Читать книгу Маринисты - Елена Сазанович - Страница 1

Тысячу лет я не получал никаких писем. И этот памятный, истрепанный со всех концов конверт меня несколько озадачил. Я недоуменно пожал плечами и, не отходя от почтового ящика, тут же его вскрыл.

Я все тяжелее и тяжелее поднимался по лестнице. И письмо дрожало в моей руке. И буквы прыгали перед глазами. И мой мозг обволакивал со всех концов туман. Я ничего не понимал.

«… Я ничего не понимаю. Может быть, я все слишком преувеличиваю. Ну конечно? Мои подозрения часто не оправдываются. и, возможно, мне следует дождаться твоего приезда. И все-все рассказать. Но… Но на всякий случай я все же тебе напишу. Хотя ты наверняка повеселишься и скажешь в следующий приезд: «Дурочка моя, ты самая гениальная в мире выдумщица!» И мы вместе с тобой посмеемся… Дай Бог… Я не знаю с чего начать. Наверно, с главного: если все же до твоего приезда со мной что-то случится, знай – это не случайность. Я не знаю, как это объяснить. Наверно, мои подозрения основаны на одних эмоциях, на одних чувствах. Но пойми, мой любимый, все же меня это тревожит. Я плохо сплю, я все время боюсь. И страх сковывает меня. Да, я знаю, ты скажешь: ведь все было так хорошо. Было… Это началось в последний твой приезд. Вроде бы, как всегда. Я сидела на горячем песке. И ты меня рисовал. Помнишь, ты еще сказал, что хочешь передать не просто атмосферу, дух этого мига, но и скопировать этот миг, все случайности этого мига, ну, словно сфотографировать. Словно таким образом пытался остановить время. Это прекрасная идея! И я от радости захлопала в ладоши. Помнишь, огромную ракушку выбросило море. И ты сразу же ее срисовал – точь в точь. А потом стрекоза села мне на плечо. Она вышла совсем живой на картине. А потом ты заметил чьи-то огромные следы на песке. Ты настолько достоверно их передал, словно кто-то прошел по твоему холсту… А потом ты уехал. И тут… Вдруг у меня впервые за наше долгое знакомство появилась эта непонятная тревога. Этот непонятный мне страх. Мне вдруг стало казаться, что я не одна. Где бы я ни была, дома, у моря, в поселке, меня не покидает ощущение, что кто-то тенью ходит за мной. Это не передать словами. Словно чьи-то глаза неотступно следят за мной. Я знаю, так быть не может. И все же. Даже когда я закрываюсь на все замки, занавешиваю все окна, выключаю свет – я все равно не могу даже спокойно раздеться перед сном. Ощущение, что кто-то подсматривает, подглядывает. Я не знаю как это назвать. Может быть, действительно, какая-то навязчивая идея не дает мне покоя. Я не знаю.. Боже, быстрей бы ты приезжал! Я написала тебе – и уже как-то легче. Даже кажется, что все это не правда. Ну, конечно, мы совсем скоро встретимся. Я жду тебя каждый день. Я люблю тебя. Я очень-очень люблю тебя. Твоя Марина.»

Твоя Марина. Я перечитывал и перечитывал эти строки. И ничего не мог понять. Твоя Марина. Марина… Но почему? И этого просто не может быть? Откуда ты появилась, Марина? Через четыре долгих года. И зачем мне теперь это нужно. Когда я нашел силы все пережить. Свою ни с чем не сравнимую утрату. Свои бесконечные ночи. Когда я лежал, уткнувшись лицом в холодную стену. И боялся думать. Боялся вспоминать. Но воспоминания хлестали меня по щекам, заставляя опомниться. Заставляя вновь и вновь воссоздавать в памяти твои загадочные черты, твою непонятную грусть, твой внезапный открытый смех, заставляя вновь и вновь вернуться в реальный мир. Мир, в котором тебя уже не было. Марина. Откуда ты появилась через столько долгих лет?

Я уткнул свое побледневшее лицо в дрожащие ладони. И уже ничего не понимал. И боялся что-либо понять. Резкий телефонный звонок заставил меня очнуться. И я схватился за трубку, словно за спасение, словно любой голос был способен вывести меня из этого кошмара.

Голос оказался совсем незнакомый.

– Ради Бога, извините, – в трубке почему-то захихикали.

– Я вас слушаю, – нахмурился я.

– Это квартира Тимофеева? – промурлыкал писклявый голос. – Мы не ошиблись?

– Вы не ошиблись, – уже раздраженно ответил я.

– Как бы вам объяснить, – ворковал писклявый голосок. – В общем, вас беспокоят из вашего почтового отделения связи. Мы хотели бы вам принести свои извинения, хотя в общем-то извиняться не обязательно. Это не наша вина. Сегодня вы должны были получить письмо четырехлетней давности.

– Ну, конечно! За что извиняться! Четыре года – это еще не срок! Я бы мог еще лет пятьдесят подождать!

– Ах, ну я же сказала – извините! – обиделся голосок. – Я же говорю – это не моя лично вина. Просто один из наших служащих по ошибке забросил это письмо в архивы, где храниться ненужные бумаги. А архивы мы пересматриваем каждые четыре года.

– Это похвально, – усмехнулся я. – Теперь у меня всегда есть надежда ждать каждые четыре года сюрприза.

– Я надеюсь, приятного? – промурлыкал голосок.

Я промолчал.

– Ведь всегда приятно вспоминать прошлое? – не унимался надоедливый голосок.

– Не всегда, красавица, – сквозь зубы выдавил я. – Особенно когда уже ничего не исправишь.

– Я, между прочим, далеко не красавица, – взгрустнул голосок.

– Верю! – и я со злостью бросил трубку на рычаг. И вновь взял письмо в руки. И стал рассматривать на нем штамп. Одна печать, с этого отделения связи, откуда звонили была видна отчетливо. Но вторая, откуда было отправлено письмо – еле прочитывалась. И я даже не мог разобрать года, когда было написано письмо Мариной.

– Черт! – не выдержал я. И быстро нашел в справочнике нужный номер.

Трубку подняли сразу, словно ждали звонка. И ответил тот же писклявый воркующие голосок.

– Рад вас вновь услышать, красавица.

– Я же вам объяснила, что я…

– Ваша внешность никаким образом не отражается на моих проблемах.

– У вас возникли проблемы? – голосок почему-то разволновался.

– Мне бы хотелось узнать число, когда было написано это письмо.

– Мне бы это тоже хотелось узнать, – усмехнулся голосок.

– Но мы к этому никакого отношения не имеем. Штамп ставится в том отделении связи, где проживает ваш дорогой абонент. Но и они вам на этот вопрос не ответят. За четыре года не только печать истреплется, но и мысли. Вы согласны со мной? Так что еще раз извините. И не занимайтесь глупостями. Письмо четырехлетней давности – это не открытие для Вселенной. Разве что лично для вас. А у нас, случается, приходят письма и двадцатилетнего срока.

