Читать книгу Лжедьявол - Екатерина Хайд - Страница 1

Лжедьявол

Сентябрь

Начинает светать. За окном облачно, и облака окрашиваются багрянцем. Это красиво и в то же время несколько пугающе, потому что розоватые оборванные края кажутся мне этим утром пропитанными кровью. Я отвожу от них взгляд, опускаю его на свои сцепленные руки, покоящиеся на коленях.

– Моё имя Алиса, – говорю я. – И я одинока.

Раздаются редкие унылые хлопки – это я сама себе аплодирую. Я сижу в гордом одиночестве на кухне, передо мной чашка с остывшим кофе и скопления облаков с кровоточащими ранами. А каким ещё может быть клуб анонимных одиночек? Роняю голову на руки и тихо сдавленно смеюсь – тому, кто войдёт сейчас на кухню, может показаться, что я плачу, поэтому я надеюсь, что никто не зайдёт. Не люблю расспросы о том, что я чувствую и почему: это слишком интимно, сродни сексу, и я не готова так раскрываться перед каждым встречным.

И иногда, увы, даже самые, казалось бы, близкие люди, проведшие рядом не один год, оказываются самыми что ни на есть первыми встречными. Чужаками.

Сентябрь едва занялся, и светает сейчас рано. В этот час чужаки мирно посапывают в своих постелях, обняв друг друга – не спят только одиночки. Они гнездятся на подоконниках у распахнутых настежь окон, вдыхают утреннюю сырость и прохладу рассвета, они опрокидывают на книги кофе и чай, чертыхаются, кто-то плачет, кто-то щёлкает зажигалкой и закуривает, кто-то идёт за тряпкой, вытирает чайную лужицу с подоконника и оставляет книгу сохнуть, надеясь, что буквы не поплывут.

Босые ноги неслышно ступают по ламинату – толку от этого никакого, потому что дверь всё равно предательски скрипит, замок на ней щёлкает – я бы и рада сделать со всем этим что-нибудь, вот только понятия не имею, что.

В моей комнате окно тоже открыто настежь, не из соображений атмосферности или эстетики, а из-за жары. Скоро она спадёт, и каждому одиночке придётся затворить створку, запереть себя в комнате наедине с самим собой. А пока мы как будто бы немного связаны. Пока у нас есть как минимум неделя… Я забираюсь на подоконник, свешиваю ноги на улицу и затягиваю арию Гризабеллы. Не люблю «Кошек», но эта чёртова песня, похоже, намертво увязла в моей голове.

Я не умею петь, говоря совсем уж откровенно, и довольно быстро моя песня начинает пищать фальцетом, словно комар, а потом и вовсе стихает.

Сидящая в окне общежития напротив фигура неопределённого пола недовольно смотрит на меня. Я думаю, что недовольно – зрение у меня ни к чёрту, поэтому не вижу наверняка, но едва ли ей понравилось моё пение. Я виновато улыбаюсь, но она тоже едва ли может это заметить, и падаю внутрь комнаты на смятое одеяло, на старую скрипучую кровать, проседающую под моим весом. Ноги, фиолетово-жёлтые от синяков, ударяются о спинку кровати.

Мне бы, наверное, выйти сейчас вниз, махнуть рукой этой одиночке из общежития напротив, познакомиться, выяснить всё-таки он это или она, пойти гулять по рассветным улицам и, может быть, растворить наше одиночество. Что, кстати, будет, если его растворить? Станем чужаками? Они уже, наверное, не будут чужаками для нас, будут такими же как мы. Вернее, мы будем как они. Не будем носа из-под одеяла высовывать до рассвета, не будем пропускать сквозь себя призрачные, прекрасные моменты? Станем шумными и дикими?..

Когда я подскакиваю и кидаюсь к окну, одиночки там уже нет. Может, тоже упала в кровать как переспелая груша, а может, это и не была одиночка: мало ли кто курит в пять утра.

Я снова сажусь, подтягивая ноги к груди: грядёт осень, а после – бесконечно долгая зима, в которую меня будет греть разве что батарея. Тяжело вздыхаю:

– Мне бы хоть кошку…

Старая кровать протяжно стонет мне в ответ.

У кого-то звонит будильник, и дом просыпается шлёпаньем чьих-то стоп, хлопаньем дверей, свистом чайника, руганью. В мою дверь стучат.

– Алиса, просыпайся! Алиса?

Дверь распахивается: на пороге всклокоченная женщина в сползающем с плеча халате, с бледными веснушками на щеках и мягкими пушистыми волосами, которые выглядят так, будто её только что ударили током – это у нас семейное. Мне часто говорят, что я похожа на неё и внешне, и характером. Может, она тоже была когда-то одиночкой?

– Тебе нравятся рассветы? – пробую я завязать разговор.

– Мне нравится спать, – честно признаётся она. – Попробуй как-нибудь вместо своих ночных чаепитий.

Нет, пожалуй, тётя никогда не была одиночкой. А может, в её время у одиночек были какие-то свои ритуалы. Но я всё-таки думаю, что у неё была компания.

Не вставая с кровати, начинаю стягивать пижаму. На кухне гремят посудой, я чувствую запах кофе, слышу треск раскалённого масла. Я ненавижу утра за их шум и суету, за сонные физиономии и резкие возгласы – это ведь не моя вина, если кто-то не выспался или не успел позавтракать! Никто не виноват, если вы опоздали на автобус, если вас окатили из лужи, если вы уронили мобильный – никто не виноват, но вы всё равно срываетесь на людях, которые случайно оказались рядом.

– Обычная воровка! – слышу я возгласы дяди из-за двери. – Да плевать мне на её мотивы!

О чём этот спор? О сюжете в новостях? Тётя наверняка пытается выгородить воровку: у неё доброе сердце, она каждого готова понять и простить. Может, дело даже и не в новостях. Может, к соседской старушке опять приходила дочь-наркоманка, вымогала деньги, а не получив, сама распотрошила заначку.

А почему её не жалею я? Эта наркоманка ведь тоже одинока… Как знать, может, скоро я тоже начну воровать и принимать наркотики? От одиночества, от любви и ненависти к утрам… Смеюсь. Принимать героин, как лекарство от утр – разве не смешно? Одиночки улыбнутся, когда я расскажу это, но не чужаки. Потому они и чужаки – не понимают наших обычаев и обрядов, у них другие праздники, другие боги, другие идеалы… У них, наверное, даже другие взгляды на воровство.

Может даже, что в краже на кухне обвиняют совсем не соседскую дочку-наркоманку, а меня саму. Не досчитались сотни в кошельке, помады на полке, пирожного в коробке – и ну, Алиса виновата! Я испорченный ребёнок, избалованный и изнеженный – так говорит дядя. Он не любит меня – строго говоря, любить меня и не за что – и я плачу ему тем же. Тётя выступает в роли громоотвода.

– Борь, перестань! – велит она ему с кухни. Громко достаточно, чтобы разговор услышали соседи, но недостаточно, чтобы я не уловила, как нож соскальзывает с колбасы и звонко ударяет о разделочную доску. Нервы тётки на пределе. – Ей детей нечем было кормить. Не говори, что ты бы ради маленьких на кражу не пошёл.

Ответа дяди я не слышу, но догадываюсь, что он говорит что-то о законных способах заработка. Что ж, по крайней мере этим утром в краже винят не меня.

Успокоенная и расслабленная падаю. Постель холодная, больной спине становится приятно. Голова свешивается с кровати, волосы подметают пол – вульгарная и дешёвая поза, но я, вообще-то, и сама не выгляжу дорого и элегантно и нахожу в вещах, мне подобных, свою притягательность.

С ударом о стену дверная ручка теряет ещё немного своего золотистого покрытия, а она и так уже больше зеленовато-бронзовая, нежели золотая – увы, маленькому ребёнку трудно доходчиво объяснить, почему с вещами нужно обращаться осторожно, и как именно это нужно делать. У детей слишком много силы для их размера. А в дверном проёме стоит именно ребёнок – моё четырёхлетний двоюродный брат. Коля. А может, Миша… Я их не различаю, если честно… Я лежу перед ним в одних только трусах, с раскиданными по полу волосами, с правой ногой, торчащей в окно, а он, со своей детской непосредственностью, не переставая ковырять в носу, говорит мне:

– Мама спросила, сколько тебе яиц жарить?

В коридоре появляется дядя: в одной руке чашка с кофе, в другой – телефон, из динамиков которого рассказывает о пожаре ведущая новостей. Шаркают по полу клетчатые тапки, чашка подносится к подбородку и проливает своё содержимое мимо дядиного рта.

– Два, – отвечаю Коле и пытаюсь встать и прикрыться.

Я не сильна в детской психологии, но думаю, в четыре года ни о каком сексуальном влечении и речи быть не может: даже если бы мальчишка и пялился на мою грудь, это объяснялось бы обычным любопытством. А, впрочем, кроме извлечения собственных соплей из носа, его всё равно сейчас ничего не занимало, так что он и не смотрел. Но дядя – понятно, другое дело. Телефон и кофе он ругает совершенно нечленораздельно, чертыхается, отряхивается и уже собирается занять на ближайшие полчаса ванную, когда его взгляд натыкается на мою обнажённую спину, маячащую в дверном проёме.

– Это ещё что такое?! – вопит он, спеша в мою сторону.

Это голая девушка, в комнату которой бесцеремонно вломились! А ты что подумал? Моей вины в том, что дверь открыли в неподходящий момент, нет. Вины Коли тоже нет. Вины двери с облупленной ручкой нет и подавно. Но я не уверена, что дядя со мной согласится.

Он тучен и неповоротлив, покрыт красными пятнами и задыхается от гнева. Если к кипящему чайнику приделать птичьи ноги и вытолкнуть на лёд – получится мой дядя. Увы, из чайников выходят крайне плохие судьи: они всем и каждому готовы вынести только один приговор – виновен – без разбирательств, предварительных и, тем более, постфактум. Чайникам не интересно, как у вас прошёл день, они не понимают, что вас сократили, а хулиганы разбили окно вашей машины, чайники не поддерживают вас после расставаний и потерь – нет, они умеют только закипать.

Но я люблю чай, поэтому и чайники я тоже, наверное, люблю. Конечно, можно греть воду почти в любой таре, но чайник для этого наиболее удобен. Вы, конечно, можете не жаловать чайник за то, что он вас не утешает, но уверяю, если вы будете греть воду в кастрюле на газовой конфорке, эта кастрюля вас тоже не утешит. Есть вещи, к которым определённые люди просто не предрасположены.

Зато я точно уверена, что дядя одиночкой не был…

– Совсем стыд потеряла? – кричит он, потрясая своими липкими от кофе руками. – Из ума выжила? Это же ребёнок! Ты его развращаешь!

– Вообще-то, пока вы не начали орать, никому и дела не было до меня и моего стыда, – замечаю я высокопарно – по крайней мере, надеюсь на это и стараюсь выглядеть спокойной. Стоит мне хоть на мгновение потерять самообладание, как я ступлю на его территорию, и сражаться придётся по его правилам. И я проиграю. Это ведь будет соревнование по закипанию, а в нём чайникам равных нет.

Не знаю точно, с какой техникой можно сравнить меня, но думаю, я точно не чайник.

– Пока ты живёшь под моей крышей, ты права не имеешь!..

Кричит он до того громко, что, кажется, его слышат даже обитатели общежития напротив. Своим глазом на затылке я вижу, как некто особо любопытный по пояс высовывается из окна, пытаясь рассмотреть, где, кто и на кого орёт.

Есть у некоторых людей такая особенность – лезть везде. И если уж я начала приравнивать людей к технике, то эти проныры, несомненно, триммеры. Кой чёрт ему от нас надо? Кто его звал в этот спор? Но он подслушает. Имей он такую возможность, несомненно влез бы в разговор и, скорее всего, всё испортил, даже при том, что мы ругаемся, и портить-то тут толком нечего. Они любят лезть не в своё дело, просто потому что имеют такую возможность – это самый лёгкий для них способ социализации и самореализации: разбалтывать чужие тайны, ссоры, болячки, романы и прочие неприглядности повседневной жизни во всех подробностях и из первых рук. Они обитают в компаниях сплетников и являются самыми большими дилерами слухов. Не разбалтывай они их все сразу, могли бы накопить, немного додумать и слепить целый роман – но для писателя триммер слишком мелкий и незаметный, ему невыносимо проводить время в одиночестве на полке, поэтому он рассказывает всё и сразу.

А, впрочем, у него бы всё равно не хватило фантазии и многогранности, чтобы написать книгу. Тут надо быть кофемашиной, как минимум, и лучше не капсульной, потому что большее, на что способны они – дешёвые тонкие книжонки, продающиеся на вокзалах и в переходах. Нет, уж если и брать книгу от кофемашины, то только от той, которая варит молотый кофе, желательно, в нескольких режимах. А в идеале – найти кого-то ещё поумнее.

Хотя идеалы, конечно, у всех разные. К кофемашине, если она, конечно, имеется, обращаются каждый день, возможно, по несколько раз – она надёжная, комфортная и не надоедает вам. Книги андронных коллайдеров, конечно, в разы глубже и богаче, но вы их, скорее всего, не поймёте. А триммер нужен вам изредка: сегодня полезен, завтра – просто жужжит. Не знаю, для кого он может быть идеалом, но уверена, что такие люди есть. Слишком много на свете людей, чтобы среди них не нашлось хоть кого-то, подходящего даже под самое изощрённое описание, коим моё, кстати, не является.

Я люблю мыслить аналогиями, сравнивать людей с чем-то не очень на них похожим, выстраивать целые миры, населённые этими аналогами, со своими принципами, со своей иерархией – примитивные миры, обитатели которых зачастую разнятся одним единственным признаком. Это отвлекает меня от тех ситуаций, в которых я не в состоянии постоять за себя.

Потому что дядя прав: я нахожусь на его территории и должна жить по правилам, которые установил он. Я не могу сейчас ответить ему – чайники не понимают аргументов, они могут разве что кипятком облить. Я окажусь на улице. А с деньгами у меня, признаться, неважно… Поэтому я терплю. Слышу его вопли о моей безнравственности и отсутствии социальной ответственности, как белый шум, и фантазирую о другом мире, где есть чайник на куриных ножках, сломанный будильник, который я якобы растлила, и триммер, мечтающий стать писателем, но пребывающий не в состоянии набрать достаточно материала для дебюта; я пытаюсь найти своё место в нём, но пока не нахожу.

Спасает меня тётя. Устав слушать непрерывный поток брани, берущий своё начало у её мужа во рту, она появляется в кухонном дверном проёме, сутулая, не выпускающая из руки блестящую металлическую лопаточку в жирном слое масла. На лбу у неё пот, нос презрительно сморщен, губы поджаты, она сотрясает лопаточкой в воздухе, подходя к дяде. Лопаточка разбрызгивает по коридору мелкие капли масла.

– Хватит на неё кричать! – тётя говорит строго, но голоса не повышает. Она грозит дяде кулаком и захлопывает дверь в мою комнату. – Одеться девчонке не даёте!

Она спасает всех и всегда: бродячих кошек, бомжей, птиц с перебитыми крыльями, спасает младшеклассников от хулиганов, а бездомных щенков – от младшекласникков. Тётя может быть строгой, но она справедлива, и уж если она считает, что с меня довольно выслушивать за случайно оголённую грудь, то она выговор прервёт.

К слову, её место в своём мире технической альтернативы я пока тоже не нашла. Тётя вообще не похожа на технику – типичный человек, слишком живой, чтобы вписаться в мой мир.

Из-за двери ещё некоторое время доносится недовольное дядино ворчание. Близнецы в ванной брызгаются водой и визжат. Я сижу, завернувшись в тонкое одеяло, сползающее с моего обнажённого плеча, и старая кровать заунывно стонет в ответ на любое моё движение. Сентябрь только занялся, а я уже чертовски устала от этого места и от этого утра, и героин в качестве лекарства от поздних утр уже не кажется мне такой уж глупостью. Я беззвучно смеюсь этой мысли. Сетка под матрасом скрипит, посыпая пол ржавчиной – это единственный ответ, который я получаю. Впрочем, я надеюсь, что подслушивающий наши разговоры и мысли триммер смеётся вместе со мной. Я надеюсь, но не встаю, чтобы проверить.

***

Когда стягиваю с себя одеяло, по плечам и шее десятками многоножек расползается холод – отвратительное чувство, которое хочется с себя поскорее стряхнуть. Чем больше я думаю об этом, тем отчётливее ощущаю их маленькие ножки; закрученный в тугую спираль тараканий ус щекочет меня за ухом. Не выдерживаю, лезу проверять. Ощупываю плечи, провожу руками по шее, за ушами… Какие же холодные у меня руки! Они рассыпаются стаями муравьёв, расползаются по спине. У меня больше нет рук, чтобы удержать одеяло, оно падает, и я вижу: я муравей. Хочу кричать, позвать кого-нибудь на помощь, вот только муравьи кричать не умеют.

Кем быть лучше: муравьём или человеком, всё тело которого усеяно насекомыми? С одной стороны, человек может отряхнуться, и с ним снова всё будет в порядке. Исключения составляют паралич и сильная инсектофобия, которая может вызвать временный паралич. Ещё кома – коматозники тоже не могут отряхнуться. С другой стороны, ещё неизвестно, чувствуют ли они, что по ним кто-то ползёт, а если чувствуют – находятся ли в достаточном сознании, чтобы интерпретировать это ощущение и желать отряхнуться? С этой точки зрения пребывание в теле муравья сродни коме. Обладают ли муравьи самосознанием? Понимают ли они, таща хлебную крошку в свой муравейник, какой делают вклад? Я думаю, они ничего не понимают. С другой стороны, я думаю и понимаю, хотя я муравей – следовательно, самосознанием мы обладаем. Или же дело в том, что я больше, чем просто муравей. Я даже больше, чем матка. Во мне метр семьдесят.

В этот момент я являюсь ярким, по своему собственному разумению, представителем теории относительности, и понимание этого факта наполняет меня странным чувством неправильности. Хотя, возможно, виной тому бессонная ночь, что была накануне. Так вот, пока я со своим средним ростом причисляла себя к людям, во мне не было ничего примечательного, теперь же и муравьи, и люди имеют возможность лицезреть среди себя гигантского муравья, и им, конечно, сложно этой возможностью не пользоваться. На человека в толпе вы едва ли обратите внимание, но пройти мимо муравья невозможно: может, в жизни вам такое больше не представится! Может, если есть гигантские муравьи, то вдруг появились и гигантские ботинки, которые такого муравья могут невзначай раздавить? Нужно уметь ценить то, что имеешь, даже если это всего лишь возможность посмотреть на муравья.

По отношению ко мне судьба благосклонна в достаточной мере, и потому я имею возможность созерцать не только своё хитиновое брюшко: нет, у меня есть комната, пустая и с грязно-серыми стенами, куда-то подевалось даже одеяло, под которым я прятала свою муравьиность от людей. Если теперь кто-нибудь войдёт, он меня увидит. Если бы кто-нибудь зашёл, я бы тоже увидела что-нибудь: пребываю ли я в мире гигантских муравьёв, например, и где в этой комнате дверь.

Пока же никто не заходит, и я вынуждена предаваться тому единственному занятию, которое для меня доступно: смотрению в окно. Это дело, впрочем, тоже совершенно бессмысленно: за окном туман, густой и предвещающий скорый апокалипсис – а может, апокалипсис уже прошёл, и я последний гигантский муравей, оставшийся в мире. Единственное, что я вижу: общежитие напротив. В нём всего одно окно, остальные наглухо заложены кирпичом – если учесть, что общежитие грязно-серое, можно предположить, что и тумана на улице никакого нет, а всё это просто одно огромное строение, и даже комната, в которой я нахожусь – тоже его часть.

Так вот, из этого единственного окна на меня тоже смотрят. Это не гигантский муравей и даже не ботинок, который вот-вот случайно раздавит меня – красивый мужчина за сорок, высокий и статный, со злостью и презрением в разноцветных глазах и напомаженными седыми усами. Хотя он вполне может считать себя муравьём или ботинком – я его не осужу. Он тянет ко мне руку – пальцы на ней тонкие и узловатые, с аккуратным маникюром – но не так, будто хочет меня ударить, а словно предлагает опереться о неё. Я покорно протягиваю незнакомцу свою лапку, перетаскиваю жирное брюшко на подоконник и падаю с него.

Разноглазый незнакомец пропадает, исчезают и оба окна: моё и его – пока я падаю, меня окружает только серость. Понемногу она темнеет, но делает это до того медленно, что падать мне надоедает. Бедная Алиса! Если её путешествие на дно кроличьей норы было столь же длительным и утомляющим, то нет ничего удивительного в том, что в конце концов девчонка свихнулась. На самом деле она упала не в нору, а в самый обычный колодец, где сошла с ума от одиночества, страшных звуков, отражённых от стен, и солнца, которое в полдень припекало Алисе макушку. Питалась она грибами и мхом, растущими на сырых стенах, запивала их водой, в которую сама же мочилась, болтала с разного рода слизнями, населявшими колодец. Когда спустя несколько дней её наконец достали, Алиса уже не узнавала своих родных. Это только в сказках бывают счастливые концы, а на деле всё довольно прозаично и грустно, и большинство поломок человеческого тела и психики, увы, не подлежат исправлению – таких людей списывают как брак.

Думая обо всём этом, разрушая в собственном сознании детские сказки и по-прежнему продолжая падать, я вспоминаю ещё, что меня так кстати тоже зовут Алисой.

Тьма вокруг меня становится беспросветной: я не могу различить кончиков своих пальцев, хотя по ощущениям машу ими перед носом. С глухим стуком приземляюсь на задницу, поднимаюсь, чтобы «осмотреться» на ощупь, и тут же меня ослепляет прожектор.

– Встать! – громогласно и властно требует некто, судя по голосу, дядя. – Суд идёт.

