Отрывок из книги
Bonjour, cher ami Arthur,
я потерялся во времени. Пишу тебе из будущего, которое никогда не наступит. Мои слова тебе – из сонных дней, из тягостных ночей, из тех времен, где только утро дарит слабую надежду, что голос говорящих правду будет услышан. Из времени того, где презираются симфонии стихов, где правят пустота и молчание мертвых языков, и их пособники – слепые диалекты с раскрашенными шутовскими лицами. Все также беспощадны и пафосны рифмоплеты, и скоморохи, и их учителя, мнящие себя великими мастерами слова. Видят ли они грязь на своих костюмах, поэты и критики в белоснежных пальто, напялившие на шеи ордена из красивых бессмысленных слов… Ценители словесности бормочут: как символична речь, как экспрессивен слог! А сами брезгливо морщат носы и отворачивают лица от той четкой и устрашающей их чахлое воображение картины поэзии, которую ты им преподнес… Да что тебе их проклятия, насмешливый мальчишка, бунтовщик! Ты просто развернул зеркала времени, и в них отражаются они сами, их лица, скрытые масками приличия. И не твои откровенные слова, поражающие недетской дерзостью страшат их, а их собственные рожи. Никогда не просил ты милостыни у черноголовых галок, не равным был ты среди них, существующих и сейчас, тех, которых не коснулась призма времени, не живых и не мертвых трусливых крикунов. Пугает птиц галдящих одно присутствие хищника, страшит их то, что их добропорядочный быт рушится под жестокими (но так ли они жестоки?) отражениями прекрасной действительности в грязи и ликах смерти. Что называется «адом»? Детская страшная сказка невообразима и смешна… Те мифические зазеркалья, которыми пугают грешников, огонь геенны, котлы и сковороды – чем не кухня для пожирателей душ! Да и кто они, эти заблудшие души, кто удостоится чести увидеть их – лишь чернокнижник и колдун или несчастный одинокий ребенок на старой мельнице? Перемелют время ее жернова, и опустеет она без твоих молитв и снов… Но нет тебя среди мертвецов, хоть в далеком Шарлевиле есть обелиск с твоим именем. А в Париже установлен памятник тебе, но, на мой взгляд, он уродлив. Твой настоящий памятник – это разбитый остов корабля, того, опьяненного морем отчаяния, обветренного одиночеством. Те, кто жив сейчас и знаком с тобой, не шлют тебе проклятий, лишь благодарность и поклон. О, как мучительно сложны твои тексты для переводчиков! И сколько заплат цензоров наложено на твои стихи! Я плакал с твоим дождем, бродил по парижским тропам, плыл пьяным кораблем и озарен твоими озареньями! Сегодня флаги так же гордо развеваются над современными кораблями и над зданиями посольств различных стран, гордящихся своими несуществующими различиями. И так же ужасны взгляды мертвецов-понтонов! Скажи мне, стал ли той самой маленькой лодкой в руках ребенка?.. Какими только эпитетами не «наградили» тебя за сто пятьдесят лет! Безбожник, падший ангел, наследник декаданса! Церковные пастыри крестили бы тебя вослед и призывали бы изгонять бесов из несчастного грешника… Но Бога видел ты в своих «Озарениях» и каялся перед ним… Я знаю, что в приступе отчаянной боли ты сжег свои рукописи. Бумага сгорела, рассыпались пеплом чернила… Хотел ты, верно, убежать. И убежал… Как твой корабль – в мятущиеся бури жизни. Но голос твой звучит и сейчас, отзывается в сердцах живых набатом. Ты замолчал. Но колокол звучит так громко, что его не перекричать и не заставить замолчать. А если он и замолчит, то обязательно придет другой звонарь. В пространстве вечности язык един! Dans l’espace de l’éternité, chacun parle la même langue!
.....
Обнимаю тебя, моя тоска, поднимемся же над серым городом, над своей проклятой белой аллеей, где замирал я в страхе, над своими безудержно счастливыми кошмарами, преследующими меня и ночью, и днем. Прощай, гармония и страсть моих страданий. Мое мирное существование исчезло внезапно, обескураженный и жалкий, я силюсь понять смысл простейших слов. Как нежно нужно касаться тела чужого языка, чтобы не поранить его… Казалось мне, что небо плачет, сожалея о людских страстях, но нет – в тебе самом рыдает сердце… Дитя природы, обереги твои никого не спасут. Мир перевернулся. И перестал быть прекрасным. Здесь каждый – бесконечно одинок. И вязнет в холоде сугробов еще не выпавшего снега, над нежностью опавших лепестков. Кто я – открытие, прозрение? Душа нема в моменте страха тела. И все вокруг, казалось, говорит. Нет чувств, одно осталось – гнетущая масштабами действительность, театр теней, мой иллюзорный дом. Голос внутри пищал, хрипел и кричал, складывал слова в затертые рифмы: стань тем, кем ты никогда еще не был, с кем ты не рос, не ел незрелых яблок, не разбивал коленей и не делился первым детским горем, тем, кто сможет вдохновлять и пробуждать чувства в других, бери и береги его – предназначение поэта. Мир, созданный живыми, – жив, разумен и приветлив. Мир, существующий извне, – твой равнодушный враг.
