, откуда родом, как фамилия, и тогда езжай на все четыре стороны – никто тебя пальцем не тронет. Откуда родом?
– Не помню.
– Почему у тебя на теле синяки и ссадины? Тебя били? Кто? Г
овори!
Странница молчала.
– Показала что-нибудь? – спросил старшина.
–
Документов у неё нет, ничего нет. хитрит, прикидывается дурой, а на самом деле, может, из воровской шайки, недавно вон магазин обчистили…
Старшина начал писать что-то в итоговом журнале, видимо, для отчета, а Мокшанцева шарила взглядом странницу, вонзаясь мысленно внутрь себя, в собственное бессилие.
– Нутром чую, – сказала она
, – за ней тянется дело! И птица, видать, высокого полета…
Маскируется…
-
Разберемся! Она у нас запляшет!..
К странной женщине на какое-то время потеряли интерес, она вернулась в с
вой укромный уголок продолжать тихое и безропотное прозябание. Б
родяги её не принимали, но и не трогали. И
жила она, как никому не нужное, отринутое от мира существо.
Город в своей измочаленной судьбе всего насмотрелся, н
о такую обжигающего красоту и нищенскую муку видел впервые. Странница изматывала всех сомнениями и догадками, потому что жила своей какой-то замкнутой, может быть, ужасной
тайной – то ли перед кем-то каялась, то ли кому-то мстила. Е
ё воспринимали, как случайно заблудившуюся из иного, неизвестного мира. Она поражала, удивляла, захватывала воображение и чувства, симпа
тии своей необыкновенной внешностью.
Густые в
олосы, с иссиня- чёрным отливом, прядями ниспадали на плечи, струились и та
яли. И яблочный,
белого налива, цвет лица, и счастливо
унаследованный точеный нос, и небесной лазури глаза, и вишнёвый бантик губ, и темные
дуги бровей – всё было кстати, к делу, прибавляло миловидности. Дай ей на руки младенца – и вот вам
Мадонна иконной красоты. Она будто явилась из
обжигающей песни: «Очарована, околдована… Словно с темного неба сошедшая…»
Иные, проявляя гостеприимство, пытались заговорить с ней, понять, посочувствовать, зажечь состраданием, но всё тщетно,
– кроме немых
, плотно сжатых губ, ничего не
выражавших, не было на ее лице ничего.
Однажды за странницей пришли трое в штатском, взяли в оборот. Один, показалось ей, словно сошел с плаката «Тихо! Враг подслушивает!» То же перепуганное лицо, выпученные глаза.
– Мы следили за вами все эти дни! Знаем, где вы бываете,
чем занимаетесь, какие сведения собираете
, поэтому отпираться бесполезно. Рассказывайте всё начистоту. Сначала скажите фамилию, имя и отчество, где родились? Сколько лет?
– Я ничего не помню…
-Ваша личность нами установлена, но м
ы ждём от вас чистосердечного признания. Кто вы и откуда прибыли?
– Вы работаете на заграницу. Мы установили. отпираться бессмысленно! Кто вас послал? С каким заданием?
– Я ничего не могу вспомнить…
– Мы поможем вам вспомнить! Я буду произносить города, а вы кивком головы подтвердите, откуда приехали. Москва, Киев, Рига, В
аршава, Львов… Откуда вы прибыли!? Говорите!
– У меня потеря памяти.
– Вчера вас видели у оборонного завода. Ваши пароли, связи, явки?
В ответ молчание.
– Мы знаем ваши пароли и явки! Мы задержали вашего связного, он во всем сознался. Ему ничего не грозит. Пригласите свидетеля.
Вошел мужчина лет сорока, стрижка «под ноль», выбрит наспех.
-
Вот свидетель! Он всё о вас рассказал. Так будем отпираться?
Странница молчала,
– Пусть войдут врачи.
Вошли два психиатра – мужчина и женщина – осмотрели странницу. П
рослушали, постучали молоточками и выдали письменное заключение: «На внешние раздражители почти не реагирует, психика подавлена.
В результате какого-то нервного потрясения развилась патология частичной потери памяти. Утрачен интерес к жизни…»
Странницу сфотографировали и отпустили.
А она, надломленно озираясь, вернулась в вокзал, снова устроилась поудобнее в своем
пристанище, затихла, как никому и ничего не должный человек.
II
Затяжная весна одар
ила снегом. Ночью нахолаживало, а днем капало с крыш.
Дул холодный северный ветер.
Утром объявили по радио, что умер Сталин. Вера
Бутырина услышала эту траурную весть в гастрономе. Только зашла купить к завтраку съестного, как вдруг заметила, что все продавцы в слезах, взвесить товар не могут
, слезы вытирают,
плачут, сказать ничего не в состоянии. Только заведующая тетя Клава смогла объяснить. Ее слова
затмили все
, Вера пошатнулась от неожиданно
сти, у нее сбилось дыхание. Она вышла из магазина без покупки, спросила у встр
ечного мужчины, не слышал ли он
страшную весть, оказывается, слышал и
все знает, и Вере стало не по себе, немного стыдно оттого, что все уже опечалены, страдают, а они с мужем еще не присоединились
к всеобщей скорби, как будто что нарушили, спрятались от народного горя… Обескураженная страшным известием, Вера поспешила в квартиру и с
порога, не раздеваясь, крикнула мужу:
– Включай радио! Там… Сталин умер!
..
Муж
Анатолий уже не
сколько лет писал кандидатскую диссертацию, истязая себя ночной и денной работой
, лихо, по-фронтовому вгрызаясь
в экономику, надеясь себе и людям доказать, что он, хоть и инвалид войны, но государству и семье не в тягость – даст пользу, вытянет степень, будет добытчиком
, станет вровень со здоровыми, не воевавшими учеными, чьи диссертации высижены в те лихие дни, когда он ползал с орудием по топям Смоленщины, вгрызался в мерзлую твердь под Ржевом и Вязьмой.
О
н вышел на крик жены в переднюю, встал скомканный какой-то, в тёмном халате, с потухшим взглядом. Лицо, истыканное осколками и чернотой порохового пала, застыло
в непонимании и ущербной тоске. Остаток правого уха – результат ранения – он выставил вперёд, стараясь встряхнуть слух, белесо-рыжие брови взбугрил. Обнажённо-страшная боль обдала его жестоким током.
Анатолий помрачнел, вскинул культи вверх, пороховые отметины на лице вырезались багровы
м ожигом. Вере
показалось, что он вдруг не выдержит, – у него расшалятся и «сдетонируют» нервы от такого известия. Ведь кипяток, а не человек стал. хотя
раньше был другим, непринужденным и вполне обоснованным.
Бросив срочные дела, он засуетился, и будто увял, обмельчал в плечах. Немного замешкался, а потом догадался, что делать: взмахнул по-птичьи пустыми рукавами и, лавируя между стульями и диваном, впорхнул в кабинетную дверь. Там, рядом с завалами книг, стояла старая радиола.
Анатолий часто включал её, слушал вражьи голоса, чтобы понять суть противостояния двух систем и помочь дотянуть стране до крепкого социализма. Ребристое колёсико послушно щёлкнуло. Анатолий прижал годное ухо к приемнику, ожидая с замиранием убойных слов. Эфир о
жил. Но из бездонного пространства доносился тревожный гул и шум неизвестных волн. Из трес
ка и шипения не удалось выловить ни единого слова. Анатолий расстроился.
– Одевай меня!– подступился он к жене.– Надо идти к Громовым. У них есть радио. Давай скорее, иначе прошляпим событие. Что я студентам скажу?…
Вера натянула ему сапоги, одела пальто, нахлобучила шапку. Всё застегнула, замотала шею шарфом, укутала, как малое дитя.
С тех пор, как в сорок пятом
году они поженились, она стала ему не только женой, но и нянькой, помощницей в работе: одеть, раздеть, помыть, приготовить еду, вставить ложку в культю, вилку, поднести, отнести, напечатать, найти книгу, бумагу, уложить в портфель, проводить на работу, встретить- всё от самого пустяка до главного ей теперь везти
на себе, терпеть и преодолевать. И вместе с ним нести тяжкий разлад тела, нервную боль мужа, проклиная в сердечном томлении
того гитлеровского гада, какой натворил беды.
Чтобы не ходить впустую и время не терять, Вера запланировала
на обратной дороге зайти в магазин, купить продукты. Она приспособила
на культю Анатолию пустую сумку, сама по-быстрому
собралась.
Вышли из подъезда и направились к знакомым, у которых ранее квартировали. А двухкомнатное жилье им дали недавно. Уважали инвалида, чтобы в
ласть не проклинал, какая послала его на смертный бой с Г
итлером, а оружия и патронов не дала, пришлось отбиваться кулаками. И вот теперь кулаков нет… За две п
отерянные руки дали две комнаты. Правда, в центре города, на самой главной улице и в одном доме с высоким партийным начальством. Вероятно, тот, кто решал, прикинул про себя: пусть инвалид порадуется, залижет обиды и раны в городском комфорте.
На главном проспекте город как-то странно притих. Прохожие молча подносили платки к глазам и отворачивались, словно каждый был виноват в том, что не сберёг «отца народов», ничем не помог ему в самую трудную минуту. Кто смахивал набежавшую жалость рукавицей, кто рукавом. А один мужчина, ч
тобы не показывать слабость, забежал в подъезд и там выплакался.
Мировая скорбь словно залила потоком все улицы города, защемил
а ход всему живому и мертвому. Город будто осиротел, лишился самого главного, чем жил, на чём стоял, – фундамента.
Встречная женщина с длинными волосами кричала в истерике: «Как жить без него? Как жить? О, горе, горе-е-е!»
Ответа не было. Ответа никто не знал. Богомольные
старухи в чёрных платках и длинных юбках спешили в храм, чтобы в предчувствии конца света замолить горе молитвами, облегчить с Божьей помощью горькую участь.
Анатолий не знал, что делать и куда нести свое отчаяние. Шел молча размашистой походкой, привычно выравнивая ходьбу рукавами. Как ходил, так и жил – вразлет, открытый невзгодам. Так шёл и в атаку со связкой гранат, один против танков, отбросив всякую м
ысль о жизни, жить уже не думал, а пришлось… Вера за ним не поспевала. старалась ухватить за рукав пальто. Обиженно выговаривала.