Прожектор всё ещё слепит: я не могу ни открыть глаз, ни поднять головы, чтобы удостовериться, что это действительно мой дядька, и что мы оба зачем-то оказались в суде. Но я покорно поднимаюсь, потому что говоривший был судьёй и постучал после слов своих молоточком, а ведь всем известно, что если постучать молоточком после своей реплики, то она непременно обретёт вес, вас начнут слушать и уважать, потому как молоточки кому попало не выдают – это право ещё надо заслужить.

Пока я привыкаю к яркому свету, судья продолжает:

– Слушается дело за номером пятьсот карамель четыре! Обвиняемая Алиса Вишнёвая…

Теперь я уже кое-что вижу: например, что я до сих пор муравей, хотя падение выбило из меня дурные мысли и самоощущения, и я, совершенно определённо, должна была бы снова стать человеком. Однако почему-то не стала.

Зал суда округлый и поначалу кажется мне пустым, потом я вижу: здесь и там сидят тени, серые и размытые, с совершенно неразличимыми лицами. Они глядят на меня с укором, муравьёв среди них нет. За кафедрой стоит пузатый чайник, красный в белый горох, в напомаженном седом судейском парике, у чайника две куриные ноги: на одной он стоит, в другой держит молоток, которым не перестаёт стучать по кафедре. На ней, кстати, сидит кот, чёрный, очень упитанный и весьма флегматично реагирующий на стук. Больше я не вижу никого и ничего, и это не удивительно: единственный источник света – прожектор, закреплённый где-то наверху и заключающий меня в столб света. Не исключено даже, что никакой это не прожектор, а солнце, стоящее в зените и припекающее мне, упавшей в колодец, макушку. Не просто же так я думала об этом во время падения.

Пока я привыкаю к столь близкому соседству полумрака и слепящего света и разглядываю обстановку, чайник успевает покончить со вступительной речью.

– Слово предоставляется обвинению, – объявляет он.

К кафедре поднимается будильник. Выглядит он новым, хотя явно не по времени – наверное, винтажный – круглый и красный, в тон чайнику. Циферблат осыпался, и числа беспорядочно валяются на дне, а стрелки не знают, на что им указывать, поэтому мечутся из стороны в сторону.

Я готовлюсь выслушать его, потому что я уже пропустила речь чайника, предаваясь собственным размышлениям, и теперь совершенно не понимаю, в чём меня обвиняют. Но вместо слов будильник начинает оглушительно звенеть и двоиться у меня на глазах. Всё остальное я вижу чётко и в единственных экземплярах.

– Тишина!– истошно вопит чайник, колотя своим молоточком. Крышечка его начинает коротко подрагивать, из носика поднимается струйка пара. – Тишина! Слово предоставляется адвокату подсудимой.

У меня разве есть адвокат?! Не успеваю ни удивиться этому, ни, тем более, высказать свои неосведомлённость и возмущение, потому что он появляется. Это тот самый тип, который протянул мне руку и помог свалиться в колодец. Теперь я вижу, что у него резная трость, и понимаю, что для хромого он передвигается с завидной скоростью.

Признаться, я уже ожидала, что в качестве адвоката мне предоставят тётю. Я, по крайней мере, надеялась на это, потому что, во-первых, это именно она за меня обыкновенно заступалась, а во-вторых, в этом случае мне представилась бы наконец возможность узнать, чем бы тётя оказалась в мире моей технической альтернативы.

Хотя это, пожалуй, не он… Ни муравьи, ни духи не являются техникой. Уж Дьявол не относится к ней и подавно! Даже не смотря на то, что представители старшего поколения частенько приписывают руке Лукавого сотворение «компуктера», игр для него и интернета… К нему у меня, кстати, больше всего претензий – к Дьяволу, я имею в виду, а не к интернету – потому что, если и чайник, и два неразличимых будильника, и, может быть, даже духи в моей жизни в некоторой степени присутствуют, то этому господину делать тут явно нечего!

Он, тем не менее, нисколько не смущаясь восходит на помост перед кафедрой. Держится Дьявол с присущим ему достоинством, смотрит на всех присутствующих с отвращением и ненавистью, словно делает нам всем большое одолжение, находясь здесь – совсем как настоящий! Хотя, сказать по правде, настоящего-то Дьявола я никогда не видела…

– Господа присяжные, – говорит он, обращаясь к духам. Голос у него звучный и громкий, многократно усиленный акустикой зала-колодца. Он звучит куда более устрашающе, нежели чайник, ему не приходится стучать молоточком, требуя тишины – духи внемлют. – Мою подопечную обвиняют в растлении будильников, но справедливо ли это заявление? Она, заметьте, совсем не будильник! Вы ведь не обвиняете животных в зоопарках в том, что они обнажены? Полагаю, нет. Алиса Евгеньевна ровно такое же животное, с той лишь разницей, что она гуляет сама по себе.

Делая краткую паузу, Дьявол обводит взглядом духов и чайник, желая отыскать на их лицах понимание того, о чём он говорит. Очевидно, найдя его, он продолжает:

– Поэтому я прошу смягчить приговор моей подопечной, как животному. Я прошу приговорить её к пожизненному одиночеству.

Из нежелания кланяться и неуважения к суду Дьявол коротко кивает и спускается. Он проходит куда-то за мою спину и растворяется во тьме. Я не вижу его, но отчётливо ощущаю пристальный липкий взгляд на спине.

Духи громко шелестят о чём-то неразборчивом на своём призрачном языке. Нетрудно догадаться, что они обсуждают мой приговор. Мне права высказаться так и не предоставляют.

Повсеместно распространено заблуждение, что призраки – большие любители попугать живых и именно для этих целей гремят кастрюлями, чашками и приносимыми с собой цепями. На самом же деле, это их язык, они просто пытаются поговорить с вами или друг с другом, и поверьте, никому не нравится, если на вопрос: «Как дела?» любимая внучка с воплем убегает. Не мудрено, что они обижаются на вас и начинают мелко пакостить, будто дети, которым не уделяют должного внимания.

Суду присяжных повезло. Это старые духи: в мире не осталось никого, кто помнил бы о них, поэтому у них нет лиц и такие размытые очертания. И вдруг их пригласили судить меня – столько внимания, с ума сойти можно! Вернее, можно было бы, если бы только у призраков имелся ум – хотя бы коллективный – но на данный момент научно доказано обратное. Так что не очень понятно, зачем духи здесь, и какое решение они могут вынести.

Позавывав и достаточно погремев цепями, они стройной вереницей направляются к чайнику и по очереди ныряют к нему в носик. Крышечка звонко гремит. Чайник недоволен и вопит:

– Тишина! Я вынужден буду удалить вас из зала за неуважение к суду!

Последний призрак скрывается в чреве чайника, и ненадолго в зале воцаряется тишина. Даже молоточек не стучит. Я пытаюсь расслышать звуки с улицы, извне колодца, но ничего не выходит – наверное, мы очень глубоко.

– Встать! Суд вынес решение, – звонко объявляет чайник. – Вишнёвая Алиса Евгеньевна, суд присяжных признал вас виновной, но принял факт вашей принадлежности к муравьям в качестве смягчающего обстоятельства. Вы приговариваетесь к одиночеству до обжалования. Дело закрыто!

Произнеся эти слова, чайник со всеми вошедшими в него духами исчезает. Будильника я тоже не вижу. Молоток, выпав из куриной лапы, звонко ударяется об пол. Чёрный кот, громко мяукнув, спрыгивает и удаляется во тьму, нервно подёргивая толстым хвостом.

– Что же это за наказание такое? – удивляюсь я. Даже не знаю, кому именно адресован мой вопрос: мне самой или тому, стук чьей трости я слышу за спиной. – Мне нравится быть одной.

Дьявол усмехается, надменно и презрительно.

– Есть огромная разница, Алиса Евгеньевна, между тем, чтобы быть одной, и тем, чтобы быть одинокой. Общество какое-никакое у вас останется, но только удовольствия общение с вами больше никому доставлять не будет.

Это удивляет меня ещё больше, чем вынесенный вердикт, да и, пожалуй, весь этот абсурдный суд.

– Вы ведь мой адвокат, – напоминаю я Дьяволу. – Зачем вы так поступили со мной?

– Ich habe ein persönliches Interesse an Ihnen, – говорит он холодно и строго. В глазах всё то же выражение глубочайшего презрения. – Und jetzt sind Sie daran interessiert, dass ich eines Tages Ihr Urteil ansprechen werde.

***

Любой, кто имел или имеет ныне удовольствие учиться у Карла Фишера, скажет вам, что это человек строгих принципов, педантичный, как любой немец, ответственный и пунктуальный, и что того же он требует от своих студентов. По этой причине многие из них утверждают, что учиться у господина Фишера никакое не удовольствие, а честь или и вовсе всего лишь возможность. Однако он пользуется уважением со стороны студентов, и не может припомнить ни одного случая, когда кто-нибудь обратился бы к нему не «герр Фишер», а попросту «хер» – хотя многие из его знакомых преподавателей немецкого жаловались на подобное отношение. Что до самого господина Фишера, то он полагает, что заручиться уважением студентов – базовый навык любого преподавателя, и не обладающему им человеку делать в образовании совершенно нечего. Чему вы можете научить, если обучаемый презирает вас и только о том и думает, как бы вас оскорбить или сбежать с пары, когда вы отвернётесь? Ясное дело, ничему.

Другой разговор о том, что обычно неуважение к преподавателю как раз связано с его собственным незнанием предмета. Он раздаёт методички, утыкается в заполнение ведомостей и не может ответить ни на один из задаваемых студентами вопросов. И нечего удивляться, что они хотят сбежать! Молодёжь всегда отыщет занятие полезнее и интереснее, чем копирование текста.

Сам герр Фишер всегда говорит своим студентам: «Если фы считаете, что мне нечему фас научить, фы можете быть сфоботны». Он говорит это совершенно серьёзно и не применяет никаких санкций к прогульщикам, но никто почему-то всё равно не уходит.

– Снафал я отноко умника, – вещает господин Фишер, степенно прохаживаясь между рядами; в аудитории нет свободных мест, все внемлют, – который решил, будто ни отин живой немец не тостоин его учить. Этот госпотин опратился за помощью к Гёте… Фы читали «Фауста»?!

Он прерывается затем, чтобы окинуть аудиторию взглядом и понять: они не читали. Но Карл не обвиняет своих студентов: они, в конце концов, ещё очень молоды, слишком молоды, чтобы по достоинству оценить классику. Герр Фишер ненавидит, когда молодых людей обвиняют в глупости, если они чего-то не понимают. Во-первых, даже самый умный человек в мире чего-то не понимает, и обычно, кстати, это какая-нибудь самая обыкновенная, повседневная вещь вроде завязывания шнурков или отличия яблока от огурца; во-вторых, Гёте писал для людей старшего возраста, умудрённых кое-каким жизненным опытом, а кроме того – живущих в восемнадцатом веке, и если имея несоответствие по одному или даже двум пунктам, вы ещё можете попытаться осмыслить его творение, то при несовпадении трёх из трёх… Что ж, это равносильно попытке понять собаку. Многие, правда, думают, что они собак понимают, но это праздное хвастовство: чтобы понять собаку, нужно стать собакой. А чтобы понять Гёте, нужно пожить и попытаться понять жизнь. В собаку вы за двадцать лет, конечно, вряд ли превратитесь – хотя во что только люди не превращаются на протяжении своей жизни – но не исключено, что в какой-то момент вы и сами дойдёте до того, что говорят Мефистофель и Фауст, и сие творение пера не покажется вам более непонятным и странным.

Закончив мысленный монолог, подобный этому, герр Фишер ещё раз осматривает своих студентов и, обнаружив блаженное неведение на их лицах, продолжает:

– Большого труда стоит понять "Фауста" хотя пы на сфоём ротном ясыке! Прочесть его на ясыке иностранном, осопенно на том, которого фы не снаете, и уж тем более испольсофать "Фауста" в качестве методического материала – крайне некрасифо и неуфажительно. Есть авторы, которые специально пишут простенькие происфетения, чтобы иностранным стутентам пыло проще понять и осфоить грамматику. Этот молотой челофек софершил кощунство и поплатился тем, что так никогда и не фыучил немецкий ясык!

Когда он снова останавливается в проходе, прерывая свой монолог, студенты не знают, как реагировать: закончил ли герр Фишер свою пафосную и совершенно не относящуюся к теме речь? Ждёт ли он теперь аплодисментов или вопросов? А может, он неспроста заговорил о «Фаусте» и остался крайне разочарован тем, что его студенты оказались незнакомы с произведением?

На деле же всё оказывается несколько прозаичнее: господин Карл Фишер останавливается возле третьей парты в правом ряду, за которой, привалившись головой к стене, дремлет студентка. Герр Фишер смолкает и довольно улыбается: за сон на занятиях он своих учеников тоже не ругает: либо человеку стыдно за свой поступок и без всякой ругани, либо не стыдно. Во втором случае, выслушивая нотацию, виновный станет думать не о своём поведении, а о том, как ему надоела брань, и как хочется, чтобы ругающий наконец заткнулся. Кроме того, когда в аудитории воцаряется абсолютная тишина, спящий обыкновенно чувствует что-то неладное и просыпается.

Однако студентка как ни в чём не бывало дремлет, хмурясь от неприятного сна. Её соседка по парте, тощая блондинка в очках с толстыми стёклами, толкает спящую локтем под рёбра.

– Алиса, – зовёт она шёпотом, прекрасно сознавая, что все присутствующие слышат её. Под пристальным взглядом смеющегося герра Фишера девушке делается неуютно. – Алиса, проснись!

Она разлепляет веки, лениво и медленно, и туманным взором осматривается. Как быстро всё переменилось! Алисе нехорошо от этой перемены.

Мало кто знает, но на самом деле людей будить нельзя. Человек может смотреть сон, а вы никогда не знаете этого наверняка и частенько ненароком из этого сна его вырываете. А может, там ему и самое место? Может, сонные дела без вашего спящего соседа никак не разрешатся? Одно я вам скажу точно: если вы вдруг вздумаете сбежать посреди сна, сами или по чьей-то вине или указке, вас, скорее всего, больше в этот сон не пригласят.

Ещё одна причина, по которой не стоит будить людей – это ненормально быстрый переход из одного места в другое. Положим, вы сидите в своей квартире и пьёте чай с баранками, как вдруг вам звонит сосед из квартиры ниже, сообщает, что у него есть полбутылки неплохого рома, и предлагает присоединиться к распитию. Конечно, если под вами вдруг провалится пол, и вы рухнете на соседскую кухню вместе со стулом и чашкой – это будет быстро, однако такие способы перемещения обычно плохо сказываются на соседях и состоянии полов. Да и спешка в некоторых делах совсем ни к чему! Мир не рухнет, если перед тем, как спуститься на этаж, вы доедите злосчастную баранку и допьёте свой чай.

Алиса обо всём этом прекрасно осведомлена, и потому единственный вид, в котором она признаёт будильники – разбитый и не подлежащий восстановлению. По этой же причине – не считая любви к рассветам, ранним утрам и чувству общности с другими одиночками в такие минуты – Алиса не спит по ночам. В противном случае тётка разбудила бы её, и очень скоро у Алисы не осталось бы таких снов, куда её приглашали бы, а Алиса как раз из тех людей, которые, несмотря на приверженность одиночному образу жизни, дорожат разного рода приглашениями. И вот теперь её самым нахальным образом будят!

Герр Фишер смотрит на проснувшуюся с блаженной улыбкой, с какой смотрят на детей, животных и умственно-отсталых. Не будучи до конца уверенной, к какой категории её можно отнести, Алиса осматривает себя: она больше не муравей.

– Ах, Фишнёфая! – по-доброму усмехается герр Фишер, поняв, что эта студентка из той группы, которой за свои поступки не стыдно. – Скашите нам, фы читали «Фауста»?

– Читала.

Улыбка немца становится шире и довольнее – вид у него гротескно-добрый, как у самодельных скульптур на детских площадках, которые, хотя и улыбаются, вселяют ужас и, вероятнее всего, призваны отпугивать от площадок алкашей.

– И что же фы поняли?

– Что не стоит травить мать, чтобы привести на ночь мужика, например.

– Ах, Фишнёфая! – смеётся герр Фишер. Неясно, смеётся он над Алисой или вместе с ней, но выяснять она не хочет. – Как же фы мне нрафитесь, Фишнёфая!

Самой себе Алиса тоже нравится, но об этом она Карлу не говорит. Есть люди, которые думают, что они умнее если не всех, то по крайней мере очень многих – они ищут везде скрытый смысл, а в людях – тайные мотивы и двойное дно. Самое ужасное заключается в том, что эти люди до того увлечены поиском глубокого, до того рвутся закопаться поглубже в ворох синих занавесок, что не видят того, что лежит на поверхности. Можно бесконечно разглагольствовать о добре и зле, о спасении души и том, как его заслужить, но разве это позволяет отмести факт того, что опаивать собственную мать – не есть хорошо?

Посмеиваясь в свои седые усы, герр Фишер отходит от Алисы.

– Фот, что я могу претолошить фам прочесть, чтобы оснакомиться с литературным немецким… – говорит он, берёт кусок мела и начинает быстро писать на доске.

Алиса толкает под руку соседку, которая как раз старается записывать за герром Фишером. Она делает это случайно, потому что склоняется поближе к уху блондинки, но та всё равно недовольно кривится.

– Мне снилось, – шепчет Алиса, – что я муравей, и что меня судят за совращение будильника… Терпеть не могу будильники!

Сидящая рядом блондинка не отвечает: она только закатывает глаза и возвращается к списку рекомендуемой литературы.

***

Мой телефон обычно пребывает в беззвучном режиме, и хорошо ещё, если он заряжен, потому как пользуюсь я им редко и обычно, как фотоаппаратом или плеером, входящие звонки же, особенно с незнакомых номеров я имею привычку сбрасывать. Моё одиночество осознанно, однако обыкновенно чужаки не понимают этого и упорно пытаются вызвонить меня с тем, чтобы вызволить из замка одиночества.

По этой причине родня холодно меня ненавидит. «Не дозвонишься!» Верно, не дозвонишься, зато у вас есть замечательная возможность подумать, а действительно ли вам нужен этот звонок, и правда ли вы хотите поговорить со мной. Я не то, чтобы очень приятна в общении, и прекрасно это понимаю; чужаки же к пониманию чего бы то ни было не склонны, и иногда стоит подталкивать их в нужном направлении, чтобы всем нам комфортно жилось в одном мире. Но они всё-таки обычно упорно пытаются дозвониться, а когда их действия не имеют успеха, обижаются. А ведь им стоило бы ценить ту возможность, которую я предоставляю! Праздная болтовня ни к чему хорошему ещё никого не приводила…

Однако каждый, конечно, волен жить так, как ему самому хочется и обижаться по своему усмотрению.

Свой телефон я откапываю из-под одеяльной груды и обнаруживаю сообщение от того, кто обижается на моё молчание чаще других: «Не хочешь погулять?» Вообще-то, не хочу, но он мой парень, и мы не виделись две недели. «Давай, – пишу. – В два возле памятника».

Он знает, что это за памятник такой – сама объясняла. Я, вообще-то, считаю, что я могу быть очень дотошной и занудной, объяснять любой материал доступно и не отступать, пока он не будет понят. Но так не считают окружающие, упрямо стоящие на своём и приводящие в качестве аргументов слухи, сплетни, домыслы и каких-то воображаемых людей, сказавших что-то воображаемое, однако невообразимо умное. Иногда бывает так, что я устаю от своего одиночества, выбираюсь из замка и выхожу в мир, чтобы с кем-нибудь поболтать – в эти редкие минуты меня посещает мысль, что я не хочу больше быть одиночкой – в мире я сталкиваюсь с этими каменными лбами, не готовыми слушать и понимать, и спешно ретируюсь. Каждый раз, как в первый, я удивляюсь своим неоправданным ожиданиям и обещаю себе больше так не делать. И делаю снова. Уж самой себе несдержанное слово я прощу!

Но вернёмся к памятнику. Он представляет собой крестьянина, покорившего целину, что, вообще-то, не совсем точно, потому как, хотя отрасль сельского хозяйства в нашем крае ведущая, все знают: первыми эту землю вспахивали сосланные писатели, политики и преступники. Все они были людьми образованными и лаптей не носили! А в обратном вас может убедить разве что просмотр «России-1», сама цель которого – убедить людей в обратном. Непонятно только, в обратном чему. Лично я считаю, что как раз нахожусь на обратной стороне монеты с этими людьми, и имя этой монете – глупость. Все мы идиоты, а кто убеждён в обратном – тот самый большой идиот. Когда-то, конечно, и на нашей земле жили люди умные, но все они были преступниками и давно умерли. Памятников им не поставили. Ну, по крайней мере не здесь. А этот вот бронзовый крестьянин стоит себе в самом центре площади, вокруг него стоят скамеечки, вокруг скамеечек носятся по кругу машины, по праздникам аграрии возлагают к ногам крестьянина цветы.

Несмотря на то, что бронзовый монумент торчит прямо в центре, и именно возле него обычно кучкуется молодёжь, мне понадобилось некоторое время, чтобы объяснить Коту, что именно этот пятачок со скамеечками и кружащими машинами подразумевается под «площадью». В первый же раз мы разминулись метров этак на двести-триста: я ждала его, сидя на скамеечке с каким-то незнакомым мужиком, который, по-видимому, тоже кого-то ждал, а Кот гулял сам с собой среди лип по аллейке, и, если бы чёрт не дёрнул меня спросить, где его носит, Кот бы, наверное, всласть нагулявшись в одиночестве, вернулся домой и всю оставшуюся жизнь считал бы меня динамой. Не то, чтобы я на такое обиделась бы, но я против наклеивания ярлыков томатов на лимоны – судите меня, если вам угодно, но только за то, что я на самом деле сделала.

Почти полностью уверенная в том, что Кот – большой мальчик, и как-нибудь не заблудится, решаю не язвить и не читать нотаций, а идти собираться. Прочие представители женского пола приходят в ужас, когда видят мои сборы, меня клеймят предательницей и предпочитают забыть о моём существовании, чтобы однажды не сболтнуть случайно при своём мужчине. Поверьте, если он узнает о моём существовании, это будет настоящая трагедия! А всё потому, что сборы мои занимают минут пятнадцать.

