Читать книгу Русская недвижимость. Рассказы – 3 - Ельцмаксимир - Страница 1

Собачатина.

Недавно с мясом перебой случился. То ли налоги сельских производителей задушили, а те, в свою очередь – свою живность? То ли просто очередная недоработочка на местном уровне?.. Но, так или иначе, а мяса в магазине нет.

– Как пятнадцать лет назад! – направляясь на местный рынок, выругался Петя Лапкин, вспоминая советское прошлое.

Но и там не обломилось. Один единственный продавец, предприниматель, был и тот весы упаковывал.

– Вы, граждане, через денёк-другой загляните, – успокаивал он покупателей. – Через день-два я ещё баранинки привезу. Потерпите.

Потерпели. Заглянули. И вот стоят. И Петя Лапкин тут же.

Очередь так себе, может, человек двадцать-тридцать. Охотников до баранинки ещё мало. Куражатся. Ножками Буша довольствуются.

Лапкин стоял где-то в средине и был доволен местом своего нахождения. На этот раз уж не пролетит, купит баранины. А что? Чем не мясо? Не хуже залётных, заграничных окорочков. Тут хоть видишь, что и какое, а те? – мороженные-перемороженые, белёсые до синевы, как надутые. Петя Лапкин дёрнул брезгливо носом. Душа "бушатину" тоже не очень-то принимала.

Если честно, то он и баранину не очень. Так уж, по необходимости. Как вот нынче. Жизнь заставляет. Да и подешевше малость, и своих двоих, не считая, жены и тёщи, чем-то кормить надо.

Перед Петей стояла бабулька, маленькая, интеллигентная с виду, в поношенном пальтишке. Котёнка на руках держит. Котёнок серый и воротник у бабульки серый, и он трётся мордашкой об него, как о кошачий бок. Бабулька поглаживает его, нашёптывает ему что-то, и они мурлычут друг с дружкой, ласкаются. Мило так, по-родственному, как кошечка с котёнком.

Сзади Пети тётенька стоит. Он раза два с уважением глянул на неё и притих, словно придавленный. Женщина-монумент: плечи – во! Руки – во! Грудь… И ростом – с телеграфный столб. Смотреть страшно. Перед такими авторитетами он всегда испытывал робость – не в пример той мыши, что копны не боится, – и всегда таких женщин про себя называл тётеньками, с детства. Одна такая ему, засранцу, уши драла – застукала его в углу подъезда, где он душу отливал, приспичило уж очень. Уши вытянула, как у кролика…

А у этой ещё усы были, не то, чтобы большие, но заметные. На подбородке пушок. Тётенька мало знакомая. Сейчас в тут много переселенческих, всех не запомнишь.

А в очереди разговорчики. Про колбасу, по цене – сказочной. Про сыр, от которого в семейном бюджете дыр больше, чем в самом сыре. Кое-кто уже про времена застоя стал поговаривать, про заграницу. И тогда тётенька, что сзади Пети Лапкина, нет-нет, да и подаст голос.

– Что заграница? Вы этой загранице сильно-то не завидуйте. Там тоже, не шибко-то…

А бабулька ей мягко так, по-кошачьи, промурлыкала:

– Натерпелись люди, по жизни-то человеческой наскучались, вот и мечтают.

– Ха! Что мечтать? Заграница к нам, вон, сама на крылышках Буша прилетает.

"Где они, эти крылышки? Тю-тю…" – тут и Петя хотел высказать свою версию по этому поводу. Мол, самолёты НАТО их вместе с бомбочками на Югославию сбросили… Но сдержался. Постеснялся. Был бы поддатый, а так…

– Поедим эту отраву, и мечтать совсем нечем будет, – заметила бабулька.

– Пошто отраву? Пошто отраву?! Очень даже и ничего ножки. И наших подешевше.

"Подешевше, – согласился Петя. – На них только и живём, перебиваемся".

Тут продавец вмешался.

– Вы, граждане, – говорит, – на ножки заграничные зуб-то не точите. Сказывают: их там еще с птенячьего возраста на иглу содют.

– Что "сказывают", – оживилась бабулька, – я сама читала. Цыплятам этим уколы делают, и они от этих инъекций в весе быстро набирают. Их до сроку забивают и к нам, в Россию.

– Ха! Напишут, верь им…

– А вы не верьте. Ваше дело. Правда, Мурзик? – бабушка погладила котика. – Только я из принципа их не покупаю. Даже моему мальчику. Пусть сами едят эту гадость.

– И правильно делаешь, бабка! – воскликнул продавец. – Нас надо, местных предпринимателей поддерживать.

И с ним все согласились. Хотя тётенька, что сзади стоит, сказала:

– Так если бы ваших продуктов побольше было, чем заграничных, кто бы был против? У вас бы и брали.

– Вот именно! – поддакнули в очереди.

– Ничего, дайте только нам на ноги встать, развернуться. Мы потом и Буша-папу и Буша-сына своим мясом кормить станем, калорийным. И за ухи не оттянешь. Во! – чем не мясо?.. – продавец подкинул шмат в руках и расхохотался, и его поддержали.

– Так сколько же вас ждать? Десять лет ждём.

– Десять лет ждали, что, ещё десять лет не подождёте?

– Десять? Вряд ли, – усомнилась бабулька. – За десять лет нас уже в таком виде, как есть, не будет. Человеческий облик потеряем.

– Это ещё почему?

– Деградируем.

– С чего бы это? – подала голос тётенька.

– От тех препаратов роста, что впрыскивают цыплятам.

– Ну?!.

– Они, твари безмозглые, им всё равно от чего расти, от чего окорока наедать, да только человеку такое мясо во вред.

Народ насторожился.

– Эти паразиты, препараты, – стала разъяснять бабуля, – разрушают иммунную систему в человеке, производят гормональные нарушения. У женщин может голос грубеть, усы расти, бороды. У мужчин – груди. Кости размягчаться, волосы выпадать и не только на голове.

Ого! Лапкин мысленным взором обежал своё плоское тело и успокоился: волосатость как будто бы не пострадала ещё, грудь не выпадывает из майки, наоборот, впалая. Даже обрадовался. Оглянулся.

Тётенька, что сзади него стоит, губой волосатой дёргает, на подбородке волосики пощипывает. И как будто бы глаза помутнели, словно бабулька намёк неприличный в её сторону сделала; мол, вы, голубушка, уже деградируете, факт на лице, и голосище – любой паровоз перекроете…

– А главное, от этих препаратов у человека в мозгу нарушения происходят. Дебилизм развивается. Евросоюз от этих ножек и крылышек давно отказался.

– И правильно! – заявила тётенька сверху. – А мы жрём, что попало, потом скотинеем.

– Мутируем, – поправляет бабулька.

– А я чо говорю? – воскликнул продавец. – На рынок ходите, граждане, на рынок. За живым, за свежим мясом! – бросил окорочок на тарелку весов. – Во! Как в аптеке. От сорока болезней мясо. Верьте на слово, брехать не буду.

И все вновь его единодушно поддержали.

– Вы знаете, сколько бомб Америка на Балканы сбросила? – спросила бабуля. – Э-э… – и осуждающе покачала головой, как Пете показалось, на бестолковость людскую. Перед умными женщинами Петя тоже робел и уважал их. А бабуля отвечала: – Ровно столько, сколько этих крылышек и ножек было заброшено в Россию. Только там, в Югославии, людей за раз истребили, а нас постепенно-постепенно, через продукты питания…

– О-го-го! – проржала возмущённо тётенька басом, и люди, что за ней стояли, тоже подвывать стали. И Петя Лапкин едва не заскулил в общем хоре. Почувствовал, как сатанеет от такой подлючей любезности со стороны наших новых друзей по капиталистическому сообществу.

А продавец стал успокаивать.

– Если вы, граждане, – говорит, – у меня мясо будете брать, то ни одна холера вас не возьмёт. Верьте слову! Оно и от дебилизмы, и от шизофренизмы и прочей онанизмы излечит. Честно слово! А вот от волосатости – не скажу. А впрочем… – покрутил шмат на вилке. – Мясо, гля, какое… – и отчего-то оскалил зубы, как кот на собачатину, промяукал: – Мя-у!

Народ одобрил хозяйское мясо смехом.

– Мы же эти бомбочки им и окупим, ‒ продолжала бабуля, ‒ крылышками, ножками и прочими частями куриных тел. Ещё и фонд какой-нибудь откроем, имени Бушев. Потому что из нас уже дебилов сделали. Ума-то не стало.

Тут тётенька хлопнула себя по боку, и Петя уловил запах нафталина.

– Вот что творят проклятые капиталисты с угнетёнными народами! – Похоже, назревал митинг протеста.

– Ага, нашли дураков! – послышались голоса уже за спиной тётеньки. – Раскатали губищи!

– Пущай вначале закупят ГЗМ – губо-закаточную машинку.

– Не-ет, мы ещё не совсем…

– Вначале Балканы, потом нас долбить будут.

– Нас бомбить не надо, – успокаивает бабуля, – нас постепенно изводить надо, травить, дешевле обойдёмся, потом – бери голыми руками. Или отлавливай сетями, как собак чумовых.

Предприниматель как-то не к месту по-собачьи взвыл:

– Гау-у-у!..

Но на этот раз его никто не поддержал. Тоску навеял этот вой, а не смех. Тут его юмор не оценили.

А тем временем за разговорами очередь продвигалась. И Петя в растрёпанных чувствах подходил к прилавку.

Прилавок чистый, его мужик время от времени протирал тряпкой. Хозяйственный, чистоплотный, к такому продавцу и в другой раз подойти не побрезгуешь.

На прилавке противень, весы со стрелками, с двумя гирьками. Универсальные. Мужик бросит кусок на тарелку, и стрелка тут же покажет: сколько и почём. Продавцу только озвучить остаётся вес и цену:

– Три кило. Пять… – а дальше, страшно даже цену называть.

Петя, в который раз в кармане рубли металлические перетирал: хватит – не хватит? – гадал.

Мяса мало. Петя вначале, как к прилавку подошёл, даже забеспокоился: опять, как в прошлый раз, получится! Пришёл, повидал, глаза напитал…

Но нет. Мужик, как только в противне заканчивается мясо, раз и подложит его откуда-то из-под прилавка. Раз и подложит. Косточки, когда окорочок. И уж совсем Петя успокоился, когда бабулька стала мясо вилкой поддевать. Теперь-то уж точно достанется. Много ли бабуле надо, даже на двоих с котом?

А бабуля мало того, что шибко грамотная, так она ещё и дотошной оказалась.

Подцепит кусок на вилку и рассматривает его. То одним боком повернёт, то другим. Прямо, как за границей. С куражом. С капризом. Смотреть тошно. Хватала бы мясо, какое попало, да и отваливала. Так нет, она ещё принюхивается.

И котик носиком потянул. Раз-другой, да как зафыркает! Как зашипит! И заскочил по воротнику бабкиному ей на шею. Та шмат бросает и за кота.

– Кис-кис! Ты куда?!. – за хвост со своего загривка стаскивает. А киса аж из себя из собственной шкурки выворачивается. Глаза бешенные, пасть красная, когти… – того гляди, Пете в лицо вцепится.

Лапкин от него в сторону отпрянул с испугу.

Тут тётенька, что сзади стоит, как заревёт дикой блажью, от которой, наверное, весь базар содрогнулся:

– Сво-оло-очь!!.

Петя так и присел. Думал, этой тётеньке, невзначай, на любимую мозоль наступил. Даже, кажется, и подумать, так не успел. Сжался, съёжился, затих и уши ладонями прикрыл.

Что тут началось… Петя не видел. Только слышит: шлёп! шлёп! шлёп! Думал, его бить начали. Но боли не чувствует.

Приоткрыл вначале один глаз, ничего понять не может. Открыл второй. Видит – как в замедленном кино, – как тётенька, через него перегибается, берёт из противня мясо и швыряет его со всего маха в продавца. Продавец мужик дородный, с крупной мишенью на плечах, и тётенька бьёт по его морде без промаху. Тут ещё тётеньки подскочили. Там – другие. Гвалт, крик, брёх …

Мужик по палатке мечется, кричит что-то, воет. А его никто не слушает.

Кто брешет:

– Убить его мало!

Кто рычит:

– Подать его сюда! Я его сама собачатиной кормить буду!..

– У-у!.. А-а!.. О-о!.. – лай, одним словом.

Бабулька прижала котёнка к воротнику, и орёт. И котик орёт. И Петя Лапкин заводиться начал.

– Так его! – рычит. – Живодёр! Предприниматель собачачий!

Мясо с противня берёт и тётеньке подаёт, как второй номер боевого расчёта. А та – по цели прямой наводкой.

Словом, толпу, как собачью стаю, только раззадорь.

Ну и точно, долаялись.

Откуда-то милиционера поднесло. Лапкин его вообще впервые видит, такого придурка в своём микрорайоне. Обычно многолюдье они не предпочитают, а тут ненормальный какой-то, сам в толпу лезет.