Показался вокзал, где вечная сутолока, наплыв людей, спешка и дорожный азарт. Теперь и здесь всё переменилось. Помутнело. Охряные
стены главного корпуса вытравлены дождями, грудились над площадью. Только бронзовые фигуры сталевара и колхозницы над портиком выставляли своё скульптурное величие
.
На вокзальных ступенях в окружении людей сидела
странная женщина, на первый взгляд – побирушка или погорелая. Пальто драное, на голове изношенный до дыр платок, из-под которого выбивалась седоватая прядь волос и падала, чуть закрывая плавный овал лица. Женщина смеялась, тощие плечи ее вздрагивали, смех был явно
неуместный, вызывающий. Л
юди негодовали. Иные предлагали отправить её в милицию по поводу оскорбления чувств. Но женщина не могла сдержаться от смеха. Как будто что-то запретное снесло в ней невидимую плотину, освободилось и теперь ликовало в неудержимом удальстве или отчаянном вызове
.
-
Да она тронутая!– кричала из толпы заплаканная пассажирка с мешком. – В психушку её надо!
– В такой-то день смеяться!…– пытался устыдить странную женщину железнодорожник в форме. – Все от горя не знают, куда себя деть, а она…
– Господи! Да что же она тут расселась? Неужели нет управы на таких?
– Умер… Наконец, умер,– тихо шептала женщина и снова заливалась беспечным смехом.
– Это вокзальная побирушка, – определил подошедший на вызов милиционер. – Не трогайте её! Чего вы к ней пристали? Мы разберемся, выясним, по какому поводу непотребный смех. Может, она ненормальная. Р
азойдитесь.
– Ума не нажила! Расселась, зубы скалит…
– Наклюкалась, видать…
В это время к толпе подошли Анатолий и Вера, они устремили взгляды к странной женщине. У Веры непроизвольно вырвался крик:
– Не может быть!
Она дернула мужа за рукав, сказала:
– Смотри!
Настя! Моя подруга из Марьевки. Ты же её знаешь. Это же Настя Карпухина! Помнишь?
– Не мели чертову! – полыхнул необычным словом Анатолий. – Твоя подруга вышла замуж за партийного секретаря
Николая Горошина и теперь где-нибудь в Москве обитает.
-Нет, это она. Настя, Настя! Моя самая лучшая подруга!
– Пойдём по делу!– настойчиво потребовал Анатолий и закусил посеченную осколком губу.
Странница перестала смеяться, поправила волосы, посмотрела вроссыпь то на Веру, то на Анатолия. Взгляд её казался отрешенным, задернутым пеленой лет. Только стремительные искры в тягуче-томных глазах выдавали заинтересованность и страх. Нежданная встреча взорвала её изнутри, словно шторм прошёл по её телу. Она встала, подошла к Вере, печальным взглядом, неотрывно смотрела на неё. Страдальческим, судорожно-взволнованным проблеском окатило ее лицо.
– Ве-е-ера!– тягуче, надрывно закричала странница на всю привокзальную площадь, и косматая голова её забилась на плече у подруги.
Глаза у Веры замутились, она спросила:
– Что с тобой сделалось, Настя? Где ты, этот, живёшь? Откуда едешь? Почему, значит, в таком виде?
Подруга ничего не могла вымолвить, только твердила:
– Ой, Вера! Ве-е-ра!
– А я смотрю: ты или не ты? П
охожа, этот, но в таком виде я тебя не ожидала встретить,– обрадованно-изумлённо заговорила Вера, пытаясь дознаться до сути: – Что с тобой произошло? Где ты была, блукала все эти годы? Я совсем тебя, этот, потеряла. Мы же с тобой самые – самые задушевные были!..
Вот так встреча, вот так оказия! Почему ты гиблая вся? Где живёшь? Куда едешь?
Настя взяла подругу за руку и повела в вокзал. Следом неохотно пошел Анатолий.
– Это вот мой муж Толя, – представляла на ходу своего супруга Вера. – Ты Толю знаешь. Бутырина помнишь? Пришёл, значит, вот такой с фронта… Поженились и переехали в город. В
ойна пощипала его, этот, крепко, как видишь…
Настя молча тянула подругу по ступенькам к укромному месту. Удивленные глаза её таили тревогу. Она стеснялась своего вида. В
зале ожидания отдернула руку, пошла рядом, подвела подругу к железному Феликсу
, показала рукой за постамент, где виднелась подстилка из ветоши и картона.
-Ты тут ночуешь, значит?– тихо спросила подруга.
Кивнув головой, Настя молча прижалась к Вере.
– И зимовала тут?– спросила с обнажённым сочувствием и жалостью Вера, надеясь услышать отрицательный ответ, потому что считала себя виноватой в том, что не пришла раньше и не помогла подруге.
Настя поникла взглядом.
-А питалась как? Кто тебя кормил?
Прямой житейский вопрос поверг Настю в жалость и муку воспоминаний, она тихо вымолвила:
– Питалась… С горем пополам.
-Толя!– обратилась Вера к мужу. – Давай забирать её к себе. накормим, отмоем… Мы же с ней вместе, этот, вот с таких пупырышков. – И Вера показала кончик указательного пальца. -В школе за одной партой сидели. Не могу я вот так оставить подругу!..
Анатолий медлил с согласием.
-А где же твой, этот, муж Николай Иванович?-спросила Вера.
– Ой, не спрашивай, – махнула рукой Настя,– ничего не знаю.
– Так забираем?– подступилась с вопросом к мужу Вера.
– Ты же знаешь, какое у нас сейчас положение. На носу защита диссертации. Каждая минута на учете…
– Так не пропадать же тут подруге! – с обидой высказала Вера. – Накормим, отогреем, а там, этот, видно будет. В Марьевку отправим. Там родители заждались. В
прошлом годе, летом, видела их, тоскуют, журятся и сохнут по тебе. Мальчонка у них появился. Говорили, что как будто бы это твой сын, значит. Полевой сторож конём его истоптал насмерть. Вот такая его судьба, значит. Не твой ли, случаем, сынишка был?
При упоминании о сыне Настя встрепенулась, замельтешила глазами, но ничего не сказала – понимай, как хочешь…
– Собирайся, Настя. И
з Анатолия лишнего слова не выбьешь. Угол есть, диван свободен – не помешаешь. Собирайся.
Вера всячески старалась присахарить мужу словцо, уговаривала.
Транзитные пассажиры с любопытством наблюдали за тем, как прилично одетая пара забирала побирушку.
Только безмолвно, нахмуренно стоял Анатолий, тревожно смотрел в окно, где пыхтели паровозы, сотрясая своей могучестью землю.
– Посмотри на неё,– тихо сказала Вера,– попридержи свой норов! Давай забирать Настю.– И, г
лядя на подругу, спросила: – Куда ты это тряпье собираешь? Оставь его. найдём, чего, этот, постелить и одеть…
– Нет, Вера, – встрепенулась бережливой мыслью Настя
.– У меня же больше ничего нет, не нажила…
– Найдём,– уверяла подруга и посмотрела на Анатолия, пытаясь примирить его гнев.
Настя согласилась, но, пробираясь сквозь вокзальную толчею, оглядывалась: жалко было оставлять нажитое…
По
дороге Вера старалась разговорить подругу, разузнать подробности ее прожиточного минимума. Настя медлила с ответом, осторожничала и только твердила:
– Ой, Вера, Вера! Р
асскажу, расскажу…
Город замер в ожидании срочных вестей. У встречных в тревожных взглядах
угадывались одни вопросы: что там? как там?.. Разговоры шли о будущем страны: как жить без Сталина? Кто теперь будет на его месте, не нападут ли на страну враги? Выискивались
самые невероятные слухи о причине смерти. Приезжай из Москвы сообщил ошеломляющую новость: отравление! Высокому чиновнику по спецсвязи якобы сообщили: всем быть наготове, можно ожидать самого худшего. А чего -
никто не знал.
Ветеран войны, весь в наградах, кричал истерическим голосом:
– Отравили, сволочи! Всех надо под расстрел! С
трану поставили на грань катастрофы.
У громкоговорителей собирались, как в годы войны, толпы народу, вслушиваясь в сообщения из Москвы. Свалившаяся беда уравняла и обездолила всех. Жилось хоть и скудно, в безвылазной нужде, но под надежной защитой «отца народов». Гитлеру так дали по мусалам, что вряд ли кто посмеет сунуться. А что теперь? Никто не знал. Все понимали, что нужно было это время пережить, перенести горе и всё выдержать. Потом наступят лучшие времена. Ведь есть же в стране головы, поведут по правильному пути.
Не для того кровь лили, страну поднимали из руин,
раны залечили, бомбу сделали… Только начали из нужды выбираться, а тут…
– Вон Клим Ворошилов пущай управляет
, – предлагал свою кандидатуру старичок с авоськой в руке, видать, участник гражданской.
– Клим по военной части, а тут нужен ум политический, – возражал ему державного ума
доброхот.
– Вы бросьте такие разговоры,– вмешался прилично одетый человек, к тому же в шляпе. – Власть делить… Партия знает, кого выбрать! Не вашего ума дело!…
– Да мы так… Мы ничего. Власти поперёк дороги не становимся, – взял попятную старичок с авоськой. – Партия знает, у неё всё расписано, кого и куды. В
ерно.
– Не доказано, говорят, не доказано отравление, – слышится потайной шепот в толпе.
– Этого не допустят, что вы!
.. Чтобы такого человека!.. Ведь он же за всех нас горой стоял.
– Говорят, задержали кого-то…
– З
аграница. Это их рук дело.
– Неужели одного человека в стране нельзя было уберечь?
– А что же врачи?
– Дык врачей до того арестовали. Б
ыла попытка…
К толпе льнуло уныние. Добычливый умом старичок с авоськой затормошился, когда судьбоносный голос из громкоговорителя объявил, что будет выступать Молотов. Захваченные одним вниманием, люди пробирались ближе к громкоговорителю. Ждали худшего, таили
догадки…
С обрывом в голосе Молотов начал:
– Страна, все прогрессивное человечество понесли
тяжелую утрату…
– Плачет!
