Читать книгу Партия клавесина - Елена Забелина - Страница 1

Горькая щечка

1

Он усадил ее в машину, пристегнул и осторожно – не прищемить бы тоненькие пальчики – защелкнул дверь. С детским креслом он все же ошибся, для Василисы оно слишком велико, хотя рассчитано на ее возраст, пять-шесть лет. Что делать – Дмитрий Николаевич Брусянский, или ДН, как называют его младшие коллеги, доверяет цифрам больше, чем глазам, и этот алгоритм уже не изменить.

Однако к переменам ее личика он очень чуток. Сейчас оно заледенело в ожидании. Вася пока не знает, хорошего или плохого. Неизвестного. Хотя и к радости она готова. Для радости нужна самая малость – конфета, крошечная куколка, брелок с сердечком. Она и много лет спустя будет ценить эти ничтожные презенты.

ДН вручил ей шоколадное яйцо, но Василиса даже не сняла с него фольгу. Так и сидела, как он ее устроил, зажав киндер-сюрприз в ладошках.

– Ну, что, поехали, малыш? – спросил он, глянув в зеркало заднего вида.

Она кивнула, губки сжаты. ДН отъехал от ворот. Он трусил гораздо больше Васи. Он не умеет говорить с детьми, не знает, как с ними управляться. Зачем же он тогда решился взять детеныша, и не на час, не на день – навсегда?

Права была женщина с холодноватым именем Хельга. Человек – не муравей, не может нести груз тяжелее себя. Особенно если этот человек один, и вечером, когда он возвращается домой, окна его квартиры пусты и темны.

Несколько перекрестков, и они на трассе. Вчера была метель, а ночью потеплело, снег раскис и пропитался грязью. Теперь дорога – горький шоколад. Когда он утром ехал в Каменск, встречная машина едва не вылетела с трассы, наверное, легкомысленный водитель не поменял резину. ДН всегда переобувался вовремя, но все равно сегодня он не станет гнать, поедет в правой полосе, не превышая скорости потока. Впервые у него в автомобиле следует ребенок. Василиса.

ДН мог бы забрать ее еще вчера, спустя положенные дни после вынесения судебного решения. Но накануне ему вручили золотую медаль по случаю очередного академического юбилея, и в числе других лауреатов он был обязан выступить с докладом. Торжественное заседание проходило в здании бывшего дома политпросвещения: фасад с массивными колоннами – гладкими и желтоватыми, как бивни ископаемого мамонта; огромный тускло освещенный зал, наглухо занавешенный от мира складчатыми шторами, и кумачовая трибуна, над которой из близкой памяти взмывали три профиля вождей. Реставрация, дежавю.

ДН не придавал особого значения наградам, тем более символическим, не обремененным денежной составляющей. Но к выступлению он подготовился на совесть, как всегда. Теорема о классификации простых конечных групп – то, чем он занимался в последние три десятилетия, – могла заинтересовать лишь узкий круг алгебраистов, а среди слушателей были представители многих других наук. Поэтому он начал с истории двадцатилетнего Эвариста Галуа, который набросал основы теории, произведшей революцию в математике, накануне дуэли, где был смертельно ранен. А затем плавно перешел к перипетиям доказательства теоремы уже в двадцатом веке, не углубляясь в детали. Но старался он зря, потому что организаторы торжеств перед началом лекций устроили фуршет, и большинство участников не вернулись в зал после окончания перерыва, продолжив оживленное вращение вокруг столов, щедро уставленных напитками.

Сосредоточившись на нескольких лицах в первых рядах, ДН стойко договорил до конца, одновременно упражняясь про себя в употреблении ненормативной лексики. Вместо того чтобы метать тут бисер перед пустыми креслами, он мог бы уже мчаться в Каменск за Васей. Даже один день имеет значение для того, кто, лежа на казенной койке и глядя в пластиковый потолок, надеется, но не верит, что за ним приедут и заберут домой.

Нянечка в детдоме говорила ему, что Вася никогда не спит в сончас, даже не закрывает глаза, но если к ней подходят, зажмуривается изо всех сил. ДН тогда представил, как у нее отчаянно дрожат ресницы.

Он включил радио, надеясь найти какую-нибудь детскую волну, чтобы развлечь Васю. Но вместо этого попал на сообщение о том, что остряки «Шарли Эбдо», недавно поглумившиеся над питерцами, взорванными в самолете над Синаем, теперь опубликовали карикатуру на гибель своих собственных сограждан в театре «Батаклан». ДН, пару минут послушав, выключил радио.

