Читать книгу Мое лицо - Елена Викторовна Елисова - Страница 1

Фары машины выхватывали из темноты бледные тени поникших деревьев. Будто призраки обступили ночную дорогу. Дождь неистово бился в стекла, дворники раскидывали его из стороны в сторону. Я прижалась горячим лбом к стеклу, маленькие, детские пальчики чертили изгибы, играя в «догонялки» с катящимися по ту сторону каплями. Краем глаза я видела маму на переднем сидении. Ее голова склонилась на плечо, лямка черного, бархатного, вечернего платья сползла, сумочка на цепочке чуть подрагивала на коленях, готовая вот-вот сорваться и упасть. Мамины светлые, туго завитые, медовые локоны блестели в желтоватом, неярком свете автомобильного салона, накрывая щеку и глаза. Она уже, кажется, спала. От мамы пахло дорогими духами, табаком и горьковатым привкусом алкоголя. Отца я не видела, лишь изредка его сосредоточенные глаза и нахмуренные брови мелькали в зеркале.

Ночь надвигалась, смешиваясь с дождем и ветром, мелькание деревьев завораживало и усыпляло. Я чувствовала усталость и скуку, все эти непонятные мероприятия, на которых меня наряжали, словно куклу. Мама пила, и ее улыбка становилась все напряженнее и напряженнее с каждым выпитым бокалом, пока не превращалась в пластмассовую маску учтивости. Отец пропадал, иногда в начале вечера, но чаще в конце, мы редко возвращались домой все вместе, как сегодня, да это и было даже лучше. Иногда я пыталась отправиться на его поиски, когда он исчезал, но мама всякий раз останавливала меня, крепко, до боли, сжимая мою руку, и не отпускала меня уже до самого конца вечера. Теперь я уже перестала даже пытаться. Слонялась среди незнакомых людей, учтиво улыбалась, представлялась, когда они спрашивали кто я, и выслушивала комплименты, какая я «очаровательная, красивая малышка», иногда даже разрешала потрепать меня за щечки. И тогда ко мне тянулись эти странные руки, звякающие драгоценными браслетами, стучащие кольцами, с пятнами от сигарет на пальцах, с ногтями желтыми или густо накрашенными лаком. Больше всего я не любила, когда ко мне тянулись старики, их руки были похожи на мятую бумагу, в пигментных пятнах и с длинными, гнутыми ногтями. Старики были ужасны, я не понимала, почему им разрешают появляться на людях, их морщинистые лица, расплывающиеся фигуры и водянистые глаза. Они обвешивались дорогими тканями и бриллиантами, и становились похожи на ту мумию, что я видела как-то в музее. Им всем стоило запереться дома, и постесняться выставлять себя напоказ.

Я, кажется, задремала, деревья, высвечиваемые фарами, слились в единую серую массу, их облетевшие ветви тянулись ко мне, словно скрюченные артритом пальцы. Шум дождя и вой ветра стали хором неясных, шамкающих голосов…

Машина вильнула, сквозь сон, я, кажется, слышала, как вскрикнул отец. Меня кинуло сначала вперед, и я с силой ударилась о переднее сидение, а затем назад. Ветровое стекло разбилось, и сверкающие осколки вперемешку с водой хлынули в салон. Я видела, как мама широко распахнула глаза, и как из золотистого ореола волос на ее лицо потекла кровь. Ее глаза, неестественно огромные, с порозовевшими, окровавленными белками и огромными черными зрачками, будто заполнившими всю радужку, заняли все мое сознание. Понимала ли она, что это – конец? Успела ли вырваться из объятий сна в тот миг, или нет?

Снова тряхнуло, я упала сначала в проход между сидениями, а затем на крышу, в долю секунды ставшую полом. Мы летели кувырком. Мелькнули руки отца, все еще сжимающие руль, сведенные судорогой, побелевшие руки, неестественно ярко блеснуло широкое обручальное кольцо. Осколки, земля, дождь, едкий запах бензина. Что-то нестерпимо жгло мне лицо, я кричала, кричала и кричала, но не слышала ничего, лишь пульсирующий гул в голове. Мои руки в крови, я пытаюсь дотянуться ими до лица, но они натыкаются, натыкаются на что-то острое… И дальше снова темнота, мелькание тусклого света, еле касающегося моего сознания.

 …

Снова шум. Нарастающий и отступающий гул, словно прилив. Он пульсирует в висках, заставляя меня прислушиваться к своему телу, выбираться из тихого уюта тьмы и забытья. В дрогнувшие веки врывается пучками холодный искусственный свет. Внутри все дрожит, словно мышцы учатся заново напрягаться. Непосильная задача, но я все еще дышу, продолжаю дышать.