– Прекратить! – кричит. – Прекратить, граждане!

Паразит! На самом интересном месте прервал. Тут бы самое время пособачиться, злоба так и прёт наружу, шерсть, какая есть, дыбом топорщит.

– Граждане, в чём дело? За что продавца мясом бьёте?

– А этот сукин сын, мясом своей матки торгует – собачачиной! – шумит народ.

– А вы почём знаете?

– А вон, бабкин кот признал. Зафыркал.

– Ну и что, что зафыркал? Мало ли отчего животная эта зафыркать может?

– А кошку на собачатине не проведёшь! Она её за версту чует. И по мясу, и по шерсти.

– Глупости. Вы сами озверели! Э-э, рожи-то какие, на людей не похожи. А ну, дядя, покажь мясо!

Продавец нырнул под прилавок.

– Вот, – скулит, – пожалста. Очень даже хорошее мясо. Баранинка. И вовсе собачачиной не пахнет.

Милиционер повертел мясо на вилке, понюхал и пожал плечами. Хм, дескать, мясо, как мясо…

– Вы коту под нос подпихните. Под нос…

Подпихнули. Котёнок потянул носом, мяукнул и… вдруг в шмат зубами и когтями вцепился. Жрать его начал.

– Мурзя! Мурзик, ты чегой-то?! – изумилась бабуля. – Это ж собачатина!

Тут продавец взвился.

– Сама ты собачачина!!! Граждане, поклёп! Вы кому верите, ему? А мне, честному предпринимателю, нет! – и стал рвать на себе фартук.

Очень уж тут неудобно всем стало. Если по-человечьи, даже паскудно. До чего, действительно, оскотиниться можно. Петя Лапкин за тётеньку зашёл, спрятался. И, вообще, сбежать хотел от такого срама. Да куда ж без мяса-то?

А милиционер говорит:

– Граждане, я вынужден этого кота арестовать.

– Правильно! – выдохнули граждане. – За клевету.

Бабуля в слёзы.

– Не отдам! Это мой котёнок!

Милиционер тут к ней:

– Тогда вместе с ним пройдёмте.

Толпа враз расступилась, дескать, уводите их отседова к чёртовой матери!

А продавец морду фартуком утирает и к милиционеру тянется.

– Эй, эй, господин, то ись товарищ милиционер, мне так не надо! Пусть эта бабка сначала всё мясо оптом скупает за такое надругательство. Его вон сколь поизволяли по полу. Кто его теперь покупать будет?

Тут толпа несогласие выражать стала.

– Как это так? – возмущаются покупатели. ‒ Почему это всё ей? Не жирно ли будет?

И опять гвалт. Бабку – ведьмой, кота – придурком обзывать начали.

А котёнок оголодал будто. Видно, после китекета и вискаса на мясо потянуло. Мясо в лапах держит, жрёт его и от себя не отпускает. Весь воротник бабульке извозил.

Продавец видит такое дело, что может бесплатно и кусок потерять, стал с бабульки плату требовать.

– Тогда пусть бабка мне за этот кусок деньги платит! В нём не меньше трёх килограмм, а может, и все пять было?

Бабуля огрызается:

– Не буду платить! Это собачатина!..

– Не верьте ей, граждане! – перекрикивает её продавец. – Вы только посмотрите! Вы только обратите внимание, как её животина эту собачачину мечет! Разве коты жрут собачье мясо? Они его на дух не переносят. Они на него фыркают. Поклёп! Какому-то бешеному коту поверили, а мне нет! Да я после такого раза на рынок к вам и носа не покажу…

Тут гром-баба запыхтела от негодования, видно, за прошлое бабкино оскорбление, по поводу её мутации, грудью, как асфальтовым катком, на бабулю поехала.

– Подите-ка вон отседа! Вместе со своим котом, извольте! Он у тебя ненормальный. То фыркает на мясо, то жрёт его без памяти. – И народ за ней подался.

– Люди-и! – пищит бабулька из-под тётеньки. – Он у меня ещё маленький. Он ещё неопытный, ошибиться может…

– Ага, он ошибиться может! А я из-за него, вон, всю харю этому лицу разукрасила. Из-за твоего кота сама себя и людей, в какой конфуз ввела. Ошибся он, ха!

– Катись, катись отседова!

– Ходют тут разные, наводят тень на плетень до умопомрачения. В заграничных окороках дебилизм обнаруживают, на рынке – собачачину.

– Умники! Видали мы таких…

– Пшла вон!

Выдавили бабульку из очереди совместными усилиями и прекратили собачиться. Опять в очередь встали. Успокоились. И глаза друг от друга прячут.

А очередь Пети Лапкина. Стоит, мнётся перед прилавком. Вилкой в шмат, какой получше, целиться. А решиться не может. Уж люди роптать стали, тётенька с боку стоит, усом дёргает, того гляди взбесится.

А Петю как заклинило. Не хуже бабки стал к мясу придираться. Смотрит на него, а изнутри воротит. Глянул на продавца, а у того рожа бурая, глаза красные, зубы жёлтые… Так и хочется фыркнуть на эту собаку.

И фыркнул. Бросил вилку, как пику, в мясо и ушёл из очереди.

А ноги как ватные, того гляди подломятся. И волосы как будто бы зашевелись, покидать тело начали что ли…

Вот они, как сказываются, инъекции Бушевой курятины, ‒ кости размякли!

А чем ближе к дому подходит, тем всё больше одолевать сомнения стали: может, зря фыркнул? Может жена, дети поели бы? Та же тёща, дай Бог ей лет до ста дожить, а то и дольше. Не её пенсия, так бы и этой собачатинки взять не на что было. Да и себя перестраивать как-то надо, хватит куражиться. Сказывают сведущие люди, что полезная она, собачатина, для здоровья в особенности. И без инъекций всяких. Собачки-то на вольных хлебах свои окорочка наращивают. И, вообще, злости прибавляют, по себе чувствуем. Вон, давеча, как распалились. Готов был сам на продавца кинуться, в глотку вцепиться.

Тут Лапкин вспомнил про дебилизм и про бабульку и стукнул себя кулаком по бедру с досады: вот старая! Поднесла ж тебя нелёгкая со своим придурком котом! Теперь будешь на всякое мясо фыркать…

Он издал звук, напоминающий брёх, скрипнул зубами. Развернулся и решительно, едва с трамваем не столкнувшись, пошёл обратно на рынок, за собачатиной.

И опять опоздал. Не досталось. Продавец весы упаковывал.

– Вы, граждане, приходите через день-другой, – говорил, – я ещё мясца привезу. Свежего, пальчики оближете…

Подарки на дом.

Замечено, что чем беднее человек,

тем легче его обмануть.

Ефросинье Фигуновой в октябре привалила нежданная радость. Как будто упала с потолка манна небесная. Выигрыш аж на пятьсот тысяч рублей!

– О, Господи! Неужто снизошла-таки и до меня твоя благодать?..

Вначале Фрося не могла ничего понять: как? откуда? от кого?.. Стала осматривать конверт. И нашла ответ на вопросы.

Конверт был в половину листа писчей бумаги. На нём красивым печатным шрифтом были напечатаны её адрес под целлофановым окошечком и логотип с обратным адресом: ООО "Покупки на дом", 111974, Москва, а\я 4. А на почтовом штемпеле: "Почта России. Тверь 170000".

Но самым впечатляющим была надпись крупным шрифтом – "Суперприз – 500 000 рублей!" И под ней рамка телеэкрана, где располагалось другое сообщение: "Торжественное награждение ПОБЕДИТЕЛЯ состоится 24 ноября 2006 года на телеканале ТВЦ в 18 часов 30 минут".

Фрося перевернула пакет и на обороте обнаружила новую запись. Вернее, две. Первая, верхняя, требовала – "Ответьте уже сегодня!" И вторая, ниже, в красной рамочке – "ВНИМАНИЕ! НАШ ПОБЕДИТЕЛЬ АКЦИИ ДОЛЖЕН ОТВЕТИТЬ С ОСОБОЙ СРОЧНОСТЬЮ".

Ах ты, господи! Она победитель!..

Фрося, распечатав конверт, всё с возрастающим волнением начала разбирать красивые, разукрашенные в разные цвета и шрифты листочки и каталог товаров.

– Ах! – восхитилась женщина. – Какая красота. Умеют же, паразитики!

И что сразу заставило сердце затрепетать – это (на чёрном фоне белыми буквами): "ПОСЛЕДНИЕ ПОИСКИ ПОБЕДИТЕЛЯ ПО ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ РОССИИ". Тут же миниатюрная карта России и стрелка, указывающая на её область, и даже район. А также Персональный номер победителя из восьми цифр.

"ВНИМАНИЕ! МЫ НЕ МОЖЕМ БОЛЬШЕ ЖДАТЬ! Ефросинья Степановна, ответьте прямо сегодня. Если Ваш номер ******** будет отправлен после 31 октября 2006 года, у Вас не останется ни малейшей надежды стать победителем акции "ГОДОВАЯ ПРЕМИЯ"!

И красным шрифтом:

"Победитель разыскивается с 20 сентября 2006 года!"

Чёрным шрифтом: С 20 сентября смотрите программу "Времечко" на канале ТВЦ. В каждой программе будет названо кодовое слово, которое Вы должны будете указать в случае выигрыша дополнительной премии.

Смотрите анонсы об акции "ГОДОВАЯ ПРЕМИЯ".

Ефросинья Степановна, о Вас узнает вся страна! Необходимо Ваше согласие!"

И мелкие красные буковки в верхнем левом углу:

"Если вы обладаете выигрышным номером и отправите его вовремя, в финале акции мы сможем сообщить вам…"

Но взволнованному сердцу было не до мелочей. В глазах Ефросиньи Степановны стояли крупные шрифты, и по двум причинам. Первая – из-за слабого зрения. Вторая – из-за охватившего её ажиотажа, где всякие мелочи теряют значение, отходят на второй план.

"Г-жа Фигунова является Победителем акции "ГОДОВАЯ ПРЕМИЯ 2007 – 500 000 рублей. С выплатами ежемесячно по 41 670 рублей непрерывно в течение всего 2007 года!"

Сбоку – двенадцать талонов на получение этой ежемесячной суммы.

Информация в конверте нагнетала на Фросю жар, от которого голова уже шла кругом. А по мозгам продолжало бабахать:

"Это именно Вы, г-жа Фигунова из региона…

Это именно Вы, г-жа Фигунова проживающая по адресу…

Это именно Вы, г-жа Фигунова, обладаете номером (********)…

Таким образом, это именно Вы являетесь тем самым победителем акции "ГОДОВАЯ ПРЕМИЯ", которого мы разыскиваем с 8 часов 30 минут 20 сентября 2006 года.

Мы ищем его ("победителя", – как поняла номинантка) повсюду, даже по телевидению и через газеты. Мы ищем его и в вашей области".

– О, Господи! Радетели вы мои, да я ж тут, я вот она!.. – запричитала от радости Ефросинья Степановна, промокая пробившиеся из глаз слезинки.

Перевернула лист. На обратной стороне Б. Альбан представлял деятельность организации, многочисленные маркетинговые акции и выбор победителей.

"Способ такой, – вещал он, – …мы выбрали для того, чтобы о нас узнали".

Нéкто О. Франсуа поясняет, что компания "НА ДОМ" – лидер дистанционной торговли в России.

А нéкто К. Дессанж докладывает об уже вручённых: "8 425 000 рублях. И что с 2004 года было выбрано 26 Победителей".

Такое представительство из лиц иностранцев (и почему-то думалось – именно французов) Фросю вдохновляло – это не наши прощелыги.

"Дорогая Ефросинья Степановна! Целый год непрерывного счастья!

Не медлите! Ответьте скорее на это письмо! Если Ваш номер ******** будет объявлен 10 ноября 2006 года на телеканале ТВЦ, а вы не отправили его для подтверждения Ваших прав, эта премия будет навсегда потеряна для Вас. ("Да что вы, что вы!..") Не рискуйте! Отправьте сегодня! И если это именно Вы являетесь победителем акции "Годовая премия", – ("Как не я? Вы ж меня объявили! По всей России меня отыскивали!") – то Вас также ждут 10 000 рублей с 10 ноября 2006 года."

– Ай-я-яй! – восклицала счастливая номинанта, промокая глаза и нос лоскутком тряпицы. И читала дальше.

"Вы только представьте себе… 41 670 рублей каждый месяц!.."

"Посчитайте: 500 000 рублей – это большая сумма денег, с которой Вы сможете реализовать Ваши самые заветные мечты".

