Читать книгу Радио «Честно» - Елена Саморядова - Страница 1
ОглавлениеПомню чувство, самое первое, оно у меня вместо паспорта до сих пор. Чувство, что я появилась здесь. Не конкретно в Калининграде, а вообще – здесь. Я словно попала в театр и ждала, когда смогу пойти домой, где все по-настоящему, а это… Что это? Я смотрела на деревья, улицы, свет – и не узнавала, не хотела узнавать. Родителей я воспринимала так же: как людей, когда-то появившихся здесь. Но вместе с тем я видела, что они давно обжились в этом мире, приняли его и не желают возвращаться назад.
Следующее воспоминание. Деревня. Дорожка к дому бабушки. День, зима. Снега намело столько, что по обеим сторонам дорожки сугробы с меня ростом. Я поднимаюсь на цыпочки и смотрю поверх, а снег все идет. Мир уже не кажется таким чужим. Я дотрагиваюсь до снега рукой, и у меня перехватывает дыхание от восторга. Все вокруг для меня теперь аттракцион.
Потом я упала с качелей. Мне рассказывали. Этого я не помню.
Зато помню, как выскользнула на улицу, пока папа спал, а мама готовила завтрак. Летнее солнечное утро, прекрасное, мягкое. Калининград. На мне была новая пижама, и я в ней чувствовала себя очень красивой. Я надеялась встретить друзей. Двор был пуст, но скоро вышел мальчик и поднял меня на смех. Якобы дети в городе так не ходят. Я из деревни, что ли, или откуда? Я сказала, что он ничего не понимает, тогда мальчик бросил в меня кусок кирпича. Я совсем не боялась, даже не пыталась увернуться. Откуда мне было знать, что это так больно. Мальчик попал мне в голову. Я тогда поняла, что этот новый мир опасен, и как будто спряталась.
Первое время в детском саду я не играла, не спала и даже не ела. Воспитательницы оставляли меня доедать, пока другие дети гуляли. Однажды я просидела с полной тарелкой до самого вечера. В ней была гороховая каша, которую я не то что есть – видеть не могла. Некоторым детям она тоже не нравилась, но все же они эту кашу ели. Воспитатели приводили мне этих детей в пример. В следующий раз я попробовала пересилить себя, и меня тут же вырвало. Когда гороховую кашу приготовили вновь, я расплакалась. Неожиданно сидевший рядом мальчик пододвинул к себе мою тарелку и съел всю кашу в ней. Я подумала, что она ему очень нравится, но оказалось, что нет. Он сделал это для меня. Его звали Паша. Так мы подружились.
С Пашей я прекрасно проводила время. Мы носились, как сумасшедшие, лазили по деревьям, дрались, били стекла – в общем, делали все, что в детском саду, мягко говоря, не приветствовалось. Платье при этом мне мешало, да и не только платье. Я стала носить короткую стрижку, шорты и пистолет. Воспитательницы пришли в ужас. Они заговорили о том, что я веду себя, как мальчик, что совершенно недопустимо для девочки.
Моя семья жила в коммунальной квартире. У нас было две комнаты, одна – для меня и моих родителей, другая – для моей старшей сестры. Сестра уже училась в школе и была очень занята уроками и друзьями, а папа с мамой работали на заводе. Они отводили меня в сад рано утром и забирали вечером. И утром, и вечером они выглядели одинаково усталыми. Папа дома отдыхал, а мама продолжала работать: готовила, убирала, гладила. Я чувствовала в этом какой-то подвох. Почему-то папа мог себе позволить лежать на диване у телевизора, а мама не могла. Дома я, конечно, предпочитала делать, что вздумается, как папа. После разговора с воспитательницами мама взяла меня с собой на кухню и показала, как мыть посуду. Ее не волновало, хочу я мыть посуду или нет. Так я узнала, что раз я девочка, перспективы у меня по жизни, прямо скажем, не очень.
Мама по вечерам смотрела сериал «Рабыня Изаура». Жизнь у главной героини была крайне тяжелой, никакого просвета. Мама очень переживала за нее, жалела. В нашем общежитии «Рабыня Изаура» звучала из каждой комнаты. В то же время в детском саду дети стали разыгрывать целые сцены из этого сериала. Вот только никто не хотел быть Изаурой, зато желающих сыграть ее мучителей было хоть отбавляй. Мы с Пашей в этих играх не участвовали, пока не показали серию, как рабыня сбегает с плантации. Вот этот поворот нам пришелся по душе. Мы зажглись. Ворота для въезда машин в садик частенько оставляли открытыми, ими-то мы и решили воспользоваться. Взяв с собой еще нескольких детей, мы с Пашей выскользнули через эти ворота на свободу. Рядом с детским садом протекала река Преголя, ее можно было пересечь по большому мосту. Мы решили добраться до него и поплевать в реку. Нам казалось, что это будет грандиозно, просто ух!
Похожие на улицах останавливались, с удивлением глядя на бегущих детей, кто-то пытался заговорить. Я не реагировала на них. В какой-то момент у меня закололо в боку, и я совсем перестала замечать, что творится вокруг. Меня волновала только эта новая пугающая боль внутри. На мосту была узорная ограда в виде волн, накрывающих нас с головой. Мы столпились у ограды и стали смотреть в дырки на движущуюся внизу воду. Никто из нас не спешил плеваться. Ярко светило солнце, вода внизу горела тысячей огней. Река была красивой, по-настоящему красивой в тот день. Скоро за нами приехали милицейские машины. Плюнуть успел только Паша.
Я внимательно наблюдала за родителями. Родители не были такими друзьями, как мы с Пашей, но все-таки были вместе. Я сделала вывод, что это они из-за нас с сестрой. Как-то один мальчик ударил меня в живот, и воспитательница отругала его, сказав, что девочек в живот бить ни в коем случае нельзя. Я потом спросила маму, почему так, и мама объяснила, что именно из живота у девочек появляются дети. До этого мне не приходило в голову, что мама мне не просто мама, а я из нее буквально вылезла. И так же мои дети вылезут из меня. С того момента сложное воспоминание о театре вокруг стало меркнуть. Мама была живым доказательством того, что все это правда, и я уже не чувствовала себя такой чужой. Про папу и его участие в процессе я тогда не спросила. Мне показалось естественным, что маме понадобился защитник от мужчин, которые могли ударить ее в живот.
В детском саду нас с Пашей считали кончеными. Мы ломали игрушки, рыли глубокие ямы, ели сладкие пыльные листья лип. Для нас это было захватывающе интересным познанием мира. Что будет, если… А что… там? На площадке для прогулок стояла деревянная беседка, внутри которой была скамья и закрытая дверь. Эта дверь нас с Пашей волновала особенно. Что мы только не делали, чтобы узнать, что за ней. Спрашивали у воспитательниц (те отмахивались: «Не вашего ума дело!»), напряженно вглядывались в темную полоску у самого пола, даже пытались выбить однажды – при этом я отделалась несколькими синяками на плече, а Паша получил сотрясение мозга и шрам на лбу. Я любила представлять, что там, за дверью. Паше не надоедало меня слушать. Мы понимали друг друга, как народ, от которого осталось только два человека. Маленький странный народ.
Паши не было, когда мне впервые сделали манту. Я считала себя смелой, но когда увидела шприц с иглой… как его втыкают прямо в руку, под кожу, и боль на лицах детей… Я впервые испугалась панически. Мне совсем не хотелось, чтобы со мной сделали то же самое. Я встала в самый конец очереди, умоляла, чтобы меня не трогали. В голове не укладывалось, как можно сделать такое с ребенком против его желания. Я надеялась, что в последний момент меня отпустят. Но меня не отпустили. Я вырывалась, кричала, плакала, как будто «режут меня, что ли». Мне показалось, ничего больнее в жизни нет.
Паша был моим переводчиком в общении с другими детьми и воспитателями. Только он и моя семья знали, что я умею вполне связно разговаривать. В саду я мычала, краснела и показывала себя неспособной ответить на самые простые вопросы. В шесть лет и меня, и Пашу родители планировали отдать в школу, но меня не взяли, так как, помимо всего прочего, я еще и не умела читать. У Паши таких проблем не было. Он читал, считал и даже писал – ему нравилось учиться. Пашу взяли в школу сразу, без проблем. В его последний день в детском саду мы так крепко вцепились друг в друга, что родителям пришлось нас отрывать и уводить друг от друга. Как только у нас земля не разошлась под ногами – должна была разойтись. В тот день мне как будто сделали манту много-много раз.
После ухода Паши я притихла, потеряла вкус к жизни. Видя пролетающие в воздухе «письма» – так мы называли белый пух – даже не думала пытаться их поймать. Наткнувшись в песке на закопанные и прикрытые стеклом чужие сокровища, больше не радовалась своей удаче и оставляла их нетронутыми. Однажды я поднялась в беседку и обнаружила, что дверь открыта. За ней оказался чуланчик с вениками, лопатами и граблями.
