Читать книгу Отражения. Сборник рассказов - Елена Исаева - Страница 1

Самолет Василь Егорыч

Самолет звали Василь Егорычем. Он был немолод… Честно говоря, он был стар.

Последние пять лет Василь Егорыч стоял на самом дальнем краю взлетного поля межпоселкового аэродромчика. С этого поля он больше тридцати лет взлетал опылять посевы окрестных деревух. Еще раньше, до деревенского аэродрома, они с пилотом Андреем Кузьмичом пять лет перевозили пассажиров между тремя соседними областями. Они бы, может быть, и по сей день опыляли поля, раз в неделю привозили почту, по необходимости – врача из области, если бы тихий Кузьмич после быстрой смерти жены и заграничного убытия сына внезапно не запил и не замерз в первые ноябрьские морозы на крыльце осиротевшего своего дома. Отпели-похоронили Кузьмича тихо, с неделю пообсуждали непонятную радостную улыбку, которая не сошла с побелевшего расправившегося лица и в гробу, да и занялись своими делами.

Зиму Василь Егорыч еще держался, хоть и сильно тосковал. А к апрелю понял, что про него забыли, как и про пилота Кузьмича. И самолет впал в спячку. Поначалу, первый год, он еще выныривал из ржавого сна, если слышал рядом человека, поскрипывал полуоткрытой дверью, постукивал чем-то металлическим внутри. Во вторую зиму Василь Егорыч уснул глубоко, смертно.

Деревня в трех километрах от взлетного поля, где беспробудно спал Василь Егорыч, называлась несколько загадочно – Большие Козы. Это притом, что ни больших, ни малых коз тут отродясь не бывало. Было аккуратное дружное стадо небольших тощих в спине и приятно-округлых в вымени молочных коров, пара громадных оголтелых, как будто вечно подвыпивших, красно-черных быков, по пригоршне кур на каждый двор, колхозно-фермерский свинарник с бело-розовым чистеньким и визгливым населением, и гордость фермера Полосухина – белый орловский рысак Князь.

Колхозный мор, прокатившийся в недоброй памяти девяностые, большекозовского «Рассвета» почти и не коснулся. Как-то дружно на месте колхоза выросло фермерское хозяйство и бодро пошло скупать все видимые в окрестностях земли. Потом, крепко подумав, фермер Полосухин таки понял, что большой и слишком сытный кусок может в горле застрять, и шустро уступил по выгодной цене добрый шмат земли свежеорганизованному садоводческому товариществу с наследственно-романтическим именем «Заря». Несмотря на удаленность от областного центра (а, может быть, и благодаря ей), нарезанные «Зарей» садовые участки разошлись по только-только начавшим обновляться русским как горячие пирожки с повидлом.

В ту пору Василь Егорыч еще блистал фюзеляжем, а пилот Кузьмич по воскресеньям разрешал сыну Вовке сесть за штурвал… Все еще было. А потом перестало быть. И остался только ржавый сон, медленно перетекающий в смерть.

Василь Егорычу не снилось небо. Никогда-никогда… От этого он сильно мучился даже в забытьи. Ему снился Кузьмич, маленький рыжий Вовка, взрослый рыжий Вовка, снились поля и шлейф удобрений, выпадающий по команде пилота на эти поля, снилась врачиха Сонечка, которая так приятно пахла эфиром и в крошечный васильегорычев салончик всегда входила в белом шуршащем халатике, вся такая промытая, свежая, как новорожденный поросенок, которого они с Кузьмичем однажды перевозили в район к ветеринару. Василь Егорыч тогда сильно нервничал… поросенок слабенько повизгивал, свинарка Маруся ревмя ревела от жалости к породистому слабенькому заморышу. Поросенок и Маруся тоже снились. А вот небо – никогда.

