Читать книгу Гиперкомпенсация - Егор Михайловчи Коротков - Страница 1
ОглавлениеГиперкомпенсация
Все началось с оргазма. Я, тогда четырнадцатилетний кареглазый мальчик спортивно-интеллигентного (из-за того, что носил очки) вида, сидел на уроке английского и, как обычно, лапал свою соседку по парте, симпатичную, но болезненно застенчивую девочку со светло-серыми глазами. Я периодически испуганно-дерзко клал ладонь ей на бедро (она была в джинсах) и пытался просунуть между ног, судорожно сдвигаемых в ответ на мои прикосновения…
При этом, она не была моей девушкой. С моей стороны это было детским экспериментом на стыке игры и насилия. Мы оба были девственниками. Оба были застенчивы. Я к тому моменту никогда не целовался. Я бы не смог, к примеру, пригласить эту девочку на свидание, выразить ей свои чувства, просто непринужденно с ней заговорить. Все, что я тогда мог, это тупо, молча, краснея до ушей, лапать ее под партой. А она была настолько робка, что не могла даже издать возглас возмущения. Или как-то твердо, словами, выразить мне недовольство. Все, на что ее хватало, это неуверенно отталкивать мою руку, отодвигать коленки в сторону, и еле слышно шептать, краснея, и опустив глаза: «Хватит!», «Прекрати!».
Неожиданно я так возбудился, что не смог контролировать свое состояние. Почувствовав, что сейчас произойдет, я испуганно втянул голову в плечи и зажмурил глаза, но возбуждение нарастало неумолимой волной, и… Я испытал оргазм. Меня это неприятно поразило. Немного спермы проступило пятном наружу. И я боялся, что кто-то увидит и поймет, и будет так стыдно, что я не переживу. Слава Богу, никто ничего не заметил. Ни тогда, ни потом…
Это повторилось со мной еще три раза уже в 16 лет, и вот тогда по-настоящему меня шокировало. Во второй раз было так.
Я сидел на олимпиаде по математике. Никакую девочку не лапал, а честно пытался решать задачи. И тут меня охватил страх, что все вокруг прекрасно подготовлены, всё знают, решают и решат, и только я один ничего не могу решить! Сознание затуманилось, я смотрел на условие задачи, судорожно пытался его читать и не понимал и от этого еще сильнее испугался. Неожиданно тревога переросла в сексуальное возбуждение, которое в какой-то момент стало таким сильным, что к страху, что я самый тупой, что я не смогу и не успею ничего решить, добавился еще страх запачкать штаны спермой на людях. И при этом на олимпиаде, когда даже в туалет отпроситься проблематично (будут подозревать, что пошел списывать)! Это только добавило тревоги, которая, в свою очередь, добавила возбуждения. Ну и, в общем… я тогда снова кончил.
Хорошо, что на мне были плотные джинсы и длинный спортивный балахон. Я несколько минут посидел, оправляясь от шока, потом поднял руку и спросил, можно ли мне пойти домой, если я не могу решить ни одной задачи.
– Ну, ты, хоть, посиди, подумай, – ответила учительница, – не сдавайся сразу!
– Я вижу, что не смогу решить! – подавленным голосом произнес я.
– Нельзя же так просто взять и уйти! Посиди до конца, подумай, – как назло, не унималась учительница, как будто провоцируя меня на то, чтобы я раздраженно крикнул: «Я только что кончил в штаны! Мне не до задач!».
– Но если я вижу, что не смогу решить! – умоляюще повторил я.
– Иди конечно, Юр, – сказала она, интуитивно почувствовав, что со мной произошло что-то такое, что, вопреки здравому смыслу, меня лучше отпустить – но мне кажется, тебе все-таки стоит еще побороться…
Я встал и вышел, как побитый, под сдавленные смешки одноклассников…
Вскоре история повторилась на олимпиаде по физике. На эту олимпиаду я уже специально надел длинный балахон и джинсы, чтобы быть уверенным, что, даже если я кончу в штаны, ни кто ничего не увидит. И все равно кончил! Мне снова показалось, что все решают, а я один не понимаю условие, не знаю, как решать и не успеваю. И этот страх опять притянул за собой страх оргазма, который опять реализовался.
В этот раз я мужественно просидел с запачканными спермой джинсами до конца олимпиады. Но был настолько напуган, что решить, конечно же, ничего не смог.
А через несколько недель все повторилось еще раз. На этот раз, вообще, дома. Был вечер. Я лежал на кровати у себя в комнате. Одетый. Даже не думал мастурбировать или, хотя бы, фантазировать о сексе. Просто отдыхал. Неожиданно меня охватила невыносимая тревога за свое будущее – что, вот, уже через год мне поступать в вуз, а я толком не готов, получаю оценки хуже, чем надо, занимаюсь меньше, чем следует; при этом на то, чтобы заниматься больше у меня нет сил, а на то, чтобы получать лучшие оценки, не увеличивая интенсивность занятий, не хватает способностей; а времени все меньше… и, если я не поступлю, моя жизнь будет сломана, и я непоправимо подведу родителей… И опять тревога перешла в сексуальное возбуждение и кончилась оргазмом.
***
Этих четырех раз хватило, чтобы я стал бояться оргазма в любых ситуациях, когда я был на людях, и нельзя было быстро и незаметно отойти в туалет: на контрольных, экзаменах, свиданиях, в общественном транспорте.
Нежеланные оргазмы больше не повторялись, но страх не уходил. Было ощущение, что оно не случается, именно потому, что, я его заранее боюсь, куда бы ни шел, но стоит мне потерять бдительность и расслабиться, как меня тут же и накроет.
Более того, помимо страха оргазма, стали развиваться другие фобии. Например, страх разрыва сердца от страха разрыва сердца: если я буду стараться не думать о разрыве сердца, то уже из-за этого я буду думать о разрыве сердца, красочно его представлю, а, значит, могу его так испугаться, что он у меня произойдет, возможно, прямо сейчас, прямо в эту минуту!
Я представлял, как я буду визжать и биться от невыносимой боли, если мое сердце разорвется, но я сразу не умру. Как адская боль за несколько секунд полностью разрушит мой разум, превратит меня в гигантскую вопящую гусеницу, которая ничего не понимает, ничего не думает, ничего не видит, просто испытывает боль и вопит.