– В таком случае – поблагодарите вашего директора за молниеносную работу сотрудников связи, – и я вновь со злостью швырнул трубку.

Черт бы вас всех набрал! Ругался я как мог про себя. Если бы это письмо пришло вовремя! Если бы! Но четыре года – это уже срок. И немалый. Или все-таки это судьба сыграла над нами такую злую шутку. Как знать… Я бы возможно успел приехать к Марине, если бы письмо пришло вовремя. Боже! Мне кажется, я уже начинаю забывать ее лицо. Марина. Смуглая, большеротая, длинноногая. Сколько раз я ее рисовал! Воспроизводил в мельчайших подробностях подвижные черты ее лица. Эти глубокие ямочки на щеках. Эту темную прядь длинных волос, небрежно падающую на лоб. Эти нервные тонкие пальцы, Марина… Я приезжал к ней каждую субботу. Но почему я тогда не приехал? И что она имела в виду, когда писала – знай, если что-нибудь со мной случится – это не просто случайность.

Не просто случайность…

– Это просто случайность. Нам очень жаль, – и он надвинул на лоб широкополую шляпу.

Я сидел неподвижно, до боли сжимая колени своими ладонями. И молчал.

– Мы перепроверили все факты. Поверьте, мы сделали все, что могли. Это просто случайность.

Он говорил монотонно скучающим голосом. Но мне показалось – он лгал. Ему не было безразлично.

– Это не портрет? Да, в ее лице, действительно есть что-то необыкновенное. Не даром ее не любили.

– Я любил ее, – глухо выдавил я. И еще сильнее вцепился в колени.

– Я имею в виду совсем другое. Она была довольно замкнута. Таких не любят.

– А каких любят? – и в моих глазах мелькнула нескрываемая злость. Меня начал он раздражать. Своим подчеркнуто безразличным тоном. Своим подчеркнуто тонким аналитическим умом. Что ему от меня надо? Ведь я его ни о чем не прошу. Это была случайность. И я в нее легко поверил.

Он прочитал в моих глазах все. Резко поднялся и схватился за свой огромный дипломат.

– Почему вы не спрашиваете, как это произошло?

– Я это знаю. Она утонула. Ее больше нет. И для меня уже ничего не имеет значения.

Я почувствовал, как мои колени набухают от боли. Но все сильнее и сильнее погружал в них ногти. Мне становилось легче от физической боли.

Он остановился в дверях. И все-таки не выдержал. И обернулся.

– Хотя, может быть, – он пожал своими широкими плечами. – Это судьба. Если бы немой мог кричать…

Я невольно вскочил с места.

– Слон?

Он кивнул.

– Вы его так называли.

– При чем тут Слон? – почти выкрикнул я.

– Он тогда был у моря, – монотонно продолжал мой непрошенный гость. – И когда начался сильный шторм… Он видел ее… Она уже захлебывалась водой. И если бы он умел кричать… Ведь спасатели были совсем рядом. Но он кричать не умел. Он бросился за помощью. Но было уже поздно…

– Слон, – пробормотал я. – Странно. Слон. Он ее так любил…

– Я знаю. Ему очень больно. Мне кажется, если бы он умел кричать, он сейчас бы кричал от боли.

– Я ее тоже очень любил, – я поморщился и стал внимательно рассматривать свои колени. – И очень люблю. Но не кричу.

– Вы – совсем другое, – и он распахнул дверь. – Жаль, что вы так ничего и не можете мне рассказать. Кстати, моя фамилия Голованов. Если что вспомните, – и он протянул мне визитную карточку. – Но в отделе меня зовут просто Голова, – и он приподнял свою шляпу. И я удивленно взметнул брови. У него действительно, была огромная голова, так не соответствовавшая низкой квадратной фигуре.

Я не знаю почему вспомнил этот разговор, случившийся четыре года назад в моей квартире. И тогда я верил в случайное происшествие. Да и как я мог не верить?

Был шторм. Был свидетель. Была Марина, задыхающаяся от воды. Как я мог не поверить? Но только теперь, спустя четыре года, мне вдруг показалось, что Голова ни на секунду не поверил в несчастный случай. Но факты перевесили его интуицию. Итак, Голова. Я все равно ничего не был в силах решить сам. Мой мозг набух от неясных мыслей. И мне нужна была помощь. Я стал лихорадочно рыться в бумагах. Прекрасно? Прекрасно, что я все-таки сохранил визитную карточку, несмотря на свое безответственное отношение ко всяким бумагам. Итак, Голова. Прошло целых четыре года. И я бы вовсе не удивился, если бы мне сказали, что он уже здесь не работает, что он уехал куда-то или умер, в конце концов! Напротив, возможно, я бы даже облегченно вздохнул, бессильно опустив руки и решив, что одному мне не в силах разобраться в этой загадочной истории. И каково было мое удивление, когда он, сам, собственной персоной поднял трубку. И пробубнил своим монотонным, скучающим голосом:

– Голованов у телефона.

– А я думал, что вы уже умерли, – не выдержал я и улыбнулся.

– И не собираюсь, – ответил он мне тем же тоном. – Скорее это произошло бы с вами.

– Вы меня узнали? – удивился я. Это было невероятно.

– У меня прекрасная память на голоса. Я могут забывать лица, забывать фамилии, но голос забыть – это выше моих возможностей. Я по этому поводу даже собирался писать диссертацию. Бывают похожие лица, фигуры, даже, черт побори, отпечатки пальцев. Но голос крайне индивидуален!

– Но нет ничего проще, как подделать голос, – усмехнулся я.

– Но я, надеюсь, что имею честь говорить именно с вами. Художник, у которого четыре года назад случайно погибла возлюбленная.

Слово «случайно» было уж как-то слишком выделено. Но, возможно, мне показалось.

– У вас запоминающая фамилия. Но я, увы…

– Тимофеев, – перебил я его. И не знаю почему, но добавил. – Друзья меня зовут просто Тимом.

– У вас ко мне дело?

– Поверьте, я звоню не для того, чтобы удостовериться, что вы еще живы.

Мы сидели с ним в грязной полутемной пивное и тянули из огромных кружек мутное теплое пиво. И Голова недовольно морщился после каждого выпитого глотка, внимательно бегая глазами по строчкам письма.

– Сволочи! Травят, чем могут, – бубнил он не отрывая взгляда от письма.

– А ты не пей, – я пожал плечами. Я пил любое пиво.

Наконец он оторвал взгляд от письма, аккуратно сложил его и положил в кожаный бумажник, наглухо застегнув замок. И стал еще более отчаянно ругать забегаловку и пиво.

– Чтоб они все подохли от этого пива! Это ты меня затащил в эту дыру! Я понимаю, для вас, бездельников, лучшего места и не придумать. Нахлебаются всякой гадости, а потом можно вдохновенно творить.

Я безропотно с ним соглашался. Мне нравился он. Этот маленький крепкий человек с большой головой и квадратным подбородком. Он не казался смешным. Напротив, в нем было много обаяния, много мужественности и много силы. И я ненароком замечал, что забегалавочные красавицы заглядываются именно на него. Несмотря на мой высокий рост, правильные черты лица.