А еще с лётных времен Василь Егорыч очень не любил гроз. Честно говоря, он их боялся. Когда сверкало, грохотало и впивалось в землю электричеством, Василь Егорыч вздрагивал всей электропроводкой, норовил втянуть шасси. Поэтому летом самолет умирал медленней, спячка становилась более хрупкой… И если начиналась гроза, Василь Егорыч всплывал замедленным сознанием к самой поверхности керосиновой пленки, отделяющей его от жизни, и забыто вздрагивал и пожимался, роняя под себя лохмотья старой краски и хлопушки ржавчины.

За пять нелётных лет взлетное поле заросло травой. В июне на взлетный теперь уже луг приходил фермер Полосухин с двумя изредка пьющими мужиками и за три дня выкашивал его начисто. Сено шло на прокорм Князю. Василь Егорыч чутко прислушивался к свисту литовок, редким дневным и долгим ночным разговорам, вспоминал Князя нескладным пепельным жеребенком, почему-то жалел его и ждал грозы.

Он чуял ее приближение раньше собак, людей и кур. Электропроводка вдруг начинала лениво и мелко искрить, в почти пустом баке становилось как-то неуютно и вязко. Василь Егорыч отчаянно хотел проснуться и укрыться под полуразрушенным деревянным навесом на противоположном краю поля. Но проснуться он не мог и только поскрипывал дверью, изредка безопасно посверкивал проводами.

А потом падала гроза.

Этим летом всё было так же, как прошлым, позапрошлым и позапозапрошлым… Так, да не совсем. У Василь Егорыча случился Гость. Мало того, Гость заговорил с Василь Егорычем. Правда, назвал он его безлично-уменьшительно «самолётиком». Сначала Гость сказал восторженным шепотом: «Ух ты-ы-ы! Самолётик!» Василь Егорыч вздрогнул и напрягся. Босые ноги протопали по ступенькам, теплая ладошка потянула скрипнувшую дверь. И кто-то маленький быстро взобрался в кресло пилота. Следующим словом было: «Настоящий!» Василь Егорыч хмыкнул во сне и впервые за пять лет подумал словами «Да уж известное дело – не игрушка…»

Гость ерзал в истертом кресле, гладил облупившийся штурвал, трогал маленькими горячими пальцами приборы и тумблеры – осторожно, боясь поранить такой хрупкий от старости и перепадов температуры самолет. А потом Гостя прорвало.

– Давай с тобой поиграем, самолетик?! Давай, как будто война, а я летчик, а ты… а ты… а ты – «Ястребок», а?

Василь Егорыч от неожиданности почти проснулся. Ну кто сейчас помнит про «Ястребки», скажите на милость? А Гость между тем продолжал:

– И мы с тобой отправлены маршалом Жуковым на боевое задание! Мы полетим на разведку в тыл к фашистам! Мы должны узнать их секретные планы про наступление и еще… и еще сбросить на парашюте рацию нашим партизанам.

Василь Егорыч занервничал. Он был трудяга Ан-2, «Кукурузник»… он не мог в тыл к фашистам… Рацию выбрасывать? На парашюте??.. Василь Егорыч точно знал, что у него нет парашюта. Может быть, у Гостя есть? Ну хорошо, допустим, есть. Но к каким фашистам?.. В какой тыл? Какие партизаны? Василь Егорыч почувствовал, что он сейчас либо сойдет со всего своего оставшегося ума, либо проснется. Просыпаться было страшновато.

Спасение пришло неожиданно. Совсем рядом раздался встревоженный женский голос:

– Комарик!.. Комарик, ты куда подевался?

Гость рассерженно забормотал:

– Ну сколько раз повторять, никакой я не комарик. Я – Макар, – и уже громче, – Чего раскричалась? Тут я, тут…

Босые пятки простучали по полу, потом по ступенькам, дверь скрипнула и закрылась. Женщина тихо и укоризненно выговаривала Макару:

– Ты вот только подумай, как мы с папой будем жить, если ты потеряешься?

– Да куда я потеряюсь, ма?

