Читать книгу Иду на урок. Повесть о современной школе - Елена Михайловна Басалаева - Страница 1

Кто в учениках не бывал, тот учителем не будет

Римский философ Боэций

Глава 1. КАК Я СТАЛА ГОРОДСКОЙ

1

Мама очень хотела сделать меня логопедом. Прямо загорелась этим желанием, когда Сергеевна, её старая знакомая из Стрелки, стала рассказывать про свою дочку: и работает-то она до обеда, и учеников мало, и зарплата чуть ли не директорская. Отчим, когда услышал, тоже стал поддакивать, хотя раньше советовал всё-таки лучше податься на врача:

– У нас терапевт получает полтинник с лишним, так не вижу, что урабатывается. Ну, а логопедом, поди ещё проще: сиди и детям язык показывай. Если у нас в садике или школе место есть, то всегда можно сюда вернуться.

– Или в городе пускай остаётся. Закрепится там, замуж выйдет… – у мамы были немного другие мечты. – А профессия хорошая, как раз для таких терпеливых, как Настька.

Я слушала их, как обычно, не споря: всё равно не переубедишь. Но в душе понимала, что они сильно переоценивают мою терпеливость. Да, я могла часами ковыряться на грядках, перебирать вёдра смородины, без напоминаний убирала в стайке за курами и кроликами, – но это потому, что понимала: Маринка с Пашей ещё мелкие, бабушка старая, и, кроме меня, больше некому помогать. За уроками я всегда сидела долго, и мама думала, что я тщательно делаю всю домашку, но на самом деле я расправлялась с ней за полчаса, а потом просто читала то, что было интересно.

А интересны мне были биология и литература. Биологичка, которую мы с одноклассниками звали просто Зоя, и русичка Борисовна одно время даже ревновали меня друг к другу. Я ходила и в эколого-краеведческий кружок, и в литературную студию. В кружке мы и составляли гербарий, и смотрели в микроскоп на всяких инфузорий, и делали для жителей Новоангарска плакаты с призывом беречь природу (хотя мусор с берегов Ангары всё равно приходилось убирать нам самим). Но меня в биологии больше всего волновал фундаментальный вопрос: откуда всё появилось? Когда нам в десятом классе рассказали про первичный бульон, ещё долго, зачерпывая ложку супа, я представляла, как в древнем океане длинные молекулы белков сворачивались в шарики, притягивали к себе воду и жиры, и становились протоорганизмами. А потом Зоя призналась, что опаринская теория бульона уже устарела, и современные учёные думают, что жизнь зародилась не в первобытном супе, а в грязевых котлах вулканов. А, может быть, и где-то ещё.

Эта неопределённость почему-то сильно расстроила меня. Оказалось, что на свой главный вопрос биология не даёт ответа. Литература была уверенней, и в одиннадцатом классе я окончательно прилепилась к Борисовне. Она не сомневалась в том, что Достоевский дал ответ – даже несколько ответов – на то, кто такой человек и зачем он живёт. Учительница убеждала меня, что я обязательно полюблю «Братьев Карамазовых», но настоятельно советовала не читать их раньше, чем мне исполнится двадцать лет.

– А Бунина ты вообще поймёшь не раньше пятидесяти, – грустно улыбалась Борисовна, покачивая головой.

Я сильно привязалась к ней за последний год школы. С виду она была обыкновенной поселковой тёткой, как моя мама или наши соседки: держала кур, гусей и кроликов, раз в месяц ходила в парикмахерскую краситься в неизменный тёмно-рыжий цвет, в выходные смотрела слезливые фильмы по каналу «Россия-1». Муж у неё работал в ГОКе, как почти все мужики из нашего Новоангарска, умеренно выпивал и ловил рыбу сетями. Но, когда Борисовна говорила о литературе, она преображалась. Она становилась существом из другого мира. Хотя, как я понимаю, Борисовна отчасти им и являлась. Когда она была молодой, они с учениками ходили в палаточные походы, читали у костра стихи и пели песни под гитару. Сейчас всё это казалось странным. Слушать и смотреть что хочешь теперь можно было по интернету (кабель у нас проложили пару лет назад), палаток и ночёвок в полевых условиях мои одноклассники вообще не понимали. А я немного завидовала старым ученикам Борисовны и думала о том, что, наверное, родилась не в своё время.

