Читать книгу История Левино Алигьери - Екатерина Владимировна Русанова - Страница 1

Италия, родная Италия! Пропитанная морской солью и зноем земля. Прекрасный край, жарко согретый лучами солнца, напоенный ароматами акаций и лавр, сгорающий под сверкающим взглядом бездонных голубых глаз моря, и страстно зацелованный темнотой южной ночи. Эта плодородная разгоряченная от любви почва когда-то породила меня, взрастила, подобно дереву оливы, и она же лишила всего, оставив в полном одиночестве, растерянности и безнадёжности, тем самым явив миру новое жалкое беззащитное существо.

Меня зовут Левино Алигьери. Рожденный на свет двадцать второго апреля одна тысяча четыреста шестьдесят третьего года в городе Амальтия, на берегу Салернского залива. Незаконно рожденный сын своего темпераментного отца итальянского купца Меркуцио-Горация Алигьери и его служанки Летиции Росси; ребенок, не имеющий права на владение фамильным наследием и не принимаемый не одной почитаемой семьей. Я с рождения не мог найти места в окружающем мире.

У детей знатных семей для меня всегда находилось несколько неприятных описаний, таких как «незаконный», «безродный», "порождение греха" и прочее в том же духе. Дворовые мальчишки тоже не играли со мной. У них, подобно богачам, для меня были заготовлены не менее неприятные фразы. Каждый раз, когда я приближался к ним в надежде подружиться, слышал лишь: «Чего изволит господин Алегьери?» или «Вон идёт богатенькое отродье». И, не смотря на то, что в доме было полно прислуги и со мной всегда обращались уважительно и по-доброму, все же, даже их дети вели себя отстранённо. Так книги заменили мне друзей.

Частенько уединяясь в огромной библиотеке отцовского кабинета, я не замечал пролетавших часов и постоянно засиживался допоздна, покидая родное отцовское кресло, когда на небо являлась луна. Бросая свет своей изменчивой лукавой улыбки на сад, окружающий наш старинный дом, она была моей вечной спутницей. Иногда, если не был в отъезде, к нам присоединялся отец, и тогда мы подолгу наслаждались обществом друг друга, укрывшись в беседке под раскидистой пышноголовой ивой.

Он мог бесконечно рассказывать о своих путешествиях и странах, которые довелось посетить, о привезенных товарах и диковинках, виденных там. А потом, задумчиво остановившись на мгновение, вдруг добавлял: «Жаль твоя мама не дожила до этих дней».

Он всегда с такой нежностью вспоминал время, которое было отведено им прожить вместе.

Мою маму звали Летиция. Высокая, стройная с пышной гривой густых чёрных, как смоль, волос и пронзительным взглядом горящих зеленых глаз, она с детства отличалась красотой и добродушием. Ее взяли в дом прислуживать первой жене отца еще девочкой тринадцати лет. Отцу тогда было двадцать три и, он только что женился на итальянской аристократке Кармеле-Элаизе Моретти, происходившей из очень богатой, с древней родословной семьи.

Брак отца и его первой жены был уготовлен им их родителями еще когда те были совсем детьми, и приносил огромную выгоду обеим семьям уже на этапе помолвки. Такой союз преумножал капиталы обеих родов, еще более упрочняя их положение в обществе. К моменту заключения брака отца с дочерью Моретти в Амальтии и ее ближайших городках и их окрестностях не было семейств, имевших больший или подобный вес и значимость в обществе, нежели семейства Алигьери и Моретти. И хоть со свадьбой положение было затянуто, ее несколько раз откладывали по причине слабого здоровья невесты и бесконечных плаваний отца, она все же состоялась.

Кармела подарила отцу единственного наследника, нареченного Винченцо-Карло. Не смотря на это, особого тепла супруги друг к другу не питали и предпочитали большую часть времени проводить раздельно друг от друга. О смерти своей супруги, пораженной лихорадкой, отец узнал, возвращаясь на торговом судне из Турции.

К тому времени моей матери исполнилось семнадцать и, она превратилась из симпатичной, но нескладной девчонки, в статную красивую девушку. Она поразила сердце отца своей красотой, едва тот переступил порог дома.

Мама встречала его в холле, готовясь принять дорожный плащ из рук, и несколько непослушных прядок выбивалось из ее прически, спадая на лоб. Отец столько раз рассказывал эту историю: «Ее взгляд был покорно устремлен в пол, однако стоило ей посмотреть на меня, как я был сражен навсегда. В ее сверкающих зеленых глазах плясали отблески свечей. Я словно завороженный не мог оторвать от них взгляд, а ведь только овдовел. Я должен был скорбеть, но не мог. Она согрела мое сердце и вдохнула в меня новую, наполненную счастьем, жизнь", – говорил он.

Уже через два года родители так полюбили друг друга, что не могли и дня провести раздельно.

К сожалению, жениться на безродной девушке отцу не позволяло положение и угрозы тестя. Отец Кармелы считал их связь осквернением памяти дочери и так негодовал по этому поводу, что пообещал уничтожить дело моего отца, ободрать до нитки, если тот посмеет жениться на маме.

