Читать книгу Год из жизни соседской принцессы - Екатерина Владимировна Смолева - Страница 1

14 июня

Утром на берегу нашли утопленника. Впрочем, почему утопленник, он же очнулся, я думаю, выживет. Но все равно, вспоминать жутковато, как он лежал там, весь мокрый и… Честно говоря, я еще ночью страху натерпелась, вот это была буря! Ветер хлестал по стеклам так, что только звон стоял, я думала, все, выбьет, полночи просидела в углу кровати, подушку обняла и молилась Святой Деве. Потом вроде стихло, и я сама не заметила, как уснула. А потом Марго принесла мне умываться и, пока шнуровала платье, только что не приплясывала от нетерпения, так что я уж разрешила ей говорить. Она и рассказала, что ночью у Сорочьего мыса разбило о скалы корабль. Большой или нет – никто не знает, спасся ли кто-то из команды – тоже непонятно, но говорят, что на берег вынесло обломки дерева и вроде бы даже какие-то сундуки. И девушки сразу после утреннего правила хотят тайком бежать посмотреть, а вдруг – золото или каменья, но боятся, вдруг – покойники. Я еще пошутила, мол, чего больше боятся, покойников? Или что мать-настоятельница узнает и поставит поклоны бить? Марго тут же надулась, дурочка, конечно-де, вам-то ничего не будет, а с нами кто бы церемонился… Напозволялась она у меня, не будь она мне молочной сестрой, иной раз отходила бы по щекам, за длинный-то язык. Но тут мне, честно говоря, самой интересно было сбегать на берег. Еле отстояла службу, мать настоятельница на меня все смотрела и головой качала недовольно.

Вышли мы через заднюю калитку в саду, вокруг монастыря здесь сад большой, в основном апельсинные и лимонные деревья, но есть и пара пальм. Ряды посадок тянутся почти до самой воды, и калитка далеко от центрального входа и служб, так что сразу не хватятся. Если что, потом всегда можно сказать, что в саду предавалась размышлениям. О вечности. На берегу, кстати, было довольно скучно, не знаю, чего уж они ждали, но тут ничего приятного: грязь, пена, дохлые морские звезды, водорослями воняет… Ну, действительно, пару кусков дерева мы нашли, но сундуков никаких не было, тем более, с богатствами.

И тут мы увидели его.

Вернее, первая увидела Марго и заорала дурным голосом: «Покойник, покойник, ой, божечки, покойник!..» Эти дурехи завизжали и бросились врассыпную, а я только и успела заметить что-то белое в полосе прибоя у самого утеса. Приказала им молчать, пока нас не услышали, а сама пошла поближе. Это был юноша, совсем мальчик, ровесник Анны Д.Х. или около того. Белый, как полотенце, хотя волосы черные… Наверное, потому что был без сознания. Не знаю, я как-то сразу поняла, что он не мертвый, Марго потом все спрашивала, как же я не испугалась, а я просто не думала, что делаю, делала, да и все. Подошла к нему, за плечи вытянула из воды на песок; он не очнулся. Попыталась развязать ему воротник рубашки, но бесполезно: мокрый шнурок затянуло так, что я чуть пальцы не обломала. Достала из волос заколку, ту, с острием, перерезала завязки, полотно разорвала, ухо к груди приложила – да ведь бьется же сердце, слабо, но бьется!.. Кричу девчонкам: «Не орите, дуры, он живой, зовите людей скорее!..» А звать никого не надо было. Оборачиваюсь – а матушка Апраксия вот она, тут как тут, и взгляд у нее… Ух, какой. Она меня даже ругать не стала, показала только рукой так, мол, ступайте, позже поговорим. А утопленник мой тут глаза и открыл. Смотрит на меня, как щенок на мамку, лепечет что-то, но я уже себе не хозяйка – тут уже и девушки, и охрана, меня под белы руки и в келью. Что мне потом мать-настоятельница говорила и как распекала, и что подобает молодой госпоже, я и писать не хочу, ну ее совсем. Пропал бы он пропадом, монастырь этот и все его порядки. Я, может быть, с пяти лет ни в чем отказа не знала и сама решала, куда мне идти и что делать, а теперь вот, изволь, терпи морали. Право, папенька, удружили.