И контуженной тяжёлым снарядом весом в пятьсот тысяч рублей "г-же Фигуновой" уже было не до осознания реальности. Она, закатив глаза от распирающего её предчувствия сказочного богатства, блаженно покачивалась на старом диванчике. Перед глазами плыли картинки, которые уносили женщину едва ли не в заоблачные дали…

Она объявлена Победителем! Вот, чёрным по-белому, и белым по-чёрному. Её специально разыскивали по всей России-матушке…

"В благодарность за Ваш заказ на сумму 800 рублей, Вас ждёт великолепный подарок для дома марки SONY. Не проходите мимо удачи всей Вашей жизни!

Желаю Вам долгих лет счастливой жизни вместе с компанией "НА ДОМ".

Бруно Альбан

Дирекция по проведению

Маркетинговых акций".

Перед "Дирекцией" стояла красивая красная печать с профилем какого-то вождя или древнего мудреца, увенчанного как будто бы лавровым венком.

И приписка:

"P.S. Ваш подарок уже зарезервирован. Проверьте, что у Вас есть три наклейки "7". Не забудьте наклеить их на Ваш Бланк Заказа".

Фрося проверила – есть три наклейки!

– Вот, паразитики, что делают! – восхищалась она. – Всё до точности просчитано! И подарок предусмотрели. Не то, что в этом, Еврошопе, пошёл бы он в эту же шопу…

Подруга на работе рассказывала, как Еврошоп катал её на красном автомобиле. Месяца два голова кружилась от такого ралли, и желудок выл голодным воем. Зареклась, говорит, с тех пор участвовать в таких играх.

Фигунова хмыкнула иронично: не с теми связалась, подружка…

Теперь осталось правильно заполнить Бланк Заказа.

Фрося сильно волновалась, от волнения учащённо билось сердце, и побоялась, что дрожащими руками она больше намажет, чем напишет. А не хотелось уважаемых, и её так уваживших, людей обескураживать своей мазней. Да и с деньгами для заказа надо что-то делать, искать где-то.

И хоть поторапливали Альбан, Дессанж, Франсуа и вся их компания, она всё же решила повременить. Как любит Валька, дочь, говорить – минут …надцать. Решила для успокоения нервной системы просмотреть Каталог.

С обложки Каталога на Фросю смотрела премилая мордашка девушки. Она улыбалась открытой улыбкой, белели янтарные зубки. Распахнутые глазки призывно и тепло смотрели на читательницу, обволакивая воспалённое сознание. На её плечике лежало свёрнутое махровое полотенце. И перед ней на столе стояла не то стеклянная, не то прозрачная пластмассовая мисочка с зелёным салатом. А на разделочной доске, какие-то белые овощи, или грибы шампиньоны. Чтобы установить, что за продукты перед девушкой, Фрося несколько раз примеривала очки. Но не рассмотрела. Да и неважно.

"КАТАЛОГ БЕСТСЕЛЛЕРОВ 2006"

"Скидки до – 50%" "Всё, что надо прямо на дом". Ты смотри-ка!..

Фигунова всё интересовало в этой книжице, и она стала её перелистывать.

На первом развороте была представлена малая кухонная техника.

"Пароварка: 1299р."… Пароварка понравилась. Такую заиметь у себя на кухне, неплохо бы… Но, глянув на цену, остыла.

"Прибор для измельчения салата – 345р." – не заинтересовал. Хотя, конечно, для её рук помощник такой не помешал бы. И цена подходящая. Ладно, иметь в виду будем…

Набор из двух кастрюль для приготовления спагетти. И тёрка в подарок… Да ладно уж, обойдёмся и макаронами…

Вторая страничка тоже посвящалась кухне. И тоже было немало завлекательных вещей. Тот же чайник со свистком.

Перелистывая странички, Фигунова наткнулась на очки-тренажёры. Точно такие, в каких приезжала Валентина в последний раз.

"Очки-тренажёры – это особые безлинзовые очки, предназначенные как для тренировки глазных мышц, так и для расслабления и отдыха глаз. Россия".

Валька тогда жаловалась, что глаза её стали подводить. Мужика, дескать, редко стала видеть.

– Приобрела для тренажу за двести семьдесят рэ в όптике! – посмеивалась она. – Хочешь, тебе оставлю. Может тоже, какого-нибудь домового тут приглядишь?

– А! – отмахнулась мать на её зубоскальство, и отказалась, хотя не прочь была бы и "потренажировать" свои глаза, совсем зрение стало садиться. Мелкие буковки, те же условия конкурса, что на задней страничке конверта, куда их заботливо спрятала фирма, вообще не различаются даже в очках в шесть с половиной диоптрий. Оптика не берет…

И вот теперь она видела такие очки, как у дочери, и в ней загорелось желание приобрести их. Глянула: "цена 415 р.", и удивилась – ни себе чего! Это ещё со скидкой. А стояли – пятьсот пятьдесят пять рублей. Ай-я-яй… А если учесть объявленные 50% скидки на все товары, что в этом каталоге, то сколько же они на самом деле у них стоят?..

Но тут же поспешила успокоить себя – всё окупится. Как только выплатят ей деньги Суперприза – окупится. Сейчас задача – набрать товара на восемьсот рублей, а потом занять денег. (Своих двести оставалось, до пенсии на две недели растягивала). Ну, это потом…

Итак, чёрт с ней с ценой, берём очки! Ещё надо на триста восемьдесят пять рублей чего-то…

Ага, вот, защитная пирамидка. "ваша защита против болезней." "Пирамидка с шунгитом отражает вредные лучи, способные вызывать сердечнососудистые и онкологические заболевания, по цене 225 р., вместо 295 р." – последние цифры перечёркнуты крест-накрест. Берём! Сейчас такая экология…

"Вы также можете ежедневно прикладывать на 15 минут основание пирамидки к больному участку тела до полного излечения. Болгария".

Итак. Четыреста пятнадцать плюс двести двадцать пять рэ, будет?.. После недолгой арифметики получилось шестьсот сорок. То есть, ещё товара надо на… сто шестьдесят рублей. Та-ак… ищем.

В Фигуновой волнение никак не унималось и перешло в мелкую дрожь. Руки держали атласные, глянцевые странички проспекта, и странички эти подрагивали. Буквы прыгали, рябили, глаза слезились. Приподнимая очки, она то и дело вытирала слезы, то ладонями, то тряпочкой, заменяющей ей платочек.

"Как получить наследство", – прочитала Ефросинья Степановна. Предлагалась книжка кандидата-адвоката.

– Ничего, как-нибудь сами разберёмся, не подерёмся. Вы только не забудьте Суперприз прислать, а там и адвокат нам не понадобиться…

"Консервирование для лентяек". Ха! – с роду таковыми не бывали…

Во! Книга "Домовой"! "Домовой – хранитель домашнего очага". Какая прелесть! Хоть какой-нибудь завалящий приблудился бы. Какой год одна, даже словом обмолвиться не с кем, посоветоваться…

"Домовой" не дотягивал до ста шестидесяти рублей. И Фрося возмутилась:

– Вот, паразитики, – как назло! Специально что ли так задумали, помучить победителя чтоб?..

С трудом, но товар подбила на восемьсот рублей, и всё-таки с небольшой переплатой, которая томила. Но Фигунова заглушала эту досаду верой в скорую компенсацию.

Во второй половине дня обошла соседей. Кто дал пятьдесят рублей, а кто и десять рублей отрывал от себя, как от сердца.

– Через полмесяца отдам. Вот пенсия приходит, и я тут же вертаю вам долг. А то и раньше, – с загадочностью обещала она. – Выручайте.

А сама про себя думала: "Как только пришлют Суперприз – да я вас всех озолочу!.. Ведь недаром же Фигунову Фросю так долго разыскивали по всей России. Как иголку в стогу сена. Молодчаги все-таки эти французики!.." И она верила в то, что она уже обладатель такой кучищи денег.

К сумме из восемьсот рублей она с большим трудом нашла ещё сто двадцать девять рублей – эту сумму фирма взимала за расходы на обработку заказа.

К концу дня Фигунова появилась в местом офисе Сбербанка. Заняла очередь к окошечку и на присутствующих смотрела с затаённой радостью.

Очередь подошла. И, о-о, вот наказание! За перевод ещё платить! А у неё всего двадцать рублей, последние… Оплатила перевод.

Шла домой в некотором смятении, но настроенная не на долгое ожидание. Ведь Суперприз будет выплачен в ближайшее время, как только получат её Заказ.

И Победитель ждала 24 ноября… на квашеной капусте и картошке. Ждала и позже, и не один месяц. Вдруг забыли?.. Вдруг вспомнят?..

Товар Фигуновой был выслан, как и обещано, своевременно, но без "великолепного подарка для дома марки SONY", и без приглашения на торжественную презентацию Суперприза. Следовательно, и долги Победительнице пришлось выплачивать из собственной пенсии.

– Па-ра-зи-ты!.. Вот купили, так купили! – со слезами на глазах восклицала Фрося, однако же, надеясь на чудо. А вдруг всё же…

И оно (чудо) не заставило себя долго ждать. Пришло новое приглашение к заманчивой Акции Суперприза, но уже в 400 000 рублей! И уже от компании ООО "Русбьюти". 111974, Москва, а\я 17 "Формула стройности". И на почтовом штемпеле опять "Почта России. Тверь 170000". На что Фигунова желчно усмехнулась:

– Опять, звери из Твéри!

На конверте – Эйфелева Башня, у основания которой в рамочке заманчивые слава Paris, France, и поздравление с Новым годом.

Фрося на первой странице письма прочла крупные буквы:

"Ефросинья Степановна, наш коллектив подтверждает, что Вы стали Победителем Новогодней акции "Похудей и выиграй Главный приз ".

Эрик Аллен.

Дирекция по проведению

Маркетинговых акций ".

И опять француз!

Дальше Ефросинья Степановна читать не смогла. Перехватило дыхание.

– Опоздали, я уже похудела, – с подстоном проговорила она. – Молодчаги французики, многие, видать, о вас узнали, и я в том числе. Чтоб вас всех перевернуло-вывернуло за мои денежки! Ничего не скажешь, какой вы интересный способ выбрали для продвижения своего товара на дом, па-ра-зи-ти-ки. Да кого – паразиты!

Когда-то в школе на уроке литературы они заучивали стихи русских классиков. И в голове, сквозь туман прожитых лет, запульсировали стихи М. Ю. Лермонтова из стихотворения "На смерть поэта". Целиком она его уже не помнила, но пару строчек, относительно француза погубившего Пушкина, всплыли в памяти. Дантес был: "… заброшен к нам (в Россию) по воле рока. Смеясь, он дерзко призирал чужой язык, чужие нравы. Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал…"

Эти строки словно бы отвечали той социальной направленностью и сегодняшнему дню. "Его убили, теперь и до меня добрались. И надо ж, где отыскали? В дремучем углу…" – с грустной иронией констатировала женщина, как бы проводя параллели между Пушкиным и своей разнесчастной судьбой. Вот они – ВЕЛИЧАЙШИЕ ЗАГАДКИ АМОРАЛЬНЫХ ЯВЛЕНИЙ. Попробуй, разгадай их усреднённым умом? Тем более – такой витиеватой писаниной.

Фрося даже не заметила, как оговорилась, вспомнив название рубрики предлагаемых в каталоге книг – …АНОМАЛЬНЫХ ЯВЛЕНИЙ.

– На одноруких бандитов нашли управу, когда ж до этих-то дойдёт очередь?..

Фигунова, лёжа на старом диванчике, просматривала конверт с заманчивыми цифрами. Каталог на парфюмерию, на сезонные предложения, и со слезами – на пушистые белые тапочки…

Очки-тренажеры от прежнего заказа лежали рядом на табурете, а Пирамидку с шунгитом она прикладывала к больному месту, к голове.

2007г.

Русская недвижимость.

На этот раз его все же уволили. Сократили как недвижимость. Да и какой с него был прок? Лежал, скулил, страдал, как старый пёс на пепелище родного дома, то есть завода. Последнее время из сторожки носа не показывал. Недвижимость в недвижимости.

– Давно надо было, – сказал он на это увольнение и почувствовал облегчение. – К чёрту! – И не пожалел, что потерял зарплату.

То, что Аристархович поддавал, знали все, но мирились. Лишь бы службу нёс. А больше – потому ещё, что не больно-то на такую зарплату находилось охотников (сторожей), да и то деньги не всегда выплачиваются вовремя, с большими задержками. Так что мирились: они (администрация) – с ним, он – с ними, как мог.

На механическом заводе Аристархович отработал больше двадцати лет, с самого его основания в должности главного механика. Всё, что закладывалось тогда на этой строительной площадке, не проходило мимо его рук, глаз, мозгов, и оттого знал он его, как свои пять пальцев. Может, и лучше, потому как на пальцах ранки зарубцовываются и забываются, но то, что приходилось строить, монтировать, пускать в действие, в процесс; на чём набивал шишки, зарабатывал выговора, изредка – поощрения, что порой не давало покоя ни днём, ни ночью, – всё это в памяти оставляет след глубже и надолго.