Высшее общество того времени имело множество предрассудков, и подобное происшествие получило бы всеобщее порицание и неодобрение. А так как тесть имел огромный вес в нем, то привести свои угрозы в исполнение ему было бы весьма легко. Ни одна уважаемая семья в Италии не пожелала бы поддерживать связь с моим отцом, тем более иметь с ним деловые отношения, если ему в противовес поставить Моретти. Но запретить родителям быть вместе общество было не в силах, однако вынуждало их не выказывать свои отношения свободно до самой смерти.

Конечно, в знатных гостиных все равно шептались и на меня смотрели косо, но так как отец Моретти открыто не выражал разрыв семей, главным образом из-за любимого внука Меркуцио, и не ставил знать перед выбором, дальше сплетен дело не пошло. К тому же родители так любили друг друга, что пересуды их волновали мало.

Мама всегда говорила, что мне нечего стыдится своего происхождения, и подбадривала в стремлении завести друзей. Я время от времени, следуя ее наветам, предпринимал новые попытки подружиться хоть с кем-нибудь. Однако мои старания не имели успеха. Когда она умерла от воспаления легких, – мне тогда исполнилось восемь, – я перестал пытаться.

Для отца смерть мамы стала огромным потрясением. Он до последнего мгновения держал ее за руку. Он почти не спал и ни ел несколько суток, просиживая у ее кровати. Поэтому сразу после похорон его надолго свалила болезнь. Все ожидали, что отца постигнет участь мамы, однако, он все же нашел в себе силы жить дальше.

Спустя годы папа признался мне: «Оставить тебя одного в то время было бы предательством по отношению к Летиции. Она бы этого не простила».

Папа умер неделю назад, спустя одиннадцать лет после ее кончины. Он больше не женился, хотя подобные предложения поступали не раз, и не потому, что его пугали угрозы влиятельного тестя, а потому, что хранил вечную верность своей, хоть и не по закону, любимой супруге Летиции.

Сейчас, сидя в его кабинете в том же кресле, я впервые после смерти мамы снова почувствовал страх. Старинные семейные бронзовые часы на комоде показывали без десяти одиннадцать до полудня. В голове шумело, и паника, следовавшая за мной по пятам всю неделю, достигла высшей степени накала. Меня пробирала дрожь, и знобило, как при болезни. Я, как мог, забился в отцовское кресло, представляя его объятия, крепко обнимающие меня, в надежде утешиться и защититься в них, как в детстве, однако все было тщетно. Осознание реальности ледяным кинжалом вонзалось в мое сердце, с каждой минутой приближая неизбежное и нанося все новые удары страха, безнадежности и неизвестности ожидающей меня судьбы, неизвестности, уготовленной мне самым дорогим для меня человеком – моим отцом.

Мой отец Меркуцио-Гораций Алигьери был человек среднего роста и плотного телосложения, с жесткой аккуратно-стриженой черной бородой, густыми низко посаженными бровями и карими глазами, всегда отражающими силу и решимость. Таким я его запомнил. Не скажу, что он считался красавцем, однако его притягательный темперамент привлекал многих людей, ему было довольно легко завязывать новые знакомства и связи, так необходимые в его деле.

С незапамятных времен семья отца владела торговой компанией, в собственности которой к его смерти насчитывалось восемь судов. Они доставляли разнообразные грузы и привозили бесчисленное количество товаров из множества стран. Это было богатое и влиятельное семейство с древней родословной. Потерять подобное положение стало бы невосполнимой утратой и оскорбительным расточительством богатств рода, не одно столетие добивавшегося подобной значимости. И все же отец был готов на подобный шаг.

За несколько дней до смерти он позвал меня к себе. Он был бледен и слаб. От сильного, всегда энергичного и решительного человека почти ничего не осталось. Он знал, что скоро покинет этот мир, но был спокоен. Отец лежал в своей постели и яркие лучи утреннего солнца высвечивали его нездоровую бледность всегда загорелой кожи. Я сел рядом с изголовьем кровати на стул, крепко сжав ослабевшую руку отца.

Он еще какое-то время смотрел на пробивающийся сквозь листву многолетних деревьев свет, а потом заговорил:

– Я рассказывал тебе, что хотел перебраться во Францию? – его голос подрагивал и немного хрипел. – Да-да! Я хотел бросить все ради твоей матери… Летиции. Женится на ней… и увезти… от вечно укоряющих… завистливых взглядов этих гадких людишек, мнящих… себя выше и значимее! – он перевел дыхание и сглотнул пересохшее горло.

Я осторожно положил его руку на одеяло, встал, обошел вокруг кровати и, взяв кувшин с вином с прикроватного столика, наполнил бокал.

– Она не дала… мне этого сделать, – не обращая на меня внимания, тяжело дыша продолжал отец. – Говорила, что все это не важно, лишь бы мы… всегда были вместе, – он сделал паузу, и я поднес к его губам бокал.