Вытряхнуть из сумки тетради, халат и фонендоскоп, расчесать волосы по необходимости, на десять минут зарыться в шкаф, периодически покрикивая: «Да где этот сраный лифчик?!» – готова! Сбегаю из дома, топаю на остановку.

Стразы на балетках задорно блестят на солнце, трамвай никак не приходит. Курящий рядом мужик выпускает клубы зловонного дыма, ветер относит их в мою сторону, мужик сплёвывает. Возле него переминается с ноги на ногу тётка – не женщина, а именно тётка – в обеих руках по пузатому пакету, под мышкой – стиральная доска. И нашла же она её где-то! Плечом тётка прижимает к уху телефон.

– Нина, я не могу! – гнусавит она. – В «Янтарном» распродажа тазов. Ну, Нина! Ну, обычные пластиковые тазы. Вот куплю таз и приеду!

Несложно, вообще-то ориентироваться в городе: достаточно слушать окружающих тебя людей. Они говорят о многом: о том, как меняется власть, о том, что собираются закрыть, и что откроют на его месте, где сокращают штат, а где – финансирование. Говорят о скидках, о фестивалях, о симпатичных официантках в суши-барах. Иногда и обо мне говорят… Главное – слушать.

Подходит трамвай, тройка. Он пойдёт в депо, поэтому я остаюсь на остановке. Тётка и мужик тоже не двигаются. Из трамвая выходит жирный чёрный кот и начинает тереться о мою ногу. Поднимаю его, прижимаю к груди: полиняет, конечно, но кошек я люблю больше, чем прилично выглядеть.

Третий трамвай со стоном закрывает двери и возобновляет движение. Девушка, сидящая возле окна, беспокойно озирается. Волосы как огонь, чёлка до бровей, бледная, худая, с глазами-изумрудами – ни дать, ни взять ведьма! Хотя уж больно молодая… Но может, ученица ведьмы? А может, умеет маскировать свой возраст. Наконец ведьма додумывается посмотреть в окно и видит, что кот её сидит у меня на руках.

– Вторюшка! – зовёт «ведьма», прижимаясь к стеклу. Грудь и нос её сплющиваются от этого жеста. Груди, кстати, это только на пользу.

Кот только протяжно и недовольно мяукает ей в ответ.

Вот так и заведи себе фамильяра! Чтобы потом незнакомка с окраины в час рассветный пожелала получить кошку, и он удрал от тебя. Некрасиво вышло. Надо бы вернуть Вторюшку хозяйке, вот только где и как её искать?

– И что мне теперь с тобой делать? – спрашиваю у кота. Если это действительно ведьмин фамильяр, он должен уметь говорить. Но Вторюшка только мурчит, разморенный солнцем и лаской. Обычный кот – что с него взять?! Вот только дядя и тётя ни за что не позволят оставить его.

Тётка с пакетами неотрывно смотрит на меня, судя по лицу, она преисполнена возмущения. Настолько преисполнена, что даже перестала объяснять Нине про тазы.

– Фу! – фыркает она. – Брось! Наверняка он лишайный!

– Фу! – ору я ей в ответ, не отпуская кота. – Нина, бросьте эту сумасшедшую – она стирает на доске!

– Хамка! – возмущённо бубнит тётка.

Так оно, наверное, и есть: я выгляжу для неё сейчас хамкой. На самом деле это не так. А может, я только думаю, что это не так, и искренне в свои мысли верю. Правда в том, что очень часто я, как и многие представители моего наглого и нетерпимого поколения, не могу удержаться и не ткнуть носом человека в его неправоту. Не всегда. Иногда это невежливо. Вообще-то, это в большинстве случаев выглядит, как вопиющая невежливость, однако говорить о воспитании и хороших манерах может лишь тот, кто сам ими обладает, что редко можно сказать о представителях старшего поколения и людях вообще. Нам, молодым, это простительно: старшие нас не научили; для них это упрёк вдвойне: сами не умеют, зато от других требуют. Я бурчу и становлюсь неприятна сама себе. Утешаться можно лишь тем, что начала спор странная тётка, стирающая на доске, а вовсе не я, невоспитанная хамка.

Она потом ещё что-то говорит, но я уже не слушаю: умение абстрагироваться в современном мире не менее полезно, чем умение слушать. Научно доказано, что чем больше человек говорит, тем меньше у него на самом деле того, что можно сказать. Словами-пустышками и пересказами сплетен человек пытается добавить себе веса, не позволяет забыть о себе, в то время, как человеку умному и думающему достаточно пары предложений в день: его слова очень тяжёлые и просто так окружающие их из головы не выбросят. Вспоминаю, как недавно начала заселять свой мир технической альтернативы: эта тётка тоже, несомненно триммер – отработала своё, и лежать бы ей теперь на полке до востребования, но она жужжит. Если подумать хорошенько, то почти все люди в мире – всего лишь сломанные, не прекращающие жужжать триммеры. Это несколько угнетает.

Останавливается другой трамвай: семёрка, подойдёт. Захожу и падаю на сидение возле окна. Хотела бы сказать, что плюхаюсь, но в новых трамваях сидения жёсткие, я больно ударяюсь о них лопатками и седалищными буграми. А, казалось бы, совсем не худая! Кота я беру с собой. Запоздало соображаю, что надо было оставить его, а может, и самой остаться: наверняка «ведьма» выйдет на следующей и вернётся за питомцем. Но мы уже едем. Тётка стоит, где стояла, мужик сплёвывает и достаёт новую сигарету.

Никакой «ведьмы» на следующей остановке я не вижу: наверное, пошла назад за своим котом, бедолага… Смотрю на кота: он не беспокоится, лежит себе, свернувшись клубочком и тарахтя, словно трактор. Иногда хорошо было бы быть котом: греться на солнце, гулять самой по себе, питаться на помойке и горланить песни по ночам. Правда, если угораздит попасться хулиганью, придётся умереть долго и мучительно… У всего в конце концов обнаруживаются свои минусы.

Пока мысленно сравниваю существование в формах человека и кота, ко мне подсаживаются. Краем глаза вижу, что это мужчина. Ненавижу сидеть рядом с мужчинами! Тот, кто сказал, будто они с другой планеты, несомненно был прав: не могу найти другого объяснения их привычке развалить ноги на весь вагон и с удовольствием почёсывать яйца. Хорошо ещё, если носки на нём чистые, а обладатель носков мылся за последние три дня и не успел напиться перед тем, как склоняется к своей соседке и заплетающимся языком произносит:

– Девушка, давайте познакомимся?

Не знаю, что это за вид такой, зато точно знаю, что с самками у них дефицит – потому и лезут к человеческим, как к близкородственным, надеясь на межвидовое скрещивание. Иногда я порываюсь сказать им, что подвергнуть женщину химической атаке, а после ударить камнем по голове в современном обществе считается не флиртом, а грубостью, и порицается; однако все они явно счастливые обладатели каменных лбов, через которые чужие слова и просьбы не пробиваются, так что не стоит и стараться.

Что до моего соседа, то он, кажется, всё-таки представитель людей. По крайней мере он занимает только своё собственное место и не дышит в мою сторону перегаром. Он вытягивает больную ногу, складывает руки на набалдашнике трости, как на рукояти меча, я и понимаю, что ошиблась в его человеческой природе. Медленно понимаю взгляд: Дьявол тоже смотрит на меня. Один глаз голубой, другой цветом напоминает болотную тину.

– Это вы… – произношу я тихо и невнятно.

Мда, не лучшие слова, чтобы произвести первое впечатление. Надо, конечно, было придумать что-нибудь оригинальное и по возможности остроумное, но я растерялась. Не мне судить о том, можно ли меня понять, но не каждый день, в конце концов, в трамвае сталкиваешься с Дьяволом.

Он молчит. А что ему сказать? «Нет, это не я, вы обознались»?

– Не думала, что вы ездите на трамвае, – пробую я снова развязать беседу.

Вот будет неловко, если это и правда никакой не Дьявол, а просто хромой мужик с козлиной бородкой и гетерохромией! Да только я в это не поверю: не бывает так, чтобы один за другим появились ведьма, чёрный кот и Сатана, и все они оказались самыми обычными людьми и котом. Хромой, видимо, тоже понимает, что в случайность я не поверю, и отвечает:

– Пожалуй, что и езжу… Отчего вы удивляетесь, Алиса Евгеньевна? Мир изменчив, он оставляет своих старых героев в прошлом… Никто не сочиняет легенд о том, что Дьявол разъезжает на кадиллаке, но хоть трамвай мне дали, и на том спасибо.

– Что же вам нужно от меня?

Кошусь на кота: он спит. Обычный кот, не огромный, даже не мейн-кун, да и морда у него самая обыкновенная – это явно не Бегемот. Кажется, я украла кота…

– Вы читали «Мастера и Маргариту», Алиса Евгеньевна? – спрашивает Дьявол.

Не люблю людей, отвечающих вопросом на вопрос. Дьяволов, так делающих, я тоже не люблю. Они имеют привычку оправдывать подобное поведение единственным доводом: ответ, мол, у тебя уже есть, просто подумай. Позвольте, господа, если бы мне нужен был такой ответ, который я сама могу дать себе, я бы и вопрос задавала себе! Но я задаю его вам, потому что хочу услышать ваш ответ. Истина зачастую кроется не в том, что говорит человек, но в том, как он это говорит. А если он не говорит ничего, это может свидетельствовать о том, что молчащий не знает или не уверен, что знает ответ, а может, уверен в том, что его ответ не понравится спрашивающему. А может, он просто большой любитель играть и подшучивать над людьми.

Любой расклад мне не нравится, поэтому я решаю отплатить Дьяволу тем же и тоже отвечаю ему вопросом:

– Почему в последнее время окружающие так часто интересуются, читала ли я книги о Дьяволе?

Он не оценил моей язвительности и не улыбается. Догадываюсь, что Сатана вообще не слишком большой гуманист, а потому, что бы я ему не сказала, его это не порадует и не развеселит. Всё, что я могу сказать, он уже слышал, всё, что могу показать – уже видел, все возможные ответы на все вопросы мира им уже собраны. Мой тоже где-то там есть, потому что его давали сотни и тысячи людей до меня.

Что есть Дьявол? Не в своей первоначальной задумке, которая, как ни парадоксально, была кристально чиста, а в том виде, в котором сидит передо мной сейчас, регулярно являющийся в мир людей, окружённый ими в аду, вынужденный с ними говорить, слушать их, хранить что-то из ими сказанного… Есть ли на самом деле Дьявол? Теперь это просто скопление всех человеческих пороков, отражение всей грязи и гнили, которая только может быть в человеке. Может, потому он мне не отвечает, что своего ответа у него нет? Может, он в силах дать мне только чей-нибудь чужой?

А может быть, и скорее всего, я не права. Мне восемнадцать, я всё ещё склонна романтизировать антагонистов и искать оправдание тому их поведению, которое мне не приходится по душе. Таких, как я, легко водить за нос: молчи и таинственно улыбайся, и этого будет достаточно, чтобы на любую гадость и глупость, которую ты совершишь, я сказала: «Это человек тонкой душевной организации! Нам его не понять…» Думаю, я ещё сполна хлебну горя из-за этой своей наивности.

Солнце клонится к закату и светит красно-оранжевым. За спиной Дьявола танцует курица. Ненастоящая, конечно, а человек в ростовом костюме, да и не прямо за спиной, а через дорогу, но окно, сквозь которое мне видна курица, находится у Лукавого за спиной. «И при чём тут курица?»– думаю я. Курица не предпринимает никаких действий, чтобы ответить мне.

– Полагаю, – говорит Дьявол, отворачиваясь от меня, – вы всё-таки читали, и значит, знаете, что на балу мне нужна королева. Я предлагаю эту роль вам, Алиса Евгеньевна.

– Но я же не королевских кровей, – протестую я. – Да и не Маргарита.

О самом главном, о том, что идти я ни на какой бал не хочу, и нет у Сатаны ничего, что он мог бы мне за этот визит предложить, я почему-то не говорю. Это самая удивительная черта многих людей: концентрироваться на мелочах, цепляться за них. Кто-то однажды сказал им, что Дьявол кроется в деталях, и теперь люди только на них и смотрят, чтобы не пропустить его пришествие. Они ищут пуделей на пуговицах собеседника, с осторожностью продают масло женщинам, носящим имя Анна, и вслушиваются в эфиры новостей, боясь услышать страшное и неведомое слово «примус» – но разве хоть что-нибудь из этого имеет значение?

Я осматриваю вагон, чтобы пересчитать испуганные лица осознавших, что вместе с ними решил прокатиться сам Дьявол, и не нахожу ни одного. До того они увлечены деталями.

– В давние времена, – задумчиво замечает Дьявол, – короли и принцы сношались с кем ни попадя, и бастардов у них было больше, чем блох в парике у фрейлины – я как-то раз взял себе труд посчитать – и бастарды плодились, и их дети плодились, и извольте – теперь, куда ни плюнь, всюду королевская кровь! Расскажи ей – умрёт от гордости за то, что оказалась потомком изнасилованной служанки. Ведь туда же, королевских кровей…

– А имя?

– А имя – это всего лишь слово: вы называете меня Дьяволом и Сатаной, Люцифером, Искусителем и Лукавым, демоном и чёртом – и это только на русском языке. Для кого-то я Тойфель, для кого-то – Шайтан. До того, как вы, люди, выдумали себе дьявола, который был бы ответственен за все ваши грехи, я носил множество других имён, а до них – другое множество имён. Эти слова не определяют ни меня, ни кого угодно ещё. Я могу называть вас Маргаритой, если это поможет вам согласиться.

– Едва ли, – признаюсь я.

Дьявол молчит. Может, обдумывает, как бы соблазнить меня, чтобы я явилась на бал, может, понимает, что лаконичный разговор наш близится к завершению.

Здания на этой улице красивые, старые, украшенные лепниной, с кованными перилами балконов. Даже немного жаль, что мы проезжаем мимо слишком быстро, чтобы успеть их рассмотреть: не так много в городе, а может, и в мире мест, которыми действительно можно любоваться. По окну шлёпают липовые ветки, листья на них уже начали желтеть.

– Площадь октября, – объявляет солнечный женский голос.

Я встаю и пристально смотрю на неподвижного Дьявола: ведь не собирается же он удерживать меня в этом трамвае до самой конечной? А что, если его свита захватила управление и даже депо? Куда они тогда меня утащат? Зачем я вообще ему понадобилась? Раз не надо ни Маргариту, ни королеву, пусть ищет кого-то другого.

Без особой надежды спрашиваю:

– Позволите? Моя остановка.

– Извольте, – соглашается Дьявол, поднимаясь и делая приглашающий жест к выходу. – Но господина Второе Знамение я попрошу вас оставить.

Не сразу понимаю, о чём он, но кот сам спрыгивает с моих рук и садиться на место, с которого я только что встала. Чудеса! Второе Знамение. Вторюшка… Вспоминая, как кота называла хозяйка, прыскаю со смеху. Дьявол на эту мою перемену в настроении никак не реагирует.

– Берегите себя, Алиса Евгеньевна, – говорит он мне на прощание, и я выхожу.

На небольшом зелёном пятачке у основания бронзового крестьянина сгрудились подростки. Они передают по кругу бутылку с водой, ощупывают свои пузатые рюкзаки и громко над чем-то смеются. Когда-то и я была такой же и сидела на подсыхающей траве. Они не узнают меня. Я сажусь на скамеечку. Мимо меня от фонаря к фонарю слоняется девушка: она тоже кого-то ждёт.

Кота не видно. Не потому, что он ждёт меня где-то на аллейке или на остановке, или у перехода. Нет, он просто всё время опаздывает. Он ревнив, обидчив и подолгу собирается – порой мне кажется, что девушка в нашей паре не я… Мне остаётся только ждать, и я жду.

***

Пентхаус в гостинице «Окраинная» уже неделю, как арендован Николаем Щапоньевым, художником-импрессионистом, в некоторых кругах весьма известным. Он входит в ассоциацию художников России и должен в течение всего сентября демонстрировать свои работы в выставочном зале Союза художников, однако сам Щапоньев так и не соизволил явиться, чтобы раздать автографы и интервью, и на звонки по сей день не отвечает. Дело в том, что несчастный телефон Щапоньева ещё во вторник был вдребезги расколочен настольной лампой: он ужасно раздражал нынешних обитателей пентхауса.

Местонахождение Щапоньева же остаётся загадкой, хоте некоторые утверждают, будто воочию видели художника в Ялте в тот самый вторник. Он был совершенно растерян и не имел средств к существованию.

Номер же, арендованный им, являет собой зрелище жуткое: в коридоре над крохотной спиртовкой закипает в ковше зловонная жёлто-белая субстанция, молодая огненноволосая ведьма помешивает её деревянной ложечкой, ручка ковша раскаляется и обжигает ведьме руку, девушка морщится, но терпит; ещё одна ведьма, тоже огненноволосая, но старая, в одной только юбке, с грудями, волочащимися по полу, настежь распахивает окно и блюёт из него на лысину прохожего: терпеть запах варева молодой ей невмоготу; в ванной шумит вода: под душем распласталась посиневшая и разбухшая нагая девушка, волосы её стелются по полу, в них запутались водоросли и тина, и бьётся, умирая, одинокий карась; в маленькой спальне к стене прислонён лакированный дубовый гроб, двое чёрных козлят с человеческими руками и разбухшими, вываливающимися из пастей языками заколачивают в него гвозди: у одного в руке жестяное ведро из-под шампанского – бутылка и лёд равномерно рассыпаны по коридору – у другого – настольная лампа, та самая, которой расколотили телефон Щапоньева, из гроба в ответ козлятам тоже колотят; большая спальня пустует: заходить в неё никто не решается.

Снимающая номер этажом ниже, на одиннадцатом, жена одного из глав нефритодобывающей компании «КарасенкоНефритПром» Юленька – отчества её никто не знает, потому иначе, как Юленькой эту особу не называют – недовольна шумом. Она уже несколько раз пыталась позвонить администратору, но он будто специально игнорировал звонки, тогда Юленька решила сама спуститься и высказать управляющим всё, что думает о них.

Створки дверей лифта перед ней разъезжаются, являя любопытнейшего господина: он одет в шерстяное пальто начала двадцатого века, опирается на трость и держит на сгибе локтя толстого чёрного кота. При виде этого господина Юленька теряет дар речи.

– Поедете со мной наверх? – спрашивает её странный незнакомец, придерживая тростью двери на случай её неожиданного согласия.

Юленька трясёт головой.

– Нет, – говорит она. – Мне вниз.

Лифт уезжает. Юленька трижды крестится, целует свой золотой крестик и шепчет:

– Господи, спаси и сохрани.

Она бы ещё помолилась да только не знает никаких молитв. От испуга Юленька даже не сразу вспоминает, куда собиралась пойти, а когда вспоминает, решает остаться у себя: ещё ей не хватало конфликтов с этим жутким чудаком.

Когда дверь отворяется, и на пороге возникает Дьявол, вся нечисть, обитающая в пентхаусе сразу смолкает, разве что сидящий в гробу продолжает колотить, потому как ему явления Лукавого не видно. Молодая ведьма, погасив горелку и установив ковш на пробковую подставку под горячее, бинтует обожжённую руку: мазь, сваренная для колена Дьявола, ей бы помогла, но ведьма не решается взять хоть каплю. Волочащая груди по полу, завидев Сатану, пытается прикрыть окно, одновременно делая неуклюжий реверанс.

– Пошли вон! – приказывает Дьявол. Нечисть слушается: в комнате остаётся только молодая ведьма да подозрительно живая тень, прячущаяся от солнца за шкафом. Не удерживаемый козлятами гроб падает на крышку.

Дьявол отпускает кота, тот идёт к хозяйке и ложится подле её ног. Увлечённая своей рукой, она не обращает на Вторюшку внимания.

Мановением руки Дьявол переворачивает гроб и извлекает из его крышки все гвозди. Из гроба вываливается тощее, словно скелет, лысеющее существо: жабо его, грязное и оборванное, съехало набок, остатки волос липнут к потному лбу.

– Где козлы? – ревёт медведем лысеющий, демонстрируя всем желающим двойной набор длинных клыков. – Убью тварей!

– Оставь, Мариус, – велит ему Дьявол. – Как будто в первый раз беса встретил. Мариус недовольно шмыгает и бубнит что-то себе по нос, но метаться и реветь перестаёт. Он приставляет свой гроб обратно к стене и придирчиво осматривает крышку, всю в мелких дырочках и царапинах от гвоздей.

– Гроб мне испоганили, твари! Убью! Ох, убью!

Не обращая внимания на его ворчание, Дьявол хромает к креслу и садится, потирая больное колено. Он обращается к коту:

– Это точно она?

– Она, – отвечает Второе Знамение, лениво приоткрыв левый глаз.

Октябрь

Николай Щапоньев дал первый комментарий о своём путешествии в Ялту

Впервые после своего таинственного исчезновения с выставки и обнаружения в Ялте в состоянии беспамятства известный художник-импрессионист Николай Щапоньев прокомментировал ситуацию в студии «Пусть говорят».

Напомним, что восемнадцатого сентября Щапоньев не явился на собственную выставку, несмотря на объявленную пресс-конференцию и десятки ожидающих журналистов. На звонки организаторов выставки художник не отвечал.

Девятнадцатого сентября Щапоньев в бессознательном состоянии был обнаружен группой туристов на Приморском пляже. По собственным заверениям художник не покупал билет ни на самолёт, ни на поезд и накануне не употреблял спиртных напитков.

В прямом эфире Щапоньев признался Андрею Малахову, что винит в произошедшем Дьявола: «Это, если помните, в точности, как с Лиходеевым, было: отправили черти в «отпуск», а сами непотребства творят! Ещё неизвестно, чего они там на моей выставке наделали…» Мнения экспертов относительно вменяемости Щапоньева разделились. Организаторы выставки утверждают, что за время отсутствия художника никаких эксцессов не происходило.