Через пару месяцев обеспокоенная моим состоянием мама привезла меня в гости к Паше, но он уже был первоклассник, практически космонавт, а я так и не оторвалась от Земли. У нас не осталось ничего общего, кроме воспоминаний, которые дети не ценят так, как взрослые. Не помню, когда я начала проявлять тягу к учебе: до или после той встречи, но я начала. Сейчас понимаю, что это позволило мне чувствовать себя не такой одинокой.
Николай Гнатюк – «Танец на барабане»
Скоро мама предложила мне выбрать кружок. Так был устроен мир вокруг: взрослые ходили на работу, а дети – в садик и в кружок. Я была пухлой девочкой, взбитой, как сливки. Мне хотелось похудеть. Поэтому я попросила записать меня на танцы. Раз в год мы с мамой ездили на Елку в заводской дом культуры. Там я читала Деду Морозу стишок, за что получала большой пакет с конфетами и печеньем. В том же доме культуры мама нашла хореографическую студию.
В студии занимались исключительно девочки. Они были похожи друг на друга. На каждой – черный купальник и белая юбка. И одна на всех прическа – собранные в гульку волосы. После детского сада и комнат в коммуналке танцевальный зал показался мне огромным. Одну стену почти полностью закрывали зеркала. Девочки двигались, вглядывались в себя, и зеркала показывали, как их преображает танец. Я пришла на занятие в шортах и майке, но мне тут же захотелось переодеться в купальник и юбку и даже волосы отрастить, только бы научиться так же легко и свободно двигаться, как это делали они.
Оставшиеся три стены танцевального зала занимали окна. Вдоль них размещался станок. Окна вились широкой лентой и выходили в маленький парк. Каждое занятие начиналось с упражнений у станка. Мы приседали, наклонялись, делали растяжку. Из этой подвижной сосредоточенной реальности я смотрела в окно на деревья. Они то стояли ровно, то двигались на ветру. Это выглядело так естественно, так просто. У меня же пот выступал на лбу. Со временем я поняла, что деревья тоже прикладывают нешуточные усилия, чтобы расти здесь, в городе.
Во второй части занятия девочки выстраивались в ряды перед зеркальной стеной. От них требовалось повторять одни и те же движения. Они их знали, а я нет. Поэтому первое время я вставала в стороне и наблюдала, стараясь запомнить. Кто-то танцевал очень эмоционально и неточно, кто-то был по-кошачьи гибок и отстранен, некоторые сжимались и двигались, словно в тесной клетке, были и призраки, никак не проявлявшие себя в том, что делали. Девочки танцевали под музыку Чайковского, Вивальди, Шопена. Классическая музыка вызывала во мне сильные чувства, и пока я стояла, удерживая их внутри, девочки выражали свои в танце. Я будто видела движения их душ. Мне хотелось научиться именно этому. Свою я показать не смела.
Художественным руководителем и единственным преподавателем в нашей хореографической студии была Надежда Васильевна. Около сорока пяти, худая, плавная, когда-то она была балериной, но не примой, одной из многих. Надежда Васильевна любила танец страстно, говорила только о нем. Она словно не замечала, что мы маленькие, неуклюжие и не понимаем ее. Наши родители работали на заводе. Когда Надежда Васильевна спрашивала, кто из нас хочет стать профессиональными танцовщицами, большинство опускало глаза. Это ее не останавливало. Она вкладывалась в каждую из нас, назначала дополнительные занятия, если у кого-то что-то не получалось. Тогда, в начале 90-х, жизнь стремительно менялась: остановился завод, наши родители потеряли работу, помещения в доме культуры стали сдавать под офисы и магазины. Надежде Васильевне тоже пришлось платить за аренду зала. Она ввела небольшую плату за свои занятия, но в остальном себе не изменила. В нашем районе то и дело находили трупы, завернутые в ковры, в моем подъезде в открытую продавали наркотики, но я не боялась и не отчаивалась. Благодаря Надежде Васильевне у меня была и другая жизнь.
Магнитофоны в то время были редкостью. Мы занимались под аккомпанемент пианистки по имени Марина. Она не опаздывала, не сбивалась, могла играть одно и то же много-много раз подряд. Марина относилась к своей работе с ответственностью водителя машины времени, везущего детей прямо в будущее. Занятия проходили по вечерам. Когда день угасал, и оставалось всего несколько минут естественного света, живая музыка, как верный друг, помогала преодолеть печаль, с которой все заканчивается, и провожала дальше.
В третьей части занятия девочки репетировали танцевальные номера, поставленные Надеждой Васильевной. Участвовали не все. Освободившимся девочкам разрешали уйти домой, среди них была и я, но я всякий раз оставалась и смотрела на репетиции. Для своих номеров Надежда Васильевна брала движения из танцев разных народов мира. Придумавших их людей давно не было, а движения все повторялись. Меня это завораживало, напоминало волны, бьющие о берег моря. Когда ударила первая волна? Откуда она взялась? Я увидела множество репетиций, прежде чем стала их участницей.
Помню свой первый концерт. Перед выходом на сцену меня накрасили, чтобы мое лицо было лучше видно из зрительного зала. Я почувствовала себя почти взрослой, и тут же ощутила неловкость от того, что собираюсь сделать. Подняться на сцену, чтобы помахать ногами и руками под музыку? Мои родители не тратили время на такие глупости. У каждого их действия была цель, смысл. Я давно похудела, зачем же я все еще хожу на танцы? Как мне им объяснить? Первые секунды на сцене я со страхом вглядывалась в темноту зрительного зала, где сидели они, невидимые. Но скоро танец захватил меня, и я забыла обо всем. Танец рос, как живой организм. Это сложное чувство слаженности и света, музыки и красивого платья, и аплодисментов в конце было похоже на цветок. Я подарила его, и родители поняли меня.
Надежда Васильевна рассказывала, что закончила балетное училище при Большом театре. Туда поступают в 10, детей старше и младше не берут. Все мы по достижении этого возраста сдавали Надежде Васильевне своеобразный экзамен, который должен был показать, есть у нас шансы на поступление или нет. Когда мне исполнилось 10, и я старательно выполнила перед Надеждой Васильевной все упражнения, она похвалила меня. Мне удалось добиться больших успехов. А после Надежда Васильевна честно сказала, что конкурс в училище я бы не прошла. Есть определенные стандарты, по которым у меня слишком короткие руки. Все детство я носила одежду старшей сестры и не придавала значения длинным рукавам. Слова Надежды Васильевны меня расстроили. Пусть у моей семьи не было никакой возможности отправить меня в Москву, но в глубине души я все же еще на что-то надеялась. Чтобы успокоить меня, она с преувеличенным энтузиазмом заметила, что для обычной жизни мои руки подходят вполне. А главное, мне не придется ни о чем жалеть.
Танцевала я потом еще несколько лет, просто так, для удовольствия. Надежде Васильевне было все равно, какой длины у меня руки – и я со временем тоже перестала об этом думать.
П.И. Чайковский – "Вальс цветов"
Моя семья переехала в отдельную трехкомнатную квартиру за пару месяцев до того, как я пошла в первый класс. Мы ходили по комнатам и не могли поверить, что все это теперь наше. Нас с сестрой родители поселили в одной комнате, еще одну они заняли сами, а третью, самую большую, мама и папа оставили свободной. Они больше 15 лет прожили в коммунальной квартире, в тесноте, стараясь как можно плотнее занять каждый метр. Даже не представляю, что для них значила эта освобожденная от всех комната.
Больше всего в новой квартире меня впечатлила радиоточка. Она располагалась на стене прямо над моей кроватью. Засыпая, я могла видеть ее. В коммунальной квартире радиоточка была на общей кухне, в далеком мире, ревностно охраняемом раздраженными женщинами, а здесь она была настолько близко, что я даже могла назвать ее своей. Рядом с радиоточкой находилась обычная розетка, в которую мы включали лампу, плойку и пылесос. Меня удивляло, что радиоточка была предназначена исключительно для радио. У нас не было приемника, поэтому мы ей не пользовались. Эта не используемая возможность не давала мне покоя.
Однажды в гостях я увидела простой компактный приемник, который был вставлен в радиоточку. Диктор за кадром что-то говорил, и пространство вокруг наполнялось смыслом. Уже тогда мало кто пользовался радиоточками, я даже думала, что приемники для них больше не выпускают. Фактически подруга моей мамы оказалась первым знакомым мне человеком, у которого радиоточка работала. Выяснилось, что приемник она купила буквально на днях, заменив им старый, пришедший в негодность. Стоил он совсем недорого, благодаря чему родители сопротивлялись недолго. Скоро они купили мне такой же.
Четко приемник ловил только одну радиостанцию, остальные – с помехами. Но я все равно была от него в восторге. До этого я слушала родных и друзей, учителей и воспитателей, одногруппников и одноклассников, соседей, продавцов, кондукторов и докторов. Мы были близки или они оказывались рядом, и в их обращении ко мне я не видела ничего необычного. Однако по радио со мной говорили далекие, абсолютно незнакомые люди. Меня это поражало. Их бестелесность успокаивала и освобождала. От меня не требовалось отвечать, соблюдать приличия или соответствовать их ожиданиям. Я не знала, как они выглядят, и могла представлять их какими угодно. Ничто и никто не обязывал меня их слушать. Вместе с тем, они были в курсе всего и рассказывали обо всем на свете. Иногда мне было интересно, иногда нет. Но я не выключала приемник. Первое время я слушала радио постоянно.