Папа сделал несколько глотков и жестом попросил убрать бокал на столик.

– Я так и не научился жить без нее, – облизав сухие губы, грустно продолжил он. – Твоя мама… она была для меня солнцем, самым… самым пленительным светом. Мне было всегда так трудно покидать ее. Садясь на корабль, я думал, увижу ли снова свет этих горящих глаз, и каждый раз, будто вырывал кусок сердца из груди. Возвращаясь домой, я считал минуты… и даже секунды до нашей встречи. Она была для меня… всем. Ты… ты самое дорогое, что осталось от нее мне. Ты плод нашей любви. Запереть тебя здесь, в этом доме, было самой большой ошибкой в моей жизни. Ты должен… простить меня!

– Отец, вы не запирали… – чуть слышно возразил я.

– Каждый раз… – его голос слабел, но он настойчиво продолжал, – каждый раз, собираясь в плавание, я ждал, что ты попросишь меня взять тебя с собой, но ты почему-то так и не попросил. Я думал, тебе будет спокойнее в стенах этого дома, будет лучше. – Он отвел взгляд на листву, прикрывающую окно. Я заметил, как его глаза затуманились пеленой и заблестели. – Я ошибался! – с твердостью в голосе произнес он, снова посмотрев на меня. – Именно поэтому ты не совершил ни единого путешествия в своей жизни, не повидал мир… не знаешь людей, поэтому ты должен простить меня.

– Отец, вам нужно отдохнуть. Волнения излишни, – спокойно сказал я, возвращаясь на стул.

Подобные рассуждения за последние несколько недель были не редкость. Отец с каждым днем все больше ударялся в воспоминания, и с каждым днем его все больше одолевало чувство вины. Я воспринимал эти слова лишь как проявление болезни.

– Ты должен простить меня… ты должен понять меня… – отчаянно твердил отец.

– Папа, мне не за что вас прощать… – каждый раз монотонно повторял я уже заученную фразу. Именно поэтому его следующие слова, дошли до меня не сразу.

– Я не оставил тебе этот дом… я не оставил тебе свое дело! – настойчиво перебил он, пытаясь заглянуть в мои глаза.

Не обращая внимания, я спокойно встал поправить одеяло у ног отца и вдруг застыл на месте, бут-то наткнувшись на невидимое препятствие. Эти слова я слышал впервые. В животе что-то резко ухнуло вниз, кровь отхлынула от лица. Я взглянул на папу, пытаясь понять смысл сказанного. Он смотрел на меня влажным взглядом и в подтверждение своих слов слегка кивнул. Я почувствовал тошноту во рту, голова закружилась и резко стало не хватать воздуха.

Мне не нужно было его дело, я ничего в нем не понимал, но дом, дом был моей надежной крепостью, моим укрытием с рождения. Он спасал меня от всех бед и невзгод, утешал и защищал меня. Поверить в слова отца было невозможно. Отец же продолжал, не замечая, как с каждым произнесенным им словом в моей душе нарастает страх.

– Поверь… со временем ты поймешь. Так будет лучше! – он снова отвел взгляд. Я заметил, как в уголках его уставших глаз скопилось несколько мелких слезинок. Он выглядел таким печальным и таким уставшим.

– Что вы такое говорите, отец? – неестественно высоким тоном спросил я.

– После того, как я покину этот мир, ты не сможешь жить в этом доме. Он не будет твоим. Я его тебе не оставил, – сипло повторил отец.

– Отец, но почему? – я не мог скрыть испуг.

Конечно, я не думал о наследстве, я вообще не размышлял о том, что будет, когда отца запечатают в земле, и не рассчитывал на наследство и, конечно, не претендовал. До этого момента для меня имело значение лишь состояние здоровья папы. Пока он дышал, я был спокоен и в серьез не воспринимал, что он действительно может умереть. Я отрицал любую мысль об этом. Я не осознавал, что в скором времени уклад моей жизни может существенно измениться, что она будет продолжаться и после того, как ее покинет отец, не хотел думать о том, что будет дальше. Я не был готов к подобному. Узнать, что самый дорогой мне человек, ничего мне после себя не оставил, что нет спасательной шлюпки, и я теперь сам по себе, стало для меня ударом.

– Я не хотел запирать тебя здесь на всю оставшуюся жизнь, – устало пояснил отец. – Да и господин Моретти, отец Кармелы, этот злобный алчный старик, не даст тебе спокойно жить, пока не отберет все. Тебе с ним не справится одному. Прости меня, все это унаследует Винченцо… Тебе не стоит рассчитывать на его доброту. Это моя ошибка. Я не был добр с ним, не любил так, как любил тебя. Все свое тепло отдал лишь вам с мамой. И он не будет благодарен мне за то, что должно было принадлежать ему по праву наследия.

Вдруг я ощутил, что ноги уже не в состоянии держать меня. Я упал на колени, уткнувшись лицом в ноги больного отца.

– Папа, за что вы хотите изгнать меня из родного дома? В чем я провинился? Чем огорчил вас? – в отчаянии простонал я, с невозможностью подавить захватившую меня панику.