– Людмила Борисовна, – сказала я ей на выпускном ближе к утру, когда музыка стихла и все стали потихоньку расходиться, – я хочу стать как вы, учителем.

– Не дай Бог, – устало выдохнула она.

А через несколько секунд возразила сама себе:

– Хотя у тебя получится…

В городе я подала документы на два факультета пединститута: на филологию и, как уговаривали мать с отчимом, на логопеда-олигофренопедагога. В приёмной, где брали логопедов, сидели парень с девушкой, оба в шортах и футболке. Я очень удивилась, что они так одеваются в стенах университета и, наверное, посмотрела на них с осуждением, потому что эти принимающие сказали:

– Вы уверены, что хотите к нам?

– Совсем нет, – ответила я.

– Да, подумайте ещё, потому что к нам поступить легко, а учиться трудно.

Через несколько дней я забрала оттуда документы. На филфаке устный экзамен прошёл на ура. Я уже была уверена, что поступлю, и спокойно ждала, когда вывесят списки, как вдруг в город неожиданно приехала мама. Идея моего поступления на филфак пединститута вдруг показалась ей ужасной:

– Ты знаешь, что про пединститут люди-то говорят? – кричала она, уже как-то упустив из виду, что логопедический факультет находится в этих же стенах. – Да его в народе зовут – ликбез! Говорят, что туда только те поступают, кто больше никуда не смог пройти! А знаешь, сколько ты после него будешь получать?

Я оставалась невозмутима: с самого детства привыкла к таким взбрыкам от мамы. Вечно наслушается кого-то и впадает в истерику.

– Не знаю, – ответила я. – А тебе-то кто сказал?

Мама растерялась:

– Как кто? Семёновы, у них же дочка в педе учится… Но хотя бы на математике… Женщины тут около общежития разные…

Я решила следовать своей обычной тактике: согласиться, а потом сделать всё по-своему. Подавая документы в госуниверситет (тоже, конечно, на филфак), я спросила у приёмной комиссии главное:

– Скажите, пожалуйста, а после вашего факультета я смогу работать учителем?

Молодая женщина в строгом костюме уверенно ответила мне:

– С руками оторвут!

– Тогда зачисляйте меня, – я протянула ей результаты ЕГЭ.

2

Списки поступивших вывесили первого августа. Когда я увидела свою фамилию – Инякина – среди тех, кто прошёл на бюджет, то радости почему-то не было. Было простое чувство: совершается то, что должно совершаться. А ещё усталость от шумного, суматошного города, и желание поскорее вернуться домой.

Мама была не слишком довольна моим поступлением, но перед людьми, как положено, хвасталась:

– Настька поступила на вышку. В городе, наверное, останется. Сможет статьи в интернет писать, отзывы на фильмы оставлять, или на радио работать. Или даже в телевизор попадёт, журналисткой будет!

Отчим (я всегда звала его дядя Лёша) принял новость о том, что я поступила на другой факультет, куда спокойнее. Главное, поступила – и хорошо. Сам он несколько лет работал в ГОКе фрезеровщиком четвёртого разряда, и считал, что главное – иметь стабильную работу с нормальным доходом и официальным трудоустройством, чтобы уверенно смотреть в завтрашний день. И спорить с ним, в общем-то, было не о чем. С тех пор, как мама сошлась с дядей Лёшей, мы стали жить намного лучше: сделали дома ремонт, купили моторку и трактор, обзавелись мебелью и даже за одеждой стали ездить не в свой магазин, а в Енисейск. На людях мать всегда хвалила мужа и говорила, что цены ему нет. Да его и вправду было не в чем упрекнуть: не пьёт, работает, заботится о ней – чего ещё надо? Честно говоря, объективно он был лучше моего родного папы, которого убили в пьяной драке, когда мне шёл десятый год, а Маринке – шестой. Ко мне и сестре дядя Лёша относился хорошо, и постепенно я начала к нему тянуться. Но тут как раз родился Киря, долгожданный первый сын у отчима, да и у мамы, и вся любовь, как полагается, досталась ему, младшему.

