Читать книгу Отделение патологии - Екатерина Сергеевна Малофеева - Страница 1

Слово в начале было, слово началом стало,

Слово – не просто символ, слово – культурный пласт,

Слово – отмычка, шифр древних иероглифик,

Прорубью в море мифов светится парафраз.

Слово коннотативно, азбучно и нативно,

Тизер к цветной картинке, слово – скрипичный знак,

Ключница на серванте, код языка, семантик,

Кружево аграманта, сшившее времена.

Слово – эскиз к портрету, патина, фильтр, ретушь,

Выцветшая монета, главная суть и соль,

Змеям ассоциаций кольцами по абзацам —

В небо адресоваться, есть из часов песок,

Слово иконописно, глянцево и слоисто.

Вить паутину смыслов, корни морфем купать

В буквенном шрифтозёме. спелое на разломе,

Слово не монохромно – яркая скорлупа.

Мы говорим: «простуда».

Сразу: плывет мазутом серенький столбик ртути, красит собой шкалу, в школу идти не нужно, голову болью кружит, мама зовет на ужин, в супе противный лук.

Мы говорим: «январский».

сразу: огни и сказки, блёстки с изнанки масок, Наде поет Мягков. цитрус и лёд, куранты, абрис еловой лапы, снежен и бриллиантен, крашеное стекло.

Мы говорим: «с вокзала».

сразу: зелёный, алый, что-то про рельсы-шпалы, в трубочке сахар, стук, звяканье чайных ложек, полки из драной кожи, в тамбуре осторожно щупаю темноту.

Вяжем узор из строчек, вместе нам видно чётче —

Так и задумал Отче, рушивший Вавилон.

В общем культурном коде кромками мы подходим,

Речи чужих прародин – сложное ремесло.

Вот и спешим с пролога каждый – своей дорогой

Слово с изнанки трогать, пробуя на зубок.

Ангелом шестикрылым, пра’вилом и прави’лом

Слово у Бога было.

Слово и было Бог.

I

Вползает мрак семи часов утра –

Январская звенящая отрава –

До крошки жар домашний обобрав,

Под кожу.

Слепо, голодно, шершаво

Лицо ощупал холод, не смотрю,

Как мотыльком дворовый снежный ангел

В грязи крылами бьётся.

Неуют

Оглаживает с бархатной изнанки

Души зальдевший кокон.

Стылый взгляд,

Завязший в сахарине чьих-то окон,

Погреть бы о стеклярусы гирлянд,

Но дверью скрипнул пазик кривобокий

И потащил меня сквозь сумрак и огни.

В стекле колодцы улиц холодели.

Проснулся город тюрем и больниц,

Казарм, промзон, складов и богаделен.

И серые заборы спецчастей -

Идиллия рождественских открыток.

Ложится на грунтованном холсте

Асфальта пылью и силикальцитом

Глубинки неизбывная печаль,

Бараки и погосты – побратимы.

И плесневеет мир, кровоточа

иллюзией,

что время

обратимо.

II

Но время жадно пожирает нас,

И человек по сути хронотрофен.

Он ищет путь, безвыходность признав,

В обход неотвратимой катастрофы.

Скользит песок истраченных минут -

Под пальцами осыпавшийся берег.

И мнится – кану в тьму и глубину,

Не удержавшись, сил не соразмерив.

Кто поддается – и уходит в грязь

И ряску лет, в замшевшее посмертье,

Кто борется, кичась и молодясь,

Кто воскресает, продолжаясь в детях.

Но неумолчно щелкает отсчёт

Обратный равнодушным метрономом,

И плачь-не плачь – никто и не спасёт.

И я сама себя не сберегла.

Одна дорога нам –

с крыльца роддома

до стали секционного стола.

Непролазная топь и грязь, полдень облачен и лубочен,

Страшных сказок сорочья вязь заколдует и заморочит.

Заповедный сосновый бор в изумрудных объятьях стиснул

Обезлесевший островок усть-таёжного смерть-сибирска.

Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий

Разлетается из-под ног,воют в чаще слепые звери.

Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные зорко смотрит,

Не боится икон в углу. Не нарушит совиный окрик

Немудрёный крестьянский быт. Шагу вторя тоскливым скрипом,

Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль из липы,

Сколько жить вам

/скырлы-скырлы/

Остаётся совсем немного.