– Молотов плачет!
– Такое перенести…
-Тише!
– Умер товарищ Сталин…
Известие прокатилось по толпе тяжким гулом. Людские сердца
охватила обида на тех, кто должен был спасти, но не уберег вождя. Слышались всхлипы и сморкания. Женщина лет тридцати упала в обморок. Забилась в истерике рядом другая с напомаженным видом. Мужчины прятали взгляды, крепились, но слёзы сами выкатывались на щёки.
– Господи! – кричала напомаженная женщина. – Что будет?.. Мы все пропадем, пропаде-е-ем!..
– Успокойте её! – дал команду человек в шляпе, присланный гасить отчаяния и успокаивать народ. Валерьянка есть у кого?
– Нет ни у кого! -отозвался мужчина, державший за плечи слабонервную. – Кто же знал, что так внезапно смерть пригвоздит всех!
-Дело нешуточное… Он нам дороже отца родного был.
– Как вынести такое горе?
Крики, стоны рвали терпение в последнем горестном страдании. Всеобщее горе объединило, сравняло всех.
Анатолий Бутырин шел мимо толпы и с тревожным чувством н
аблюдал за людским приливом, колебался: или выслушать речь Молотова,
или идти домой… Постоял, послушал идейно выдержанные слова и заключил для себя:всемирная скорбь только начиналась, и он успеет ещё к ней присоединиться…
Дома Вера уже грела воду, Настя снимала с
себя лохмотья, готовилась к помывке. В обычном женском азарте шёл разговор. При этом через каждое бытовое словцо Настя вставляла тюремное
, на что Вера ей
сразу заявила, что стены квартиры, пропитанные научностью, никогда не слышали таких грубостей.
– После того, как Толя начал писать диссертацию, – поясняла подруге Вера, – мы же перестали разговаривать житейским языком, изъясняемся, этот, по-научному, какими-то книжными выкрутасами. А так хочется, этот, поговорить нормально, без научно-попугайного варняканья.
Ей из ванной кричала Настя:
-А ты бросай научную галиматью и переходи на марьевский язык,
на каком мы с тобой в детстве разговаривали. Этих, туды их мать, ученых я называю мёртвоедами. Они же всю жизнь в трухе ковыряются, мертвыми трудами питаются. Всё знают, а умирают склеротиками.
– Ты, Настя, ученых не трожь. Т
ебе до них, этот, далеко. Отмывай свою грязь и получай вот смену белья подходящего. У
чёных я много повидала и на одной ноге, этот, с ними разговариваю. Мы с Толей объездили полстраны в поисках материала, с большими умами общались…
-
Околпачивают они, Вера, нас. Нашей наивностью питаются.
– Ладно, Насть, потом поговорим… Толя вернулся, пойду раздену.
Вошёл Анатолий. Взгляд у
него был какой-то отрешенный. Он досадливо поморщился, вспушил культями мелкое редколесье на голове, прошел в свой кабинет, закрылся.
– Переживает, значит, – определила Вера.
Сели втроём завтракать. Долго молчали, как будто в квартире мерещился покойник. Вера, зная необщительность мужа, припасла вопросы для Насти.
– Что же с тобой случилось? Давай, значит, рассказывай. Я тебя еле признала. Ты же среди нас была лучшая из лучших – красавица! Вышла очень удачно замуж за
партийного секретаря Николая Ивановича Горошина. Что произошло? Ты посмотри, Толя, какие у неё пальцы, этот. Все покручены, седая стала… Почему на вокзале ночевала?
– Вера, Толя! – произнесла Настя, утопив свой взгляд в свои печали. – Такое перенести, такое выдержать!.. – И Настя тихо всплакнула.
– Ладно, этот, кушай, кушай. Потом расскажешь, – спохватилась Вера. – Изголодала, исхудала вся, значит, одна душа в теле, этот, и осталась. Заблудилась в сумерках жизни, значит…
Настя радовалась нежданной встрече и даже не верила в такой поворот судьбы, с завистью смотрела на удачливую подругу, оттаивала, смягчала ожесточенное сердце.
Растраченная где-то в невольных краях её манящая
красота, уже
отдавала страстным сполохом осеннего заката,
но еще не потеряла былой изюминки.
– Дай мне немного отойти, – попросила. – Всё расскажу в подробностях. Мне не верится, что встретила вас…Вы посланы во спасение – не иначе…
-Потом, значит, расскажешь,– сказала Вера, подкладывая ей и мужу кусочки посолиднее. – Ешь гречку, бери мясцо, не церемонься
, среди своих ведь.
– Рассказывать – не миновать, знаю,– сказала Настя. – А мне, как по горячим углям ходить… Ладно, начну с самого начала. Вы знаете, что муж мой
работал партийным секретарем. Учитель по образованию, историк. Его из школы взяли на эту должность. Вызвали в органы и начали агитировать: ты, мол, политику текущую знаешь, народ сможешь убедить. Николай отказывался. В школе у него дела ладились. Но кто его слушал? Приказали – иди, он и пошел, иначе оказался бы без работы. Новая должность не нравилась. Сердце терзал, но работу выполнял исправно. Не знаю, что произошло, может, где-то сказал не так или не то сделал, только через три недели после нашей свадьбы за ним пришли. Брали ночью трое гэпэушников. Приказали одеться, разрешили взять кружку, ложку и полотенце. В квартире всё перевернули. что-то искали. У Коли была небольшая библиотека, так всю перетрясли, переписали. Бельё перемяли. Я начала плакать. Думала: вот заплачу -и нас оставят в покое. Коля держался спокойно, говорил: «Не переживайте – там разберутся, это недоразумение какое-то». Н
е было за ним никакой вины. А за мной –тем более!
Привезли нас в Воронеж на рассвете. Посмотрел Коля сквозь решётчатое окошко «воронка», вздохнул и сказал тихо: «Держись, Настенька, нас в тюрьму определяют». О
бнял он меня на прощание. успокоил
, надеялся на справедливость и закон. В тюрьме нас развели по разным камерам. Сначала осудили его, дали десять лет, как «врагу народа». А мне за пособничество и недоносительство пять лет припаяли… А какой он враг? К
акая я пособница?..
В чисто прибранной кухне перепутался запах дрожжевого хлеба
и домашней еды, давно позабыто
й Настей.
III
После сообщения Насти о своих тюремных делах,
А
натолий и Вера тревожно переглянулись.
Настя жалобно всхлипнул
а.
– Чего теперь плакать? – сказал Анатолий.– Время было такое. М
еня тоже забирали по доносу. сосед по коммуналке написал в органы о том, что я сын кулака, а моя бабушка закончила институт благородных девиц в Петербурге. Вот, мол, замаскированный враг возглавляет парторганизацию
в институте! В органах переполошились. За мной приехали,
забрали. Н
очью допрашивали. Если бы не инвалид, не награды за фронт, так не знаю, чем бы все кончилось. С короткими гужами ко мне подобрались. Послали запрос в М
арьевку, чтобы узнать, кто я на самом деле. А председатель сельсовета был родня, докумекал сразу. Прислал справку, что я из крестьян, и обвинение
отозвали.
В порыве воспоминаний Анатолий разволновался.
– Успокойся, отдохни, -
сказала Вера, вытирая ему рот полотенцем. – Д
ай Насте рассказать. а то сразу, з
начит, со своими бедами.
– Ой, Вера! Толя! Всего не расскажешь. Жизнь так меня подсекла, что думала, уже не жить, – сказала Настя.– Обижена я на власть…
– Как удалось вырваться? – спросила Вера.
– Бежала…
-Так ты в бегах? – строго спросил А
натолий.
– Да, в бегах.
– Знаешь, что, подруга! Давай-ка потихоньку отсюда уматывай, иначе за укрывательство нам такое припаяют… Всех нас подведешь под монастырь. Если узнают, полетит к чертям моя диссертация, карьера. Куда тогда мне без рук, а? Давай, Настя, собирайся! Ты нас не видела, мы тебя не
знаем. Вера, дай ей харчей на дорогу.
Мы тоже не меньше твоего натерпелись! С нас хватит!
– Да сиди ты! – возмутилась Вера. -
Куда ты хочешь, этот, её выставить? На вокзал? Мы же не знали, что, этот, она судимая, что бежала…Откуда мы могли, этот, знать? Встретились на вокзале, пригласили, решили помочь.
О
судимости и побеге мы, значит, ни сном ни духом не знали. Чего ты сразу «собирайся», одевайся!..
– Чего, чего!… А того, что из партии выгонят, а там прощай институт, диссертация. Сколько сил положено! И вот тебе – приехали… Секретарь парторганизации, соискатель ученой степени скрывает в своей квартире жену «врага народа»!
– Да никто об этом не узнает, послушай, Толя,– запальчиво обратилась Вера.– Да мало ли кто к нам приезжает! Мы её по-тихому переправим в Марьевку, а там, этот, пусть сама выкручивается. Может, после смерти
вождя амнистия
выйдет, – предположительно сказала Вера.– Обычно после смерти дают, этот, послабление.
– К
то заступит, а то такое «послабление» будет – хлеще
прежнего затянут подпруги, – попробовал прижать страхом Анатолий.
– Да не приведи, Господь!– вскинула руки Настя. – Да неужели допустят?.. Неужели Берия будет?.. Этот обер-плут?..
– Он самый ближайший, – своим научным знанием подтвердил Анатолий. – К
то у нас будет спрашивать?
– Я, пожалуй, пойду, – сказала Настя. – Спасибо вам, Толя, Вера, за участие в моей судьбе. Не хочу вам доставлять неприятностей,
пойду.
– Подожди ты! – вскинулась сразу
Вера. – Покушай сначала, этот, как следует. отдохни немного, а там придумаем что-нибудь. Правда, Т
оля?
Встав из-за стола, Анатолий молча отправился к себе в кабинет.
– Промолчал – значит, согласен, – сказала возбужденно- обнадеживающе Вера и подмигнула Насте: всё, мол, устроится, не переживай. – Рассказывай дальше, почему тебе
дали пять лет, а сидела до сих пор?..