Все, кто вместе со мной окончил одиннадцатый класс, поступили – одни в Енисейский колледж, другие в красноярские техникумы и вузы. Самые амбициозные пошли в аэрокосмическую академию на заочку или на платку, потому что (по их словам) проскочить на бюджет в год нашего выпуска было практически нереально. Я поздравила с поступлением всех, кто тоже приехал домой на остаток лета и, честно говоря, хотела, чтобы кто-нибудь из ребят искренне порадовался за меня. Но друзей как таковых в классе у меня никогда не было, поэтому пришлось услышать только стандартные вежливые слова. Я училась хорошо, меня уважали, просили списать и не задирали, но всю дорогу считали слегка не от мира сего.

Конечно, я заглянула в школу к своим учителям. Борисовна и Зоя поздравляли меня, но даже в их приветливых словах мне слышалось какое-то недоверие, будто они сомневались, что я в самом деле стану их коллегой. Школа была пустая, гулкая, остро пахла краской. Пройдя по пустым коридорам, я впервые со всей отчётливостью поняла, что больше сюда не вернусь, и от этой мысли захотелось плакать.

Легко мне было только с детьми. Маринке исполнилось уже тринадцать, она корчила из себя взрослую, а Кириллу было только шесть, и он ещё не вполне понимал, что скоро я уеду из дома на долгих четыре года. Погода стояла жаркая, я бегала на речку вместе с ним и другими ребятишками, брызгалась с ними, купалась, плавала в лодке до острова. Ходила с ними за лесной смородиной, за прячущимися в высокой крапиве шампиньонами.

– Одних шпиёнов принесла. Что с ими делать-то мне? – беззлобно проворчала на меня бабушка, мама моего покойного родного отца, когда я в конце августа зашла её проведать.

– Других грибов не было, баб, – развела я руками, улыбаясь, и удобно устроилась с ногами в старое широкое кресло.

Я не сразу заметила, что бабушка не одна: из летней кухни вышла её соседка и приятельница, маленькая, сухопарая татарка – мама уважительно обращалась к ней «тётя Соня», а остальные обычно звали «Соня Петровичева» по отчеству её уже покойного мужа.

Тётя Соня спросила меня, куда я поступила учиться.

– На филфак, – ответила я, сомневаясь, что она знает такое слово.

Бабушкина подруга и вправду на секунду задумалась, а потом спросила:

– Это чё, философия, что ли?..

Я не стала пускаться в тонкости и попросту объяснила:

– Учителем буду.

– А-а, – задумчиво кивнула тётя Соня. – Знаешь, учитель – это должен быть человек святой.

– Как это?! – поразилась я.

– Ну как… Он всё же остальным не ровня. Вот мы можем где-то обмануть, и матюгнёмся, и возьмём, что плохо лежит. Так? Так. Простому человеку это всё можно. А учителю… Учителю нельзя.

– Почему это? – взялась спорить моя бабушка.

Тётя Соня сердито поглядела на неё:

– Она ещё спрашивает! Разве не так раньше было? К учителю все со своими бедами ходили. Помнишь, Макаровы-то у нас работали? И выслушают всех, и бумажку помогут справить, и с ребятами занимались как хорошо.. Всем были пример.

– А я так смогу? – мне ужасно захотелось, чтобы она ответила «да».

Но тётя Соня вернула своему лицу обычное отстранённое выражение.

– Да я откуда знаю, – сказала она.

– Да ладно, Сонь! – махнула рукой моя бабушка. Пример, святой… Наболтала тут. Это уже давно всё не так. Работа как работа, да и всё.

– Ну, щас не так, – примирительно согласилась тётя Соня. – А в молодости нашей, не спорь, было так. Когда в Горевке только начали руду добывать…

– Ну, тогда, Сонь, время другое было…

Я снова физически ощутила боль от того, что мне угораздило родиться в какое-то «не то», унылое, безгеройное время, и теперь я обречена на бессмысленную, отупляющую жизнь, которая ещё неизвестно, где хуже, – тут, в родном посёлке, или в чужом многолюдном Красноярске.