Опубликовано: 01.10.2019

Источник: Чурчхеланьюз

Комментарии:

Анна Щапоньева 01.10.2019 14:32

Не употреблял он, как же! Алкаш, какого поискать! Ещё хватило же наглости врать!!!

Человек Хороший 01.10.2019 23:34

Я, блин, тоже в Ялту хочу! Ни у кого знакомые Дьяволы горячие путёвки не раздают?

Епифан Победоносный 02.10.2019 05:24

Развелось художников… Импрессионист он… Да мракобес обычный! В церковь его гоните, пусть стены расписывает, а не хернёй страдает!

Показать все комментарии (163)

Закрываю вкладку и прячу телефон в карман. Грустная ситуация, грустная и обидная. Но, в конце концов, не весь ли мир наш грустен и обиден? Щапоньев – художник, стало быть, творец, а любой творец должен быть человеком созерцающим, умеющим зреть в корень вещей и замечающим, как меняется мир, и во что он превращается. Не мог ведь он в самом деле не заметить, что годы раболепства перед богом прошли! Никто больше не верит в пришествия святых и нечистых.

Разве что я верю, но я-то видела своими глазами, хотя даже и мне, несмотря на юность и приписываемую этому возрасту наивность, достало рассудка не болтать о том, что я с Сатаной на трамвае каталась. А этот орёт… Может, и впрямь пиара хочет, а может, разума от страха лишился: всякое бывает с людьми, проснувшимися утром на незнакомом пляже. Догадываюсь, что Дьявол выдворил Щапоньева из города не ради выставки, а ради квартиры, и прихожу к мысли о том, что, скорее всего, художника в скором времени снова выдворят за городскую черту, потому как Сатане бомжевать не пристало. А может, его упекут в психбольницу к прочим свидетелям явления Лукавого – всё это был хитроумный многоступенчатый план.

Может статься и так, что я тоже являюсь частью этого плана. Вот только я не продам душу Дьяволу ни за то, чтобы только узнать, где сейчас господин Щапоньев, ни за освобождение оного. Он и как художник-то, признаться, довольно посредственен…

Беззвучно на парту запрыгивает кот – не Второе Знамение: этот кот рыжий, хотя такой же толстый – бесцеремонно проходится по тетрадям, расползающимся под его лапами, и тыкается в руку тупой мордой, требуя ласки. Ко мне он почти никогда не подходит, поэтому я рада коту. Сажаю его к себе на колени, глажу.

– Фу! – кривится рядом женский голос. Вернее, кривится, конечно, лицо, но голос эту перемену неплохо передаёт. – Убери его отсюда!

– Как же можно, – удивляюсь я, – учиться на ветеринара и не любить котов?

Я вообще не понимаю, как можно не любить котов. Большая часть планеты со мной солидарна. Я даже встречала аллергиков, которые сквозь сопли и слёзы обнимали котов. Я видела и слышала множество доводов в пользу любви к котам, большая часть из которых, сказать по правде, была довольно абсурдна и основывалась на схожести котов с людьми.

На самом деле всё объясняется всего лишь наличием шерсти. Как известно, человек произошёл от обезьяны – а у той шерсть имеется – детёныш которой в поиске поддержки, успокоения и уверенности в том, что мама рядом, частенько хватается лапами за шерсть оной. Поэтому нам приятно прикасаться к животным – это утерянный инстинкт, вроде сосательного. А утерян он потому, что человек, если только у него нет гипертрихоза, шерстью не покрыт, и цепляться детям не за что. Ну, может, только за волосы соседей в автобусе или ещё где… Точно вам говорю, так и есть, это британские учёные оказали, уже года три как.

– Он же лишайный! – не унимается кривящийся голос.

Забавное существо! Бояться болезни и по возможности избегать её – желание совершенно нормальное. Хотя по причине отсутствия этого желания всех до единого врачей можно считать умалишёнными и после смен запирать в палатах, чтобы их там лечили. Тех, кто станет лечить врачей, мы потом тоже запрём в палатах: раз полезли к больным, значит, с головами у них не всё в порядке, значит, на улицах, среди здоровых, им не место… Однажды дойдём до того, что все люди, за редким исключением в виде нозофобов, окажутся запертыми в больницах, где будут по очереди лечить друг друга до скончания веков.

Многие скажут, конечно, что профессия врача благородна: эти люди, мол, рискуют своим здоровьем ради вашего! О том и речь. Странно любить только здоровых животных, тем более, что в клинику таких чёрта с два принесут. По-хорошему, надо бы хоть изредка приводить на осмотр, чтобы диагностировать болячку на ранней стадии, прививки там делать, справки для путешествий получать, но менталитет у нашего народа такой: пока не заболит, к врачу не пойдут. С животными та же история. Подберут на улице чудо лохматое с блохами, глистами и лишаём и приводят – лечите! Да и на том спасибо.

Но справедливости ради замечу, что за все те восемнадцать лет, что я глажу бродячих котов, никакой заразы я от них так и не подцепила.

Я как раз собираюсь высказать всё, что я думаю об отвращении к больным животным и противоречащем ему выборе профессии, когда вспоминаю, что и сама боюсь собак, так что и мне здесь не совсем место. То есть, боюсь я, конечно, не всех собак, а только совсем диких, с вытаращенными налитыми кровью глазами и капающей из пасти слюной. В принципе, встреть я такого человека, я бы и его испугалась. Но таких людей я не видела, а вот побитые жизнью и хозяевами собаки встречались мне, увы, частенько.

И, словно почуяв мою мысль о боязни собак, с другого конца ряда меня спрашивают:

– Алиса, тебе щенок не нужен?

– Пуделя? – неожиданно для самой себя спрашиваю я и сразу удивляюсь своему удивлению: при недавнем визите в мою жизнь Дьявола, какой же собаке в ней появиться следом, если не пуделю?

– Почему пуделя? Таксы.

Спросившая меня о щенке Кристина неловко улыбается. Мне чертовски нравится её имя: куда лучше всяких популярных в наше время Эванн Ивановых и Ричардов Дыркиных… Если бы у меня была дочь, я бы непременно назвала её Кристиной, вот только дочери у меня нет и никогда не будет – не люблю детей. Многие берутся сплетничать за спиной разделяющих мои взгляды, мол, мы боимся набора веса, растяжек и боли. Так вот, я бы из детского дома ребёнка не взяла. Потому что дело не в том, что будет со мной, а в самих детях, которым, вообще-то, нужно внимание и забота, которых нужно учить и воспитывать. Но современные родители так отчего-то не делают, перекладывая свои обязанности в лучшем случае на систему образования, а в худшем и вовсе заявляя:

– Не смейте лезть к моему ребёнку! Мы воспитываем его по современной методике!

Ах, как прекрасен был бы мир, если бы люди, «воспитывающие» своих чад по каким-то методикам, умели бы читать дальше заголовков! Они бы, наверное, знали тогда, что после «нельзя ребёнку запрещать» идёт «сделайте испуганное лицо, объясните ребёнку, почему так поступать не стоит». Мы растим поколение анархистов, неприкаянных и недолюбленных, не знающих даже, что есть любовь и забота о ближнем своём. Вот увидите, в скором времени совершенно нормальным проявлением симпатии будет считаться ударить камнем по голове и уволочь объект воздыханий в свою пещеру. Безнаказанность порождает жестокость, а жестокость порождает только ещё большую жестокость. Мы сами разрушим свой мир – безо всяких метеоритов, пришельцев и зомби – потому что мы идиоты.

Я не хочу, чтобы мой ребёнок оказался в таком мире: он либо переймёт повадки сверстников и тоже превратится в жестокого идиота, либо станет изгоем. Что за мать пожелает своему чаду такого будущего?

Однако я отвлеклась. Щенка я хочу и даже очень, хотя это отнеслось бы совершенно к любому питомцу, вот только я совсем не уверена, что дядя и тётя, у которых мне жить до самых зимних каникул, позволят мне привести в их дом собаку. Я сообщаю об этом Кристине.

– Ну, ты подумай, – просит она, – ладно?

Я говорю, что, конечно, подумаю и приспрошусь. На самом деле я совсем не верю, что эта затея к чему-нибудь приведёт, но Кристине об этом не говорю: кажется, ей очень нужно пристроить куда-нибудь щенков, и мне не хочется её расстраивать.

В кабинет заходит козёл. С козлами такое часто бывает: заходят, куда их не звали, мотают головами, бьются рогами о стены, истошно блеют и ни за что не желают быть пойманными. Козлы – вестники анархии, они совсем отбиваются от рук там, где перестают воспитывать детей и поливать розовые кусты под окнами. Они выведывают обстановку, а после – перепрыгивают заборы и убегают. Искать их бесполезно: козлы уходят не в лес, а прямиком в преисподнюю, чтобы рассказать Дьяволу о том, какие люди готовы к его пришествию, и где они живут. Но эти люди обычно не ждут ни пришествия Лукавого, ни возвращения блудного жиотного, потому как думают, что козла загрызли волки.

Возможно, именно один из наших козлов поведал Сатане о самом моём существовании и о том, что я, видимо, подхожу на роль королевы. Хотя лично я за собой никаких склонностей к анархизму не замечала.

С котами дело обстоит иначе: если в аудиторию заходит кот, то он делает это не случайно и даже не по причине праздного любопытства – у котов причин много. Некоторые приходят слушать лекции – за девять жизней они скапливают достаточно знаний, чтобы после переродиться сразу в академиков. Другие на самом деле – фамильяры и не хотят оставлять своих хозяев – а в том, что ведьмы и колдуны среди нас есть, я не сомневаюсь: в большей степени это относится к тем, кто разбирается в лекарственных растениях, фармакологии и украдкой выносит из корпуса анатомии влажные препараты. Третьи же преследуют простую цель понежиться на тёплом подоконнике, быть поглаженными, почёсанными за ухом и угощёнными колбасой из чьего-нибудь бутерброда.

Несмотря на то, что кошки – как фамильяры, так и обычные – частенько околачиваются возле ведьм, а те в свою очередь подчиняются непосредственно Дьяволу, между Лукавым и кошками по-прежнему остаётся огромная пропасть. Подчиняться они не станут – слишком свободолюбивы – поэтому котам я доверяю больше, чем козлам, и меньше их опасаюсь.

Но рыжий кот, до того тыкавшийся мордой мне в ладонь, очевидно, не знает, что ему не положено подчиняться: он в один прыжок пересекает стол, другой – вскакивает козлу на спину. Козёл разворачивается, уходит.

Все дружно смеются над этой сценой. Мишка Подпевайло срывается с места, хватает телефон и, на ходу включая камеру, бежит за козлом в коридор. Над Мишкой тоже смеются. А мне становится как-то не по себе.

– Бесовщина, – только и говорю я. – Первое Знамение…

Нет ничего странного в том, что Первое Знамение я расположила после Второго – тут ведь замешан козёл, представитель известных анархистов, а со счётом у них у всех проблемы. Где-то вдалеке слышится блеяние и мишкин мат.

***

О престиже разного рода профессий и организаций можно спорить. Кто-то утверждает, что главное в работе – уважение со стороны окружающих, другие говорят, что деньги важнее, третьим плевать и на деньги, и на уважение – лишь бы график был удобным и позволял видеться с семьёй. Иные и вовсе выбирают работу, на которой ничего этого нет. Именно к ним и относится Ева Павловна Пряникова. Это тучная невысокая женщина, чей возраст на самом деле находится между двадцатью пятью и тридцатью, однако меньше сорока трёх ей никак дать нельзя: кожа у неё дрянная, вся в рытвинах и коростах, волосы сальные, взгляд потухший. Сказать по правде, Ева Павловна гораздо органичнее смотрелась бы в болоте, среди кикимор, жаб и утопленниц, где при приглушённом лунном свете она пряталась бы в камышах, пугая или заманивая путников. Но судьба распорядилась таким образом, что Ева Павловна оказалась в подсобке книжного магазина, где имеет возможность чуть не весь день болтать по телефону да потягивать чай с пряниками. Возможность пить чай на рабочем месте удерживает на оном многих, и, пожалуй, именно она и стала решающей для Евы Павловны.

В дверь её, вделанную в раму книжного стеллажа, стучат и, не дожидаясь позволения, заходят. Еве Павловне, строго говоря, нет до входящих никакого дела, и незачем даже было стучать, потому как распивать чаи в подсобке позволяется всем, но только во время перерывов.

– А что Гришка? – кудахчет Ева Павловна в трубку. К визитёру она даже не поворачивается. Голос у неё в противовес внешности не низкий, грусавый и липкий, а высокий и довольно живой, улыбки в нём однако никогда не слышится. – Ой, дурак! А я ведь говорила тебе!..

Визитёр не уходит и даже не садится пить чай, а маячит у Евы Павловны за спиной, чем очень её раздражает.

– Я перезвоню, – обещает она и кладёт трубку. Потом медленно, словно боящийся спугнуть жертву хищник, поворачивается ко входу. Не исключено, впрочем, что медлительность её обусловлена лишним весом.

У закрытой двери в подсобку раскачивается девушка, на бейдже у неё значится: «Надя». Ей тоже больше подошло бы пребывание в болоте в качестве нечисти, хотя на Еву Павловну Надя не походит: она худая, если не сказать тощая, с глубоко запавшими мёртвыми глазами и осунувшимся лицом, спрятанным под длинной чёлкой. Можно назвать её сиреной, можно – кикиморой, можно вообще никак её не называть, а просто посоветовать бедной девушке высыпаться хотя бы изредка и закусывать свой чай без сахара пряниками.

– Что? – рявкает Ева Павловна. Лицо у неё такое, словно она делает подчинённой большое одолжение, обращая на неё внимание.

– Там ещё одна, – отвечает Надя, кивая головой на дверь, – на собеседование.

Ева Павловна понимающе кивает и начинает шарить по столу в поиске анкеты. Надя неслышно удаляется.

«Опять баба! – думает Ева Павловна с нескрываемой досадой. – Хоть бы один мужик пришёл! Кто коробки тяжёлые таскать будет?»

Словно кто-то мог бы слышать её мысли, в их подтверждение Ева Павловна толкает носком ботинка коробку. Она ни на миллиметр не сдвигается – тяжёлая, стало быть. Удовлетворённая собственным доводом Ева Павловна натягивает дежурную улыбку, которая, впрочем, совсем её не красит, и выходит из подсобки.

Посетителей немного: две девчонки копаются в блокнотах и тетрадях, время от времени умиляясь рисунку – скорее всего, ничего не купят; беспрерывно облизывающий губы мужчина листает «Драконов летнего полдня» – красивое новое издание, весьма недешёвое; стажёрка, заполнившая анкету чуть больше недели назад, помогает сухонькой молодой женщине найти что-то на полке с детективами. Вот и всё, больше никого. За исключением разве что вернувшейся за кассу Нади и мнущейся в дверях совсем юной девушки с огненно-рыжими волосами.

– Здравствуйте! – улыбается она ещё шире, завидев Еву Павловну. Без лишних слов понятно, что главная тут именно она, как самая заметная и до времени отсиживавшаяся в подсобке.

– Здравствуйте! – Ева Павловна пытается улыбнуться в ответ, но внушительные щёки ей мешают. Отчаявшись изобразить приветствие, она протягивает рыжей бланки. – Давайте я вас сейчас сфотографирую, а потом вы заполните анкету…

Сидевшая на корточках, наконец отыскивает нужный детектив, протягивает его женщине и встаёт. Когда она замечает огненноволосую, лицо девушки омрачается. Ева Павловна не обращает на это недовольство никакого внимания: она что, нанялась сюда, чтобы внимание обращать? Вот уж сказки! А чай сам себя, по-вашему, выпить должен? Нет, чай сам себя не выпьет!

Думая что-то вроде этого, Ева Павловна возвращается в свой кабинет, как сама она гордо именует выделенный под стол угол подсобки.

Единственный консультант подходит к мужчине, беззастенчиво читающему «Драконов». Он пришёл ещё утром, сразу после открытия, и до сих пор читает – за это время Алиса уже трижды к нему подошла. Выдворить мужчину из магазина пинком по зад и сообщением, что это, вообще-то, не библиотека, не позволяют должностные инструкции.

– Вы уверены, что вам не нужна помощь? – спрашивает Алиса, подойдя к нему уже в четвёртый раз, пытаясь вновь воззвать к его совести и полностью сознавая тщетность своих потуг.

– Нет-нет, – уверяет её посетитель, даже не отрываясь от чтения, – всё в порядке.

Алисе приходится отойти: это тоже в должностной инструкции – отираться рядом с посетителем нельзя. Вообще-то, не позволительно делать довольно много вещей, хотя нередко, приходя сюда в качестве покупателя, она видела, как эти правила не соблюдаются: никто ей тут сроду не улыбался, консультанты существовали номинально и не предлагали помощи, а то и вовсе прятались от покупателей где-то в недрах подсобки. На самом деле именно в этом и ни в чём ином заключается карьерный рост – в росте личностном и духовном и обрастании «полезными» связями. Сначала ты для них чужак, к тебе привыкают, привыкнув, предлагают чашку чая, правда, без пряника и даже без сахара – до этого ещё дорасти нужно. Если чай ты пьёшь без громких прихлёбываний и не проливая на себя – становишься своим и получаешь, спустя некоторое время, заветный пряник.

Пряников Алисе пока не предлагают, и подходит она не к чайнику, а к Наде, как к более опытной, за советом.

– Что мне с ним делать?

– Да ничего не делай, – отвечает Надя, флегматично листающая затёртый томик Чехова, – пусть читает, если ему очень этого хочется. Иди пока чаю выпей и успокойся – всё равно покупателей нет.

Алиса послушно идёт в подсобку, ставит чайник, распаковывает лично купленное печенье – она же не Надя, чтобы пить чай пустым! Ева Павловна не поворачивается к вошедшей, хотя обращает на неё внимание: ещё не время для чьего-нибудь перерыва. Она роется в бумагах на своём столе, потом отодвигается.

– Алиса, – зовёт Ева Павловна мягко, заглядывая в листок: правильно ли назвала девушку? – Алиса, нам нужно поговорить.

Алиса бы и рада ей ответить, да только рот забит печеньем: она поднимает на Еву Павловну печальные карие, совсем как у коровы, глаза и пытается справиться с комом во рту.

– Ты уже восемь дней у нас стажируешься. Тебе нравится?

Вообще-то, на этот вопрос ответа у Алисы нет: во всём есть что-то хорошее и что-то плохое, и ей, конечно, нравится только хорошее. А как относиться к тому, что зарплата оказалась в два раза меньше, чем в объявлении? А к тому, что пряниками с ней не делятся? Непонятно…

Однако работа Алисе очень нужна: она хочет съехать наконец от грозного дяди и шумных близнецов, хочет завести собаку… Да мало ли что можно завести, если у тебя есть деньги! Поэтому Алиса неуверенно кивает.

– Хорошо, – говорит Ева Павловна тоном, не предвещающим ничего хорошего. – Тебе не трудно? Ты уверена, что справляешься?

– А разве нет? – переспрашивает Алиса. Если так, почему ей не сказали раньше?

– Мне кажется, тебе тяжело, – не унимается Ева Павловна.

А какая, позвольте, Алисе разница, что там кажется Еве Павловне?

Люди идиоты и больше всего на свете любят почему-то судить о том, в чем совсем ничего не понимают. О том, что им кажется. Мужчины почему-то любят говорить о родах. Бездетные рассуждают о правильном воспитании детей; им вторят те, чьи дети курят за гаражами, заводят собственных детей уже в восьмом классе, причиняют самим себе физический вред и при всём этом не умеют варить макароны. Никогда не бывавшие за рубежом убеждают товарищей в наличии у иностранцев скверных повадок и непонятной платёжной системы. Не сталкивавшихся с суицидами и депрессией хлебом не корми – дай только написать эссе на десять страниц о причинах и мотивах. Все они уверены, что со стороны все ошибки видны отчётливее, и что их советы совершенно бесценны для желающего эти ошибки исправить. Всё это им кажется.

Если же вдаваться в этимологию, то от старославянского «казати» произошло не одно только слово «кажется», выразившее бы неуверенность Евы Павловны в своих словах, но и «сказать». Так что Ева Павловна, даже пытаясь казаться мягче, тем не менее уверенно и авторитетно заявляет Алисе: я, мол, говорю, что ты устала и не справляешься, а я старше и толще – значит, умнее.

– Если тебе не трудно, – говорит она увереннее и настойчивее, – почему ты тогда выглядишь такой уставшей и не улыбаешься?

– Я просто так выгляжу, – пытается протестовать Алиса. – И всю неделю так выглядела.

Слова эти лишние: они не только не оказывают ни малейшего влияния на Еву Павловну, но и делают Алису жалкой, по собственному мнению, в глазах руководства. Уверенный в себе, поступающий правильно человек не оправдывается – он говорит твёрдо и уверенно, не отводит взгляда, да вообще, скорее всего, прямо заявляет, что внешний вид нисколько не влияет на продуктивность.

Но обо всех этих важных вещах Алиса почему-то молчит. Наверное, ей уже всё равно: понятно, что Ева Павловна хочет её выдворить, заявив, что стажировка не пройдена, а значит, не будет оплачена, и взять новую девушку, чтобы выгнать её через неделю – это очень удобно. Ева Павловна давно уже пользуется такой схемой, и на работу ходит, как на курорт: за неё всё делают бесплатные стажёры.

– Просто так выглядишь… – повторяет она за Алисой, недовольно поджав губы. – Твой внешний вид вводит посетителей в недоумение… Боюсь, нам придётся попрощаться.

И снова слова излишни, но теперь Алиса понимает это: она молча встаёт, берёт свою сумку и идёт к выходу. Уже у самой двери она оборачивается и бросает, вспомнив о вежливости:

– До свидания.