Настя не хотела ворошить прошлое, медлила, тянула время, потом все же начала свою печальную исповедь:
– Давали пять, а сидела и находилась в бегах почти четырнадцать лет! Т
ак вышло по
– изуверски. Судили без всяких доказательств. Могли дать и больше… Жена врага-значит, пособница. «Почему не донесла о враждебной деятельности мужа?» А я замужем была всего три недели! Пыталась доказать. Но судья, падло, отмахивался, угрожал, доводов не принимал, сучий потрох!..
– Где ты, Н
асть, таких слов набралась? Ты же была такой доброй, ласковой, стеснялась грубого слова.
-Вера! Т
ам, где я побывала, всему научишься.
– Давай с тобой немного выпьем за приезд,– сказала Вера. – А то мы и не отметили.
-Наливай, коль есть чего… Отмокнем малость, а то в лагерях больше чифирь… да мат-перемат.
-Ты какими-то словами непонятными сыплешь, этот. Н
ахваталась культуры, в кавычках. Я даже, этот, не могу понять тебя. А раньше ведь понимали друг друга с полуслова.
Вера достала из шкафа домашней наливки.
– Своя,– показала она на вишневого цвета бутылку. – У
нас же дача, этот, машина… Сама вожу, научилась. Дача требует машины.
– Хорошо вам… Ты устроилась в жизни, а мне не повезло… Когда я приехала на бан, меня «красноперые» ваши взяли. Но я откыркалась.
-Ну, Насть, ты так заворачиваешь, что я в толк не могу взять, этот. О
ткуда ты их набралась… слов этих?
– Отвыкла я от нормально
й речи. Там, где я была, одни бандитские выражения. Они сами ко мне нацеплялись,
как репьи к приблудной собаке.
В своем сочувствии к подруге Вера не могла понять, как это нельзя отвыкнуть от тюремных слов.
Неужели какое-то тюремное коверканье стало роднее тех слов, усвоенных с молоком в деревне?
– Когда меня на вашем вокзале загребли,– продолжала Настя, – то думала
– кранты, а потом начала я в молчанку играть. Главное – не дать им врубиться, а мне вызвонить. Жали на
меня они крепко, но мне удалось жало оставить, а яд удалить
!..
-Нет, я тебя, этот, отказываюсь понимать! Переходи на нормальный язык.
-В общем, я с ними гоняла порожняк… Они хотели меня раздеть до кишок, но я
им, васюрикам, вколачивала баки.
– Да переходи ты к нормальному разговору. Прекращай свой блатной жаргон!
– Ладно, извини. Так вот, они хотели с меня допрос снять, а я им показала дулю.
Подруги выпили по одной, потом ещё и продолжи
ли беседу.
-Хочется как следует заложить за бороду,– сказала Настя.
– Настя, переходи, этот, к конкретному разговору, говори нормальным языком!
П
рекращай свой жаргон! Поняла?
-А ты меня, Вера, не пытай! У меня знаешь, сколько было доп
ытчиков! Тебе и присниться не может столько. Скажи мне лучше, сколько твой бабок получает?
-Ты про зарплату?..
– Про неё, проклятую!..
– Настя, я не буду с тобой тюремным языком блатыкать! Мы с Толей
такую серьезную науку вороча
ем, что мне стыдно даже слушать твои слова. Н
е в тюрьме мы, этот… Получае
т он сейчас четыре сотни… А, если удачно защитимся, то будет получать еще приличне
е.
– Какую же вы науку тянете, грызете?
– Я же тебе уже говорила. Преподает он политэкономию. Наука, я тебе скажу, очень каверзная. Сегодня один постулат выставят,
а завтра другой, а ты дефилируй между этими постулатами, лавируй, чтобы не попасть впросак.
– У вас, Вера, тоже свои жаргоны, только научные. К
ак же он, бедолага, пишет?
– Страшно тяжело ему достается писанина! Видела у него, этот, разрез на культе? Это врачи ему сделали приспособление, называется клешня Крукенберга, значит. Какой-то хирург придумал, по фамилии Крукенберг. Вставляю
ему туда ручку, он и пишет, этот, клешней… Теперь уже сам наловчился брать
ручку, вилку и ложку.
– Ты мечтала, Вера, выйти за летчика, а вышла за инвалида…
– Мечтала, даже переписывалась с летчиком,
но, этот, не судьба, Насть. погиб он…
Внезапно набежавшая слеза обескуражила Веру, она смахнула её,
подошла к Насте,
обняла.
-Помнишь, как мы с тобой, этот, ухажеров дурили?– спросила. – Скажем, значит, приходите на речку, а сами в
кустах прячемся, наблюдаем. Соберутся человек, значит, пять, ходят, волнуются, а мы в кустах помираем со смеху. Помнишь?
-А то не помню! А как мы с тобой решили сорвать танцы в клубе, помнишь? Принесли перец молотый, пол посыпали. Н
а всех танцоров такой чох напал… Повыскакивали они на улицу, слезы текут, а мы кишки рвем…
– Помню, этот, как же!
– Я в лагерях тысячу раз всё прокручивала, перебирала по косточкам наши проделки. Лежу на нарах, Марьевка всплывает перед глазами. Я захожу в каждый двор, в дом, вспоминаю имена, здороваюсь, расспрашиваю обо всём. И
ли захочу, например, вызову лето, купание на речке. Всех подруг, весь класс переспрошу за ночь. И
будто дома побываю…
– Родители твои, этот, живы, знаешь? Только они какого-то парнишку приютили, а его полевод конём затоптал, значит… За колоски…
– Мне сведущие языки сообщали о родителях. А о мальчонке впервые от тебя слышу. Перед тем, как из лагеря удалось нарисовать ноги, мне о родителях сообщили. Отсычили весточку через третьи уста.
– И
сколько вас бежало, значит?
– Эх, Вера!.. Бежали трое, а четвертая была «живая консерва».
– Что за
«консерва» такая?
– Живая. Т
ебе, Вер, этого не понять. Не хочу и трепаться.
– «Консерва, консерва»… Как же она бежала? Как?
– Ногами и бежала… Хотела мать увидеть, отца, а мы её в определенный момент замочили и разделали… Нет, Вер, не буду тебя расстраивать. Тебе с научными взглядами меня не понять…
– Как это «замочили»? Замучили, значит?..
– Да, Вер, « живая консерва» для того и берётся, чтобы в случае голодухи пришить и спастись остальным. Шестьсот километров до ближайшего посёлка! Как ты думаешь?… Кругом тайга. жратвы никакой. Вот в самый трудный момент открываем «консерву…»
– Ой, ой, Настя! Не говори об этом Толе! Да он сразу же… Н
е ожидала я от тебя такого, Настя! Так вы, значит, живого человека, этот…?
Настя кивнула головой, затихла, чувствуя
неловкость. Испуганный взгляд подруги обжигал ее изнутри.
– И что же, этот, вы её, значит, съели?.. И ты ела?..
Настя уронила голову на стол, затряслась…
Осуждающим взглядом Вера смотрела на подругу. Поселившийся
в ней азарт городской жизни не допускал такого безумия. Вера, раскрыв рот, так и стояла, словно безмолвный крик застрял у нее в горле.
– Господи-и-и! -запричитала она. – Да что же, этот, делается? Да неужели можно ни за что живого человека, этот?..
– Вера! -подняла голову Настя. – Если бы мы её не порешили, я бы не сидела у тебя за столом, кости мои давно бы в тайге волки изглодали. Ясно?
Пригвоздив подругу презрительным взглядом, Вера отпрянула на другой край стола, отбежала к окну, заметалась по кухне, не зная, что делать после такого страшного признания.
– Не знала я, Насть, о твоём прошлом, значит… Е
сли Анатолию рассказать, то будет тошно, этот, нам с тобой…
Вышвырнет он, Насть, сразу. У него же авторитет в институте, с ним считаются, значит. Если там узнают…
– Уйду я, Вера, уйду. Не переживай, -
сказала Настя.– Куда ты мои вещи дела?
-На помойку, этот, выбросила. Они же вшивые и рвань на
рвани!
– Ты мне их, Вер, принеси, а твои я сниму. Не люблю быть должной. Хватит, отогрела душу немного,
порадовалась вашему счастью, домом подышала, теперь мне пора…
Сколько лет в лагерях мечтала о доме, о тепле… Ты даже представить не можешь!
– Я понимаю, Настя, жалко мне тебя, этот, до слёз. Как посмотрю на тебя, как вспомню, этот… криком кричать хочется, но пойми и нас с Толей… Мы тебе добра желаем, значит, не обижайся, пойми нас правильно. Скажи мне, этот,
«живую
консерву», значит, и ты ела?..
– Порешила ее моя подруга, а ели вместе…
-Ой, не надо, не говори больше об этом!
Вера схватилась за сердце, пошатнулась. В ее
глазах поплыли круги. По-рыбьи хватая воздух, она сказала:
– У себя в доме слышать такой, этот, ужас! Пойду гляну, закрыта ли дверь, не слышал ли Толя? Ой, не знаю, что с тобой делать, Насть?
Она пошла проверять дверь в кабинет, вернулась, сообщила:
-Он ведь на одно ухо почти, этот, не слышит – контузия у него, так что всё нормально. Н
о ты, Насть, меня ошарашила! Такое приснится, так испугаешься насмерть, А тут, этот, ты рассказываешь ужасы и даже не морщишься.
– Сама меня за язык тянула. Расскажи да расскажи. Вы что на воле н
е жрете друг друга?
-Мы в научном мире вращаемся… Т
акого нет. Боже у
паси!
– Кому ты рассказываешь, Вер! Среди ученых поголовный каннибализм. Они же поедом едят друг друга! Я-то знаю.
– Не слышала
такого…
-Вот начнете защищаться – услышишь. Завистники появятся, изуверы, анонимщики, сплетники, жалобщики.
– Такого Толя не допустит. Он их культями затолкает. Он же один на танки шел! Ему нечего бояться.
… Настя, я подумала, а если бы тебя, так, как ты говоришь, этот, пришили,– спросила со страшной гримасой на лице Вера.