Сестру это раздражало, и на ночь я была вынуждена убавлять звук до минимума, так что слов было уже не разобрать. Она засыпала, а я оставалась наедине с приемником, из которого, словно ветер в листве, доносилось что-то уже совсем неясное, потерявшее форму и смысл. Я плыла в этом шуме, как в лодке, по пустому страшному миру и искала, искала. Если бы меня спросили тогда, что такое душа, я бы ответила, что это радио.
Потом у нас в семье появился магнитофон с FM-приемником. Сестра слушала на нем кассеты, а я – первые коммерческие станции, которые были недоступны через радиоточку. Мне было непонятно, как сестре не надоедает одно и то же. Я думала, это потому, что она была уже взрослой. Свое взросление я воспринимала как убийство и всячески пыталась спастись. В отличие от государственных, в основном разговорных радио, новые частные станции специализировались на музыке. Песни в эфире играли с редкими короткими перерывами и почти не повторялись. Меня это более чем устраивало, пока однажды не прозвучала композиция, которую мне захотелось слушать снова и снова. Я была готова обнять ее, словно камень, и погрузиться на самое дно.
Такие песни я стала записывать на кассеты. Сложно понять, что с тобой происходит, когда все вокруг меняется: родители стареют, мир уменьшается, тебя все реже называют хорошим. С телом просто – можно отмечать рост отметками на стене, в остальном же – все не так очевидно. Музыка мне помогала и успокаивала. С ней мне было не так страшно. Оставаясь все той же, музыка показывала, как взрослела я. Первое время я слышала в любимых песнях одно, потом – другое, и наконец, наступал момент, когда я не слышала ничего. Тогда я стирала их и записывала на освободившееся место что-то новое.
Ведущие в эфире государственных радиостанций говорили о политике, экономике, истории и культуре большой страны. Они всегда были на высоте. Я чувствовала себя совсем не похожей на них. Мне были ближе диджеи коммерческих станций. Они оговаривались, допускали ошибки, бывали грубы. А главное, эти люди рассказывали о себе: о чем они думают, что чувствуют, какие у них планы на вечер. До этого я была уверена, что подробности своей жизни имеет смысл сообщать исключительно семье и друзьям. Тем, кто меня не знает, они, в принципе, не могут быть интересны. Благодаря новым ведущим я поняла, что это не так. Их рассказы вызывали во мне отклик. Раньше я воспринимала личные истории как будто отдельно от жизни. Жизнь ценна. В этом нет никаких сомнений. У меня захватывало дух при одной мысли, что я есть, есть мои родители, друзья, все-все люди. Но я как-то не задумывалась, что вместе со мной есть мои поступки, чувства и эмоции, и они представляют собой не меньшее чудо и тайну. Таким образом, другие люди могли дать мне и вместе с тем забрать у меня гораздо больше, чем я была способна понять. Все общение предстало передо мной в новом свете.
Скоро мы с друзьями стали играть в радио. Садились перед магнитофоном и записывали свои разговоры на кассету. Слушать это было смешно и немного стыдно. Обычно я держалась заметно сдержаннее, высказывалась серьезно и по делу. Однако стоило включить запись, как у меня появлялось ощущение исключительности момента, словно бы я прыгала с парашютом и отвечала у доски одновременно. И меня несло. Я думаю, тогда во мне проявлялась истинная сущность. В этих искусственных чрезвычайных обстоятельствах она освобождалась, и мне выпадала редкая возможность встретиться с ней.
После таких игр я с еще большим уважением стала относиться к диджеям. Мастерство ведущих меня по-настоящему впечатляло. У них не было больших денег, славы, достижений, от них не зависела моя жизнь. И все-таки я их слушала. Они рассказывали, что у них подгорела яичница, или что им снилось, но суть была не в этом, конечно. Эти люди говорили правду. Их подводки звучали, как заклинания, вызывающие великие объединяющие силы: любовь, участие, милосердие. Радио увеличивало эффект в разы.
Новые станции вели диалог со своей аудиторией. Слушатели дозванивались в прямой эфир, высказывали свое мнение, передавали приветы, заказывали песни, получали подарки. Ведущие общались со слушателями всех возрастов – и это меня волновало особенно. Чего я хочу никого не интересовало ни в детском саду, ни в школе. Дома меня тоже чаще всего ставили перед фактом. Мои друзья были в том же положении, что и я. Поэтому мы часами могли висеть на телефоне, чтобы пробиться в эфир. В то время для нас это была чуть ли не единственная возможность быть услышанными и принятыми всерьез.
Дозвонившись впервые, я не узнала своего голоса в эфире. Но я запомнила это чувство – говорить сразу многим-многим людям. Все мое существо тогда пришло в движение, и на мгновение я увидела мир иначе. Смотритель райского острова, няня для панды, испытатель игрушек, автор текстов для печенья с предсказаниями… О таких работах мечтали мои друзья. Я стала говорить, что хочу быть радиоведущей. Разумеется, тоже в порядке бреда. У наших родителей не сбывались мечты, и кто бы что ни говорил, мы были готовы только к такой жизни.
Sting – «Desert Rose»
Воспитательницы настоятельно советовали родителям отдать меня в класс коррекции. Те не послушались. Так что пошла я в обычный класс. Первое время мне очень нравилось, что в школе никого не укладывают спать днем и не заставляют есть всякую гадость. А главное, взрослые здесь не бьют детей, даже не угрожают ударить, если не будешь слушаться. Но дети все равно слушаются – почему? Для меня это было удивительно.
Я читала, считала, не умела только писать. Мне казалось, я хорошо подготовилась к школе. Однако это было не совсем так. Учительница часто шутила, а я не могла смеяться: сидела и задыхалась, когда дети вокруг хохотали. Если совсем честно, у меня и улыбаться не слишком получалось – сказывалось отсутствие опыта. В общем, письмо и веселье я осваивала одновременно.
Мои одноклассники сразу дали понять, что дружить со мной не будут, потому что я девочка. Девочки – слабые, трусливые, глупые. Помня, как здорово было дружить с Пашей, я пыталась убедить одноклассников, что для меня стоит сделать исключение, но из этого ничего не вышло. Мне было очень обидно. Я решила, что это мои одноклассники – слабые, трусливые и глупые. И совсем ничего не знают о девочках.
Скоро я подружилась с двумя одноклассницами. Проглотова замечательно рисовала, была выдумщица и фантазерка. Васильчикова обожала тайны, вела себя, как взрослая, и учила меня вести себя так же. После школы мы вместе шли домой через пустырь, который пересекал ручей-вонючка. Тропинка вилась в обход зарослей, где регулярно собирались местные алкаши. Мы называли это место Пьяный лес и даже втроем проносились мимо него рысцой. И я, и Васильчикова с Проглотовой жили в типовых панельных девятиэтажках. Наши дома стояли рядом. Дойдя до них, мы прощались. Я заходила в свой темный подъезд и нажимала кнопку лифта. Это была самая страшная часть пути. Тогда часто нападали на детей. Подкарауливали в подъездах и насиловали. Меня предупреждали об этом и дома, и в школе. Поэтому в ожидании лифта я обычно тряслась, как осиновый листик. Мои родители и сестра были на работе. На своем этаже я снимала с шеи ключ на веревочке, открывала дверь и оказывалась в пустой квартире. Разогревала еду, включала телевизор, потом принималась за уроки. Так продолжалось месяцами. Одиночество не игрушка. Я была слишком мала, чтобы получать от него удовольствие.
Против этого недетского распорядка, придуманного взрослыми, я взбунтовалась через год. И подруг подбила, как же без этого. Мы стали возвращаться из школы часами. Я таскала Проглотову с Васильчиковой по всему району. Вместе мы обошли все дворы, осмотрели все крыши, сделали сотни прекрасных букетов, испытали самые скользкие горки и даже проваливались под лед. Школьные домашние задания я делала либо непосредственно перед приходом родителей, либо не делала вовсе. Оценки были чем-то из мира взрослых, я их получала для мамы с папой. В моем мире имели значение интерес и красота, и ясные вечера, когда я чувствовала себя очень маленькой под звездным небом. Я уже тогда понимала, что с возрастом смогу разглядеть в этом времени только самое яркое и старалась натворить как можно больше. Самым ярким, конечно, оказалось совсем не то, что я предполагала.
Я росла. Некоторые одноклассницы стали заливаться румянцем, если мальчики обращались к ним. Над партами все чаще летали записки. На переменах девочки шептались и хихикали, глядя на симпатичных старшеклассников. Я не была ни в кого влюблена и всеобщего возбуждения не разделяла. Однако мне тоже хотелось испытать эти чувства. «Подождиии…» – с трагическим видом растягивала гласные безответно влюбленная Проглотова. У Васильчиковой родители были врачами. Что такое любовь, она узнала раньше всех в классе из домашних медицинских энциклопедий. Васильчикова прочитала мне целую лекцию, что не все это чувствуют. Бывает, что человек умирает, так и не полюбив. Мне было 11. Уже 11. Я подумала, что, возможно, я из таких.