***

«Не судите да не судимы будете» – высказывание довольно спорное. В первую очередь общественное порицание зависит от того, какое место вы занимаете в социальной иерархии относительно предполагаемого судьи и какие санкции можете по отношению к нему применить. Это относится зачастую только к тому, что высказывают вслух, потому что мысленно любой человек складывает о вас какое-никакое суждение. Чаще всего, кстати, оно почему-то не слишком лестное.

Ева Павловна однако первая взялась судить о моём внешнем виде, заявив, что он, якобы, вызывает у кого-то недоумение. Позвольте, если бы она сама не была похожа на покрытую бородавками жабу, я бы, может, и простила ей это заявление! Но всё, увы, так, как оно есть: болотное чудище остаётся сидеть в подсобке с чаем и пряниками, выползая оттуда изредка, чтобы испугать гостей и повысить продажи библии.

На самом деле, человек я слишком мягкий и неконфликтный, чтобы высказывать ей это, а кроме того, Ева Павловна имеет право выглядеть так, как она сама желает. И уж если ей захотелось прицепиться к моей внешности, то так тому и быть! Я и в самом деле её прощаю.

Сбегая по лестнице, с удивлением обнаруживаю, что совсем не расстроена, как будто это и не имело для меня никакого значения. А может, и на самом деле не имело. Жизнь представляется мне мозаикой, выложенной из миллиардов песчинок-событий. Если вглядываться пристально, можно заметить, что где-то песчинки не достаёт, а где-то деталь неподходящего цвета, но этого не видно на расстоянии, когда смотришь на картину целиком. Кроме того, песчинки обычно уложены не в один слой, и за их переплетением совсем непросто уследить – это может быть любопытно, но это неважно. Будет ли потеря этой работы иметь для меня значение через десять лет? А в конце моей жизни? Она даже сейчас не имеет…

Я вспоминаю и ту девушку, которую приняли на моё место, огненно-рыжую, с глазами-изумрудами. Не та ли это была ведьма, у которой я украла кота? А, впрочем, Дьявол наверняка вернул ей Второе Знамение… Но она здесь неспроста.

Я не много знаю о ведьмах, но твёрдо уверена в том, что они не появляются на улицах маленьких городов случайным образом. У ведьм есть свои негласные правила, кодекс. Они, например, должны зарабатывать на жизнь исключительно магией: гаданием, наведением порч, приворотами, изготовлениями амулетов и прочей ересью, так почитаемой людьми, которые до панических атак боятся самого Сатану. Ещё разрешено преподавание магических искусств и выращивание корней мандрагора на продажу – но это занятия на любителя. Представители младшего же поколения, не на шутку беспокоящиеся о судьбе своего мастерства, непопулярного, неизвестного и постепенно вымирающего, пытаются несколько модернизировать его и интегрировать волшебное сообщество в наш мир: они, впрочем, всё равно обычно выбирают работу с растениями, иногда идут в аптеки, а иногда – в книжные магазины…

Говоря совсем уж откровенно, я думаю, что ведьме там куда большее место, нежели мне самой: всё-таки в компанию болотного чудища и кикиморы она вписывается лучше.

Трамвай набит пассажирами, как шкафчик естественно выглядящей девушки – косметикой, сесть не получается; где-то впереди даже маячат ярко-рыжие волосы. Но это, наверное, не она.

Ни за что не поверю, что ведьма случайно оказалась в книжном именно в тот момент, когда решался вопрос о моём официальном трудоустройстве. Она знает, что я замечаю такие вещи и не верю в совпадения. Дьявол тоже это знает. Так что либо она решила насолить мне, потому что приревновала Второе Знамение, либо Сатана велел ведьме портить мне жизнь до тех пор, пока я не соглашусь быть королевой и не попрошу вернуть всё как было – варианта тут только два! Сама я склоняюсь к первому: при знакомстве Дьявол показался мне весьма приятной личностью, которая не стала бы пакостить кому-нибудь исподтишка. А кроме того, он существо мудрое и наверняка способен действовать тоньше, так, чтобы я не раскрыла его в первый же час.

И всё-таки надо непременно спросить его об этом при встрече. Только бы не забыть!

А забыть о такой неважной мелочи, как потерянная из-за ведьмы работа, на самом деле довольно легко. И тем это легче, чем чаще в твоей жизни появляется Сатана собственной персоной, коты, разъезжающие верхом на козлах, и мелкие бытовые неурядицы, которые, хотя и могут произойти во всяком доме, наталкивают, тем не менее, на мысль о вмешательстве из нижних сфер.

Так, первым, что я слышу, вернувшись в неродные стены, оказывается ругань тётки. Я уже говорила раньше, что тётка моя человек спокойный и сдержанный, добрейшей души и голос просто так не поднимающий, и потому неудивительно, что я пугаюсь этой перемены в её настроении: должно произойти что-то поистине страшное, чтобы эта женщина начала кричать. А она именно, что кричит.

– Вот же твари! – доносится с кухни сквозь грохот посуды. – Совсем совесть потеряли! Нет, ну какая дрянь!

На ходу стягивая с себя пальто, иду в кухню. Как бы тётка не кинула в меня сковородой… Кто знает, может, именно я сегодня вдруг стала для неё дрянью.

Мы отчего-то никогда не ценим ближних своих, обладающих мягким характером и ровным голосом. Они кажутся нам не то, чтобы не авторитетными, скорее – не устрашающими. Близнецы гораздо послушнее, когда в доме есть отец: он и прикрикнуть может, и подзатыльник отвесить, а иногда – в случаях бунтарства в особо крупных размерах – даже берётся за ремень. Физического превосходства опасается каждый, чтобы понять превосходство интеллектуальное и нравственное, требуется время, и относятся к нему по-разному. К превосходству, я имею в виду, а не ко времени. Между тем, терпение этого человека может внезапно оказаться не безграничным и оборваться ровно в тот момент, когда вы сядете за стол, не вымыв рук.

Именно поэтому я чрезвычайно осторожна и бдительна, когда оказываюсь перед кухонным порогом.

– Всё в порядке? – спрашиваю я, будучи абсолютно уверенной, что ничего не в порядке.

Кухня, тем не менее, выглядит нормально. Тётка оборачивается: она несколько раскраснелась, в руках у неё пластиковый кувшин под молоко и пустая бутыль из-под масла; шкафчики с посудой разинули двери.

– Алиса, – пытается тепло улыбнуться мне тётка, одновременно закрывая шкафы, – ты уже вернулась? Аккуратнее, не заходи на кухню: у меня тут бутылка с маслом лопнула.

И я действительно вижу на кухонном кафеле глянцевую маслянистую лужу.

Лужи, позвольте, на пустом месте не образуются, равно как и бутылки не лопаются сами по себе. Её можно ронять на пол, можно наполнять песком и использовать, как гантель, можно сминать, можно бросать в огонь – она и тогда просто сморщится и ни за что не лопнет. Если бы пластик разваливался от малейшего к нему прикосновения, мир не говорил бы всё время ни о каких экологических катастрофах. Но пластик делается на века! Археологи будущего, найдя наши свалки, брошенные города и останки всякой животной мелочи, вроде черепах, застрявших в упаковке от пива, останутся уверены, что в наше время пластик был частью каждого уважающего себя живого организма и предназначался для защиты от злых духов и привлечении особей противоположного пола – археологи и историки почему-то поголовно уверены, что люди прошлого нуждались только в охране и оргазме, и я не вижу причин, по которым будущие поколения не станут думать так же о нас.

Однако я отвлеклась. Это злосчастное масло будто скалится мне с пола, говоря, что я ну никак не могу проигнорировать и его тоже, что мне придётся либо отправится на бал к Сатане, либо сойти с ума – иного выхода нет. Я тем более убеждаюсь, что это очередное Знамение, потому что тётку мою зовут именно Анной. И, по правде говоря, это уже совсем не смешно.

– Вам помочь? – произношу я. Губы у меня одеревенели, ноги стали ватными.

– Нет, – заверяет меня тётка, – я сама уберу.

Но я всё равно вешаю пальто на спинку ближайшего стула и иду за тряпкой. Мне очень не по себе от происходящего: такие, казалось бы, бытовые мелочи случаются всё время и на деле ни у кого не должны ассоциироваться с дьявольщиной. Ладно ещё козлы и чёрные кошки! А скажи я кому сто лет назад, что моя тётка разлила масло, потому что на землю явился Дьявол, меня бы сочли сумасшедшей. В принципе, даже без упоминания масла это прозвучало бы как бред, а уж с маслом и вовсе угрожало бы клеймом «неизлечимо».

– Покажись, – говорю я, с трудом скрывая злость, – и объясни, зачем ты всё это делаешь.

В надежде получить ответ таращусь в зеркало: где ещё появиться Лукавому и его прихвостням, как не в зеркале? Зеркала пугают и завораживают, отражения в них живут своей собственной жизнью и подходят к зеркалу лишь тогда, когда сами этого хотят. Не раз замечала, что в одном и том же зеркале при одном и том же освещении я кажусь себе десятком разных людей: у каждого своя история, свой взгляд на ситуацию. Мы собираемся все вместе и делимся переживаниями, накопленными за последние часы. Мы делаем это безмолвно: зеркала не пропускают звуков, зато прекрасно проводят потоки сознания – мы сплетаемся в единое целое, а потом расплетаемся и, унося на себе частички других реальностей, расходимся по своим зазеркальям. Самое приятное в таком обмене личной информацией то, что даже если зазеркальная я разболтаю что-то, на мне настоящей это никак не скажется.

Зеркала неодинаковы по своей проводимости: некоторые вообще на неё неспособны и на самом деле всего лишь отражают человека настоящего. Отражения эти обычно самые красивые, но задержаться возле таких зеркал не хочется: зацепиться там не за кого – и вы спешно поправляете свою причёску и уходите, уверенные в своей неотразимости, хотя на самом деле смотрели именно на отражение. Никогда не служат порталами в другие миры карманные зеркала и экраны телефонов – они слишком малы для этого. Не знаю, какого размера точно должно быть зеркало, чтобы через него можно было пообщаться с другим собой, но, согласно моей аксиоме, оно должно быть способно отразить одновременно глаза и сердце. Кроме того, место, где расположено зеркало-портал, не должно быть проходным: никакому зазеркалью не пробиться сквозь хотя бы десятки быстро убегающих отражений. Поэтому зеркала в коридорах, примерочных и общественных туалетах обычно не обладают свойствами проводников. Исключения составляют разбитые и те, перед которыми кто-нибудь умер, но от них обычно предпочитают избавляться, и лично мне ни разу не доводилось в такое смотреть.

В отчем доме лучшей проводимостью обладает метровое зеркало в моей комнате, здесь, в тёткиной квартире, это именно зеркало в ванной. Но Дьявол мне не отвечает, он не посылает даже какого-нибудь мелкого демонёнка, чтобы передать весточку: я вижу только саму себя, веснушчатую и с пушистыми волосами – совсем не пара Сатане.

– Ну и Дьявол с тобой! – ругаюсь в зеркало. Говорю это, конечно, не отражению и даже не зазеркальной себе, а непосредственно Лукавому. Может не отвечать, если не хочет, но это не значит, что он меня не слышит.

В коридоре быстро топочут маленькие босые ноги. Потом слышен грохот. Потом – плач.

Выхожу с тряпкой в руках и вижу: маленький Миша поскользнулся на разлитом масле. Трамвай, конечно, не появился и не отрезал ему голову, а Аннушка сидит рядом и пытается утешить несчастного, но всё равно вышло крайне неприятно.

***

У студентов имеется уйма причин опаздывать на пары, список их может варьироваться в зависимости от наглости обучаемого, уважения к преподавателю, курса, специальности и того, не приходится ли прослушивать этот курс повторно. Но в основном, от наглости. Если вы проспали – это ещё полбеды, а вот если после позднего пробуждения вы решаете сварить себе кофе и овсянку – нельзя же идти голодным! – принять ванну, накраситься, заехать к подруге за каким-нибудь каталогом… Словом, если вы смещаете приоритеты с учёбы на себя любимого, то это уже с некоторых сторон беда. Однако не стоит винить всех и каждого в наглости и неуважении к дисциплине: кто-то встал и даже вышел из дома вовремя, только потом всё равно застрял в пробке; у кого-то утром собаке стало плохо, а питомцев нельзя бросать на произвол судьбы, иначе сам в следующей жизни станешь больной бездомной собакой; а кто-то и сам заболел. А кто-нибудь ещё вообще не хотел приезжать на первую пару, но каким-то чудом оказался на месте слишком рано и решил не просиживать штаны в коридоре. Бывает и такое, что преподаватель сам систематически задерживается, и тогда студенты подстраиваются под него, приезжают позже или первый час степенно пьют растворимый кофе в кафетерии, и тогда, если профессора вдруг занесёт в аудиторию вовремя, он уже не будет иметь права ругать нерадивых и непунктуальных студентов. Хотя многие этим принципом пренебрегают и берутся судить других по своду законов, которым сами не следуют – жалкие люди, не заслуживающие на деле ни крупицы уважения, проще говоря, самодуры. Увы, все сферы жизни просто пронизаны ими, как рокфор плесенью.

Что касается меня самой, то причина моих систематических опозданий проста – у меня нет будильника. Совсем. Не признаю само их существование, как ненавижу прерывать сновидения, и при любом удобном случае выключаю несчастные звенелки, а то и разбиваю их. Людям стоит понять, что будильник есть зло в последней инстанции, и если Сатана и атаковал Землю техническим прогрессом, то он, несомненно, начал с будильника. Нет ничего хуже человека, проснувшегося по будильнику, выпавшего в мгновение из сонной реальности и совершенно не понимающего, где он и что он, однако неизбежно выносящего свою сонную обрюзгшую физиономию на улицу с тем, чтобы отравить настроение окружающим.

Итак, у меня нет будильника, и поэтому я проспала, однако я полна энергии, как созерцательной, так и деятельной, когда, на ходу натягивая халат, ступаю на кафедру хирургии. Здесь не бегают. Здесь не опаздывают, а задерживаются. Здесь стены, препараты, плакаты и инструментарий, да и даже сам воздух пропитаны духом советского союза, его монолитностью, тяжестью и степенностью, и я даже представить не могу, чтобы кто-то здесь стал кричать или отчитывать. Приходя сюда, я будто попадаю в музей, в место, где нельзя шуметь, где некуда торопиться.

Быть может, это несколько странно, но порой мне кажется, что при коммунизме отдельно взятому человеку уделялось больше внимания, чем сейчас. Уважения к нему было больше, что ли… Существует простая истина, о которой теперь, в погоне за повышением производительности, забыли: здоровый человек работает лучше, работает на совесть. Он не страдает от стрессов и некомфортных условий труда, от недосыпа и недоедания, не тревожится мыслями, где бы раздобыть ещё немного денег на оплату коммуналки, и не стоит ли утащить пару палок колбасы из цеха. К слову о колбасе, она тоже выходит лучше, если делать её по ГОСТу, из мяса, а это самое мясо не кормить геномодифицированной кукурузой и не обкалывать гормонами. Но так выходит дороже, а мир наш устроен таким образом, что ничего важнее денег в нем нет. И если я просплю лишний час, это будет час недоработки, и кто-то потеряет немного прибыли – сущие копейки, в общем-то, совершенно незаметные в его необъятном капитале, но этот кто-то слишком жаден до денег, он предпочёл бы, чтобы я работала круглосуточно, без перерывов на сон, обед и походы в туалет. А пока я здесь, дело обстоит иначе: можно самому расставлять приоритеты, и, если мне хочется спать, я имею право спать.

Не боясь получить выговор, стучу в дверь, приоткрываю её и бормочу:

– Извините за опозда… – и спотыкаюсь на полуслове: за преподавательским столом сидит Дьявол собственной персоной.

Своё старинное пальто он сменил на белоснежный халат, который болтается на Сатане, как на вешалке; козлиной бородки тоже нет – теперь и не скажешь уже с полной уверенностью, что перед тобой Лукавый. Но это он – я-то видела его без маскировки! И потом, резная трость при нём, хотя и не очень понятно, как он оперирует, если одна рука всё время занята… Это не очень хорошая маскировка.

Дьявол поднимает на меня взгляд, очень недовольный, почти суровый, и ненадолго замолкает. Все остальные откладывают ручки и тоже поворачиваются в мою сторону: воззриться на опоздавшую с порицанием и укором, понемногу изгоняя из самого этого места дух понимания, смирения и спокойствия, дух стабильности, монолитности и обстоятельности, как бы говоря: «Теперь и здесь всё по строгому распорядку. Проникнись духом капитализма и живи ради чужого блага». Мне это совсем не нравится, но делать, похоже, нечего. Противостоять одному только Сатане ещё куда ни шло, но толпе… Пожалуй, я не рискну.

– Прошу вас, – медленно и звучно – наверное, у него здорово получится читать лекции – произносит Дьявол, делая приглашающий жест к свободному месту.

Под молчаливо осуждающими меня взглядами прохожу к указанному месту и сажусь. Мишка Подпевайло недовольно подтягивает свой рюкзак поближе. Дьявол возобновляет свой рассказ о технике выполнения трахеотомии. Наклоняюсь к Мишке, тыкаю его локтем в бок.

– Это кто? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, как на идиотку. Вообще-то, на меня довольно часто так смотрят, а неприглядная правда заключается в том, что делают это люди непонимающие, закрытые, не обладающие, скажем так, необходимой для понимания информацией. Как нельзя начать читать, не зная алфавита, так нельзя вникнуть во многие вещи, если только о них не задумываться. Нынешняя же система образования не предполагает, чтобы кто-нибудь хоть о чем-нибудь в своей жизни научился задумываться. Вместо этого учителя обвиняли нас в обладании клиповым мышлением и неумением думать и концентрироваться. Сами они этого тоже не умеют. Они пересказывают своим ученикам готовые выводы, единственно верные, не допускающие оспаривания, и потому не предполагающие размышления о себе. Не уверена в том, задумывался ли кто-нибудь вообще об этих вещах, и дошли ли до нас выводы без изменений – ведь учителя, вне всяких сомнений, сделали их не сами. В их головы готовые выводы были вложены их учителями, которые тоже запрещали оспаривать. Великолепный образчик продуктов такой системы обучения преподавал у меня в школе литературу: я и по сей день поминаю недобрым словом эту чудную женщину, перевиравшую все сюжеты и самозабвенно уверяющую нас, что Воланд и Иешуа есть одно и то же. Дьявол, мол, и хромает потому, что ему гвоздь в ногу вбили… Расскажу ему – пусть посмеется!

Я не считаю допустимым жалеть идиотов и сострадать им, равно как и не хочу осуждать их: в конце концов, не мы выбираем себе учителей, однако именно мы сами решаем не сомневаться и не критиковать предлагаемые нам решения. Отказавшиеся от осмысленного потребления информации делают это осознанно и по доброй воле становятся идиотами. Нет, я не осуждаю их: страна у нас номинально свободная – пусть делают, что хотят.

На Мишку и его презрительный взгляд я, конечно, не обижаюсь: он, если бы и захотел, всё равно не признал бы в профессоре Лукавом Дьявола: у него попросту недостаточно данных, чтобы сопоставить. Для него наш новый хирург – это просто немолодой хромой мужчина с гетерохромией, да и то, если только сам Мишка знает слово «гетерохромия».

– Новый препод, – недовольно бурчит он, поняв, что я искренне жду ответа, а пристальные взгляды нисколько меня не смущают.

– Это-то понятно, – отвечаю. – А старая где?

По лицу – Мишка заказывает глаза и начинает хватать ртом воздух, чтобы успокоиться – понимаю, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не ответить мне рифмой. А что, позвольте, странного или досаждающего в моём вопросе? Не хочет же он сказать, что кроме меня, им никто не задался? В этом меня не переубедить.

Ясное дело, что кто-нибудь да спросил у Сатаны, с какой это стати он сюда явился. Не сомневаюсь даже в том, что некоторые уже заподозрили нечисть в хромом мужике – все вокруг слепыми быть не могут. Но к Мишке это не относится; не удивлюсь, если Дьяволу это известно, и он неспроста меня сюда усадил, желая оградить от ответов. Мишка один из тех людей, которые головой не вертят, никого не спрашивают, дополнительных источников информации не ищут, да и вообще, живут, как живётся. Самих себя они гордо именуют просветлёнными и плывущими по течению, и находятся такие, что действительно приходят в восхищение и желают подобному стилю жизни подражать. С одной стороны, конечно, плыть по течению неплохо, но всё-таки стоит время от времени поднимать голову и проверять, не несёт ли оно тебя к водопаду или к порогам. Не знаю пока, с чем лучше сравнить пришествие Лукавого, но это что-то, я уверена, по голове огреет каждого.

– Не знаю, – бурчит Мишка. – В декрет ушла.

Есть определённая прелесть в общении с людьми неинтересующимся и болтающими первое, что в голову придёт. Мне лично любопытно, что такого творится в жизни у Мишки, если первым, о чём он подумал, был декрет, потому как ушли не в него: старому преподу было уже за пятьдесят… Об этом и сообщаю Мишке.

Неожиданно ловлю себя на мысли о том, что он, может, вовсе и не из тех, кто не интересуется, а просто со мной говорить не хочет. С одиночками такое случается, и притом довольно часто. Если у нас и заводится компания, желающая посвятить во все тайны с подробностями, то делает она это обычно из жалости, думая, что мы ущербны и несчастны, раз не сумели завести друзей среди чужаков. Нет ничего хуже общения из жалости – оно в любом случае оставляет тебя одиноким. Оно неестественно. Естественное общение зарождается из общего интереса к проблеме, из схожего взгляда, из пересекающихся систем ценностей, искусственное подобно продукту с ГМО и сводится к поддакиванию и желанию поскорее сбежать. Непонятно, зачем сердобольные так мучают и себя самих, и своих собеседников. Непонятно, чем может заниматься человек, если ему жаль сказать больному, что он болен, ученику – что он не успевает и должен посещать дополнительные занятия, подчиненному – что работа его никуда не годится. В некотором роде они такие же социальные инвалиды, как и мы, одиночки.

Обнаруживаю в себе даже остаточную благодарность к Мишке за то, что он честно не изображает заинтересованности.