– Могли бы и меня, но я до того худая была, так за время лагерей да скитаний по тайге высохла, что навару из меня никакого. А Нюрка была справной,
на складе долго работала, мясо
жрала, падла! Вот мы ее и порешили…
-Ты, Насть, хоть покаялась, прощения, этот, попросила у Господа?.. За такое…
– Нет, не буду я ни у кого просить прощения.
Господь меня не защитил в свое время, такую жизнь мне устроил, что врагу не пожелаешь. Вся судьба моя изломана, жизнь, молодость загублены! Теперь я должна на коленях стоять и каяться? Нет! С
колько я в лагерях молилась, просила о помощи, но он для меня ничего не сделал. Обижена я на него…
– Ты совсем другая стала. От тебя, от весёлой моей подруги,
ничего, этот, не осталось.
–
Из ада я вышла, Вера. Тебе хорошо: муж есть, квартира, дом – полная чаша, а у меня ничего, и сама в бегах нахожусь. – И губы её мелко задрожали. – Хочу иногда поплакать, а слез нет. Всё выплакала. Бесчувственная стала.
Домашняя наливка начала забирать. Настя уставила с
умеречный взгляд в запотевшее окно и затянула тягуче, тоскливо:
Кто в тюрьме не был, судить не может,
Скольких она ужасов полна.
Бедная девочка, кто тебе поможет?
Чашу горя выпьешь ты до дна…
– Тише! А то Толя услышит!– шептала Вера, вытирая ладонью набежавшие слёзы.
А Настя, перекипая в тревожных раздумьях, продолжала:
Часовой, девчонку успокойте,
Чтобы ей не плакать, не рыдать.
Дверь темницы шире приоткройте,
Чтобы ей свободу увидать.
IV
Слышно было, как из крана монотонно капала вода, пыхтел керогаз. От нахлынувших воспоминаний Настя застонала, протянула с надрывом:
– Ничего ты в жизни не видела, ничего!
– Это я-то не видела? – с вызовом спросила подруга. – А на торфоразработках кто два сезона отпахал
? Кто, этот, вкалывал в болотах, в грязи, этот? Я там чуть было, эти, копыта не отбросила!
– Вот и ты заговорила моим языком, нашим, общим. – И Настя обняла подругу.
– Да у тебя, Насть, одни косточки остались. А была справная.
– Справная, когда у отца и матери жила, горя
не знала, а когда попала в живодёрню, так откуда ему, жирку, завязаться. Я должна найти своих мучителей и
решить!..
– Как, этот, «
решить»? – спросила Вера со страхом.
– Ножичком по горлышку…Чик-чирик! Падлой буду, но найду и отомщу! Мне убить человека – раз плюнуть… Стюфляев,
гад! Ликвидирую!…
– Ты только, этот, не ругайся по-черному. Мне уши выворачиваются от твоих слов.
– Как же тут не ругаться? Жизнь они нашу с Колей загубили, сволочи! Допрашивал и шил дело паскуда Скрибис, а судил Стюфляев. Вот я их сейчас разыскиваю. Я их
тоже без суда и следствия ножичком по горлышкам…
Представляешь, Вер, через три недели после свадьбы мне говорят: «Полезай, Настя, в воронок!» За что? Привезли на вокзал, посадили в ваг
он с решетками. В вагоне такие
же, как и я, были и помоложе. Пристроилась я в уголке, жду своей участи. Думала так: выдержу пять лет, приеду домой, Колю освободят, и мы заживем снова счастливой жизнью.
Как мы любили друг друга!.. Эх!.. К утру привезли
нас на какую-то неизвестную станцию. Поступила команда «На выход!» Затолкали в машины и повезли. Везли долго. К обеду высаживают у здания, смахивающего на санаторий.
Распределили по палатам. Нас четверо: Тоня, Зоя, Валя и я. Все замужние, красавицы, у всех мужья партийные работники. Сказали, что можно отдохнуть, привести себя в порядок. На второй день появились надзирательницы, п
ровели шмон. По одной начали вызывать к врачам, выдали нам новое белье после бани, халаты, тапочки, ночные рубах
и. Потом пригласили в столовую на кормежку.
Мы с подругами шутим: может, они нам
и кавалеров приведут? А я говорю
: неспроста все это – слишком мягко стелят, как бы жестко спать не пришлось… Баня, душ – хоть каждый день. Я уже начала думать о том, что где-то там, наверху, разобрались и начали вину заглаживать. Через пару дней снова вызвали на комиссию, обследовали. Зою и Тоню перевели куда-то, а нас с Валей Романцовой оставили. Потом я поняла, что шла выбраковка, как молодняка на фермах… Поведение врачей, обслуги, охраны говорило о том, что нас к чему-то важному готовили, а к чему – никто сказать не мог.
Вскоре одежду принесли модную, белье нижнее кружевное, туфли на высоких каблуках. То ли в кино нас снимать собирались, то ли по домам отпустить решили… В толк не могли мы взять, к чему такая
бутафория…
Я говорила Вале: не к добру все это, не к добру! И вот в один прекрасный день нас, несколько молодых, цветущ
их женщин, посадили в автобус
и повезли. Подвезли к шикарному особняку
за железным забором. Внутри охрана. Расселили по комнатам. Пригласили снова на досмотр. Врачи военные – под халатами виднелись погоны. Снова сфотографировали, помыли и – по комнатам. В комнатах чистота, везде ковры, дорожки, на окнах шторы, постели крахмальные, одеяла и подушки пуховые. Ну
– Сочи да и только! Дали кремы разные для смягчения лица и рук. Дальше – еще удивительней. Зашли в комнату
двое, сообщили: «Приказано сделать модные прически и маникюры». Ну, черт-ти что и сбоку бантик! С какой это поры в тюрьмах начали делать модные прически и маникюры?.. Снова сфотографировали. Живем на полном обеспечении, без забот и хлопот. Питание приличное, даже бутерброды с икрой подавали. Впервые в жизни в тюрьме икру попробовала
… По субботам и воскресеньям – торт расписной. А вечерами в кино водили. Ну, чем не жизнь? Принесли нам граммофон и кучу пластинок – веселись, танцуй, загорай… Через некоторое время сообщили, чтобы собирались в дорогу. Посадили в автобус. Везли ночью. Доставили нас к ярко освещенному зданию. Устроили перекличку. Расселили по одной в комнате. В коридоре охрана. В комнатах – все удобства, даже
кнопка для вызова дежурного была. Представили нам новую начальницу, майора медицинской службы. Она нам начала вежливо рассказывать, показывать, успокаивала, говорила: «Если будете хорошо вести, то увидите своих родителей, мужей
…» А как нам вести себя, чтобы заслужить освобождение, об этом она не говорила, только загадочно улыбалась… Даже лечила, давала пилюли, кому становилось плохо. В общем,
была нам за няньку, а кому так почти
мать родная. Нам же тогда было годков-то… По восемнадцать, по двадцать. Только от материнских юбок, белый свет еще не распознали в чем его сучки да задоринки. Она нам приносила д
ухи, кремы, лосьоны. Чуть ли сопли не вытирала, сама нам
прически делала.
Начали поочередно приглашать к психиатру. Вопросы – ответы, вопросы – ответы. У на
с даже слезы наворачивались
от такой заботы. Дальше – еще загадочней. Появился специалист по этикету. Начал учить правилам
хорошего тона, поведения за столом, сервировке, обслуживани
ю. Е-мое,
кого из нас готовят? Приходил такой прилизанный, нафранченный мужичок из бывших и начал рассказывать, как держать нож, вилку, как подавать птицу, а как рыбу,
первое, второе… С утра до вечера мучил. Мы ведь были в основном из рабоче-крестьянских семей
, мудрых правил не знали. Были среди нас и такие, что ни тпру, ни мэ, ни кукареку. Потом прислали нового учителя, специалиста по артикуляции. Начал он учить нас правильному произношению и тому, как вести умную беседу. Даже показывал, как выкладывать язык при произнесении звука. Водил в кино, предлагал грамотно и толково передавать содержание фильма. Я тебе, Вера, все так подробно рассказываю потому, чтобы ты поняла, в какую кутерьму мы попали, каких дурех из нас готовили.
Потом прислали нам даму из столичного ресторана. Лучший повар, кулинар и кондите
р в одном лице. Вот она нас доканала окончательно! Учила варить,
печь, стирать, гладить, убирать. Ну, думали, теперь уж точно готовят нас в прислуги для высокопоставленных особ – не иначе. Все мы могли предположить, предугадать, но такого, что они с нами сотворили, даже в страшном сне не могли увидеть… Ой, Вера, Вера!
Настя замолчала, уронила голову на стол, глаза закатила, глядела одними белками в окно, стонала.
Вера перепугалась. Позвала Анатолия. Вдвоем они приподняли Настю, дали воды, растормошили.
– Что с тобой, Насть? – спрашивала Вера. – Тебе плохо? Так интересно рассказывала и вдруг, этот, за
молкла, начала голову на стол клонить… Что с ней?
Настя посмотрела на хозяев безразлично-отрешенным взглядом и тихо произнесла:
– Я никому ничего не рассказывала! Я ничего не знаю. Ничего!
– Насть, да успокойся! Это мы с Толей. Я же твоя подруга. Мы с тобой на вокзале встретились, привели сюда. Помнишь?
– Я вас не знаю.
– На воздух ее, – предложил Анатолий. – А то ее кондрашка хватит – придется отвечать. Зачем ты организовала эту свистопляску? Давай провожать ее отсюда!
– Да сиди ты, этот! – вспылила Вера. – Хочешь, чтобы я, значит, свою лучшую подругу среди ночи выставила на улицу? До утра побудет, а там видно будет.
– У нее глаза повело,– сказал Анатолий. – Она же ненормальная!
– Сам ты, прости мою душу грешную, этот, ненормальный! Побывал бы
ты там, где она, – посмотрела , что бы ты запел.
– Да я две войны прошел! Не такого горя хлебнул! А это так, чертова. Придуривается она. Дай ей успокоительного, приведи в чувство и пусть идет. Прикинулась невменяемой.
Когда Анатолий волновался, переживал или пытался доказать свою правоту, то в неистовом запале, энергично резал культями воздух, помогая своим словам и доводам. И такая поддержка оказывала воздействие на всех, только не на жену, привыкшую видеть его в разных состояниях.