Что нового узнает он из ленты новостей? Что мир безумен и ужасен? Это не новость. Это аксиома. Утверждение, не нуждающееся в доказательстве.

До встречи с Лидией он всегда ездил в тишине, поскольку любимая им классика слишком завладевала его вниманием, отвлекая от дороги, а увлечение рок-музыкой, которым в юности были охвачены все сверстники, ДН почти не коснулось. Он был пленен иной стихией – цифр и символов, греческих и латинских букв и их логических сплетений. Теперь же, с легкой руки Лидии, ДН вдруг пристрастился к хеви-металл. Тронувшись с места, они тотчас же выпускали какого-нибудь джинна из бутылки —Led Zeppelin, Deep Purple, Uriah Heep, и бушевавший музыкальный ураган не только не мешал вести автомобиль, но придавал процессу четкость, заданную барабанным боем, и поддерживал драйв, чтобы не терять сцепление с дорогой.

Встретит ли их дома Лидия?

Он ни о чем ее не спрашивал. Этот вопрос, как и возможные ответы на него, существовал лишь в бессловесной форме. Он просто представлял свое окно либо светящимся и теплым, либо же темным и пустым.

Быть или не быть? Затеплится ли окно?

2

О том, что Паша с Дашей решили взять детдомовскую девочку, ДН узнал от Хельги прошлым летом. Они сидели на песке у озера под розоватым солнцем, окутанным матовой дымкой. Или слегка припудренным пеплом. Он точно помнил дату – 17 июля, потому что в этот день какие-то ублюдки сбили над Донецком малайзийский «Боинг». Но в тот момент о самолете никто еще не знал.

– Нашлись родители, тем более приемные! Они-же-сами-дети! – воскликнула с досадой Хельга и пошла к воде, как будто бы желая смыть с себя ответственность за чужое неразумное решение.

Сын Хельги Паша и жена его Даша были взрослыми, весьма успешными в своих профессиях людьми. Вот только деток бог им почему-то не давал – то ли считал их не готовыми, а может, по другим причинам. Однако Паша с Дашей решили проявить свободу воли. Вернее, решила Даша, побывав в детдоме, где их компания устраивала благотворительные акции. Она мгновенно вспыхнула идеей взять на воспитание ребенка, обратила в свою веру податливого Пашу и принялась с недюжинной энергией осуществлять проект.

ДН сидел на остывающем песке и наблюдал, как его женщина, Ольга Витальевна Хейновен, в близком кругу именующая себя Хельгой, выходит из воды. Диктат июльского солнца уже ослаб, гладь озера за ее спиной, как бок огромной рыбы, переливалась перламутром.

Что ей сказать? И стоит ли что-либо говорить?

Свои отношения они давно определили как гостевой брак и оба соблюдали правила сосуществования в таком союзе. Прежде всего – не задавать лишних вопросов и не высказывать своего мнения, если тебя не спрашивают. Тем более что Дмитрий Николаевич не знал, как он относится к усыновлению ребенка. Вообще к детям.

Семь лет назад он похоронил маму, потом ее любимую кошку и жил с тех пор один в просторной и пустой квартире, доставшейся ему от деда. С женой они давно расстались по обоюдному согласию, и больше он никого не заводил – ни жен, ни животных, хотя мечтал о бессловесном друге. Только мечтал, потому что слова французского писателя о том, что мы в ответе за тех, кого приручили, ДН понимал в строгом математическом смысле. Ему просто не с кем было бы оставить этого друга на время отъездов.

Но мысль о том, что у него может появиться хотя бы гостевая внучка, была уютной, теплой.

Духоподъемной.

Его приятель Глеб рассказывал, как по субботам развозит троих внуков по занятиям – спортивным, музыкальным, и график этот был настолько плотен, что успеть повсюду позволяли только тщательно продуманный маршрут и точный временной расчет. В комбинаторике есть знаменитая задача коммивояжера, которому необходимо найти кратчайший путь обхода многих точек с возвращением в исходную за наименьшее время. ДН бы с радостью решал задачу коммивояжера для маленького существа.

Однако взять на воспитание ребенка – это экстремальная ответственность, растущая в геометрической прогрессии с каждым новым днем. Готовы ли к такому Паша с Дашей, ДН не знал. Поэтому он предпочел пока что ничего не говорить и отправился плавать. А когда выходил на берег, Хельга уже кричала на всю округу:

– Эти му…ки сбили самолет!

