Читать книгу Счастливый путь - Ельцмаксимир - Страница 1
ОглавлениеРусская удаль.
Иван Трофимович Топотков расхаживал по кабинету. С самого утра у него не выходило из головы вчерашнее застолье. И вся эта компания и зал кафе время от времени вставало у него в воображении. Он был приглашён с женой на день рождения: начальник жены справлял своё шестидесятилетие. Народ собрался разный и незнакомый, какой-то сдержанный, молчаливый. Чопорная публика.
Правда, потом, когда выпили раза по три и уже не шампанского, немного разговорились, расслабились.
"Если месяцами не выходить на люди, поневоле забудешь, как вести себя в обществе. Теряешь опыт. Дичаешь", – философски заключил Иван Трофимович, остановившись у телефона.
Хотелось позвонить жене, но он медлил. Что-то неясное томило душу.
Лучи солнца просвечивали сквозь редкую осеннюю листву деревьев за окном, и, отражаясь от линолеума на полу, зайчиками играли на потолке, на стеклянных дверцах шкафа, освещая рабочий кабинет Ивана Трофимовича.
Мда… Вспомнилось, как после четвёртого или пятого тоста он сам выдал здравицу.
– Дорогие гости, мы все, собравшиеся за этим прекрасно сервированным столом, и чествуем не только именинника, хотя, разумеется, в его честь этот банкет. Но мы, я бы так сказал, целую эпоху в его лице чествуем. Можно только представить какие годы легли на плечи этого удивительного человека. Но они не сломались, они выдержали, и их гордо несёт эта широкая грудь…– кажется, такую околесицу нёс.
И хотя за столом сидел сморчок ростом не выше подростка, однако от слов Ивана Трофимовича в глазах публики тот вырос до исполина. Одна дама даже в ладоши захлопала, и её поддержали. Может быть, ей почудилась ирония в его словах, но Иван Трофимович не шутил.
Иван Трофимович кисло усмехнулся, дёрнув уголком пухлых губ, и вновь заходил по кабинету. За окном доносился городской шум, стук и визг трамвайных колёс, сигналы автомобилей. Офис располагался в доме, стоявший на перекрёстке улиц, и вся московская, казалось, канитель, шум витали над этим домом и через полуоткрытое окно заполняли кабинет. Особенно неприятно отражался в голове писк трамвайных колёс. Он словно бы вытягивал из мозгов невидимые ниточки нейронов, отчего не опохмелённую голову пронизывали болевые ощущения. Хорошо, что трамваи ходили не часто, и на настроение Иван Трофимович эти сигналы почти не отражались.
Потом танцы начались. Под магнитофон, импортный. Не танцы – кривлянье. Дёргались, кривлялись один перед другим, как припадочные.
Иван Трофимович, будучи помоложе, к таким разминкам относился терпимо, иногда и сам принимал в них участие. Но с возрастом начал стесняться. Что-то находил в них дурственное, неприличествующее людям среднего возраста, к коим стал себя относить. Но сейчас, куда не глянь, везде паралитики: по телевизору, в кино, на дискотеках, и вот, на гулянках тоже.
В детстве, в школе был кружок художественной самодеятельности, и он в нём занимался. В нём же научился танцевать вальсы – вот где полёт, фантазия!..
– И-эх! – и он закружился.
Научился плясать "русскую", "флотскую чечётку". По крайней мере, дробить степ ещё мог, и ладони для прихлопований не отсохли.
Иван Трофимович вдруг подпрыгнул, подбоченился и, отстучав чечётку, пошёл по кабинету в пляс.
– Та-д, та-д, та-та! Та-та-та-та-д, тата!.. ‒ аккомпанировал он сам себе.
Эх, были ж танцы на Руси! Куда что подевалось? Куда?.. Даже пьянки ради редко удаётся сбацать.
– Эх-эх! Эхма! – Иван Трофимович остановился у двери, вздохнул полной грудью и рассмеялся.
Всюду, где бы ему не доводилось гулять в компаниях, всегда испытывал пламенное желание сплясать, станцевать нормальный танец под нормальную музыку. Душа так и рвётся из груди птицей. Так и хочется топнуть ножкой. Но не танцуют теперь, не пляшут, к сожалению, – сплошные папуасы. И что с нами происходит? Вот, дикость!..
Правда, вчера немного подёргался.
– Вытащила, гиббониха! – не зло ругнулся Иван Трофимович на женщину, которая пригласила его на групповые припадки под чёрте что. Отказаться было неудобно, это была та, что хлопала в ладоши на его тост.
Думал, так и пройдёт всё веселье ‒ в кривляньях и рокоте магнитофона.
Однако появился баянист, и разом вечер изменился. По крайней мере, для него. Вот тут уж он отвёл душу. Выдал по всей форме и "русского" и "цыгана"… А эти вихляют задами, дрыгаются, а под "флотскую чечётку" подстроиться не могут. Ноги словно шурупами к полу привернуты: туда-сюда, туда-сюда на одном месте.
– Ха-ха! Смех! – своё, русское не умеют, а папуасам подражают. Цивилизованный народ, называется. Сты-до-ба!.. Столицу бы уж не позорили.
Частушек не знают. Или уж сановитость не позволяет? А он пел, и все пóкатом катались. Ржали, как лошади. Всех развеселил.
Иван Трофимович улыбался, почёсывая лысеющий затылок.
И всё же душу томило смущение… И это происходило всякий раз под писк колёс трамвая. Словно крючком вынимали из мозга нейроны и наводило на размышления. Наверное, было в его поведении всё-таки что-то такое…
Но проходил трамвай, проходили и эти приступы. Тогда он вновь входил во вкус приятных воспоминаний.
И-эх! Его тело вновь отпружинило вверх и мягко опустилось на согнутые в коленях ноги, и Иван Трофимович от двери к столу пошёл вприсядку.
– Хоп-хоп-хоп-па! Америка… Европа… Съели русского мужика?.. Ха, фигу! Покажем мы ещё себя этим паралитикам. Хоп-хоп-хоп-па!
У стола подпрыгнув, выбил лихо дробь на мягком утеплённом полу на линолеуме и, приуставший, довольный, остановился, опираясь на крышку стола.
Фу-у… Красота!
Не-ет, что ни говори, а вчерашний вечер удался. Удался, ядрёный корень! Спасибо юбиляру!
– Нет-нет, никогда буги-вуги не смогут раскрыть души русской, – хлопнул он себя в грудь. – Никогда! В вальсах, в плясках, в частушках она живёт. В них, ядрёный корень! Забили, забарабанили дуристикой: бум-бум-бум по мозгам, и на тебя же ещё смотрят так, как будто бы ты питекантроп пещерный. Чудак, мол, дядя, нашёл что выкинуть…
Ивана Трофимовича с утра начинали разбирать сомнения в правильности его поведения на вечере. Всё-таки народ чужой, представительный был народ. А он с плясками, частушками… Это, знаете ли, теперь не модно. А коли не в моде, значит, ты какой-то несовременный. С поздним зажиганием. То есть наивный простачок, Ванюша-дурачок. Кто там ещё плясал? Так, один-двое. А остальные? Посмеивались, в ладоши хлопали. А он, круженный, как только услышит гармошку, его будто кто подпружинивает, или под пятки горячих углей подсыпает. Не устоит на месте.
Тут Иван Трофимович стал испытывать неловкость на своё поведение. А вдруг он и вправду чудик? И заскрипел зубами, проходил очередной трамвай.
Топотков вновь хотел позвонить жене, узнать её мнение на этот счёт. Да не решился. Вздохнул с сожалением.
И что он там вытворял? Сидел бы уж, прижал бы… Жена, поди, от стыда из-за него там сгорает. Ведь все с её работы были.
Вдруг Иван Трофимович стукнул себя кулаком по лбу и замер. Ноги у него подломились, и он мешком осел на стул.
Каррраул!.. Он вспомнил! Он вспомнил, как лез к Кузьме Спиридоновичу целоваться!
– М-нн… – замычал он, схватившись за голову. – Тьфу!
Прошло минут пять в молчаливых страданиях. И уже без трамвайных колёс голова трещала.
Наконец Иван Трофимович поднял голову и, покачивая ею из стороны в сторону, с тяжёлым выдохом изрёк:
– О-пу-пе-ел! – глаза его закатились. – Ещё на кой-то хрен к себе позвал. И не одного, всех!
Иван Трофимович знал за собой маленький грешок: когда подопьёт, так становится рубаха-парень с душой нараспашку – всякий раз что-нибудь да выкинет от простоты душевной. За что Вера Никитична уже не раз его благодарила. То-то ему сегодня будет!..
Только сейчас он понял, чтó его с утра томило. И вот отчего он не мог так долго насмелиться, позвонить жене.
Ну, танцор, допрыгался!
Всё бы он мог себе сейчас простить. Даже лобызания с Кузьмой… Тьфу! – с Кузькой, прости Господи. Сейчас, поди, обтирается, подхихикивает, старый пень. Но то, что от доброты душевной опять наприглашал к себе гостей ‒ это уже чёрт знает, что!
Топотков надолго замолчал, тупо уставившись в шкаф, на полках которого находились СНиПы, чертежи в папках и в рулонах. Но волна негодования на самого себя сходила, и в глазах появились проблески жизни. К тому же он находился в весёлой шкатулке, где долго не погрустишь. В ней играло солнце, разбрызгивая искры и зайчики по полу, по стенам, по шкафам.
– Дурак-с, ваша светлость! Вот где дурак так дурак! Каких век не видывал. Да хоть бы пьяным был в стельку…
Он действительно не был пьян до беспамятства. Но расходилась душа, разгулялась, и не столько от вина стал пьяным, сколько от охватившего его веселья, радости. Под конец вечера он всех любил: и юбиляра, и баяниста, и гостей – оттого и лез лобызаться.
А у нас как? Уж если ты обнял человека, да, не дай Бог, ещё позвал к себе в гости – так уж всё! Ты дурной человек, тряпка. Ты распахнул душу, а это такое место, куда можно только!.. Он сплюнул.
Эх-хе, вот народ. До чего же мы огрубели, ни любви в нас не осталось, ни радости. Повыпотрошенные, деформированные. Даже жена родная не понимает. Тут от души, от чистого сердца. Разве это дурно?