– Нет, сын мой! Ты был хорошим сыном! Ты был любимым сыном! И я хочу, что бы ты понял меня. Я сделал это не что бы наказать тебя, я сделал это лишь из большой любви… Так будет лучше для тебя! – он слегка протянул ко мне ослабевшие руки, но приподняться и обнять меня был не в силах.

– Не надо, папа! – зарывшись в одеяло, молил я, не замечая этого.

– С этого дня, сын, начинается твое путешествие в жизнь. Я хочу, что бы ты прожил достойную счастливую жизнь, наполненную интересными событиями и приключениями, нашел свое место в ней… Здесь ты его не найдешь. Прости меня за это!

– Не говорите так, отец! Вы поправитесь, обязательно! – проскулил я. Его слова разрывали мое сердце на куски.

– Уже не поправлюсь, – печально прохрипел он, – но не переживай, сын. Когда ты родился, я открыл счет в одном французском банке… на твое имя. Там скопилась приличная сумма. Ты сможешь воспользоваться этими деньгами сразу после моей смерти. Моретти до них не добраться, так что при разумном использовании тебе должно хватит на безбедную жизнь. И еще, – он протянул дрожащую руку в сторону комода, – там, в комоде лежит мешочек… там деньги. Они твои. Этого должно хватить на год или полтора. Так что, сразу после моей смерти, ты сможешь отправиться в путь.

– Отец… отец…– слезы катились по моим щекам на одеяло, в горле застрял ком, дыхание перехватило, я задыхался.

– Возьми их… там! Возьми и убери к себе! – устало потребовал отец.

– Папа… Что я буду без вас делать? Вы не можете… уйти… вы поправитесь и…

– Возьми! – не терпеливо настаивал отец.

Повинуясь его воле, на ватных ногах и с тяжелым сердцем я заставил себя встать, утереть рукавом заплаканное лицо и взять грузный кожаный мешочек, туго набитый золотыми монетами.

– Пока не открывай! Дождись, пока меня не станет, – сдавленно прохрипел отец, едва я потянулся к жесткой кожаной веревке, что бы раскрыть мешок, а потом тяжело выдохнул. – Я так устал. Хочу отдохнуть… Подойди, сын, – пожелал он, – обними меня.

С грустью в сердце и грузом золота в руках я приблизился к отцу и обнял его так крепко, как только мог.

– Вам надо поспать, – сквозь слезы прошептал я, поцеловал его в горячий лоб и покинул комнату.

В удрученном состоянии я еле добрел до своей комнаты, рухнул на кровать, деньги засунул в прикроватную тумбу и просто уснул. Весь следующий день я провел в прискорбных мыслях, размышляя о том, как жестока бывает судьба. Я жалел себя и грел обиду на несправедливость общества, вынудившего моего отца не женится на любимой и не оставить его сыну – мне – ничего. Я бродил по комнатам, по саду, мысленно прощаясь с ними, глазами пытаясь вобрать в себя каждый уголок родных и знакомых стен, мебели, вещей, каждой мелочи. Я должен был навсегда покинуть этот дом, навсегда прогнать привычный для меня образ жизни, шагнуть в неизвестность и принять все, что готовит мне судьба. В тот день я не зашел лишь в одну комнату – комнату отца. С невыносимым чувством утраты, поджав колени к груди, я пролежал на кровати всю ночь и лишь под утро заснул в твердой уверенности, что не зайду к отцу пока не смогу принять его решение. Я не злился на него, просто не понимал. Однако к полудню следующего дня не смог противится желанию наглядеться на него последние дни, а может даже часы, не смог побороть чувство вины и не сказать в последний раз, что люблю его и буду очень скучать, не смог не обнять его еще раз напоследок.

Через три дня лихорадка унесла его жизнь. До последнего вздоха я был с ним. Предсмертные часы он бредил, сгорая от жара. Отец умер в полдень с именем матери на устах:

– Летиция, я иду к тебе, – еле слышно выдохнул он.

Когда после этого он закрыл глаза, я понял, папа уже не проснется. Я проплакал у его постели весь оставшийся день и всю ночь. Мне не хотелось верить, что его уже нет, не хотелось его отпускать. Наутро, открыв опухшие от слез глаза и сжимая похолодевшую безжизненную родную руку, я спокойно встал, поправил одеяло на теле отца, поцеловал его в лоб и вышел.

– Спи спокойно, – пожелал ему я.

Ничего уже нельзя было сделать. За дверью меня ждала другая, реальная жизнь, и нужно было ее принять.

За пару дней до смерти отец призвал к себе Винченцо. Он хотел попросить у него прощения за все, но тот не пришел. Не пришел Винченцо и в последующие два дня, не смотря на незамедлительно посланного в его дом слуги с уведомлением о смерти родителя. Лишь в день похорон вся его семья – жена и двое детей с Винченцо во главе, – траурной процессией прошествовали в церкви, где была организована прощальная служба с Меркуцио-Горацием Алигьери, заняв свои места рядом с высокомерно взирающей вокруг семьей Моретти. Те радушно, без тени скорби на лицах, приняли в свои объятия его и его семью.