И корой со стволов гнилых объедается криворогий

Заплутавший анчутка, чар не страшась в дольнем людьем мире.

Выпевает свою печаль большегрудая птица Сирин,

Черти сеют траву Сандрит, по-щенячьи скулят игоши,

Алой алицы серебри терем-храм по венцу порошей.

Прелый мох украдёт шаги,

Пряным духом плывет багульник.

Подкрадутся – подстереги – дивенята.

Эй, гули-гули,улетайте в свое гнездо,

Виснут плети плакучей ивы,

Покосившийся черный дом на русалок глядит с обрыва,

Безучастный привычный взгляд прикрывают ладони ставен.

Ночь приходит. костлявых лярв хоровод выступает навий.

Сгинет нечисть, умрёт тайга, от огней городов отступит,

Но хранится под сердцем мгла,

память древней,

заветной жути.

Воздух промёрзший, и пальцами дым в небо рисует дорогу.

Бабушка шкаф прозвала «цельевым» и наказала не трогать

Верхние полки – хранители тайн, старых семейных сокровищ.

Мне восемь лет, заглянуть бы за край, где чудеса на засове

Тихо, музейно творят волшебство, прошлого шёпот бесплотен.

Там балерина – пастель и фарфор, гибко застыла в полёте,

«Вечный» стеклянный стоит календарь – до девяносто восьмого.

Времени волны в безбрежную даль с ветхих страниц часослова

Фразы уносят. Сверкает хрусталь праздничным солнечным светом,

Фантично манит меня пестрота – в вазочке прячут конфеты.

Фото, заколки, резная ладья, пуговиц яркая россыпь.

Радугу марок альбомный сафьян калькой глушит папиросной.

Зимние сумерки. Лес поседел. Зябко. Никак не согреться.

Если я помню, то вечен тот день.

И продолжается детство.

отделение патологии.

иззябшие, голоногие.

на стенах запреты – нельзя-нельзя, приказ министерства пятнадцать бис,

всяк заходящий боись- боись.

усталая врач говорит: сальпингит, тонус, опять лейкоциты повышены,

я бы вас всех из больницы вышибла,

старородящие доходяги, кто же вас стерпит, Господь всеблагий.

в ночнушках порванных, бесстыдно распахнутых, дыша контрабандным табачным запахом,

соседки стращают новеньких чисткой без обезболивания:

рогатое кресло ледяные-рукояти

из кабинета глядит внимательно.

кто каши не ест, молока не пьёт, того ночью сестра увезёт-увезёт,

с каталки скинет, давай не стони, а с мужем не больно спать?

это тебе, дорогая, не спа,

это карательная гинекология.

ну не сохранили, не боги мы.

санитарочка Вера над шваброй бормочет: ииих

женская доля тяжкая, терпите, мои хорошие.

расходятся после выписки палаточные попутчицы.

кому – за-вторым-приходите, кому – другой-раз-получится.

кто – с выписной парадной,

кто – с черного входа украдкой.

и шепчешь, и шепчешь: прости прости.

не всем семенам дано прорасти,

пусть время на мукомольне

размелет в пылинки зёрна,

отмолит сорокоустом.

но, Боже мой, как же больно.

но, Боже мой, как же пусто.

Поле в низине в квадраты расчерчено,

растрафаречено, расчеловечено

хмурыми спальными микрорайонами.

Стылое, стылое,

тёмное, тёмное.

Левую сторону, правую сторону

неба чернильными крыльями вороны.

в аспидно-серое красили, каркая.

Алое, алое

выстлано бархатом,

чёрные комья – по светлому дереву

и троекратно, в обход суеверия,

глухо стучат, словно двери костяшками

пробует мёртвый.

Калечная, тяжкая,

ноша посмертия, доля забвения.

Хвойная, талая свежесть весенняя

за ноги колко кусает.

Оградками прятали ладными, дымом и ладаном

лгали-туманили, гостя незваного

путая, тропы стирали и наново

путь рисовали по ельнику низкому.

