Читать книгу Утка, селезень, прощание - Екатерина Борисовна Мазо - Страница 1

УТКА, СЕЛЕЗЕНЬ, ПРОЩАНИЕ.

1

Мы сразу потеряли способность смотреть вдаль. Наши глаза могли видеть только предметы, находящиеся рядом. На большее не было сил.

Вечером этого кошмарного дня к нам в дом вошла женщина в бесцветном наглухо застегнутом костюме. Она пугала меня, как и все происходящее. Безжизненные волосы прикреплялись по какой-то идиотской инструкции к ее восковой голове. Лица у нее, по-видимому, не было. На отвороте костюма выделялся значок – символ страшной услуги, которую она оказывала. Красный факел на черном фоне.

Оказывается, такая вот женщина все время жила где-то рядом, ходила по тем же улицам, что и я. Может быть, у нее тоже были близкие люди.

Мой взгляд уперся в мамины руки, бессильно лежащие на столе. Я слышала голоса, кто-то шепотом произнес слово «кремация». Я видела тени людей, тихо бродящих по квартире. Кто-то заботливо укутывал меня шалью. Все делали вид, что продолжают жить. Но для меня все было кончено.

Уже тогда я знала, что должна буду как-то рассказать об этом, написать. Когда-нибудь потом, когда утихнет нестерпимая, насквозь пронизывающая боль. Но годы идут, а мне все так же больно…

Начну, пожалуй, так: я выросла в доме на берегу Москвы – реки, и в моей комнате стоял рояль. Еще была узкая кровать, которую пролежали мои родители в период любви. В нескольких местах из нее торчали пружины. Я научилась выкладываться между ними особой геометрической фигурой. Потом однажды кто-то подложил туда паралоновый матрас, хоть «на паралоне спать вредно». А на пружинах, спрашивается, не вредно? У меня началась другая жизнь. Еще в комнате был шкаф и письменный стол с книжной полочкой. Допустим, у многих было все то, что и у меня, кроме рояля, конечно. Но в квартире этажом выше жил Витя. А этого не было больше ни у кого.

Мы переехали сюда из шумного центра. Из пыли и гари на свежий воздух. Наш огромны двухэтажный особняк на Садовом кольце, видно, был уже совсем негодным. Поэтому государство предложило моей семье переехать в новенький блочный дом в семи минутах ходьбы от трамвайной линии.

Мебель нам не удалось привезти с собой. Огромные шкафы с книгами на немецком языке были встроены в стены, и их просто невозможно было оттуда вытащить. Бронзовые люстры со свечами вообще даже и не попытались снять. Потому что они смотрелись бы по-идиотски в доме, где потолки делают на метр ниже, благодаря правильным стандартам.

Домработницу уволили. И она по ошибке прихватила с собой драгоценности моей прабабушки. А драгоценностей там было навалом. Еще там были фарфоровые статуэтки и картина художника Венецианова, которую Витя прострелил из револьвера, когда был еще совсем молодой и не ценил ценности. Его мама разрешала ему палить, во что попало, потому что «мальчик должен правильно развиваться».

В моей новой комнате был балкон, который сильно накренялся вниз. И кто не умел стоять на нем правильно, у того обычно кружилась голова. С балкона открывался вид на Москву-реку, которая растекалась вокруг островов и гигантского военного аэродрома. Каждый вечер можно было смотреть на закат во всю ширь, потому что перед нашими окнами не было никаких домов, а было сколько угодно неба, реки и простора.

Еще с балкона можно было пускать мыльные пузыри. Они медленно и очень красиво спускались вниз, если не было ветра. И в них много-много раз отражалась река и деревья на берегу. А на седьмом этаже пузыри расстреливали брызгалками два брата– близнеца по прозвищу Сырники. Для этого они свешивались с балкона как можно дальше. Иногда даже один Сырник держал другого за ноги. Били они обычно очень метко и при этом громко визжали. Из-за этого соседи приходили к их родителям жаловаться. Сырники были ужасно заводные, так что стоило мне замешкаться, как они начинали орать мне наверх, как ненормальные, чтобы я быстрее запускала «снаряды».

К нам еще обычно примазывался Андрюша Циглер с четвертого этажа, но до него почти ничего не долетало. Сырники расстреливали все раньше, да и брызгалка у Андрюши была никудышная. И вообще он был хлюпик, но страшно приставучий. Если уж прицепится, так сто лет потом от него не отвяжешься. Мне иногда становилось жалко его. Я звала его к себе, и он пускал со мной пузыри сверху.