До пятого класса все дети ходили в школьной форме: мальчики носили темно-синие костюмы, девочки – коричневые платья с черными фартуками. Появляться в чем-то другом было строго запрещено, эксперименты с цветом формы также не приветствовались. А потом случилась революция: сначала один-два, потом все больше детей стали приходить в своей одежде, пока это не позволили всем. Я даже не узнала некоторых одноклассников, настолько разительной была перемена. Тогда-то я и влюбилась. У меня внутри как будто зажегся источник света, и мне все вдруг стало ясно. Только вот влюбилась я в девочку. Она вошла в мою жизнь, как когда-то родители. Это просто произошло и все. Никто вокруг не проявлял таких чувств. Мне было стыдно. Ни Васильчиковой, ни Проглотовой я ничего не сказала. Я вообще никому ничего не сказала.
У меня возникало много вопросов: о смысле жизни, о смерти, о моем будущем. Домашним было не до разговоров со мной – они слишком уставали после работы, а школа больше не вызывала у меня доверия. Учителям месяцами не платили зарплату, и, чтобы заработать себе на жизнь, они продавали на уроках канцелярские принадлежности, сладости, игрушки. Пока мы писали контрольные, учителя ухаживали за своей дачной рассадой, которую для удобства держали прямо в классах, на подоконниках. В кабинете литературы стояли клетки с грызунами. Если какая-то тема не давалась, можно было купить хомячка и автоматом получить пятерку.
В школе требовали повторять то, что написано в учебниках. Таким образом, мне прививали презрение к собственному опыту, всячески превознося чужой. Я уже не видела лист, зная, что он зеленый, не слышала музыку, вызубрив мнение критика о ней. Я слепла, глохла, лишалась фантазии. Мне было так скучно, что я проносила на занятия книжки. Пока очередной учитель пересказывал учебник, я читала фантастику. Герои моих книжек покоряли Вселенную, каждая секунда их жизни была бесценна. Я тогда не понимала, что со мной происходит то же самое. Моя жизнь – большое путешествие, совершенно уникальное и абсолютно неповторимое.
Мама так и не собралась получить высшее образование, но заставила бросившего университет отца вернуться и получить диплом. На меня у нее тоже были большие планы. Видя, как стремительно я теряю интерес к учебе, она решила поискать для меня школу получше – и нашла. Мама выбрала частный экономический лицей. Обучение в нем стоило довольно дорого. Однако другие учебные заведения она даже не рассматривала. Я была не в восторге от своей школы, и мысль сменить ее мне, в целом, нравилась, но меня здорово напрягало слово «экономический». Я не имела ничего против экономистов, но применительно к себе чувствовала эту профессию, как большую шевелящуюся гусеницу на коже. Меня от нее передергивало. И все же я согласилась, потому что мама пообещала, что в дальнейшем вмешиваться не будет. Я сама решу, кем мне стать. Слово она сдержала.
Но сразу, даже за деньги, меня не взяли. Пришлось сдавать экзамены. В школе в моем классе было 26 человек. В лицее же – 14. Я рассудила, что если бы дело было только в деньгах, то классы здесь были бы больше, и впервые почувствовала свое, не навязанное уважение к этому месту.
Учителя здесь любили свои предметы всем сердцем. Это придавало им и всей их работе высоту и смысл. Я не отвлекалась на уроках, как в школе, потому что вот это особое отношение учителя передавалось и мне. На физике я мечтала стать физиком, на геометрии – математиком, на литературе – поэтом. Так я усвоила самое главное – как важно любить то, что ты делаешь. Учителя были веселыми, умными, терпеливыми. Их жизнь была здесь, с нами, они не мучились из-за неправильного выбора и упущенных возможностей, не сомневались ни в себе, ни в нас. Именно лицейские учителя вдохновили меня на поиски своего места и своего дела. Убедили, что это совершенно необходимо найти, открыть в себе.
Для этого лицей предоставлял все возможности. Первое, чему учили здесь, – думать. Учителей интересовали мнения и мысли учеников. Мы должны были знать, что написано в учебниках, однако за нами оставляли право с этим не соглашаться и предлагать свою точку зрения. Нам позволяли ошибаться, задавать глупые вопросы, пробовать, бороться и отказываться видеть установленные границы окончательными. Мы пытались покинуть крепость авторитетов: лезли на стены, втискивались в окна, делали подкоп… И раз за разом оказываясь пойманными и возвращенными на место, проникались пониманием и почтительностью к тому, что удалось построить другим.
У лицея не было своего здания. Администрация снимала помещения в государственной гимназии. Гимназисты, в отличие от нас, ходили в форме. Она была посимпатичнее советской, но все же оставалась формой. Так они подчеркивали свою непохожесть на школьников, которые от нее отказались. Наши учителя тоже однажды подняли вопрос возвращения к форме. Нам предложили проголосовать. Я была в ужасе, представив, чего лишусь. К счастью, мы чуть ли не единогласно ответили отказом. Не думаю, что у гимназистов спрашивали, в чем они хотят ходить. Их учителя сильно отличались от наших. Они делали замечания гимназистам даже вне уроков – в коридорах и на улице. Эти люди требовали, угрожали, стыдили. Они и нас пытались строить, пока наша администрация не вмешалась. Была даже отдельная линейка, на которой наш директор извинилась перед нами за поведение учителей гимназии.
Однажды новенькая лицейская преподавательница назвала меня и моих одноклассников тупицами. Это были мои первые месяцы учебы, и я еще не привыкла к тому, что ко мне обращаются на вы, проявляют доброжелательность и внимание. Я просто ждала, когда же это притворство закончится, и учителя позволят себе быть такими, как в школе: высокомерными, грубыми, подавляющими. Услышав «тупицы», я даже как-то расслабилась – столько в этом было привычного и прекрасно знакомого. Однако эту новенькую преподавательницу уволили в тот же день.
Удивительно, но те самые проклятые вопросы о смерти, о любви и о жизни, которые мне некому было задать в школе, здесь обращали ко мне. Я сама должна была на них ответить – как могу, как получается. В последние дни перед выпуском мы писали финальное сочинение о смысле жизни, потом, уже на перемене, попросили учительницу сказать, что думает она сама. Наша мудрейшая учительница по литературе улыбнулась той ускользающей улыбкой, которая остается в памяти навсегда. Жизнь для нее так и осталась загадкой. Одним этим признанием она дала нам больше, чем любой из правильных ответов, на которых настаивали другие взрослые.
Nirvana – «Smells Like Teen Spirit»
Я с детства избегала отвечать на вопрос, кем хочу стать. Я хотела кататься на велосипеде, рисовать на асфальте, делать свистульки из стеблей одуванчиков. Это были очень-очень важные дела, занимавшие меня целиком. Взрослые своими разговорами о будущем как будто ставили это под сомнение. В общем, чтобы отвязаться, я говорила, что хочу стать директором. В детском саду директор сидела в отдельном кабинете и занималась чем-то загадочным. Воспитательницы ходили мимо него на цыпочках. Мне это нравилось.
В лицее я наконец сделала над собой усилие, но честно ответить на вопрос, кем хочу стать, не смогла. У меня все получалось. Я с интересом изучала и гуманитарные, и точные, и естественные науки. Из психологических тестов следовало, что у меня средние показатели по всем параметрам, кроме воли. Моя воля зашкаливала. Словами не описать, как я расстроилась. В людях я прежде всего ценила ум, воображение, вкус – все то, чем сама была не особенно одарена. Я убивалась до тех пор, пока психолог не отвела меня в сторонку и не сказала, что с таким уровнем воли я могу развить в себе любое качество до какого угодно уровня. «Любое?» – не поверила я. «Ага. Ни в чем себе не отказывайте», – подмигнула психолог.
Помню, как однажды на уроке географии речь зашла о первооткрывателях. Мы были уже в восьмом классе, и учительница сухо и жестко описала все ужасы их путешествий. Они могли только догадываться о том, куда направляются. Их ждал совсем еще неизвестный мир… Я однажды проснулась во сне и тогда, на уроке, вдруг вспомнила это ощущение, когда открываешь глаза, а вокруг все чужое, совершенно. У меня даже вспотели ладони. Я словно снова перенеслась в тот сон, огляделась и сделала свой первый маленький шаг. Мне стало и страшно, и весело, и интересно, и в то же время я почувствовала себя. Я запомнила то ощущение, но не знала, как его назвать. И вот учительница подсказала слово. Первооткрыватель – это я, именно я, моя суть. Меня не волновало, что все материки открыты и подробно изучены, ведь оставались еще океаны, космос, жизнь, любовь, каждый день.