Ветер облизывал блюдце с ирисками,

рюмки (с поминок забыты на столике)

радостный звон о родных колоколили —

кончится скоро седмица пасхальная,

исповедально вестями и тайнами

будут делиться, смеяться и всхлипывать.

Скрежетом ржавым и тихими скрипами

полнится, кутаясь в синие сумерки.

Жили, скорбели, терпели и умерли.

На ночь гнездится, щетиня надгробия,

мира живых неживое подобие.

Месяц щербатый хохочет, осклабившись.

Дремлет озябшее

старое кладбище.

у входа в ларек «алкоголь/сигареты» – коробка с бездомными звёздами,

укутаны ветхой рогожкой, пригреты, все самые яркие – розданы.

скуля, прижимаются к стенкам картонным, топорщат с ворчанием лучики.

прохожие – мимо усталой колонной, змеёй, к чудесам неприученной.

«вот этого мне!», заверну в одеяльце, пусть юрко за пазухой вертится

и колет ладони, кусает за пальцы —

ручное,

живое

бессмертьице.

вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие, бессоюзие, картонный советский мюзикл, чернуха с плохим концом,

не нужно меня наказывать, не блюза хочу, а джаза бы, салатов-салютов-праздника,

портвейна и леденцов.

путь в счастье – кривые линии, все клинья – другими клиньями, вся жизнь об одном – уныние, проснуться б в другую жизнь.

бесчестность и лицемерие, оскалены и ощерены, воздастся Отцом по вере нам?

быть может, держись. держись.

минорная пентатоника ненужным и недопонятым заросшей тропинкой тоненькой —

к бессмертию приговор.

смоковницы обесплодели, и каждый второй – юродивый,

но каждый – своей мелодией

вплетается в общий хор.

в озерной, тёмной, ледяной воде

русалочьего гребня разглядев

на дне узор заметный, ждём чудес.

и караулим

признание в небесном ведьмовстве:

закатный, дымный, невесомый свет.

узорчатым рисунком тонких вен

безлюдных улиц

любуясь, распознать обманный шаг —

в неоновых змеится миражах,

что время врачевать и воскрешать —

пришёл декабрь.

всё по кольцу, вот ключ, разгадка чар.

уходишь в темноту в вечерний час,

с рассветом возрождаешься, крича,

слепым и слабым,

побыв со смертью миг наедине.

и в вечной суете и беготне

потянется цепочка сонных дней,

пустых, бессчастных.

и крутим мы скрипучий маховик,

и наново мы учим алфавит,

мечась по миру в поисках любви,

горим и гаснем.

Смогом цвета затёрты. Зябко и дискомфортно.

Саммертайм сэднесс к чёрту – это бесснежный джаз.

Мёртвый ноябрь правит мороком сонной нави,

Выхлопом и отравой, гарью фабричной. Ржав,

Тёмен, нетрезв и болен, город мой похоронен

Микрорайонным морем многоэтажных барж,

Доверху загружённых камнем, песком, бетоном.

Осень у микрофона, бэком – холодный взвар

Ветра в подъездных стёклах, стены – кирпич и охра,

Грязным асфальтом мокрым выстланы небеса.

Белым подкралось счастье, хмурое часть за частью

Ластиком обескрасив, ад превращает в сад.

в «абракадабру» и «сим-сим», в случайность веря твердолобо,

и между «господи-спаси» и «пап-я-сам» мечась до гроба,

мы не умеем курс упрямо держать, хотя окружены

неразличимыми богами.

один распят? сто запасных божков покорно поджидают

нас между строк молитвослова,

мерилом ада или рая,

мерилом доброго и злого.

но мир окреп, обожествел, изгнав поблекшие химеры,

стал человеку человек –

опора, истина и вера.

сквозь пыль веков на нас смотри, времён грядущих антрополог.

парт кафедральных алтари, иконостасы книжных полок, небес пустая бирюза.

в баланс удачи и потери столбцами дат переписав,

жизнь из полотен праматерий, из лоскутов воссоздаю,

и сводит боль чужую к альфе, к начальной точке, к острию

безликий бог – хирурга скальпель .

остановив секундомер, раскрыв резекционным срезом —

зубастой пастью – чью-то смерть, мы служим бесконечно мессу

науке, знанию, уму,

блестит, подняв людей с колен, принадлежащий никому

слепой и точный инструмент.