Я даже одно время постоянно носил в кармане перочинный нож, чтобы перерезать сонную артерию и не мучиться, в случае, если сердце разорвется, а я сразу не умру. Дошло до того, что я пошел ко врачу-кардиологу и, преодолевая неловкость (умом я понимал нелепость ситуации), спросил, может ли быть разрыв сердца от испуга у здорового человека. Врач удивленно посмотрела на меня, проверила мне сердце, сказала «Чего ты боишься-то? Все нормально». «Ну, теоретически, может такое быть?» – не унимался я. Врач ответила что-то вроде того, что, теоретически, может быть все, что угодно (из чего я сразу заключил, что мои страхи оправданы), но вероятность очень мала, и посоветовала, чтобы я не забивал себе голову ерундой.
По аналогии с разрывом сердца я боялся сойти с ума от страха сойти с ума, покончить с собой от страха покончить с собой и еще кое-чего. Страх то накрывал звенящей волной, то отступал, но никогда не отпускал полностью.
Хуже всего было утром через несколько минут после пробуждения. Я просыпался в комнате своего детства с голубыми обоями и большой фотографией белого парусного корабля на стене. Видел солнечные зайчики на обоях, плавающие в воздухе золотые пылинки… Минуту я лежал с ощущением, что все солнечно и хорошо, как в детстве. Потом окончательно просыпался и вспоминал про свои страхи. И было обидно за себя маленького, который несколько лет назад просыпался в этой же самой комнате, глядел на солнечные зайчики на голубых обоях, на фотографию парусника на стене и был уверен, что впереди его ждет бесконечная светлая жизнь… Периодически я всерьез думал о самоубийстве.
При этом, отвлеченно я всегда понимал, что боюсь какой-то ерунды, чего-то, о чем нормальные люди просто не думают. Но искренне не понимал, как можно не думать, например, о схождении с ума от страха сойти с ума, если реально есть вероятность сойти с ума от страха?! в том числе и от страха сойти с ума?! и ты уже начал думать об этом?! То есть, я думал, что другие люди не боятся потому, что не думают о таких вещах, и, стоит им начать об них думать, стоит понять мою логику, как они тоже начнут всего этого бояться.
***
Совсем все плохо было в первые три года. С 16 до 19 лет. Я даже неделю полежал в психиатрической больнице. Там не было ничего интересного. Я попал на «второй пост» для «не тяжелых», которые в основном состояли из вялых, обкормленных транквилизаторами алкоголиков-белочников и более активных и жизнерадостных солдат-наркоманов.
Дебелая медсестра, в ответ на мои регулярные просьбы позвонить домой (в обычные дни звонить по телефону, встречаться с родственниками и выходить на улицу не разрешалось) выдавала мне таблетку фенозепама со словами «вот, выпей таблеточку». Общение с врачом сводилось к ежедневному обходу.
Врач, пожилая женщина с умными глазами, подходила, доброжелательно осматривала меня и задавала всегда один и тот же вопрос: «Ну, как сегодня дела?», на что я неизменно отвечал «Ничего». «Ну, попей еще немного таблеточки!» и переключалась на следующего пациента.
Через неделю таких осмотров врач пришла к выводу, что мне нет смысла лежать в больнице, и я могу лечиться амбулаторно. Меня отпустили домой. «Ты, главное, таблеточки пить не прекращай», – напутствовала меня сердобольная медсестра.
Из-за своих страхов я не мог нормально учиться. Кое-как закончив школу (справка из психдиспансера помогла на выпускных экзаменах), в институт поступать уже не стал. И работать не пошел. А стал просто сидеть дома.
Целыми днями гулял один по городу или по лесу с собакой (у нас был настоящий тигровый дог, а город мой маленький и лес рядом) или сидел дома, читал… или даже не читал, слушал музыку, просто сидел… Родители не знали что делать и были в отчаянии.
***
В тот год я познакомился в интернете с девушкой. С москвичкой по имени Надя. Не могу указать фамилию из соображений тактичности. Скажу только, что у нее была красивая, аристократичная, московская такая фамилия. Примерно как Онегина или Ганина.
Наше знакомство началось с того, что я угадал ее внешность. Тогда интернет еще только появлялся и казалось нормальным месяцами переписываться, не обменявшись фото. По крайней мере, мне казалось нормальным… То есть, начали мы ни с обмена фотками, а со словесного описания своей внешности. И я угадал с точностью почти до сантиметра Надин рост, вес, цвет глаз и цвет волос…
Тогда показалось, что это знак. Как будто я уже знал ее прежде, где-то в другой жизни. Мы начали, как она это назвала, «играть в любовь». Писали другу другу, как бы понарошку, любовные письма. Но при этом, как бы, и не совсем понарошку… По крайней мере, с моей стороны. Впрочем, и Надины письма, лучшие из них, дышали искренностью. Навсегда запомнились слова из одного ее письма: «Я люблю тебя и, если я не могу быть с тобой рядом, дышать с тобой одним воздухом…», дальше не помню, но согласитесь, звучит искренне.
Мне было 18, ей – 22. Я – невротический инфантильный полуребенок, она – в самом цвету. По фотографиям, которыми мы, наконец, обменялись, Надя оказалась красивой. Серо-зеленые, в меру большие глаза, в меру темные русые волосы, в меру светлая кожа. В меру тонкие, красивые руки. Невысокий, но и не низенький рост. Стройное, гармоничное, женственное тело… В нарядах – гармоничная умеренность – ничего кричащего, слишком яркого, но и никакой излишней строгости. И в поведении (судя по письмам и телефонным разговорам) тоже благопристойность, сдержанность, в сочетании с умеренной светской легкомысленностью. Но при этом, в голосе по телефону я умудрялся слышать скрытую страстность и даже затаенную порочность. У нее был глубокий, смелый, сексуальный голос.
Надя жила совсем другой, загадочной столичной жизнью. Ходила в театры и кафе. Любила оперу, в которой я никогда не был. Читала книжки авторов, которых я не знал.
Насколько Надя соответствовала созданному мной образу? Сложно сказать. Я ведь ее никогда не видел. Частично, думаю, соответствовала. Хотя, конечно, ничего такого уж особенного в ней, наверное, не было. Обычная московская интеллигентная, симпатичная девушка. Просто у меня внутри что-то с чем-то совпало. Нравилось, что она старше меня. И что она москвичка (мой родной Саров – маленький полусекретный наукоград с населением в сто тысяч жителей).