Я победила в областной олимпиаде по географии, и в университет меня взяли без экзаменов. Пока мои друзья переживали и учили билеты, я скучала и томилась. Освободившись первой, я тупо ждала, когда освободятся остальные. Лето смотрело в мои окна, ничем не заполненное, и от этого взгляда мне было не по себе. Однажды я как обычно вышла из дома без всякой цели и, проходя мимо ларька, вдруг остановилась и купила свою первую сигарету. Я слышала, что люди курят, чтобы упокоиться. Мне кажется, я больше хотела сделать что-то, хоть что-то.
Первого сентября я пришла в университет в особенном настроении. В школе меня окружали люди, живущие рядом. В лицее – те, кому, как и мне, хотелось чего-то добиться в жизни. Мне казалось, что с теми, кто выбрал географию, меня объединяет гораздо больше, и я наконец-то окажусь среди своих. Этого не случилось. Я поняла это где-то на третьей неделе учебы. Мы сидели на лекции, конспектировали. Я отвлеклась и заслушалась, как в такт словами преподавателя скрипят ручки и шуршит бумага. Такой лишенный развития трек, который будет звучать, и звучать, и звучать. От мысли, что я вот так проведу еще пять лет, внутри у меня все помертвело. Я встала и вышла из аудитории.
Вечером того же дня на кухне у Васильчиковой я чуть не утопила в слезах жареную картошку. Она отогнала меня от плиты, и мне пришлось переместиться за стол. "Не мое, – трубно сморкаясь в платок, твердила я. – Не хочу». Даже само здание университета казалось мне чужим. Оно было очень старое, разваливающееся. Мне же было всего 18. Я чувствовала себя заживо погребенной в его стенах. Васильчикова поступила на психологический. Ей было понятно, что я ждала захватывающее приключение и даже представляла себе, каким оно должно быть, а на деле получила нечто совершенно иное. Я потерялась.
Первым делом Васильчикова заставила меня поесть, а после вдруг предложила поехать на море с ночевкой. Прямо сегодня, сейчас. Никто из нас не делал этого раньше. Чем не приключение? Я посмотрела на Васильчикову с благодарностью и, не раздумывая, согласилась. За окном охлаждался сентябрьский вечер. До отхода последнего автобуса до приморского Зеленоградска оставалось чуть более часа. Мы собрали всю еду, что была у Васильчиковой, взяли теплые вещи и решительно вышли из дома. Уже в автобусе взволнованная Васильчикова сказала, что мы сумасшедшие. Меня мутило от страха, но я засмеялась. Чем ближе мы подъезжали к Зеленоградску, тем темнее становилось. Из автобуса мы вышли в задумчивости.
На вокзале горели фонари, город вокруг спал. Воздух здесь был совсем не такой, как в Калининграде. Чистый, легкий, свежий, он и нас сделал такими. Мы с Васильчиковой, как два попрыгунчика, бодро поскакали на пляж. С моря дул сильный ветер. Только тьма оставалась на месте, все остальное он двигал, уносил, переворачивал. Луна пряталась за тучами. Мы шли по пляжу на слух. Под ногами скрипел песок, шумела листва в невидимых зарослях, бились о берег волны. В этих звуках мне чудился смысл, словно я прислушивалась к чужому языку. По дороге мы непрерывно шутили, смеялись беззащитно и доверчиво, и мир, кажется, был рад нам. Глубокое переживание – быть принятым во тьме.
Отойдя от городского променада, мы постелили плед на песок и расположились лицом к звучной махине моря. Помимо еды, у Васильчиковой дома нашлась бутылка водки. Мы взяли ее собой и теперь, дрожа на ветру, открыли. Из-за туч показалась луна. Я еще никогда не пила водку. Из горлышка в меня влилась ночь, звезды, песок, Васильчикова, море и весь мир, спрятавшийся за спиной. Я сразу опьянела. Стуча ложкой о стеклянную банку, Васильчикова ела салат и с наивным энтузиазмом рассказывала, как в будущем выйдет замуж, родит ребенка, напишет книжку, будет помогать милиции ловить маньяков. Я вглядывалась во тьму, пытаясь увидеть море, и молчала. О своем будущем у меня было очень смутное представление. «Потерпи, – обняла меня пьяненькая Васильчикова. – Все у тебя еще будет. И большое приключение и вообще…». Скоро она заснула, а я осталась сидеть, глядя, как море проступает из тьмы. Утром в золотой солнечной оправе оно стало нежнейше-голубым, тоньчайше-тонким, словно ткань, закрывающая чье-то невинное чистое сердце.
Я продолжила ходить в университет. Меня по-прежнему мало что увлекало на лекциях, и вместо, собственно, предметов долгими томительными часами я изучала все оттенки скуки, раздражения и тоски. Занятия, на которых не проверяли посещаемость, я прогуливала. Это странное бессмысленное время все росло и росло, и к сессии превратилось в огромное, жаждущее моей крови чудовище. Я с ужасом ждала его приближения, пока не научилась у однокурсников делать шпоры. Так мне удалось сбежать.
Muse – «New Born»
Однако что-то со своей жизнью делать надо было. Иначе какая она моя? Я устроилась курьером в интернет-магазин. Моей обязанностью было доставлять книги. Два-три раза в неделю я набивала ими рюкзак и отправлялась по адресам. Мне нравилось приносить людям книги. Я чувствовала себя дальним родственником аиста. Меня ждали в офисах, квартирах, частных домах. Перед доставкой я звонила и предупреждала клиентов, и все же редко кто готовился к моему появлению. Почти все при встрече тратили время на поиски кошелька или очков, или ручки. В эти короткие минуты я попадала в чужую жизнь: разглядывала интерьеры, слушала. На меня обычно не обращали внимания. Я же волновалась. Постоянных клиентов у меня не было, и я везде появлялась один-единственный раз.
Как-то я позвонила очередному заказчику. Мне ответил очень красивый мужской голос. Я заслушалась и не сразу поняла, что мужчина хочет отменить свой заказ. Мы попрощались. Но я не забыла его. Мне даже приснился сон, в котором этим голосом со мной говорила тьма. Через неделю или две этот мужчина перезвонил мне и пригласил на свидание. Все из-за моего голоса. Он сказал, что не слышал ничего прекраснее.
По моим тогдашним представлениям любовь должна начинаться именно так. С какого-нибудь знака судьбы. Чтобы сразу было понятно, что люди созданы друг для друга. Я подумала, что эти наши голоса – то самое. В моем воображении события развивались очень быстро. Я уже вышла замуж за своего кавалера, и мы вместе отправились в кругосветное путешествие, а первое свидание все не наступало и не наступало. И вот наконец мы встретились. Обладатель пленившего меня голоса оказался на редкость непривлекательным парнем. Очевидно, его голос уже вырос, а сам он еще нет. Прыщавый, сутулый, мелко хихикающий над своими же пошлыми шуточками, он сразу по-хозяйски взял меня под руку и повел в кафе-мороженое. Мне понравилось, что он выбрал кафе-мороженое. Стоял февраль. Это было нескучно. В остальном же парень показался мне слишком самоуверенным.
За окнами кафе шел крупный снег. Мой спутник озвучивал его своим очень красивым голосом. Разглядывая снежинки, я узнала, что он один из лучших студентов на курсе, его уже сейчас приглашают на работу в Европу. Учиться ему оставалось всего год, а потом… Парень замолчал. Он решил, что я его не слушаю. Мне и правда было все равно, кто он. Его голосом со мной разговаривала сама природа: небо, голые стволы деревьев, синий зимний свет. Смотреть на парня я избегала. Больше мы с ним не виделись.
В моей группе была девушка по имени Мила. Искренняя, очень живая, она стала душой нашей группы. Я не сразу поняла, что происходит. Однажды мне нужно было посмотреть расписание занятий на следующую неделю, я остановилась у доски. Мила подошла и встала рядом. Я любила вслушиваться, представлять – так я познавала мир. Но тогда… когда я повернулась и увидела ее, я словно впервые увидела жизнь. Она только что родилась и стояла передо мной в образе этой залитой весенним солнцем девочки, яркой, высокой, полностью поглощенной изучением расписания.
В один из весенних вечеров, теплых и цветущих, мы всей группой отмечали день рождения Милы. Перед нашим корпусом была большая пустая площадка, вокруг которой стояли скамейки. Это место студенты называли «бомбой». Там Мила нас и собрала. В пластиковых пакетах из магазина лежали водка, вино, пиво, запакованные в целлофан нарезки сыра и колбасы, маринованные огурцы в банках, чипсы, новогодние хлопушки и пипидастр, который был куплен исключительно из-за названия. Все страшно напились. Я очнулась сидящей с бутылкой вина в одной руке и пипидастром – в другой. Вокруг взрывались хлопушки. Звуки разлетались плавно, словно бабочки. Я улыбалась, прислушиваясь. Едва стоящая на ногах Мила вдруг подошла ко мне и призналась в любви. Я, конечно, ответила, что тоже люблю ее, отложила пипидастр и вино и обняла ее. И хорошо бы мне было на этом остановиться, но… Я приехала домой в сильном волнении, сомневалась, решалась, потом набрала ее номер и призналась в любви уже по-настоящему. Мила выслушала меня и повесила трубку.