И когда-то этот труд приносил удовлетворение, даже – гордость. Вот взять хотя бы тот профиль, который при монтаже поднимали кран балкой, груз, втрое превышающий нормативы. Сам взял на себя ответственность, и развернули. А станки с ЧПУ как устанавливали? С такой точностью, какую в аптеке, наверное, не всегда выдерживают. А термичка?.. А литейка?.. А мехмастерские?.. Шутка ли – завод из четырёх корпусов под одной огромадной крышей…

И-эх! – плеснуть что ли, чтоб горе не завилось верёвочкой.

Аристархович, когда завод встал, сам слёг в больницу. В одно время с заводом у него сердце сбилось с ритма. И того гляди, тоже остановится. Нет, только инфаркт случился. Выкарабкался. Врачи рекомендовали отлежаться и отсидеться дома. А тут и пенсия подошла. Пять лет на завод носа не показывал, хотя знал, что там творится – по рассказам. Переживал. Но одно дело, когда переживаешь со стороны, другое – когда своими глазами видишь. И им, своим зрячим пока ещё, не хочется верить. Такую Перестройку он и в пьяном сне не мог себе представить. Какого рожна согласился? И не пьян ведь был.

Когда в первую свою смену вошёл на территорию завода, почувствовал, что колени слабеют. А глаза, словно паром затуманились, будто титан с горячей водой в нём самом вскипел. Идти не мог. Вернулся после обхода в сторожку, упал на топчан и часа два отходил, или, наоборот, приходил в себя. После кипятка в холод бросило среди лета.

Э-эх, давай по маленькой, чтоб сердце не болело, и градус поднялся…

Как-то пришёл начальник, тоже горе луковое. Раньше был бригадиром в одном из цехов завода. Теперь не поймёшь кто: то ли старший сторож, то ли директор этого саркофага, что одиноко стоит из стекла и бетона?

– Пошли, – говорит, – Аристархович со мной. Поможешь. Опять злоумышленники на заводе проникли. Заложили ворота изнутри, один открыть не могу.

Пошли. С полчаса открывали. Наконец, вошли внутрь. И он за сердце схватился. Ох, Бог ты мой! Да змеюка ты ж, подколодная! Да чтоб тебе ни дна, ни покрышки! Да ты, куда меня завёл?.. Совсем доконать взялся! Да на такое смотреть без сердечной боли невозможно. Ой-ей-ёй…

Станки, которые он вместе со своей механической службой здесь монтировал, стояли на прежнем месте. И токарные, и сверлильные, и шлифовальные, и горизонтальные, и с ЧПУ. Ну, вот как будто бы завод только что приостановили, как будто рабочий народ на первомайскую демонстрацию выдернули. Вот сейчас вернутся, и оживут, закрутятся цеха. Литейка зашипит, кузнечный зашлёпает, штамповочный… Да только бред всё это, мираж.

Ни в одном из станков и механизмов нет живых органов, всё повыдрано, вся сердцевина – электрические сборки, пульты управления, панели. А кабелей электрических, этих кровеносных сосудов, – потому они и красные, медные, – ни у одного станка нет! Всё онемело. Весь завод!

Аристархович вернулся в сторожку, лёг на топчан из-за слабости в отдельных частях своего тела и сказал:

– Всё! Отлежусь, и пойду увольняться. Плесни, не то – вытянешь меня отсюда за ноги.

А тот, горе луковое, – то ли бригадир, то ли директор над всей этой недвижимостью, – бил себя едва ли не пяткой в грудь и обещал не отравлять ему жизни. Потом плакали, подвыпивши.

Но уговорили остаться, не увольняться. Хоть и выпившим он был, но на такое нарушение караульной службы никто как будто бы не обратил внимания. Может быть, из сочувствия.

После продемонстрированной ему сказки русской недвижимости, Аристархович обозлился. И обозлился на всех. Все – это и местные руководители, администрация ОАО, и деятели разных уровней. Особенно на тех, кто не смог как следует организовать консервацию его механического завода. И он, если вдруг встречал кого-то из господ-товарищей на территории завода, вначале долго смотрел им в глаза, а потом говорил всё, что он думает по этому поводу.

– Все вы, – говорил он, – такие же проволочники, как и те, кто такую разруху допустил по всей России-матушке! Такие же! И не смей со мной спорить! У всех у вас руки красные! Посмотри на них. Думаешь, смоешь? Не-ет, эта ржавчина – вот куда тебе въелась. В это самое место… Погодите, ещё ночами вскакивать будите. Я похлопочу… враги народа.

И если даже ему пытались втолковать, что, дескать, нет денег, и не было, чтобы нанять для охраны завода ОМОН, или вневедомственную охрану, он всё равно говорил:

– Вре-ди-те-ли! – чётко и с расстановками. – Вы даже окна первых этажей не зарешётили, не обварили. Что мне теперь, каждое окно задницей загораживать?..

И однажды двух проволочников сняли прямо с окна. Как раз так совпало: он делал обход территории, а с поста милицейского мильтоны шли к нему на завод с проверкой. Они не занимались охраной объектов, они сидели на КПП на дороге и время от времени совершали обходы, для моральной поддержки сторожам, что, в принципе, столь же было необходимо, как всей этой недвижимости сторож Аристархович. Однако, если бы не они, то этих злоумышленников он, конечно же, не поймал бы. Спугнул бы (если бы они ещё испугались?), может быть, поматюгал бы. А чтоб он мог с ними ещё поделать, без рации и без нагана? Шёл с палочкой, с тросточкой, которая давно уже приросла к руке после перелома ноги, да и по возрастной необходимости. Больно бы таким оружием напугал?

Милиция, оказывается, раньше него воришек засекла. Ждали в кустах, когда те из окна наружу вывалятся. Тут их и повязали с поличным, с мотками проводов. Пользуясь случаем, – били, пинали и фамилии не спрашивали. Даже жалко стало. А когда в его сторожку тех злоумышленников привели избитых и измятых, и вовсе слеза прошибла. Бомжи в чистом виде. Тот, что постарше, как помнится, у них когда-то работал слесарем по сантехническому оборудованию. Теперь безработный, разведённый, из дому изгнанный. Не бреется, бороду отпустил, говорит, так удобно, амортизирует: усмехнулся сквозь редкие зубы. Когда по морде бьют, не так больно. И молодой, племяш его. Инвалид третий группы, по психоневрологии как будто. Мильтонам даже неловко сделалось – больного отоварили. Ну, в таких случаях на лбу пиши, что ты псих или хронический дистрофик от постоянного недоедания.

И вот это-то как раз Аристарховича и доконало совсем. С одной стороны, был зол на всех, кто причастен явно или косвенно к разграблению его завода, а с другой – увидев этих уродов, пожалел их и уже без злости. Ах, ты ж, Боже мой! Не знаешь, что лучше: то ли завод спасать от полнейшего его разграбления, то ли, наоборот, отдать его этим бомжам? Хоть пожрут один раз вволю.

Да и с милицией что-то не совсем ладное происходит. Два часа из отделения не могли за задержанными приехать. То ли бензина нет, то ли совести. Потом всё-таки приехали. А через полчаса выпустили. На кой хрен им лишние рты? Кормить нечем. И этих же самых, только уже в другую смену, опять на заводе поймали. И опять били. Видимо, пока завод в полные развалины не превратиться, до тех пор для них и им подобным он будет тем магнитом, который манит и притягивает к себе, как волков к отаре.

И всё. Понял Аристархович, что ни с какой стороны никому ничего не надо. Ни хозяевам, – хотя какие это хозяева? – дебилы! – как любит арбитражный (кстати, молодой) директор всех называть, кроме, конечно, себя любимого; ни правоохранительным органам; ни вообще, государству в целом. Ни-ко-му! И от навалившейся тоски, обиды и злости, от безвыходности, Аристархович совсем скатился со стапелей. Да ладно бы только это, он ведь ещё и лается. Рычит, как старый пёс на родном пепелище.

Последнюю смену проверяющий (которые отродясь по ночам на заводе не заглядывали!) написал на него рапорт. И хоть зарплата на столь ответственной работе маленькая, а порядок всё равно быть должóн!

– Ты ж не где-нибудь, – усовещал его проверяющий. – Ты ж на производстве.

– Я? Ха! – рассмеялся Аристархович. – Ты это называешь производством? Да ты различие-то хоть какое-нибудь имеешь между производством и недвижимостью? Между тем, что было, и что вы натворили? – жучок ты красномедный! Разуй глаза, очки протри! У меня уже нет сил смотреть на такое производство. Нет, ты меня слышишь, о чём я говорю?.. Я на это производство уже смотреть не могу трезвыми глазами.

Проверяющий уже был не рад своей миссии. Смотрел на сторожа, подслеповато моргая и протирая очки.

– Плесни, – поставил он кружку перед проверяющим, – иначе помру! Будешь за свой счёт хоронить.

Проверяющий растерянный, с оглядкой, ушёл с завода.

И, действительно, стали побаиваться. Вдруг и вправду человек умрёт однажды на заводе. За чей счёт хоронить? Подальше от таких хлопот.

Уволили.

1995г.

Провокатор.

После ужина Николай Выборов расположился в кресле и расслабился. Отходил душой и телом. Хотелось тишины и покоя. Он даже отказался пойти с женой к его сводной сестре, зачем-то та приглашала. Жена с детьми ушла, и Выборов предался отдохновению.

Прошло с полчаса. Звонок в дверь потревожил Колю. Он дёрнулся в кресле, открыл глаза и в замешательстве уставился на телевизор, словно тот был причиной беспокойства – что-то пёстрое мелькало на его экране, и он издавал тихую музыку.

Звонок повторился.

– Кого-то чёрт несёт, – сообразил Николай, нехотя вставая с кресла. – Не дадут отдохнуть по-человечески.

Выборов, войдя в прихожую, включил свет, открыл дверь и едва не воскликнул в раздражении: "Кого надо?.." – и был готов послать к чёрту кого бы то ни было.

На пороге стояла пожилая женщина, даже старушка, при виде которой в раз отлетело желание, принятое секундой раньше, – даже почувствовал некоторую неловкость перед ней.

Женщина была повязана тёплым шерстяным платком, в старом демисезонным пальтишке и обута в резиновые сапожки с короткими голенищами. Руки, скрещённые на груди, держали какой-то свёрток. Лицо маленькое, ломающее в заискивающей улыбке, с которой обычно просят о помощи или милостыню. В глазах влажный блеск.

Николай несколько растерянный от такого явления, не успел даже спросить – к кому? что надо?..

Однако старушка не растерялась.

– О, мил человек, – запела она. – Не дай пропасть раньше сроку, помогите…

Выборов так и обмер: не иначе покойника выносить!

Недавно довелось гроб с покойником с пятого этажа выносить, чуть было сам коньки не отбросил. Площадки лестничные узкие, гроб кроме как торчком никак не протащить. То ноги покойнику задирали выше головы, то голову выше ног. Да ладно бы старичок был худеньким, а то сам под два метра ростом, да ещё "бушлат" из сырых досок. Тут целой артелью выносить надо. А как? – если на лестничных площадках не развернуться. Вот и уродовались вдвоём с товарищем. Неудобно о покойниках что-либо худого говорить, но тут Коля отвёл душу. Прости Господи, если ты слышал. Да хоть бы родственником кому-то из них доводился, а то случайный знакомый. Даже совсем не знакомый. Он по делу к товарищу зашёл, и к тому вот так же вот позвонила убитая горем старушка, и пришлось пособлять. Оказывается, приезжими старички были, не успели знакомыми обзавестись, и родственники не смогли вовремя подъехать. Жалко старушку стало, вот и впряглись…

И сейчас, увидев свою гостью за порогом, у Выборова всё похолодело внутри. Едва не закричал: чур, не я! – и чуть было не захлопнул дверь.

– Мил человек, вы меня только выслушайте, – запела женщина и юркнула в квартиру.

Ну, раз вошла, значит не так все страшно, мелькнуло в голове Выборова. Что-то у неё положительное случилось, то есть не смертельное.

– Жалобу мне помогите написать на нашего директора.

"Ах, вот оно что! – вздохнул облегчёно Николай. – Ну, это нам по силам. Это мы могём. Это не гробы таскать".

Старушка, войдя, ловко скинула резиновые сапожки с ног, поочерёдно наступая пятками на их носки, и хозяин проводил её в залу, в одну из комнат двухкомнатной квартиры.

– Присаживайтесь, – предложил Коля, показав рукой на кресло, стоящее по другую сторону журнального столика.

Гостья лицом посветлела и, присаживаясь на краешек кресла, стала на столике развязывать платочек. Хозяин выключил телевизор и тоже сел напротив, на прежнее место.

– Ну, так что у вас там случилось? – спросил он участливо.

– Беда, – сказала гостья, – как в какой сказке живём: поди туда, куда сам не знаешь, и поищи то, чего не разумеешь.

– Как это?