Тогда, в 18 лет, я мечтал, как у меня пройдет невроз, как я поступлю в институт в Москву, и мы встретимся и будем гулять до поздней ночи, сидеть в кафе, целоваться на крыше многоэтажки, взявшись за руки, глядеть на весенние звезды и, конечно же, заниматься любовью на широкой удобной кровати в Надиной просторной квартире…
Я писал Наде каждый день, иногда по целой тетради (доступ в интернет из дома, не помню почему, прекратился, и мы перешли на бумажные письма). Она писала гораздо реже. Наверное, в среднем, раз в две недели. Но мне хватало, чтобы мечтать. Письма подписывала «твоя Надежда». И она действительно ей была! Я пережил первый год после школы, самый тяжелый год невроза, во многом благодаря ей…
А было действительно тяжело. Приведу лишь один, самый яркий пример. Помимо страха непроизвольного семяизвержения, с которого все началось, помимо страхов умереть от разрыва сердца от страха разрыва сердца, сойти с ума от страха сойти с ума, покончить с собой от страха покончить с собой, помимо страха временно помешавшись, убить или изнасиловать кого-нибудь из своих близких – помимо всего этого, у меня развился еще один страх, о котором стыдно говорить, но нельзя не сказать, не нарушив полноты картины.
Я боялся обмочиться на людях от страха обмочиться на людях. В отличии от непроизвольных оргазмов, в реальности со мной такого никогда не происходило. Психотерапевт, к которому я впоследствии ходил, уверял меня, что это невозможно, что за всю историю медицины не было случая, чтобы у пациента с подобным страхом (как оказалось, одним из самых распространенных у невротиков) этот страх реализовался. Но я не верил. Я думал, что психотерапевт говорит мне это, чтобы меня успокоить. В конце концов, кто собирал статистику по случаям, когда люди мочатся в штаны от страха? Ведь страх семяизвержения три раза реализовался!
Как и по поводу разрыва сердца, я пошел со страхом обмочиться к врачу. На этот раз – к урологу. Преодолевая ужасный стыд, спросил, возможно ли, чтобы здоровый человек обмочился в штаны от страха? Как и в случае с сердцем, твердого отрицательного ответа не получил. Врач, мужчина среднего возраста, сначала опешил, потом отправил меня на рентген, который, естественно, показал, что физически я абсолютно здоров, а потом, подавляя смущение неуместной ухмылкой, спросил: «Вот скажи мне прямо, как мужик мужику, чего ты, все-таки, боишься?» Я постарался объяснить. На что уролог ответил: «Ну, теоретически, наверное, если на войне, в окопе и танки идут, то может человек штаны обмочить… Но, тебя-то танками ни кто не давит!»… Этого было достаточно! Значит, теоретически, такое возможно! Ну и что, что я не на войне? Боюсь то я так же сильно, как на войне! Я ушел с той встречи расстроенным.
И тогда мне в голову пришла мысль: чтобы победить страх, нужно с ним встретиться, искусственно создать ситуацию, когда он реализуется. То есть, конкретнее говоря, я решил попробовать обмочиться в штаны на людях специально…
Подробности смаковать не буду. Вкратце было так. Я уезжал на автобусе в другой город, находил там людную остановку, вставал среди людей и мочился в штаны. Потом, быстро уходил куда-нибудь во двор, переодевался (брал собой запасные штаны) и ехал домой. В другой город ехал, потому, что мой родной город очень маленький, и сложно было осуществить все непосредственно в нем, так чтобы об этом не узнал кто-нибудь из знакомых…
Рассказываю это просто, чтобы проиллюстрировать, в каком я тогда был состоянии, через какой отвратительный кошмар пришлось пройти мне и моим родителям, которые все знали и ничего не могли сделать. И это все в 18-19 лет! Юность! Счастливая пора! Пора любви!
Встретившись со своим страхом, я испытывал временное облегчение, но не надолго. Одно дело – обмочиться на остановке в чужом городе среди незнакомых людей и сразу убежать, и другое – сделать то же самое, например, на вступительном экзамене в вуз или на свидании с девушкой. Это было бы как преодолевать страх смерти посредством самоубийства. Однако, если реализовать страх не полностью, а частично (остановка, а не экзамен), то и пройдет он частично! Получался заколдованный круг.
Потом я узнал, что вместо буквальной реализации также помогает рассказывание. Первые люди, которым я рассказал, что со мной происходит, были родители. Потом психологи. Потом Надя… За что я ей благодарен до сих пор.
То есть, не то, чтобы я постоянно рассказывал Наде какие-то психологические гадости. И не то, чтобы она стала для меня кем-то вроде психотерапевта. Но, само написание ей писем стало психотерапией для меня. Я писал не столько ей, сколько самому себе.
Не думаю, что она внимательно читала все, что я ей пишу, и глубоко меня понимала. Не могу сказать, что она отвечала мне что-то замечательно умное. Но выговариваясь, я сам понимал себя лучше. И сам факт, что она не прекратила общения со мной после того, как я рассказал ей про свои страхи, про оргазм на олимпиаде и про то, как мочился в штаны на людях, это стало настоящим откровением! Оказалось, можно открыть что-то абсолютно мерзкое про себя, по сути, чужому человеку, и он от тебя не отвернется! Все-таки мир не был абсолютно враждебным…
Весной в первый год после школы мать повезла меня в Нижний Новогород на прием к психотерапевту, известному профессору, лучшему специалисту области.
Высокий, сутулый старик в белом халате, с властным густым голосом, он был похож на огромного седого ворона
– Ох уж мне эти физики-шизики! – гремел он, вальяжно развалясь в кожаном кресле у себя в кабинете, когда я рассказал ему свою историю. – Сколько их ко мне ходит!
Когда же я спросил, что делать, чтобы невроз отступил, и я смог продолжить учебу, психотерапевт повернул разговор неожиданно:
– А вы уверены, что вам стоит продолжать? Может быть, физика это, вообще, не ваше призвание? Может быть, вам стоит стать художником или писателем? – профессор говорил громким басом, как-то полубезумно улыбаясь, и было непонятно, то ли он говорит всерьез, то ли издевается, то ли сам давно выжил из ума.
– Я уверен, – не очень уверенно ответил я. – Кроме физики мне ничего не интересно. И потом, я столько лет готовился… И сейчас все бросить?
– Ну, смотрите! – прокричал профессор. – А то знаете, у меня куча таких историй: родители физики отправляют ребенка учиться на физфак МГУ или МИФИ, и у того от перенапряжения начинается невроз, потом он бросает институт, поступает в другой, где учиться полегче, и все проходит.
– Мне как-то не хочется думать, что я слишком тупой, чтобы быть физиком, – ответил я.