На следующий день, когда я зашла в аудиторию, меня встретила полная тишина. Мила отвернулась, остальные же, напротив, следили за мной с повышенным интересом. Ни в тот день, ни после мне никто ничего так и не сказал. Ко мне даже не подходили, словно я больна и от меня можно заразиться при приближении. В университете я не плакала, я расплакалась дома. Недели через три эта история стала меркнуть, а потом и вовсе забылась, вытесненная из памяти летней сессией. И только я ее запомнила.
Какое-то время меня просто не было. Я будто вернулась в утробу матери, была невидимой и тихой. А потом я снова родилась. Теперь меня смешила моя прежняя уверенность в том, что я по натуре первооткрыватель. Человека, менее подходящего на эту роль, и придумать нельзя. В качестве первооткрывателя собственной жизни я терпела поражение за поражением.
Лето было жарким, я выходила из дома ближе к вечеру. На детской площадке, где малыши репетируют, сооружая свои будущие дома из песка, меня уже ждали Проглотова и Васильчикова. Обычно мы вместе отправлялись в ночной клуб, расположенный неподалеку. Вход в него для девушек был бесплатным. Мы ничего не покупали в клубе. Цены в нем были слишком высоки для нас. Мы брали вино и сыр в магазине и располагались на скамейке на прилегающей к клубу улице. И только потом шли на вечеринку. Таких, как мы, было много. Мимо то и дело проходили веселые компании с самыми разными напитками. Они занимали скамейки рядом. В тот день, когда уже совсем стемнело, к нам вдруг подошли трое парней. В клуб они не собирались, просто гуляли. Один из них, Леша, пошутил, что три девушки и одна бутылка – это как-то негармонично. Я спросила, какой вариант его устроил бы больше? Вместо ответа он сходил за еще двумя бутылками. Леша мне понравился, и я позвала его в клуб. Однако он отказался. Леша и его друзья ушли, даже не выпив с нами.
Мы благополучно прикончили вторую бутылку, а третью решили разлить нуждающимся. «Вино! Хорошее! Даром!» – крикнула я в ночь. Уже через секунду нас окружили заинтересованные люди. Пластиковые стаканы были не у всех, одному из подбежавших Васильчикова налила вина в ботинок. Помню, как Проглотова вступила в круг света от уличного фонаря и заголосила, что ее сейчас заберут пришельцы. Я нарвала травы и стала подбрасывать ее над Проглотовой. Мне казалось, это так логично. Проглотова засмотрелась на летящие травинки и замолчала. Если бы не Васильчикова, мы бы, наверное, так и не дошли до клуба. Она взяла нас с Проглотовой под руки и уверенно повела за собой. Я ничего не соображала, просто слушала, как над нами шумят деревья и длинный дом по левую сторону дышит провалами открытых подъездов. Проглотова то и дело запрокидывала голову, чтобы полюбоваться звездным небом. А Васильчикова – кремень – все тащила и тащила нас вперед.
На входе мы сделали томные лица, Проглотова стряхнула траву с головы – и нас пропустили. В клубе я встретила Лешу. Он попрощался с друзьями и вернулся к нам. Ко мне. Конечно, ко мне. «Почему?» – спросила я его, умно прищурившись. «У меня тоже есть к тебе вопросы. Много, – он расхохотался. – Вот, например, руки. Почему они у тебя зеленые? Что ты ими делала?» Леша учился на врача в Санкт-Петербурге, утром у него был самолет обратно. Вместо того, чтобы спать, Леша всю ночь протанцевал со мной. Так начались наши отношения.
Мы писали друг другу письма, бумажные. Нежные и немного детские, они связывали нас почти неощутимо, легко. В конвертах я находила не только письма. Леша клал в них конфетти, счастливые билеты, пуговки, рисунки. Я не отставала, и от меня он получал фантики от конфет, витаминки, даже стихи. Изредка мы встречались. Расстояние сделало эти отношения совершенно особенными. Разрушило их тоже расстояние, но другое. Когда мы познакомились, я была другой – потерянной, отчаявшейся, ослабевшей. В такую меня он влюбился. Когда же я преобразилась… Леша перестал меня узнавать.
Земфира – «ПММЛ»
Уверена, вы много раз слышали о подобных поворотах, но со мной все случилось именно так. Однажды мне позвонила Проглотова, которой удалось договориться о прослушивании на радио. Это был настоящий шанс, и Проглотова была счастлива, и счастье ее было так велико, что ей хотелось им поделиться. Она предложила мне тоже поучаствовать в прослушивании. Я училась и работала, свободного времени мне катастрофически не хватало. Первой моей мыслью было отказаться. Кроме того, я не знала никого, кроме Проглотовой, кто решился бы выйти из своей среды, чтобы попробовать что-то кардинально другое. В отличие от нее, мне казалось, что нет смысла даже пытаться, и время я потрачу зря. Для того, чтобы работать на радио, мне нужно было подходить для этого: иметь соответствующие талант и предрасположенность (чего я у себя не наблюдала), родиться в артистической семье, либо быть окруженной такими людьми. Так я думала. Но потом, когда я уже совсем утвердилась в намерении отказаться, сердце мое забилось так, что я не смогла сказать нет. Сама от себя не ожидала, когда закричала в трубку: «Да, я хочу. Спасибо! ААААААААА…».
Хоть я и настраивала себя ни на что не надеяться, чтобы потом не страдать, в день прослушивания меня все равно мутило от волнения. Я ведь тоже знала эти истории, когда идешь за компанию, а потом бац – и жизнь твоя меняется полностью. Коммерческая радиостанция, на которую мы пришли, размещалась в здании государственной телерадиокомпании. Нас попросили взять с собой паспорта, и охранник на входе, бдительно сверив фамилии с имевшимся у него списком, выдал нам временные пропуска: прямоугольники белой бумаги, заполненные от руки. Он сказал, что на радио должны на них расписаться, а если они этого не сделают, то все, будучи сумасшедшим защитником правил, охранник отложит кроссворд и ни за что, никогда нас не выпустит, и мы, как Робинзоны, останемся на этом Необитаемом острове навсегда. В общем, чтобы было не так страшно, мы с Проглотовой несли всякую чушь.
За прозрачной будкой охранника топтался сотрудник радиостанции, серьезный с виду молодой человек. Он повел нас длинными пустыми коридорами. Полутемные и холодные, они давили солидностью высоких потолков, отчего сами себе мы казались слабее и меньше, чем были. По дороге гостеприимный сотрудник показал место, где по вечерам светящаяся женщина выходит из стены и зависает. Сказал, что она здесь работала. Видимо, бедняжка что-то не доделала перед смертью, и теперь вынуждена возвращаться. Как раз был вечер… Заметив, что Проглотова инстинктивно схватила меня под руку, а я аж подскочила от неожиданности, сотрудник расхохотался. Глядя на него, мы тоже засмеялись. Конечно, всю эту историю с призраком он только что выдумал. Внезапно одна из дверей открылась, и высунувшаяся из помещения злющая голова попросила нас вести себя потише. Мы замолчали, но дальше шли улыбаясь, будто привитые от безжизненности этого места.
Я надеялась, что Проглотова пойдет записываться первой. Мне важно было убедиться, что это, в принципе, возможно, важен был пример перед глазами – настолько сильно я боялась. Но нас решили записывать одновременно в соседних студиях. Перед записью мне дали бумагу с текстом последнего выпуска новостей с пометками журналиста, работавшего над ним. Текст пропечатался не очень хорошо, а пометки от руки были яркие, неаккуратные и лезли в глаза непослушной челкой. Я встала у микрофона и надела наушники. Один из наушников не работал, и, в целом, они плохо держались на голове. Мне все меньше нравилась эта затея, и я уже жалела, что согласилась. У нас в школе был хор, в который детей отбирали на уроках музыки. На уроках тоже пели хором, и учительнице приходилось подходить к каждому близко-близко, чтобы услышать, как он поет. Попасть в хор было моей заветной мечтой, и я очень старалась, когда она вот так наклонялась ко мне, но всякий раз тщетно. Моего голоса оказывалось недостаточно, и в хор я так и не попала. Я много лет об этом не вспоминала, но стоило мне только открыть рот, как моя бывшая учительница снова наклонилась ко мне, и если тогда, маленькой, я еще надеялась на что-то, то сейчас уже знала точно, что меня не выберут.
Через единственный работающий наушник было плохо слышно, но я все же заметила, что у меня на редкость противный голос. Я вышла расстроенная, но, как ни удивительно, мой голос назвали более чем подходящим для работы на радио. Сказали, что такие голоса встречаются не часто. На слух я гораздо старше. Несмотря на мои 19, меня можно было принять за опытную зрелую женщину. Я даже покраснела. Лет с 10 я пыталась найти в себе что-то особенное. И не находила. Повзрослев, я оставила эти попытки. Даже вспоминать об этом мне было неловко. Сейчас эта неловкость снова обожгла мне горло и щеки, словно я не заслуживала того, что со мной случилось.