Мой сводный брат выглядел официально-сдержанно, весь закованный в черное и с хмурой миной на лице. Он так и не подошел поприветствовать меня, лишь бросил презрительный брезгливый взгляд в мою сторону, уподобляясь семье его матери. А когда тело отца опускали в землю, то на лице Винченцо даже отражалось скучающее выражение. Я был убит горем и не понимал, как можно испытывать такое безразличие к собственному отцу. Я надеялся, что после смерти папы, мы утешимся в объятиях друг друга, и общее горе сблизит нас, хотя рассчитывать на подобное было весьма наивно с моей стороны. Мы никогда не были близки, и все же я хотел в это верить. Но вместо скорби в глазах сводного брата, я увидел лишь ненависть и холод.

На мое удивление пришедшие почтить память отца, а их был почти весь город, в отличие от семьи Моретти, вели себя любезно со мной. Наверно, они полагали, что после похорон все наследство, как любимейший отпрыск Алигьери унаследую я. Скорее всего, так же думал и Винченцо. Сквозь его ледяной взгляд время от времени просачивались искры негодования, словно само мое существование оскорбляло его.

Конечно же, он не знал, что ему уготовлено завещанием отца, никто не знал. После самих похорон, я больше его не встречал.

Множество людей в течение последовавшей недели посетило наш дом в надежде выразить свои соболезнования и засвидетельствовать почтение будущему наследнику безмерных богатств семьи, а мне хотелось спрятаться и убежать. Стыдливо отводя взгляд в сторону, я принимал их сожаления об утрате и спешил уединиться в отцовском кабинете, сгорая от безысходности своего положения и от горя.

Вот и сегодня вновь забившись в массивное кресло, я трусливо готовился принять свою судьбу. С минуты на минуту ожидался нотариус зачитать завещание отца. С минуты на минуту все должно было закончится, и очень скоро все узнают, что я навсегда так и останусь безродным, незаконным сыном своего отца. Тогда восхищенные взгляды обратятся к Винченцо, а я, несомненно, буду изгнан из города и забыт, как давнишняя сплетня.

Часы на комоде безжалостно отсчитывали минуты, неуклонно приближая этот трагический для меня момент. Стук в дверь раздался, как удар молотка о древесину перед оглашением приговора. Дверь скрипнула, и в проеме возник управляющий домом Роберто.

– Нотариус, господин… синьор Ломбарди ожидает в гостиной. Куда прикажите проводить? – робко доложил он.

– Эммм, – заикнулся я и подавился в тот же миг. Спустя минуту я откашлялся в кулак и распорядился, – Сюда… проводи… в кабинет. Здесь будет удобнее всего.

Роберто послушно кивну и собрался уходить.

– А Винченцо уже прибыл? – поспешно поинтересовался я.

– Нет еще, господин, – отозвался тот.

И только он это сказал, как во дворе послышался цокот копыт и поскрипывание прибывшей кареты.

– Разрешите проводить? – неловко спросил управляющий.

– Д-да, идите, – запинаясь, позволил я.

Когда дверь за ним закрылась, я с дрожью в теле, как мог, расправил плечи, уселся в кресле прямее и попытался прогнать с лица выражение отчаяния, напустив, как мне казалось, вид скорби от утраты отца и покорности дальнейшей судьбе, однако дрожь в руках выдавала мой страх. Потом меня вдруг посетила мысль, что за столом я мог выглядеть по хозяйски, словно и не имел сомнений в завещанном, а после оглашения последней воли отца мое положение вообще могло показаться неуместным или восприниматься, как вызов Винченцо. Я быстро встал, отошел от стола подальше и, решив, что так буду выглядеть лучше всего, прошел к окну, изобразив любование садом.

Через минуту в дверь снова постучали, в проеме показался Роберто, за ним шел синьор Ломбарди.

Армандо Ломбарди был энергичным волевым человеком средних лет, среднего роста, поджарый, с темно-коричневыми глазами и близко расположенными друг к другу бровями, придававшими его лицу строгий вид, даже когда тот улыбался. Он всегда одевался с иголочки, имел пышную бороду с бакенбардами и аккуратно зачесывал назад каштановые доходившие до плеч волосы, сквозь которые просвечивала зарождающаяся лысина, тщательно скрываемая беретом без полей. Сколько я его знал, он был хорошим другом моего родителя и частенько обедал у нас вместе с супругой.

Нотариус широкой походкой вошел в комнату, свободной рукой крепко сжал мою руку в знак приветствия, и, после моего предложения расположиться в отцовском кресле, деловитой походкой проследовал к столу. Когда он занял место, положил свою сумку из кожи, крепко зажатую в другой руке, на столе, вынул маленькие, с овальными стеклами очечки из кармана симарры , насадил их на нос и достал бумаги, дверь снова распахнулась. В кабинете появился Винченцо. Я непроизвольно вздрогнул и углубился в затененную часть кабинета.