– И-и милай, и сами не знаем. Тыкаемся, как слепые кутята из одного боку в другой, а зачем, для чего, никак в толк не возьмём.

Освободившимся от бумаг платком она вытерла глаза, дунула в него из носа и обтёрла губы.

– Тут, значит, вот как всё получилось-то, – начала старушка, поудобнее усаживаясь в кресле, как бы втираясь в него, егозя задом.

И вдруг вспомнила, что позабыла представиться. Простодушно сказала:

– Меня бабой Варей зовут, а тебя, как люди сказывают, Коля Писарь.

Коля в некотором смущении подкашлянул в кулак и перевёл взгляд с бабы Вари на её документы. Там лежали удостоверения, паспорта и какие-то бумаги с печатями, похвальные грамоты, видимо, с места работы.

– Так вот, Коленька, – вновь начала рассказывать баба Варя. – С чего всё началось, сказываю, чтобы тебе понятно стало. А с того, что дал, значит, наш директор, нашим детям трёхкомнатную квартиру, вот рядом, напротив вас, в новом доме, – кивнула на окно. – Он, значится, дал, дай Бог ему здоровья, а они тут и говорят нам, дети-то наши:

– Дорогие родители, всё, хватит вам мыкаться, перебирайтесь к нам жить!

Ты понимаешь, мил человек, нет? Другие не знают, как от стариков избавиться, а наши к себе влекут. Вот уж мы обрадовались… – промокнула глаза платком, – вот уж порадовались. А ведь и вправду, тяжелёхонько становится. Я-то ещё мало-мальски бегаю, а дед мой худой больно. Он ведь инвалид войны, ребёнком ещё был покалечен. Нога у него не гнётся и рука кренделем, – изогнула руку калачом. И тут же, спохватившись, добавила: – Не-ет, но он у меня сиднем-то не сидит, работает помаленьку. Сторожит тут объекты разные, стройки. Двадцать три годочка отслужил исправно. Им очень даже наш директор доволен, сам мне выговаривал.

Я тоже при медицине состою. Двадцать пять годков тоже отплавала – (хохотнула) – на швабре. Рентген кабинет мою. Когда нет работниц, так весь первый этаж прибираю. Работы-то я не боюсь. Ладно работаю. Вона сколь наградок похвальных, – и с грустью вздохнула. – Да вот, сами видите, изработалась я, эх-хе. Шутка ли, домишко, в котором мы счас живём, в котором и детки наши выросли, сама, можно сказать, построила. Каждую дощечку сама прилаживала, каждую жёрдочку. И дрова, и сено заготавливать и за скотом ходить, всё на мне. А дед мой, чё с него взять? – калека.

Так вот. А тут с квартиркой этак хорошо наладилось. Одно только подпугивало – а, не дай Бог, на пятом этаже? Куда мы там, калеки, а? Помирать под чердаком?..

"И то, правда, – подумал с сочувствием Коленька, представив тот узкий лестничный переход, в котором они с гробом мучились. – Тяжко придётся". И тут же пристыжено обругал себя, за то, что как будто бы пожелал человеку смерти.

– Был бы лифт, а то ить нету, – продолжала старушка. – Тогда решили мы пойти к хозяину нашему, попросить у него квартиру пониже, на втором этаже чтобы. Зять на дыбы, не пойду, говорит, кланяться. А к директору-то, к хозяину-то, ить подойти ещё суметь надо. А нет, то так отбреет и без мыла… – и поспешила поправиться, как бы за грубость. – То есть не так подошёл, так и уйдёшь не солоно хлебавши. Так вот я и пошла к нему по старой памяти.

А мы с хозяином, дай Бог ему здоровья, очень дружны. Ага. Не поверишь, Коленька, лет двадцать, поди. Да кого, больше-больше. Я ещё его деткам из нашей деревеньки молочко, сметанку, творожок поставляла. Ну, не бесплатно, конечно, за деньги. И по этой, значит, причине очень подружились. Детки-то его счас выросли, так внуки появились. Внукам молочишко ношу… К чему я это? – да к тому, что сами-то мы к нему притензиев не имеем. Бог с ним, дал бы квартиру детям, и на том спасибо. На большее-то и мы не рассчитывали. Так он сам, когда я к нему пришла, сам говорит:

– Что ты, старая, о детях беспокоишься? Второй этаж для них просишь. Пора бы и о себе подумать, не молоденькие уже. Когда вы у меня для себя квартиру просить будите?

И вы знаете, мил человек Коленька, как сказал он про квартирку для нас, так я готова была ему в ноги падать и руки целовать. Такая, значит, забота об нас, об ветеранах и инвалидах…

Старушка затеребила платочек, намереваясь промокнуть глаза.

"Ага, ясно. Пообещал и не дал!" – догадался Коленька натренированным чутьём.

Таланты могут быть от природы, а может их породить среда. Там, где созданы для него условия. Условия для вдохновенного творчества у нас созданы, как нигде, и потому наша почта работает с перегрузкой, с трудом передвигая миллионы тонн макулатуры в виде жалоб, прошений, ходатайств, отписок и новых жалоб. Эта среда и выявила в Николае Выборове скрытый талант. И чем больше он занимался, на первый взгляд, странным творчеством, тем больше он постигал его особенности, его законы. Знал, в какой форме составить жалобу, в какой форме прошение. Выработал свой стиль, с годами его творческая натура особым чутьём настраивалась на волну жалобы. И в большинстве дела завершались благополучно. За что и снискал уважение у местных поклонников. Николай с полуслова мог угадать причину, породившую жалобу, почувствовать душой боль чужую и уже через две, три минуты у него в голове выстраивался план будущего изложения. Что произошло и теперь – он видел суть вопроса. Ну, паразит, и тут старикам нет покоя!

Баба Варя высморкалась и продолжила:

– Но только, говорит Родион Саныч, вам надо от своего домика как-то избавиться. Говорит, переведите его на дочь. Как только у вас документы будут готовы, приходите. Там думать будем.

– Ну, мы так и сделали. Месяца два переписывали домик. Ездили то в сельсовет, то в раён. Словом, достались нам эти хлопотушечки. Ладно побегали. Но собрали-таки бумажки. Принесла я их директору, а он на них даже не глянул. Веди, говорит, хозяина! Не с тобой же мне такие дела обсуждать.

– Вот даже как! – удивился Коленька.

– Ага. Веди, говорит, и только. Эх, что делать? – пришлось тащить деда. С ним он стал говорить.

– Я так думаю, нужно вам, съездить в раёну юрискую консультацую. Это я его слова слово в слово передаю, – уточнила баба Варя. – Расскажите, говорит, там, что у вас был домик, но вы его перевели на дочь. Узнайте, говорит, полагается ли вам квартира? Съездите, говорит, и мне доложите. Там думать будем.

– Так тут и козлу понятно, что не полагается?!.

– А вот и не угадал, Коленька! – подхихикнула старушка. – Оказывается, в законе есть такая строка, где будто бы инвалидов войны должны обеспечивать жилищными и бытовыми условиями. А у нас за речкой, на выселках, каки условья? Маята одна. Ни транспорта, ни телефона, ни магазина. Так что, сказали, на усмотрение директора.

– Ну и что на это он вам сказал?

– Он нас выслушал, головой посочувствовал, а потом и говорит, ‒ приходите через месяц, думать будем.

– Ну и придумал что?

– Ага. На консультацу послал, в военкомат.

– Ну?!..

– Да-а. Говорит, надо узнать и их мнение. Ну, чо делать? Поехали. А што в раён, што в область добираться, маята сплошная. Автобусы битком. Молодежь сядет, никакой милостью не подымишь, место не уступит. А у деда ноги худы, хоть на пол садись…

– Так что вам сказали в военкомате?

– А то, чо и в раёне, посочувствовали. На усмотрение директора сказали.

– Ну, а он что на этот раз сказал?

– А он тоже самое и сказал: думать будем. Через месяц прийти велел.

– Сходили?

– Я пошла. Дед уже не схотел идти. Осерчал чёй-то.

Николай понимал старика. Ох, как Коленька его понимал.

– Так-так, ну и?.. – сдерживаясь от негодования, продолжал он детальный расспрос. – Что он вам на этот раз посоветовал?

– Так чё? Сказал, штоб ещё через месячишко пришли.

– Так-так, ну и ну…

– Только не знаю, Коленька, чево выбегаем, – баба Варя всхлипнула. – Все-то уж ноженьки оббили.

"Ну, змей! Ну, узнаешь ты гнев народный! – закусил удила Выборов. – Всю свою академию – (десять классов и два года технологического техникума) – приложу, а жалобу такую сочиню, что она над твоей дубовой головой громы и молнии высечет".

Николай уже представлял, где в тексте он подсыплет "перчинок", которые должны, – нет, просто обязаны! – у читающих там товарищей застрять в горле. А, поперхнувшись, они уж … Коленька запотирал ладонями.

– Кхе, та-ак…

– Вот смотри, мил человек, Коленька, – говорила тем временем старушка, – это инвалидская книжка деда, это мои почётные грамотки…

– Да зачем вы мне это всё показываете? – запротестовал Коленька. – Я что, директор? – Он встал и прошёл к секретеру. Достал из него тетрадь и ручку и, присаживаясь вновь на кресло, деловито спросил: – Ну, куда писать будем?

Баба Варя сосредоточилась.

– Дак, наверно, в эту… как её? – она стала рыться в бумагах, видимо, разыскивая в них какую-то записочку.

– Знаете что, а давайте в "Крокодил"? Это ж прекрасный материальчик для него! Или в "Труд", к Олегу Жадану? Он приедет, он такой фельетончик сделает…

Выборова понесло. Он предлагал гостье то, что, по его мнению, будет самым действенным – бюрократа-директора проберут не только по административной линии, но и прокатят по всей стране великой. Чтобы другим не было повадно. Совсем охамели!..

Однако старушка на его предложения отреагировала странно.

– Зачем в "Крокодил"? Зачем в "Труд"? – спросила она. – Он мне этого не велел

– Кто, чего не велел? – не понял Коленька, прикладывая ручку к листу тетради.

– Так наш директор.

Николай по-лошадиному затряс головой.

– Как, директор?..

– Так. Это ж он сказал, чтоб мы на него написали жалобу.

– Как это он… сам на себя?

– Аха. Сказал, что он другого выхода не видит. Нужна жалоба. И адресочек указал куда писать. И куда он запропастился?.. – она вновь стала рыться в бумагах.

Наступило молчание. Если бы эта бабуля, даже после их долгого разговора, вдруг предложила Коле с пятого этажа гроб с покойником снести, он, наверное, и то так бы не был ошарашен, хотя все его мышцы и чувства этому не обрадовались бы. Теперь же вдруг ослаб, осел и, отбросив в сторону ручку, плохо, что понимал. Всё у него в мозгу смешалось.

– И куда?.. – спросил он вяло, глянув на бабку искоса, с подозрением.

– В ету… Да как её? – От напряжения памяти рябенькое личико старухи сморщилось. И Коленьке показалось в этом что-то насмешливое.

"Ага, вот оно что, вот в чём дело! Посмеяться надо мной решили. А вот этого не хотите? " – Николай под столиком зажал в кулаке фигу и покачал ею. Не на того наехали!

И начал ёрничать охрипшим голосом, от обиды или возмущения.

– Может в Министерство Обороны? Али в Совет Ветеранов?

– Ни…

– Может в Верховный Суд? Али Генеральному прокурору?..

– Ни… ‒ пела баба Варя своё, не замечая перемен в Коленьке.

– И что же это за организация такая, где на него жалобы принимают?

– Во! Вспомнила! Вациас спиас!

– Что-что?..

Баба Варя смущённо подхихикнула.

– Коленька, мил человек, я, может быть, чего не так брякнула по старости и неграмотности, вы уж извиняйте. Но этот адресочек я на всякий случай нацарапала. хозяин сам мне его подсказал. Где-то тута был… А, вот он!

Старуха вытащила из удостоверения ветерана войны бумажку и подала Выборову. Руки его подрагивали. На клочке бумаги были написаны четыре буквы: ВЦ ПС и знакомая улица в столице. То есть в произношении бабы Вари эта аббревиатура прозвучала так ‒ "Вациас спиас".

– Так это же адрес отраслевого цека профсоюзов! – догадался он, узнав давно ему известный адрес.

– Вот-вот, цéка, цéка, – закивала она, усиливая ударение на первом слоге.

– Та-ак. Понятно. Значит, цéка, цéка.

Старуха по-утиному дважды дернула головкой.

– Так вы бы его и попросили написать жалобу.

– Ни-и, его нельзя, – мягко возразила старуха. – Он занятой человек, ему некогда заниматься писаниной. Он сказал, что на это дело вы найдёте человека. У нас население богато этими, как их? – о! – а! ‒ народными талантами. И дал мне твой адресочек, Коленька. Сказал, как его там? – ты писасатель, жалобы хорошо умеешь стряпать, – хихикнула она. – Я вот и пришла.