После прослушивания я ходила, как рыба с крючком в то ощутимо короткое время, пока она еще в воде, но уже поймана, и леска натянулась, чтобы поднять ее наверх. Я только об этом и думала, и, оказалось, что я готова отказаться от своей привычной жизни, что уже не могу найти себя в ней. Меня не было ни на лекциях, ни на свиданиях, ни на работе, ни дома, то есть физически я там находилась, но этого было явно недостаточно, чтобы жить. Иное дело радио. Когда после университета я бежала на стажировку, то была на этой дороге всем существом: чувствовала асфальт под ногами, слышала листву над головой, видела, как девочка ест мороженое, и оно тает и капает на нее, на землю, в прошлое, в будущее, в сейчас и никогда. И озеро, которое мне нужно было обойти, чтобы попасть в здание телерадиокомпании, как будто кружится, потому что я буквально лечу. Все как в первый раз: свежо, прекрасно, весело. И ощущение такое, что дорога, по которой я ходила много раз раньше, наконец-то ведет, куда нужно.
Негосударственная радиостанция вещала из эфирной студии на первом этаже. В отличие от зябких коридоров-близнецов в ней было тепло, а высокие потолки, под которыми размещался уютный бардак, усиливали ощущение свободы. В центре студии стоял пульт, рядом были установлены большие громоздкие аппараты, работавшие на бобинах. На фоне CD-дисков, сложенных в ящики у противоположной стены, они смотрелись, как древние пластмассовые черепахи, героически добравшиеся до наших дней. Окно было открыто, от непрошенных гостей студию защищала железная решетка, но она не мешала местным детям с любопытством заглядывать внутрь, а взрослых студия не интересовала совсем. Я видела, как они проходили мимо, глядя прямо перед собой, и меня это поражало: как можно было не повернуть голову и не посмотреть в этот аквариум, в котором играла музыка и расходилась волнами по всему городу и области. Однажды после стажировки я даже обошла здание и вслед за прохожими проследовала мимо. В отличие от них, я оглянулась: в студии уже горел свет, и было видно, как ведущий за пультом сидит, задумавшись, глядя прямо перед собой.
На стажировке я в основном осваивала пульт: вот эту последовательность действий, чтобы музыка не прерывалась и реклама выходила вовремя. Это казалось и мне, и ведущим, у которых я училась, самым важным, и никто, включая меня, до последнего момента особенно не беспокоился, что я буду говорить. Плейлистов на радиостанции не было, и я больше переживала из-за того, что буду ставить в эфир. В ящиках лежали сотни дисков. Тогда у нас в городе еще не было специализированных музыкальных магазинов, и диски продавались в маленьких частных палатках. В них и близко не было такого разнообразия, и я торопилась, пытаясь за время стажировки послушать как можно больше. Чтобы попасть в эфир, мне нужно было сдать экзамен. На него отводилось всего пару часов, и в эти пару часов я должна была показать все, на что способна.
У меня были любимчики, говорящие интересно и свежо, но то, что несет большинство ведущих, меня давно не волновало. Их тексты пролетали мимо, как опоры линии электропередачи, скучно и обычно. Я не видела в этой части работы ничего особенно сложного. Бла-бла-бла – только и всего. Вот микрофон меня пугал, и преодолеть свой страх я считала гораздо более трудной задачей. Чтобы не облажаться, опытные коллеги посоветовали мне зачитывать свои тексты. Тексты ведущих назывались подводками, потому что их основной задачей было подводить к песням, рекламе или новостям. Тексты, ни к чему не подводившие, не приветствовались, и их меня сразу попросили избегать. К своим подводкам я подошла самым радикальным образом. Идея на миллион загорелась в моей голове в книжном магазине. Я зацепилась взглядом за книгу гороскопов и тут же погрузилась в чтение в надежде как-то себя успокоить. До экзамена оставалось всего несколько дней, я переживала все сильнее. Как вдруг до меня дошло, что такими гороскопами можно увлечь не только меня.
Так что никаких подводок я писать не стала. Просто купила эту книгу и явилась с ней на экзамен. Я выходила в эфир, называла исполнителя, а после старательно зачитывала выделенные куски, касающиеся его знака зодиака. Я пребывала в полном восторге от собственной изобретательности, пока меня не попросили освободить пульт. Вместо двух часов я провела в эфире около получаса.
На следующий день программный директор радио вызвал меня к себе и мягко заметил, что недостаточно знать пульт и обладать красивым голосом, нужно еще и уметь говорить. Мне хотелось спросить: "Что угодно? Говорить, чтобы говорить? Его ведущие – просто шум. Их даже делают потише. Сколько раз я наблюдала это в магазинах и автобусах!» Но я промолчала. Мне было понятно, что я завидую. Этих ведущих хотя бы допустили до эфира, мне же не удалось и этого. Программный директор сказал, что я не подхожу для этой работы. Я не удержалась и спросила почему. Он ответил, что для нее нужны умные креативные люди, и от этого мне стало смешно и больно одновременно. Это было, как прозрачная стена, о которую, не заметив, с разбегу разбиваешься лбом.
Elton John – «Believe»
Отказываться от работы на радио я даже не думала. В то время в Калининграде был выбор: вещали сразу несколько местных радиостанций. Из слов уволившего меня руководителя я сделала только один вывод: мне нужно учиться, и то, что я не смогла извлечь необходимых уроков из объяснений ведущих его радиостанции, меня не остановило. Я нашла курсы для теле– и радиоведущих, которые вели два профессиональных диктора еще той, советской школы. Вопрос, не лучше ли все бросить и не связываться, я себе не задавала. Мне казалось, просто так ничего не дается. Красивый голос, золотые руки, быстрый ум и прочие способности – нечто вроде маяков в ночи, в шторм, когда все кувырком и непонятно. Куда направиться, что выбрать – я не так чтобы хорошо ориентировалась в этом в свои неполные 20, поэтому маяк мне был необходим.
Преподававшие на курсах дикторы много лет вели программы на местном государственном телеканале. Впервые я увидела их еще в детстве, собирая кубики на ковре в ногах у папы. Папа смотрел телевизор, а я смотрела на папу. Эти люди в телевизоре для него были интереснее меня, и я ревновала, конечно, пытаясь понять, что в них такого. Теперь я могла вступить с ними в диалог, но, тем не менее, ни о чем их не спросила. У дикторов были прекрасно поставленные голоса, дикция, дыхание, манеры. Но они ничего не говорили от себя, дикторы говорили от имени великой страны, рассказывая о ее успехах и планах. Не было никакого смысла спрашивать у них, почему отец был так внимателен к великой стране и так невнимателен к дочери.
Курсы были бесплатными. Однако, чтобы попасть на них, требовалось подать заявку и пройти отбор. При выборе приоритетом пользовались сотрудники СМИ, и если бы не моя стажировка на радио, у меня не было бы ни единого шанса. К своей заявке я добавила эмоциональное письмо, в котором просила взять меня на курсы, потому что мне это действительно очень нужно. Я считала, что просить бессмысленно и унизительно, но все-таки заставила себя. Чутье подсказывало, что если хочешь добиться чего-то необычного, нужно сделать то, чего обычно не делаешь. В общем, меня взяли, и я оказалась в кругу журналистов, ведущих, сотрудников пресс-служб, стремившихся повысить свой профессиональный уровень. В упражнениях, которые мы там делали, не было ничего сверхчеловеческого. Вся сложность была в постоянном психологическом дискомфорте, который я испытывала, так как чувствовала себя чужой, лишней. С собственной зашоренностью мне было справиться труднее всего.
На новую стажировку я попала по знакомству. Друг моей сестры оказался приятелем программного директора лучшей в регионе радиостанции, и меня взяли. Она называлась «Море Плюс». Именно ее я включала дома. На курсах мне поставили голос и дали общее представление о работе ведущего. Научили работать с информацией и выдавать ее в эфир. Но я была совершенно не подготовлена к тому, что мне придется стажироваться у людей, которых я с восторгом слушала много лет. У меня голова шла кругом от того, что я бываю в той самой студии, из которой они выходят в эфир.
Я знала любимых ведущих по голосам, и у меня давно сложилось представление, как они должны были выглядеть. Однако когда я встречалась с ними на стажировке, оказывалось, что голоса брутальных мужчин принадлежат нежным мальчикам, раскрепощенные – застенчивы, опытные – не опытны, смелые – не смелы. Разумеется, попадались и ведущие, полностью соответствовавшие своему голосу, но ими я не особенно интересовалась. Мне были ближе те, кто, как и я, звучал не так, как выглядел. Словно бы нас объединяла какая-то тайна, и мне хотелось ее разгадать.
Я ходила на стажировку несколько раз в неделю и постепенно познакомилась со всеми. Мне помогали, радовались моим успехам, поддерживали, если что-то не получалось. Такое отношение друг к другу здесь было в порядке вещей. На этом фоне были и ссоры, и зависть, и сплетни, но большого значения этому не придавали. Несовершенство прощали и себе, и другим, принимая этот мир таким, какой он есть. Это все разительно отличалось от того, что я наблюдала во время стажировки на своей первой радиостанции. Только сейчас я со всей полнотой поняла, как мне повезло, что я не получила работу там.