– А вдруг ты заблудишься? – Комарик презрительно хмыкнул. – А вдруг тебя укусит змея? Да мало ли что… Мы же договорились, что ты не будешь от меня убегать…

Голоса удалялись и вскоре стихли.

Василь Егорыч понял, что проснулся.

Над Большими Козами, над деревенским аэродромом, над районным и областным центром стояла душная ночь. С востока шла гроза. Туча, проглатывая куски звездного неба, добралась до почти полной луны, проглотила и её. В предгрозовом безветрии отчетливо слышался короткий треск разрядов в электропроводке неспящего Василь Егорыча. Скрипнуло и слабо провернулось маленькое колесо под хвостом самолета. Стукнула дверь. Василь Егорыч отчаянно пытался сдвинуться с места. Но полуразвалившийся навес на противоположном краю поля был все так же недосягаем. Колеса шасси Василь Егорыча увязли в земле, заросли травой, запутались в ней безнадежно. Сильный и резкий порыв ветра заставил самолет затаиться и затихнуть. Еще раз жалобно скрипнуло заднее колесико, стукнула, пытаясь плотнее закрыться, дверь. Если бы у Василь Егорыча были глаза, он бы их зажмурил, если бы у него были руки, он бы прикрыл ими голову… Но ведь и головы, в общепринятом смысле слова, у него тоже не было. Ветер толкнул самолет в левый бок, под самое крыло. Василь Егорыч от неожиданности издал резкий, какой-то куриный звук. Искры из проводки посыпались фейерверком. Ветер подкрался и толкнул Василь Егорыча в правый беззащитный бок, опять под крыло. Корпус самолета вздрогнул и накренился влево. Освободившееся от травяного плена правое шасси дернулось, колесо со скрипом вращалось под порывом ветра. Со скрежетом проползла по металлу и сочно упала в грязь лестница, приставленная к правому боку, громко захлопнулась дверь. Большие тяжелые капли ударили в стекло, забарабанили, всё быстрее и быстрее, по крыльям. У Василь Егорыча случилась паника. Ему очень хотелось бежать по взлетному полю. Бежать все быстрее и быстрее, реветь мотором, рубить податливый воздух четырехлопастным винтом, вздрагивать от напряжения и радости, а потом сильно толкнуть колесами землю, прыгнуть вверх, поймать двойными, неуклюжими на первый взгляд, крыльями воздушный поток и взлететь прямо в черное грохочущее небо, навстречу такой страшной грозе. И пусть уже все сразу закончится… Оказывается, Василь Егорыч очень устал бояться и устал быть один и зимой, и летом. Василь Егорыч устал долго умирать.

Дождь лил сплошной стеной, земля под брюхом самолета быстро напитывалась водой и раскисала. Василь Егорыч потянул левое шасси и чуть не завалился вправо, – колесо с влажным чмоком освободилось от земли и корней размокшей травы. «Свободен» – подумал Василь Егорыч, – «а толку? Куда я без Кузьмича? Или без Вовки на худой конец… Сам-то я не взлечу». А ветер толкал сильно и резко прямо под малые хвостовые лопасти, под крылья, толкал и бил дождем. И Василь Егорыч сдался. Он перестал цепляться старой потрескавшейся резиной за размочаленную землю, вздохнул, подумал что-то вроде «будь, что будет» и позволил ветру катить себя вперед.

Радость от движения была такой острой и неожиданной, что Василь Егорыч забыл бояться. Проводка уже не искрила, и совсем не хотелось зажмуривать несуществующие глаза. Василь Егорыч незаметно подставил под порыв ветра левое крыло и ветер послушно развернул его вправо, лопасти винта вращались и разбрасывали в стороны потоки воды с неба. «Вот бы Комарика сейчас в кабину» – неожиданно вспомнил Василь Егорыч о своем госте, – «ему бы понравилось. Ух как он бы сейчас верещал!» И самолет подставил под ветер правое крыло, чуть присел на левое шасси и плавно завернул влево. О спасительном навесе он уже совсем не думал. Ему было весело и молодо, как много-много лет назад, когда они с Андреем Кузьмичом впервые попали под ливень перед самым заходом на посадку. Василь Егорыч тогда специально пробежал «восьмеркой» по мокрой взлётке, пассажиры испуганно пискнули, а Кузьмич строго сказал: «Но-но! Ты мне тут не балуй!» – как будто лошадь одёрнул.