– А может и плохо! – ответил он вслух. – Ведь гостей угощать чем-то надо. Это ведь не ранешеное время. Сейчас, попробуй на такую зарплату, накорми да напои? И потом – хлопоты. Жене хлопоты. Оттого и дурно.
Топотков поморщился и вышёл в коридор. Выпил два стакана газированной воды и, воровато оглянувшись, ‒ не видит ли кто, как он мучается с похмелья, ‒ вновь вернулся в кабинет. Прохладная вода, несколько раз отрыгнувшись газом, родничком прокатилась по пищеводу, охладила разогретые внутренности и бушующие в них старые дрожжи.
Похмелье пошло на пользу. Прочистило мозги.
– Мда… Погулял…
А позвонить надо. Иван Трофимович не помнил, гостей он приглашал при жене или без?..
– Видимо, без неё, – заключил он. – Конечно без неё. Теперь бы уж все провода оборвала. Ох, дубина…
Топотков всё надеялся, что позвонит жена. Сам же не решался.
Он представил, как всей компанией гости вваливаются к ним в квартиру. Разрумяненные на первом морозце, жизнерадостные.
– Здрасте! А вот и мы…
Ивана Трофимовича передёрнуло в нервном ознобе.
– И где она была? Не могла чем-нибудь трахнуть по макушке! Хоть домой не ходи.
Стоп! Вот это мысль. А что если и в самом деле домой не идти? Созвониться с Верочкой и махнуть куда-нибудь… в кино или так часов до десяти погулять по улицам, в парке. Пусть те у подъезда посидят, помёрзнут на холодке. Ха! ‒ посидят-посидят и умотают.
И хоть мысль была как будто бы удачной, спасительной, однако, нравственная сторона её задела Ивана Трофимовича. В ту же минуту восторг сменился на нерешительность, и палец, набиравший номер телефона, медленно отпустил диск на последней цифре.
– Алёу, – услышал он родной голос с мягкими интонациями.
Иван Трофимович, смущённый, прикрыл трубку ладонью, кашлянул.
– Говорите, вас слушают.
– Это я, Верочка. Доброе утро, то есть день.
– А, добрый, добрый. Как ты там? – в голосе прослушивалось сочувствие.
– Да так, ничего… Я как там вчера?.. Перебрал, кажется? – у него повело челюсть на сторону.
– Да нет. Ты очень даже мило вчера выглядел.
– Ты!.. Ты серьёзно?!.
– Вполне. Давно таким не был. Душа всей публики. От тебя и сейчас все в восторге. Слышишь, приветы передают!..
Лицо Ивана Трофимовича засветилось от счастья, словно солнечный зайчик осветил его изнутри, глаза заблестели. Он слышал голоса нескольких женщин.
– Ага! Слышу! Всем там, приветики! – подскочил он со стула. – Так что, сегодня опять вечеринка предстоит?
– Где? – уже сдержаннее донеслось до слуха.
– Так у нас. Я… я ведь приглашал!
– Успокойся, Топотуша, – глухо сказала Вера Никитична, видимо, прикрыв трубку ладонью. – Они, что, думаешь, люди без понятия? Очень милый и деликатный народ. Ты знаешь, кого приглашать, – и в трубке послышался добродушный хохоток.
Топотков тоже засмеялся, даже с какой-то детской радостью, и притопнул ножкой.
– А то б встретились, а? Такая компания! Такие люди!
– Успокойся, Топотуша. Это уже не смешно, – и в трубке запикали короткие гудки.
Иван Трофимович на окрик жены осёкся, и было присмирел. Но ненадолго. В душе у Ивана Трофимовича вновь всё заходило.
Разговор с женой, её похвала, и одобрение её сослуживцев за вчерашний вечер, подействовало на него столь же благоприятно, как если бы он принял бокал шампанского или, на худой конец, пиво.
Топотков хлопнул в ладоши:
– И-эх!.. Расступись, грязь – в пролётке князь!.. Ядрёный корень… – и пошёл по кабинету под "камаринского"…
Даже будучи в столовой в обеденный перерыв, стоя в очереди у раздатки, гладя на всех весёлым взглядом, ему так и хотелось топнуть ножкой. И сокрушался: до чего же всё-таки мы скучно стали жить! Собираемся раз в год, а то и в два, и то по каким-либо поводам, случайно. Негде грудь развернуть, душе волю дать…
Э-эх! Умрёшь от скуки.
Йога.
В праздник Фёдор Спиваков был в гостях у родственников. Там он выпил и от радости, что эта самая, "огнеопасная", течёт по горлу дармовая, на грудь принял сверх всякой меры. Какая-то жадность к водке появилась, как у вконец оголодавшего человека. На следующее утро, едва поднявшись, покачиваясь, прошёл на кухню и прямо из крана хлебнул холодненькой водички.
– Да-а… – хрипло протянул он и потряс по-лошадиному головой. – Брр… – и чуть было не упал. Заштормило.
Уцепившись за раковину, на какое-то время притих, пока палуба не успокоилась.
– Мда-а, это ж надо… Вот накушался… Брр… – осторожно поёжился. По спине побежали холодные "мурашки".
Зажёг газовую форсунку и пододвинул на неё чайник.
Попив крепкого чая, он почувствовал себя лучше, но не совсем. Желудок и пищевод потряхивало мелкой неприятной дрожью, мозги, словно студень в круглом сосуде, колебались в голове. Но проблески сознания уже появлялись, и на память вдруг пришёл застольный анекдот. Спиваков захохотал.
– Ой, эт ж надо такое придумать! Есть же юмористы, – зачесал он волосатую грудь. – А может и вправду такое может быть?.. Ведь ёги всё могут. Вон, какую беду вытворяют над собой. И на стекле пляшут, и на ножах спят, и пополам складываются. Что ему стоит самого себя довести до алкогольного опьянения?..
Спиваков опять хохотнул, было всё-таки занятно.
Немного посидев, решил своими мыслями поделиться с женой.
Прошёл к спальной комнате, с порога спросил:
– Нюр, ты помнишь анекдот, который вчера Рашид рассказывал? Ну, как у них там, на Кавказе, на ёгу перешли… Ну, когда у них там виноградники повырубали…
Нюра молчала.
– Нюр, ты чево? Обиделась на што, што ли?
Нюра молчала. Фёдор перестал улыбаться, виновато почесал нос, шею, вновь поплёлся на кухню.
– И что она? Вчера вроде бы всё ладно было, как кажется…
Очень хотелось опохмелиться. Хотя бы глоток. Но Фёдор понимал даже своими разжиженными мозгами, что дома ничего нет.
– Хоть синюхи какой найти, что ли?
Прошёл в ванную. Вибрирующим взглядом обвёл полки со стиральным порошком, мылом, шампунями и грустно усмехнулся.
– Дожил мужик. Эх, чтоб вас там!.. – это уже относилось к инициаторам антиалкогольной компании.
Открыл холодную воду, перевёл кран с умывальника на ванну и стал хлюпаться ею до пояса. Купание подействовало взбадривающе.
После купания Фёдор вернулся на кухню и решил ещё выпить кружку чая. Налил крепкого.
"Да-а, худо после такой пьянки. И надо же было вчера так надраться на халяву. Так ведь и копыта откинуть можно. Хоть бы самогонкой где разжиться?.."
Свою самогонку Спиваков перестал гнать ещё с осени, когда старика-соседа Вавилова, инвалида войны, на двести рублей оштрафовали. Грешил Авдеич, приторговывал малость. Нужда, говорит, заставляла, не больно-то на теперешней пенсии протянешь. Но закон есть закон, всех под одну гребёнку. Испугался тогда Федя, инвалида вон как вздрючили, а его и подавно обдерут, как липку. И своё ремесло прикрыл, хоть и для себя делал.
Фёдор открыл дверцу шкафчика. Он знал, что там пусто, но сделал это как-то самопроизвольно, механически, по привычке.
В недрах шкафчика стояла бутылка в виде штофа. Пустая. Та, которую, он вспомнил, они выпили вместе с тестем. Дед приезжал недели полторы назад в гости. Он и привёз. У них там, в деревне, по спискам выдают, раз в месяц. Вот и сберёг гостинец для зятька.
– Хм, смотри-ка, ещё с крышкой, – усмехнулся Фёдор.
Спиваков извлёк бутылку и, глядя сквозь стекло в утробную пустоту, вожделенно взглотнул слюнки.
– Эх, черти, всё выпили! – ругнул себя и тестя.
В другое время, когда с водкой-вином было проще, он выпивал, не отказывал себе в удовольствии. Но в меру. И не испытывал к спиртному такой жадности, ограничитель срабатывал. Захотелось – пожалуйста! Хоть самогоночки, хоть водочки, хоть вина. А теперь? Как с резьбы сорвало горло. На каждую бульку, да кого – на запах слюнки взглатываешь.
Спиваков отвернул крышку, потянул носом – в бутылке ещё был дух, дурманящий. Э-эх…
Можно было бы купить, коль своей нет, но в магазин сунься, живо кишки выпустят. Как в тот раз…
Пошёл Федя в "винный" перед Ноябрьскими праздниками, и пошёл один.
Народу у магазина собралось, как на митинге. Окружили вход плотной толпой, и молчание. И ни скандалов, ни призывов, ни лозунгов – тишина, как перед атакой, томительная, нервная. Ждут открытия магазина после обеда. Выдумала же чья-то светлая голова начинать торговлю спиртным в два часа пополудни. Видимо, с той целью, что если кому-то удастся к вечеру отовариться, так чтобы тот счастливчик потом всю ночь пил и до утра семью веселил. Трогательная забота.
Стоит народ, от холода с ноги на ногу качается. А холод в тот день – просто январский был, минус пятнадцать да с ветерком. Магазин высокий, двухэтажный, второй этаж колонны гранитные подпирают. Крыльцо каменное, из пяти, не то семи ступенек.