18 июня

Ну наконец-то, наконец-то избыто мое наказание и я вновь могу вернуться к этим запискам. Кому сказать – не поверят, на три дня меня заперли в пустой келье, отобрав все, что могло бы хоть как-то помочь скоротать время. Не оставили ни зеркала, ни рукоделья, ни даже клочка бумаги и карандаша – только четки, библию да Трактат о благочестии для нравственного просвещения добродетельных девиц. Как уж я только ни хитрила перед матушкой Апраксией, как ни вымаливала принести мне хоть огрызок уголька, чтоб я могла делать на полях заметки!.. (Дабы потом перечитать строки трактата, которые более других тронули мое сердце, конечно.) Все тщетно, с таким же успехом можно было умолять камень.

Ох и тоска же там была!.. И словом не с кем перемолвиться, ни одного живого человека все три дня! Ну поесть мне, конечно, приносили, но уж, конечно, не Марго! А с сестрами разговаривать бесполезно, тем более, когда у них приказание от матушки – молчать. Губки поджали, поставили миску на стол и вышли. Тоже, праведницы. Тихони. Одно утешение: в тишине я могла сколько угодно думать о Ф… И еще немного играть в опальную принцессу, которую недруги сослали в монастырь, на хлеб и воду, и хотят заморить в неволе. Хихи, ну да, в общем, я ведь в некотором роде и есть – опальная принцесса. Как папенька разгневался, когда узнал о нас с Ф.!..

А что такого, я не понимаю. Он высокого рода… Да уж ничуть не ниже моего собственного, по известным причинам. Он богат. Он холост, вернее, вдов. Дети?.. Малютка Иоланта – ангел, я уже теперь люблю ее как родную. Ну и что, и что с того, что он старше меня на 15 лет? Мужчина должен быть мужчиной. Как бы я хотела пропустить сквозь пальцы эти русые пряди, припорошенные на висках серебром… Как бы я хотела невесомо коснуться губами его лба, такого высокого, обвести дыханием каждую морщинку… Его не портят ни они, ни даже шрам на шее – ведь это его жизнь, его годы, это он сам. А когда он берет мои ладони в свои и говорит: «Ивон, драгоценная…», я готова отдать за него свою жизнь.

А то, что Старый Николаус, его отец, приходится двоюродным дядей моему царственному папеньке, так это и подавно не причина! Марженка Данская – вышла замуж за своего кузена. Ничего, счастливы. Бабка Елизавета, по маминой линии, если мне не изменяет память, тоже была в каком-то дальнем родстве с дедом. Да испокон веков при дворе все женились на двоюродных и ничего, никто не умер. Вообще не понимаю, от чего тут приходить в бешенство…

Предлагала же я ему бежать и тайно венчаться, предлагала же!..

Но нет, ведь Ф. хотел все по-хорошему. Ты, говорит, малышка, романов читаешь слишком много, нельзя так, не по-людски… А так – по-людски?! Он официально просил моей руки и вот, пожалуйста: его на год – наместником в Пятую провинцию, а меня – в монастырь. Поучиться манерам и благонравию (ненавижу это слово!), подобающим молодой госпоже. И только потом, если мы не передумаем, объявят о нашей помолвке.

А год – это так долго!..

Но я выдержу это испытание, не будь я Ивон-Аделаида Майнцская, Принцесса крови!.. Я дождусь тебя, любимый… Хорошо еще, что есть почтовые голуби. Иначе совсем (зачеркнуто).

24 июня

Забавно, в прошлый раз пришлось прерваться как раз на строчке о почтовых голубях, и с них же начинаю сегодня: получила весточку от Ф. Как жаль, что я не могу хранить его писем! Если матушка Апраксия проведает, что я состою в переписке с кем-либо, кроме Их Величеств – маменьки и папеньки, несдобровать мне, опять запрут с Библией и велят молиться день и ночь. И не поспоришь: ведь папенька разрешил им воспитывать меня, как сочтут нужным, по всей строгости! Так что все письма от Ф. я скорее сжигаю в очаге, только прочитаю сперва от начала до конца, раз и другой, и третий, пока не затвержу наизусть… Как бы я хотела хранить их у сердца, эти милые строки! Впрочем, в сердце у меня сохранится все до последней буквы.

16 июля

Всю ночь читала «Письма к Элизе», утром еле смогла подняться. И полы воском закапала страшно, пришлось Марго все оттирать. Ну и влетит мне, если узнают. Я очень дурная христианка: я прячу романы под подушкой, а днем везде ношу с собой священное писание. Матушка Апраксия заметила, посмотрела на меня с таким одобрением!.. И кивнула ласково. Стыдно… И все равно читаю романы. А еще стихи. Обожаю.