«Ох… еть!» – воскликнул про себя ДН. Грубо ругаться вслух он избегал в отличие от Хельги, решившей на шестом десятке, что это круто. Новость она узнала, слушая в телефоне свое любимое радио с названием из трех букв, и сразу приняла на веру озвученную им версию. ДН ей возражать не стал, заметив лишь, что для вынесения рационального суждения недостаточно информации.

Дома он включил телевизор, который обычно черной немой пластиной висел на стене, послушал ораторов с противоположным Хельгиному радио знаком, но вскоре лишил их голоса, погасив экран. Всю оставшуюся ночь ДН просидел в Сети, пытаясь разобраться в разноголосом информационном хаосе, и пришел к выводу, что мы никогда, по крайней мере при нашей земной жизни, не узнаем, кто и по чьему приказу сбил самолет. Ясно одно – зашумленность мира возрастает, и расслышать слабый голос истины в условиях информационных помех практически невозможно.

3

Впервые ДН увидел Василису только в апреле следующего года. Хельгины Паша с Дашей проявили редкое упорство, пройдя школу приемных родителей, медосмотры, собрав бесчисленные справки, и так прошло несколько месяцев, прежде чем им разрешили посмотреть детей. И почему-то в Каменске, в ста километрах от Екатеринбурга. Съездив туда пару раз, они остановили выбор на пятилетней Василисе. Решили взять большого ребенка, которого можно было отдать в детсад, чтобы Даше не пришлось уходить в декрет.

Все же Всевышний не оставлял их на полный произвол. Если бы они присмотрели младенца, ДН бы с ним не справился, даже наняв десяток нянек. Да и с двухлеткой тоже. А с Васей можно хоть чуть-чуть поговорить.

Пока готовились документы на удочерение, Паше с Дашей разрешили навещать малышку каждую неделю. Но вскоре Паша, пошедший на обгон на скользкой трассе, улетел в кювет – сам чудом остался цел и невредим, но его «опель» застрял в сервисе надолго.

Тогда они и попросили ДН свозить их в Каменск.

День был блеклый, пыльный, с прошлогодней лиственной шелухой под ногами и безо всякого намека на скорые зеленые всходы. ДН стоял за оградой и наблюдал, как будущие молодые родители выводили из двухэтажного бетонного параллелепипеда девочку лет четырех в мешковатой красной куртке и синей шапке, наползающей на глаза. Домашние дети тоже иногда носят одежду не по размеру, доставшуюся от старших братьев и сестер, но выглядят иначе. Не так, как ребенок из казенного дома.

На самом деле Василисе на тот момент уже исполнилось пять лет. Имя ей дали нянечки в роддоме, где ее оставила несовершеннолетняя мамаша, случайно оплодотворенная сверстником. Вася появилась на свет относительно здоровой – ее юные родители не успели сильно отравить свои организмы алкоголем, никотином и прочими токсинами. Но по росту и весу она от одногодок сильно отставала.

Паша с Дашей, держа Васю за ручки с двух сторон, хотели было приподнять ее и перемахнуть через лужу, но она почему-то испугалась и немо заплакала крупными, застревавшими в длинных и густых ресницах слезами. ДН уже был рядом, он подхватил ее и прижал к себе, застигнутый врасплох внезапной нежностью к этой крохе.

Нежностью, ощущаемой как боль.

Мокрая щечка, коснувшаяся его губ, была не соленой, а горьковатой.

– Ты почему плачешь, малышка? – бессмысленно спросил ДН, и его прожгло необъяснимое чувство вины.

Василиса не ответила, только сглотнула слезы. Даша вручила ей подарок – куколку-дюймовочку. Та молча спрятала ее в карман.

Потом они осторожно посадили Васю на качели, слегка толкнули, но девочка снова испугалась, замотала головкой на тонкой шейке-стебельке.

В тот первый раз она вообще почти не говорила. Только н-н-н, что означало «нет». Слова Вася коверкала, не выговаривала р, л и ш и слоги глотала целиком, как слезы. Ничего удивительного: в казенном доме особо разговаривать с ней было некому и некогда.

Через полчаса ДН снова стоял поодаль и наблюдал, как Васю возвращают в серый параллелепипед. Открылась и закрылась дверь, и через пять минут оттуда вышли Паша с Дашей.