Первого сентября две тысячи четырнадцатого года я плакала, сама не зная отчего. Может, потому, что пришлось уехать из привычного, знакомого Новоангарска. Или потому, что в свои семнадцать всё ещё не вполне понимала, кем мне быть и чему посвятить жизнь. А, может, просто потому, что напрочь забыла номер аудитории, в которой должны были поздравлять нас, первокурсников филфака, и провела полтора часа в обществе будущих химиков.

Но потом всё пошло так славно, что я и не могла себе представить. Сказать, что учиться мне понравилось – значит не сказать ничего. Я зачитывалась пропповской «Морфологией волшебной сказки», хохотала над «Кубышкой» Плавта и от души жалела Софоклову Антигону, скрупулёзно водила карандашом по карте в поисках границ диалектов, восхищалась гениями Гумбольдта и Сепира, которые считали, что люди, говорящие на разных языках, и мыслят по-разному.

Я читала запойно: пока было тепло – на лавочке в парке, с наступлением холодов – в торговом центре. В общаге я старалась проводить поменьше времени, хотя соседка попалась довольно спокойная, а в бытовом плане вообще не оказалось никаких проблем – общежитие было практически новое, светлое, красивое. Мама, приехав навестить меня, первым делом обеспокоилась, есть ли на общей кухне хорошая плита. Плита имелась даже лучше, чем у нас дома, был и холодильник, доставшийся от прежних поколений студентов. Но я готовила редко и вообще старалась свести бытовые заботы к минимуму. Мне с лихвой хватало их дома – два летних месяца нужно было тяпать, поливать, полоть, обрезать ветки, собирать ягоду, пока до неё не добрались дрозды, помогать маме солить огурцы и закатывать салаты. Да ещё заниматься с Кириллом, который должен был пойти в первый класс, но ещё не умел читать.

Буквы в Кириной голове путались, играли в догонялки. Слово из двух слогов он ещё мог прочитать без запинки, а что-нибудь типа «ребёнок» мог произнести и как «ренёбок», и как «берёнок». «Палка» у него могла превратиться в «плаку», работа – в «рабту». Я поговорила насчёт него с Борисовной. Она сказала, что Кириллу всегда будет трудно читать, но дальше всё-таки пойдёт лучше.

– Как тебе, нравится учёба? – спросила она.

– Да, – ответила я совершенно искренне.

– А тренироваться на живых детях вы когда будете? – вмешался Киря. – Или сперва на роботах?

Я засмеялась:

– На каких ещё роботах?

Братик был серьёзен:

– Ну, сначала, наверное, нельзя к живым детям подпускать, когда пойдёте на урок. Надо на андроидах поучиться.

Людмила Борисовна улыбнулась и сказала Кириллу, что, слава богу, и учеников, и учителей никогда не заменят механизмы. Она обняла меня и пригласила на четвёртом курсе обязательно устраиваться на практику в родную школу, а не в какую-нибудь городскую.

3

Я же ещё не знала, захочу ли вернуться домой, и даже не была уверена в том, что действительно стану учителем. Девчонки с нашего курса в школу вообще не стремились. На первых курсах они подрабатывали в кафе официантками, разносили рекламные листовки, торговали косметикой «Эйвон». Потом стали писать обзоры и отзывы на книжки и фильмы, отправляли свои заметки в газеты, сочиняли рекламные тексты. В рекламе однажды попробовала себя и я, когда однокурсница Алинка однажды без всяких предисловий сказала:

– Слушай, Настя, а почему ты не займёшься копирайтингом? У тебя же хороший слог.

Она выдала мне ТЗ – технические задания, по которым нужно было составить рекламный текст про какой-то магазин чешского фарфора. Я посмотрела фото на сайте и написала как можно красивее. В том духе, что без этого фарфора у вас и дом не дом. Сама я отнеслась к своим сочинениям очень иронично, зато Алинке, к моему огромному удивлению, они понравились. Она озадачила меня написанием рекламных статей о ремонте холодильников и телевизоров.

– Так это для меня тёмный лес, – возразила я. – Если только с отцом посоветоваться…

– Ну что ты, не понимаешь, как надо делать, – со снисходительной улыбкой ответила Алинка. – Берёшь тексты из инета, рерайтишь их – слова местами переставляешь, прогоняешь через «Антиплагиат», и готово. Цену нормальную платят.