Наконец, когда Голова успокоился, до конца прочитав свой высокопарный монолог о пиве, о вреде общепита и о крайнем неуюте пивных забегаловок, я спросил:

– Ну, и что ты, наконец, скажешь?

Он наконец сказал:

– Я сразу же не поверил в ее случайную смерть. Но факты перевесили мою глубокую интуицию.

– Почему ты не поверил? – и я пристально на него посмотрел.

– Слишком она была… Ну, как бы тебе сказать, Тим. Слишком таинственна. Этот замкнутый образ жизни, это непонятное прошлое…

– Эти загадочные черты лица, – с грустью продолжил я за него уже заплетающимся языком. – И далеко не красавица. И в то же время столько притягательной силы, от которой можно сойти с ума. Я не раз сходил с ней с ума, Голова.

– Это вы, художники можете говорить красиво, – он махнул рукой. И покачнулся на стуле.

– Мы, художники, можем вообще не говорить. А вот твой монолог о пиве, общепите и забегаловке мне понравился. Берет за душу.

– Спасибо, старик? – и он протянул мне руку. И я крепко ее пожал в ответ.

В общих чертах, мы потихоньку надирались. И нам уже казался довольно надуманным разговор об интуиции, о загадочном образе жизни Марины, о ее неслучайной смерти.

– И ее предупреждения в письме тоже, в конце концов, могут быть чистой случайностью, – заключил Голова. – Ты же сам говорил, она была слишком впечатлительна.

– Слишком, – кивнул с готовностью я. – Даже чересчур слишком. Я порой от этого уставал.

– Ну вот видишь? – обрадовался Голова. И тут же взгрустнул. – Это судьба, Тим. Давай выпьем за судьбу.

– За ее несчастную трагическую судьбу. – еле ворочающимся языком промычал я в ответ. И на моих глазах выступили пьяные слезы.

Мы дружно чокнулись кружками. Голова положил руку на мое плечо.

– Что ты имеешь на сегодняшний день, Тим?

– Прекрасную квартиру, красавицу жену и много-много гениальных картин.

– Вот видишь! – Голова поднял указательный палец вверх. – Это уже много. Тебе есть что терять, Тим.

– А что ты имеешь на сегодняшний день, Голова?

– Прекрасную квартиру, красавицу жену и интереснейшую работу с погонями, драками и приключениями.

– И тебе есть, что терять, Голова!

Мы были уже порядком пьяны. И плохо соображали. Несли пьяную чушь. И начисто забыли о письме, о Марине, о том, что нас сблизило в этот вечер. Мир нам уже казался ярким, сочным, заполненным романтики и бесконечного полета в бесконечность.

Мы плохо помнили, как к нам подсели две местные красавицы, которые сквозь туман нам показались неотразимы… Они обнимали нас крепко за шею, кокетливо стучали по нашим коленкам и шептали на ухо ласковые слова. Мы совсем ошалели от счастья и все стремительнее летели в бесконечную даль…

Очнулся я утром. И ничего не соображая разглядывал незнакомую квартиру. Голова разваливалась на части. Стены плыли перед глазами. Я попытался откашляться. Но лишь издал какой-то глухой звук.

– Ты, что ли, Тим? – услышал я хриплые голос, и все-таки нашел силы повернуть голову. И увидел своего собутыльника, распластавшегося на диване. Он, казалось, уже не дышал.

– Голова? Ты не умер случайно? Где мы?

– Насколько я понимаю – еще не на том свете. И если мне не изменяет память, то скорее всего у меня дома. Мой шкаф, мои обои, и вазочка уж очень похожа на мою, – стал перечислять Голова, но я вовремя перебил его старания.

– Как мы так умудрились надраться! От пива! – Говорил тебе – гадость и отрава. А ты не верил. Я не знаю, может быть для вас…

– И для нас, великих мастеров живописи это тоже отрава, Голова? – почему-то торжественно выдал я.

– Ты помнишь чем закончился вечер, Тим?

– Какие-то уродины. Их змеиное шипенье на ухо. И грубое шлепанье по коленкам.

Голова неожиданно вскочил. И схватился за голову. И поморщился от боли.

– Не по коленкам, Тим! А по карманам! Обычная история! Они нас облапошили! – и он тут же стал осматривать свой пиджак. Я последовал его примеру. Все оказалось на месте.

– Ты помешан на своих уголовных историях.

– Фу-у-у! А я подумал, вляпались, – и он вновь с ловкостью открыл бумажник. И уже нахмурился.

– Что-то не так?

Он стал быстро пересматривать карманы одежды, высыпал содержимое бумажника на пол. Полетели деньги. Только деньги.

– Тим, вспомни, Тим, куда я дел письмо!

Я похолодел.

– В бумажник. И застегнул на замок.

– Тим! Я ничего не понимаю! Его нет. Посмотри ты. Тим. Может быть, тебе повезет больше.

Мне больше не повезло. Письма на месте не оказалось. Нас не обчистили ни на копейку. Но факт оставался фактом. Письма и след простыл.

Мы сидели в одних трусах на полу, отчаянно схватившись за свои больные головы.

– Этого не может быть, – прошептал я. – Это просто случайность.

– Не слишком ли много случайностей?

Я с ним легко согласился. Слишком много, чтобы оставаться случайностями. И единственным верным решением на данный миг был холодный душ, чтобы что-то наконец начать соображать.

Мы пили крепкий кофе на кухне. И хмуро молчали. Голова постепенно становилась на место. Мир приобретал более конкретные и реальные очертания.

– Что ты имеешь на сегодняшний день, Тим? – перебил молчание Голова.

– Размененную квартиру, бывшую жену и кучу картин, ни одну из которых еще по достоинству не оценили.

– Значит тебе нечего терять, Тим.

– А что ты имеешь на сегодняшний день, Голова?

Он огляделся.

– Вот эту однокомнатную хибару. Ни одной жены и без пяти минут заявление об уходе с любимой работы.

– Значит и тебе нечего терять, Голова.

– Кроме своей головы, – усмехнулся он и протянул руку.

– Значит, у нас впереди целая жизнь, и мы ее, без сомнений, разнообразим. По рукам?

Мы хлопнули ладонью о ладонь. Впереди нас ждала целая жизнь. Но мы не знали с какими сюрпризами. И у каждого у нас в этой жизни был свой интерес. Я хотел докопаться до истины ради своей прошлой и единственной любви. Голова хотел докопаться до истины в силу своего профессионального интереса, в силу своего неугомонного характера, характера, построенного на поисках правды.