Перед открытием люди стали по ступенькам подниматься, к дверям тесниться. По счастливому случаю Фёдору удалось попасть в очередь где-то в середину, к фойе ближе, и у самой колонны. Придавили к ней так, что кажется, из грудной клетки кулачок сделался – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Однако стоит, радуется: не в конце же очереди. Посинел, как куриный пупок после холодильной камеры, и остальные очередники не лучше. Но живые, от холода друг к другу жмутся, руки у ртов последним дыханием согревают. Ну, как тут не дождаться горячительного? Это просто вопрос жизни.
Перед самым открытием началось движение в народе ощущаться. Матюжки послышались. Ватажная братия к дверям полезла. И всех, кто без подкрепления пришёл, одиночек-камикадзе, стали в стороны теснить, а кого и с крыльца вниз. Фёдор тоже начал было недовольство проявлять. И тут же чуть не схлопотал. Куда один – против десятка штурмовиков.
Одни пролезли, ладно, чёрт с ними, с архаровцами. Так за ними новая братия, по проторённой дорожке. И у двери разодрались. Между собой очередь не поделили. Матерят и тех, кто матерится, и тех, кто незримо этак с алкоголизмом борется.
Тут и милиция, кстати. На "УАЗике" подкатили. По репродуктору командуют:
– Разойдись! Освободи дорогу!
Вначале покупатели не поняли: зачем проход освобождать? зачем расходиться?.. Надо пройти, так иди. Ан нет: освободи и всё тут! А кому охота? Каждый на своём законном месте. Он его полдня до открытия магазина отстаивал, а кто и отвоёвывал.
Милиционеры видят, что люди ни с места – всей машиной в магазин поехали. Двое передок приподняли, и она по ступенькам вверх запрыгала. Тут только толпа поняла, что к чему, в стороны подалась.
Фёдор как стоял у колонны, так и остался. Жалко было с нагретого места сходить. И буквально через минуту ещё больше пожалел, но о другом уже. Машина запрыгнула на ступеньки и пошла по проходу, толпу уминать. В первый момент Спивакову показалось, что из него кишки выпустили, что-то как будто в животе затрещало, и в глазах засверкало. Но когда машина в фойе въехала, почувствовал, что живой и даже обрадовался. Правда, почувствовал и ещё одну неприятность – сзади что-то холодить начало. Неужто, икру выдавили! Рукой под курткой – мац-мац! – а задница голая! Штаны от ширинки по самый пояс лопнули.
Тьфу! Да провались ты! И это был его последний поход в винный магазин.
А зря, теперь хоть пропадай…
– Эх, не пил ведь сколько… Так нет, добрался вчера, как голодный до похлёбки!
Спиваков подошёл к крану, открыл холодную воду и немного налил в бутылку. Покрутил ею, словно бы смывая со стенок остатки содержимого, и вылил себе в рот. Не торопясь, смакующе проглотил. Постоял в ожидании чего-то, затем удовлетворённо крякнул.
– Кхе… А что? Ничего…
Глаза его повеселели и приняли игривый блеск. Он ещё раз плеснул в бутылку воды, поболтал ею, и вновь выпил.
– Кхе-кхе. А ну-ка, ну-ка… – Игривость овладела им ещё более.
Федя наполнил бутылку до условной отметки, по которую обычно наполнял бутылки самогонкой, и аккуратно навернул крышку.
Прошёл в большую комнату.
В комнате было сумрачно и не соответствовало охватившему настроению.
Он снял со стола настольную лампу и опустил её на ковровую дорожку. Включил. Рядом с ней поставил бутылку. От света содержимое в бутылке "заиграло", приняло соответствующий цвет и, как показалось, даже запах и вкус, который вчера, после долгого воздержания, был так соблазнителен.
Смакуя и любуясь неожиданным эффектом, он наклонился над бутылкой и повернул этикеткой к себе. Само то!.. Взглотнул подступивший приток слюны.
Отступив шага на полтора, Спиваков сел на пол на ковровую дорожку и подогнул под себя ноги. Сидел, вперив играющий взгляд в бутылку…
Просидел в позе йоги минут пять, но нужного эффекта не наступало. Чего-то ещё как будто бы не хватало.
Федя поднялся и, покрякивая, в том же игривом настроении поспешил на кухню. Вернулся с двумя блюдечками: в одном лежала горка квашеной капусты, в другом – кусочек хлеба. Расставив закуску по обе стороны бутылки, вновь занял исходное положение.
Прошло ещё какое-то время. Кадык по Фединому горлу забегал оживлённее, теперь Федя успевал, видимо, пить и закусывать. На лбу выступила испарина. Его слегка даже стало покачивать. Похоже, йога начала действовать.
И точно – сработала!
Вдруг Спиваков закатил глаза и повалился на бок. Упал, громко стукнувшись головой о нижнюю дверку шкафа комнатного гарнитура. Заелозил ногами в хриплом кашле, с потугами стона.
На стук и шум из спальни вышла Нюра, маленькая, растрёпанная со сна женщина.
– Федька! Что с тобой?..
Настольная лампа, капуста, бутылка, хлеб и корчившийся на полу муж произвели на неё странное впечатление. Она поставила кулаки на бедра.
– Ага! И тут перебрал! Ёгой подавился! – и, подскочив к Фёдору, стала колотить его по "загривку". – Паразиты! Алкоголики, ёгоголики… Чтоб вам!.. Никакой меры не знаете…
Спиваков стал оживать.
– Хватит, – простонал он, слабо отмахиваясь. – Добралась…
Нюра перестала кулаками делать утреннюю разминку на горбу мужа, подхватила с пола тарелки со снедью, бутылку и убежала на кухню. Вскоре послышалось бульканье воды из бутылки в раковину.
Федя, привалясь спиной к шкафу, приходил в себя. По его щекам текли слезы.
С этого началась Перестройка.
1987г.
Карие глаза.
"Ах, эти карие глаза, меня пленили. Ах, эти карие глаза…" – надо же, привяжется вот.
Юрий Саныч шёл домой. Отпросился с работы, взял отгул и теперь спешил на проводы сына. Сашка, или Шурка, сегодня в двенадцать дня уезжал.
Юрий Саныч шёл, прихрамывая на левую ногу, которой, как он сам говорит, тормозил на мотоцикле и стёр по самую щиколотку. На самом же деле сломал в аварии, и, то ли после умелых рук "хируликов", то ли уж так ей на роду было написано, стала сохнуть и укорачиваться. И он теперь ходил, заметно прихрамывая, что называется, приплясывая. Но к тросточки не прибегал.
Ах, эти карие глаза…
Карие глаза его преследуют давно, ещё со школы. Одноклассница его была с карими глазами. Он подшучивал над ней, и пел: "Ах, эти карие глаза…" Вместо: "Ах, эти чёрные глаза…" Юность давно прошла, а вот переиначенный романс остался. Иногда и при застольях он начитал его с карих глаз, уже автоматически. И вот сегодня, с утра.
После вчерашнего вечера на проводах сына. С похмелья и от радости. Романс, музыка, ложились волнами под ноги.
День (можно сказать, ещё утро) выдался ясным, под стать его настроению. Думы Юрия Саныча были заняты сыном. Шурке, то бишь Александру, предстояло отбыть сегодня в Столицу, (как сын сам называл Москву) на учёбу в авиационный институт.
Вот выстрелил, молодец парень!
Сам Юрий Саныч в свои молодые годы "пролетел" с институтом. По конкурсу дважды не проходил, и почему-то именно он, а не те, кто хуже него сдавали экзамены. Как в каком-то заколдованном круге был. Не верил и теперь в затею сына, хотя тот и имел кое-какие пристрастия к конструированию, но способности его, однако, оценивал скромно, тем более они не были подкреплены нужными связями и средствами, что способствует повышению вступительного бала на экзаменах.
А сын рискнул. И выстрелил в самое яблочко! Всех блатных обставил.
То ли времена изменились, то ли он недооценивал парня. Тут было чему радоваться. И вдвойне, потому что Сашка поступил не в простой ВУЗ, и в будущем ему предстоит работать не каким-нибудь там прорабом на стройке, к чему он сам когда-то стремился, а будет – о-го-го! – самолёты строить. Тут есть отчего отцу порадоваться: быть может, в сыне его мечта воплотится. Трам-та-та-тайра…
А с другой стороны было немножко грустновато: Сашка едет куда-то, в этакую даль – покидает и надолго их, родителей. Или, как сейчас стало модным среди молодежи называть: предков. Что его там ждёт, в столице-матушке? – удачи, радости, разочарования. Чужой город, чужие люди, ни родных, ни знакомых. Хотя как знать, что тебя тут ждёт-поджидает сию минуту, где родственников полно и друзей немало, да и сам не лыком шит.
– Ну, какой я предок? – изумлялся Юрий Саныч. – В сорок-то с небольшим? Да я ещё парень – о-го-го! – хоть куда! Ах, эти карие глаза меня любили. Их позабыть никак нельзя. Они стоят передо мной… Да я ещё и сейчас могу любому молодому кое в чём…
Он не успел закончить хмельную мысль о своих возможностях, как её прервали.
– Мужчина! Мужчина!..
У подъезда пятиэтажного дома, который он проходил, его окликнула женщина, ну не так, как на пожаре, а скромненько. И словно бы за язык поймала на грешных мыслях.
Юрий Саныч даже слегка смутился, притормозив на здоровую ногу.
– Что вам? – спросил он.
Женщина привстала со скамьи, придерживая перед собой детскую коляску. Молодая, невысокого роста, волосы белые, видимо, крашеные, лицом смуглая, цыганистая, и глаза – карие!
– Извините, пожалуйста, – приблизившись, сказала женщина несколько пониженным голосом, – вы не смогли бы мне помочь? Оказать маленькую услугу?
– В чём же?
– Представьте себе, не могу попасть в квартиру, – она изящным движением руки показала на окно первого этажа с открытой форточкой. Её улыбка умиляла, и пара золотых фикс в белых рядах зубов ослепляли. И голос, слегка приглушенный, и взгляд… настраивал как будто бы на интригу, игру. А может, это так показалось из-за его праздничного настроения?..
– Кхе… И чем же я могу вам помочь? – вновь спросил Юрий Саныч, тоже понизив отчего-то голос, настраиваясь на волну интриги, и почему-то сразу решил, что молодая мамочка потеряла ключ от квартиры. И, видать, намучилась с ребёнком на улице…
Так и есть. Или почти так.