Дмитрий

… Когда отец, бравший маленького Митю к себе на выходные, приводил его обратно, мама встречала их во дворе у чугунной ограды. В те времена калитка всегда была открыта, и мог войти любой. Но мама не хотела, чтобы отец заходил во двор, тем более поднимался в квартиру. ДН, не вспоминавший эти эпизоды много лет, сейчас увидел дымный ретро-кадр: отец стоит за оградой, а мама ведет Митю к подъезду, излишне цепко взяв его за руку – сын по праву принадлежит ей и только ей.

Израильский царь Соломон, мудро разрешивший спор двух женщин о младенце, предложив разрубить его пополам, Митиной матери мог сына и не отдать. В том древнем случае истинная мать от своего ребенка отказалась в пользу обманщицы, лишь бы ее сын остался жив. А Митина родительница изо всех сил пыталась оторвать его от отца. Он, конечно, не чувствовал себя разрубленным пополам. Но явно раздваивался. Один Митя оглядывался, прежде чем его заведут внутрь, и видел, как отец неловко, неуверенно или виновато, машет ему рукой из-за решетки – гулких прутьев ограды. Другой Митя шел как на веревочке за матерью, не оборачиваясь и опустив голову. Готовясь встретить непримиримый взгляд деда, уже открывшего им дверь и стоявшего на пороге огромной сумрачной квартиры, закниженной от пола до потолка. Дед-академик не давал себе труда скрывать, что он категорически против воскресных встреч внука с этим легковесным человечишкой, женившимся на его дочери, как он считал, чтобы не ехать по распределению в тьмутаракань, а может, чтобы отхватить у них жилплощадь.

Отец действительно был человеком легким, никого ничем не грузил, в том числе и себя. И эта его легкость, конечно, создавала трудности для других, особенно для близких. Митя однажды был свидетелем серьезной ссоры родителей – кто-то доложил матери, что ее муж проводит время в обществе очередной прекрасной дамы. Отец пытался обратить все в шутку, а мать запустила в него папкой со своей кандидатской диссертацией. Тот ловко поймал ее на лету, но несколько страниц рассыпались по полу. Он подобрал их и вручил жене с умильной улыбкой, как если бы преподносил букет роз. А та отчаянно рыдала.

Дед опасался, что из его внука, как и из легкомысленного зятя, не выйдет толку. Но он ошибся на Митин счет. Первую серьезную работу ДН опубликовал в девятнадцать, доктором стал в двадцать восемь, академиком – в сорок девять, и одна из доказанных им теорем получила его имя – теорема Брусянского. Сам он никогда не охотился за высокими званиями. И академиком его избрали исключительно благодаря старшему коллеге, его глубокоуважаемому Учителю, каким-то чудом сочетавшему математический и административный таланты и имевшему обширные связи в академических кругах.

А дед бы им гордился. Но ни о чем из перечисленного выше он так и не узнал. Умер, когда Митя оканчивал пятый класс, причем отнюдь не отличником.

И отец не узнал. Вскоре после развода с матерью он разбился в автокатастрофе где-то на Кавказе. Много позже мама, ставшая к концу жизни очень набожной, утверждала, что так Всевышний покарал отца за грех прелюбодеяния.

Узнав о смерти отца, Митя не плакал. Но ему казалось, что от него отъединилась половина.

Левая половина. Та, где было сердце.

Ребенок, оставшийся с одним родителем, – полчеловека. А как же Вася, у которой нет ни одного?

4

В мае они съездили в Каменск вчетвером, с Хельгой.

Василису, одетую для прогулки, вывела в холл нянечка. Личико – чуть зарозовевший, туго свернутый бутон. Глазки смотрят в пол.

Но только нянечка ушла, Вася спросила, не поднимая глаз, тихо и вполне членораздельно:

– А что вы мне принесли?

И во все последующие приезды она неизменно встречала их этим вопросом. И когда получала куколку, зверушку, печенье или любую другую мелочь, ее личико мгновенно распускалось и недолго цвело; потом снова сворачивалось, как цветы на ночь. А ДН оглушала нежность, как оглушает внезапно наступившая тишина.

Хельга достала из сумки пачку печенья с шоколадной глазурью, распечатала ее и протянула Василисе сладкий кружочек. Вася, прежде чем взять его в рот, быстро поднесла к носу и понюхала, как будто опасаясь, что ее отравят. Недоверие к миру она впитала вместе с детдомовской едой. А вкуса материнского молока она не знала.