Коленька онемел. Лицо его начало краснеть, надуваться, и он, непонятно отчего, стал тереть себе подбородок кулаком, в котором всё ещё была зажата конфигурация из трёх пальцев. При этом, издавая звуки похожие на порханье – кхе-кхе…

Но старухе казалось – этак он зажимает смех, на который она вызвала его своей шуткой. И она подхихикнула. Николай глянул на неё и едва не плача спросил:

– Писасатель?.. Стряпает?..

– Аха. Писасатель… Стряпает…

– Ха!

– Хи-хи!

– Хо-хо-хо!.. – Выборов не в силах был сдержать нервного приступа, отвалился на спинку кресла и зашёлся вдруг в хохоте.

Баба Варя всхлопнула руками себе по икрам и тоже звонко рассмеялась. У неё, как и у Коленьки, заблестели слёзы на глазах, и она тоже отвалилась на спинку кресла. Они оба, глядя друг на друга, стали изводить себя смехом…

Но Выборов также неожиданно резко оборвал смех.

– Вот что, бабуленька-красотуленька, – сказал он, придвигаясь к ней. – Собирай-ка свои бумажки и грыбы-ка отседова!

У старушки враз окаменело лицо, рот округлился, и вокруг губ собралось с десяток мелких морщин.

– Ой! Коленька, а как же жалоба? – растерянно проговорила бабка, растирая слёзы по щекам.

– Не знаю! Я бесталанный! Я гробы таскать умею. Могу всех святых и грешных вынести. У вас есть покойнички? Нет? Вот как появятся, приходи. Помогу. Я за нос водить не буду. А сейчас давай, давай бабуля! Грыбы отседа! Грыбы! – заторопил Николай, сам не понимая, почему говорит "грыбы" в место "греби". Приподнимаясь, он делал кистями рук легкие отмашки. – Бегом, бегом…

– Ай! Ай-яй! – испуганно вскрикнула бабуленька-красотуленька, подхватываясь с кресла.

Она проворно сгребла бумаги со столика, сунула их в платочек и, уже на ходу заворачивая его, засеменила из комнаты. В прихожей вскочила в полусапожки и выпорхнула за двери, забыв попрощаться.

– У, провокатор! – выругался Николай, и захлопнул двери.

Обида, досада, стыд окатили его горячей волной. Казалось, в квартире даже воздух нагрелся и жёг лицо, ел глаза. Такая насмешка! Такое издевательство! И за что? И от кого? – от поклонников! Вот и помогай людям…

И Выборов заходил кругами по квартире, чуть не плача.

– Вот это вациас спиас! И кого подослал! – это уже относилось к директору. Оказывается, тот о его творчестве прекрасно осведомлён!

Николай, не зная, куда себя девать, выскочил на воздух, на балкон.

Внизу старуха бежала под дождичком по двору к дому напротив. Крючков сунул два пальца в рот и засвистел. Темноту распорола разбойная трель.

От страха бабка с визгом припустила, не разбирая дороги, и брызги от луж из-под её ног веером разлетались по сторонам. В электрическом свете, падающем из окон квартир, вода под её ногами, казалось, горела.

…Среди ночи кто-то хихикнул Николаю на ухо – хи-хи! И голос показался знакомым. Николай открыл глаза, повернул голову на бок. Рядом тихо спала жена. Он повернулся на бок к ней, и начал было забываться. Однако проснулась память и, как ночная лампочка, осветила картину его беседы со старухой. Её униженная, заискивающая манера поведения. Этот мелкий угоднический хохоток, – а разбудил его именно он: хи-хи… – и сон пропал. Если вечером старуха вызывала жалость, сочувствие, то сейчас – это была ведьма, и он от неё отмахивался. Чур-чур, изыди нечистая!..

Но старуха не унималась.

– Директор, благодетель наш велел. Он мне ваш адресочек подсказал…

Вот заноза! Директор велел, директор велел… Обнаглел, вот и велел. Выкидывают фортели, над людьми издеваются.

Николай лёг на спину и уставился на потолок.

И вдруг подскочил, едва не вскрикнув:

– Да что это я!.. – и прикрыл ладонью рот. – Ммм… Я ж не хрена не понял! Ну, ничегошеньки! Вот осёл! Вот дубина!.. Ему ж, действительно, нужна была жалоба! Там – в вациас спиас – ведь тоже полно бюрократов. Они ж потом ни ему, ни старикам житья не дадут!

До Николая только теперь на свежий ум, дошёл весь замысел, задуманного директором хода. Ему нужен был ответ на эту жалобу. Вердикт, которым тамошние деятели сами "подписали" бы старикам ордер на квартиру. А коли он дал адрес отраслевого цека профсоюзов, то наверняка знал, что такой ответ оттуда поступит.

А он бабку выгнал. О, ё-моё…

Вот раздолбай! Вот, писасатель! Думать надо, ду-умать! И новая волна стыда закачала Коленьку на кровати. И ночь ему показалась долгой.

1988г.

Нечисть огородная.

Дед Кузьма Кузьмич, или Кузя Кузич, с утра собирался копать картошку. Ещё с вечера приготовил кули, ведро, лопату. Сложил в кирпичном сарае, который находился на окраине посёлка среди гаражей. Но, как назло, хоть и рано поднялся, а в поле не ушёл. Боли в пояснице то намерение изменили. Едва к полудню раскачался.

– Кузич, ты уж сёдня-то не гоношился б, – отговаривала его Вера Карповна, жена. – На неделе когда б… Мне, глядишь, полегчает.

– Нет, мать, пойду. Покопаю, сколь смогу. Сёдня мешочек, завтра другой, послезавтра. Так, глядишь, и выкопаю. Не то кто другой подсобит. На фордопеде привезу мешочек, не надсодюсь.

Боялся мужик, что на их огород тоже нападут жучки, как на некоторые соседские участки. Но жучки не колорадские, от которых хоть как-то, с трудом, с помощью химических препаратов, справиться, однако, можно или, на худой конец, простым сбором личинок с кустов. А воры, жуки-бекарасы, – как называл он, – против которых нет других способов, как бить на месте и насмерть. Да и тут ещё вопрос: пришибёшь, самого же и посадят, за своё собственное. Или, от греха подальше, выкапывать картошку раньше срока от чужого соблазна и для собственного спокойствия.

Как можно лезть в чей-то огород и копать чужое? Может у этой семьи на эту картошку последняя надежда? Об этом бекарасы думают? Вот обери их с Карповной, и всё – ложись и заживо помирай. Убийцы, да и только. Тут пенсия – хуже милостыни, да ещё молодым пособляешь, сидят без зарплаты, и без картошки!.. Эти твари пострашнее колорадских и майских жуков будут.

На днях Архип сказывал. Дескать, сын его, Вовка, на мотоцикле приехал со своим парнишкой к себе на дачу. Копают. Вдруг подъезжает КАМАЗ-самосвал, выходят из него трое с лопатами, и на дачу соседа. Тоже копать прилаживаются.

"Вы что это, ребята, заблудились? Это же не ваша дача?" – говорит Вовка парням.

"А ты, мужик, говорят, помалкивай. Не то самого копать заставим, и не в свои мешки".

А Вовка не сробел. Вытащил из люльки бутылку с бензином, энзе неприкасаемый, и к ним.

"Если, говорит, вы отсель не уберётесь, я этой бутылкой об машину и подожгу".

Те было к нему, а он и замахнулся. Ну, те пошептались промеж себя, в машину и отъехали на другой край поля. Там пристроились. И без номеров машина. Не узнаешь – чья, откуда?..

Вот и помешкай. Останешься без картошки.

Жинка Вера Карповна прихварывала. По дому ещё ходила, а уж в поле идти не осмеливалась. Да и дед не велел. Оберегал. Сам же гоношился. Хотя при таких болях, обычно, откладывал всякие дела и ложился под горячие кирпичи – первое дело. А уж после – мази. Иногда наоборот. Но тут, словно кто подгонял в шею.

К полудню Кузьма Кузьмич, поскрипывая на своём "фордопеде", так он в шутку прозывал велосипед, покатил в поле. В пояснице тоже поскрипывало, потягивало тихой и ноющей болью.

К раме была привязана лопата, к багажнику – ведро и мешки. Взял всё же семь кулей, может зять с дочерью к вечеру подойдут. Может сегодня хоть половину или треть дачи выкопают.

Огород его, по-местному – дача, находился километра за четыре от посёлка, среди других таких же огородов, засаженных картофелем. У кого – и капустой, морковью на грядках. У некоторых даже парнички, теплички стоят. У тех, у кого, видать, есть время караулить.

На поле участки были не огорожены, недавно распределённые, только кое-где торчали колышки или столбики. И почти никого не видно. Лишь в метрах полутораста от основной дороги стоял грузовик "КАМАЗ", и аккурат там, где была его дача.

"Наверное, сосед тоже решил картошку выкопать? – подумал дед. И обрадовался: – Может, и мою вывезет за одно?"

Съезжая с дороги на свою улочку, ударил по тормозам.

"Ах, мать честная! Да это ж его картошку копают! Ошибся Костя, что ли?.."

Присмотрелся, нет, не сосед. И не его ребята. Незнакомые.

Мелькнула страшная догадка. Ах, растуды-сюды, бекарасы!..

И едва не бросил руль от растерянности. Сошёл с велосипеда.

На участке стоял мешок, наполненный наполовину, и двое парней. Один был в голубой футболке местами в пятнах от мазута. Другой – пониже ростом, в светлой майке с каким-то чудовищем впереди, во всю грудь и живот. Он ссыпал из ведра картошку. Клубни были крупными, – старик заметил.

И у него занялось сердце – такая картошка! Да они что, совсем что ли?!.

"Ну, я вас!.. – взвился дед, и стал торопливо отвязывать от велосипеда лопату. – Ну, бекарасы, сучьей расы!.."

Парни приостановили работу, завидев на дорожке человека. Он шёл на них с лопатой в руках, как в атаку. Тот, что ссыпал картошку, с чудовищем на груди, отвёл руку немного назад, держа ведро за дужку – понятно, для замаха. Отчего и зверюга ужасный на майке широко и хищно окрысился. Второй подельник, бросив пройму мешка, отступил к своей лопате, воткнутой в землю. Оба не показались смущёнными, оробевшими. И тот, что подался к лопате, криво усмехнулся, похоже, вид щуплого, приземистого и седого человека его не испугал, а скорее даже насмешил своей воинственностью.

Они встали друг против друга – двое и один – и молчали.

Прошло секунд десять-пятнадцать. Но это было такое время, за которое деда Кузю не раз окатило и холодной и горячей волной.

Наконец дед выдавил из себя осипшим голосом:

– Ну, как картошка, ребятки?

– Да ничо, копать можно.

– А это… мне можно?

Ребятки оживились.

– А мы думали, ты хозяин!

– Не… Я так, – и замигал глазом, зачесался, – подкопать…

И тот, что стоял с ведром, тоже подмигнул, как подельнику. И зверь на нём как будто бы тоже расслабился, прикрыл оскал.

– Да, пожалуйста, – сказал он, обернувшись на товарища, – нам не жалко.

– А-а откуда, это, начинать? – и, что самое удивительное, отчего-то спросил пониженным голосом, заговорщицки.

– Да где пристроишься.

Фу-у… Кузя Кузич облегчённо вздохнул, прокашлялся. Смахнул с глаз слезу.

Ну что же, раз драться не стал, надо по-другому как-то. Картошка-то не чья-то, своя, выручать хоть что-то надо.

Дед осмотрелся. Парни копать начали недавно, только второй рядок распочали. Значит, – раз, два, три… – чтобы накопать два-три мешка, им понадобится шесть-семь рядков, прикидывал дед. А вдруг они замахнулись кулей на десять? Картошка-то, эвон какая, на свежей землице взросла! Что ни куст – полведра.

Тот, что вынимал её из лунки, был в перчатках, заезжал в землю растопыренными пальцами, как вилами, и вынимал в пригоршнях гнездо – клубни не помещались в них. Тут же отсеивал: мелкая – обратно наземь, а крупная – в ведро.

Ой-ёй! Так всю дачу перепашут. Оставят на зиму без картошки!..

Кузьма Кузьмич прошёл к седьмому рядку и воткнул в него лопату.

– Ребята, если я отсюда начну? – спросил он, с силой надавливая на заступ лопаты ногой. Словно утверждая границу, от которой, чувствовал, не в силах сдвинуться.

Пока находились в воинственном противостоянии, в голове мелькнула одна-единственная, как показалось, здравая мысль, и он последовал ей. По-другому – значит, биться насмерть. Так они не уйдут. И кому здесь больше достанется – это и гадать не надо. На твоём же поле и закопают. Теперь он был одержим другим – лишь бы они не заподозрили в нём хозяина дачи.