– Ну, тогда хватит думать про свои страхи! Молодой здоровый парень все время думает о какой-то херне! Описаюсь – не описаюсь! Вы понимаете, что ваши страхи это просто херня!? – старый ворон постепенно выходил из себя, – Разорвется сердце – не разорвется сердце! Таблетками весь обложился, как старушка! Спортсмен! Каратист!
– То есть, хотите сказать, у здорового человека такого быть не может? – спросил я.
– Не может! За всю историю медицины не известно случая, чтобы у невротика его страхи реализовались!
– Но ведь страх семяизвержения у меня два раза реализовался, – с болезненной настойчивостью ответил я.
– Хватит уже думать про херню! – голова профессора старчески затряслась от возмущения. – Будет оргазм, не будет оргазма! Найди себе девушку, живи нормальной половой жизнью и ничего у тебя не будет! О девушках тебе сейчас нужно думать! О сексе! А не о херне!
В конце концов, я ушел от психотерапевта в смешанных чувствах. С одной стороны, было разочарование, из-за того, что он не стал подробно и тактично анализировать каждый из моих страхов, а, по сути, просто на меня наорал. С другой стороны, такой неуважительный подход к моему неврозу парадоксальным образом вселил надежду на исцеление. Окрики профессора звучали вполне разумно. Я решил, что это такая врачебная тактика.
По словам профессора, он излечил множество невротиков. В доказательство, он поставил мне видеокассету, на которой люди со страхами, похожими на мои, рассказывали о том, как они излечились. Правда, рассказы были не очень убедительны и, в основном, сводились к тому, что пациент говорил, что он боялся того-то и того-то, а потом понял, что эти страхи – это просто невроз и ерунда, и бояться тут нечего, и у него все прошло. Но я тоже понимал, что мои страхи – ерунда! И это не помогало!
Тем ни менее, после встречи с врачом я решил попробовать не заниматься бесконечным самоанализом, а просто переключаться на «здоровые» вещи, а когда страхи приходят, относиться к ним с иронией.
Летом, через год после окончания школы, я поехал поступать в МИФИ. Невроз не прошел. Однако, родители считали неприемлемым отсрочить поступление еще на год. Да и сам я решил, что нельзя всю жизнь бегать от трудностей.
Вступительный экзамен в МИФИ пришлось сдавать в презервативе, примотанном к члену пластырем. Я специально дома в ванной экспериментировал – если надеть презерватив, примотать его пластырем, а потом надеть штаны и так пописать, то ничего наружу не вытекает и ничего не видно. Тем более уж, ничего не будет видно, при непроизвольном оргазме. Так мне удалось обмануть свой страх на время экзамена. Сдал на четыре.
После поступления учеба тоже давалась нелегко. Не то чтобы много и сложно задавали. Просто любое пребывание на людях, особенно с необходимостью публичного выступления и без возможности в любой момент незаметно выйти в туалет, было тяжело для меня. На коллоквиум – промежуточное испытание между вступительным экзаменом и зимний сессией – я вообще не пошел.
Встретиться с Надей тоже не удалось. Каждый раз, когда я ей звонил, она была со мной приветлива, но неизменно под каким-то предлогом отказывалась от встречи. В итоге, я перестал звонить и стал писать письма из студенческого общежития Наде домой – из Москвы в Москву…
А встречаться начал с девушкой из моего же города, на пару лет младше меня, которая поступила и училась вместе со мной. Впрочем, встречаться – это, пожалуй, сильно сказано. Мы даже не целовались. Просто я был влюблен и пытался, как мог, ухаживать. (Про Надю, я к тому моменту не то чтобы забыл, но писал письма гораздо реже). Девушка была красива и демонстративно набожна. И повлияла на меня в том плане, что я тоже стал регулярно молиться Богу. Например, перед сном, лежа в кровати. Естественно, про себя и «своими словами».
Помимо этого, один из моих соседей по комнате общежития, длинноволосый, болезненный молодой человек, дал мне прочесть книгу Паоло Коэлио «Алхимик», основной мыслью которой было, что нужно верить в Бога, и тогда Он откроет тебе твое предназначение и поможет следовать ему.
Само по себе то, что этот сосед, с которым мы даже не особенно дружили, вдруг, ни с того ни с сего, буквально, навязал мне эту книгу, и то, как выглядела книга, распечатанная с компьютера, как какой-то таинственный редкий самиздат, само по себе это выглядело как некий знак. Я начал просить Бога о том, чтобы он указал мне мою Судьбу…
Мне всегда нравилось читать художественную литературу. В детстве мы с братом любили рассказывать друг другу истории про маленьких человечков – фунчиков (это название придумал мой отец). Однажды, вдохновившись творчеством Толкиена, я даже начал писать свой собственный роман, про фунческую комнаду, которая, наподобие толкиеновского отряда хранителей кольца, отправлялась в дальнее путешествие, чтобы спасти мир от зла.
Моей детской усидчивости хватило всего на несколько страниц, но уже тогда во мне открылась способность находить удовольствие в том, чтобы что-то писать. Помимо прочего, за год одиночества и ежедневного написания писем Наде я привык и полюбил мечтать и рефлексировать на бумаге. Да еще вспомнился и не шел из головы вопрос психотерапевта: «А вы уверены, что вам стоит продолжать? Может быть, физика это, вообще, не ваше призвание?»…
Не удивительно, что когда я стал молиться Богу и просить указать мое призвание, мне пришла в голову и постепенно утвердилась в ней мысль, что можно бросить МИФИ и стать писателем. Вообще ни где не учиться, как многие писатели, или окончить какой-нибудь филфак.
«В конце концов, почему нет? – думал я. – И это не значит, что я слишком тупой для физики. Ведь не физики, а писатели учат всех жить!».
Эти мысли, одновременно, вдохновляли и пугали. Ведь речь шла о том, чтобы бросить все, изменить весь уклад своей жизни, по сути, шагнуть в пропасть, в надежде, что вырастут крылья. К тому же, страшила мысль о том, как отреагируют на такое решение родители.
И тогда я решил попробовать написать рассказ. Проверить, есть у меня талант или нет. В процессе творчества я испытал неожиданно острое ощущение свободы.
«Мне нравится, что ты решил попробовать себя в литературе, – писала мне Надя. – Кто знает, может быть, ты станешь известным писателем! Обязательно пришли мне свой рассказ!». Я узнал о существовании Литературного института. И, в конце концов, позвонил домой и сообщил, что всерьез обдумываю вариант отказаться от учебы в МИФИ ради писательства.