Платили и правда неплохо – сто рублей за тысячу знаков. Но вскоре я бросила это дело, с ужасом представив, что вот такой ерундой мне придётся заниматься всю жизнь. Меня тянуло совсем не к этому.

В книжках по лингвистике я читала про великие открытия, в русских летописях и романах Гюго – про великие события, в трагедиях древних греков – про великие характеры. А в жизни великого и героического было удручающе мало, – всё только мелкая и скучная обыденщина, поиски акций в магазинах, перемыванье костей соседям по общаге, мамины жалобы по телефону на сердце, погоду и цены.

Я хотела подвига, хотела посвятить себя чему-то великому, отдать себя всю людям, как горьковский Данко из рассказа «Старуха Изергиль». Вслух, естественно, об этом никому не говорила. Только надеялась в глубине души, что однажды встречу такого человека – хотя бы одного, с которым смогу без страха поделиться своими переживаниями, которые копились во мне, начиная уж не знаю со скольки лет. Конечно, я завела дружбу (скорее, приятельство) с несколькими девчонками, ходила с ними в бассейн, в кино, гулять в парк или на Театральную площадь. Одна из них как-то пригласила меня поиграть в команде «Своей игры», где четверо участников – все, кроме моей подружки, были парни из военно-инженерного института. Один из них мне очень понравился, и казалось, что это взаимно, однако после нескольких прогулок по набережной он неожиданно прислал мне такую эсэмэску:

– Настя, ты очень хорошая девушка, но давай останемся друзьями. Ты просто слишком умная для меня, тебе нужен кто-то другой.

На несколько секунд я впала в ступор, а потом начала истерически смеяться. Пережить подобное в одиночку было сложно, и я излила душу другой подруге – тусовщице Катьке, которая уж точно знала толк в парнях. Катька, которой я не раз помогала с контрольными и курсаками, посочувствовала мне от всей души и дала совет:

– Ты правда слишком умно говоришь. Парни этого не любят. Я уже давно знаю – они любят, когда их слушают. А ты, наверное, начала этому своему рассказывать что-нибудь про Циолковского или Блока…

– Как ты поняла? – моему удивлению не было предела.

Я в самом деле однажды стала говорить этому парню про то, как однажды Циолковский увидел выписанное на звёздном небе слово «Рай», и загорелся мечтой полететь в космос.

– Догадалась… – вздохнула Катька. – Послушай меня: в другой раз познакомишься – поменьше говори. Лучше вообще молчи. Улыбайся такая и кивай. Короче, соглашайся с ним. Это они очень, очень любят, – Катька сладостно-мечтательно улыбнулась пухлыми губами.

Катюхе нельзя было не поверить, но соглашаться с её правдой мне как-то не хотелось. Я снова с головой ушла в учёбу. К концу третьего курса моя память напоминала старую флешку, где можно было отыскать что угодно, хотя приходилось порой основательно порыться в папках. Я не была идеальной студенткой – наоборот, иногда забывала дома тетради, опаздывала на семинары, не делала вовремя задания – но на экзаменах и зачётах всегда откупалась знаниями и сдавала всё на пятёрки. Если какой-нибудь реферат казался мне скучным, я писала его спустя рукава, едва ли не методом «копировать – вставить». Преподаватели слегка ругали меня, заставляли переделывать, но всегда относились ко мне благосклонно. Честно говоря, я была у них одной из любимых учениц. Да и они казались мне очень приятными людьми, особенно трое – завкафедрой языкознания Алексей Петрович и преподаватели русской литературы Сагунова и Кириллов.

Я любила бродить по городу, кататься на автобусах в любых направлениях и мечтать, мечтать, мечтать. Я воображала себя то радисткой в пору Великой Отечественной войны, то женой декабриста, которая следует за мужем из роскошного Петербурга до самой Читы, несмотря на холод, лишения и бесчестья.