но в час назначенных мучений,

в палатной знойной духоте

дрожащим пледом светотени

укутан, молишь: «пусть, Отец,

меня минует…», (жалкий, жалкий!)

…ты неумело, со стыдом

перекрестившись, ждёшь каталку,

и грудь щекочет холодок.

/проблесковые всполохи красным и синим, и я падаю, падаю, руки раскинув,

и я слышу «авария» и «эклампсия», и это ни явь, ни сон/

дикий пляж. и Коцит антрацитово чёрен – эстуарий бесцветного мёртвого моря.

пыль из серого пепла и маковых зёрен – прибрежный сухой песок.

муляжи лежаков на ломти нарезают скелетами сумрак курортного рая,

с клавиш-рёбер шезлонга у самого края безвольно упала кисть.

с бледных пальцев цепочка стучит метрономом алых капель тягучих под чаячьи стоны,

а глаза неживых так ясны и бездонны —

вглядись же,

вглядись,

вглядись.

и смыкается тёмное,

камнем на дно мне,

ну вспомни же, вспомни

Requiem aeternam dona eis, Domine.

Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут все те, кто тебя не любил, это страна невыученных уроков, мороков, оброков, невыполненных зароков, перед носом захлопнутых дверей и окон, сочувственных взглядов, незакрытых гештальтов, слов «не в тебе, а во мне» и «прости, очень жаль, но», чёрных списков, разорванных фотографий, ну бывает, малыш, не свезло, не потрафило, паутин сетевого безнадежного сталкинга, сюда – своими ногами, отсюда – на катафалке нам, это бесплодные земли, содрогнись и внемли – это необитаемый остров, безлюдный космос, табличка «the wastelandz: #не_влезай_убьет»

/вот и меня завертело, по земле протащило, но почему-то окончательно не добило, и зачем я только тебя…?/

а за ней глушь и пустошь, зола и лед, выжженный саман, потрескавшаяся глина, ядом дышат трейлеры варщиков амфетамина, только я по пустыне упрямо, тупо, непобедимо шагаю шагаю шагаю вперёд, туда, где, собственно, никто и не ждёт

это даже не крик о помощи, это странная немота, ну что же сделать, если вечно не та, не та, и я колким сухим песком давлюсь, ну какая же все-таки гадость и гнусь эта ваша вечная, слепая и невзаимная, и вроде бы, знаешь, уже и черт бы с ним, но последний давний задам вопрос: я теперь какой-то обезголосевший алконост, обескрылевший алкозависимый экспонат для кунсткамер, в зверинцах пою за донат, скачанный в аппсторе помощник сирин, а ты? раньше был шикарен, богемен, надмирен, высокомерен, брезглив, разборчив, и куда все делось, продалось за мерч? и разменяла жизнь серебро на листья, на фантомы, фантики, конфетти.

где истина?

в том, что мы никогда больше не больше не

ни в прокуренных залах дешевых кафе, ни на улице, ни в равнодушной толпе, ни в прохладе больничных окрашенных стен, ни у ржавых ворот в наш с тобой неверленд,

так что просто будь счастлив и благословен.

в серых панельных строках многоэтажек кто расставлял умляуты облаков?

щёлканье метронома, и ритм налажен. пробуя струны, он тихо берёт аккорд,

чистая нота цепкими коготками в крошку скребла церковные витражи.

цвет полевой увядает под эхо: «амен».

ветер прошёл – и закончилась чья-то жизнь.

а за конторкой дьявол, небрит, рассеян, о пресс-папье ногтями стучит: «клац-клац».

вслушайся, вслушайся, ежась и цепенея – там, в отдалении, слышится звон стекла.

крикни: «спаси!», умирай, захлебнувшись криком,

выдохнет небо – и гаснут лампад огни.

к краю одежд христовых спеши приникнуть.

лязгают ножницы, перерезая нить.

цикл, замкнувшись, стрелки вернёт к началу.

солнце померкнет, и звёзды подёрнет тлен.

время уйдет в песок смоляным и алым.

пауза

пауза

пауза

вой сирен.