Кроме того, обнаруживаю, что в аудитории стало подозрительно тихо, и десятки глаз снова устремлены на меня. Сатана тоже смотрит, неотрывно, внимательно, с презрением и ненавистью во взгляде: ещё немного, и, плюнув на меня, пойдёт искать новую королеву.

– Вы считаете, – чеканит он, театрально прикрыв глаза, – что недостаточно помешали нам своим опозданием? Будьте добры помолчать.

А он хорош, чёрт! Как вжился в роль! Ещё немного, и я сама готова буду поверить, что он не Дьявол.

Собственно, уже почти готова: разве можно Дьявола вывести из себя простой болтовней? Да и будет ли он притворяться профессором сам, не принуждая к чёрной работе свиту? Нет, пожалуй, не будет. А может, он раньше так не делал… Раз говорят, что люди способны меняться, почему бы не измениться Сатане?

С другой стороны, довольно наивно было бы полагать, что Дьявол – плохой актёр и никудышный притворщик. Он прикидывался змеем. Он притворялся уже профессорами. Он бывал даже собакой. Он может снова сделать вид, будто он ангел… Словом, это такое существо, от которого никогда не знаешь, чего ждать, и который всегда может таиться где-то поблизости. Будет ли он в отражении, соседом в трамвае, сбежавшим от хозяев пуделем – мы ни за что этого не узнаем, пока не станет слишком поздно, а вокруг не начнёт твориться чертовщина. Тогда люди вспомнят и всё поймут. Безумцы будут оправданы, а граждане вменяемые гордо, но доверительно будут признаваться друг другу: «Я знал, что это он!». Задним-то числом все они великие прорицатели!

Тихо извиняюсь, утыкаюсь в свою тетрадь, пишу тему. Почерк у меня мелкий и кудрявый, будто овечья шерсть. Даже и не знаю, что это должно сказать обо мне…

Писать не хочется: тема неинтересная, да и вообще я не люблю хирургию. Знаю, что это полезно, и она должна бы пригодиться мне в будущем, но пока мы режем шеи и животы здоровым животным, не нуждающимся в операции, и мне жаль их. Сказать по правде, я вообще довольно слабохарактерная, и, наверное, мне здесь не место.

Это место меняет каждого, кто приходит сюда: почти не бывает таких, кто подходит ему сразу. И дело, конечно, не в самом месте, а в его обитателях – тех, кого изменили давным-давно, учителях, в чьи головы вложены готовые выводы… Могу с уверенностью сказать, что, придя сюда год назад, я любила животных немного больше, и что-то во мне тихо шепчет, что, уйдя, я перестану любить их совсем. Когда нам сказали на первом курсе, для чего нужен ветеринар, я пришла в ужас: «… чтобы человек не заразился, употребляя в пищу молоко и мясо». Их не нужно любить. Их нельзя любить. Они всего лишь продукция для нас. Тогда это повергало меня в истерику, теперь я спокойно отношусь к сему факту, и быть может, к выпуску он намертво въестся в мой мозг.

Пока думаю об этом и сопоставляю свой моральный облик с требованиями, Дьявол заканчивает объяснения и отправляет дежурных за козлом.

– Остальные застёгивают халаты и идут в операционную, – велит он.

В аудитории не раздаётся ни слова, ни перешёптывания: все послушно откладывают конспекты, встают и уходят, на ходу застёгиваясь. Это было бы совсем жутко, если бы двигались они синхронно, но движения разрознены, а поступь нестройна, и это немного успокаивает меня, потому что воцарившийся с пришествием Сатаны порядок и раболепное послушание несколько настораживали и наталкивали на мысль о том, что Лукавый взял, да и заменил настоящих людей куклами, иллюзиями или собственными прихвостнями, велев им сидеть тихо и строго следовать его указаниям.

Тоже встаю и иду, но против потока – к преподавательскому столу. Сатана сидит неподвижно, будто бы как раз ожидая меня; пальцы медленно постукивают по резному набалдашнику, на худых руках проступают голубоватые вены. Дьявольски красивые руки! На мгновение даже ловлю себя на мысли, что он мог бы подойти почти к любой девушке и вкрадчиво пригласить её пойти с ним на бал. О, она бы согласилась: женщины нынче пошли неразборчивые, прыгают в койку к каждому первому, и оправдывают себя равенством с мужчинами, для которых, как для охотников, такое поведение приемлемо и даже одобряемо. Вот только нет больше среди них охотников: сплошные собиратели и падальщики, шарящие в жухлой траве в поисках того, что ещё не растащили. Жалкие существа! На деле я не порицаю ничей образ жизни, и каждый волен вести себя так, как он сам желает, вот только оправдания их нелепы и прежде всего служат затем, чтобы не казаться такими уж мерзкими самим себе.

Человек, знающий хотя бы самую малость, понимает, что переубедить других получается редко, а переубедить идиота – дело и вовсе невозможное. Человек, знающий немного больше, понимает к тому же, что каждый волен жить своим разумом, и переубеждать кого угодно в чём бы то ни было – последнее дело. Хочешь – ложись под Дьявола, хочешь – под бомжа Герасима, а можешь до конца дней своих хранить девственность и переехать жить в Тибет, но только всегда стоит помнить, что окружающий имеет право хотеть чего-то иного.

Я только не понимаю, отчего же Дьявол не взял первую же попавшуюся доступную особу, потому что ему, кажется, не очень важно, чтобы были соблюдены хоть какие-нибудь критерии. А выглядит он презентабельно и женщин, несомненно, привлекает.

Однако я подхожу к нему не затем, чтобы выразить своё восхищение, благоговение или возмутиться выбором королевы. По крайней мере не сразу, не пока товарищи мои находятся в аудитории и вообще в зоне слышимости.

– Отметьте опоздавшую, – прошу я, мельком поглядывая на дверь, за которой скрывается последний.

– Фамилия? – зачем-то требует Дьявол, наклоняясь к журналу.

Трижды «ха!» – будто он её не знает или впервые меня видит!.. Или всего лишь поддерживает затеянную мной игру, мы будем притворяться при всех остальных, будто я не знаю, кто он, и что ему нужно? Что ж, нас и правда могут ещё слышать, и я подыгрываю:

– Вишнёвая. – И тут же, не выдержав распиравшего меня последние полчаса любопытства, прямо замечаю: – Не знала, что вы ещё и хирург.

– Отчего бы и нет? – удивляется Дьявол. Похоже на искренность, вот только всё равно с примесью презрения и отвращения. – Вам ведь известно, Алиса Евгеньевна, что я никогда не был подобен вам, что я творение бога? Известно, я полагаю. Тогда скажите мне, может ли человек, срань господня, уметь делать нечто такое, что не под силу мне?

Довольно резкие слова. Они подстать однако его жёсткому, пропитанному ненавистью взгляду. Я понимаю, что в эту минуту он впервые говорит о людях искренне, без наигранных, хотя, возможно, и присутствующих в нём в некоторой степени сострадания и сожаления. Я понимаю, что он презирает и ненавидит весь мой род, включая и меня саму.

– Вы подослали ко мне свою ведьму, – говорю я, вместо ответа на его вопрос. Сатана ведь всё равно не ждал на него ответа.

У меня нет сейчас времени размышлять о его словах, вопросах и интонациях, о его взгляде и о жестах – надо расспросить обо всём, пока он не ушёл, пока пара не кончилась, пока я помню, потому что эти размышления наверняка унесут меня очень далеко, и я уже не вспомню даже, с чего они начались, не то, что предшествовавший им разговор. Тем более, что в меня закрадывается подозрение, будто Дьявол прав, и обижаться будет не на что. Это всё равно, что сказать собаке, что она собака, и потому глупее меня, человека. Нельзя на такое обидеться.

Замечаю, что на слова о ведьме Сатана только удивлённо и непонимающе приподнял бровь.

– Рыжая такая, – кидаюсь я объяснять. Может, у него и много ведьм, и Дьявол и сам забыл, которую из них отправил портить мне жизнь. – Я видела её со Вторым Знамением.

– Ах, Роза! – лицо Дьявола на миг озаряется пониманием и тут же снова становится суровым и мрачным.

Он поднимается, расправляя на себе халат, из-за которого кажется ещё более худым, чем на самом деле, и приглашающе указывает на дверь тростью. Послушно иду, за спиной слышу едва уловимые шаги и мерный звонкий стук трости.

– Я не посылал её к вам, Алиса Евгеньевна, – сообщает Дьявол. – Роза докучает вам? Что ж, это её личное дело. Я, конечно, могу потребовать, чтобы она немедленно оставила вас в покое и впредь пряталась за дерево, едва вы покажетесь на горизонте, но за это вы тоже окажете мне услугу…

Наверняка повернись я сейчас, наткнулась бы на многозначительный взгляд прямо в душу. Но может, я и ошибаюсь: Дьявол не похож на любителя избитых пошлых фраз и двусмысленных намёков – он пока говорил прямо и глядел совсем не двусмысленно, а просто с отвращением. Я в любом случае не оборачиваюсь, чтобы проверить.

– А вы? – спрашиваю я, вместо жалоб на ведьму. – Скажете, вы тоже оказались здесь случайно?

– Отнюдь! – возражает Дьявол с заметно слышимой усмешкой. – Я здесь, Алиса Евгеньевна, чтобы почаще напоминать вам, что вы нужны мне. – Он делает паузу и тяжело вздыхает, будто и сам бы рад отказаться от этой затеи и выбрать королеву из тех, кто не отказывается от заманчивых предложений. – Помните, Алиса Евгеньевна, взамен можете попросить, чего угодно.

Останавливаюсь перед дверью в операционную: за ней слышны переговоры и громкий смех, чья-то ругань и козлиное блеянье.

– Но почему я? – спрашиваю у Дьявола громким шёпотом: они наверняка не услышат нас сквозь дверь и царящий внутри шум.

Но Сатана не отвечает мне. Он даже не смотрит на меня. Просто толкает дверь, и мне приходится замолчать. Мы заходим. На нас бросают двусмысленные липкие взгляды, а кому-то совсем не интересно, и сплетничать он не намерен. В операционной в мгновение ока воцаряется тишина.

***

В темноте все кошки чёрные. Это естественный их окрас, легко выдающий тьму и двуличие, сидящие у кошек внутри. Кошки любят притворяться, любят играть и путать, любят прикидываться другими кошками, приходить к их хозяевам домой, есть чужую еду, ходить по столам, рвать колготки, оставлять затяжки на диванах. Среди них бывают и особенно гордые, плюющие на чужое мнение: они не выдумывают себе красивого окраса, они черны, словно уголь, и редко к кому ластятся.

Ночью, когда тьма стирает меж ними различия, кошки собираются у помоек, чтобы обсудить день прошлый и дела дня грядущего, чтобы выбрать того, кто пойдёт на разведку, и оговорить план действий, чтобы выслушать вернувшихся из ада и оседлавших козлов. Кошки встречают своих обидчиков под теми окнами, где нет в эту ночь пьяниц, и с отчаянным воплем «Не смей больше мной притворяться!» бросаются в бой. Фамильяры, чаще настоящих кошек осмеливающиеся носить чёрный окрас, возвращаются к своим хозяевам с донесениями и сплетнями. Те из них, кто ничего не сумел узнать, приносят откупных крыс, воробьёв, а самые удачливые ловят двухвостых ящериц. Других и вовсе ведьмы вытряхивают из котлов, где фамильяр сладко спал, и отправляют на разведку.

Второе Знамение как раз из тех, кого вытряхнули в эту ночь из котла. Он немного благодарен Розе за то, что она успела сделать это до того, как налила на кота бычьей желчи и поставила котёл на огонь. Но лапу он всё-таки ушиб и демонстративно хромал до самой двери туалета, которую ведьма честно держала открытой.

Ночной воздух полон сырости, на мокром асфальте отражаются горящие фонари. Второе Знамение идёт неспешно, высоко задрав плешивый хвост: поручение пустяковое, не требующее спешки, да и вообще выполнения. Зачем, позвольте, следить за королевой? Она не сбежит, как не сбежала до сих пор, и даже не станет прятаться. Она не пойдёт в церковь просить защиты, потому что не видит во всех них угрозы. Да в конце концов Дьявол их об этом не просил! Он присматривает за королевой лично и сам хочет изловить её. Ах, как было бы славно прислуживать самому Сатане, который не отдаёт таких бестолковых распоряжений! Но котам не пристало служить кому бы то ни было, а фамильяр Дьяволу и вовсе ни к чему… Не стоит ли перекинуться в козла?

Думая об этом, Второе Знамение пересекает площадь. Ну конечно, он не оставит Розу: она позаботится о нём, а он – о ней. И если только ведьме будет легче от того, что кот присматривает за королевой, то он, разумеется, пойдёт и присмотрит.

По дороге, обдавая брызгами тротуар, проносится одинокая тойота. На Второе Знамение грязная дождевая вода тоже попадает, и он недовольно шипит вслед уезжающему автомобилю. Кое-где ещё горят вывески магазинов, но витрины черны: лишь изредка в них можно увидеть отблеск хрустальной люстры или глянцевого манекена. Но Второе Знамение не крутит головой, осматривая окрестности: время перевалило за полночь, королева скоро может пожелать уйти домой, и тогда фамильяру ничего о ней не разузнать. Впрочем, ведь если она уйдёт, это уже будет кое-что: по крайней мере он будет знать, что она в порядке.

Из каменной урны наперерез ему бросается тощий облезлый кот. Второе Знамение без труда определяет, что при свете этот голодранец серый и полосатый.

– У тебя что-нибудь есть? – беззастенчиво спрашивает серый. В глазах его однако заметна тревога.

– Например?

– Информа-а-ация, – тянет серый, обегая Второе Знамение то справа, то слева, и здорово ему мешая. – Я же вижу, ты фамилья-а-ар. Может, выведал чего?

«Хитёр! – почти с восхищением замечает Второе Знамение. – А уж наглый-то какой! Далеко пойдёт. Может, присоветовать Розе взять его?»

Он уже знает, что ни за что не попросит ведьму взять ещё одного кота домой. Более того, он не позволит это, даже если Роза сама захочет – станет он делить с каким-то блохастым свои обрезки колбасы!

– Всё, что уго-о-одно! – почти умоляет его серый. – Тебе-то хорошо, тебя кормят, а у нас самые роскошные помойки оккупированы советами сплетников.

– У тебя же своя есть, – недовольно замечает Второе Знамение, косясь на маленькую каменную урну и отколотыми лепестками резного цветка.

– Из неё бомжи уже всё выбрали, – почти ругается серый. – Ну что тебе, жалко?

Второму Знамению, конечно, не жалко, вот только в дела Дьявола нос совать не следует, равно как и болтать о его перемещениях и приказах. Если узнает, голову оторвёт, и тут уж не поможет ни Роза, ни магия, ни бродячий серый кот. А Сатана узнает.

Однако серому коту терять нечего, и он не отвяжется, пока не выведает что-нибудь, и, конечно, не поверит, что ведьмин фамильяр совсем уж ничего не знает. А пока он здесь, так и придётся Второму знамению терять время, и королева уйдёт…

– Ладно, – соглашается он: о поручении Розы, наверное, можно и рассказать. – Я иду присмотреть за королевой. Идём со мной: будут тебе и сплетни, и место на помойке.

Довольно замурчав, серый кот бежит следом за Вторым Знамением. Он предвкушает свой сытный ужин и почётное место, с которого поведает о том, что видел саму королеву.

Они находят девушку там, где Второе Знамение как раз надеялся её отыскать: на лебедином мосту – забираются на парапет, откуда их не видно и начинают пристально следить, нервно покачивая хвостами. С ней незнакомый обоим котам человек. Он молод, примерно её лет, от него пахнет хвоей и свежевыглаженной рубашкой. От этого тёплого запаха даже серому делается уютно.

Королева грустна и молчалива, стоит ссутулившись возле перил. Она переводит взгляд с железнодорожных путей на редкие звёзды, виднеющиеся в просветах туч, и затягивает:

– Midnight. Not a sound from the pavement…

Спустя несколько строк она берёт неверную ноту и сбивается. Не намереваясь больше петь, она отходит от перил и опускает взгляд.

– Здорово, – невпопад и нечестно говорит ей человек. Королева знает, что он лжёт, что она не умеет петь, но не возражает ему: она не любит пустых споров. – Что это?

– Из «Кошек», – отвечает она. – Привязалась, уже несколько месяцев пою… Терпеть не могу «Кошек».

– А мне нравятся…

Она только усмехается, не веря сказанному. Не понимая, как можно любить мюзикл и не помнить его главную арию. Но люди часто говорят ей, будто любят что-нибудь, на самом деле сохраняя равнодушие, а то и вовсе не зная, о чём идёт речь. Люди часто ей врут, и она научилась быстро распознавать лжецов. Когда-то ей даже доставляло удовольствие ловить людей на их собственной лжи, но со временем это наскучило. Наскучили даже сами люди, пустые и фальшивые, прикидывающиеся друг другом и ей самой, притворяющиеся друзьями и влюблёнными, пытающиеся изменить её саму, нацепить на неё такую маску, которая им бы понравилась.

Но она до сих пор не носит масок, обрекая себя на одиночество и бесконечное разочарование. Она любит нескольких людей, таких, как она сама, любит честных животных. Она начинает даже проникаться симпатией к Дьволу, у которого на лице написано всё, что он думает, слова которого не противоречат этому выражению.

Она садится прямо на асфальт, не боясь испачкаться. Он опускается рядом с ней и обнимает за плечи. Она сидит неподвижно.

Небо за спинами домов начинает светлеть. Серый кот, недовольно перебирая лапами, поднимается: ничего интересного он не увидел, за рассказ о том, что королева пела на лебедином мосту, ему разве что огрызок яблочный отдадут. Второе Знамение тоже встаёт, они синхронно спрыгивают с парапета и расходятся в разные стороны. Серый отправляется на поиски желающих услышать его рассказ и угостить барда кусочком сыра или мышиной лапой, Второе Знамение подходит прямо к девушке и трётся головой о её локоть.

– Привет, Второе Знамение, – улыбается она.

Они оба знают, что он выглядит, как любой другой чёрный кот, как вообще любой кот ночью. Она называет его так в шутку, может быть, самым краем сознания подозревая, что фамильяра отправили следить за ней.

Кот приветственно мяукает ей в ответ и забирается на колени.

Ноябрь

К своей личной ведьме Сатана относиться совсем недурно: у Розы в распоряжении не только отдельная спальня, но и даже свой санузел, в котором рыжеволосая проводит большую часть дня. Там кафель и эмаль – они горят куда хуже, чем дерево, которым в её спальне выстелен пол, и бумага, которой оклеены стены. Люди – странные существа с чудными повадками! Они слишком много мнят о себе, они абсолютно уверены в том, что подчинили огонь! Но огонь есть стихия, а стихия подчиняется только богам. И люди должны быть покорны богам, просить у них милости, просить у них права взять толику стихии и воспользоваться ею. На непокорных боги гневаются: они поджигают дерево и бумагу, топят урожаи, осыпают горы оползнями на людские головы, насылают ураганы и бури. Но люди давно перестали слышать, давно перестали быть осторожными, они не склоняются более с благодарностью перед дарами богов, они с жадностью требуют ещё. Несмотря на юность и неопытность, Роза уже чувствует их гнев и знает, что скоро людям придётся расплатиться за свою жадность. Она только надеется, что к тому моменту ей удастся покинуть мир людей.

Эта ванная напоминает Розе стены родной академии: их гладкость позволит быстро смыть ядовитые брызги, их невоспламеняемость позволит развести огонь. Их учили осторожности. Их учили тому, что нельзя присваивать стихию и управлять ей, что нужно просить на то позволения бога, её сотворившего. Все они в некотором роде жрецы, и, хотя Розе часто говорили, что Дьявол теперь защитит её от любой напасти, ведьма не желает рискнуть. Она опускается на колени, складывает на них ладони и пробует очистить свой разум.

– Великий Сварожич, – произносит Роза ровно и негромко, уверенная в том, что её всё равно услышат, – смиренная Роза из рода Северных Ветров взывает к тебе. Прошу милости твоей, позволь мне сегодня пользоваться огнём, твоим даром всем смертным.

Великий Сварожич молчит— он никогда не отвечал ни на просьбы самой Розы, ни на молитвы старших её товарок и даже учителей. У молодых ведьм даже зарождается новое течение: они полагают, что отсутствие ответа от старых богов означает их гибель. Они перестают молиться или делают это неискренне. У Розы на этот счёт своё мнение: конечно, ВеликийСварожич не отвечает всем и каждому – у богов, ясное дело, всегда найдутся занятия поважнее и поинтереснее, чем ответы на все подряд молитвы: тому пошли милость, от этого прими жертву, на неверующих и богохульников нашли разрушения… Роза верит, что изредка Сварожич отвечает кому-нибудь, но только самым преданным жрецам, которые всю жизнь посвятили служению ему.

Пока же ВеликийСварожич не скажет иного, его молчание можно расценивать, как согласие, аотсутствие внезапно вспыхнувшей душевой занавески – как благосклонность бога. Роза чиркает спичкой о коробок и, стараясь не дышать, поджигает фитиль спиртовки, стоящей прямо под котелком с водой. Огонёк горит ровно и не гаснет – ВеликийСварожич ответил на молитву.

Но не одному только богу огня Роза молится в рассветный час. Она вновь принимает позу смирения: руки складывает на коленях, опускает голову.

– Великий Анголон, владыка магии, смиренная Роза из рода Северных Ветров взывает к тебе. Не просила никогда для себя, но для ближнего своего. Славила тебя каждый день, и каждый день громче, чем в день прошедший. Прошу милости твоей: наполни стихией магии руку мою. Не откажи мне в этой малости, чтобы могла и дальше славить тебя и веру в тебя по миру нести.

В отличие от бога огня, от Владыки Анголона Роза ждёт ответа: она отдана ему всей душой своей и предана ему всем сердцем своим. Но и он безмолвствует в этот час.