Через пару дней ко мне в Москву приехал встревоженный отец. Было невозможно сказать ему, что я молюсь Богу и чувствую, что Он хочет, чтобы я был писателем. И я сослался на усилившийся невроз, и, в частности, вспомнил психотерапевта, который еще до моего поступления в МИФИ, выразил сомнение в том, что это мое призвание.
– Козел! – охарактеризовал отец психотерапевта. – Запудрил тебе мозги! Внушил, что папа во всем виноват! Папа-враг пихает тебя в физики! Да пойми ты, что это единственное нормальное образование! Отучись на физика, а там хоть клоуном становись! Можно, ведь, стать писателем и после МИФИ! И даже лучше! Потому, что ты будешь умным писателем!
– Но стоит ли мне тратить столько лет на физику, если я не собираюсь ей заниматься? – спросил я.
– Пойми, это нужно просто, чтобы быть нормальным человеком! «Математику уже за тем учить надо, что она ум в порядок приводит!» – Ломоносов говорил. А иначе будешь козлом с кашей в голове. Вроде этого твоего профессора!
Однако, я настаивал. Тогда отец забрал меня на несколько дней домой в Саров, надеясь, что мне просто нужно немного отдохнуть и все будет нормально. Дома я показал свой первый рассказ маме. Прочитав, она посмотрела на меня как на опасно больного, которому нужно сообщить о его болезни.
– Честно сказать, твой рассказ, это какая-то ерунда, – сказала мама. – Местами – да, ты красиво описываешь, но в целом – ерунда.
Рассказ, и правда, был абсолютно графоманский. История знакомства олимпийского чемпиона по боксу по имени Джамми (как все начинающие авторы, я дал героям нерусские имена), из-за проблем со здоровьем оставившего большой ринг и красавицы Шейлы. При этом, Джамми был провинциалом, а Шейла, конечно же, москвичкой. Персонажи встретились в купе поезда Москва – Симферополь (поездка в Крым, вокзальное предвкушение скорого отдыха на Черном море было самым прекрасным, что, на тот момент, испытал в жизни сам автор). Рассказ велся от лица недавно умершего бывшего молодого человека Шейлы, который наблюдал за ней с Небес и желал ей счастья. Кульминацией было то, как ночью в поезде у Джамми разболелась голова и Шейла, которая тоже не спала из-за того, что думала о своем умершем парне, дала Джамми обезболивающую таблетку. Кончалось все тем, что Джамми предложили работу тренера в Америке, куда он и увез с собой Шейлу. А ее мертвый бывший, успокоившись, что девушка обрела счастье, окончательно вознесся на небо.
В общем, такой рассказ не мог быть причиной бросать физику. При этом, я продолжал ежедневно достаточно подолгу страстно молиться Богу, спрашивая Его, как мне быть. Молился засыпая, молился проснувшись и подолгу, иногда часа по два по три, лежа в кровати, молился, часами гуляя с собакой по лесу или сидя на кухне один с чашкой чая, когда родители были на работе.
И чувствовал, что Бог, по-прежнему, толкает меня в сторону литературной деятельности. Этот рассказ не удался, но, возможно, следующий будет лучше, думал я. И даже если у меня нет писательского таланта, таланта физика у меня тем более нет! Самое главное, нет интереса. Если же мне все-таки не дано быть писателем, может быть, мне стать, хотя-бы, переводчиком?
Однако, все было не так просто. Родители сначала уговорили меня вместо бросания института взять академ, якобы по состоянию здоровья. А потом, когда я, будучи в академе, приехал домой, обдумывал, куда поступить, и обсуждал с родителями вариант Литературного института, отец после долгих увещеваний, уговров, а потом и скандалов, поставил ультиматум – если я пойду в Литинститут, он перестанет меня содержать. В итоге, на семейном совете было решено, что я не вернусь в МИФИ, а буду поступать в МФТИ! «В МИФИ одни придурки. Поэтому ты и не смог там учиться. А МФТИ – это, по сути, монастырь Физики, где собраны самые блестящие ребята со всей страны и созданы все условия, чтобы не заниматься ничем, кроме учебы. Там ни что тебя не отвлечет», – убеждал отец. Окно с видом на мечту о писательстве захлопнулось.
Еще около полугода я провел дома, не учась и не работая, ведя образ жизни, похожий на тот, что вел до поступления в МИФИ.
Молиться Богу стал гораздо меньше, потому как Он, как мне казалось, толкал меня на действия неосуществимые из-за запрета отца. Молитва, как мне тогда казалось, ничего не могла изменить, а только повышала нервное напряжение и травила душу. Поэтому я постарался оставить ее и подчинить свои действия здравому смыслу.
Мой невроз не проходил. Принесшая временное мощное облегчение попытка слушать голос Бога и следовать своей Судьбе оказалась неудачной. Как неудачный побег из тюрьмы, оборачивается для заключенного ужесточением условий и продлением срока.
Однако, весной того года я пережил еще одно мощное озарение. Благодаря нижегородскому психотерапевту, к которому я продолжал примерно раз в полгода ездить на консультации, мне под руку попалась популярная книжка по психологии, что-то вроде кратенького учебника жизни… Сейчас я не помню ни автора, ни названия. Не помню, хороша или плоха была книга… Из всей книги мне запомнилась и глубоко поразила меня (настолько, что повлияла на всю мою последующую судьбу) мысль о том, что в жизни, чтобы быть счастливым, не обязательно с кем-то соревноваться, не обязательно быть первым и лучшим. В момент, когда я глубоко осознал это, я почувствовал себя исцелившимся от невроза.
Полным и окончательным исцелением это, конечно, не было. Невроз возвращался во всей своей мощи еще много раз на протяжении лет. Но хотя это не было победой в войне, это было победой в одном из ключевых сражений. Победой, о которой мне до сих пор, через больше чем десять лет, радостно вспоминать. Я чувствовал себя освобожденным. В острые моменты, когда я был на людях, когда страхи усиливались, я повторял про себя формулу «Я ни с кем не соревнуюсь!», и мне становилось легче, страхи отступали.
Я приехал в Нижний Новгород, в Центр неврозов к своему психотерапевту, и заявил, что излечился. И даже выступил перед группой невротиков, проходивших в тот момент психотерапию в Центре, с рассказом о своем излечении.