Марина. Густая темная прядь волос, небрежно падающая на лоб. Смуглое заостренное лицо. Длинные ноги. Нервные тонкие пальцы. Марина. Боже, как я тебя любил. Ты хохотала глубокими ямочками на щеках. А в глазах – бесконечная грусть. А в глазах – бесконечная боль. Я зацеловывал эту грусть, я зацеловывал эту боль. И она на время утихала. А я ложился на раскаленный песок. И часами смотрел в море. И мне казалось, Марина, что ты родилась в море. Ты так свободно сливалась с ним. Ты ныряла в него с головой. И подолгу не появлялась. И я зажмуривал от страха глаза. И тут же их открывал. Ты махала мне весело рукой. И легко взбегала на берег. И кожа твоя переливалась бронзой. Она была гладкой, словно морские камни и она всегда пахла морем. Ты была словно рождена морем. Так мне всегда казалось. И я никогда даже не мог подумать, что ты навсегда уйдешь в море. Марина.

Я познакомился с ней пять лет назад. Молодой художник, подающий надежды, с гордостью таскающий с собой мольберт и пытающийся постигнуть мир с помощью кисти и красок. И перевернуть этот мир с ног на голову и открыть истину сумасшедшего мира. Дырявые джинсы, помятая майка, старые кроссовки. Я споткнулся об ее тело. Она открыла глаза. И рассмеялась. Открыто, искренне. А в глазах – бесконечная грусть. И приподнялась на локтях. И в моих глазах мелькнул страх. Ее лицо… Оно дышало не землей, а скорее небом и морем. Оно было необыкновенно и почти нереально. И в один миг я понял, что эта женщина с одинаковой силой может подарить и необыкновенное счастье и необыкновенную боль. С этой женщиной с одинаковой скоростью можно взлетать к небесам и падать на камни. На эту женщину можно молиться и так же неистово ненавидеть. Я поежился. И у меня мелькнула правильная мысль – как можно быстрее бежать. Но я был тогда еще слишком молод, чтобы принимать правильные решения.

Было раннее утро. Было необыкновенно тихо, и море молчало. И небо молчало. И она молчала. И я испугался этой тишины и откашлялся.

– Вы так рано загораете? – другого вопроса я придумать не мог.

– А вы так рано работаете? – и она кивнула на мой мольберт.

Я пожал плечами.

– Это единственное время, когда не мешают. Когда можно увидеть море таким, какое оно есть на самом деле.

– А каково оно есть на самом деле? – и в ее раскосых синих, как море, глазах, мелькнуло детское любопытство. – Расскажите.

Я смутился.

– Я художник, а не поэт.

– Ну тогда – покажите.

Я безропотно повиновался. Я достал краски и кисть. Я стал писать море. И мне моя работа уже не нравилась. Если бы я не встретил Марину, возможно, все бы у меня получилось. Но теперь я чувствовал, что это не полная правда. Что теперь в утреннее холодное молчаливое море я не могу бросить свое сердце, свое представление о мире. Потому что в этом мире появился человек, о котором я уже думал.

Я бессильно опустил руки.

– Что-то не получается? – она едва прикоснулась ко мне и я вздрогнул.

– Мне теперь тяжело писать море. Вы красивее моря, – и я покраснел.

Мы были одни на берегу. И я не стыдился своих слов. Слишком романтичный мир окружал нас. И красивые слова были кстати.

Она опустилась на колени. И холодная вода едва касалась ее ступней. Теперь весь утренний морской мир переполнял меня. Теперь он весь принадлежал мне. Теперь я легко мог доверить полотну свое сердце.

Так началась наша любовь. Наша красивая любовь на берегу моря. Я приезжал к ней из города каждые выходные. И она всегда ждала моего приезда. Она всегда стояла на крыльце, набросив на плечи огромный платок. И едва заметив вдали мои приближающийся силуэт, срывалась с места и бежала навстречу. И со всей силы обнимала меня и шептала.

– Я так боялась, что ты не приедешь. Я так боялась, что мы с тобой больше не встретимся.

Она протягивала мне мизинец.

– Давай мириться.

– Мы никогда не ссорились.

Но она упрямо качала головой.

– Давай мириться. Если бы ты знал… Когда ты уезжаешь, я мысленно ругаю тебя, прогоняю тебя, бью по лицу, я начинаю тебя ненавидеть. Но ты вновь возвращаешься. И я все забываю. Так что давай мириться.

– Давай, – улыбнулся я, прижимая все крепче и крепче ее к груди, погружая пальцы в ее длинные темные волосы. Она освобождалась из моих объятий. Забрасывала руки за голову. И смеялась глубокими ямочками на щеках. А в синих-синих раскосых глазах – бесконечная грусть. Наверно, эту грусть ей когда-то подарило море.

– А сегодня, Тим, ты мне нарисуешь счастье.

– Я его рисую все время. Это ты, Марина.

Она качала головой.

– Я – это я. А ты нарисуй просто счастье. Чтобы каждый, кто видел твою картину, понимал, что такое счастье. Подари миру ответ на этот вопрос, Тим. Может быть тогда ты сумеешь осчастливить целый мир? Сделать то, что никому не удавалось.

– Одного счастья на всех не бывает, девочка моя. У каждого свое счастье. Например для меня – это ты, моя работа и море. А кто-то любит совершенно другую женщину, совершенно другую работу и вовсе не любит море.

– Море не любить невозможно. Море любят все.

В этом она, пожалуй, была права. Я тоже не мог даже представить, как можно не любить море. И я не мог представить, как можно было не любить Марину. И тем не менее это была правда. Кроме меня в поселке ее никто не любил. Как не любят то, что внезапно вторгается в привычный мир, рушит в нем устоявшиеся традиции, законы, посягает на привычки и манеру поведения. Так не любили Марину. И я это сперва не знал. И не мог даже предположить. Она ничего не рассказывала о себе, о своем прошлом. И только теперь я понимаю, что это так не свойственно женщине. А расспрашивать ее у меня было мало времени. Я вполне довольствовался тем, что она рядом. Что я, едва проснувшись, мог бесконечно долго смотреть на любимое лицо, мог прикасаться к ее коже, всегда пахнущей морем. Я довольствовался тем, что она безоглядно дарила мне любовь, которую больше не суждено мне узнать, во всяком случае, на этой земле. Иногда она мне казалась невинным ребенком, иногда – взрослой опытной женщиной. Иногда она мне казалась воплощением романтизма, легкости, невесомости. Иногда она давила мне холодом, замкнутостью и мраком. Иногда ее лицо казалось открытым, добродушным, даже наивным. Иногда в ее раскосых глазах мелькали хитрые злобные огоньки. В общем, кроме имени, я ничего о ней не знал. И никогда не стремился к этому, возможно, подсознательно боясь правды. Я принимал в ней все – и резкие смены настроения, и запутанность мыслей. В ней было очень много женщин. И казалось. Бог потрудился создать ее именно такой, как самое яркое воплощение женского начала. И поэтому я, как мужчина, мог ей простить многое. И череда ее внезапных желаний только усиливала мою страсть. И я боялся эту страсть загасить лишними разговорами. И только теперь понял, что совершил непростительную ошибку.