По просьбе ведьмы однако рука её наполняется силой и энергией, вены охватывает золотое сияние. Розе до сих пор тяжело справиться с ним, от захлестнувшей волны стихии перехватывает дыхание и слезятся глаза. Однако спешить нельзя, ошибка может быть фатальна, и Сатана ни за что ей этого не простит. На ощупь она отыскивает в своём сундучке кисет с листьями крапивы, развязывает тесьму, зачерпывает горсть. Сразу становится немного легче— часть магии переходит в листья. Роза с облегчением вздыхает.

С ночной вылазки возвращается Второе Знамение, дверь для него оставляют слегка приоткрытой, кот толкает её лбом и заходит.

Для него всё стало несколько проще после переезда сюда: в отеле двери открытыми не оставляли, да и на лифте коту разъезжать не больно-то удобно, а дверь, ведущую на лестницу, они запирали… Да и вообще, говоря откровенно, не жаловали они там постояльцев с животными. Но Дьявола мнение Второго Знамения не больно-то волновало: пентхаус господина Щапоньева его вполне устраивал.

Он однако давно не поднимался в мир людей и оттого не знал, как круто может обернуться дело, если вышвырнуть из квартиры медийное лицо. Не то, чтобы господину Щапоньеву поверили все и сразу, но из Ялты он возвратился быстро и рьяно кинулся возвращать себе выставку, картины с неё и, в конечном итоге, номер в гостинице. От одного только Щапоньева избавиться – невелика наука, а, впрочем, Дяьвол мог бы взять себе труд одурачить всех окружающих, заставить их забыть о нём самом и о произошедшем, свести несчастного художника с ума… Это было бы так весело! Но Тенёв так некстати присмотрел им квартиру побольше и даже уже выдворил из неё жильцов. Второе Знамение так у не удосужился спросить, куда же делись несчастные – всякий раз у него находились темы поинтереснее.

Теперь же, неслышно ступая по длинному коридору, Второе Знамение даже рад такому стечению обстоятельств. Тут можно спокойно ходить, тут во дворе живут другие кошки, которых при необходимости можно сделать своими глазами и ушами, заставить следить за королевой, за Дьяволом или за кем угодно другим из свиты.

Рассвет ослепительно золотист, он подсвечивает оконные стёкла и гротескно вытягивает тени цветов на подоконнике и стоящем под ним журнальном столике. Между листьями монстеры снуёт испуганный комар: он явно запутался в направлениях, во времени и в собственной жизни и суетится просто для того, чтобы делать хоть что-нибудь, что может отвлечь его от бренности бытия – совсем как человек! Усилием воли Второе Знамение подавляет в себе желание кинуться на комара, прикончить его и избавить несчастного от страданий. Нет, сейчас нужно идти к Розе – она ждёт его с докладом о королеве, с докладом неважным и неинтересным, но всё-таки ждёт.

В конце коридора три спальни, и во всех них царит тишина. В ближайшей обитают Тенёв и Мариус. Вампир, конечно, уже забрался в гроб, прячась от болезненно-ярких солнечных лучей; он уже распорядился прислать себе новый дорожный гроб, но служба доставки медлит, и пока Мариусу приходится спать в испорченном бесами. Отверстия в крышке он кое-как заклеил изолентой. Тенёв понемногу стекается в комнату, гонимый солнцем с улицы: его время – ночь, ранние утра и закаты – время длинных теней и самых больших откровений, и демон редко, когда упускает возможность подслушать, подсмотреть, а потом подшучивать над людьми, толкая ихк различным непростым ситуациям, за которыми находит забавным наблюдать. Дальше друг напротив друга двери в спальни Дьявола и Розы с ним, Вторым Знамением. Сатана не спит: стоя на балконе, он с недовольным видом крутит в пальцах мундштук: от открывающегося с балкона вида на пустырь и облупленный детский сад так и тянет закурить.

Второе Знамение протискивается в оставленную ведьмой щёлку между дверью и косяком и идёт в ванную, откуда слышится тихое бормотание: Роза вслух проговаривает рецепт, чтобы ничего не забыть. Фамильяр, не здороваясь, проходит вглубь ванной и сворачивается клубком возле сундучка с травами, кореньями и настойками, откуда притягательно пахнет рыбьими глазами. Глаз Второе Знамение однако не закрывает и пристально следит за руками ведьмы.

– Ну, – спрашивает Роза, помешивая своё варево деревянной лопаточкой; на поверхности его лопается крупный пузырь, и ванную наполняет затхлый болотный запах, – видел королеву?

– Видел.

– И что она?

Худенькая рука Розы тянется к сундучку, и Второе Знамение быстро и с готовностью переворачивается на спину и раскидывает лапы в ожидании, что ему почешут живот. Но ведьма слишком увлечена и не обращает на кота внимания.

– Да ничего, – не скрывая обиды, отвечает фамильяр, – гуляет, песни поёт… Сказала, что не любит кошек…

– А что-нибудь важное? – нетерпеливо и нервно требует ведьма. – Что-нибудь важное она сказала? Сделала? Чем мы её будем на бал заманивать?

Она снимает котелок с огня, ставит его на пробковую подставку и гасит горелку. Получившаяся слизь не только пахнет болотом, но и внешне очень его напоминает. Роза поднимает лопаточку, и густое зелье тянется за ней: довольства у ведьмы это не вызывает.

– Да ничем не будем, – безразлично отвечает Второе Знамение. – Тебе что, больше всех надо? Он тебя не просил о слежке и информации, Он сам за это взялся… Не суетись, Роза, куда она от нас сбежит?

– Уже сбежала один раз! – Роза горестно разводит руками. – Я-то думала устроиться вместе с ней на работу, подружиться, узнать, чего она хочет, а…

С каждым сказанным словом голос её становится всё тоньше, глаза и кончик носа краснеют так, словно ведьма вот-вот голова расплакаться. Второму Знамению немного жалко её, но вместе с тем и стыдно за Розу: она раньше не была такой плаксой, была сильной и уверенной себе, потому Дьявол и выбрал её, но теперь, когда он не видит, ведьма хнычет. Фамильяр боится, что она может не справиться с такой честью и ответственностью, с тем давлением, которое оказывают на ведьму, как на часть свиты. Он боится, потому что не знает, как ей помочь.

К счастью, Роза не успевает закончить фразу и расплакаться от осознания того, что упустила королеву прямо из-под носа: потому что за унитазом что-то начинает звонко гудеть. Второе Знамение вскакивает и громко шипит. Ведьма смотрит на него с недовольством и достаёт из-за унитаза телефон.

Эта странная вещица одновременно пугает и завораживает Розу: в академии, где она содержалась постоянно с пяти лет, был всего один телефон, стационарный, дисковый, с кудрявым проводом, стоящий в кабинете директора. А мир людей, стало быть, наполнен вот такими, по мнению старшего поколения, изобретениями Лукавого, которые обитателей мира Лукавого приводят в ужас! Сам он, впрочем, ничего не пугается, но ведь Дьяволу и не пристало бояться чего-нибудь, кроме креста и святой воды.

Так у них повелось ещё с тех пор, как они два месяца назад заняли номер товарища Щапоньева, что любое достижение техники, современнее лампочки, немедленно расколачивалось чем-нибудь тяжёлым или выносилось на улицу на вытянутых руках, словно бомба. Духи и нечисть сторонятся технического прогресса, они бегут от больших городов и проклинают урбанизацию: сквозь синий экран не украдёшь чужую душу, не укусишь за шею того, кто довольствуется общением в сети и избегает личной встречи, не похитишь ребёнка, не унесёшь его в лес, если леса рядом нет. Одному только Дьяволу с изобретением электронных подписей стало многократно легче заключать свои сделки. Остальным остаётся крушить и ломать, сплёвывать через правое плечо, стучать по дереву да укрываться от объективов камер любопытствующих и нескромных.

Но этот телефон Роза оставляет себе, потому что у всех в её магазине такие есть, потому что в этом мире без таких, похоже, не обойтись, и с ним надо как-нибудь разобраться. Вот только он то и дело начинает трещать и пиликать, чем очень пугает ведьму. На этот раз она решает не отступать и храбро проводит по экрану вверх, куда указывает ей зелёная стрелка.

На пару секунд в туалете повисает тишина. Потом из телефона доносится неуверенно:

– Алло? Алло?!

– Что… Что вам нужно? – собрав всю свою смелость в кулак, спрашивает Роза.

– Кто это? – удивляются на том конце. – Позовите Сергея Борисовича.

– А-а… А его нет… Он уехал. А телефон оставил дома.

– И когда вернётся?

Голос делается настороженным и недовольным, будто подозревает, что телефон могли и украсть. Воровка явно неопытна и молода: не вытащила симку, не продала первому встречному, к тому же по глупости ответила на звонок… Но, может, просто нашла телефон на улице? Зачем же тогда врать?

– Этого никто не знает! – громко мяукает Второе Знамение и бьёт толстой лапой по красной кнопке.

Человек по ту сторону очень удивляется такому повороту событий и ещё больше уверяется в своём предположении, что Сергея Борисовича ограбили, и непременно нужно заявить в полицию и потребовать отследить номер. Хотя, может уже быть поздно… Девчонка, может, и дура и не сообразила сразу, что от краденного надо избавиться, а вот этот противный гнусавый мужик, что был с ней, наверняка сделает всё, как надо. Но попытаться стоит…

– Зачем ты ответила? – возмущается Второе Знамение, прохаживаясь туда и обратно по довольно невместительной ванной. – Ты ведь знала, что им нужен будет хозяин, а не ты! Из-за этой штуки у нас наверняка будут неприятности, нам нужно от неё избавиться.

Роза согласно кивает, бросает телефон в унитаз и нажимает на кнопку слива. По собственному разумению это кажется ей достаточным, чтобы вывести любую технику из строя. Второе Знамение полагает, что им остаётся только надеяться.

От пережитого мгновение назад ужаса Розе всё ещё нехорошо. Она не знает, как работают «дьявольские» устройства, не знает, что будет с ней теперь. Единственный, кто знает людей и может помочь – сам Дьявол, но к нему с такой пустяковой проблемой ведьма идти боится. Единственный, у кого помощи просить можно – собственный кот, но только коты в людских технологиях смыслят мало… Роза перебирает в голове имена старых богов и думает, которому из них помолиться о своём будущем.

Громко хлопает дверь. Слышится ровно два тихих удара каблуков, между которыми – сухой стук трости по паркету.

– Немедленно все сюда! – велит Дьявол.

Голос его строг, тон не терпит возражений и пререканий, однако Сатана не кричит: уверен, что его и без того услышат. Ему не пристало повышать голоса – чем тише говоришь, тем внимательное слушают. Этому он научился у ораторов древности, а может, сам их этому приёму научил… Теперь уже неважно: все они умерли и попали не бог весть куда, потому как не было в их время ни рая, ни Иисуса, и теперь уже не сыщешь концов с концами, и не выяснишь, кто же первый приучил человека слушать внимательно.

Дьявол опускается в кресло лакового дерева и красной парчи – дорогая вещица, как, впрочем, и вся квартира; Тенёв сослужил ему хорошую службу, отыскав её – напротив окна, залитого солнечным светом, с мечущимся комаром. Мановением руки он заставляет комара замереть и упасть на подоконник—всё едино, скоро зима, и комарам пора бы отложить яйца и упокоиться с миром. Надеется ли комар, доживший до ноября, и отыскавший приоткрытое окно, за которым можно согреться, что после долгих холодов снова придут май и лето? Люди надеются. Люди не верят ни в Бога, ни в Дьявола, гордо заявляют, что сами управляют своей жизнью, но стоит начаться трудностям, стоит прийти зиме, как они трясутся и раболепно лопочут: «Скорее бы это закончилось». У древних были боги, которым они молились, у древних были чучела масленицы, которые они жгли, прогоняя зиму. У новых только блины в голове… Они гневят тех богов, что ещё остались, своими бессмысленными богохульными ритуалами, и получают от них зиму в марте и апреле – так люди сами управляют своими жизнями.

Услышав слова Сатаны, Тенёв мгновенно выходит из тёмного угла под подоконником. До того он наблюдал за мужчиной, спешно убегавшим с «ночной смены» от любовницы: Тенёв спустил несчастному колесо, закатил обручальное кольцо под сиденье и наконец натравил на мужчину патруль – словом, веселился, насколько только это было возможно. Но компания Дьявола обыкновенно сулит развлечения куда более изящные и тонкие, и им Тенёв тоже рад. Он трижды стучит по крышке гроба и мерзко ухмыляется.

– Пшёл прочь! —доносится изнутри недовольный голос Мариуса.

Надо заметить, что у вампира вообще не бывало благого настроения с того самого часа, как он поднялся в мир людей: Дьявол строго запретил ему кусать людей до самого бала, да ещё и велел выходить на разведку днём, когда, несмотря на мазь Розы, солнце всё-таки припекало. Тем отвратительнее становится настроение Мариуса, чем больше он пробуждается и чем отчётливее осознаёт, что сейчас раннее утро. Биологические часы вампира, несмотря на свою древность, работают исправно.

– Босс зовёт, – безо всякого смущения отвечает Тенёв. – Вставай, клыкастый, не то он из окна тебя вместе с гробом выбросит.

Мариус знает, что Тенёв преувеличивает: Дьявол на его памяти ни разу ещё не выбросил никого из окна и вообще пальцем никого не тронул. Тростью правда как-то раз замахнулся, но и тогда сумел сдержаться. Дьявол предпочитает действовать аккуратнее, не пачкая рук; он знает, кроме того, что боль физическая – наказание слишком малое для того, кто его разочаровал или разозлил. По одному щелчку пальцев может он испепелить Мариуса, может оставить его гореть в вечном пламени, может обратить его в муравья и заставить вечность провести в таком обличии, может обречь на скучную и нелепую человеческую жизнь, подвластную не самому человеку, но системе.

Свобода Мариуса дорога ему, хотя он, вынужденный прибегать к Сатане по первому его зову, уже не уверен, что свобода у него имеется. Он пинает крышку гроба, и она с грохотом падает на пол, заставляя живущих этажом ниже вскочить с постели и испуганно заозираться: не война ли началась. Единственное окно в комнате Мариуса и Тенёва выходит на запад, солнце не обжигает вампира, он морщится от неприятного раннего пробуждения, но молчит.

Второе Знамение резво подскакивает, едва заслышав шаги Дьявола в коридоре, ведьма же сидит неподвижно, привалившись к холодному кафелю стены. Он немного покрыт копотью от её усердного зельеварения, но Роза слишком испугана пережитым, чтобы обратить внимание на грязь. Голос Сатаны доносится до неё словно сквозь вату: Роза понимает, что хозяева «дьявольской» штуковины явятся за ней, что всем им лучше бы покинуть квартиру, и знает, что Дьявол может испепелить её за эту промашку. Роза судорожно сглатывает.

– Идём, – оборачивается Второе Знамение уже возле двери, – Он же позвал нас.

– Они будут искать нас, – невпопад отвечает ведьма, указывая трясущимся пальцем на унитаз. – Нас и Сергея Борисовича. Дьявол ни за что не простит мне лишних проблем.

– Разберёмся, – заверяет её кот. Он тщетно старается сохранять спокойствие, но шерсть на спине вздыбилась, а хвост беспокойно подрагивает – Второму Знамению не терпится выйти навстречу повелителю, он боится промедления.

Ни на секунду не веря в то, что кот способен с чем-нибудь разобраться, Роза встаёт и подхватывает тяжёлый котелок с липкой массой, пахнущей болотом.

– Великий Анголон, – шепчет она, судорожно впиваясь в латунную ручку, – взывает к тебе смиренная Роза из рода Северных Ветров. Впервые для себя прошу: спаси от гнева брата твоего, Велеса…

Тенёв и Мариус уже ждут их, стоя прямо перед господином. Солнце нещадно сжигает вампиру волосы на затылке, воздух напоён отвратительной вонью палёной плоти и волос. Дьявол морщит нос; люди перед ним горели нередко, но ведь то были люди.

Люди довольно дешёвое сырьё, и его подземелья ими полны – хочешь, можешь камин ими топить, другого они от Сатаны всё едино не ждут. Они валят толпами к его замку, ломятся в тяжёлые двери, они с радостью бегут топиться в болота к кикиморам, и в реки – к русалкам, они бросаются на острые ветки, прыгают со скал. Они сходят с ума в том мире, куда ему пришлось спуститься. Всем им пришлось. Люди отказались от многобожия, отказались от нечисти, перестали молиться и делать подношения, и все неприкаянные духи бежали, гонимые христианами, бежали под землю.

Тогда он вышел против них. Вышел один.

– Что вы делаете, люди? – спросил он. – Вы забыли, что Земля создана не вами и не одних лишь вас? Вы забыли, что реки не принадлежат вам? Забыли, что охотничьи угодья не принадлежат вам, и, заходя в них, позволения на охоту просить нужно?

– Они принадлежат нашему богу, – ответили они, – и наш бог даровал нам эти леса и реки. Бог любит человека!

Он не знал тогда ещё, что за новый бог к ним явился, и уж тем более не догадывался, что он старый, всего лишь вовремя подсуетившийся, надевший чистые одежды… Тот, кто столетиями сосуществовал рука об руку с другими богами, отвернулся от них, решил в одиночку преподнести людям чудо. И люди поверили. Люди пошли за ним.

В головы их была вбита новая истина: нет богов, кроме их бога, и всяк, кто по-иному скажет – нечисть богохульная, которую надобно гнать прочь от себя, водой святой поливая, или калёным железом жечь. Позже они и вовсе всякого отловленного духа, вампира или ведьму на костёр вели и заживо жгли – боялись мирно сосуществовать, как побоялся бог их. Боялись спросить у всевышнего, отчего же он заразу эту не уничтожил в зародыше. Боялись, что и их сочтут нечистью богохульной и на костёр возведут. Мало кто по-настоящему любил бога – трудно любить того, кого боишься.

Стоя тогда перед рогатым духом, о котором они не знали ни имени, ни того, что и он уже многими признан богом, кричали люди оскорбления, бросали в него комья грязи. Несомненно, его они тоже боялись, но, пожалуй, боялись меньше, чем своего бога: ведь в случае чего, думали они, можно помолиться, воззвать к отцу нашему… Они не захотели выслушать рогатого духа и полюбить его.

– Он хочет забрать у нас подарки бога! – кричали они. – Он враг бога! Нечисть богохульная прячется за его спиной!

Брызги святой воды полетели в его сторону. И Дьявол – хотя тогда он ещё не носил этого имени – отшатнулся от них, испугался этих безумцев, ослеплённых сиянием нового бога. «Пусть так, – решил он. – Они вольны отвернуться от прочих богов, божеств и духов. Человечий век короток, мы переждём». Он спустился вниз, к ожидающим его лешим и дриадам, и рассказал им о том, что гнал его человек, не став слушать, рассказал о том, что будет ждать здесь, пока человек не отчается, не разочаруется в своём боге и не придёт просить помощи у древних. Или пока он не умрёт. Они согласились ждать вместе с ним, существовать под землёй под его началом, и даже человек признал его власть над подземным царством. Люди помнили о нём в то время, как многие древние забывались и умирали за ненадобностью. Теперь уж, пожалуй, не сыскалось бы никого равного по силе богу или Дьяволу, во всём аду не сыскалось бы ни одного чистокровного бога.

Но отказавшись от древних, люди не знали одной страшной, ожидающей всех их вещи: смерти и попадания в подземный мир. Они и по сей день сами выкапывают себе могилы, чтобы вновь проснуться под землёй, чтобы попасть в царство мёртвых, к богу мёртвых, который упокоевал души, отправляя их в бескрайнюю долину, или возвращал их в царство живых, если у них имелись неуплаченные долги перед кем-то. А теперь он был забыт, и царство мёртвых, ад, перешло в руки Дьявола, который такому подарку совсем не был рад. Боги и духи отворачивались от усопших, которые при жизни гнали их под землю, и неупокоенные ломились в замок Сатаны, моля его о прощении, о быстром конце. Иногда он сжигал эти души, скопом, по мановению руки, но делал это с сожалением.

Увидев, что варево Розы готово, Дьявол сменяет раздражение милостью и доверительно кивает ведьме.

– Слава… – начинает было бормотать Тенёв, но тут же осекается: славить бога в этих стенах, пожалуй, несколько неуместно. – У меня уж чуть кишки в узел не завязались…

Не удостоив демона ответа, Роза спешно начинает обмазывать Мариуса густой слизью, пахнущей болотом, вампир благодарно скалится. Слизь впитывается не сразу, и вурдалак вскоре становится похож на обычную кучу грязи.

Дьявол старается не смотреть на него. Он вообще ни на одного из них не хочет смотреть. Люди почитают его и его свиту за настоящих чудовищ, но до чего же эти монстры на самом деле жалкие! Он останавливает взгляд на резном набалдашнике, впивается взглядом в бриллиантовые глаза собаки и спрашивает:

– Идеи?

Молчат. Отводят взгляды, хотя ни на кого их них Сатана и не смотрит. И зачем только они денно и нощно следят за королевой, если ничегошеньки о ней не узнали? Неудивительно, что они всё время проигрывают…

– Хотя бы плохие? – безо всякой надежды повторяет Дьявол.

А разве сам он лучше? Сам он хоть что-нибудь о ней узнал? Алису Евгеньевну мало что волнует и занимает, её мир перевёрнут с ног на голову. Она не хочет ни денег, ни власти, ни почёта – он знает, чего она не хочет. Но есть ли хоть крохотный шанс заставить её рискнуть душой и целым миром?

Дьявол отрывает взгляд от собачьей головы, обводит свиту взглядом: Тенёв пытается слиться с полумраком в углу, Роза обмазывает своим болотным зельем поясницу Мариуса – гадкое зрелище, не заставить ли их уйти? – Второе Знамение ищет комара на подоконнике. Дьявол пристально смотрит на фамильяра, пока тот не начинает чувствовать этот взгляд, ощущать, как шерсть от него встаёт дыбом.

– Она сказала, что терпеть не может «Кошек», – говорит он обречённо. – Заставим её слушать их до одурения?