Однажды Владимир Васильевич Кириллов разбирал с нами малоизвестный обычным людям тургеневский роман «Новь». Василич (так его звали все студенты) зачитал отрывок, где «постепеновец» Соломин наставлял главную героиню – революционерку из народников Марианну. Соломин говорил, что настоящая жертва – не в том, чтобы не помня себя, броситься под колёса с криками «Ура! За республику!». Он предлагал Марианне другой путь:

«А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучаетесь; а пока – ребеночка ее помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите …По-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать – жертва, и большая жертва, на которую немногие способны».

– Вот такой, вот такой текст, – бормотал Василич в бороду, делая руками такие движения, будто укачивает младенца. – Вот это, кстати, традиционное христианское понимание подвига. Постоянного, ежедневного труда физического и духовного. Для нашей литературы традиционное. Вот это путь подвижничества…

«Подвига?! Подвижничества?!» – встрепенулась я, услышав до боли желанные слова.

В тот же день в комнате я перечитала это место из романа. Надо сказать, Василич на лекциях поругивал образ тургеневской девушки и даже один раз обозвал её (ту самую девушку, в которой я угадывал и себя) дурой. Но я для себя решила, что это было сказано сочувственно, как слово сострадания её нелёгкой судьбе и неприкаянности по жизни.

Шелудивый мальчик больше не дал мне покоя. Несколько дней я беспрестанно варила в голове мысль о том, что мне нужно делать, чем заняться, чтобы послужить людям, и так, чтобы – взаправду. Решение пришло само: зачем выискивать что-то новое, если передо мной открывается лучший способ применения сил – стать учителем. Таким, как Людмила Борисовна, только даже лучше.

4

Летом я побывала дома только в августе, а в июле устроилась на подработку в детский лагерь. Старшая вожатая и директор считали меня слегка чокнутой из-за бешеной энергии, с которой я выполняла все дела, и за то, что по доброй воле любила играть и разговаривать с детьми. Осенью и зимой я прочитала Ушинского, Дистервега, Корчака и Макаренко. «Педагогическая поэма» вдохновила меня настолько, что на паре тетрадей я даже вывела инициалы своего кумира – А. С. М., то есть Антон Семёнович Макаренко. Я боялась одного: что в нынешних довольно унылых условиях жить в полную силу, так, как этот великий человек, будет сложно.

Училась я очень хорошо, выступала на разных студенческих конференциях, и после успешного окончания практики (меня всё же уговорили пройти её в престижной городской гимназии, где классы делились на подгруппы) завкафедрой Алексей Петрович стал подумывать о том, чтобы взять меня в аспирантуру.

– Такие кадры, как вы, нам нужны, – сказал он, смерив меня внимательным взглядом с головы до ног. – Вы, Настя, очень энергичны, талантливы… Вам можно профессионально заниматься наукой.

Он пригладил редкие волосы на лысине и улыбнулся, наверное, ожидая от меня радостного положительного ответа. Мне не хотелось расстраивать его отказом. Но провести много лет на кафедре за компьютером, пусть и среди очень милых, приятных людей, тоже не хотелось.

– Алексей Петрович, вы знаете… Я ведь решила пойти в школу учительницей, – я от смущения стала сгибать ногти на левой руке. – А вы…как к этому относитесь?

– Это подвиг, – только и сказал А. П.

Мне хотелось обнять его и наговорить кучу благодарных слов за то, что он так быстро всё понял, и заодно за то, что многому научил.

Примерно такого же мнения была о моей будущей работе и Раиса Трофимовна Сагунова.

– Настенька, хочу заметить – я преклоняюсь перед теми, кто трудится в школу.

– Ну уж вы скажете тоже, – недоверчиво пожала я плечами.

– Нет-нет, это на самом деле моё мнение… Я всего один школьный урок провела в своей жизни. Сегодня дети такие шумные, такие…развинченные! Они же совсем, совсем не умеют слышать…

Раиса Трофимовна в который раз принялась рассказывать историю, как её однажды попросили провести занятие у семиклассников, и они своим шумом, гамом и вообще недисциплинированностью заставили её так распереживаться, что после обеда у неё поднялась температура.

Я самоуверенно подумала, что это уж Сагунова такая чувствительная, а со мною ничего подобного случиться не может.

Уже где-то перед выпуском Алинка, к тому времени набивший руку копирайтер, спросила:

– Настька, а ты куда пойдёшь работать?