Вот так проведешь ночь за книжкой или получишь записку от Ф., и потом столько мыслей, что голова, кажется, не выдержит и лопнет, как розовый бутон! Одно спасение – эта тетрадь, но, Пресвятая Дева, я так редко остаюсь одна… Как я устала от всех этих тайн и секретов, кто бы знал.

7 августа

Большое апельсиновое дерево в саду зацвело! Это невероятно, я не знала, что так бывает! Апельсины еще не созрели, говорят, собирать будут только к октябрю, но они уже довольно крупные! И это похоже на чудо: вот так, на одной ветке, рядом − налитые соком плоды и снежно-белые лепестки. А аромат какой! Наверное, так пахнет в Раю…

Я смотрела на это дерево, и мне думалось, что это знак: я и Ф., Ф. и я, его зрелость и моя нежность – вот так же мы пойдем по жизни, как золотые апельсиновые яблоки рядом с душистыми лепестками…

Кстати, говорят, тот мальчик, которого мы нашли на берегу – таки принц. Я не верю. Учитывая, кто говорит – наши кукушки монастырские. Для них любой, у кого есть штаны, черные кудри и дурацкие маленькие усики, уже сразу и принц, никак не меньше.

11 сентября

Сегодня ровно полгода, как я живу в монастыре святого Каледония. Марго, моя душечка, совсем загрустила: конечно, житье здесь – вовсе не то, к чему она привыкла во дворце: балы, сплетни, кавалеры… Для меня она всегда была больше, чем просто камеристка: не забывайте, она моя молочная сестра. Так что веселья, которого была полна моя прошлая жизнь, перепадало и ей. И если сейчас я, по крайней мере, знаю, чего жду и ради чего сношу лишения, то ей-то пришлось страдать только из-за своей госпожи. Из-за меня, словом. Не могу сказать, что меня это не тревожит. Скорее бы прошел этот несносный год, а там, глядишь, обвенчаемся мы с Ф. – я и ей найду достойного супруга.

Грустно мне что-то. Две недели нет вестей. Последняя записка меня встревожила, все в ней было не так. Что именно – не скажу, но… Какая-то небрежность… или торопливость слога… Он забыл меня?! Ах, если бы перечесть письмо, если бы перечесть!..

3 ноября

Стало холодать. Сегодня утром на траве видела первый иней. Молилась святому Каледонию: ведь я под его крышей, не послал бы он мне утешения?.. Хотя бы из простого гостеприимства… Матушка пишет, чтоб я набралась терпения. До весны осталось совсем чуть-чуть… Решиться, писать к ней – спросить, что с Ф.?.. Боже, боже мой, какая тоска.

16 ноября

Филипп! Нет, нет, я не могу поверить! Господи, нет, пусть это будет ложью!.. Пожалуйста!.. Филипп, Филипп, филипп, фили … (край страницы оборван, нескольких листков не хватает)

4 декабря

Я дома.

Думала, уже не вернусь к этому дневнику, – слишком больно читать. Слишком больно вспоминать те недолгие дни, когда я была счастлива. Казню себя, что писала так мало, так редко! И так остро ранят душу мои же слова… Снова и снова в памяти его глаза в лучиках морщин, его голос, тепло его тела, бархат его колета под моей горячей щекой… Хотела сжечь тетрадь и… не смогла. Сунула в сундук, под платья.

А сегодня матушка велели Марго проветрить голубое и примерить, не мало ли оно мне в груди – его мне велено надеть на Рождественский бал. Пресвятая дева, я так испугалась, что она побежит выполнять приказание тотчас и моя маленькая тайна будет раскрыта. Но ничего, успела достать. И вот сейчас, пока Марго там хлопочет со щетками и булавками, снова села за бювар…

…Продолжаю. Марго отвлекла, прибежала показать, из какого кружева будет делать вставки. Такая забавная. Глаза горят, даже разрумянилась. Ей на этот бал одним глазком глянуть – уже за счастье. Платье мое украшать – и то радость! Смотрю на нее и прямо вижу, как она мечтает быть… мной… Принцессой.

Принцесса! В сказках, которые рассказывала нам с Марго моя кормилица, девушки всегда мечтают стать принцессами. И я слушала и думала: как же мне повезло, ведь я и есть – Принцесса! Моя жизнь – сказка, сразу, без испытаний и невзгод! О, какая наивность. Как горько я заблуждалась и как жестоко наказана.