Помня свои прежние ошибки, в этот раз к своим подводкам я отнеслась гораздо серьезнее. Проанализировала, что говорят в эфире другие ведущие, попыталась написать нечто подобное. Выяснилось, что сама по себе я скучна, шутки мне тоже не давались, единственное, что у меня получалось – это рассказывать новости из жизни знаменитых групп и исполнителей. Их-то я и решила выдавать эфир. Перед экзаменом мне дали последний совет: говори с улыбкой. В подавляющем большинстве люди слышат только ее, даже если ты усталый и злой. Она защищает. Без улыбки в эфире ты голый.
Я чувствовала, что готова. Обычно экзамен ставили на вечер. Он продолжался час. Нужно было подобрать и свести музыку, выступить с тремя-четырьмя подводками и проследить, чтобы реклама вышла без задержек. Программный директор посчитала, что это слишком простое задание для меня и предложила сдать экзамен в дневном эфире на программе по заявкам. Этот вариант был гораздо сложнее. Во-первых, новости. Днем они выходили в прямом эфире в начале каждого часа. Открывающие и закрывающие заставки, музыкальная подложка, под которую читают ведущие, перебивки, ставящиеся вручную и отделяющие одну новость от другой – вот неполный список элементов, составляющих информационный выпуск. Во-вторых, сама программа по заявкам. Заявки приходили по факсу, от ведущего требовалось их принимать и зачитывать. В конце текста слушатели указывали песню, которую диджей должен был быстро найти и поставить. Ключевое тут – «быстро». Об этом я совсем не подумала, когда соглашалась. Думаю, мне слишком хотелось произвести впечатление.
Еще я не учла, что в этот популярнейший дневной час в разы больше рекламы. Длинные-длинные рекламные блоки нужно было собирать вручную из множества роликов с похожими названиями, и за любую ошибку ведущего ждал высокий штраф. На экзамене я уже на новостях осознала, что не успеваю, и у меня дрожат руки. Ощущение было такое, словно я встала на ледяную горку, ноги мои скользят вниз, и равновесие вот-вот будет потеряно. Про улыбку я забыла.
Факсы приходили всякие: и гигантские, очевидно, нуждающиеся в сокращении, и написанные от руки какими-то врачами, и с просьбой поставить группу, которой не было в базе… Я остро нуждалась в помощи, но была в студии одна, а время летело все быстрее. Особенно ужасно вышло с плохо пропечатанным стихотворением по случаю чьего-то дня рождения: мне так и не удалось прочитать его полностью. Когда я сдалась и просто поставила песню в подарок, в студию вошла программный директор и сказала, что на этом мой экзамен закончился. Я удивилась: ведь так уже было! Почему же это повторяется вновь, ведь я так старалась этого избежать?
Потом, глядя не на меня, а куда-то в бок, программный директор сообщила, что я не сдала экзамен, и они со мной прощаются. Она говорила тихо, но для меня это прозвучало оглушающе. На улице я обнаружила, что у меня заложило уши. Беззвучный город, беззвучные люди вокруг. Я словно оказалась за плотным стеклом, оторванная от всех и всего, один на один с тем, что случилось. Я плакала так, будто потеряла кого-то любимого. Мне хотелось работать именно на этом радио. Получив отказ в первый раз, я знала, что у меня есть и другие варианты, сейчас же я чувствовала, что их нет.
Жизни без радио я больше не представляла. Раньше у меня были мысли, что работа – это тяжкая повинность, она отбирает бесценные восемь часов, а взамен дает деньги, на которые не купишь и секунды. Мои родители так жили. Я же узнала, что работа может быть другой – любимой, желанной. Со стороны некоторым родным и близким казалось, что я капризничаю и топаю ножкой, отказываясь взрослеть, но меня больше не волновало, как это выглядит со стороны. Я упорно цеплялась за радио. Снова пошла на курсы, много занималась, не имея ни малейшего представления, когда мне может это пригодится. Резюме на другие радиостанции я не отправляла.
Незаметно, буквально, пулей, пролетели два месяца. Мне стало легче, и я даже забежала на «Море Плюс» поболтать с подругой. Им по-прежнему требовался диджей, и после меня никаких новых кандидатур так и не появилось. В коридоре я столкнулась с программным директором. Она уже не была так категорична и позволила мне сдать экзамен еще раз.
Я его сдала.
Earth, Wind & Fire – «Fantasy»
Поначалу я работала один-два раза в неделю с девяти вечера до двух часов ночи. Помню, как было темно: стояла поздняя осень, потом зима. На радио я ехала на маршрутке по остывающему неподвижному городу. Дальше нужно было идти. Короткий путь лежал через промышленную зону, длинный – вдоль железнодорожного полотна. Я шла сквозь редкие одуванчики фонарей. Обычно по дороге мне никто не встречался, и у меня возникало странное чувство, что людей нет вообще. Я последняя.
Студия располагалась в теплосетях, на самом верхнем этаже. Когда я приходила, все остальные кабинеты были уже закрыты, а свет в коридоре погашен. Меня ждал ведущий, которому не терпелось закончить работу, и пересменка почти всегда проходила очень быстро. Я расписывалась в журнале, получала распечатку с рекламными блоками, которые выпадали на мою смену, и лист с погодой, записанной от руки. Когда мой коллега уходил, в здании оставались только я и охранник на первом этаже.
Перед выходом в эфир я писала свой текст на бумажке. Включив микрофон, я читала написанное слово в слово, делая паузы и интонируя так, будто не читаю, а говорю. Однако вряд ли мне удавалось хоть кого-нибудь провести – я слишком нервничала. Плейлистов не было. Музыку для эфира ведущие подбирали самостоятельно, на свой вкус. Я следила за тем, какие песни популярны, и ставила те, которые нравились и мне тоже. В то же время я ставила и другую музыку, бывшую популярной давно или даже никогда не бывшую популярной. Эти песни тоже цепляли меня чем-то. Из окон была видна пустая автостоянка и железная дорога, в это время бездействующая. Мои песни улетали куда-то туда и не возвращались. Как бумажные самолетики.
К весне я чувствовала себя в эфире гораздо увереннее. Мир вокруг просыпался, оживал, и я как никогда понимала, о чем это все. Мне по-прежнему сложно было говорить в эфире свободно, но я уже не сомневалась, что справлюсь. У меня получалось, и мне это очень нравилось. Довольно сложно объяснить, почему при этом я все еще училась на географа: ходила на лекции, сдавала экзамены. Логичней было бы прервать обучение и поступить на другой факультет, более подходящий: на журналистику или филологию. Но я продолжала слушать истории про окружающий мир: растения, животных, облака, камни, взаимосвязи и закономерности, огонь, воду и тайны замысла. В этом была своя романтика. Когда я поняла, что у меня есть выбор, скука ушла.
В конце марта наша радиостанция отмечала день рождения. Всех сотрудников собрали в шикарном ресторане. Я не получала больших денег, скорее мою зарплату можно было назвать очень скромной. На празднике выяснилось, что остальные сотрудники находятся в похожей ситуации. Нужно было видеть лица этих людей, когда они входили в банкетный зал, украшенный до безвкусицы богато, и усаживались за роскошный стол. Сотрудники жадничали, злились, шутили, недоумевали, но равнодушных среди них не было. Начальство снисходительно улыбалось, наслаждаясь эффектом. За мной ухаживало сразу два официанта, но никакого особого удовольствия я не получала. Я все боялась, что не так себя веду, что недостойна всего этого. Мне не хотелось показывать, что с таким отношением я столкнулась впервые.
Дни рождения сотрудников отмечались иначе. Раз в месяц коллектив собирался в офисе, а все родившиеся в этом месяце проставлялись. На большом столе накрывали поляну: раскладывали одноразовую посуду, нарезали колбасу, сыр, огурцы и помидоры, открывали готовые салаты в пластиковых упаковках. Часто забывали про салфетки и хлеб, а алкоголя почти всегда не хватало, и за ним ходили еще.
Руководство присутствовало только в самом начале и, дежурно поздравив именинников, быстро разбегалось. Попав на такой праздник впервые, я, как утопающий, вцепилась в выданный мне стаканчик и просидела с ним до позднего вечера, а люди вокруг смеялись и обнимались, целовали друг друга и говорили милые глупости, пели и танцевали. Они словно парили на счастливом пьяном облаке, вдалеке от земных проблем. Прошло несколько месяцев, прежде чем мне удалось почувствовать себя частью команды. Все это время я боялась, что ко мне подойдут и скажут: «Мы взяли на работу человека, который справляется с обязанностями лучше, чем ты. Поэтому… Спасибо, конечно, но на этом все. Пока». Не знаю, с чего я решила, что со мной могут так поступить. Ничего подобного раньше на радио «Море Плюс» ни с кем не случалось. Даже когда я научилась держаться в эфире свободно, меня отпустило не сразу, и только к осени, на своем дне рождения, я поднялась на облако, вместе со всеми.