– В школу, – сказала я уверенно.

– В шко-олу? Ты же вроде умная.

– Это тебе показалось, – ответила я запальчиво.

Зато Катюха была за меня искренне рада.

– Это суперская работа! Тебя же дети любят. Я бы сама пошла учителем, но, – Катька засмеялась, – боюсь, что серого вещества не хватит!

– Да брось ты, – я ободряюще похлопала её по плечу.

– Не, не… Я лучше кружок какой-нибудь буду вести. Эх! Настька, заканчиваем учёбу, ура! А я вот с Серёгой рассталась на той неделе. Да и фиг с ним, раз он такой тормоз… Давай в Тиндере зарегимся, а?

– Да ну, – отмахнулась я, в глубине души уже зная, что соглашусь на это предложение.

Катька ржала в голос, зачитывая мне вслух то, что писали парни и мужики с сайта знакомств. С несколькими из них она поболтала по телефону, с одним согласилась встретиться. Я немного переживала за неё: всё-таки ушла без телефона неизвестно с кем… Но Катька вернулась посреди ночи слегка пьяная и ещё веселей обычного. Тогда я страшно позавидовала её лёгкости и захотела хоть на какое-то время стать, как она. Благо, мою фотку на Тиндере оценили тоже. Я выбрала двух кандидатов, которые казались мне серьёзней других, и договорилась о встрече с обоими. Первый стал жаловаться мне на жену, которая не любила его друзей и не разрешала приводить гостей в дом. Мне стало жалко его, и захотелось сказать:

– А я хорошо к гостям отношусь, пусть бы приходили.

Он посмотрел на меня недоверчиво и заявил:

– Такого не бывает. Бабы – они всегда своё гнездо берегут, а чужих выгоняют. И детей чужих не любят. Только своих.

Разведёнец довёз меня обратно до общаги и укатил, оставив наедине с трагикомической мыслью о том, что я, оказывается, не существую. На какое-то время я растерялась и, помнится, пару дней вообще не заглядывала на сайт знакомств. Однако упрямство, которое всегда жило во мне, взяло верх, и я дала себе клятву, что уже в этом году непременно найду «кого-нибудь» (увы, именно так я это и формулировала) и не останусь одинокой. Что я, в самом деле, хуже Катьки?!

Ждать пришлось совсем недолго. Второй парень с Тиндера, которого звали милым именем Вадик, пригласил меня на бильярд, а потом на прогулку по длинному острову Татышеву. Он всё рассказывал и рассказывал о своей семье, о друзьях, о деревне (да, парень тоже был деревенский), а я, помня совет многоопытной подруги, кивала и слушала. Мы забрели в какое-то глухое место, где не было ни одной живой души, только шумящие широкими листьями высоченные тополя.

– Слушай, а ты не боишься, что я маньяк? – внезапно спросил Вадим.

Я оглядела его крепкую приземистую фигуру, стриженные ёжиком светлые волосы, мясистый нос, глубоко посаженные голубые глаза. Взгляд вроде добрый, но кто его знает…

– Поздно уже бояться, – устало выдохнула я.

Он расхохотался.

– «Поздно уже бояться!» Ты интересная! Я вообще такой, как ты, никогда ещё не видел. Расскажи немного о себе?

Я рискнула рассказать, но не вдавалась в подробности: сообщила, что родом из Новоангарска, что заканчиваю универ и собираюсь стать учителем.

– Хорошая работа, – одобрил он. – У меня мама воспитатель в детском саду.

Наверное, последние несколько месяцев, а то и лет, мне так не хватало поддержки, что после этих простейших слов я с благодарностью обняла его. Он понял это по-своему и неловко меня поцеловал. Я не стала его отталкивать: хотелось наконец расслабиться и плыть по течению: пусть всё идёт, как идёт.

Днём я готовилась к защите диплома, а вечером мы с Вадиком гуляли по широкому, длинному проспекту имени газеты «Красноярский рабочий» (все местные зовут его попросту Красрабом) и отходящим от него боковым улочкам, и Вадим всё время обращал моё внимание на разные дома:

– Это – сталинская постройка, это – ещё времён немецких пленных. А то, где мы были вчера, такие синие дома – Каменный квартал. Говорят, на этом месте нашли стоянку первобытного человека. Там сейчас сорок седьмая школа построена на месте разрушенного храма… Много всего интересного в Красноярске! Я же на архитектора поступал, двух баллов не хватило. Представляешь, какая несправедливость?! У тебя будет высшее образование, а у меня нет. Не очень хорошо для пары.