– Раздухарился тут! – возмущалась Вера. – Дай человеку прийти в себя, значит, а то насел, как коршун на курицу.
В ответ Анатолий махнул культей, ушел к себе.
А Вера тем временем начала приводить в чувство подругу.
В
забывчивом состоянии пробыла она еще несколько минут, не двигаясь, затем встрепенулась, засуетилась, начала собираться.
– Ты куда? – спросила Вера.
– Домой…
– А где твой дом – знаешь?
– Не знаю.
– Так куда же тебя черти понесут среди ночи? Опять пойдешь к Дзержинскому, попросишься к нему на ночлег?.. Не пущу! Останешься у нас, а завтра отправим тебя в Марьевку.
– Это ты, Вера? Я уже забыла, как к вам попала… Провалилась куда-то, в какую-то яму, себя не помню… Такое, Вер, со мной стало случаться после побега и приключений.
– Насть, ты так подробно рассказывала… Страшно интересно.
– Так о чем я тебе рассказывала, уже не помню. У меня бывают провалы в памяти. Голова у меня, Вер, разболелась. Прилечь надо.
– Я тебе сейчас постелю, – засуетилась Вера и кинулась к шифоньеру, где хранилось белье. – Как же я сразу не догадалась уложить тебя
в постель!..
Вера начала стелить постель на раскладную софу. Настя подошла к постели, села, сказала с откровенным извинением:
– Отвыкла я от чистоты, Вер, стесняюсь ее, чистоты. Не заслужила я таких почестей и приемов. Гадкая я, Вер! Много зла во мне. Не хочу я постель паскудить. Ты бы мне чего похуже постелила. Брось подстилку у порога. Там переночую… Откромсали во мне все человеческое, только звериное осталось.
– Ничего, Насть, привыкай. Мы с тобой ведь не в хлевах
жили: были у нас и постели нормальные, и кровати. Мы, когда в город перебрались, так знаешь, в какой развалюхе жили!.. Полуземлянка! Город-то весь был уничтожен фашистами…
По углам да подвалам скитались, значит.
Настя распустила узел пышно-жгучих волос. Они черной смолью с серебряными нитями упали на спину, заструились под неярким светом.
– У тебя, Насть, тоже серебро в волосах, значит,– сказала Вера, поглаживая подругу по вискам.– А были волосы иссиня-черные. Девчонки все завидовали твоей красоте. Лучше всех была…
– Была да сплыла. Чего теперь вспоминать былую красоту? На горе она мне досталась. Из-за нее я и пострадала. На своей шкуре
испытала народную мудрость: не родись красивой, а родись счастливой.
Ты счастливей меня оказалась…
– У тебя тоже все устроится. Мы с Толей поможем тебе.
– Нет, Вер, Толя не поможет. Ты – да, но муж прижимистый. Я скажу тебе прямо: не за того ты, Вер, вышла. Что тебя заставило за инвалида в
ыходить замуж?
– Знаешь, Насть, судьбу не выбирают, она сама тебя, этот, находит. Толя видный был… А война пощипала. С фронта пришли три калеки. За кого замуж
, этот, выходить?..
– Я тебе так скажу, Вер: отобрал он у тебя руки, отберет и жизнь – вот увидишь.
– Да ладно тебе, Насть, ничего мне не страшно! Забрал он мое сердце, так пусть все забирает, чего теперь, этот…
– Сердце он твое покорил. Вот только чем – не знаю. Да, он видный был, но теперь вид ушел.
– Война, Насть, так всех обобрала, так мужиков обкарнала, что здорового да прямого на километр, значит, не видно. Где их прямых, здоровых да с руками на всех наберешься? Многие женщины повыходили за инвалидов и не тужат. А ты меня пугаешь… Лучше расскажи дальше, для чего вас так тща
тельно готовили? Н
епонятно, этот..
– На чем я остановилась? Уже не помню…
– Ну, как вас для прислуги готовили, для высших слоев.
– Так вот, когда мы всю учебу прошли, верхушек приличия нахватались, тут к нам явился высокий чин в пенсне и с усиками. И с ним кодла. Начали они по одной к себе вызывать, осматривать, расспрашивать. Чуть ли не ощупывали, будто первотелок породистых. И так пройдись перед ним, и так повернись. Сними одно платье, надень другое. Тут мы с подругами начали догадываться, для чего нас так
тщательно готовили…Готовили нас, Вер, для постелей. И знаешь, кто проверял и готовил?
– Кто? – поинтересовалась Вера.
Настя наклонилась к ней, посмотрела на дверь и шепотом сказала: -Дегустатор женщин! –повторила она вслух.
– Е- ка-лэ-мэ-нэ!..
Это я потом узнала. А сначала не знала и не
ведала, кто перед нами крутится. Человек и человек. Правда, странный: глаза торчком
, блестят из-под пенсне, шустрят по женским принадлежностям. Лицо – не из русских. Мы этого вертлявого человека, который начал совать свой нос во все вопросы, прозвали Мавром – почему, не знаю. Только кличка за ним закрепилась прочно. Мавр и Мавр. Вот однажды пришел Мавр со своей свитой, учинил нам новую проверку. Оказалось, это была последняя выбраковка. Знаешь, когда телок в колхозе проверяют, смотрят на вымя, на стать, сложение и говорят: эту на мясо, эту на расплод или на молоко. Вот и нас так выбирали. Кто красивей да статней, – в одну сторону, кто с изъяном, куда-то уводили, больше мы их не видели. После такой выбраковки нас осталось человек десять молодых, самых видных женщин. Одна другой лучше. Моя подруга
Валя тоже прошла выбраковку;
пройти она не мог
ла – была изумительная красавица, какой в мир
е не сыщешь. Я сама не могла на нее наглядеться – до того ей счастья досталось от небес!.. Я считаю, – от небес, потому что красота ее была неземная…
– Лучше тебя? – спросила Вера.
– Конечно, лучше. Мне до нее, Вер, далеко было. П
осле строгого и пристального отбора, где последнее слово было з
а Мавром, нас среди ночи встормошили, посадили в автобус и повезли. Даже обычного шмона не было. Везли в неизвестность, ночью, тайно… Зачем? Куда? К утру подвезли к какому-то зданию – тоже в лесу. Вокруг высоченный забор. Дорожки, трава, кусты в чистоте и
в уходе держатся. Все
вылизано, прибрано по правилам вкуса. Поселили в апартаменты. Каждой дали по отдельной квартирке с удобствами:
вода холодная, горячая, ванна, душ. Мебель резная. Знаешь, Вер, я такого в жизни не видела блага. А ведь тузы им пользовались каждодневно. Мне, деревенской простушке, что довольствовалась скудным житьем-бытьем, вдруг такая роскошь привалила! Еду подавали на серебряных подносах прямо в апартаменты. Ветчина, заливное, масло, чай, кофе, конфеты шоколадные и всякие деликатесы. Можно ко всему разнообразию сделать заказ по желанию. Приготовят, подадут, как в лучших ресторанах, каких мы с тобой не видели и в них не бывали. Официанты- одни мужчины. Ни одной женской физиономии, кроме нас, конечно.
– Да ты ложись, ложись и рассказывай, – предложила Вера, – а я рядышком присяду, буду слушать, значит. Чего же дальше с вами было, этот?
– Ой, Вер, много рассказывать – мало слушать. Мне же заново приходится переживать все те приключения, терзать сердце… Жили мы, в общем, не тужили. Начали привыкать к обслуге и роскоши. Поступает приказ: приготовиться к проверке. Повели нас к парикмахерам, сделали модные пр
ически. Проверили нас на гинекологические заболевания. Ну, тут и дураку понятно! Отобрали пятерых, самых лучших.
Снова появился Мавр. Лично с каждой из нас побеседовал. Обещал золотые горы, если будем вести себя послушно, без промахов. Мне прямо сказал: миссия предст
оит ответственная – не каждому
такое в жизни выпадает. «Гордиться, – говорит,– будешь всю жизнь!» Но прямо не говорит, чем же я буду гордиться. Пообещал освободить меня и похлопотать за мужа. Что ты, Вер! За свое освобождение и избавления мужа от тюрьмы я готова была хоть в огонь идти, хоть в самое полымя. Хоть к черту в пасть согласна – лишь бы все устроилось. Верила я
ему. А он подтверждал мою веру, говорил, что нехорошие люди забрали мужа, неправильно поступили. Он примет все меры
и во всем разберется. Я набралась смелости и спросила
у него, куда, для каких целей нас так тщательно готовят? Он ра
сплылся в улыбке, зачмокал тонкими губами, сказал, что я
все буду иметь, только надо слушаться его беспрекословно. «Никаких секретов,– сказал он,– из вашей подготовки мы не делаем. Будете прислуживать высокому начальству. Выполнять четко то, что прикажут и молчать. Никому ни слова о том, где были, чем занимались. Получишь свободу…» Я твердила, что ни в чем не виновата. Только закончила школу, три недели пожила замужем, вкуса жизни еще не почувствовала
, как вдруг арест, тюрьма. Я не успела еще ничего совершить – ничего плохого. Мавр гневался, обещал найти тех, кто состряпал на меня и на мужа дело. Обещал разобраться и наказать. А я, наивная, верила. Он клялся, тварь! Как тут не верить? Мы же привыкли доверять людям, как учили… Только моя судьба и судьба Коли для него ничего не стоила. Жизнь оказалась сложней и немилосердней, чем мы с тобой
думали. То, чему нас учили благодарные учителя, оказалось байками. Мавр сказал нам: «Будем пода
вать вас наверх!» Как закуску или выпивку какую-то… Представляешь?
Ночью подвезли к особняку, завели в зал, где стоял длинный стол, ряд дорогих стульев. На стенах картины, на полу шикарные ковры и дорожки. Мрачновато, правда, но, думаем, зато в тепле и к еде поближе.
Нам показали кухню, где суетились два повара во главе с Геннадием Романовичем, которого мы сразу прозвали Генром. Мы всем давали кликухи, так проще. Он был главным устроителем торжеств. Кого собирались встречать, что за событие – ни слова. Мы ждали указаний. За нами следили люди в штатском. Просто сидели и наблюдали. Если не знаешь, то можно было принять их за манекены.