ДН привез ей рыжую лохматую собачку, очень похожую на настоящую. Он выбрал Васе подарок на свой вкус. Ему совсем не нравились новейшие абстрактные игрушки – все эти сиреневые зайцы, розовые кошки, оранжевые слоны. Он еще помнил плюшевых зверей своего детства: серого пса Бобку с кожаным черным носом и бурого медведя с круглыми глазами-бусинами. Маленький Митя строил из двух стульев и тяжелой деревянной табуретки нечто вроде Ноева ковчега, о котором в силу сугубо атеистического воспитания тогда и понятия не имел, и устраивал там своих любимых зверушек, укутывая их верблюжьим одеялом. Им якобы угрожала опасность, исходившая то ли от сурового деда, то ли от матери с вечно поджатыми от обиды губами.

И Вася обняла свою рыжую собачку и засунула под куртку, как будто ее нужно было обогреть или от кого-нибудь спасти.

ДН тогда заметил, что ноготки у Василисы обгрызены до основания. Но личико у нее было теплое, майское, с алыми бликами на щечках. И день был солнечный, в ярких всполохах зелени – травы и листвы.

Когда Паша починил машину, они с Дашей съездили в Каменск еще пару раз, а потом детский проект исчез из обсуждения. ДН решился нарушить правило «не задавай лишних вопросов» и поинтересовался у Хельги:

– А как там Вася? Когда ребята заберут ее домой?

– Боюсь, что никогда.

ДН как будто окатило ледяным дождем.

– Почему? Они передумали?

– Ну да. Представь, Дашка забеременела вдруг. После стольких лет! Родить самой да еще взять ребенка из детдома просто нереально. Так я и знала, что эта их безумная затея плохо кончится. Вот ты теперь их будешь осуждать.

– Я?! С какой же стати?

ДН было несвойственно давать кому-либо моральную оценку, тем более выносить приговор. Но если бы его спросили напрямую, он бы сказал, что в данном случае Паша с Дашей поступают правильно. Было бы много хуже, если б они все же взвалили на себя столь непосильный груз и, выбившись из сил, бросили его посреди пути.

– Они уже сообщили, что отказываются?

– Да. Ладно, хоть документы оформить не успели.

Росток по имени Вася пригрело весеннее солнышко, и он доверился ему, стал набирать цвет, но тут погода вдруг переменилась, и зелень завалило снегом. Васино личико никогда не распустится в аленький цветочек, так и останется недоразвившимся бутоном на чахлом стебельке.

ДН пробил озноб. И он сказал, не дав себе времени подумать:

– Давай возьмем ее сами.

– С ума сошел! Ты, Дмитрий Николаевич, не представляешь, что такое маленький ребенок. Его нужно кормить, водить в детсад, потом в школу. Надо стирать и гладить его одежду, делать с ним уроки. Лечить, когда заболеет.

ДН молчал, застыв и глядя в одну точку. И в этой точке бесконечномерного пространства он видел Васю, за которой захлопывалась дверь. Дверь в серый параллелепипед. В казенный дом.

Хельга слегка толкнула его в грудь острым кулачком.

– Эй, дорогой, очнись! У тебя никогда не было детей!

Конечно, детей у него было. ДН особо не задумывался, почему и есть ли в том его вина. Женщин ищешь глазами, а глаза его почему-то всегда останавливались на тех, с кем можно было легко сойтись и так же легко расстаться. Его первая и единственная жена не торопилась рожать, а он не настаивал и вроде бы не чувствовал пустоты.

Тогда совсем не чувствовал пустоты.

– Я тебе не помощница, – сказала Хельга. – Я беру на себя только то, что смогу понести.

5

На этом разговор закончился, и Хельга про себя решила, что неожиданный порыв ДН случаен. Когда же на следующий день он заговорил с ней о Васе снова, она покрутила пальцем у виска.

– Седина в бороду, бес в ребро – это не про тебя, мой милый. Потому что бес тебе вселился непосредственно в мозги!

И она стала атаковать ДН вопросами, на которые, по ее мнению, у него не было вразумительных ответов.

– Кто ее будет забирать из садика? С кем ты ее оставишь, если тебе нужно будет уехать? Где ты ее поселишь?

Вот уж абсурдный вопрос. Чего-чего, а места в его четырехкомнатной квартире было предостаточно. Под детскую он оборудует, к примеру, комнату с южным окном, где до сих пор хранились отслужившие вещи, которые после смерти матери он не решался вынести на помойку. В садик Василису водить он будет сам, благо, свободный режим в Академии никто не отменял. А на случай отъездов подыщет няню.

– А если она заболеет?

– Так у меня есть Макс.