– Понимаете, пошла с дочкой на прогулку, а ключ дома оставила. Вот вернулись, теперь домой попасть не можем. Папочка наш где-то загулял, – при последних словах мамочка, подсюсюкивая, наклонилась к коляске, поправила лежащую на ней дорогую накидку, плед или шаль. И стала легонько покачивать. – А-а!.. А дочку пора кормить. Она ещё и обмочилась, пелёнки надо поменять.
Женщина вопрошающе-смущенный взгляд положила на Юрия Саныча.
Ах, эти глаза напротив!..
– И как же вы предлагаете попасть к вам в квартиру? Дверь взламывать? – Юрий Саныч проникался сочувствием к женщине и симпатией, и слегка заюморил.
– Зачем же так громко? Можно и через форточку, – и она вновь повторила жест ручкой в сторону окна. – Я бы и сама, да боюсь, ребёнок проснётся, ещё вывалится из коляски. Да и одета я… – она бегло окинула себя взглядом, за котором невольно проследовал взгляд и Юрия Саныча, и, когда их взгляды встретились… он почувствовал, как в нём зазвенел романс фанфарами:
"Ах! Очи страстные и прекрасные!.. Вижу пламя в вас я победное. Сожжено на нём сердце бедное!.."
Юрий Саныч без лишних слов протанцевал к окну, в котором была открыта форточка.
Слева от окна проходили две трубы, газовая и водосточная. По водосточной, наступив на нижний её держатель-скобу, можно было приподняться и дотянуться до газовой, а там – дело рук и молодецкой удали!
Юрий Саныч поплевал на ладони и, прежде чем обхватить водосточную трубу, обернулся. Женщина отошла вновь под акации к скамье, где сидела до его появления, словно спряталась от посторонних глаз или от солнца под кустом, и, сцепив руки под упругими буграми груди, следила за ним, бросая взгляды по сторонам.
Коляска стояла в тени, что падала от козырька подъезда.
Мужчина озорно подмигнул мамочке. На что та, несколько запоздало, сверкнула фиксами.
– Эх! Тряхнём стариной! – воскликнул он и обхватил трубу.
Действительно, до форточки Юрий Саныч добрался довольно-таки сноровисто, чем вызвал приглушённый восторг у женщины.
– Ничего себе, старина!.. – И это восклицание его подстегнуло.
"Все, что лучшего в жизни Бог дал нам, в жертву отдал я озорным глазам!"
Юрий Саныч встал на подоконник и просунул голову в форточку.
Перед ним была большая комната-зала. В ней стоял тёмной полировки мебельный гарнитур, инкрустированный позолотой. В шкафах со стеклянными дверцами находились из дорогого стекла вазы, фужеры, рюмки, а в другом – дорогая фарфоровая посуда. На противоположной стороне от окна, от пола до потолка, стеллажи книг и книги все в хороших переплетах и, похоже, полные собрания сочинений. На вращающейся ножке – цветной телевизор, под ним, на полу, лежал широкий персидский ковёр. А на потолке висела большая хрустальная люстра…
Вот как теперь молодёжь стала жить! Посмотреть любо-дорого. Тут век прожил и во сне такого добра не видывал. Да-а, живут же люди…
У Юрия Саныча ещё более проявился интерес к женщине.
Он обернулся. Женщина посматривала по сторонам, прикусив уголок нижней губки. Но, уловив на себе его взгляд, приветливо поиграла пальчиками; дескать, я тут, я жду, я с вами…
Однако Юрию Санычу почему-то вдруг расхотелось лезть в окно. Одним разом. Его словно бы повязали чем-то невидимым по рукам и ногам, отчего он не мог переступить порог, вернее, окно квартиры. То ли его смутил богатый вид комнаты (отчасти теперь стала понятной и богатая накидка на детской коляске – красиво жить не запретишь, даже в мелочах), то ли пока взбирался на окно, приустал, то ли ещё отчего, – но расхотелось и всё тут. Не мог понять отчего. И сосредоточиться что-то мешало, обдумать свои действия. Может, карие глаза мешали?..
Он замешкался в нерешительности. И, наверно, сошёл бы вниз, и, наверное, извинился бы перед женщиной: мол, так и так, дома сын ждёт, проводить надо, и, вообще, уже не мальчик по чужим окнам лазать…
Женщина как будто бы уловила изменения в его настроении.
– Ловко у вас получается, – засмеялась она снизу, приложив пальцы ко рту, как бы приглушая смех. – Какой вы молодец! Ага, тряхнул, называется, стариной! Вы во всём такой ловкий?
Её фривольный подтекст толкнулся новой волной сил в Юрии Саныче, и в голове снова закружился романс: "Эх, вижу траур в вас по душе моей…"
И Юрий Саныч полез в форточку.
На широком подоконнике стояли в керамических горшочках комнатные цветы. Прямо перед окном находился квадратный полированный стол, на котором стояли высокая стеклянная ваза с тремя живыми гладиолусами и чёрная шкатулка-фортепьяно. Чтобы ненароком не столкнуть эти вещи, Юрий Саныч, перевалясь через окно, дотянулся до них правой рукой и отставил в сторону. Шкатулка издала приятную, в два такта, музыку, очень знакомую и мелодичную.
Юрий Саныч ужом пополз в форточку и оперся руками в стол, тот надсадно и громко заскрипел в тишине комнаты.
Юрий Саныч был в положении почти вертикальном, головой вниз. В мозг прилила тяжёлая волна крови, и она, казалось, вот-вот выдавит глаза из орбит. Трудно стало дышать. Однако, как не хорохорься, а возраст всё-таки сказывается… Тут ещё полуботинок, в результате активных действий ног за окном, свалился с короткой ноги. (Нога не только укорачивалась сама, но уменьшалась ступня, отчего в носок обуви приходилось подкладывать вату). Юрий Саныч чертыхнулся: надо же было ему свалиться! Хорошо, что носки не в дырках, не то б она там…
В голове крутнулись слова на ту же мелодию романса: "Носки рваные, носки дранные!.. Ка-ак мне стыдно за вас, окаянные!.."
Но он не успел досочинить импровизацию на тему: как там, за окном, отреагировала женщина на его пятки и носки.
Боковым зрением вдруг уловил, что как будто бы дверь соседней комнаты стала приоткрыться. Он повернул голову и с удивлением заметил, что она действительно отворяется под воздействием палки… А из комнаты с кровати на него смотрит седая лохматая голова. Лицо, если можно было его назвать лицом, скорее скелет черепа, обтянутый кожей, было белым, как мел, и в глазницах плавали белесые водянистые глаза с чёрными икринками посредине.
Вот это чёрненькие глазки!..
Вместо рта – глубокая дыра без зубов, где подрагивал серый лепесток языка. Дыра начала издавать вопли! Вопли были дребезжащие, сиплые, но резкие:
– Ка-ра-у-у-у!..
У Юрия Саныча от страха, как перед приведением, всё похолодело внутри. Руки подломились в локтях, и он лицом, грудью упал на стол. Ваза с цветами зашаталась, но каким-то чудом устояла на месте. Однако с подоконника, на который упала укороченная нога, на пол шлепнулся горшок с цветком и разбился. От сильной встряски на столе "ожила" шкатулка-фортепьяно, и по комнате поплыла чарующая музыка Чайковского: "танец маленьких лебедей".
Трам-па-па, па-папа-папа…
Грохот горшка, музыка, вопль в прохладной утренней тишине квартиры, едва не лишили Юрия Саныча чувств. Он упал со стола на пол и залепетал:
– Я!.. Я проходом, простите… Меня попросили… Вы не подумайте…
Он развернулся к подоконнику и стал зачем-то сгребать в кучу землю и черепки на полу и рассовывать их себе по карманам брюк.
– Там ваша дочь, попросила… У ней муж ушёл, шляется где-то, скотина… Вы не думайте, я хороший…
Однако его лепет никак не действовал на дыру в черепе, из неё, как из трубы, сифонило на одной ноте, продирая от ужаса до мозга костей.
– Кара-у-у-ул!.. Кара-у-у-ул!..
Юрий Саныч, ползая под столом на четвереньках, начал сам подвывать. Под руку попал цветок с пышным корневищем и, не зная, куда его девать, стал запихивать цветок себе за отворот рубашки.
– Дедушка… бабушка… Вы не бойтесь… Я сам… Мне самому страшно! Это ваша дочка, внучка… сучка!
Сунув последнюю пригоршню земли в карман, он, припадая на левую босую ногу, пританцовывая под танец "маленьких лебедей", поспешил в прихожую.
В прихожей было сумрачно, однако, не включая свет, быстро нашёл замок ("английский", с предохранителем).
Распахнул дверь и с дикой радостью узника вдохнул в себя глоток свободы…
Юрий Саныч, взъерошенный, растерянный, выбежал на крыльцо подъезда, но ни справа, ни слева женщины с коляской у подъезда не было.
Что за чертовщина?!.
Выбежал на тротуар. Зачем-то заглянул за скамейку, за кусты акации, но кроме чириканья воробьев и бабочек там ничего не увидел и не услышал. Что за шуточки, отсохни вторая нога!..
Из окна из форточки всё ещё доносился дребезжащий звук: "У-у-у…"
– Она что, электрическая?!.
Юрий Саныч увидел под окном свой полуботинок и вспомнил, что разут. Подбежал к нему. Ватная подкладка валялась в стороне. Юрий Саныч всунул её в туфлю, обулся, слегка притопнув. И тут только почувствовал, как под рубашкой на животе переместился корень цветка. Брр! – его передёрнул нервный озноб.
Он выхватил цветок и запустил его в акацию. Какого чёрта! До него только теперь стал доходить весь смысл произошедшего с ним. И новый страх охватил Юрия Саныча. Забежав в подъезд, захлопнул открытую им дверь, замок щелкнул, и опрометью поспешил прочь.
– Ну, подруга! Вот купила, так купила! – чертыхался он. – Вот воры пошли нынче, а! Ну, умнющие твари!.. Ха! Сами они не могут, помощь им требуется! – и бежал без оглядки.
Всю дорогу до дому Юрий Саныч недоумевал:
– Это ж надо было влезть в чужую квартиру, а?.. Ха, по просьбе трудящихся не видимого фронта. Вот старый осёл! – мотал он головой.