Генром проверил нашу выучку. Посмотрел, как берем подносы, расставляем посуду, сервируем, как подаем еду, как вежливо кланяемся,
отходим. Делал отдельные замечания
. Говорил, что главное в нашей работе – быть незаметными и предупреждать любое желание гостей. Ничего не спрашивать, не разговаривать, передвигаться бесшумно. Если гость заинтересуется и задаст вопрос, скромно и вежливо ответить, поклониться, отойти в сторону. Генром методично вдалбливал нам, что в обслуживании мелочей
не бывает. Как идешь, как несешь поднос, с каким видом подаешь… И улыбаться, улыбаться! Без улыбки к обслуживанию не допустят. А мы ведь разучились улыбаться. Под страхом казни не заставят нас рот раскрыть в улыбке – до того все опаскудело и опротивело, что никаких сил и терпения не осталось. А им, хоть помирай, а улыбайся. «Ваша судьба зависит от улыбок и уровня обслуживания»
, – говорили нам. Что тут скажешь? Душу из нас вытряхнули и заставляют улыбаться! Ты хоть раз пробовала насильно улыбаться? Получается не улыбка, а мука, страдание в упаковке… Но что поделаешь? Поверили мы в скорое освобождение и
улыбались. Силой заста
вляли нас улыбаться.
Тошнило, но я перед каждым встречным скалила зубы. Пусть подавятся моей улыбкой!
Поселили нас во флигеле для прислуги. Там мы сидели и ждали указаний до полуночи, но гости так и не появились. Только после полуночи нам разрешили раздеть
ся и поспать. А утром снова
теребят. Еду, которая с вечера была заготовлена, выбросили, начали готовить новую. Жалко было видеть, как ветчину, красную рыбу, икру в мусорку выбрасывали. Несколько раз готовили вот так, а для кого – неизвестно, никто не приезжал. Кормили нас по первой категории. Спецстол, отдельная посуда и все такое прочее… Но были мы в клетке, Вер! Я старалась выслужиться, думала: отпустят в родную Марьевку, уеду и забуду все, как страшный сон. Только не суждено было моим надеждам сбыться… Через несколько дней ожиданий сказали, что едут гости
. Что тут началось! Обслуга носилась со скоростью бешеных поросят. Генром затормошил всех, задергал. Сразу предупредил: если кто будет ходить с
кислой миной, отправят в карцер – высокий гость не любит хмурых и невеселых, потому что сам веселый и жизнерадостный. Мы старались, как могли, выжимали из себя улыбки. К одиннадцати вечера начали съезжаться черные лимузины. В каждом сидела важная персона и охрана. Столы мы накрыли заранее. Сидели в своем закутке наготове, чтобы выполнить любое указание начальства по первому требованию. Но прошел час, нас никто не беспокоил, пробило полночь – тишина. И только в первом часу ночи поступил сигнал: подать сухого вина и минера
льной воды. Генром водрузил
на поднос и прошептал мне: «Вперед, Настя!» Иду в банкетный зал, ног под собой не чувствую, дыхалка захлебывается, вот-вот упаду, испорчу своим состоянием всю их малину. Но ничего, донесла благополучно поднос, поставила на край стола, разнесла вино и минералку
поближе, а сама свою улыбку насилую. Смотрю, наш главный куратор – Мавр, показывает большой палец, хорошо, значит. Гости между собой о чем-то шушукаются, а самый главный, усатый с трубкой, посмеивается, дым пускает, так внимательно осматривает меня, как первотелку на ярмарке. Спрашивает у Мавра: «Кто такая?» – «Я тебе о ней рассказывал…» -ответил Мавр
и подмигнул мне. Я скорее к выходу, прибежала на кухню и во весь
голос: там товарищ Сталин!.. Генром подскочил ко мне, зажал рот рукой, оттащил в сторону, зашипел со страхом и судорожной дрожью. «Запомни, – сказал он мне,-ты никого не видела и никого не знаешь! Поняла?» Я молча кивнула головой
, села в уголке, задумалась. Подбежали подруги, заговорили, спрашивали меня, кого же нам приходится обслуживать. Неужели Самого!?.. Нет, говорю, девочки, это мне померещилось. И ни о чем меня больше не спрашивайте! После моего похода отправились в зал мои подруги – одна за другой, четко, строго, как на параде.
А мне, не знаю почему, захотелось прыгать от радости. Волнение распирало, чувство чего-то важного и серьезного заполняло меня. Хотелось с кем-нибудь поделиться такой важной
радостью: я обслуживаю, вижу Самого-Самого вождя! Генром сунул мне в руки очередной поднос, и я пошла, нет, не пошла, полетела в зал. Так легко, жизнерадостно на душе стало, будто я прикоснулась к чему-то главному в жизни. Принесла зак
уску, выпивку, начала раздавать, а сама глазами стреляю, пытаюсь разглядеть получше гостей. Сам разгладил усы, достал трубку, закурил и подмигнул, улыбнулся мне. Он мне подмигнул!.. У меня в голове бредовая мысль родилась: подойти ближе, рассмотреть и убедиться. Подошла на расстояние трех шагов, налила в бокалы вина, подаю, а сама глазами зырю, чтобы удостовериться… Только скажу тебе, Вер, с портретами
никакой схожести нет. Передо мной сидел конопатый мужчина с седыми усами. Ничего величественного – обычный человек. Только вот апартаменты, обслуга, охрана – все заставляло задуматься, что не прост он, нет, не прост! Возвратилась на кухню вся в сомнениях. Подруги меня спрашивают: «Ты видела, уз
нала? А того, в очках, узнала?» Я не знала, что им ответить. Вспомнила предупреждение Генрома, сказала им: никого я там не узнала, отстаньте!
– Неужели ты, этот, Сталина обслуживала? – испуганно спросила Вера. – Да такого быть не может!
– И всю его шатию-братию…
– Не говори так, Насть! – зашикала Вера.– Толя может услышать. Да он нас с тобой, этот… Не знаю, что сделает… Он же в институте партийный секретарь!
– Мой тоже был партийным секретарем. И что из этого получилось! Будьте осторожны! Должность коварная, Вер. Не то скажешь, не туда позовешь, так выковырнут с должности и посадят.
– Теперь уже не сажают. Нечего бояться, значит. Скажи мне, этот, ты правда самого Сталина видела?..
– Вот как тебя…
– И разговаривала?
-Да, Вер, не только разговаривала, даже больше… Слушай дальше. Вот мы гостей напичкали и сидим в своем уголке, ждем дальнейших указаний. Зашел к нам Мавр и попросил идти за ним в банкетный зал. Мы пришли, остановились в сторонке, ждем
, Сам чуть приподнимается и спрашивает: «Где ты таких красивых невест нашел?» – «По всей стране искал!» – «Маладэць, маладэць!» И пальцем меня поманил к себе. Я подошла к нему. Он налил полный бокал вина, подал мне и сказал: «Давайте выпьем за красивых женщин лучшего грузинского вина!» Мавр тоже налил моим подругам по бокалу, предложил выпить. Мы, конечно, не пили, а только пригубливали – так нас и
нструктировали. Мавр расплылся в улыбке. Его рожа говорила: угодил, угодил шефу! Гости о чем-то беседовали своем. Вероятно, это было продолжение какой-то беседы. Мавр дал нам знак, мы поблагодарили и удалились. Только возвратились на кухню, тут же прибежал перепуганный Генром и дрожащим голосом спросил: «Как вы себя вели?» Мы ответили, что главный куратор
остался доволен, даже Сам благодарил.
Через некоторое время пришел Мавр
и спросил, кто из нас знает русские народные песни. Гости хотят , мол, послушать.
Ты знаешь, Вер, что голос у меня не блещет. А Валя выставилась, сказала, что много знает, даже «Во поле березынька стояла…» и может спеть. Видно, ей вино уже в голову стукнуло. Мавр махнул рукой, пригласил в зал, сказал, чтобы пел
и хором. Д
ал сигнал начинать. Мы, все пятеро, стояли в торце стола, как на расстреле. Валя тихо начала: «Во поле березынька стояла, во поле кудрявая стояла….» А мы хором: «Лю-ли, лю-ли, стояла…» Дрожащими голосами еле дотянули песню. Гости
ржут, аплодируют и о чем-то переговариваются. Мы поклонились, стоим в оцепенении, ждем, какие будут
указания дальше. Тут Сам поднялся, обратился к гостям:
«Нам красавицы пропели сейчас « лю-ли, лю –ли», так не пора ли нам отправиться спать?» Все гости, а их
было шесть человек, зааплодировали. Мы по сигналу Мавра удалились. На дворе уже было совсем светло. Так закончилась моя первая гастроль. Наступал новый день, непонятный и тревожный.
Лежали мы в своем флигеле с подругами, рассуждали, куда нас занесла нелегкая, в какую переделку судьба забросила и чем придется расплачиваться за такой «подарок» судьбы. Мысли тревожные навещали, ото
ропь скребла сердце. Ну,
держись, Настя, марьевские нигде не пропадали!
Работой нас не утруждали, относились с почтением – как-никак высокое руководство обслуживали. Жить можно было. Немного отмякла я от горя, стала сама себе нравиться. Посмотрю в зеркало, прихорашиваюсь, любуюсь. О муже начала вспоминать, беспокоиться. Где он?
.. Как бы ему весточку дать, рассказать о своей жизни?
Ютились во флигеле, бока отлеживали.
Перезнакомились с подругами. Валя Романцева – курянка. Муж у нее тоже был партийным секретарем. Взяли их после партийной конференции, где муж выступал с речью. Муж не туда загнул. Судьбы у нас с Валей схожие, мы с ней подружились. Зоя Нарожная –
жена директора крупного завода, казачка. Сама темноволосая, а глаза синие-синие, как весной
подснежники. Шла по одной с нами статье – пособничество, недоносительство. А Тоня Бобрешова – тихая, скромная, полноватая, флегматичная такая… Мы ее спрашивали: «Тоня, а тебя за что загребли? Нас за красоту, а ты к
аким образом попала в лапы?..» – «Окорочка им мои понравились!» – отвечала Тоня и хваталась за бедра. Муж у нее тоже партработник. Взяли за одну неосторожную
фразу на собрании.