Брат был, как всегда холоден и молчалив. Он поприветствовал меня уничижающим взглядом, прошел в противоположную сторону и уселся на стул, недовольно сцепив пальцы рук на поясе с таким видом, словно вся эта процедура была ему крайне неприятна, и он хотел поскорее с ней разделаться.

– Ну-с, приступим! – заявил нотариус, наконец, разложив все бумаги на столе. – Мы собрались здесь сегодня, пятнадцатого марта одна тысяча четыреста восемьдесят четвертого года, дабы зачитать последнюю волю моего уважаемого клиента Меркуцио-Горация Алигьери.

Винченцо презрительно фыркнул себе под нос, отвернувшись к окну.

Синьор Ломбарди продолжил, не заметив этого:

– Итак, завещание Меркуцио-Горация Алигьери от двадцать шестого апреля одна тысяча четыреста восемьдесят второго года, составленное в городе Амальтия Амальтийского герцогства в присутствии и со слов озвученного мной лица, гласит, – монотонно зачитал он, – я, Меркуцио-Гораций Алигьери, сын Горация-Паоло Алигьери, рожденный девятнадцатого ноября одна тысяча четыреста тридцать третьего года в городе Амальтия, настоящим завещаю моему старшему сыну Винченцо-Карло Алигьери родовой дом под номером №4 по улице Роз в городе Амальтия вместе со всем, находящемся в нем имуществом и землей, – на одном дыхании прочитал нотариус, затем вздохнул и продолжил: – а так же поместье «Гнездо» в пяти милях на северо-востоке от города Амальтия со всем имуществом и землей, что бы тот сохранил их и древние традиции благородной семьи Алигьери для потомков…

При этих словах Винченцо резко развернулся на стуле и вперил свой недоумевающий взгляд в нотариуса.

– …свою судовую компанию со всем имуществом, включая семь суден, в надежде, что тот достойно продолжит дело своих праотцов…

По мере того, как синьор Ломбарди продолжал скучно зачитывать документ, глаза брата все больше расширялись, и в конце стали походить на маленькие тарелочки, а рот от удивления раскрылся, что придало лицу Винченцо глупый вид.

– … все состояние, скопившееся на счетах в банках и сейфах компании, что бы тот сохранил его и приумножил.

Когда нотариус закончил с предназначенной Винченцо долей наследства, брат еще какое-то время тупо смотрел на него невидящим взглядом. Но затем недоумение сменилось недоверием. Он перевел прищуренный взгляд на меня, ожидая подвоха в дальнейшей части документа.

– Своему младшему сыну Левино Алигьери я оставляю самое дорогое моему сердцу судно «Летиция», пришвартованное в порту города Арфлюрер во Франции, и деньги, переданные ему лично перед смертью, что бы тот мог последовать за судьбой и нашел свой путь в жизни.

Про оставленные деньги на счету во Франции отец тактично не упомянул.

– Текст завещания записан с моих слов и до его подписания прочитан мною лично в присутствии нотариуса, – закончил Армандо Ломбарди, вздохнул, скатал документ в трубочку, перетянул лентой и протянул Винченцо.

После того, как тот, прибывая в растерянном и изумленном состоянии, закостенелыми руками взял свиток, нотариус достал точно такой же документ из своей сумки, поднялся с кресла, обогнул стол и вручил его мне.

– И все?! – потрясенно прошептал Винченцо, невидящим взглядом уставившись в нотариуса. – После всего отец оставил ему судёнышко и жалкую горстку монет? – тихо спросил он скорее себя, чем кого-то.

– Согласно завещанию моего покойного клиента, да, – деловито-строго подтвердил нотариус. – Могу быть свободен? – обратился он ко мне.

– Да, благодарю, – невнятно пробормотал я, не отрывая глаз от брата. Тот тупо смотрел на свиток и казался растерянным.

Синьор Ломбарди вышел в дверь.

Я и Винченцо остались одни в комнате. Повисла неуютная тишина. Речь вернулась к брату через мгновение, а в след за ним и прежнее состояние. На его лице снова отразился отпечаток надменной брезгливости.

– Ты не удивлен? – охрипшим от жажды голосом поинтересовался он.

– Нет, – спокойно ответил я.

Винченцо встал со стула и подошел к графину с вином промочить горло.

– И не раздавлен? – недоверчиво приподняв одну бровь он окинул меня оценивающим взглядом.

– Нет, – бесцветно произнес я.

– Нет, – непонимающе повторил Винченцо и отхлебнул вина, не отрывая от меня прищуренных глаз. – В чем дело? Отец оставил тебе что-то еще? – он сделал еще глоток, – Что-то значительное, о чем не сказано в завещании? – спросил он, отрываясь от бокала.

– Нет, – чувствуя раздражение солгал я.

Я смотрел на брата и не понимал. Я ожидал увидеть на его лице радость, удовлетворение, облегчение или хоть немного благодарности своему родителю, но не видел и намека на это. Заверщание отца вызвало в нем лишь разочарование и недовольство, словно он получил меньше, чем рассчитывал или не получил положенного вовсе.