– Чушь собачья! – возражает Дьявол.

– Но-но! – обижается кот. – Я бы попросил!..

Щелчком пальцев Сатана отнимает у фамильяра возможность говорить. Он бы попросил? Какова наглость! Просить у Дьявола могут лишь те, кто заключают с ним сделки и выполняют свою часть обязательств, или его поклонники и почитатели, приносящие ему кровавые жертвы: как только этот жирный котяра добудет хоть сколько-нибудь полезные сведения, он получит право просить. Но не раньше.

– Стащим у неё парня? – предлагает Мариус из-под капающей на пол слизи. Жижа попадает ему в рот, вампир отплёвывается.

– Хватятся, – возражает Тенёв. – К тому же она сразу поймёт, что это мы, и кинется его искать.

– Никуда она не кинется, – сухо прерывает его Дьявол, поднимая трость. – Королева его не любит, неужели вы не заметили? Отпадает любовник… Ещё что-нибудь?

***

– «Фантазёр или безумец» – вот тема нашей программы сегодня!

Выставок Николая Щапоньева всегда с нетерпением ждут, его полотна уходят с аукционов за бешенные деньги… Когда девятнадцатого сентября художник не вышел на связь, организаторы сразу забили тревогу: как оказалось, не зря. Лишь на следующий день он был обнаружен в Ялте.

– Я не помню, как там оказался! – кричит с экрана Щапоньев. Выглядит он при этом, как самый настоящий безумец. — Не пил, клянусь! Это всё проделки Дьявола!

– Да-да, – согласно кивает появившееся вслед за Щапоньевым расплывчатое чёрное пятно. — Вон из того окна мне прямо на лысину наблевали. Да, девятнадцатого сентября, да…

Вернувшись в город, художник сразу же пошёл в полицию…

– Посторонних лиц в номере отеля не было, – зачитывает с листка сотрудник полиции. — Как и следов взлома. Сотрудники отеля не видели за время отсутствия Щапоньева Н.М. никаких подозрительных лиц, камерами они так же не были зафиксированы. При обыске обнаружено несколько бутылок из-под шампанского, все были заказаны девятнадцатого числа…

– Сегодня здесь, в студии «Пусть говорят», жена художника Анна! Она хочет разобраться, нуждается ли её муж в помощи психиатров, или же он действительно был всего лишь пьян. Анна, выходите к нам!

Дверь с тихим щелчком приотворяется – жест этот робкий, с головой выдающий страх человека по ту сторону. Тенёв привык упиваться страхом и беспомощностью жертвы, даже если секунду назад он её таковой не считал, но сейчас он не обращает на это загнанное, ищущее опоры и защиты движение никакого внимания: до того демон поглощён просмотром. Не услышав недовольного окрика, в дверном проёме появляется рыжеволосая голова. Удостоверившись в том, что её не прогонят, Роза заходит и притворяет за собой дверь.

В комнате царит полумрак, шторы плотно прикрыты. Тенёв и Мариус с комфортом расположились на большой кровати: демон сидит, поджав ноги по-турецки, вампир почти лежит. Оба таращатся в экран «изобретения Лукавого», с виду совсем, как телефон Розы, только размером с саму ведьму, с паутиной трещин, разбивающих картинку на сотни секторов. И из всех них, перебивая друг друга, орут перекошенные, красные от гнева физиономии.

«Ну надо же! – поражается Роза, едва сдерживаясь, чтобы не высказать восхищение вслух. – Такая большая и громкая штуковина, и они её не испугались! Надо было сразу к ним идти с телефоном… А что, если они сделают так, что и из него будет кричать толпа?»

– На что вы смотрите? – осторожно спрашивает она, не решаясь отойти от двери и сесть рядом с Тенёвым.

– Смотрим, как толпа орущих психов, – не отрываясь от экрана, отвечает Мариус, – решает, нужно ли другому орущему психу лежать в больнице. Вон, как у людей всё теперь устроено…

– Прекрасный образчик современной человеческой поп-культуры, – поддакивает ему Тенёв. Звучит он куда более бодро, нежели вампир, которому не то не нравится шоу, не то бодрствование днём. – Очень мне нравится! Глотки друг другу готовы перегрызть за просто так! – Голос Тенёва становится выше, демон чуть не захлёбывается слюнями от восторга. – Обязательно при первой же возможности схожу к ним «экспертом»… Садись, посмотри с нами.

Роза не уверена, что хочет слушать людские крики и видеть, как они глотки друг другу перегрызают. Насмотрелась уже! Из окон их спальни в академии открывался довольно живописный вид на ад, заметны были даже шпили замка Сатаны. Товарки её частенько устраивались по вечерам возле окна с биноклями и смотрели на него и на мёртвых людей, штурмующих заколдованные ворота: они вопили, распихивали друг друга локтями и коленями, кусались и царапались, топтали ногами упавших – они на всё были готовы, лишь бы быть поближе к Дьяволу, когда он всё же выйдет, утомлённый криками, и уничтожит тысячу-другую. Впрочем, с уничтожением себе подобных люди и сами неплохо справлялись.

«Срань господня!» – смеялись её товарки. Это высказывание они относили не к ситуации, а к самим людям, хотя те предпочитали верить, что бог их сотворил, а не высрал. Не больно-то велик такой бог, если эти жестокие неразумные создания стали венцом его творения. Но люди свято в это верили, не желая признавать, что они всего лишь животные, не больше и не меньше. Их склоки перед замковыми вратами были для юных ведьм чем-то вроде петушиных боёв. Они делали ставки корнями мандрагора и приворотным зельем. Роза ставок не делала.

Однако она подходит к кровати Тенёва и в нерешительности опускается на самый край.

«Мракобес! – доносится из разбитого экрана. Вопит очень тучная женщина. Изо рта её в камеру летят слюни. – Ирод поганый! Ничего святого у него нет!» Они будто бы уже и забыли, что должны были вызволить из психиатрической больницы здорового человека. Жена художника плачет. Роза отворачивается от экрана.

Глядя на собственные сложенные на коленях ладони, она спрашивает:

– Ребят, мы с вам друзья?

Вампир поднимает голову, внимательно смотрит на неё, хмурится. Друзья – это понятие, свойственное одним только людям. Что-то вроде стаи, основанной не бог весть на каких принципах: стая защищает друг друга, вместе охотится, справедливо делит еду, состайники греются о бока друг друга холодными ночами и почитают вожака. Люди принимают в свои «стаи друзей» тех, с кем есть о чём поболтать, с кем можно выпить кофе или пива… Вожаков, которые разрешали бы споры меж ними, нет, поэтому дружеские узы часто непрочны, не подкреплены никакими принципами и то и дело рвутся. А даже если и нет, друзья – не стая, и совсем не факт, что они станут прикрывать друг другу тылы, помогут перевезти мебель, поделятся едой в голодную зиму.

В собственных доводах Мариус не уверен: ему незнакомы понятия ни дружбы, ни стаи. Вампиры чаще охотятся по одному. Есть, конечно, и такие, кто образует кланы, но не он…

Но разве Роза не помогла ему спастись от обжигающих лучей солнца? Разве не тратит она собственные силы и драгоценные ингредиенты на мази для него? Дьявол не просил её об этом, только о своём колене… Но Роза добродетельна и милосердна, она никогда не ждёт, пока страдающий начнёт выть от боли и звать на помощь. Она скромна и честна: знает, что об оказанной услуге вампир её не просил, что сделок он с ней не заключал и ничего ведьме не должен, и поэтому теперь, придя просить о помощи, она ничего не требует, не выкрикивает ему в лицо пафосных слов, а смиренно спрашивает. Мариус уверен, что даже если сейчас он скажет ей: «Нет, Роза, мы не друзья», она не отвернётся от него, продолжит варить для него эту слизь, воняющую болотом, пока беда, пришедшая к ведьме, не обглодает её до костей. Но он ей этого не скажет: Роза добродетельна и милосердна, она помогла ему в трудный час, и будь она вампиром, Мариус непременно основал бы клан, чтобы принять её туда, будь он магом, он, конечно, хотел бы быть с ней в одном ковене. Но пусть она, по крайней мере, будет в его стае.

Другом Мариус её не назовёт: это понятие, свойственное людям, существам злым и жестоким, думающим лишь о том, как подставить ближнего ради собственной выгоды. Это понятие, под которое Роза не заслужила попасть.

– А это смотря что надо, – плотоядно усмехается Тенёв. Он однако так и не отворачивается от экрана, чтобы одарить ведьму хитрым и довольным взглядом.

У демонов, как и у вампиров, друзей не бывает, но Тенёв не приемлет, кроме того, ни стай, ни кланов: дешёвый торгаш, некогда бывший человеком, и так до конца и не изменившийся. Дьявол взял его затем, что полагает, будто Тенёв разбирается в человеческой психологии. Он и правда несколько в ней понимает.

Тенёв доволен видом загнанной жертвы, которая сама к нему пришла и просит об услуге, с которой можно будет потребовать услугу ответную… Требованием платы и взысканием долгов никогда не стоит пренебрегать! Можно, конечно, последнюю рубашку ближнему отдать, запястье подставить вампиру, чтобы напился, и вырвать своё чёрное сердце, чтобы ведьма сварила из него студень – но своя-то шкура подороже будет. «Спасибо тебе, мил человек», – вот и всё, что можно получить за добродетель и альтруизм. Нет уж, увольте! Мир – огромный рынок, покупай других, продавай себя. А за «спасибо» на рынке разве что плюху в нос получишь.

– У меня проблема, – бормочет Роза себе под нос. – Вернее, у всех нас проблема по моей вине…

По коридору разносится звонкая трель. Потом ещё раз. Затем во входную дверь начинают оглушительно колотить.

– Что это? – бурчит Мариус. – Ждёте кого-то?

– Думаю, это как раз проблема, – признаётся ведьма.

Тенёв вскакивает, довольно всклокоченный, выходит в коридор. Роза семенит за ним, на ходу рассказывая:

– Я оставила телефон человека, который жил здесь, и потом ответила на звонок…

Выражение лица обернувшегося Тенёва красноречиво свидетельствует о том, что Роза круглая идиотка, и никакой ему не друг, и он гораздо охотнее сейчас бы прибил ведьму, чем стал ей помогать. Но в дверь продолжают неистово молотить. Бежать некуда: спасать приходится не только Розу, но и себя самого.

Он отворачивается от ведьмы и пристально смотрит куда-то. На глазах Розы черты лица Тенёва плывут, искажаются, плечи становятся шире, ноги – длиннее, массивное брюхо вываливается из-под ремня – через две секунды перед ведьмой стоит владелец квартиры, точно такой, как на семейной фотографии, на которую смотрел демон.

– Если что, ты – наглая горничная, ответившая на звонок, – зло шипит Тенёв. Ведьма отчаянно кивает.

Незапертую дверь демон открывает до того резко, что стоящий за ней едва успевает остановить занесённую для очередного удара руку и не стукнуть Тенёва по лбу. Визитёр мало походит на сотрудника полиции: одет он не по времени, в какие-то грязные лохмотья, подвязанные добротным кожаным ремнём, роста в нём не меньше двух метров, сальные волосы переходят в такую же сальную бороду, свободная рука свисает до самых колен, другая – поддерживает лежащий на широком плече дубовый гроб. От гостя до того сильно несёт мертвечиной и разложением, что слезятся глаза, а желудок скручивают рвотные позывы.

Удовлетворённый тем, что ему наконец открыли, мужик достаёт клок бумаги и долго таращится в него, задумчиво кося глаза. Розе думается, что читать он не умеет. Тенёв отходит от двери, стараясь удержать внутри душу какого-то несчастного, найденного возле замка Дьявола. От тошноты маскировка его начинает понемногу сползать, но демон и не пытается удержать её.

– Стало быть, – бормочет визитёр, убирая бумажку и поскрёбывая обкусанными жёлтыми ногтями щёку; кожа его покрыта оспинами и коростами, ногти сдирают засохшие корки, – здесь живёт Мариус Фонфладнеров?

– Фон Фландерхоф! – возмущается вампир, высовывая из-за двери спальни свой длинный нос. В профиль, на фоне ввалившихся глаз и щёк, нос этот кажется и вовсе огромным.

– Ага, – соглашается мужик, снимая с плеча свою ношу и прислоняя её к стене. – Доставка, стало быть: гроб Мариуса Фонфладнерова – получайте.

Разгневанный неправильным произнесением своей фамилии вампир подлетает к мужику и злобно зыркает на него. Сделать больше Мариусу не позволяет собственная комплекция: он на голову ниже и раза в два уже в плечах. Вампир поднимает палец и медленно, с расстановкой и ядом в голосе произносит:

– Я Мариус, барон фон Фландерхоф! Запомни это имя, челядь, и не смей впредь его коверкать.

– Развелось вас, – беззлобно ворчит мужик, продолжая вычёсывать из бороды отсохшие коросты, – баронов траханых… Нет бы спасибо сказать, он орёт и пальцем тычет! Обратно вниз, стало быть, сам свой гроб попрёшь. Ну, бывай…

Он разворачивается и уходит, раскачивая своими длинными, как у гориллы, руками.

Роза тихо хихикает над его словами и подхватывает гроб, помогая Мариусу внести его в спальню. Тенёв недовольно насупливается: помощь Розе не потребовалась, значит, и ответной услуги от неё не получить – неприятно вышло.

***

На улице по-зимнему холодно: ветра нет, снег перестал валить и теперь лишь громко скрипит под каждым шагом, но мороз всё равно царапает щёки и хватает за уши своими обжигающими пальцами. Накидываю на голову капюшон. По парку бегают дети, парочками и по одному прогуливаются старики – как ни глянь, шумно и людно; воздух пропитан их парфюмами, запахом обувного крема и газировки, которую пьют дети – зимой не пахнет. Обледеневшая лавка щиплет за задницу и ляжки, но я устала стоять.

Достаю телефон, смотрю на время: мы условились встретиться здесь с Котом минут двадцать назад, но его всё нет. Даже женщине правила приличия позволяют опоздать на свидание всего на пятнадцать минут. Даже я, будучи образцом непунктуальности, ни разу не опоздала на встречу в Котом. Я не склонна судить людей: они имеют право делать что угодно в рамках закона, и нас это не касается; но Кот – бессовестный сукин сын! Я имею полное право осуждать его, потому что его поступок касается и меня.

«Стою в пробке, – пишет он. – Извини».

Поднимаюсь немного вверх, перечитываю нашу переписку: он выехал всего полчаса назад, за десять минут до назначенного времени, хотя оба мы знаем, что от его общежития до этого парка ехать час. И это по чистым дорогам, без пробок и гололёда. Он даже не пытался успеть.

Время не течёт по прямой, оно закручивается спиралями, расходится кругами по воде, заплетается в косы, запутывается в узлы и клубки и бог весть что ещё делает – но только ничего этого не происходит в течение часа или даже дня. Я это знаю. Кот, наверное, не знает…

Существует немало призм, сквозь которые люди воспринимают мир и своё окружение. Люди не делятся на одних только оптимистов и пессимистов, а реалистов и вовсе не существует, потому что реальность у каждого своя, искажённая собственной призмой. Такой, как она есть, реальность видит лишь тот, у кого нет призмы восприятия, кто существует вне реальности и не контактирует с ней. Впрочем, увидеть – это уже контакт…

Есть люди, которые думают, что весь мир настроен против них, что все их ненавидят, и в подавляющем большинстве случаев они ошибаются: человечеству плевать на отдельного человека, оно не станет растрачивать свою энергию на ненависть к какой-нибудь мелкой сошке. Есть такие, кто живёт, как живётся: с друзьями, приятелями, просто знакомыми, с любовниками, детьми, родителями, хомяками – уютные люди, набитые синтепоном. Они обыкновенно видят мир таким, каким его показывают новостные каналы, таким, каким его хочет показать нам власть – на их призме восприятия нет грани критического мышления, они только потребляют то, что за них оценил кто-то другой. Не самая плохая жизнь, на самом деле, довольно спокойная, нервосберегающая… А есть и такие, кому непременно нужно что-нибудь доказать окружающим; увы, не всегда есть что, поэтому не все протесты несут под собой хоть какую-нибудь подоплёку – они просто кричат и возмущаются, хотя их права как раз никто не ущемляет. Бывают такие, кто думает, будто он герой американского подросткового романа, под которого подстраивается мир: они не бунтуют, они лишь с гордостью заявляют, что все им должны и пусть ещё радуются, что герой снизошёл до них. Мой Кот именно таков.

«Ты что, уже приехала?»

Приехала. Двадцать пять минут назад, потому что именно тогда мы и договорились встретиться! И все эти двадцать пять минут я жду его в промёрзшем насквозь парке. Я заходила погреться во все магазины, которые отсюда только видно, а его до сих пор нет.

Мир совсем не таков, как в подростковых романах: время не замедлится только потому, что герой опаздывает, ключи от всех дверей не упадут к его ногам, снег не растает, и прекрасная принцесса может не дождаться. В реальности не существует никаких предназначений, ничего, предначертанного судьбой. Не бывает «вторых половинок», которые дождутся, несмотря ни на что. Не бывает заклятых врагов. Бывает так, что за чередой неудач и трудностей следует не счастливый финал, а ещё одна череда преград. Бывает так, что прекрасные девы оказываются сиренами, готовыми высосать все твои деньги и душу. Но чаще всего бывает так, что, хотя ты и нацепил корону, оказываешься никаким не принцем, а самым обычным зевакой в толпе. И роман этот написан совсем не про тебя.

«Чёрт! Ну, подожди, ладно?»

Я без труда отыскиваю место Кота в мире моей технической альтернативы: он – ночник. Симпатичный и милый, немного отгоняющий темноту моего одиночества. И всё-таки света ночника не хватит, чтобы читать. Чтобы писать, рисовать, отыскать упавшую серёжку… Этого света хватит только на то, чтобы дойти до выключателя, не наступив в темноте на кота. Или на то, чтобы спокойно уснуть при боязни темноты.

Я не боюсь ни темноты, ни одиночества, у меня даже нет кота. И всё-таки ночник стоит у меня на полке. Я купила его в IKEA просто потому, что он симпатичный. С котом та же история: он мне не нужен, я не люблю его, и у нас это взаимно. Я была очарована его манерой говорить тихо и подбирать слова, мне нравилось, что он пользуется популярностью у девушек и всё-таки обратил внимание на меня. Но больше всего мне нравилось, что окружающие наконец отстали от меня с вопросами, почему я одна, и предложениями познакомить с кем-нибудь.

Вот только я не знаю, какая выгода от отношений со мной самому Коту. Я несимпатичная и неумная, занудная и предпочитающая проводить время в одиночестве. Порой мне кажется, что всё это какая-то глупая шутка или спор, что Кот и его друзья смеются надо мной, поверившей, что со мной кто-то хочет быть. Они делают ставки, буду ли я ждать его в заснеженном парке, как долго я стану терпеть его скотство. Я знаю, что это глупо, что такие нелепые розыгрыши тоже бывают только в подростковых фильмах и романах, и всё же меня не отпускает чувство неправильности происходящего. Я почему-то совсем не верю Коту. Я даже не могу заставить себя называть его по имени.

«Нет, – отвечаю я ему. – Я иду домой».

Прошло уже полчаса. Можно было пересесть на трамвай и доехать без пробок. Можно было уже пешком дойти. Те, кто ставили сегодня на то, что я уйду, могут забирать свой выигрыш и угощать друзей выпивкой.

Отключаю звук на телефоне, убираю его в карман. Встаю. Заледеневшая скамейка отпускает меня со скрипом, на заднице остаются плотные снежные полосы. Отчаянно пытаюсь отряхнуться.

Только теперь вижу то, что скрывал от меня капюшон с пышной меховой оторочкой: рядом со мной на скамейке уже некоторое время сидит Дьявол. Одет он всё в то же шерстяное пальто, в котором я встретила его в первый раз в сентябре, и которое выглядит не особенно тёплым. Шапки на нём, конечно, тоже нет. Наверное, дьяволы не мёрзнут и не валяются в постели с температурой и соплями. Он совершенно ничем не занят, даже не прикрылся газетой ради приличия, а абсолютно беззастенчиво взирает на меня.

– Алиса Евгеньевна, – произносит он наконец, опустив приветствие, – вы не изволите пройтись со мной?

– Я тут жду кое-кого, – беззастенчиво вру я.

– Неправда, – сухо отвечает Дьявол. Ни лукавой усмешки угадай-откуда-я-знаю, ни раздражения не-ври-мне-смертная – одна только констатация факта. Пожалуй, он мог бы оказаться реалистом, не имей слишком явного личного интереса к людям. – Неправда, вы уже собираетесь уходить.

– Вы что, читали мою переписку?!

– Ни в коем случае.

Стоит ли верить Лукавому? Само его имя говорит, что нет, что честности и правды от этого персонажа не дождёшься… Я однако не припоминаю, кому он врал. В библии Дьявол говорит правду, другой разговор, что это обычно лишь часть правды, та, что выгодна ему самому. Но всё-таки это правда. С другой стороны, стоит ли опираться на такой ненадёжный источник, как библия? Научных доказательств она под собой не имеет, списка использованной литературы и исследований не прилагается.

Пытаюсь вспомнить, успел ли он мне наврать или подгадить за те полтора месяца, что мы знакомы. Кажется, не успел…

А, впрочем, пусть даже он и следил за мной и таращился в мой телефон, и читал мои сообщения – личного там ничего нет. Любому в этом парке и без чтения моих переписок ясно, что я ждала кого-то целых полчаса, а он так и не явился и уж, скорее всего, не явится, и теперь я совершенно определённо собираюсь уходить.

Дьявол не спешит подниматься с обледеневшей скамейки. Болезненно морщась, он растирает своё больное колено.

– Сильно болит? – неожиданно для самой себя спрашиваю я.

Он поднимает склонённую над коленом голову, смотрит мне в глаза и вдруг начинает смеяться. По-доброму, искренне, будто он рад мне и моим словам. А глаза остаются злыми и ненавидящими.