И я не понимал, как можно ее не любить, казалось, весь мир должен был восхищаться ее женственностью и ее естественностью. У нее не было ни шикарных нарядов, от которых я порядком устал в городе, в окружении своих блестящих подруг. Она не делала аккуратные прически, от которых порядком тошнило меня. Она никогда не пахла лаком для ногтей и дорогими духами. Ее кожа пахла только морем. Она знала меру и аккуратности, и небрежности. Меру, которая шла от природы. И она противостояла цивилизованному миру своей вызывающей непокорностью. Своей вызывающей естественностью. И только за это я мог ее полюбить. Но кто, кроме меня, мог ее полюбить за это?

Впервые эту откровенную неприязнь к Марине я заметил спустя месяц после нашего знакомства. Тогда, еще полностью не зная ее, я решил сделать ей подарок.

– Марина, – сказал я, положив руку на ее острое колено. – Отгадай, куда мы сейчас идем?

– На море! – воскликнула она, не подозревая, что можно идти еще куда-то.

Я отрицательно покачал головой.

– Сегодня мы совершим прогулку по деревне. Ты так далеко живешь от нее, что мне начинает казаться, что ты пренебрегаешь своей маленькой родиной.

Она погрустнела. Но почему-то не сопротивлялась.

Мы шли по поселку, улыбаясь друг другу, мы громко хохотали и иногда целовались.

Когда мы зашли в магазин, продавщица сразу же недоверчиво оглядела меня с ног до головы. И нахмурилась.

– Самое лучшее платье – для самой лучшей женщины, – с гордостью выкрикнул я.

Продавщица ехидно хмыкнула и пробубнила.

– Товара нет.

Марина, почти бегом, направилась к выходу. Но я ее задержал и силой подвел к прилавку.

– А это не товар, по вашему, – и я кивнул на витрину.

– Весь товар продан, – коротко отрезала она и отвернулась, не изъявляя никакого желания продолжать разговор.

Мы вышли на улицу. И только теперь я ощутил пустоту. Словно все кругом вымерло. Словно мы попали в мертвое место. Маленькие домики давили на нас со всех сторон. И я почувствовал, что из каждого окна за нами наблюдают. Я почувствовал эти недоброжелательные взгляды, этот ехидный шепот. Казалось, весь поселок был против нас Весь поселок притаился за занавесками в злобном молчании.

Из какого-то окна в нас полетело огромное спелое яблоко. Оно вот-вот могло угодить Марине в голову. Но моя реакция мгновенно сработала. Я успел его перехватить. Оглянулся. И поклонился всему поселку.

– Спасибо, – и хрустнул яблоком на всю улицу. – Очень вкусно! Хочешь? – и я протянул его Марине.

Она с жадностью впилась в него зубами. И сок медленно стекал по ее острому подбородку.

– Вежливые у нас жители, Марина.

Она опустила взгляд.

– Давай уйдем, Тим.

Но уходить мне никак не хотелось. Меня охватил спортивный азарт. И я вызывающе уселся на скамейку под пышной ивой. И указал Марине на место рядом.

– Тим, ну пожалуйста, давай уйдем, – чуть не плача сказала она.

Но мое упрямство было невозможно осилить даже слезами.

– Хорошо, тогда уйду я, – она стрельнула в меня злобным взглядом. И быстро пошла прочь. Я ее не задерживал. Я с интересом разглядывал маленькие окошки в домах, из которых по-прежнему в меня метали молнии. И из хат по-прежнему никто не высовывал носа. И я не выдержал и постучал в самое, на мой взгляд, любопытное окно. От окна сразу же отпрянули.

– Извините! – громко выкрикнул я. – Можно вас на минутку!

Но мне не ответили. И любопытство все сильнее и сильнее разжигало меня. И я решил стучать во все окна. До конца, по очереди. Пока не добьюсь наконец успеха. Вдруг я услышал позади какой-то шорох в кустах. Я резко оглянулся. Но никого кругом не было. Только слегка шелохнулся жасмин. Это уже становилось забавным. Я спрятался за угол дома. И вдруг увидел, как какой-то толстый неуклюжий парень на цыпочках приближался ко мне, меня не замечая. Я подпустил его поближе. И схватил за руку. И со всей силы сжал ее. До боли. Ему, действительно, стало больно. Он поморщился, но не вскрикнул. А я невольно расхохотался, разглядывая его смешное до уродства лицо, его длиннющий толстый нос, его толстую шею, огромные уши и крупные губы. Он был необыкновенно смешон и необыкновенно похож на слона.

– Зачем ты следил за мной?

Слон продолжал молчать. И я вновь схватил его за руку и со всей силы скрутил ее за спину.

Он морщился, тяжело дышал, но по-прежнему молчал.

– Сейчас ты ответишь мне, зачем следил за мной.

Слон отрицательно покачал головой и промычал что-то нечленораздельное. Я нахмурился и наконец отпустил его руку. А он отчаянно начал жестикулировать и показывать на какой-то дом.

– Ты что, немой? – наконец догадался я.

Слон радостно закивал головой. И вновь стал меня куда-то тащить. Я решил повиноваться. И конце концов мне ничего другого не оставалось. Мы приблизились к аккуратному, выкрашенному белой краской дому, утопающему в пышных кустах сирени. И я не успел позвонить, как дверь тут же открыли. И на пороге появился маленький худощавый человечек в круглых очках. Он широко улыбнулся и легким жестом руки пригласил войти в дом.

– Вы – художник! – торжественно произнес он. – Что ж, прекрасно! Я наслышан про вас.

А я облегченно вздохнул. Наконец-то в поселке нашелся хотя бы один разговорчивый человек. Он удобно разместился в мягком кресле и укутал ноги клетчатым пледом. И предложил мне сигарету. Я охотно закурил, усаживаясь напротив него. Слон по-прежнему мялся в дверях, переводя свой взгляд с хозяина на меня.

– Ну, проходи же, Слон! – добродушно сказал собеседник. – Что ты все время, как сторожевой пес. У меня, поверь, сторожить нечего.

Слон робко прошел в угол комнаты и осторожно присел на край стула.

– Вас привел Слон? – начал человечек разговор.

Я усмехнулся.

– Странно… Слон. Я сразу же его так окрестил про себя, не имея понятия про его прозвище.

– Ничего удивительного. Человеческие мысли, как правило, направлены в одном направлении – в частности, в визуальном представлении действительности. А визуальное представление – это ничто иное как факт. Здесь много фантазии не требуется. Его сразу же так нарекли и как интеллектуалы, так и самые забитые жители деревни. Вот так, молодой человек, – мой собеседник встал, приблизился к старомодному буфету и достал две рюмки и бутылку. – За знакомство? – предложил он мне.

Я согласился. И покосился на Слона.

– Он не пьет, – улыбнулся хозяин. – Он, знаете ли даже представления не имеет о таких, развращающих наше сознание, вещах. Бог ему не дал возможность понимать реальный мир. Он понимает только море, землю, небо. И за это я его очень люблю. Он один из не многих, кто способен сохранить в себе первозданное начало. Первозданную чистоту, не загроможденную хитростями, уловками, пересудам. Он принимает мир только прекрасным. И слава Богу! Его молчание – это тоже в некотором роде первобытная чистота. Вы задумывались, природа сама по себе молчалива? И способна только на отдельные звуки, шумы. Но никак не на грамотно выстроенные фразы. Вначале было слово… Но не слово ли нас и загубило? Ведь слова бывают самыми разными. И бывало, одно слово приводило к трагедии. Вначале было слово… И, поверьте мне, оно же и всему положит конец.