Он вспомнил, как хорохорился перед воровкой, "чистил" перышки, а глаза протереть не мог… Ума не хватило.
И вдруг расхохотался. Страх, доведший его до безумия и та игра, или заигрывания перед женщиной, теперь выплеснули из него безудержный хохот со всхлипами.
Юрий Саныч остановился, дальше идти не мог. Привалился к берёзке при пешеходной дорожке.
И может быть от этого неожиданного смеха, разрядившего его жизнелюбивый характер, или оттого, что всё обошлось для него, в общем-то, благополучно, к нему вновь вернулась жизнь и прежнее настроение.
Он вспомнил о сыне. А, вспомнив, смеясь, погрозил, как бы в назидание, ему пальцем:
– Вот тебе, Шурка, и город родной… с очами карими. Мотай на ус, парень. Не будь таким простофилей там, в Москве, как твой предок в Ангарске. Ха-ха!..
Романсы позабылись. В голове у Юрия Саныча сменилась "пластинка", его теперь сопровождал "танец маленьких лебедей":
Трам-па-па, па-па-па-па-па…
И он хромал под него, "приплясывал", раскидывая по сторонам черепки и землю из карманов.
1999г.
От всех болезней.
После ушиба коленного сустава, Тихон Андреевич занемог. Травматолог выписывал ему всевозможные мази, одна пахучее другой, прогревания и непременный покой ‒ это означало, сидеть дома и не ходить на рыбалку. Была у старика одна радость в жизни, и той лишился. Наверное, Китой, приток Ангары, там без него, от тоски уж высох.
Прошла осень, половина зимы, а улучшений не было. Только ягодицы отсидел, да, кажется, геморрой нажил. Ладно бы физические страдания, так тут ещё душевные ничуть не лучше. На днях хирург намекнул: мол, что мучиться, старина? Давай, мы тебе её, ногу, укоротим маленько?.. Пошутил, быть может, а у Тихона Андреевича сердечко екнуло: ах ты, матушки! Да за что это ему такое наказание на старости лет?..
Напала тут на старика тоска. Отчего запечалился он, и предстоящий праздник, Новый год, стал ему не в радость.
Ангарск готовилась к Новому году. Иллюминация, цветные электрические рекламы, плакаты. Люди заполошно бегают по магазинам, набивают сумки для праздничного стола. Кто-то для смены домашнего интерьера выбирает новую мебель, или уже обновляет гарнитуры. А кто-то праздно прогуливается по площадям и паркам. Город всегда нравилась Тихону Андреевичу, с самого первого дня появления в нём. Скверы, парки, кинотеатры… а в последние года он ещё более преобразился, шире стал, вольнее, веселее. Гуляй по нему, наслаждайся красотой, шумом и покоем, и рыбалкой. А тут сиди дома, как бирюк, смотри телевизор и завидуй бегающим, ходящим и просто любопытствующим. Это при его-то беспокойной натуре, энергии, любопытству… И что за наказание!
На Новый Год из Сураново приехала погостить тётушка Агния Минаевна Баклушина, или по местному – Баклушиха. Старушка древняя, сморщенная, но ещё проворная и непоседливая, решившая на исходе дней своих побывать у родственников, посмотреть на них и попрощаться видно.
Увидев Тихона Андреевича хромающим, палочкой и с "куклой" на ноге, немало удивилась.
– Тиша, ты пошто это? Какой лешак над тобой так пошутковал?
Тихон Андреевич, пригласив гостью в креслице, с горечью поведал о своей беде.
– Ну и што тут особова? Ушибил да и ушибил. Полечил бы, – простодушно сказала она, выслушав племянника.
– Так хожу к доктору.
– Ну и он што?
– Лечит, Агния Минаевна. Прогревания, мази… Да ни хрена не помогают. Наверно, резать будут. Боятся, видно, что гангрена начнётся.
– Ай-яй! Ну, племяш, и дела… Как же ты без ноги-то? Войну прошёл, пейсат годков после неё отбегал, а теперь отдай ногу за здорово живёшь?
– Побегал, теперь пусть попрыгает, – недовольным голосом вставила Анастасия Егоровна, жена старика, строгая женщина. Не любила она его рыбалку. – Рыбы в реке нет, а он ходит и ходит, только зря время и ноги убивает. Вот и добегался.
Тихон Андреевич промолчал, а гостья сочувствующе поцокала язычком.
– Ну, ты не кручинься больно-то, – сказала старушка. – Дай-ка я посмотрю твою ноженьку.
Старик недоуменно повёл седой бровью; дескать, а ты причём тут, доктор что ли? Однако живое участие старушки тронуло его. Он стал разматывать колено. А, сняв тампоны с какой-то вонючей мазью, озабоченно проговорил:
– Вот, смотри, Агния Минаевна. Маята моя…
Перед глазами старушки возникла дряблая бледно-синяя, с желтоватым отливом опухоль, стекающая под колено.
– Ай-яй! Ты ж ножку-то совсем запарил, – старушка сокрушённо покачала головой. – Ить ты её, бедную, так живьём задушишь.
– Так это ж, врач мне так велел…
– А-а… Ему, конешно, виднее. Может по его, по учёному, оно так и надо, но, по-моему, Тиша, это худо. Она ить тоже, милок, живая организма, без воздуха-т не могёт.
Тихон Андреевич, не зная, что сказать, неуверенно пожал плечами.
– Перелома-то нет, Тиша?
– Рентгеном светили, вроде бы нет.
– Ну, тогда ничего страшного. Тогда ноженьке отдохнуть надо. Потом полечим. А счас пусть подышит, не укутывай. И сходи в ванную, обмой тёпленькой водичной.
Тихон Андреевич, не зная, какому богу молиться, уступил старушке.
День прошёл у стариков за чаепитием да за разговорами. Немножко собственной смородиновой настоички приняли, отчего Тихон Андреевич повеселел, отвлёкся от грустных мыслей. Может быть, на него как-то обвораживающе подействовал воркующий говорок бабки Агнии, её понятливость и рассудительность.
И под эти разговоры ему припоминались детские годы, деревня, мистические тайны вокруг самой Агнии и её матери, Баклушихи, нелепицы про них. Их даже побаивались и называли ведьмами. Тихон Андреевич с интересом посматривал на Агнию Минаевну, на её маленькие ручки. Что же она этакого придумала? Приехала без лекарств, без мазей, и лечить берётся? Может массажировать будет? Тихон Андреевич поморщился от предчувствия боли: не дам!
– Ну вот, – сказала старушка, осмотрев вечером ногу. – Уже лучше. Видишь, и опухоль порозовее становится. А ты её душить, голубушку. Этак можно всякую живую организму извести. Воздуху ей не хватало, вот она и выцвела… Ты, Настьюшка, – обратилась она к хозяйке, – дай-ка что-нибудь из тряпочек, какие тебе не нужны. Можно ваточки кусочек. Пусть Тиша себе компрессик сделает. Примочку на ночь… Иди, Тиша, в туалет, побрызгай на вату и привяжи к ноженьке.
– Чем побрызгать, водой?
– Пошто водой? В моче, милок. Побрызгай на ваточку и к ножке привяжи. Ты што, забыл, чем в деревне лечатся?
– Дак это… разве ж это медицина?
– Иди, Тиша, иди. Слушай, чего я говорю.
Тихон Андреевич пожал плечами, но противиться не стал, похромал в туалет.
Вскоре он, опираясь на палочку, вернулся с "куклой" на ноге. Баклушиха, удовлетворенная её видом, разрешила лечь в постель.
– Теперь, милок, отдыхай. Если сможешь соснуть – сосни.
И старухи ушли на кухню, предоставив Тихону Андреевичу покой.
Уснул старик на удивление быстро. Может, тому поспособствовали настойка, а может какое-то волшебство, каким обладает тётушка. И спалось неплохо, хоть и снилось ему что-то несуразное. Как будто бы он сорвался между бревен на лесосплаве, где до войны молодым работал, и не одной ногой, а весь. Ухнул по самые ноздри и каким-то образом оказался чуть ли не на середине реки. Вода в ней густая чёрная, как черничный кисель, и он в ней тонет. Гребёт к берегу руками, а ноги вязнут. И будто бы не одна нога, а все тело немеет. И чем больше он старался выплыть, тем слабее становился сам и тем глубже увязал в чёрной жиже. Его охватил страх… Откуда-то появляется Баклушиха. Плывёт она на одной лишь лыже и против течения. Стоит на необычном плавучем средстве и, ловко балансируя на нём, гребёт деревянной лопаткой, наподобие тех, какими в деревне бабы хлеб сажают в печь.
– Хватайся, милок, за веревочку! – говорит она и подает конец.
Тихон Андреевич ухватился было за неё, но в руке оказалась нитка. Намотал её себе на палец и поплыл, как на буксире. И всё переживал, боялся, как бы ниточка та не оборвалась… Проворная, однако, старушка, вытянула.
Утром тётушка примочку приказала снять. Что Тихон Андреевич исполнил с удовольствием. С брезгливым выражением на лице вымыл ногу и, притом с мылом. Уж очень дерьмовое старушка выдумала средство. Как-то срамно и несерьёзно им пользоваться. Но уступил он ей. А куда деваться? – когда ничто не помогает: ни врачи, ни мази.
А Агния Минаевна приговаривала:
– Ничо, ничо, милок, отойдёт твоя ноженька, отойдё-от, – припевала она, при этом утвердительно покачивая пегой головкой.
Старик недоверчиво помалкивал. Но приказания её исполнял изо дня в день.