Быть принцессой – это значит отречься от всего, что даровано простым смертным. Это значит, тебе остается только ложь. Предательство. И долг. И ты должна стиснуть зубы и улыбаться. Потому что ты – Принцесса. И плевать, что сердце разрывается от боли.

10 декабря

Нет, я все-таки должна найти в себе силы и написать здесь, что тогда случилось. Слишком трудно носить это в себе. Поговорить не с кем, я ведь даже на исповеди сказать об этом не могу… Но я сойду с ума, если буду молчать и дальше.

При дворе раскрыли заговор. Готовилось свержение короля – говоря простыми словами, папу пытались убить.

Слава Святой Деве, папина охрана не зря ест свой хлеб. Заговор был раскрыт, преступники схвачены, угрозы больше нет. Только и надежды больше нет. Моя жизнь разрушена навсегда. В центре заговора был Ф.

Все, что между нами было, все, от первого слова, от первого взгляда на том балу, когда он впервые пригласил меня на менуэт, до последней строчки в его последнем письме – все, все было ложью. Он не любил меня. Никогда не любил. Ему нужна была только власть…

Женившись на мне, он надеялся получить и трон… Но… Отец подписал хартию о том, что преемником может быть только мой сын… А если бы я родила девочку?.. И тогда Ф. решился пойти ва-банк.

Не могу поверить, что это происходит со мной… Его бы казнили, казнили на площади. Но он успел раскусить перстень с ядом, который предназначался для папы, и… и его больше нет. М., де Ла Р., Д. и Н. Д. Х. арестованы. Анну Д. Х. я собиралась пригласить подружкой невесты…

Как будто страшный сон.

23 марта

Была на аудиенции у папеньки. Как мне хотелось упасть ему в колени, и рыдать, и просить прощения! Но я не осмелилась. Он держался со мной так холодно, так холодно! Дура я, дура, как я могла так его подвести!.. Это счастье, что нашу помолвку не успели огласить. Такой позор… Но теперь моя судьба решена. Я все искуплю. Я записала папенькины слова для себя. Вот что он сказал: «Если моей дочери угодно быть разменной картой в чьей-то игре, пусть это будет моя игра».

Наши морские границы с Анжарией неспокойны, спорные острова на западе были предметом преткновения со времен моего деда, Августа Храброго. Отцу удалось добиться варианта раздела, который устроил обе стороны. Но теперь его надо скрепить. Кровью.

Хаха, я перечитала: как зловеще звучит. Но, в общем, это так и есть: чтобы укрепить наши границы, нужно принести человеческую жертву. Меня.

Я выхожу замуж за лорда Антуана Андерсена, принца Анжарии и Верхней Пантойи.

Мое мнение по этому поводу никого не интересует.

24 марта

Нашли с Марго в библиотеке атлас по современной истории и землеописанию. Долго смотрела на гряду Западных островов. Смешно: вот эти пять желтых пятнышек на карте, пять капелек размером едва с горошину – цена моей жизни. В описании Анжарии, кстати, увидела портрет принца Антуана. Живописец запечатлел моего суженого в пятилетнем возрасте. Прелестный малыш. Черные локончики. Пухлые губки. Милые глазки. Меня бросило в холодный пот от мысли, что я должна стать супругой младенца.

Слава богу, Марго обратила внимание на подпись – там значилась и дата рождения принца, и время создания портрета. В общем, если я подсчитала верно, он моложе меня всего года на три, этим летом ему должно исполниться 17. Не так плохо, как если бы ему стукнуло шесть… Впрочем, выбирать не приходится.

Сваты прибудут завтра.

25 марта

Глубокая ночь. Марго спит, все спят, а я сижу тут одна, зажгла свечу и пишу. Холодно, накину-ка я шаль… Так.

Церемония, конечно, была пустой формальностью. Матушка заставила меня снова вырядиться в голубое платье. Марго одевала меня и все шмыгала носом. Пришла матушка, сказала, что я слишком блеклая и ущипнула за щеку, так, что я вскрикнула. А она только усмехнулась: ничего, говорит, от слез у вас будут ярче блестеть глаза.

Но я не плакала совсем, у меня внутри как будто все заледенело и умерло. И я стояла там, как неживая, перед этими людьми. Они говорили какие-то любезные красивые слова, о великой чести, которую я им оказываю, о великой гордости за право служить символом единения чего-то там… Не помню. По-моему, один из этих уродов пялился на мою грудь. Потом я кивнула и сделала реверанс. Собственно, это было все.