Все это происходило весной, и я был совсем юн. Казалось, это начало новой, радостной жизни…
***
Однако летом перед вступительными экзаменами в МФТИ фобии опять усилились. Так или иначе, все равно нужно было соревноваться с другими абитуриентами. Однако, на этот раз я не стал приматывать к члену презерватив. И даже, как бы назло своему страху, пошел на экзамен в тонких светлых летних штанах. И скоро пожалел о своей дерзости…
В гудящей от нервного напряжения тишине экзамена страх перед возможным оргазмом съел весь запас моей смелости минут за пятнадцать. Осознание того, что на этот раз я никак не защищен, и если оргазм случится, то сперма точно проступит наружу, и все всё увидят, повергло меня в парализующий ужас. Ничего не соображая, в холодном липком поту, с расплывающимся условием задачи перед глазами я лихорадочно повторял про себя: «Я ни с кем не соревнуюсь! Я ни с кем не соревнуюсь! Я ни с кем не соревнуюсь…», – потом, так же лихорадочно стал молиться первыми пришедшими в голову неумелыми словами… И тут я как будто увидел себя со стороны.
Бледного, потного и дрожащего, парализованного страхом, унизительным из-за сочетания подавляющей личность мерзкой силы с карикатурной мелкостью повода. Вдруг страх сменился возмущением. Злостью на судьбу, которая так унижает, беспросветно мучает меня уже не первый год, на Бога, за то, что видит это и не отвечает на молитву. На какое-то время злость выдавила страх из души. С истерически-торопливой радостной решимостью, пользуясь моментом, пока приподнятое состояние не прошло, я принялся решать задачи. И в итоге, еле-еле, но сдал экзамен…
Поступил, правда, только на платное отделение. Родители, готовы были отдать последнее, лишь бы я учился в заветном физтехе… И все равно ничего не вышло!
Повторилась та же история, что в МИФИ. По мере учебы и приближения сессии фобии страхи стали усиливаться. На занятиях, которые, ко всему прочему, были гораздо интенсивнее и сложнее мифишных, я чувствовал себя некомфортно, а потом и мучительно. По успеваемости был в числе последних. Среди одногруппников друзей не завел.
Начал молиться Богу и снова почувствовал, что Он хочет от меня, чтобы я бросил все и стал писателем. Кое-как, на тройку, сдал осенний коллоквиум, а вот зимней сессии уже испугался. Позвонил домой и снова сказал родителям, что хочу бросить МФТИ и поступать в какой-нибудь гуманитарный вуз.
С родителями тоже все повторилось: уговоры, предостережения, а потом и угрозы. Опять убедили не бросать, а взять академ и попытаться возобновить учебу со следующего года. И снова несколько месяцев я «ничего не делал» (работать из-за невроза я тоже не мог). Целыми днями гулял в одиночестве и молился Богу, пытаясь понять, чего Он хочет от меня, что мне можно и нужно делать, чтобы страхи прошли, и я смог нормально жить?
И только следующей осенью, когда я, восстановившись из академа и проходив на занятия две недели, понял, что учиться в МФТИ по-прежнему не могу и не хочу, родители, наконец, меня отпустили – сказали «поступай куда хочешь!».
***
Опущу следующие два года, которые ушли на то, чтобы понять, куда же я хочу поступить. И вот, наконец, я студент Литературного института! Бог позволил мне встать на правильный путь к писательству! Если раньше целью было вырваться из сценария, навязанного родителями, то сейчас цель была – четко выполнять сценарий, предлагаемый Богом.
От «просто веры в Бога» я перешел к православию. Литературный институт я уже не бросал, а учился и сдавал экзамены. Невроз потихоньку проходил. Перед первой сессией, он, правда, опять обострился. Казалось, история с МИФИ и МФТИ повторится, я опять не справлюсь и брошу учебу. Но потом я решил, что раз уж Бог привел меня сюда, то Он должен помочь мне на экзаменах при условии, что я буду стараться быть праведным. И я старался быть праведным, по мере сил.
Регулярно ходил в храм. Как мог, соблюдал посты. Постоянно про себя молился. Даже честно исповедовался и причащался несколько раз в год. А Бог за это помогал мне на экзаменах. По крайней мере, я успешно все сдавал. Да, не блестяще, да ценой большого нервного напряжения, но, все-таки, сдавал! Казалось, все идет хорошо. Я учился в институте, писал стыдливо-православные рассказы (в смысле, что стыдился своей православности), укреплялся в праведности и вере и, чем православнее становился, тем слабее становился невроз. Казалось, еще немного и вообще все наладится… Однако осенью на втором курсе в моем внутреннем мире разразился очередной кризис…
В Литинституте и еще до того, когда я искал себя после МФТИ, я продолжал переписываться с Надей. За эти годы, дружба по переписке переросла в экзальтированную, похожую на религиозное поклонение, безответную любовь с моей стороны и все большую потерю интереса – с Надиной. Мы по-прежнему никак не могли встретиться. Мне не хватало твердости и смелости по телефону уговорить Надю на встречу. Я боготворил ее и боялся. Она же относилась ко мне как к ребенку, чье обожание льстит, но с которым не интересно встречаться. К тому же, моя маниакальная любовь на расстоянии в сочетании с откровениями о неврозе пугали ее.
В общем, мы не встречались. При этом я пытался хранить ей верность, потому что мне казалось, что мне обещал Надю Бог…
Однажды зимним вечером, в период, когда я уже бросил МФТИ, но еще не поступил в Литературный, я бесцельно бродил по родному Сарову, грустно размышляя о моей безответной любви, которая вот уже несколько лет не проходила, при том, что Надя не соглашалась даже встретиться. В таком настроении спонтанно зашел в храм. Шла вечерняя служба. Народу почти не было. Я начал горячо молиться, прося Бога помочь мне понять, как быть. И, неожиданно, как озарение, в душе возникло четкое ощущение, что Надя будет моей, пусть через год, через два, через пять лет, при условии, что я готов ждать и добиваться, хотя бы на это ушла вся моя жизнь, и при условии, что я буду изо всех сил стараться выполнять волю Бога во всем и быть праведным.
И каждый раз, впоследствии, когда я молился, это ощущение только крепло и со временем переросло в уверенность, стало живой частью моей веры. И я старался в согласии с этой верой поступать. Если я люблю Надю, то грех спать с кем-то, кроме нее, а так как с ней я спать пока не могу, то не буду спать ни с кем, чтобы Бог не наказал меня неврозом и помог завоевать Надю. Я старался не только ни с кем не спать (это удавалось легко), но и не «рукоблудствовать» (это было гораздо тяжелее). Двадцатидвухлетний спортивный молодой человек, я наложил на себя обет полного полового воздержания, потому что боялся, что если буду хотя бы мастурбировать, то Бог накажет меня возвращением невроза, а то и реализацией какого-нибудь из невротических страхов и, в первую очередь, – страха неуместного непроизвольного оргазма.