Однажды по телевизору показывали "Здоровье", и какой-то худощавый доктор, кандидат наук, о народной медицине разговор вёл. Он демонстрировал картинки с травами, их плоды и рекомендовал применение настоев. На что Баклушиха утвердительно подергивала головкой, соглашаясь с ним, и всё приговаривала:
– Эх, милай, мою бы матушку теперь, она-то знавала травки. Она бы уж подсказала, как ими пользоваться, как настоички делать… Запретили ей врачевать. Умерла, и половины того, што знала, не передала мне. Боялась за меня, видно. Времена, сам знашь, какие были. Я-т тоже глупенькая была, не училась…
Где-то на четвёртую ночь, старику опять приснилась какая-то ерунда. Будто бежит он от преследователей, да так шустро, как не бегал на фронте во время отступления в сорок первом году под Могилёвом. Только преследовали его на этот раз не немецкие танки, а два доктора, здоровенный детина травматолог и хирург, который почему-то держал в руках рентгеновскую трубку, как молоток. Бежал от них Тихон Андреевич и чувствовал, что есть в нём силы, уйдёт он от окаянных, уйдёт. Не на того напали…
Вскоре старушка заторопилась дальше, к другим родственникам. Может она и призадержалась бы, если б племяннику не стало лучше. Он уже ходить начал без палочки, и пугающая опухоль с ноги спала.
Это ли не подарок на Новый год да на Рождество!
На радостях Тихон Андреевич хотел было старушку сам проводить до вокзала, но та запретила. Отправил жену.
– Ну, тётушка, большое тебе спасибо! – Тихон Андреевич обнял и трижды расцеловал старушку. – Спасибо тебе, матушка, спасла. Чисто от смерти ослабонила. Мне уж и не думалось, что всё так пройдёт. Ведь под нож хотели. Гангрена, шутка ли?..
– Врачи, чему их только учат? – сказала Анастасия Егоровна.
– Вы уж на врачей шибко-то не серчайте. Они ить люди подневольные. Они б рады лечить лучше, да, видать, не знают, чем. А у нас спрашивать, зазорно видно. Вот и мучают людей и сами мучаются. А пилюля, мази, что они? Обман. Но ты, Тиша, всё-тки слушай их. У них тоже есть кое-што дельное. Их наука, да свой опыт, вот и вылечишься. Сам не плошай, коль прихворнёшь.
– Теперь не сплошаю…
Уехала старушка, дай Бог ей здоровьица. Уехала Баклушиха, а в душу, в сознание племянника запала, прямо-таки въелась, убеждённость в магическую силу народной медицины. Особенно в тот способ, каким пользовала тетушка. А когда соседскому мальчишке шайбой попало под колено, и он занемог, и проверенное средство на удивление тоже помогло, то тут уж у Тихона Андреевича совсем отпали всякие сомнения в его целебных свойствах.
…В тот год эпидемия гриппа случилась. Пол города гудело от кашля и чихания. Анастасия Егоровна ещё крепилась, а вот Тихона Андреевича он свалил. Температура, кашель, чих. И что самое неприятное – насморк. Нос раздуло, дышать нечем. Ночью так совсем задыхался. Врач капли выписал, рекомендовал ингаляции делать, да только всё попусту. Ничего не помогало. Измаялся, сил нет. Воздух, как рыба, открытым ртом глотал. Тоска, тоска настала среди зимы зелёная…
Ночью Анастасия Егоровна проснулась. Не поняла вначале и почему? Сквозь тюлевые занавески в спальню лунный свет просачивался, и в комнате было относительно светло. А вокруг стоит резкий запах мочи.
"Не он ли репутацию подмочил?" – подумала женщина о муже и приподнялась на локоток.
Тихон Андреевич лежал на спине, слегка запрокинув голову, и тяжело похрапывал открытым ртом. У него на носу лежала какая-то тряпка. Анастасия Егоровна, увидев её, не поверила было промелькнувшей догадке. Приблизилась носом. Точно! – запах источала она.
– Ах ты, старый дурень! – воскликнула Анастасия Егоровна, и через мгновение костистое тело старика брякнулось с кровати об пол.
– Хак! – крякнул Тихон Андреевич. – Ой! Что это, Стасюшка? – загнусавил он, садясь на ещё тёплые подушечки. – Землетрясение?
Он испуганно вертел головой, видимо, ожидая падение чего-нибудь сверху.
– Дурачина! Ты зачем на нос примочку намотал?
– Так, Стасюшка, не от хорошей жизни. Лечить нос надо. Отгниёт, паразит, – он виновато моргал глазами, руками ища тряпку на полу.
– У тебя что в носу, гангрена али чирей?
– Дык это, а вдруг поможет?..
– Слушай, не доводи меня до греха. Ведь стукну чем-нибудь. Иди в ванную, там лечись хоть г.....м!
Тихон Андреевич поднялся и, виновато покрякивая, поплёлся в ванную. На ингаляцию.
Опрометчивость.
У заводской проходной Семёна встретил Андрей Андреевич, председатель цехового комитета и его сосед по дому.
– Здравствуй, Хохмин! Ты, почему в завком не зайдёшь? Там тебе путёвка в Кисловодск выделена. Бесплатная.
Мать честная! Семён так и прилип к асфальту каблуками.
– Что стоишь? – говорит. – Пошли.
Пошли. Андрей Андреевич впереди, Семён следом. И идёт, как на ходулях. Путёвка?.. Откуда?.. За что?..
Входят в кабинет председателя профсоюзного комитета завода.
Председатель жмёт рабочему руку и говорит:
– Поздравляю тебя, товарищ Хохмин! По решению заводского комитета ты награждаешься путёвкой на курорт.
Только тут Семёна проняло, аж в жар бросило.
А председатель путёвку подаёт.
– Вот, пожалуйста. Поезжай и лечись.
– От чего?
– Да хоть отчего.
– Ну да… конешно…
Семён берёт путёвку, а у самого винегрет в голове: и радость, и смущение, и отчего-то угрызение совести перед товарищами по работе. Чем он лучше других?.. А тут ещё жена на ум пришла: как она на это дело посмотрит?
Подумал Семён, поёжился и положил путёвку обратно на стол.
– Что с тобой, Хохмин? – спрашивают оба председателя. – Тебе что, Кисловодск не нравится?
– Да нет, почему же…
– Здоровый что ли очень?
– Да нет, почему же…
– Тогда в чём дело?
– Не могу. Неудобно как-то…
– А что тут неудобного? Ты не пьяница, не прогульщик, аморальной жизни не ведёшь. Кадровый рабочий, ударник коммунистического труда, если оценивать твой труд по кодексу строителя коммунизма. Правильно я говорю, Андрей Андреевич?
– Так точно, правильно, – подтверждает цеховой лидер, отчего в Семёне ещё больше сознательность повысилась.
– Да, – говорит, – подумать надо. С женой посоветоваться…
– А что! – оживился Андрей Андреевич. – Пусть подумает.
И оба председателя отправили Хохмина на консультацию к жене.
Идёт Семён домой с тем винегретом в голове и думает: в бригаде посоветуется, объяснит ситуацию. Извините, мол, друзья-товарищи, так уж перст указал, осчастливил. Сам не ожидал… Ну, не всем же сразу ехать? – лет через пятнадцать ещё кому-нибудь такая лафа выпадет. Дай Бог вам здоровья, дожить до того благословенного дня. Поймут, поди… А вот с женой как быть?.. И заключал, что с женой сложнее будет объясняться. Обидеться может. Они ещё смолоду дали зарок: друг без друга никуда! А тут?..
– Я ту-ту, а она дома оставайся? – заключил он вслух. – Нечестно как-то, не по-супружески…
Весь вечер Семён маялся, ходил вокруг да около. Уж в постели перед сном спросил:
– Как ты посмотришь на то, если я на курорт махну, а? По путёвке?..
Жена один глаз прищуривает и пальчиком этак пошевеливает.
– Что, – говорит, – на курортные романчики потянуло? Ну-ну, давай-давай…
Шуточки язвительные, подковырочки… Да уж лучше маленькие шуточки, чем большой скандал.
На том и успокоился Семён.
Через день жена приносит новость.
– А наш-то сосед, Андрей Андреевич, опять на курорт едет.
– Как едет?
– Так, едет. Говорят, на Юга. В Кисловодск, что ли?..
– На куда?!.
– На туда! Что раздумывать? Путёвка-то бесплатная. – И вздохнула. – Эх! Везёт же некоторым. А тут, работаем, работаем… а вот проходит удача мимо. Хоть бы тебя что ли, председателем когда выбрали? Хотя бы на один год.
Семён рассмеялся.
– Ты чего?
– Мне не надо и председателем быть. Я и так эту путёвку мог получить. Мне её бесплатно позавчера предлагали, как передовику и кадровому рабочему.
– И ты… что, отказался?
– Взял три дня на раздумье. С тобой посоветоваться…
Возникла пауза. Жена внимательно смотрела на Семёна. У неё даже глаза заслезились. И ему так стало приятно на сердце, так чисто, как будто всю зарплату выложил, всю до копеечки, и ожидал благодарности, как бывалыча…
Семён отвалился на спинку кресла, преисполненный супружеского долга, и улыбался. Сейчас, поди, мур-мур, ластиться начнёт, поцелуйчики…
– Ох, и непутёвый жа-а!.. – услышал он ласковый распевный голос. – Ох, и придурок! Ха! Пока он раздумывал, у него путёвку из-под носу увели…
И тут Семён услышал такое определение к своему портрету передовика производства и ударного строителя коммунизма, от которого, наверное, заводская Доска Почёта скукожилась бы. А у Семёна гордая грудь опала.
Тут уж раздумывать нечего. Надо исправлять положение, репутацию.
И он поспешил к Андрею Андреевичу.
– Верни путёвку! Я от неё ещё не отказался.
Профорг цеха покрутил пальцем у виска и рассмеялся.
– Ну, ты даёшь, Хохмач! Ха-ха! Пусть теперь тебе твоя жена путёвку выписывает, – говорит, – а по этой я сам поеду.
И точно, уехал. Лёгкий на подъём человек. Раз-два и в дамки, или, возможно, уже среди дамочек.
Это ему, Семёну, трудно. Пока в себе все условности преодолеешь, с совестью сладишься, с женой… А тут фыр на Юг, и все условности по боку. Вот что значит – опыт, практика.
Может, действительно, самому с годик в председателях походить, потренироваться?..
В каждом деле сноровка должна быть, практика. И будешь здоровым.
…Утром за завтраком Семён Валентинович спросил жену:
– Андрея Андреевича помнишь?
– Так помню. Как не помнить, по-соседству в другом подъезде жил. Так он уж лет десять как преставился.
– Уже одиннадцать.