Парни на его вопрос оглянулись, оценивающе осмотрели отведённый им участок, прикинули, видимо, что будут иметь с него, и тот, что подкапывал, согласно кивнул:

– Валяй.

Второй поддакнул:

– Не хватит – найдём, где подкопать. – И зверь на его груди как будто добродушно усмехнулся.

И они принялись за прерванную работу.

Кузьма Кузьмич хмыкнул, глядя на их спешку и со злорадством заметил: "А побздёхивают, однако, бекарасы…"

Дед сбегал к своему "фордопеду", подкатил его ближе к огороду, к КАМАЗу, и стал торопливо отвязывать от багажничка ведро и мешки. Как на зло, с чего-то затянулся на верёвке узел. Еле распутал, язви его!

Вернулся и схватился за лопату.

В молодости он обычно подкапывал сам, собирали картошку жена и дети. А их у него трое, но рядом, то есть в посёлке, живёт только дочь с зятем, с двумя внуками – ещё малыми, один только в первый класс пойдёт. Теперь же подкапывал зять, или кто-нибудь из сыновей, приезжавших к этой поре на помощь, а он уже занимался подбором клубней, ползая на четвереньках. Они бы и в этот год приехали, потерпи дед с копкой недельки полторы.

Да где там, потерпишь тут! Вона как пластают, жучки-бекарасы. И ничем не сгонишь, никакой отравой. Может подкрасться, да вдарить сзади лопаты по шеям?..

На этот раз дед копал картошку и собирал сам.

И как копал! Скакал по грядкам, как кузнечик. Копнёт лопатой и тут же падает на четвереньки. Копнёт – и на четвереньки. И руками, руками…

После двух вёдер, которые вначале набирал, стал клубни вываливать на бровку между рядами. Потом собирать будем! Потом…

Работал, исходя пóтом, едва не скуля от отчаяния. Так он никогда не копал: ни в молодости, ни в зрелом возрасте, не чувствуя ни усталости, ни боли в пояснице. Враз отлегло.

Прошло около часа, может чуть больше, дед как-то не сообразил засечь время, но по солнышку – около того. И увидел, что парни как будто бы закругляются. Три мешка нагребли. Стали их в машину, в кузов забрасывать.

Будут ещё капать или нет?

Дед призамедлил работу? Стаял на коленях, и глаз с них не спускал.

Забросив последний мешок, парни повернулись в его сторону. Чему-то усмехнулись, о чём-то переговорили и направились к нему. И ведро прихватили.

Неужто за его картошкой?..

Шли обочь участка, с усмешками на лицах. А у него подрагивали губы, готов был расплакаться от бессилия перед вероломством.

О-о, бекарасы! У-у-у… И на всякий случай дрожащей рукой лопату к себе подтянул.

– Ну, дед, ты и даёшь! Ну и наворотил! И картофелекопалку не надо. Что, решил весь рынок картошкой завалить?

– Во, конкурент! – воскликнул тот, что заведовал ведром, и на груди чудовище как будто бы тоже ощерилось, насмехаясь.

– А что в мешки не собираешь?.. Помочь? – спросил второй, повыше, в замазученной футболке.

Кузя Кузич аж обсел на задницу. Рот раскрыл, а сказать ничего не может. То ли от усталости дар речи потерял, то ли так тронуло дружеское участие?

– Ладно, давай по-быстрому поможем, и сматываемся. Иди, держи мешки.

Пока копал, усталости вроде не чувствовал. Тут же все суставчики захрустели, поджилки затряслись. В спину опять радикулит ступил, язви его.

Ох-хо, вот наказание!..

Парни двумя вёдрами, своим и его, стали собирать картошку.

– Тебе как, с мелочью?

– Крупную, крупную… – хотел добавить, что мелочь он потом соберёт, без их помощи. Но смолчал.

Встав на ноги, он оглядел участок и немного успокоился. Парни выкопали меньше сотки, даже не дошли до его рядка, с которого он начал копать. И удивился: вот это да! – он, один, вдвое больше перекопал, чем они на пару.

Мешки он сам завязывал, не стал обременять парней, хотя пальцы едва сгибались.

И, оказалось, – напластал как раз семь мешков! Как задумывал! И помощь сыновей и зятя не понадобилась.

– Ну и ну, батя! С тобой можно на дело ходить, не прогадаешь. Ты домой? Или сразу на рынок?

– Нет, домой. Там уж… – неопределённо махнул рукой, дескать, видно будет.

– Ну, давай, подвезём, так уж и быть.

Парни лихо забросили его мешки и велосипед в кузов.

Поехали.

Дед Кузя Кузич сидел в середине, между парнями, и смотрел рассеянно на дорогу. И чему-то усмехался, мотал головой, словно стряхивал с неё паутину.

– Вы-т, наверно, сразу на рынок? – спросил он.

– Нет, – ответил водитель, тот, что подкапывал лопатой, и стал объяснять со знанием дела: – Такой товар, дед, надо лицом показывать. Сейчас домой, в ванной обмоем, на балконе просушим, а завтра утречком на рынок.

– Сами торгуете или помогает кто?

– Помогает. Самим некогда.

"Оно понятно, чем заняты," – усмехнулся дед, и почувствовал, как этот смешок шевельнул в нём какое-то странное чувство, напоминающее зуд, только внутренний, где-то под желудком, отчего захотелось хохотнуть и икнуть одновременно. Икнул. А смешок остался.

Кузьма Кузьмич попытался заглушить его матерком. Пожевал губами.

– И не жалко вам тех, у кого картошку выкапываете? – в голосе деда прослушивались нотки душевной боли. Но его оборвали.

– А тебе?

– А что мне? – не понял дед. – Я…

– Хма, мы не ты. Мы совесть имеем, – сказал парень на пассажирском сидении. – Мы полностью участки не выпахиваем. Два-три мешочка и шабаш. Людям тоже жить надо… – И не совсем дружелюбно посмотрел на деда, чем-то напомнив взглядом своего зверя на груди. – Это ты, вон, как оборзел. Ископал у людей пол участок. – И отвернулся.

Дед на полуслове поперхнулся.

Ха! – его же и отлаяли. Ты смотри, какая сознательность…

Крутанул головой и почувствовал, что злость и негодование на парней как будто бы приугасли. Глаза даже зачесались – не заплакать бы. И эти чувства ещё больше обнажили внутренний зуд. Кузя Кузич, задавливая подпирающий хохоток, наполнился воздухом и выпустил его неаккуратно.

Пассажир посмотрел на него, но мягче, дёрнул уголком губ.

– Что, старый, расслабился?

– Ага, – шмыгнул носом Кузя Кузич и спросил, чтобы как-то отвлечься от своего внутреннего состояния: – Машина с ремонта или только что купили?

– Да нет, старая.

– А чё без номеров?

– Хм, посмотришь на тебя, старый, вроде бы не новичок в картофельном деле, а таких вещей не понимаешь. Кто ж на дело идёт с номерами? Сейчас вот и повесим.

Выгружали картошку у сарая. Даже внести помогли в него. Тот, что отлаял, снисходительно посоветовал напоследок:

– Ты, батя, ("Ага, сынок нашёлся!") больно-то не наглей, совесть имей. Постольку с одного участка не копай. Поймают – больно бить будут. Ты на руки хоть и шустрый, да на ногу можешь не поспеть, – хохотнули. – Ну, пока. Не поминай лихом.

На прощание "чудовище" на майке "сынка" как будто опять ощерилось и подмигнуло глазом.

И укатили. Оставили Кузю Кузича в смешанных чувствах.

Воры, паразиты, жуки-бекарасы! – а вот, вишь, как. Прибить их мало, и в то же время рука не поднимется, вроде бы и не за что: и картошку ему нагребли в кули, и подвезли, и отчитали. Всё как будто бы в меру.

Как с ними бороться?

Шёл домой, смеясь и плача.

– А никак, – сказала Вера Карповна, когда он рассказал ей, как вместе с бекарасами у себя самого картошку воровал.

Он лежал на диване, а она ставила ему на спину, на вафельное полотенце в три слоя, нагретые на газовой плите два обломка кирпича. От ударного труда на воровском поприще, казалось, радикулит ещё более обострился. Перенапрягся, кажись.

– Кузич, ты у меня мудрый человек, за что я тебя люблю и уважаю, – продолжала успокаивать жена. – Правильно сориентировался. Ну, вот заерепенься ты? И что?!. Разуделали бы тебя под орех, ни в одну скорлупку не собрали бы. Слышь, что Сергеевна сказывала? Приходила проведать давеча. В районе одного мужика на своём же огороде закололи вилами. И найти не могут – кто!

"Сейчас это запросто" – подумал Кузьма Кузьмич, вспомнив парней при первом знакомстве, и тоскливое чувство одиночества и бессилия перед ними вновь пронзило его. И почему-то не сами парни стояли перед глазами, а чудовище, оскаленное, с острыми клыками, нелепо сидевшее на майке одного из парней.

– Нужна была бы мне такая картошка. Плюнь! И не жалей. Может, ещё больше заплатил бы, если бы нанимал машину? Счас цены-то… Ладно, больше пропадало, – отмахнулась Вера Карповна.

И всё же жалко было те три мешка. Даже, пожалуй, нет, не так жалко, как досадно. Ведь в наглую обворовали, но в то же время – помогли, и проехали по сознанию моралью. Вроде и обидеться не за что, и в тоже время как какая-то насмешка.

Тьфу! Тьфу на вас!..

Кузьма Кузьмич сквозь зубы потянул в себя воздух с шумом, преодолевая вновь подпирающий смешок.

– Что, припекла? – всполошилась Карповна.

– Да нет… так…

А мозг точили раздражение и досада на себя, на свою трусость (может мудрость?), злость на этих бекарасов, и в то же время это было что-то другое, что вызывало иронию, сарказм, смех. Как будто бы какой-то мохнатый жучок вполз в сознание, и теперь щекотал, зудел, и этот зуд и припекающее тепло на спине всё более проникали вовнутрь, раззадоривали.

Дед стал подкрякивать, подкашливать, втягивать воздух сквозь стиснутые зубы. И, наконец, затрясся в неудержимом хохоте, похожем на стон.

Со спины скатились кирпичи.

– Прижарила-таки, да? – Вера Карповна засуетилась вокруг него, прихватывая кирпичи тряпкой. – Да что с тобой? Плачешь что ли, Кузич?

"Ржу-у!.."

Кузя Кузич ей ничего не ответил. Он зарылся лицом в подушку, пытаясь заглушить в себе то идиотское чувство, выдавившее из него не только хохот, но и слезы, которые стыдно было показать; слезы, смешанные с отчаянием, беззащитностью.

Тьфу, тьфу на вас, нечистая сила! Чтоб вас…

Вот жизнь пошла – цирк!

Завтра же надо докопать картошку!

2002г.

Лунное создание

"Самые дивные божественные чудеса случаются в сокровенной глубине человеческой души, и об этих чудесах всеми силами своими и должен возвещать человек словом, звуком и красками".

Наступали майские праздники. Посёлок готовился, преображался. У домов и парков собиралась прошлогодняя листва, зимний вытаявший мусор. Подкрашивались пешеходные переходы на перекрёстках. Подбеливались парапеты пешеходных дорожек, стволы деревьев. В вестибюлях мылись витражи, окна.

Жители домов, пользуясь последними тёплыми апрельскими деньками приводили свои квартиры в надлежавший вид: мыли окна, белили и красили, подновляли, освежали потускневшие краску, побелку…

Словом мы тоже влились в этот затейливый процесс, и уже второй день занимались побелкой, покраской своей трёхкомнатной квартиры в доме-пластины, стоящим на перекрёстке двух улиц.

До ремонта квартиры моя кровать в спальной стояла у окна, но так, что ночной свет ложился на ноги, у задней спинки кровати. Сказать, что ночной, то есть лунный и звёздный свет меня как-либо беспокоил раньше, нельзя. Я всегда спал спокойно, и, как говорят, весело похрапывал.

Но когда ремонт дошёл и до нашей спальни, то мне, как главному прорабу и исполнителю этих работ, пришлось мою кровать переместить к противоположной стене, а кровать моей наидрожайшей супруги выставить из спальной в большую комнату, разумеется, с её же помощью, как постоянного помощника и вдохновителя всей этой трудовой компанией. В результате перестановки, теперь моя голова оказались под звёздным и лунным светом.

Окно, разумеется, по причине ремонта было голым, то есть без штор.

Уже поздним вечером, поужинав и приняв на грудь с устатку грамм двести, я отбыл на покой. Уснул так, как будто провалился в бездну.

Однако…

…Посреди ночи я увидел в окне силуэт. На меня сквозь стекло смотрело милое создание. Оно было покрыто светло-голубой вуалью или мантией. Тело просвечивалось через это покрывало от головы до талии. Лицо этого милого создания тоже было бледно-голубое, и взгляд мягкий, но не холодный, а какой-то лучистый. Чарующий. И мне показалось, что это пришла – уже забываемая, но незабытая – моя давняя любовь, которая когда-то звалась Людмилой, Люсей. Девушка – моих юношеских грёз.