То есть, я, решив, что Бог сильнее физиологии, спасался от непроизвольного невротического семяизвержения с помощью полового воздержания! И самое интересное, что мне это удалось! Не только не было никаких непроизвольных эякуляций на людях, но и сам страх, что это произойдет, стал меня оставлять. В любой момент, когда накатывал страх оргазма, я мог начать интенсивно мысленно молиться и все проходило. Однако это давалось ценой регулярного ноющего тупого томления в теле и нервного напряжения от непрекращающейся мысленной молитвы. И все это в Литературном институте, где большая часть студентов – девушки, и нравы совсем не строги!
Один раз ночью соседи за стеной, как обычно, занимались сексом, а я, как обычно, изо всех сил мысленно молился перед иконой Богородицы, потому что спать под эти звуки было невозможно. Икона, перед которой я молился, стояла на книжной полке, прибитой к стене, за которой энергично совокуплялись соседи. Их кровать, с той стороны, ходила ходуном и задевала стену, от чего книжная полка вместе со всем, что на ней стояло, вздрагивала. Вдруг, от одного из таких толчков иконка Богородицы упала… Знак был более чем недвусмысленный! Я решил бросить Лит и поступать в православный институт. Посреди учебного года уехал из Москвы домой и объявил о своем намерении родителям.
– В общем – жопа! – с усталым отчаянием констатировал отец, но сильно отговаривать не стал – после неудачи с физтехом, ему было, по большому счету, все равно: литературный или православный.
Мать тоже не обрадовалась моему новому выбору, но также не отговаривала, успокаивая себя тем, что православный институт это тоже все-таки институт, и если я буду учиться там, это будет лучше, чем как было совсем недавно, когда я вообще не мог ни учиться, ни работать.
Надя тоже написала мне, что мое намерение бросить лит и поступать в православный вуз ей совсем не нравится. «Когда я училась (Надя к тому моменту уже несколько лет, как окончила РГГУ), с нами ходили на занятия несколько мальчиков из православного института… Я бы не хотела, чтобы ты стал таким…» – написала она, как будто речь шла о возможности заболеть опасной болезнью.
Честно сказать, меня и самого вгоняла в тоску перспектива в очередной раз бросать институт и поступать на богослова или священника. Но мне казалось, что такова воля Бога насчет меня. Неисполнение этой воли было чревато возвращением невроза и неисполнением обещания Бога насчет Нади. Впервые я почувствовал, что воля Бога больше не вдохновляет и даже пугает меня.
Сначала необходимость полового воздержания в студенческом общежитии, где сами стены стонали от животной похоти. Теперь необходимость идти чуть ли ни в священники… В существовании Бога, как некоего ощущаемого при молитве внутреннего голоса, который вывел меня из кошмара фобий, я не сомневался. Однако начал испытывать к этому голосу недоверие. Он обещал мне Надю, если я буду Его слушаться. Но при этом вообразить Надю (такую, какой я ее себе представлял) женой священника я не мог. Надя в длинной юбке и в православном платочке! Надя, боящаяся танцевать, громко смеяться и отказывающая мужу в близости в пост! Это была уже не Надя. Для того, чтобы стать такой, ей нужно было пройти через какой-нибудь ужас, сравнимый с моим многолетним неврозом…
Перелом и в этот раз начался с сексуального происшествия. Так получилось, что мои родители на несколько дней уехали, оставив меня в квартире одного. И вот, в один из вечеров я уговорил себя купить «чекушку» водки. Немного выпив, зашел в городской чат и договорился о встрече с абсолютно незнакомой, случайной девушкой…
Глубокой ночью, после нескольких часов неумелого, но бурного, секса с перерывами на музыку, сигареты и алкоголь, я проводил девушку домой. Больше мы никогда не виделись. Вскоре я забыл, как ее зовут. Но было очевидно – в священники я пока не готов. Через пару дней мне позвонили из деканата Литинститута с угрозами отчислить, так как я больше месяца не ходил на занятия. Я вернулся в Москву и с множеством долгов, еле-еле, но все-таки сдал сессию…
Случай с незнакомкой не был типичным для меня. Обычно, как я уже говорил, я старался хранить верность Наде. До этого у меня была всего одна девушка – Лера, некрасивая, старше меня, с которой я и потерял девственность. (С Лерой я тоже познакомился по интернету в Сарове и встретился всего четыре раза). Так что с незнакомкой все так легко получилось не из-за большого опыта в соблазнении. Просто у меня не было по отношению к ней комплексов неполноценности. Она казалась неброской провинциальной простушкой, а не столичной красавицей, как Надя. К тому же, за долгое время одиночества и воздержания, накопилась психологическая энергия, прорвавшаяся в виде этой случайной связи.
Итак, я вернулся в Москву, в общежитие Литературного института и продолжил учебу. От православия я полностью не отказался, но молиться стал меньше. Если до этого я мысленно про себя молился все время, даже когда ел, читал или разговаривал, где-то на фоне сознания повторял Иисусову молитву – «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного!», то теперь сознательно заставлял себя хотя бы час или два в день не молиться, а просто молчать. Молчать не вслух, а про себя. То есть, если иду, то просто иду, а не иду и повторяю про себя молитву, если читаю или разговариваю, то просто читаю или разговариваю, а не читаю и мысленно молюсь, если сижу и думаю, то просто сижу и думаю, а не думаю и молюсь.
Еще до поступления в Литинститут и уже во время учебы там, в поисках способа избавления от невроза, я прочел несколько книг о буддизме, йоге, восточных системах самооздоровления и медитации. Старался изучить все доступные способы обретения смелости и внутренней гармонии. В конце концов, мне попалась книжка с записью проповедей Ошо, в которой было просто и ясно сказано, что самая основная медитация – это когда ты просто сидишь. И я стал периодически просто сидеть. Постепенно я осознал, что когда я просто сижу и молчу не только вслух, но и про себя, я тоже слышу внутренний голос, подобный тому, какой вел меня во время молитвы. (Выражение «внутренний голос» я употребляю образно. Речь идет просто об ощущении, что в данный момент нужно поступить так-то, а не о каких-то буквальных голосах). И этот внутренний голос тоже говорил мне, что нужно и что не нужно делать, и это могло не совпадать с тем, что говорил внутренний голос во время молитвы. Временами я опасался, что медитация – это грех. «Кто знает, может быть, когда я просто сижу и ум расслаблен, а не трудится в молитве, моей волей завладевает сатана?» – думал я. И на время оставлял практику просто сидения.