– Да разница-то какая. Это что, трудовой стаж? – где каждый месяц, а то и день учитывается. А ты-то что его вспомнил, земля ему пухом.
– А помнишь тот скандал с путёвкой? Вот сегодня ночью и приснился. Потому и вспомнил.
Жена засмеялась.
– Да помню… хорошие были времена. Путёвки давали бесплатные…
– Только они ему что-то не помогли. Рановато что-то он помер, ‒ грустно усмехнулся и Семён Валентинович.
– Видно не то лечил, председатель вашего цехового комитета профсоюзов.
– Так работа была у него такая – особо вредное производство.
Александр Миронов.
Стимулы здоровья.
Рассказ.
Давно это было, тогда, когда на подписные издания ещё вводились теперь уже забытые лимиты на подписные издания. Кое-кто ещё, наверное, помнит о том достославном времени. А для тех, кто об этом имеет пространное представление, расскажу-ка я вам, господа хорошие, одну забавную историю. Теперь ведь все господа, товарищей-то почитай не осталось.
Так вот, господа, в то доисторическое время на ряд подписных изданий частенько вводился лимит, то есть – ограничение на подписку. Но обо всех изданиях я говорить не стану, потому как уже и припомнить не могу весь тот перечень, что огорчал истинных подписчиков. Да-да, уважаемые, сейчас смешно об этом слышать, а тогда…
А тогда нашего товарища, назовём его Аркадием Осиповичем, от той чудовищной акции чуть было удар не хватил. Так уж получилось, что на момент подписной компании он опоздал. Долго грел свою старушку на северном берегу Чёрного моря.
Ох, не надо было ему ездить. Ох, не надо было… Да вот, поди ж ты, характер какой, – смалодушничал. Не смог он отказаться от путёвки. Не хватило, видите ли, духу. Сорок лет родное предприятие не вспоминало о нём, – как живёт старый рабочий? как здоровье? – а тут вдруг нá-те вам, путёвку на курорт выделило, и притом бесплатную, и притом двойную. Вот до чего бывало доходило, слава те…
Да-да, хотите – верьте, хотите – нет, а были когда-то такие славные времена.
И вот, обрадовавшись, наш Аркадий Осипович махнул со своей Авдотьей Филипповной на курорт за здоровьем, а журнал его любимый, "Здоровье" – улетело, как по осени ласточка! А подписная компания по осени начиналась и проводилась, не то две недели, не то месяц. А больше-то зачем? Наверное, и недели хватило бы, страна-то была самая читаемая, самая культурная. Это сейчас господа как-то приослабли, газетку даже в нужном месте не используют. А в наше-то время и "Труд" до дыр зачитывали, а уж о "Правде" особый разговор, не к столу будет сказано.
Ну, а некоторым гражданам, если они преклонного возраста, журнальчики любимые только подавай. Особенно когда для них борьба за выживаемость становится целью всей их оставшейся жизни. И замечу – тут мелочей нет. Да, уважаемые, – нет. Говоря устами спасателей на водах: спасение утопающего, дело рук самого утопающего. А наша жизнь, как ни банально это будет звучать, есть не что иное, как река, и мы в ней кто? – пловцы. Правда, разные: кто более вёрткий, кто послабее, кто поупрямее. Следовательно, и движение не у всех одинаково: кто идёт по ней прямо, кто – зигзагами, кто – по течению, а кто – против… И у каждого свой запас сил.
У Аркадия Осиповича силы были. И, как ему казалось до недавних пор, их хватило бы на двоих. Но года два назад его сердце посетил маленький, ну, скажем, совсем микроскопический инфарктик и отозвался в сознании обладателя данного органа тоскливым звоночком. Аркадий Осипович словно бы прозрел – увидел близкий берег. Куда, однако, пришвартовываться пока не спешил.
Э, нет, – сказал он тогда сам себе, – меня так просто не возьмёшь! И включился в борьбу за выживание.
Перво-наперво бросил курить, господа. Да-да, дорогие мои, бросил. Сорок восемь лет чадил. Вдохнул в себя столько никотина, что, наверное, доброму десятку коней хватило бы той дозы, чтоб отбросить копыта. Не безболезненно конечно бросил, с некоторым усилием над собой. Но если хочешь погрести ещё вёслами, пойдёшь на всё, в том числе и на облегчение собственного веса, хотя врач и не настаивала. (На это подтолкнул его, господа хорошие, тот самый журнал – "Здоровье". Выписывать стал его после инфаркта, и постоянно.) И что особо стоит отметить, что после всех физических страданий почувствовал себя гораздо лучше. Меньше стала ощущаться одышка – а позже, совсем исчезла, – усилился аппетит и, что самое удивительное, он набрал свой прежний вес и притом с довеском. Отчего в себе вновь почувствовал удвоенную силу. Порой Авдотья Филипповна от его домоганий не могла отбиться – кхе-кхе, – на радость ей.
Так что, дорогие мои, как тут было не поверить в добрый гений такого журнальчика, как "Здоровье".
И не только с куревом. Аркадий Осипович напрочь отказался и от вина, следуя советам всё того же доброго друга. Нет, Крошкин не был пьяницей. Ежели и употреблял когда, то, как и все нормальные люди, по особым случаям, в праздники или на днях рождения. То есть, выражаясь спортивной терминологией, между регатами, плывя по намеченному судьбой маршруту. Ещё и потому не привык к "зелёному змию", что постоянно испытывал какую-то нуждишку. То свой голый зад старался прикрыть, то детям, пока росли. Отчего всё чего-то колготился, рвал пупок и в награду сподобился получить, не считая скромной пенсии, грыжу и инфаркт. Да вот ещё путёвку на курорт. Как будто нарочно подсунули…
С каких это коврижек его так облагодетельствовали?.. – с подозрением подумывал недавний курортник.
А Аркадий Осипович действительно был расстроен до глубины души. Вы можете не поверить, господа хорошие, но с потерей журнала в нём как будто бы надорвалась какая-то связь, что однажды крепко приковала его к веслу судна под кратким названием "ЖИЗНЬ". И вот её-то, эту ниточку, как будто бы и выдернули у него из-под рук!..
Первые дни после приезда с курорта он ещё суетился, искал какие-то лазеечки, чтоб обхитрить этот лимит, обойти его. Обежал близлежащие почтовые отделения, и даже в Союзпечать заглянул, но везде ему только участливо посочувствовали:
– Ничем, дескать, дорогой вы наш подписчик, помочь не можем. Кто не успел, тот что? – опоздал.
На что Крошкин уныло кивал седой головой и шёл дальше. Пока не понял, что всё напрасно.
Говорят, что не в деньгах счастье, а в выборе пути к ним. Пойми это Аркадий Осипович лет это сорок-тридцать назад, то, наверное, смог бы изменить и он направление своей жизни. Плыл бы зигзагами или же по течению, глядишь, теперь бы не сам толкался в очередях за дефицитными товарами, а в аптеках – за лекарствами, и не пришлось бы тогда, самому бегать за нужной литературой, а всё бы ему принесли на блюдечке, да с голубой каёмочкой. Да вот, видите, когда прозреваешь – к старости. Да, господа хорошие, в молодости надо выходить в "слуги народа", в молодости. А так, ты кто теперь? – пенсионер заштатный.
Вернулся Аркадий Осипович домой после напрасных похождений сердитым и сделал невестке выговор.
– Да как ты могла "Здоровье" проворонить? Ворона!.. – Ну и так далее.
Невестка начала было оправдываться, а потом просто отмахнулась.
– Вы, папа, напрасно гневаетесь. Кто знал, что "Здоровье" ваше лимитированным будет? – или: – Да что "Здоровье"? Я себе вон "Крестьянку" не могу выписать…
На что Аркадий Осипович ехидно хмыкнул тогда: "Гляди-ка, какая колхозница нашлась. Поля только по телевизору видит. К корове не знает, с какой стороны подойти. Ха! "Крестьянку" ей подавай. Отходить бы тебя перетягой!.."
А знаете ли вы что такое – перетяга?.. Э-э, не от сохи вы, господа хорошие, не от землицы. В колхозе, поди, даже по телевизору не бывали. Поди, про колхоз-то теперь и по истории уже не упоминают. А в мои-то годочки молодые – самый передовой край был в борьбе за урожаи. Правда, я сам из него, из той передовой траншее, к тому времени уже вышел, как только товарищ Хрущёв, а вторым заходом товарищ Брежнев, крестьянина раскрепостили. На завод в город сбежал. Да и не я один… Вот к тому же Аркадию Осиповичу. Ну, это к делу не касается. Это я о перетяге, которую в деревне ещё и чересседельником прозывают. Ремешочек такой, сыромятный, бывает и верёвка плетёная, которой оглобли подвязывают наперевес через седельце на спине лошадки. Так вот Аркадий Осипович сгоряча и пригрозил этим ремешочком невестушке.
А дела-то не шуточные надвигались. И чем темнее становились вечерние сумерки, тем, казалось, Аркадий Осипович становился угрюмее и меньше ростом, и голос звучал всё тише и суше. Увядал мужик, господа хорошие, на глазах, увядал.
На другой день, ещё питая маленькую надежду, сбегал на свой родной завод. Зашёл в профком, где ему посочувствовали и отправили в партком, мол, он занимается идеологией, в том числе и подпиской. Однако, и там, кроме "Правды" и ничем кроме "Правды", помочь не могли. А что "Правда"? Какое от неё здоровье? Так, на горчичники разве да на потребительские какие нужды.
Вернулся Крошкин подавленный домой, и вид его выглядел прямо-таки даже болезненным.
Жена его, Авдотья Филипповна, пенсионерка и по родным внукам почётная бабушка со стажем, немало забеспокоилась, глядя на мужа. Игралюшки в нём, то есть заигрывания потерялись, живость, к сожалению.
– Ты чтой-то, старый, так раскиселился? – сказала она ему тогда. – Неровён час опять инфаркт наживёшь. Далось тебе "Здоровье". Вон, Валентина, выписала "Крестьянку", и там есть советы медиков. Читай на здоровье.
Ничего ей на это не сказал Аркадий Осипович, только ещё больше потемнел лицом, даже черноморский загар бледней сделался. Руку от груди он теперь не отнимал, держал её в постоянной готовности, словно бы каждую минуту готов был перехватить кого-то или что-то, что всё ближе подкрадывался под его левый сосочек.