Приоткрываю глаза. Вокруг все белое, из белой пелены постепенно проступают серые и темные пятна. Словно в молоко капнули чернилами. Как занимательно. Я помню эти тесты с чернильными пятнами. Что вы видите на этой картинке? Дверь? Да, это дверь, прямо напротив. А здесь? Стул. Стул слева от двери и второй, справа, у моей постели. А здесь? Человек.

Он сидит на стуле, ссутулившись, уткнув лицо в трясущиеся ладони. Вот он проступает отчетливей. В своем сером, помятом костюме, на отвороте сорочки, выглядывающей из рукава, какое-то синее пятно, видно размазалась паста от ручки. Волосы тронула седина, лица я не вижу, но он кажется мне знакомым. Уткнулся в ладони, я вижу, как дрожат его пальцы с обкусанными ногтями. Между пальцев что-то блестит, наверное, он плачет, я не слышу ни звука.

– Папа? – хриплый, чужой голос, неужели он принадлежит мне. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу, хочу поднести руки к лицу, нет. Нет, нет сил.

Мужчина вздрагивает, из его груди, наконец, вырывается то ли стон, то ли всхлип. Он весь дрожит, такой жалкий. Его глаза опухли и покраснели, все лицо словно осунулось, образовав новые складки вокруг рта, как у тех собак, с кучей складок на мордах.

– Т-ты, – он заикается, вскакивает с места, переворачивая стул и оказывается у моей кровати. Кажется, он держит меня за руку, но я не чувствую, – О, это ты, это ты!

Я не понимаю, о чем он говорит, но вижу на его лице облегчение и радость.

– П-пить, – прошу я, я чувствую, что снова проваливаюсь в темноту. Только бы успеть, успеть сделать хоть пару глотков до того, как я снова усну. Жажда режет нёбо.

 …

Я помню, как это было. Под рождество. Наше первое рождество без мамы, первое после того, как меня выписали из больницы. Зачем, зачем они не бросили меня умирать там, в той машине, в ту бурю, в темноте. В темноте, чтобы никто не видел моего обезображенного лица. Там, в темноте, самое место таким уродам как я.

Отца не было дома, его теперь никогда не было, наверное, он не хотел меня видеть, ему было мерзко. Он обещал появиться к ужину, но я не ждала. Я выключила свет во всем доме и ушла к себе еще после обеда. В тишину, в темноту. Я сидела у окна, плюшевый заяц тупо уставился на меня глазами-пуговицами, рассевшись на тумбочке. Мне хотелось встать и оторвать ему голову, но это был мамин подарок. Глупый мамин подарок.

На другой стороне улицы, за заснеженным, притихшим садом, за забором, через дорогу, ярко мигала разноцветными огнями крыша соседского дома. Блики скакали по заиндевелым веткам деревьев, словно гирлянды. Наш дом был темен и гол. Наверное, и я, и отец, хотели забыть о празднике. Когда огоньки вспыхивали, мое отражение мелькало на темном стекле, как в фильмах ужасов. В ритме биения сердца. Раз, раз, раз… мое лицо вспыхивает в стекле снова и снова. Светлые, как у мамы, волосы, убранные в хвост, ворот черного, совсем не праздничного платья, в отражении я казалась совсем бледной. Один глаз неестественно, удивленно большой, я ненавидела его, потому что он был похож на глаз мамы в тот момент. Второй стал почти щелочкой, забившись в складки поврежденной кожи. Одна бровь, с правой стороны лица почти отсутствовала, лоб и щеку пересекали бугристые шрамы. Врачи говорили, что мне следует радоваться, что они проделали огромную, трудную работу, что сделали все, что могли, что со временем это (мое уродство) сгладится. Счастье, что я сохранила правый глаз. Счастье! Нет, мне не нужно такое счастье.

Теперь я уже жаждала, мечтала о тех дурацких, скучных вечерах, в этих огромных, пафосных домах. Мечтала, чтобы меня нарядили как куклу и прокуренные, пьяные снобы восхищались моей красотой и тянули ко мне свои руки. Нет. Это все ушло. Как и мама. Вместе с мамой.

Я закрыла глаза. Раз, раз – биение моего сердца. Раз, раз – я знала, что мое лицо мелькает в окне. Чудовище, выглядывающие из глубины своего темного логова. Глупый заяц пялился с тумбочки, раскинув руки и ноги. Как мама. Ее тело, в черном бархатном платье, перетянувшем худощавое тело, съехавшем на бок. Вся в крови и глаза еще открыты, и дождь, дождь бьет ее по лицу, забирается в волосы, обвисшие бесформенной кучей размокшей соломы.