– Да, не очень, – соглашалась я, про себя удивляясь тому, как быстро мы стали парой с какими-то совместными планами.

Диплом я защитила на «отлично». Мама прислала денег, чтобы я после выселения из общежития смогла снять какую-нибудь комнатку у бабушки. Но Вадик, придя поздравить меня и заодно Катьку, без обиняков объявил:

– Переезжай ко мне. Мы с ребятами снимаем большую двушку на Спутнике.

Катька завизжала от восторга и принялась нас поздравлять. Я была в смятении. Домой мне возвращаться не хотелось; как-то объяснять Вадику, что я собиралась пока пожить отдельно, казалось слишком тяжело. Я не хотела терять его: время от времени всплывал страх, что другого парня может и не быть, да и Вадик иногда казался таким добрым, домашним, простым, что хотелось обнять его и не отпускать от себя.

«Пора, пора, – говорила я себе. – Так у всех бывает. А если станет плохо, соберёшься и уйдёшь».

Но, впервые проснувшись с Вадиком вместе, я со всей отчётливостью осознала, что никуда от него не уйду – это будет просто не в моих силах. В моём чувстве к нему было что-то материнское, какая-то снисходительная нежность. У него была аллергия на апельсины и шоколад, и мне доставляло особое удовольствие отказывать в этих продуктах и себе. Я с нежностью вспоминала наши прогулки в первое время знакомства, даже самые мелочи: эсэмэски с трогательными пожеланиями доброго утра и приглашением встретиться, сиреневый полумрак угасающего дня над Коммунальным мостом, рассказы о случаях из детства и взаимный беззаботный смех, горячий кофе с нарисованным сердечком на стакане и не менее горячие поцелуи на скамейке парка в тени раскидистых лип. Ничего подобного у меня, как ни крути, раньше не было. Это он показал мне, что можно (хотя бы иногда) жить просто так, без постоянного следования великой цели, – жить и наслаждаться. И свою радость от этого открытия я приняла за любовь к Вадиму.

Сначала я не видела в своём парне никаких недостатков, но спустя пару месяцев начала их замечать. Вадик любил похвастаться настоящими и не очень успехами, старался казаться эрудитом, но говорил неграмотно; брался рассуждать об истории, ничего не смысля в ней; любил подчёркивать, что читает со старших классов регулярно и превозносил романы Лукьяненко как образец словесного искусства. Однако я понимала, что он хочет показаться сведущим ради меня, и его дилетантские суждения поначалу вызывали больше умиления, чем раздражения. Больше всего я ценила в нём то, что он всячески поддерживал моё желание стать учителем, и вообще оберегал, как мог. От скуки – сериалами, от дождя – огромным зонтиком, от излишней возни на кухне – покупкой мультиварки. Это было неожиданно и приятно, ведь раньше мне обычно самой приходилось за кем-то следить.

Мама была не в восторге от Вадика, сказала, что можно было найти кого-нибудь «посерьёзней» (то есть с зарплатой побольше) или хотя бы повыше ростом, а насчёт учительской работы посоветовала ещё раз подумать:

– Доченька, это же такой труд, такие нервы… Мало того, что ученики хамы, так ещё и бумаг полно. Я же с Людмилой Борисовной говорила… Она тоже подтверждает, что трудная работа…

– Но сама-то она работает, – возразила я.

– Ну, в её время особо выбора не было, а теперь есть.

Вадим вмешался в разговор:

– Вы знаете, ваша дочь очень талантливая. У неё обязательно получится.

Мама посмотрела на него с укоризной:

– Не в этом дело, получится или нет. А сколько труда приложить и сколько денег получить за это… Не пришлось бы плакать. Говорили мы с отцом, надо было на логопеда поступать.

– Э, надоела ты, мама, – отмахнулась я. – Всё пугаешь, пугаешь.