Люся не просила впустить её и не звала к себе. Но меня вдруг подкинула какая-то пружина. Я отомкнул шпингалеты и распахнул окно. Людмила протянула мне руку, и я ввёл её в свою комнату на четвёртом этаже. Вначале на подоконник, затем приподняв за талию, опустил, как пушинку, на пол.

Но я, видимо, по старой памяти, опять стушевался и нырнул в постель. Хотел было накрыться одеялом, спрятать своё нагое тело, но лукавый насмешливый взгляд упредил моё намерение. Мне показалась в нём игривость.

Люся присела на край кровати.

Я взял её руку, она была прохладной. Но это меня ничуть не смутило. Это уже однажды было. Давно, даже очень давно. А я всё ещё помню об этом прикосновении. И я спросил её: "Ты помнишь?.." Она также безмолвно ответила: "Да…"

Наше знакомство произошло незадолго до моего призыва в Армию. Я на десять дней заехал к тётушке в деревню Пашково. Повидаться, помочь ей чем-либо и попрощаться.

Был май. Черёмуха цвела буйным цветом, и лёгкий ветерок раскачивал белые завитушки, как кудри, на побелевшей кроне.

Но в тот памятный вечер и первая половина ночи выдались, вопреки народным приметам, тёплыми. По крайней мере, мне поначалу так казалось. Подталкиваемый этим теплом и юностью я решил сходить на танцплощадку.

Я не надеялся на танец. Поэтому вначале стоял, потом присел на лавочку недалеко от входа. Площадка была огорожена дощатым кордом и по всему периметру этого заборчика тянулась одна сплошная покрашенная скамеечка из широкой доски.

В углу корда по моей стороне стояла и о чём-то шепталась и смеялась стайка девушек. Между мной и ими были ещё люди, молодые и не очень, пришедшие, видимо, после полевых работ тряхнуть "стариной".

Площадка освещалась с четырёх углов четырьмя "тарелками", висевшими на столбах. И ещё Луной посредине, если она не запаздывала и всходила в нужный час. В тот вечер она была спутницей молодёжи.

Девочка Люся, была в голубом платье, подпоясанном пояском. По височкам и щекам стекали пружинки русых завитушек. И в глазах светились огоньки от электрического света или от света Луны, смотря по тому, к чему её лицо обращено.

На эстрадном пятачке стоял магнитофон, и играл, похоже, специально подобранный репертуар на сельскую тему. И песни под него раскачивали и кружили деревенскую молодёжь до поздней ночи.

Не знаю, откуда у меня хватило решимости, но я всё же подошёл к стайке девушек и пригласил Люсю на вальс.

Почему-то в тот вечер мне не хотелось кривляться в модных танцах. Хотелось спокойного, отдохновенного, неземного чего-то. И это состояние и чувства у меня всегда ассоциировались с вальсами. Благодаря моим двоюродным сёстрам, я немного мог под них двигаться и даже кружиться.

Я тогда не напрашивался в провожатые, но как-то само собой получилось, какая-то сила нас объединила, и мы, не дожидаясь окончания танцев, пошли бродить по селу.

Она спрашивала меня, я отвечал. К информации о месте проживания добавил, как бы из солидности, что через десять дней пойду служить в Погранвойска, куда сам просился в военкомате, и, кажется, на Дальний Восток. Но, взглянув на часы, уточнил:

– Теперь уже через пять суток и восемь часов.

И, кажется, спросил, может быть, мысленно:

– Если я тебя попрошу, ты будешь меня ждать?

И она ответила:

– Может быть…

Я взял девушку за руку. Пальчики были холодными. Мне хотелось их согреть дыханием. Но Люся вытянула руку. Сжала пальчики в кулачок, и положила его себе на грудь, прикрыв другой ладонью, как дорогой и нежный бутон.

Чем глубже опускалась ночь, тем становилось прохладнее. Люся была в платьице, а я в одной рубашке. Но приобнять, привлечь к себе и согреть девушку собой у меня не хватало смелости. Вернее, я не мог побороть в себе хроническую застенчивость, которой природа меня наградила сверх всякой меры. За это я злился на себя. И я с каждым метром, с каждым шагом давал слово, что переборю этот недуг. И лишь только тогда отпала необходимость в его преодолении, когда мы вдруг оказались у ворот её дома.

– Ну вот, мы и пришли, – сообщила Люся и тоже вздохнула, словно, также как и я, находилась в состоянии единоборства со своим недугом.

…И теперь, уже этой ночью, я спросил:

– Люся, а ты почему так быстро ушла тогда?

Она ответила:

– Я очень сильно волновалась и боялась чего-то…

– Я тоже… – признался я. – А если бы я тебя тогда обнял, чтобы согреть?..

– Не знаю, – пожала она плечиком. – Я бы, наверное, не позволила.

– А сейчас?..

Люся лишь улыбнулась, и голубой свет глаз, искринки в них, меня обожгли. Я слегка потянул её за руку на себе, и она, засмеявшись, наклонилась. Поцеловала!

Я уронил её себе на грудь.

И нам стала жаркой эта лунная ночь. Согретая мной моя милая Людмила-Люся, моя Фея, моя Мечта. Девушка, которую я до сих пор не забыл. Даже в мыслях уже не надеясь когда-либо с ней встретиться. И вот… Она сама меня нашла, в далёком пригородном посёлке, на четвёртом этаже!

И какой же блаженной и радостной была эта ночь… Тот самый мой Май, только жаркий и нескончаемый…

Потом я рассказал ей, что я приходил к ней ещё раз на свидание.

– Правда?.. – удивилась она.

– Да. Но свидания не состоялось.

…В отличие от первой ночи, вторая оказалась прохладнее и такой же светлой. На небе стояла полная Луна. Но мне было одиноко и охватывало сильное волнение. Донимала дрожь откуда-то изнутри, из-под солнечного сплетения. И я никак не мог её унять. Хоть и был я на этот раз одет тепло, в пуловер, в ветровку, однако, как будто бы мёрз.

Ближе к полуночи к дому подъехал её отец на служебной ветеринарной машине УАЗ. Заметив приближение фар, мне пришлось отбежать через улочку и стать за соседним палисадником. Машина была с открытым кузовом, но с небольшой будкой в нём, стоящей у водительской кабины. Отец, местный ветеринар, поставил авто так неудачно, что закрыл окно, через которое я следил за девочкой.

И тогда я решил забраться в кузов, притаится в той будочке, в надежде увидеть Люсю в окно, может быть, помахать ей, или даже свистнуть. Это был последний вечер, и я твёрдо решил покончить со своим недугом. Хватит, натерпелись, то есть натомились!

Но проходили минуты, которые, казалось, растянулись на часы, а девочка в окно не выглянула. Лежала в пастели и читала книгу

В кузове было сено. Пышное, духмяное, мягкое. Я решил прилечь на него. И лёг специально так, чтобы козырёк будочки загораживал меня от лунного света. Луна стояла как раз над домом и слепила.

И, неожиданно, заснул. Словно провалился в какую-то яму. То ли в сене много было дурман-травы, то ли устал от томления.

Очнулся уже под утро. Вставал робкий рассвет. Но я, быть может, долго бы ещё спал, поскольку находился в глубоком безмятежном сне.

Но кому-то снятся сладкие сны, кому-то тревожные будни.

Разбудил меня хлопок водительской дверцы и вой стартера автомашины. Она завелась и стронулась с места.

О-ё… Я хотел сигануть через задний борт, но сельские дороги не избалованы асфальтом, и потому машину затрясло, как на огромном вибраторе, загремели борта. И сено оказалось самым безопасным местом в этом четырёхугольнике. И к тому же она ехала в том направлении, где находился домик моей тётушки.

И в самом деле – повезло. В это время на колхозной ферме шёл отёл, как мне позже пояснила тётушка. Она сама работала там дояркой. И отец Люси, подъехав к дому заведующего фермой, вышел из кабины и скрылся в воротах нашего соседа. Чем я и воспользовался…

– Ты бы знала, как я потом себя ругал!.. – воскликнул я.

Люся улыбнулась своей загадочной улыбкой и сказала:

– Не надо было прятаться от лунного света. Луна бы тебе не дала спать, – и призналась: – А я бы к тебе всё равно не вышла.

– Почему?..

– Я тоже тогда боялась лунного света.

– А сейчас?

– Нет. Я в нём живу.

– Я тоже хочу в нём жить!

– Нет. Только не сейчас. Сейчас мы можем лишь встречаться. Это всё, что нам может позволить Луна. Только ты не прячься от неё.

– Не буду.

И во мне вновь вспыхнули новые волны чувств. Я задыхался в них, стонал, возможно, плакал. А может, смеялся навзрыд. Но я в этот момент был неземным, обуян неземной страстью.

"Ты ещё придёшь ко мне?" – просил я мысленно.

Она так же мысленно ответила:

"Жди…"

…Я проснулся в полном блаженстве. В таком, в котором, наверное, никогда не был и буду ли впредь. Со мной была моя молодость, моя тайная, сокровенная мечта, которая всё-таки нашла меня на излёте лет, осчастливила меня. И я говорю ей: спасибо тебе, моё славное лунное создание!

И мне на ум пришли строчки, из которых я сплёл стихотворение:

А утром, как всегда. Хоть глаз не открывай.

Как будто в ад меня столкнули. Милый Рай! –

Ты был со мной всю ночь. Я молод был, красив…

Как быстро жизнь прошла. Спасибо ночь за Май!

А что, по-моему, неплохо получилось? Глядишь, так и поэтом стану.

Приходи почаще, Люся!..

Дубровские.

Прошло уже больше года, точнее один год три месяца и тринадцать дней. Кому как, а мне эти месяцы до сегодняшнего дня как наваждение или боль душевнобольного. Иногда я порывался обратиться к психиатру, или невропатологу, – кто там занимается настройкой нервов, души? Но останавливался. Тормозил на выходе из квартиры, из подъезда. А однажды, – в дверях поликлиники.

Я раньше не курил. Даже призирал курящих, особенно женщин. Я и Галку отучил от этой дряни. Начала баловаться; мол, все курят, жизнь тяжёлая, модно. Мол, мужчинам можно, а нам нельзя?.. Какая тут мода?!. Ну, какая в том польза? Какой смысл? Здоровья для?.. Так вряд ли. И что за самоубийцами гнаться? Хотят укоротить свой век – пусть курят.

У меня отчим, фронтовик, умер в пятьдесят от рака лёгких. Чадил всё, что под руку попадёт. Правда, последние лет пять придерживался только сигарет и семечками заедал. Все оправдывался, мол, с помощью семечек легче бросить курить. Так и не бросил. Отравил себя и отправил свои останки на съедение червям. Поди, они там, от его прокопчённого тлена, тоже поотравились. Но ему простительно, на фронте такого пережил, что другой и без курева мог бы давно крякнуть.

Мама моя не курит, и никогда не курила. И, слава Богу, живёт и на здоровье не жалуется. А поглядеть на тётю Клавдию, соседку нашу, подругу мамину… Лицо выцветшее, пошло преждевременными мелкими морщинами, хотя и зашпаклёвывает на день. Кашляет, а из пасти, то есть изо рта воняет, как из переполненной пепельницы. На моём дне рождении как-то полезла целоваться… Думал, угорю от такого аромата.

Так, к чему это я?.. А, да, что не курил я раньше. Да и выпивал тоже изредка. Теперь и курю, и выпиваю, тоску глушу видно. А тоска эта заела меня с того самого дня, как похоронили мы Галку…

За эти год и три месяца и тринадцать дней я кое-что узнал о её гибели. По крупицам, то там, то там собирал… Вначале всё выпытал у напарницы её, Вальки. Потом у хозяина ларька, где они работали на него. Позже через Димку, моего школьного товарища. Мы с ним почти в одно время с армии пришли. Он в милицию устроился работать, вначале в отделении, потом на участок по местожительства перевели. Так вот он кое-что тоже насобирал по этому делу. Ну и на тусовках выспрашивал – кто чего видел, или слышал? В общем, картинка складывалась, оставалось кое-какие мелочи ещё подсобрать, – и я этого фраерка найду. И без милиции. Следствие это дело уже в "глухари" перевели, – или как там у них нераскрытые дела называется? Так я сам его доведу до логического завершения. Объект уже прорисовывается. В деталях ещё кое-что уточню, и пойдёт этот жлобяра по той же траурной дорожке, вернее, поедет, как Галка. И я тоже всё сделаю также как он, по-тихому, и комар носа не подточит. Да и кому он будет нужен? Сейчас ментам не до него, в своих делах не разберутся. Мне нужно ещё день-два, от силы – неделю, чтобы убедиться, что это именно тот, кого следует мочить, а допрос я ему обязательно устрою, и ему жить останется с куний волосок.