Друзья, листатели страниц моих, швыряли как объедки свои вердикты: «Красиво. Прекрасно. Но непонятно. Для кого это написано?» Я злился. Мне-то казалось, что все ясно, как день. Кричащий в гулкость пустоты, пространство без дыхания и смысла, тебе в ответ – ни отзвука, ни шепота, лишь эхо. Страшна личина немоты в кошмарном сне и также страшен крик в пустоты, когда глаза людские глядят сквозь тебя. Ржавеют струны душ. Людская одинаковая суть: страдать вместе, рыдать вместе – это облегчает горе, делить друг с другом свое нехитрое счастье – и оно станет огромным. С ужасом или тайным страхом в сердце ждать смерть, за которой, по слухам, нам всем станет хуже в случае попадания в ад, или мы станем счастливыми хозяевами рая – и другого не дано… Надо сказать, моя вера в Бога, рай и ад ограничивалась мысленной молитвой в часы особой грусти да посещением церкви по праздникам. Поэтому никакие религиозные «сказки» не трогали меня. Я побывал в «аду» Рембо. Чем счастлив он, художник, музыкант, поэт – тот, кому довелось касаться душ, этих хрупких невидимых свечений, смотреть на мир не своими глазами, кричать не о своей страдальческой натуре, политике и страхе перед неведомым «адом», а видеть за всех, слышать за всех, как Бог? О, посмотрите, я страдаю, я страшусь зимы. Меня предал друг, я расстался с любимым человеком… А вот и красивый осенний парк. Смотрите, я грущу об ушедшем лете! Насмешливые личные трагизмы с усмешкой роятся в голове, затмевая изнанку жизни и настоящее горе – смерть ничего не успевшего существа. Трагедия и боль от сознания присутствия смерти невыносима, да и не все могут перенести ее. Она – непобедимый воин, охраняющий некую границу миров. Ее нельзя уничтожить ни тысячами слов, ни мольбой, ни оружием. Ее можно только преодолеть, как вершину. Пережить жизнь. Жизнь прожить – трудно, а пережить – подчас невозможно. Да кто я, собственно, такой, чтобы рассуждать о таких вещах? Необразованный умник, возомнивший о себе невесть что, несчастный выкормыш городских окраин, честный маленький гражданин, считающий себя закономерной частью окружающего мира, его (несомненно!) важной функцией, лежу гордым камешком, выполняю работу винтика огромной системы молча. По ночам пишу отточенные непонятной грустью стихи и складываю бережно в стопки, сохраняю файлы, иногда любуюсь и перечитываю. Для души. Своей, чужой – неважно… А отражать свет неба оставьте гениям, я всего лишь рифмоплет и ничтожество – такие мысли уничтожали меня медленно и верно, заливая черной акварелью разноцветные пейзажи моих стихов. Со стороны казалось, наверное, что я схожу с ума. И, вероятно, так и было на самом деле. Та, то ли снежная, то ли теплая, засыпанная яблоневым цветом аллея в один момент превратилась в пыльную промерзшую ухабистую дорогу, по краям которой торчали корявые деревья с голыми ветвями. Дорога в никуда, без конца. Весь этот слезливый милый мир строителей счастья и хождения под ручку с любимой подругой по ухоженным тропкам рухнул в одночасье. Чем больше я тонул в Рембо, тем холоднее становился воздух вокруг. Он так непринужденно, как некий древний молодой полубог, поднявшийся над землей, говорил о мире, охватывая его весь, до мелочей, нечеловеческим взглядом. Чувство, похожее на стыд, недоуменно глядело на меня со страниц. Так иногда среди красивых картинок и пасторальных пейзажей мелькают фантастические и ужасные изображения смерти, ада, мертвецов, затонувших кораблей, разоренных городов, руин и чудовищ. «Боже правый, да они сумасшедшие!» – часто думал я об авторах таких картин. Что заставляет их выставлять мир в черном свете, неужели те самые герои с кровавыми оскалами? Может быть, в кошмарах видятся им эти картины? Танцы висельников – чем не возвышенная тема для поэта… Неужто наяву ты видел их, висящих и лежащих мертвецов, что дергались в безумной пляске, подпевая смерти?
.....