Вселенная услужливым гарсоном протягивает книжечку меню:

– сегодня шеф особо благосклонен, вам кофе? подождите, я налью. сценарии готовы послесмертья, на каждый вкус и каждый кошелёк, а базовый давно в проектной смете заложен:

стол с кутьёй и киселём, со стопкой водки под кусочком хлеба, с раствором корвалола для вдовы, и ритуальным блеском ширпотреба, и кто-нибудь у гроба будет выть, и заунывно мявкать будут трубы, пока другие мёртвые: «кис-кис», – не позовут к себе, и крапать будет, и лентами позвякивать венки по крашеной оградке в такт оркестру под стук земли о деревянный гроб, и шепчущий в угоду политесу про «царст…» и «пух…» иззябнувший народ, под занавес – нетрезвые дебоши двоюродных дядьвась и тётейоль и прочее по райдеру усопших, готовящих последнюю гастроль.

но есть и подороже варианты:

здесь массовых трагедий каталог, пропажа без вести… да, редок и пикантен такой финал, ручное ремесло и штучная изящная работа, аналоги? да Боже упаси! здесь снимки в лучших СМИ вполоборота, посмертно мемуары /эксклюзив/, монетный двор на памятные даты чеканит профиль ваш на двух рублях, на улице, где жили вы когда-то, мемориальных досок вензеля увековечат список достижений, фамилии детей, любовниц, жён, всё ради вашей мысли: «неужели я правда не без пользы был рождён?»

ну как, уже готовы сделать выбор?

– а можно мне совсем не умирать?

– простите, в строгих рамках «либо» – «либо» не более, чем сказочный мираж – иллюзия людской свободы воли. не пререкаясь, оплатите счёт, и мы вам максимально обезболим за крайнюю границу переход и выслушаем с радостью вопросы, увы, почти всегда ответа нет.

клиент, вздохнув, на стол со звоном бросил рассыпавшийся блеск счастливых дней и мелочь потемневшую – минуты, когда терпимой жизнь была вполне:

– мне хватит? курс какой сейчас валютный?

и ждёт ответа в жуткой тишине.

думаешь: «снова, дурак, накаркал», на ежедневной пробежке в парке жмётся к заборам поджарой тенью.

город окрасит закатом стены.

и по ночам суповым набором громко на кухне хрустит мой морок, воет, скулит, шерстяной и хмурый. дай отдышаться, и сводит скулы, спину щекочет холодный ужас,

сука-любовь, хренов личный куджо.

я же разумен, тридцатилетен, думаешь: «дал же Господь сюжетец, вот у нормальных людей любови – свадьбыморя, ипотекидети, или парижские акварели, или люблюкуплюполетели, или царапины под бинтами, сняли повязку, протерли спиртом, и позабыли на две недели, а у меня – этот чертов пинчер, что-то такое – не роллы-кинчик, не дорогой-подари-пандору, смотрит и смотрит с немым укором, и никуда от нее не деться, только налить свежей крови в блюдце.

новая детка надует губы: «ах почему ты меня не любишь?», что-то бессвязно еще лопочет, выйдет ли толк? нет, наивна очень, чисто младенец умом и сутью, снова застряли на перепутье – ты ей: «агу, мой малыш, устала?», а про себя: «к выходным расстанусь».

крутит колки магнитолы, «скуууучно», снова сыграет гадючий случай – радио плещет сквозь шорохшелест прямо в лицо тебе эту песню, ржавой железкой вонзит под ребра, надо же, просто не трек, а кобра, так и кусает за грудь забытым, промельком в зеркале – взгляд сердитый, мрачный, тяжелый тебе в затылок, снова ты здесь, мой постылый призрак, болью на свет этой острой призван, пачкая кожаные сиденья лапами, грязью, осенним тленом, остро подняв доберманьи уши, жарко, прерывисто, жадно дышит.

дверцу рванул, сгрёб любовь в охапку, ну не ворчи, не рычи, мой сладкий, сплошь темнота, и углы, и уголь, я ведь побольше тебя напуган, бархатный ад под короткой шерстью, фоновый шум, никогда не вместе, тащишь в больницу, бормочешь жалко: «я тебе больше не корм на завтрак», и, задохнувшись, положишь на пол, лишь бы сейчас не скорбеть, не плакать, «я тебе больше не бебиситтер»,