Я с интересом слушал своего словоохотливого собеседника. И уже отлично понимал, почему Слон меня к нему привел. Он – единственный в поселке, кто способен дать ответ на многие вопросы.

– Скажите, – попытался я поддержать разговор и едва коснулся губами рюмки. – Скажите, вам здесь не скучно?

– Скучно? – он рассмеялся. – Скука, молодой человек, не бывает во внешних проявлениях. Скука – она в характере. Можно с одинаковым успехом умирать от скуки в многомиллионном городе и прекрасно проводить время в глуши. Разве не так?

– Мне кажется мы еще не представились? – не ответил я на его вопрос. – Тимофеев…

– Друзья вас зовут просто Тимом, – и в его глазах мелькнули лукавые огоньки.

Я вопросительно приподнял брови.

– Ну, это вам же многомиллионный город, – он развел руками. – Здесь все разносится в считанные секунды. А я – местный врач. Не слыхали? Бережнов моя фамилия. И ради Бога, не спрашивайте имя отчество. Это слишком долго и скучно. Я предпочитаю, чтобы меня называли исключительно по фамилии. Я люблю свою фамилию. В ней присутствует и морское начало и чувство некоторого самосохранения. Разве не так?

– Вы угадали, – согласился я с ним. – Я, действительно, плохо запоминаю имена отчества.

Меня не покидало чувство, что он что-то не договаривал, что ему есть что мне сказать. Но о чем может быть речь – я даже не подозревал. Эта пустая деревня, эти злобные взгляды, пробиващие окна, это переспелое яблоко, чуть не угодившее Марине в голову. Здесь было что-то не так. И я не ошибся. Он первым начал разговор.

– Вы, наверняка, испытали на себе некоторую холодность со стороны наших жителей.

– Это еще мягко сказано.

Бережнов расхохотался во весь голос крупными зубами. Казалось, зубов у него гораздо больше, чем должна дать природа.

– Ах, эти деревенские жители. Им всегда нужна жертва. Чтобы хотя бы таким образом разнообразить жизнь. Эта бесконечная южная жара. Эта однообразная полевая работа. Эти рано наступающие вечера.

– Вы сами только что утверждали, что скучать можно и в многомиллионном городе.

Он отрицательно покачал головой.

– Вы не уловили мою мысль, Тим, – он неожиданно меня назвал Тимом. И я не сопротивлялся. – Что ж. Я повторюсь. Скука – в характере. Только умственная работа может позволить не скучать в глуши. А им, после тяжелого физического труда обязательно нужны развлечения. Или нужна жертва…

– И этой жертвой оказалась Марина?

Он тотчас согласился. И его круглые очки заблестели.

– А вы знаете, они ей в глубине души даже благодарны. Знаете сколько разнообразия она внесла в их монотонную жизнь? Она… Замкнутая, романтичная, не умеющая болтать о перемене погоды и сплетничать о соседях. Вот так, молодой человек. Она по-другому одевается, живет вдали от поселка и часто купается обнаженной. Кому это может понравиться?

– И только за это можно ненавидеть? – недоверчиво усмехнулся я. И пристально на него посмотрел.

Он не отвел свой взгляд.

– Можно. Ненависть, как и любовь, чаще всего рождается на пустом месте. И чаще всего затруднительно ответить на вопрос, за что любишь или за что ненавидишь.

И все-таки мне по-прежнему казалось, что Бережнов что-то не договаривает. Но это были всего лишь смутные предчувствия, лишенные веских оснований.

Бережнов прошелся по комнате, не выпуская изо рта сигарету.

– Поймите, у нее единственный близкий друг – это немой, – и он кивнул на Слона.

Слон по-прежнему сидел не шелохнувшись на краю стула. Но, казалось, он не пропускал ни единого слова.

– Вы понимаете, Тим. В ее близких друзьях – только юродивый. Это тоже наводит на некоторые размышления. Слон, с которым даже невозможно поговорить.

– А вы? – я не отрывал от него свой взгляд. Но его вопрос не застал его врасплох.

– Я? – он усмехнулся. – Неужели вы думаете, я способен верить в эту фантастическую блажь, которой развлекаются от скуки? Я прекрасно к ней отношусь. И если бы не я, возможно, ее давно выжили бы из поселка. Я – врач. И для них… Ну, если хотите, на втором месте после самого господа Бога. Но, как бы вам объяснить, – он запнулся и посмотрел за окно. – Она почему-то не любит меня, не доверяет… Знаете, у нас каждого свой путь в жизни. Она – романтическая натура. Я – старый циник. Я бы, поверьте мог гораздо больше для нее сделать, если бы она так не сторонилась меня…

– И все-таки, о какой фантастической блажи вы упомянули, – перебил я его на полуслове.

Он широко улыбнулся. И я вновь отметил про себя, как много у него зубов. И как они могут умещаться в его маленьком рте?

– Фантастическая блажь? – его очки загадочно блеснули. – И он посмотрел на часы. – Тайна – это тоже один из разрушителен скуки. И, возможно, самый сильный разрушитель. Но что вам могу ответить я, старый циник и практик? Про все остальное, думаю, и без меня вам постараются насплетничать наши жители. А мне, увы, пора, – и он развел маленькими руками. – Господ Бог пока, к сожалению, не спасает от приступов мигрени, язвы, бронхита. Пока этой черной работой приходится заниматься мне.

И он стал собирать свой маленький круглый чемоданчик. Типичный сельский врач. Маленький, очкастый демагог с круглым чемоданчиком в руках.

Я направился к выходу.

– Тим, – окликнул он меня на пороге. – Вы ее любите?

Только я было собирался ответить на нетактичный вопрос. Он вновь не дал мне раскрыть рта.

– Хотя я спрашиваю глупости. Только в конце жизни, пережив многое и многих, можно понять, кого мы действительно любили на этой земле, а кого – ненавидели.

– Чтобы это понять, я не собираюсь дожидаться конца, Бережнов, – глухо выдавил я. – Я это уже понял.

– Значит только вы и сможете ее уберечь, Тим. Только вы…

– Я постараюсь, – и я бесшумно закрыл за собой дверь.