«Все эти восточные оккультные вещи – это очень опасные игры. Можно так заиграться, что и не выскочишь. Многие, кто увлекался медитацией, сейчас в аду горят!» – проникновенно глядя в глаза, вещал мне во время исповеди один батюшка.
«Постоянно молитесь? Ну, постоянно-то молиться, может быть, и не стоит…» – голосом полным добродушной житейской мудрости советовал другой.
«Не спеша пить чай, прогуливаться или валяться на диване и размышлять о чем-нибудь – это не грех, а молча сидеть с прямой спиной и закрытыми глазами – это уже грех?» – недоуменно спрашивал себя я и возвращался к практике просто сидения.
После случая с незнакомкой и решения не бросать Литинститут я стал «просто сидеть» чаще и регулярнее. В конце концов, если я не могу, по греховности своей природы, осознать, что голос, который ведет меня, когда я внутренне безмолвствую, это голос сатаны, то, как я смогу определить, что голос, который я слышу во время молитвы – это голос Христа? Я могу отличить черное от белого и без молитвы, а молитва если и нужна, то для того, чтобы следовать белому, а не видеть его. Иначе, если я черное от белого отличить не способен, то где гарантии, что сама молитва это белое? Поэтому нужно доверять себе, своему внутреннему голосу и во время безмолвия, а не только во время молитвы. Так рассуждал я.
И, в конце концов, слышимый в безмолвии внутренний голос на несколько лет, практически полностью, перевел меня «из православия в дзен-буддизм». Я заменил молитву медитацией просто сидения. Выбросил нательный крестик. Иногда, проснувшись среди ночи, лежа в темноте в обшарпанной комнате общежития, я чувствовал одиночество, чувствовал, что скучаю по Богу, и начинал молиться, но потом, окончательно проснувшись, прекращал молитву как малодушие.
***
А потом у меня появился Собеседник. Мне было 26 лет. Я отдыхал в Сарове на летних каникулах после окончания третьего курса Литературного института. Однажды ночью я медитировал. Просто сидел, как делал это в то время каждый день. И вот, на мгновение все мысли ушли, и я увидел за ними черную бездну, которая как будто вливалась в мой ум откуда-то сверху извне (естественно все это происходило перед мысленным взором, а не в реальности). Сначала эта бездна меня слегка испугала, а потом из зловещей черноты она превратилась в доброе сияние, и я почувствовал, что эта Бездна – это моя Истинная Природа и, одновременно, что-то вроде Бога. Хотя, возможно, это была просто игра воображения, вызванная ожиданием от медитации какого-то необычного эффекта… Все ощущение длилось не долго, какие-то мгновения, но впечатление произвело глубокое.
Через некоторое время после этого я решил написать диалог с Богом. Помимо пережитого необычного ощущения, меня вдохновила книга Нила Дональда Уолша «Беседы с Богом», где автор разговаривает с Богом в форме написанного диалога. И я решил написать что-то подобное. Как-то вечером я сел перед компьютером и набрал на клавиатуре:
– Привет Бог!
– Привет, Юра! – написалось в ответ.
– Ты правда настоящий Бог?
– Я настоящий Бог.
– Как докажешь?
– Никак. Ты поверишь Мне без доказательств, – родилась ответная реплика.
Так я «переписывался» с «Богом» неделю. Примерно, как если бы я сделал себе икону, только не нарисованную, а словесную. А через неделю я пришел к выводу, что тот, с кем я общаюсь, это, все-таки, не Бог, а просто мысленный собеседник, отличающийся от меня только тем, что я смотрел на него со стороны и мог с ним разговаривать. Я так и назвал его – Собеседник.
Когда мы с Собеседником только познакомились и я думал, что он Бог, я спросил у него: «А может быть, ты не Бог, а наоборот сатана?» – на что он, неожиданно, ответил: «Так и есть! Ты меня раскусил! Я сатана и веду тебя в ад!». Я смутился, но мне очень хотелось продолжить общение с ним, и тогда я сказал: «Я не верю! Кто бы ты ни был, в ад ты меня не приведешь! Ада нет!».
Я тогда впервые четко осознал, что сама идея ада противоречит идее Бога, как безгранично милосердного и всепрощающего Существа. Впоследствии я стал понимать под словом ад не только традиционную «геенну огненную», но и любые обстоятельства, которые делают жизнь непоправимо плохой, навсегда лишают человека возможности быть полноценно счастливым. В этом смысле, например, просто отсутствие жизни после смерти – тоже ад.
У нас с Собеседником часто происходили примерно такие диалоги:
Собеседник: Покури!
Я: Что?
Собеседник: Выкури сигарету!
Я: Я как-то видел антитабачный ролик, в котором рассказывалось о человеке, который ослеп всего от одной выкуренной сигареты!
Собеседник: В ад слепоты не попадешь!
Я: То есть ты гарантируешь, что я не ослепну?
Собеседник: Ослепнешь ты или нет, я точно также не знаю, как и ты. Но я знаю, что ни при каких обстоятельствах ты не сможешь потерять полноты бытия!
Я: То есть у слепых такое же полное бытие, как и у зрячих?
Собеседник: Можно быть счастливым и слепому. Ведь счастье, в конечном итоге, не в удовольствиях, здоровье и т.д., а в том, чтобы жизнь была наполнена смыслом.
Я: Если слепота это «не ад», и хорошее зрение «не ад», то я лучше бы выбрал хорошее зрение!
Собеседник: Кто знает, может быть, слепые в следующей реинкарнации попадают в какой-нибудь более райский рай, чем зрячие?
Я: А если жизни после смерти нет?
Собеседник: Тогда жизнь зрячих – такой же бессмысленный ад, как жизнь слепых.
Я: А может и так? Если Бог есть – ада нет. А если Бога нет?
Собеседник: Ада нет в любом случае.
Я: Но как ты мне это докажешь?
Собеседник: Никак! Если можешь – живи, исходя из мысли, что ад есть.
Я: Ладно, пойду покурю…
Упирая на то, что, что бы я ни делал, в ад я не попаду, Собеседник уговаривал меня на неожиданные смелые поступки. Так, например, благодаря Собеседнику закончилась моя история с Надей. Он начал напирать на меня, чтобы я с ней встретился, а не только писал письма и робко звонил.
– Позвони ей и потребуй встречи! Даже если ты все испортишь излишней напористостью, это будет не ад! – убеждал Собеседник.