Однажды я вышла на минутку с балкона, чтобы разбавить еще мыла. А Андрюша изо всех сил надувал пузыри за двоих. Я прибежала обратно и вижу, что он такой несуразный, щуплый. Штаны у него висят на заду, а волосы на голове топорщатся во все стороны. Мне вдруг захотелось проверить Андрюшу на прочность, и я закрыла его на балконе. Он какое-то время ничего не замечал, а потом увидел, что дверь заперта, а я стою и смотрю на него изнутри. Андрюша стал колотить в стекло и орать. Я не открывала – хотела посмотреть, как он будет проявлять мужественность. А он ее не проявлял, а просто разревелся как маленький. Он нудил, что пожалуется маме, и размазывал сопли. Тогда мне стало совсем уж невыносимо смотреть на это, и я ему открыла. Он вошел в комнату, обтерся рукавом и сказал, что у них в детском саду, кстати, играют в очень интересную игру. Надо показывать друг другу трусы. И нагло так спросил, не хочу ли я сыграть с ним. Я сказала, чтобы он катился отсюда. Но подумала, что, может быть, из него все-таки еще получится настоящий мужик.

Прямо над нами, на двенадцатом этаже, точно в такой же квартире, как наша, жили мои дедушка и бабушка. Я уже говорила, что у нас было две квартиры. Это было очень удобно, потому что можно было переходить туда-сюда по пожарной лестнице. Мне самой это делать не разрешали, потому что лестница шаталась. И я могла запросто упасть с одиннадцатого этажа. Зато это часто проделывали наши подвыпившие гости в теплое время года, когда люк на балконе не примерзал и легко открывался.

Гости у нас никогда не переводились. Стол мы обычно накрывали в верхней квартире. Туда перетаскивали табуретки и недостающую посуду снизу. А когда душа уже требовала музыки, все переходили вниз, в комнату с роялем. Для гостей обычно играла мама. А они все пели. Но когда мне исполнилось семь лет, я уже знала все песни сама. И им очень нравилось, что я им аккомпанирую, как взрослая.

Душой компании был хозяин дома, мой дедушка, Виктор Александрович Миллер. Витя. То, что он оказался вдруг дедушкой, была чистая случайность. Вообще-то это ему совсем не подходило. Женщины по нему просто сходили с ума, а это первый признак. Витина дочь, моя мама, рассказывала, что и ее подруги тоже по нему сохли. Ничего удивительного тут нет. Если человек действительно самый красивый, умный и обаятельный. И если у него глаза изумрудного цвета, а волосы густые и лежат серебреной волной. У него идеальный пиджак и прекрасное чувство юмора к тому же.

Я называла его Витей, а «дедушку» припасала для особых случаев. Если я вдруг видела, что с ним заигрывает молодая женщина, я нарочно говорила таким противным плаксивым голосом: «Дедушка, пойдем уже домой. Нас бабушка ждет». Вот такая была мерзавка. На самом же деле я про бабушку в эти моменты совсем не думала. Просто я сама была влюблена в него по уши. И ревновала ужасно. Тем более, что любовь эта была взаимной. Я видела это в его глазах. И каждый вечер я только и ждала, когда он вернется с работы.

Однажды я сидела одна в своей комнате и смотрела в окно на закат. И вдруг вдалеке, на другом берегу реки, загорелся маленький огонек. Это был деревянный домик в деревне Протвино. Вечером, когда стемнело, стало видно, как еще один домик горит, потом еще и еще. Ветер не доносил запаха гари – это было слишком далеко за рекой. Но пламя все разрасталось. Оказалось, что деревню сжигают, и там будет строиться современный район, Новое Протвино. Рассказывали, что все люди оттуда выехали, но побросали полно кошек и собак. И что звери мечутся там одни среди пламени. Целый месяц горели домики, изгороди, старые деревянные сарайчики, деревья, кусты. А я все думала, сумели ли спастись кошки с собаками. Я хотела поехать в Протвино и посмотреть, как там они. Может быть, взять пару-тройку домой. Но мама про это и слушать не желала. Она сказали, что за зверей отвечает санэпидемстанция и что она должна приехать и всех спасти. Дай Бог, она так и сделала.