Я шагал размашистым шагом по поселку, гордо подняв голову вверх. Жители уже потихоньку покидали свои укрытия. И некоторые даже садились на лавочку, чтобы подробнее меня разглядеть, ничего не упустив. Я им охотно предоставлял эту возможность. Они уже, по-моему, привыкали к мысли, что я есть, что я люблю Марину, что у меня рваные джинсы, грязные кеды и небритая физиономия. Впрочем, ко мне было привыкнуть легче всего. И я уже догадывался, что ко мне относятся как к бездельнику, который без конца торчит у моря и балуется от безделья красками. Впрочем, им, действительно было трудно меня понять. Им, привыкшим к тяжелому физическому труду на жаре, было трудно понять не менее тяжелую работу мозга, загроможденного образами, отрывками снов и видений. Но я уже становился фактом их жизни. И я не сомневался, что совсем скоро они начнут со мной здороваться, улыбаться. А потом в один прекрасные день я им наскучу и они вовсе забудут о моем существовании. И все же… Все же почему они так и не привыкли к Марине, какой бы замкнутый образ жизни она не вела. Нет, здесь определенно что-то другое…

Слон догнал меня на краю деревни. И пошел своей неуклюжей походкой рядом. Я убавил шаг. Мне он определенно нравился. И я догадывался, как много он знает. Возможно, больше всех, но бессилен что-либо рассказать.

– А, это ты, Слон, – улыбнулся я. – Вот так, Слон… – не знаю почему, но мне почему-то захотелось говорить, наверно, потому что был уверен в нем как в самом благодарном слушателе. – Вот так, дорогой Слон. Ты гораздо счастливее всех нас. Поверь. Ты можешь воспринимать мир, не оспаривая его. Не тратя сил на пустые доказательства, на утверждения истины. Ты можешь только соглашаться и не соглашаться. Поверь, это лучше всего. И честнее всего. В этом гораздо больше правды. Да и нет – вот единственные слова, которые имеют право на существование. Остальное только мешает постигнуть суть. Разве не так?

Слон молча слушал меня, продолжая тяжело ступать своими огромными лапами по земле. А я вдруг осознал, что передо мной человек, которому можно довериться без стыда, без опаски, без сомнений. И у меня мелькнула мысль, что не один я пришел к этому выводу. И Слон, без сомнений, обладает огромной информацией человеческих мыслей, человеческой философии, человеческих тайн.

– А я, Слон, скажу тебе по секрету, могу рисовать только море. Не знаю, почему. Оно единственное выходит у меня без фальши, надуманности. Иногда мне кажется, что море – это человеческая душа. Те же внезапные порывы. Тот же внезапный покой. Те же вспышки злости. И то же бесконечное благородство. Столько всего перемешано! Вся душа умещается в море. Я пишу его разным, Слон. И каждый раз мне кажется, что я открываю что-то совершенно новое. Словно каждый раз я для себя открываю море. Ты меня понимаешь, Слон? Ты меня понимаешь. А люди мне удаются гораздо хуже. Наверно потому что я всегда в них вижу неполную правду. Допустим, передо мной сидит человек, красивый, плавный изгиб бровей, яркие контуры губ, густые волосы… Или не очень красивый, но – мягкая улыбка, в глазах – чистый свет. Но меня не покидает мысль, что завтра этот человек может совершить подлость. И я вижу его с искриви ленными губами, а во взгляде – злобные искры. А я должен рисовать миг. Миг, когда передо мной он обязательно будет благородным и добрым. Вот так, Слон. А мысли? Разве я могу передать его мысли на холсте? Вот почему я рисую море. Оно не мыслит. Его мысли – это оно само. Открытое всем. А Марина…

Слон резко схватил меня за руку. Я улыбнулся и задержал его толстую руку в своей.

– Тебе нравится Марина, я знаю. Она не может не нравиться. И всю философию Бережнова – к черту? Ее не любят только потому, что ее не любить невозможно! Вот так, Слон. Это так просто. И Марина – единственная из людей кого мне почти удается нарисовать. Ее лицо – это ее мысли, ее душа, ее порывы, ее благородство. Наверно, именно это я ее полюбил. Она, как море. Она не умеет притворяться. Она словно рождена морем.

Слон вздрогнул. И освободил свою руку из моей. И мы подошли к дому. Марина со страхом посмотрела на меня, ожидая расспросов.

– Марина, – я прижал ее голову к своей груди. – Неужели ты могла подумать, что меня затронут чьи-то слова? Я верю только тебе, Марина.

– Они тебе все рассказали? – она резко отпрянула от меня.

– Худшее из этих рассказов было то, что ты купаешься совершенно голой. Но для меня это не новость.

Слон по-прежнему топтался у двери, не решаясь войти.

– Слон! – улыбнулась Марина. – И ты здесь, Слон! Ну, что ты стоишь! – она подбежала к нему и стала тащить в комнату. – Милый мой Слон, я так рада тебя видеть!

Мы уселись на диван. И Слон примостился у ног Марины. Она гладила его редкие волосы, его безобразное смешное лицо.

– Я так рада, что вы познакомились. Это мой лучший друг!

– Я знаю.

И я все рассказал Марине о нашей случайной встрече, о знакомстве с доктором, о нашем с ним разговоре. Марина недовольно поморщилась.

– Я терпеть его не могу, – раздраженно оказала она. – И, если хочешь знать, не доверяй! Он все время так рассматривает меня, словно пытается изучить все мои болезни. А я совершенно здорова!

Слон уткнулся лицом в ее колени. А я крепко обнял Марину.

– Теперь у тебя есть надежный защитник. Я никому не дам тебя в обиду! Слышишь! Никому!

– Тим! – она стала горячо целовать меня. – Тим, ты единственный в моей жизни. Не оставляй меня больше, Тим!

Мы даже не заметили, как Слон тяжело поднялся и бесшумно прикрыл за собой дверь.

– Марина! Совсем скоро! Слышишь! Я увезу тебя! У меня будут деньги! Мы снимем квартиру! И тогда… – отрывочно шептал я, задыхаясь от ее поцелуев.

– Ты с ума сошел, Тим? – со злостью выкрикнула она. – Какие деньги! А это разве не дом? Ты любишь море! Тебе некуда больше ехать! Здесь твой дом, здесь твое море, здесь я!

Я с трудом освободился из ее цепких объятий. И схватился за голову.

– Марина, – как можно спокойнее начал я. – Ты тоже должна меня понять. Я родился в городе, в многомиллионном городе. Там мало преимуществ. Там грязно, пыльно, задымлено. Там визжат машины и прохожие наступают на ноги. Там треплют нервы на каждом шагу. Там друзья фальшиво улыбаются, а женщины пахнут лаком для ногтей. И говорят умные фразы. Там боятся остаться в дураках и презирают неудачников. И ненавидят удачников…

Марина с недоумением смотрела в мои глаза.

– И все-таки я туда уеду, Марина. Потому что море я могу так сильно любить только там. Как бы тебе объяснить… Только там, в вечном напряжении, в вечном выживании, в вечных изматывающих схватках за место под солнцем, я могу любить море. Отлично понимая, что мое место под солнцем только здесь. И никем не занято. Куда я могу всегда вернуться и где могу успокоить свои издерганные нервы. Марина, мне пишется хорошо только тогда, когда я вдоволь нажрусь всякой дряни. Пойми меня правильно, море для меня всегда должно оставаться непостижимой тайной, недосягаемой вершиной. Живя постоянно здесь, вряд ли бы я смог его так писать. Я бы просто привык к нему. И оно бы стало всего лишь интерьером моей жизни.