– Я знал о завещании, – с печалью в голосе пояснил я. – Отец рассказал мне незадолго до смерти.

– Вот как? Отчего же он поступил так с тобой? Ты ему чем-то не угодил? – при последних словах он саркастично усмехнулся и одним глотком осушил бокал.

– Я не знаю, – холодно процедил я. – Он вызывал тебя к себе перед смертью, что бы рассказать все и попросить прощения. Вот и спросил бы у него… – раздражаясь больше произнес я.

– Извинится?! – мгновенно вспыхнул Винченцо, словно услышал нечто оскорбительное.

От неожиданности я вздрогнул, сделав шаг назад. По телу мимолетной волной прокатились мурашки.

– За что?! За то, что не любил меня?! – гневно вскрикнул он.

– Это не правда!.. Он любил тебя! – дрогнувшим голосом возразил я.

– Любил?! – злобно выплюнул тот. – Меня сослали в пансион едва ты родился, дабы придаваться любовным утехам со своей служ…

– Не смей так говорить о моей матери! – вскипел я, но тот меня не слышал.

– Он даже на похороны не явился! Он вернулся в дом, не сожалея о ее утрате! Меня отправил с глаз долой, а комнату моей матери… – обвинительно продолжал он, не переставая сверлить меня испепеляющим взглядом, – ее комнату он переделал уже спустя месяц! Не оставил ничего, что бы могло напоминать о ней! Мне пришлось просить ее портрет у деда, что бы иметь хоть какую-то память о маме! Отец не жаждал и моих приездов, не встречал меня, не обнял ни разу… – задохнулся он от возмущения. – Ты это называешь любовью?!

В глазах брата сверкали молнии, а в голосе слышалась такая ненависть, что я неожиданно почувствовал жалость к нему. Я наблюдал, как с другого конца комнаты он яростно размахивал пустым бокалом.

– Он оставил тебе все… этот дом… свое дело, – в попытке усмирить брата, возразил я. – Это ли не его любовь? Это ли не его раскаяние за скупость чувств к тебе?

– Он оставил это все потому… – Винченцо вдруг замер на месте и, словно пытаясь вспомнить что-то, устремил взгляд в потолок. – Как там было? – Внезапно он бухнул бокалом об столешницу, при этом я снова вздрогнул, схватил завещание, которое в порыве гнева бросил на стол отца, сорвал ленту и развернул свиток. – Так… Где же?… А, вот! … что бы тот сохранил их и древние традиции благородной семьи Алигьери. Ха! Благородной?! Связавшись с твоей матерью, он все предал! А когда появился ты, все стало еще хуже! Я стал совсем не нужен! – вновь отбросив завещание в сторону стола, почти кричал он от злости.

– Однако в поездки он брал тебя! Не меня, – настаивал я, хоть в глубине души и знал, что бессмысленно.

– Как помощника, не как сына! – жестко парировал тот. – Говори, что такого оставил тебе отец?! – потребовал брат, угрожающе нацелив на меня указательный палец зажатой в кулак руки.

– Он оставил мне судёнышко и жалкую горстку монет! – язвительно процитировал я слова брата. – Тебе мало? Что ты хочешь еще? – пытаясь сохранить в себе смелость, отбивался я.

Я никогда не видел его таким. Откровенно говоря, я вообще ни разу в жизни даже не слышал, что бы Винченцо даже голос повысил. Ярость, выливающаяся наружу сейчас, видимо, копилась в нем годами, сдерживаемая неизвестно какой силой. Смерть папы прорвала плотину чувтсв в нем, и вся ненависть бурным потоком устремилась наружу. В этот момент до моего сознания начал доходить смысл поведения Винченцо. Я вдруг понял, что брат испытывал к отцу вовсе не ненависть. Это была ревность и обида за то, что тот любил меня больше. Он видел теплоту отца ко мне даже в том, что он не оставил мне ничего. Винченцо чувствовал, что отец принял такое решение не с проста и не из прихоти – папа сам так мне сказал, и это злило Винченцо, хоть он этого и не слышал.

Мне вспомнился один момент из прошлого, когда я провожал отца в очередное плавание. Мне тогда было тринадцать. Стоя на пристани, я махал уходящему вдаль судну. На палубе стоял отец и махал мне в ответ. Вдруг к нему подошел Винченцо и обнял, а отец непроизвольно положил ему руку на плечо. В этот миг я испытывал зависть к брату за то, что это он, а не я сейчас обнимаю отца, стоя на судне, уносящем их в очередное приключение. Я испытывал ревность каждый раз, провожая их, пока судно не скрывалось за горизонтом. А потом с пустотой, быстро заполняемой чувством одиночества и ненужности в сердце, плелся обратно домой.

Видимо, мы оба чувствовали одно и тоже в данный момент. Мы оба завидовали друг другу, мы оба ревновали.