Тоня даже боялась ее вслух произносить…Всех нас страхом обложили. Еще одну подругу по несчастью звали Ниной, фамилия Зимянина. Она была скрытная, замкнутая. О себе ничего не рассказывала. Муж у нее –шишка, в кооперации работал. Осудили за то, что ржавой селедкой кормил народ. Забрали за вредительство. Вот такая компания собралась. Мы сидели и
ждали, что вот придут и скажут: мол, извините, ошиблись, перегнули малость, езжайте
по своим домам. Но извинениями, освобождением и не пахло. Однажды приезжает наш куратор Мавр, приказывает мне и Вале Романцевой собираться. Мавр посадил нас в автомобиль. Дорогой расспрашивал о нашем состоянии, здоровье, не обижают ли нас, на что жалуемся, какие вопросы имеются по содержанию.
Мы с Валей отвечали, что устроились – грех жаловаться, кормят хорошо, отношение хорошее, только понять не можем, за что нас так наказали. Мавр пообещал лично во всем разобраться и наказать тех негодяев, какие превысили полномочия. Дайте срок – и он душу из них вытрясет! Ночью подъехали к железным воротам, каких мы перевидели множество. Шофер передал охране документы, ворота распахнулись. Завели нас в какое-то полутемное помещение. На стенах горели одни ночники. Нам стало страшно. Мы даже боялись разговаривать, объяснялись знаками – могли подслушивать. Через некоторое время забежал возбужденный Мавр
и сообщил: все уже готово, можно начинать. Непонятно только было, что готово и что начинать?.. Шли следом за Мавром. Под ногами непривычно шуршали ковры. Зашли в большой зал. Посередине стоял длинный стол с рядами мягких стульев, на стенах приглушенно горели светильники
. На тумбочке белые
телефонные аппараты. Мавр щелкнул выключателем и добавил света. Нас пригласили за стол, уставленный всякими яствами. Чья-то искусная рука расположила все по правилам. Я сразу заметила: накрыто на четверых, значит, ждать придется еще одного. Кого? Вопросов никаких не задаем. Вопросы тут не положены. Рассматриваю помещение. Ясно, что кабинет казенный, не квартира. Мебель дорогая – значит, хо
зяин или большой начальник, или с большим достатком. Чувствую, как у Вали дрожат коленки – волнуется. Я тоже в смятении, но ста
раюсь вида не подавать. Решила рассмотреть Мавра. Череп лысый, губы тонкие, мокрые. Загривок красный, взгляд из-под пенсне
прожигающее – ядовитый. От этого человека можно ожидать всего, только не добра…
Пока я изучала куратора, откуда-то из полумрака появился официант, он разлил вино по бокалам, вытянулся перед Мавром в струнку. «Иди», – пренебрежительно махнул ему рукой Мавр. Он пытался нас расположить к себе, жаловался на то, что много работы. Вот выбралась свободная минута, можно немного отдохнуть.
Ему жалко своего товарища, которого заклюют враги, если его оставить без помощи. Приходится ему трудиться день и ночь ради счастливого будущего. Мавр предложил выпить по чуть-чуть. Мы с Валей выпили, стало проще и беззаботней. Вино развезло.
Неожиданно откуда-то из боковой двери появился Сам. Подошел к столу, улыбнулся. «У нас ту
т гости! – произнес он.– Старые знакомые! Рад приветствовать…» Я его узнала. Полувоенный френч, медлительность во всем, схожесть с портретами, но не совсем. Сам важно уселся в центре стола, достал трубку, набил табаком, медленно, с явным удовольствием закурил. Мы с Валей следили за каждым его движением и сделали вывод: это – Он! Сам поднялся из-за стола, начал ходить по залу, потягивать трубку.
Говорил о каких-то проблемах, врагах. Он говорил, говорил, а у меня не проходило наваждение, что это я смотрю сон или кино в сельском клубе, где главную роль исполняет вождь.
Когда у него трубка потухла и дым перестал окутывать нас, Мавр предложил выпить за здоровье всех присутствующих. Сам поддержал. Поднял свой бокал, но ни с кем не чокнулся, а просто выпил несколько глотков и поставил на стол. «Мне о вас рассказывали, – начал Сам разговор. – Это обычные перегибы… Надо разобраться. Берут кого попало, а настоящие враги ходят на свободе. Много работы еще предстоит… Не для того мы по тюрьмам сидели, чтобы теперь отдать в руки врагов завоеванное. А с вами разберемся, разберемся!»
Мне хотелось обнять и поблагодарить его за такое участие в нашей судьбе. Сам ус
покаивал, велел не отчаиваться – в жизни все бывает. Он в свое время отведал ссылки, сибирского мороза. Мне запомнился его рассказ о том, как у ссыльных месяцами не было еды. И он думал, а не зажарить ли товарища по партии? При этом на нас посматривал, какое впечатление произведет на нас его рассказ. Я ни с того ни с сего расплакалась. Сам посмотрел на меня и спросил: «Тебе товарища по партии жалко, да?» Вас жалко, сказала я тихо. «Нас нечего жалеть – мы из твердой породы! Правда? – спросил он у Мавра. – Не один круг ада прошли». Тут Мавр встрепенулся и предложил за тех, кто сделал для народа счастливую жизнь. « Ты многое перенес, – сказал он ему в глаза, – прошел ссылки, лаг
еря, – так поживи хоть сейчас, поживи…»
Выпили за тех, кто осчастливил нас. Валя под столом толкала меня коленкой, шептала: «Давай попросим, давай попросим…»
Я знала, о чем она хотела просить… С горем пополам мне удалось высказать просьбу. Сам сразу насторожился, посмотрел на Мавра. Тот пояснил: « Да это они обращались ко мне по поводу ареста их мужей. Я дал распоряжение. Проверяют»
. Сам дал
указание: «Разберись! Чтоб нэ адын в
олос нэ упал с их головы! Лично разберись!» Потом помолчал, добавил: «Иначе шкуру с тебя спущу! Понял?» И постучал трубкой по столу. «Решим, решим. Завтра же займусь», – пообещал Мавр. Сам начал рассматривать вина, которые были на столе, называть, какие еще не пили. Часы пробили полночь. Мавр захмелел, водил близоруко носом у стола, потом встрепенулся, сказал нам: «Надо спеть. Сможете?»
Валя порядочно выпила, предложила спеть страдания. Мавр сразу насторожился. Наши благодетели переглянулись, пожали плечами. Мол, что ж, давай страдания. Валя поднялась из-за стола, вышла на середину зала, запела:
Сталин Троцкого спросил:
«Где ты ступу заносил?»
Троцкий Сталину сказал:
«Я колхозникам отдал –
Пусть колхозники толкут
Да лепешки пекут».
Ой, ра-ра-ра-ра…
Сталин, Троцкий, качай воду,
Коммунистам дай свободу!
Коммунисты голытьбой
Ходят летом и зимой…
Ой, ра-ра-ра-ра…
Мавр сверкнул стекляшками пенсне, сказал со злостью: «Довольно!
» Потом извиняющимся тоном обратился к Самому: « Они перепутали аудиторию… Понесло не туда».
Сам молча размял сигарету, натолкал в трубку, закурил и продолжа
л молчать, думал. Конопатое
лицо сделалось серым, желтые глаза сузились. Он спросил: « Это такие страдания поют у вас?» Валя молча кивнула головой. Сам сказал Мавру: « А ну-ка налей им покрепче
чего-нибудь! Чтоб помнили». Мавр засуетился, налил. Чувствовалось неладное. Тоста никакого не было. Я проглотила вино. Люстра поплыла перед глазами, закружилась голова, появилась слабость, веки отяжелели, захотелось спать. Сопротивляться слабости не было никаких
сил, я уронила голову на стол…Утром я очнулась
в незнакомой комнате.
Рядом со мной на диване лежал
полуголый мужчина и колол усами мою щеку… Я все поняла и заплакала. Он начал гладить меня по голове, успокаивать, при этом говорил тихо: «Ах, это коварное вино! Ах, это Цинандали! Берет исподтишка! Хоть плачь…» Я рыдала и не могла успокоиться. А он молчал, смотрел в потолок. Потом резко повернулся ко мне и ска
зал: «Хватит дурочку строить! А то определим в настоящую турму! Узнаешь, что такое…»
Мне нечего было сказать. Я не знала, как быть, кому жаловаться за позор и унижение, за обман и слезы. Он долго лежал молча, чувствовал свое неприличие, затем, не сказав ни слова, оделся и вышел. Чуть позже заскочил Мавр, спросил строго: « Ты хорошо себя вела? Хорошо?» Я молча стояла у окна. Слезы меня душили. Во дворе видно было, как суетилась охрана, подавали машины. Наши ухажеры собирались уезжать. «Ты не пер
еживай,– наклонился к моему уху Мавр,– все устроится, все будет хорошо. Главное – чтобы Он остался доволен. Его надо поддержать. Он много пережил за последнее время…» Я осталась одна. Смотрела сквозь решетку во двор, размышляла о происшедшем, о злой черной ночи. Сердце мое плакало. В голову лезли самые страшные мысли. Жить не хотелось… Тут откуда-то появилась Валя. Я уловила е
е потухший взгляд, спросила: и тебя – тоже? Она заплакала. Мы обнялись. Обнялись и плакали навзрыд под аккомпанемент уезжавших машин
…
V
… На улице стояла по
луночная темнота. Охваченный
неожиданной утратой город
, тонул в великом горе. Народ страдал и не мог еще до конца осмыслить тяжелую утрату.
В комнате Анатолия горел свет.
– Работает? – спросила Настя, кивнув на приоткрытую дверь.
– Работает, – вздохнула Вера. – То, что он культей нацарапает за ночь, мне, этот, разбирать и отпечатывать на машинке. Понапихает одного марксизму, этот, терминов непонятных, ломаю, ломаю голову, никак не пойму, иду к нему разбираться. И лекции ему, и статьи,
и рефераты чертовы – все перепечатываю вот этими руками. Дел по самое горло. Лето придет – огород и дача. Мотаюсь из одного края в другой. Выращиваю на