Вот уж чему быть, господа хорошие, тому не миновать. Случаются и в трагические часы- минуты возрождения или оживления, как хотите, понимайте. Но только на следующее утро ожил Аркадий Осипович. Ожил, болезный наш.
А что тому поспособствовало? Да тот самый, можно сказать, счастливый случай.
Уж не знаю, то ли по ошибке какой, то ли есть всё же судья, что руководит как отдельной судьбой, так и общей регатой, – словом, по неясной причине в почтовый ящик Крошкиных залетел журнал "Акушерство и гинекология". Может, кто-нибудь из домашних ради шутки подбросил? Может, почтальонша ошиблась? Но только оказался тот журнальчик на столике у Аркадия Осиповича.
Аркадий Осипович тот журнал даже взглядом не удостоил. Даже обидным ему такое издевательство показалось. Какие паршивцы! Насмехаются ещё… И высказал в таком разе всё, что думал о своей невестке, и сыну досталось.
Однако все в голос утверждали, что журнал, дескать, залётный, и никто худого умысла для отца не учинял. А Василий, сын, как бы, между прочим, посоветовал:
– Ты, отец, всё-тки просмотри его. Ведь тоже орган и тоже медицинский…
На что Аркадий Осипович ему ничего не ответил. Ушёл в свою комнату. Ушёл с большой обидой на всех: и на тех, кто довёл "Здоровье" до лимита; и на тех, кто не мог или не захотел журнал его любимый выписать; и на тех, кто нарочно его на Черноморское побережье сплавил. Все они, все эти товарищи, сговорились!..
Долго Аркадий Осипович переживал, сетовал на превратности судьбы и в расстроенных чувствах со слезами на глазах всё же взял подкидыша, то есть тот журнальчик, в руки…
На другой день, поутру, Аркадий Осипович Крошкин заспешил. Лицо его приятно золотил черноморский загар, а в глазах заискрился задор. А дорога его лежала, – и куда бы вы думали господа хорошие?.. Да-да, на почту! А зачем? – правильно. Чтобы подписаться на журнал "Акушерство и гинекология".
Видимо, было в нём, в том журнальчике что-то, для этого самого, ээээ… для стимула здоровья. Вдохнул он жизнь в Аркадия Осиповича, привёл в движение человека.
Вот так-то вот, господа хорошие. Ищите стимулы на старости лет. Ищите. И доживёте до моих годочков.
Кирпич.
Как-то возвращался с работы Зайчиков Антон Иванович тёмным вечером домой. А потому он припозднился на работе, что пережидал, когда мастер покинет цех. Антон Иванович партию "неделек" заканчивал, – модные штучки надо сказать, ходовые колечки. А мастер хоть и ничего мужик, а сволочь. За ширпотреб душу вымотает. Казалось бы, ему-то какое дело, чем рабочий класс после своего трудового дня занимается. Что точит, выпиливает… Не его же руками! Не на его же станке! И не из его же металла!.. Ан нет, обязательно встрянет. Вот и приходится, который день в бытовке пережидать, когда он уйдёт и потом втихаря работать.
А нержавеечка – трубка – попалась, грех не приберечь и не выточить из неё колечки. Тем более, сейчас они спросом пользуются. Молодые девушки прямо-таки нарасхват требуют – чем не сказочный подарок к Новому году! А хорошему токарю, при наличии материала и средств производства, сделать их – плёвое дело. И Антон Иванович нарезал их четыре десятка. Осталось на последних десяти накатку сделать, и, пожалуйста, душа-красавица, с моим почтением. Вот и задержался в цехе после работы.
А в этот поздний предновогодний вечер в городе появились неизвестные горожанам лица. Внешне они: о двух ногах, о двух руках, головы покрыты шапками, и тела тёплой одеждой. То есть они полностью сливались с земными существами и не отличались от них. Но… тот, кто с ними сталкивался, понимал существенную разницу между добропорядочными гражданами и этими странными существами. Зайчикова о них предупреждали, да и слухи распространялись по городу со скоростью волн сарафанного радио. Антон Иванович не то, чтобы не верил в них, не то, чтобы не опасался. Однако подогреваемый интересом и рабочим энтузиазмом, в этот вечер потерял бдительность.
Вышел Зайчиков из автобуса – настроение на все сто! Во внутреннем кармане колечки душу греют. И вообще, на улице морозцем потягивает, бодрит. Хотел он было прямо через дорогу перейти, как и раньше хаживал, да дёрнула ж нелёгкая в подземный переход сунуться. Его только что открыли. Хотелось посмотреть, что да как. Можно сказать, первый объект в новую эпоху построен. Люди по старой памяти через дорогу прутся, по всему видать, брезгуют переходом, а Антона Ивановича какая-то принципиальность заела. Вот, мол, невежество городское, рожи прокопчённые! Для вас государство старается, о вашей безопасности печётся, подземные переходы строит. Да ещё какие! – не хочешь, да полезешь в него. А вы носы воротите, перед машинами шарахаетесь. Тьфу! – противно даже на вас смотреть…
Словом, Зайчиков смело ступил на новую лестницу и стал спускаться.
Ну что сказать, помещение вполне на уровне, плиты на стенах, бетон над головой, серый, с белыми разводами, видимо, мороз влагу из раствора выдавил, и та закуржавилась, украсила помещение на праздник и ваты не надо. А под ионовые светильники куржак поблёскивает, искорками переливается. Романтику навивает, предновогоднюю фантазию.
На полу под ногами мусор, кирпичи, целые и половинки валяются. Ну, ясное дело, сразу прибрать нельзя. А может, к празднику, к Новому году торопились, некогда было. Да и зачем убирать? Кому надо, тот подберёт кирпичики, да ещё спасибо скажет.
Спустился Антон Иванович со ступенек. Идёт. И только за угол завернул, как вдруг к нему трое с газетным свёртком подваливают.
– Купи, – говорят, – кирпич, человече. Не дорого, за полста всего лишь.
Антон Иванович засмеялся.
– Вы что, братцы, с Луны свалились? Меня за лоха что ли принимаете? За полста рублей – кирпич! Да их вон, сколько бесплатно валяется.
Те тоже смеются. И глаза горят каким-то не естественным светом, поблёскивают, как искорки на потолке.
– Бери, – говорят, – человече, бери. Пока по дешёвке предлагаем.
Антон Иванович хотел было всерьёз возмутиться: дескать, на кой хрен ему кирпич! А не пошли бы вы, торгаши хреновы, куда подальше… У меня, дескать, давно гараж построен и притом с подвалом, и притом – кирпичный.
А те в оборот его взяли. Один сзади встал, двое спереди. И кирпичом перед глазами покачивают.
– Ну, так что, человече, берёшь кирпич? – спрашивают.
Тут Антон Иванович заволновался, понял, что перед ним гуманоиды, три неопознанных субъекта. И довольно наглых, человеческого языка не понимают. Такие, однако, без товара и впрямь не отпустят.
Ну, Бог с ней, с полусотней. Полез в карман. А в нём, как нарочно, – сто рублей!
Антон Иванович взмолился.
– Братцы, – говорит, – нет полста. А что кирпич по сравнению с сотенной? Поимейте совесть.
Один из гуманоидов, этак вежливо отвечает:
– А вы, уважаемый человече, не волнуйтесь. Мы вам его с довеском продадим. Поймите нас правильно – деньги нужны. А где их взять? Вот и приходится кирпичами приторговывать.
Поднял из-под ног обломок и стал его в другой кусок газеты упаковывать. Аккуратно так, степенно.
– Обслуживание, дорогой господин-товарищ, у нас на высшем уровне. Специальные курсы проходили. Сами можете судить. Мы ведь не без понятия, – и подаёт обломок. – Вот, пожалуйста! Чем не подарки на Новый год?
"Хм, тоже мне, дед-Морозы!" – хмыкнул одарённый.
Как только Зайчиков принял товар, гуманоиды перед ним вежливо расступились. Дескать, спасибо за покупку! Приходите в следующий раз… И сотня накрылась.
Зайчиков ещё раз обиженно хмыкнул под нос и поспешил из перехода. Кто их знает этих инопланетян, вдруг начнут палками, щепками, мусором торговать?.. – никакого калыма не хватит.
Выбрался Антон Иванович наверх, словно вынырнул. Головой ошалело туда-сюда крутит: то ли милицию хочет крикнуть, то ли сам покупателей на кирпичи высматривает.
А народ туда-сюда, туда-сюда через дорогу перебегает, перед автомашинами шныряет и на Антона Ивановича ноль внимания.
И кому только пришла в башку такая идея, подземные переходы строить? Для кого? Для тех, кто кирпичами торгует? Не-ет, обходились без переходов, без подземок разных и ещё обойдёмся!
Перетерпел Антон Иванович обиду, не стал "караул" кричать, только выругался.
– Ну, ничего, черти полосатые, ничего, – ворчит. – И мы в долгу не останемся. Своё наверстаем.
Он ощупал через пальто вздутый карман с колечками и немного успокоился. Колечки грели душу. Ничего, и мы не лыком шиты, возьмём своё.
Зайчиков облегчённо вздохнул и пошёл домой, плотно прижимая кирпичи под мышками.
У разбитого корыта.
Ремонт затеяли в средине лета, в надежде на то, что к холодам он будет закончен. Но вот прошёл месяц, уж август на исходе, а перед калиткой всё ещё стоял залепленный раствором короб (корыто), с разбитыми двумя верхними досками. И во дворе белели две бочка из-под извести.
Яковлевна разогнулась, держа в руке шпатель, тяжело вздохнула, и прошла на середину комнаты. Села на табуретку.
– Ну что за человек? – всплеснула она руками. – Никакой заботы. Куда уехал? Где шарашиться?.. – покачала осуждающе головой. – В общем, так девоньки, пошла я к директору.
Яковлевна поднялась, положила на табурет шпатель и, расстегнув пёстрый от извести и краски халат, сдёрнула его с себя.
– Иди, иди, побей ноги, – усмехнулась Таисия, от "нечего делать" защищающая подоконник наждачной бумагой.