И тут загрохотало. Огромные небесные камни ворочались и пересыпались прямо над взлетным полем, по которому самозабвенно катил, выписывая круги и восьмерки, старенький Василь Егорыч. Синяя хвостатая молния с хрустом ударила где-то за лесом, в Больших Козах. Камни в небе опять стали переваливаться и грохотать, набирая силы для разряда. Вторая молния расколола темноту и дождь и впилась в землю на самом краю поля. Василь Егорыч неожиданно понял: «Как же это красиво! Светящийся разряд…» И тут третья молния ударила прямо в васильегорычеву спину.

Самолет остановился. Электрические разряды метались, текли по стальному корпусу. «Ну вот сейчас я умру» – подумал Василь Егорыч. И почувствовал короткое и острое сожаление. В кабине вдруг включилась рация, зашипела, забормотала на чужом языке. Судорожно подергиваясь, скрипела хвостовая лопасть. Смерти всё не было.

Вместо смерти Василь Егорыч вдруг почувствовал острый запах мокрой смятой травы. И услышал паническое лошадиное ржание.

На поле вылетел взмыленный, заляпанный грязью по самое брюхо, Князь. В отблеске дальнего разряда молнии Василь Егорыч увидел скошенные, налитые кровью, безумные глаза коня. Князь носился по полю, увязая в размокшей земле по бабки, с трудом выдергивая из грязи тонкие длинные ноги, и истерично ржал. Василь Егорыч подумал-подумал и двинулся к перепуганному аристократу.

Увидев самолет, медленно катящийся навстречу, Князь резко осел на задние ноги, попятился, захрапел. Василь Егорыч тихонько успокаивающе поурчал мотором и остановился в трех метрах от коня. «Ишь ты… как грозы испугался. И как же он один так далеко от конюшни оказался?» – подумал Василь Егорыч и еще на метр катнулся навстречу Князю. «В конюшню ударила молния. Я выбил дверь и ускакал». Это была лошадиная мысль. Василь Егорыч удивился, сосредоточился и подумал уже целенаправленно: «А ты не бойся теперь. Ты ж не один. Вместе мы грозу переждем. В меня сегодня тоже молния попала, и ничего, как новенький» – и самолет еще немного продвинулся навстречу конику. Князь поочередно выдернул задние увязшие ноги и сделал два осторожных шажка… потом еще два. И остановился рядом с Василь Егорычем. «Я тебя помню» – подумал Князь. – «Хозяин приводил меня на это поле, когда я был совсем маленький… давно…». «Точно» – ответил самолет. Князь подумал: «Ты тёплый. Можно, я к тебе прислонюсь?» «Да сколько хочешь!» – отозвался Василь Егорыч и плотнее уперся в скользкую землю колесами. Вздрагивающий конский бок прислонился к облупленному фюзеляжу. Гроза укатилась на запад. Сыпал мелкий теплый дождь. Князь, вздрагивая тонкой шкурой, дремал, время от времени долгоного переступая по жирной грязи.

Утром на поле пришел фермер Полосухин с племянником Макаром (домашние звали пацанёнка Комариком из-за его детской привычки менять местами буквы в словах). Они долго молча смотрели на странную картину – стоящий прямо посреди поля, стальным блеском в утреннем солнце блестящий самолет, с которого напрочь облезла вся краска, и Князь, прислонивший большую белую голову к самолетному боку между плоскостями крыла.

– Видишь как… – многозначительно и невнятно высказался фермер Полосухин. – Грозой его напугало.

– Кого? Самолет? – понимающе поинтересовался Макар.