Когда я была еще совсем маленькой, то в старое Протвино мы ездили с моей няней, Варварой Степановной. Мы садились на речной трамвайчик, который за двадцать копеек перевозил нас через реку. В Протвино няня покупала овощи с грядки и свежее козье молоко. И когда мы ехали обратно на наш берег, няня прикрывала меня шалью, «чтобы ребенка не продуло». Варвара Степановна была очень добрая, заботливая и большая. Она носила всегда одну и ту же бесцветную юбку и зеленую шерстяную кофту. Вообще, я знала ее только до пояса. То есть до того места, которое позволял мне видеть мой рост. Я обычно видела только ее руки, дающие, моющие, кормящие, одевающие. И лишь изредка, перед сном, надо мной склонялось доброе лицо Варвары Степановны, которое сегодня я уже не могу вспомнить.

Однажды мы вместе с няней стояли в очереди за хлебом. Я отцепилась от нее, чтобы получше рассмотреть конфетные обертки на витрине. Потом я вернулась к Варваре Степановне и снова ухватилась за рукав ее зеленой кофты. Но все было совсем чужое. Няня вдруг оказалась очень худая и костлявая. Я разревелась. К счастью настоящая Варвара Степановна тут же появилась и обняла меня знакомыми пухлыми руками.

–Деточка, у тети такая же кофта, как у меня. Вот ты и перепутала.

А однажды Варвара Степановна преподнесла нам сюрприз. Она собралась замуж.

–Хочу пожить еще немного для себя, – сказала она моей маме.– Если к человеку приходит любовь, так это Боженька благословил. Надо с благодарностью принять. А девочку я подняла. Она уже взросленькая.

Я не могла понять, как это так? Ведь няня любит меня, а ни этого противного старикашку, которого я однажды видела возле подъезда. Не помню, плакала я тогда или нет. Но поняла, что любовь может не только давать, но и отбирать. И теперь мне нужно было надеяться только на себя, а не строить свои расчеты на зыбкой почве чьей-нибудь там любви.

Я много болела, простужалась, часто кашляла и лежала с высокой температурой. Может быть оттого, что некому было теперь закрывать меня шалью от ветра. Мама водила меня в детскую поликлинику, длинное желтое здание с решетками на окнах и плакатом «Слава КПСС» над дверью. В предбаннике за столом там сидела толстая женщина в белом халате и медицинской шапочке и спрашивала: «Здоров ли ребенок?» Мама всегда отвечала, что ребенок здоров. То же самое делали и остальные мамы, хотя всем было ясно, что со здоровыми детьми в поликлинику не ходят. Я спросила у мамы, зачем она врет тетеньке в шапочке.

–Если я скажу, что ты больна, нас не пустят в поликлинику – сказала она. Этот ответ еще больше запутывал дело.

Но мне, все же, удалось разобраться кое в чем. Я обратила внимание, что когда я заболеваю, то мне всегда меряют температуру градусником. При этом мама кладет свои наручные часы на столик и смотрит, когда пройдут десять минут. Так вот, все дело было именно в этих проклятых часах. Из-за них мне не давали вставать с постели. Когда никто не видел, я взяла ненавистные часы и сунула их в ящик для белья.

Температуру мне все равно продолжали мерить, но в доме начались бесконечные поиски. Мама с бабушкой переворачивали дом. Потом, когда это не дало результатов, возник небольшой, но очень толково составленный список подозреваемых. Я в него, естественно, не входила.

Первым в этом списке шел слесарь-водопроводчик, приходивший менять прокладку в кране. Никто не мог сказать, заходил ли он из ванны в комнату или сразу убрался в коридор. Правда, на груди у него был значок «Ветеран труда», и это почти полностью отводило от него подозрение. Вторым номером шла общественница, Елена Андреевна. Она собирала какие-то подписи по квартирам, долго сидела у нас в комнате на табуретке и пахла чесноком. Потом шли менее вероятные: участковый врач Георгадзе, которая приходила мерить бабушке давление, и соседка по лестничной клетке: «Я только на секундочку за морковкой». Список постепенно расширялся, и под подозрение попадали все новые кандидаты.

В один из вечеров Витя зашел проведать меня. Вообще-то он редко приходил к нам. В основном я торчала у него. Но сейчас мне нельзя было вставать и ходить по лестнице, все из-за этих треклятых часов. А Витя только что вернулся с работы и был такой красивый, как будто и не ехал только что полтора часа на метро. И я ужасно не хотела, чтобы он уходил. Я не могла еще всего этого объяснить.

Но вот одна художница, которая, сто процентов, я уверена, была втюрена в него, написала Витин портрет. Он висел у него в комнате. На портрете был изображен серый город на фоне серого неба. Посредине серой улицы то ли стоит, то ли уже летит человек в сером пальто. В руке он держит серую шляпу, из которой расплескиваются во все стороны разноцветные ленты. Художница здорово нарисовала, как вокруг все – серое, а Витя, – как праздник.