На какое-то время снова воцарилась тишина. Мы смотрели друг на друга без вызова и, мне показалось, что в глазах брата промелькнуло понимание, но лишь на краткий миг. Потом с ноткой обычного высокомерия он произнёс:

– Через два месяца я перевезу сюда семью. Пожалуй, этого должно хватить на подготовку и сборы.

Он оторвался от своего места и направился к двери.

– Они в подвале, – тихо сказал я ему в след.

– Что? – на мгновенье задержавшись, растерянно спросил брат.

– Вещи твоей матери. Они в подвале. Он не уничтожил их. Вещи там, – виновато пояснил я.

Брат отстраненно задержал на мне взгляд прежде, чем покинуть комнату, а затем вышел, не закрыв за собой дверь. Мне было не понятно, благодарен ли он мне за эти слова или ему все равно.

Когда Винченцо покинул дом, я спустился в подвал. При свете свечи я рассматривал многочисленные свертки, коробки и сундуки, картины, укрытые тканью, покрытые многолетним слоем пыли забытые вещи и думал, как бы я чувствовал себя на месте Винченцо. Злился ли? Переживал? Хотел бы отомстить?

Когда моей мамы не стало, я испытывал ужасающий страх перед завтрашним днем. Я боялся будущего без нее, без ее любви, заботы и поддержки. Отец, показал, что мне нечего боятся. Он пытался компенсировать нехватку ее любви, заполняя пустоту в моей душе своей любовью, своим общением, своим теплом. С Винченцо было не так. Он остался один, без поддержки и понимания, один со своим горем, один со своим страхом и теперь, наверняка, злился на меня за то, что я отобрал у него отца, отобрал другое, возможно, более счастливое будущее.

Я ходил вдоль стен от коробки к коробке, пытаясь понять, какой была мать Винченцо. Возможно, если бы она не умерла, отец бы не влюбился в мою мать, и Винченцо не был бы так одинок все годы. Возможно, отец испытывал бы к нему большую привязанность.

«В чем вина Винченцо? Только ли в том, что его родила не та женщина и не в той семье? Почему у отца с Кармелой не сложилась семейная жизнь? Любил ли отец вообще когда-нибудь эту женщину?» – мысленно я задавал себе вопросы, на которые не мог найти ответ.

Под одной из пыльных тканей я нашел портрет Кармелы Моретти. С потускневшего от времени холста на меня смотрела худосочная бледная женщина с узким вытянутым лицом и острыми чертами. Ее волосы цвета выцветшей дубовой коры были собраны лентами на затылке в изящную серебряную сеточку, расшитую жемчужинами, а в ореховых глазах играл холодный блеск, подбородок горделиво устремился вверх. На ней было расшитое золотыми нитями темно-зеленое парчовое платье, скрывающее тело почти целиком. Из разрезов длинных рукавов выглядывали лишь бледные запястья с костлявыми длинными пальцами рук.

Удивительно, как Винченцо был похож на свою мать. Те же волосы, только немного темнее, те же черты лица, та же худосочность, тот же взгляд и манера одеваться. Он предпочитал носить темные цвета и всегда, что я его видел, был застегнут на все пуговицы. Необычно что сегодня, в отличие от своей привычной молчаливости и замкнутости, он был слишком эмоционален.

И так же, как Винченцо походил на свою мать, точно так же я был похож на отца: среднего роста, не худой, не полный, с четкими и одновременно мягкими чертами лица, с густыми бровями, только вот не так низко посаженными, как у него; с карими глазами, черными волосами до плеч и бакенбардами, доходившими до среднего уха. И хоть внешне мы были схожи, все же, его силу и притягательный характер я, к сожалению, не унаследовал. По части замкнутости и привычке держать свои мысли при себе, я был не многим лучше Винченцо.

Видимо, завещание вывело его из себя, а меня вывела из себя его реакция на решение отца. Я не ожидал встретить в лице Винченцо соперника, но его обида на родителя, судя по всему, была слишком глубока и сейчас, в виду отсутствия папы, безусловно, распространялась на меня.

Я знал Винченцо лишь поверхностно и мог лишь догадываться, что он чувствует и что может сделать на самом деле. Представив это, мне вдруг стало страшно. Глядя на вещи вокруг, я на мгновение предположил, что брат, возможно, захочет отомстить отцу, и уничтожить все, что делало его счастливым, убить воспоминания о той, которую он истинно любил. Судя по его реакции сегодня, я мог это ожидать. Только вот папа об этом уже не узнает. Удар придется принять мне. Я буду наказан за отцовскую ласку, и Винченцо, наверняка, воспользуется возможностью, что бы показать мне, какого это, быть ненужным, какого, когда на твоих глазах разрушают дорогие сердцу вещи, хранящие воспоминания о любимых людях. За свою невольную откровенность в кабинете, приоткрывшую его уязвимость, он ударит побольнее. Мне стало противно находиться среди этих вещей, и я, схватив принесенную свечу, немедленно поспешил покинуть подвал, ставший могилой памяти о матери Винченцо. В этот момент внутри меня поселилось гнетущее чувство тревоги.