– Какой самолет? – медленно удивился фермер, – Князя. Князюшку моего грозой напугало. Молния прямо рядом с конюшней шарахнула, он и утёк. Всю ночь мыкался по округе.

– Ага. А потом его самолет спас.

Полосухин задумчиво поскреб черную недельную щетину на круглых щеках, посмотрел сверху на льняную макушку племянника и пробурчал:

– Фантазер ты, Комарик…

Князь пошевелил бархатными ушами и призывно заржал, услышав родной хозяйский голос.

Двое в октябре

10, пятница, вечер

Медсестра в розовой форме, похожая на долгоногую египетскую кошку, заменила пластырь, еще раз протерла её спину, подмышки и голову, выключила верхний свет и ушла, тихо затворив за собой дверь.

Через несколько минут пластырь начал действовать, боль свернулась внизу позвоночника, согрелась и почти утихла. Её боль была негромкой. Ещё боль была умной, с ней можно было разговаривать, уговаривать, убаюкивать. Но с каждым днем, с каждой ночью боль становилась коварней. Стоило порадоваться ее отсутствию, как она поднималась на лапы и начинала весело бегать по телу. Через пару часов веселья горячие, острые коготки уже не царапали, а жестко и страстно впивались в то, что когда-то было ее телом. Тогда приходила медсестра, приклеивала волшебный пластырь, и боль снова становилась ручной и вялой.

Она задремала. Вернулся апрель, разноцветный, как в детстве Шуршал, звенел, пиликал. Добрая волна покачивала и уносила на середину реки. Боль, слегка впившись в позвоночник, сонно наблюдала за несущим течением.

Снова щелкнула дверь. Нехотя выныривая из теплой дрёмы, она открыла глаза.

И мгновенно проснулась.

В дверях, сверкая потемневшими глазами на бледном опрокинутом лице, стоял Вазген. Она зажмурилась. Желтые и зеленые звездочки мельтешили под веками. Она быстро собралась с духом и хрипло сказала:

– Не, Фосген, на твой стол мне еще не сегодня, – и улыбнулась.

Вазген ласково оскалился в ответ, буркнул:

– Обойдешься, – и оказался возле кровати. – Нет совести вообще, да?

– Да, – привычно согласилась она, – нету. Ты откуда взялся?

– Молчи, женщина. Не твое дело, – и схватил за пульс, и попытался оттянуть нижнее веко.

– Отстань. Я еще не достаточно остыла. Кто тебе сказал?

– Семенов.

– Трепло какое, однако. Когда?

– Да вот… Час назад.

Она уважительно помолчала. Но не удержалась и съехидничала:

– Скорый ты на помощь, друг-анатом.

Вазген быстро поморгал прямыми колючими ресницами и невесело усмехнулся.

– Слушай, а за что ты так со мной?

Она помолчала, собралась с силами и… еще помолчала.

– Я «не за что», Вазген Ашотыч, я «для чего»…

– Не человек я, да? Не могла сама сказать, да? Ты не ёж, слушай, да? Ты ехидна.

– Вась… Давай не сейчас, ладно?

– Ёжик, – Вазген опять быстро поморгал и дернул носом, – а ты дура.

– Ага. Ты надолго?

И Вазген ответил:

– До конца…

Ночь была сложной. Боль оставалась вялой и сонной, но не получалась дышать. Она то и дело проваливалась в испуганно-черное, судорожно хватала Вазгена за пальцы и выныривала после дозы эуфиллина с преднизолоном, захлебываясь воздухом. После третьего провала она придушенно попросила:

– Отпусти меня, Вась…

– Ага. Сейчас. Обязательно, – и подышал ей в затылок.

Четвертого погружения не было.

11, суббота

Утром Вазген пошуршал ладонями по щетинистым щекам, реквизировал пузырек с жидким мылом и ушел искать бритву. Пришла утренняя сестра, начала осторожно умывать ее. Но тут вернулся выбритый Вазген и принялся мешать.