– И все-таки ты совершаешь ошибку, Тим.

– Может быть. И я даже где-то это знаю. Но я привык слушать только свое сердце.

– Послушай мое, – она приложила мою руду к своей груди. – Что ты слышишь, Тим? Что оно говорит?

Я улыбнулся.

– Я скоро вернусь, Марина.

Она обалдела. Вцепилась в диван и упрямо поджала губы.

– Не возвращайся, Тим, – процедила сквозь зубы она. – Меня ты тоже любишь издалека. Как недосягаемую тайну. Живи со мной каждый день, я тоже стану частью твоего интерьера.

– О Боже! – я невольно стукнул кулаком по столу. – Это невыносимо! Ты все способна перевернуть! И все это неправда! Нельзя же ко всем словам относиться одинаково!

– Уходи, Тим! – ее лицо дышало холодом.

И я поежился. Же раскосые синие глаза метали в меня острые стрелы И я вздрогнул. На ее больших губах застыло непоколебимое молчание, и я понял, что пора уходить. Но я знал, что обязательно вернусь. Чтобы ни случилось. Потому что как никогда любил эту женщину…

Я вернулся. Впервые я смог вырваться в середине недели. И я ею знал, как после нашей ссоры она воспримет мой внезапный приезд. Уже темнело, когда я соскочил с электрички. Я шел вдоль моря, прорываясь сквозь сильный ветер. И море на сей раз недружелюбно встретило меня. Волны наваливались друг на друга, словно пытались обдать меня холодом. Море шумело, злилось, но было бессильно достать меня. Казалось, оно не могло мне простить ссоры с Мариной.

Окна ее дома были темны и занавешены. Я постучал в дверь, но мне никто не ответил. Я все громче и громче бил кулаком в дверь, но по-прежнему стояла тишина.

– Марина! – громко выкрикнул я. – Марина!

Я попытался что-либо увидеть через окно. Но темнота мне мешала. И мне почему-то стало не по себе. И страж тонкой холодной струей подступал к горлу. Я досмотрел на часы. Было еще не так поздно. Просто я никак не мог привыкнуть к ранним вечерам у моря. и я облегченно вздохнул. Черные тучи на небе раньше времени нагоняли темноту. И я решил тут же отправиться в поселок. К тому же мне нужно было купить сигареты.

Магазин оказался открытым. И та же хмурая продавщица восседала на высоком стуле и щелкала на весь магазин орехами, и глухие звуки разбивались о пошарпанные старые стены.

– Здрасьте, – попытался я ей улыбнуться. Но мне это с трудом удалось.

Она нахмурилась.

– Нет у нас никаких платьев. И не просите.

– А сигареты, надеюсь, имеются?

Она лениво встала. И небрежно бросила на прилавок пачку самых дешевых сигарет.

– Не густо, – усмехнулся я и протянул деньги, собираясь уйти. Но по лицу продавщицы я угадал, как ей скучно и одиноко и она даже пытается меня задержать. Она вызывающе щелкнула орехом и я невольно остановился.

– А чего без своей, этой, пришел?

Я приблизился к прилавку, и решил рискнуть.

– Я заметил в ваших жителях одно бесценное качество – вы все прекрасным образом информированы.

Она абсолютно ничего не поняла в моей интеллектуально выстроенной фразе. И поперхнулась орехом.

– Хотите? – и она разжала кулак.

– С преогромным удовольствием, – и я с не меньшей силой хрустнул челюстью.

– Так вы чего? – и она вытаращилась на меня.

– Ну… Я просто подумал, кому, как не вам знать, где в такой поздние час может находиться моя… – я запнулся. – Моя возлюбленная! – и я с вызовом щелкнул орехом.

Она хмыкнула в кулак.

– Ведьма эта, что ли, – щелкнула она с не меньшим вызовом в ответ.

Я уже хотел ей было ответить, но вовремя спохватился. Мне нужно было во что бы то ни стало узнать, где Марина.

– Ну, так уж и ведьма. Конечно, ей с вами в красоте не сравниться. Но ведьма – это уже слишком, – очень серьезно выдавил я. Упоминание о ее красоте убило продавщицу окончательно. и она даже перестала щелкать. А забросила скорлупки в карман грязного фартука, и стряхнула руки.

– А чего слишком? Платьев в нашем магазине не покупает. Ходит все время босая, лохматая и купается голой.

– Я тоже, к вашему сведению, люблю голым мыться. А вы сразу – ведьма. Слишком уж сильно сказано.

– Сильно? – она сощурила свои маленькие глазки. – А чего это она по ночам таскается в эти развалины? А? А Самойлыча разве не она добила? Да все вам про это скажут! Она! Кто еще! А Самойлыча вся деревня любила! Это был настояний художник! Не то что вы.

И она с презрением оглядела меня с ног до головы.

– Думаете, если нацепили дырявые штаны и щетину вырастили – то удивите всех! Ха! Как бы ни так! Самойлыч всегда при костюме был и брился каждое утро. А какие картинки рисовал! Вам и не снилось! А она… Эта… Это все она. И вас прибьет, уж мне то поверьте.

Последнюю фразу она произнесла с удовольствием. Потом не выдержала и плюнула.

А я быстро сообразил, что мне здесь больше делать нечего. И выскочил на воздух. И некоторое время неподвижно стоял, вглядываясь в темноту и глубоко вдыхая морскую прохладу. Я пытался опомниться. Развалины, какой-то бритый Самойлыч в костюме, какие то гениальные картины. В общем, бред какой-то. Я ничего не понимал, но мгновенно сообразил, что ответ на этот бред мне нужно искать только не у местных жителей. Кроме злобы и плевков я ничего не добьюсь. Ответ мне может дать только доктор. И я почти бегом направился за ответом.

– Я знал, что вы придете, – он крепко пожал мою руку.

– Рано иди поздно.

– Но почему вы мне ничего не рассказали, Бережной? Почему, черт побери, вы вертелись вокруг да около и в итоге я так ничего и не понял!

– Успокойтесь, Тим, – и он указал мне на кресло, – во-первых, что я мог вам сказать? И что я могу вам сейчас сказать? Что? Про эти бредни старушек! Я ни в одну из этих сказок не верю. Понимаете, не верю! Так зачем мне было нужно пересказывать чьи-то сплетни о недоказанном убийстве, о каких-то привидениях в старой усадьбе, о ночных прогулках Марины туда. Ответьте, зачем? Для сплетен тут и без меня предостаточно охотников. И к тому же, представьте себе, кем бы я выглядел в глазах Марины, если бы вы из моих, первых уст все узнали. Она и так меня не может терпеть, так зачем нарываться на лишние грубости?

Я устало рухнулся в кресло. И до боли сжал переносицу.

– Что здесь происходит, Бережнов? Что? – хриплым голосом наконец выдавил я.

Он прошелся по комнате, куря на ходу. Приблизился к окну и плотно занавесил шторы.

– В этом поселке всегда не покидает ощущение, что кто-то подсматривает за тобой. Особенно по ночам.