Макс, одноклассник Дмитрия по прозвищу Люцифер, заведовал хирургическим отделением в детской больнице и помогал всем, кто к нему обращался. Огромного роста, краснолицый и громогласный, он постоянно переходил с русского, как он выражался, на «латынь», то есть матерился через слово и утверждал, что доктор, особенно хирург, просто обязан быть циником, иначе станет профессионально непригодным. Но если в его руки попадал ребенок, можно было не беспокоиться за его судьбу.

– А чем ты будешь ее кормить?

Вот это был вопрос по существу. ДН умел пожарить яичницу, сварить картошку или макароны. И это все. Питался он полуфабрикатами из ближайшего супермаркета.

Ну, что ж, он купит поваренную книгу и будет учиться готовить с нуля. Если строго следовать правилам, можно освоить все что угодно.

На самом деле, единственное, что его волновало по-настоящему, так это потеря двух-трех часов с утра. Драгоценных часов ничем не возмущаемой тишины, которые делают весь день. Привычку садиться за письменный стол сразу по пробуждении, не притрагиваясь к еде и даже иногда не умываясь, он воспринял от деда, который тоже всегда работал по утрам и говорил, что завтрак еще нужно заслужить.

Утром ДН был глух и нем, вслушиваясь лишь в сложную алгебраическую симфонию внутри себя. Он никогда не назначал встреч раньше полудня. Он мог бы даже уволиться, если бы его вдруг обязали ходить в институт к девяти.

Но теперь он с удивлением обнаружил, что ради Васи готов пожертвовать даже священным утром.

А Хельга подвела итог.

– Тебе в любом случае не отдадут Василису. В органах опеки скажут: ребенку нужна мать!

Да и вообще она была уверена, что в поединке разума и неизвестно откуда взявшихся чувств у ДН победит разум. Хельга считала своего партнера исключительно рациональным существом. Но она так же, как в свое время Митин дед, несколько ошибалась на его счет.

Дмитрий далеко не всегда руководствовался доводами разума. Даже порой сознательно отметал их. Только доверившись интуиции, он мог расслышать в многоголосом шуме чистые, как безупречно извлеченный музыкальный звук, математические фразы.

В случае с Василисой разум надо было просто лишить голоса. Все рациональные доводы свидетельствовали бы против ее удочерения. Поэтому он долго не раздумывал, где поставить запятую в предложении

Забрать, нельзя оставить.

Паша с Дашей просто не оставили ему выбора.

6

Слухи о рассеянности ученых мужей, в особенности математиков, ДН считал изрядным преувеличением, хотя и сам бывал свидетелем подобных выпадений из реальности. Однажды его аспиранта, только что ставшего отцом, спросили, кто у него родился, мальчик или девочка. Тот, пребывая мысленно в иных мирах, ответил: «девочка», а немного погодя, очнувшись, – «мальчик».

ДН бы точно не забыл, кто у него родился. В обычной жизни – за исключением часов, когда работал, – он был вполне вменяемым и при необходимости умел решать практические задачи очень быстро. Он выяснил, как сделать пожертвование, перевел круглую сумму на счет детдома и договорился с заведующей о встрече через неделю. Сразу поехать в Каменск он не мог, ему нужно было лететь в Москву на очередное академическое собрание.

… За стенами гигантских башен на Ленинском проспекте стояла летняя жара, а в зале веяли кондиционеры и было холодно, как в погребе или в подземном гараже. Для большинства собравшихся, строго соблюдавших дресс-код и облаченных в глухие пиджаки, там было вполне комфортно. ДН же, одетый по погоде, в легкие брюки и рубашку с коротким рукавом, промерз до костей.

Высокое собрание Брусянский безусловно уважал. Но в этот раз докладчики казались ему слишком многословными, а организационные вопросы – не стоящими очного обсуждения в эпоху он-лайн технологий. Протест вызывало даже само академическое здание, эта двуглавая громада, увенчанная грубо выполненной золотой короной, с хитросплетениями коридоров, лестниц, переходов внутри. Кто-то сказал, что в главных академических мозгах страны слишком много извилин. И в самом деле, блуждая по круговым коридорам, ДН никогда с первого раза не находил нужный кабинет, все время возвращаясь в одну и ту же точку, хотя отнюдь не страдал топографическим кретинизмом.

Но главное, в Москве его преследовали опасения, что Василису, пока он здесь, могут отдать в чужие руки.

Как будто его собственные руки были для нее родными.

Брусянский поменял билет, чтобы улететь на день раньше. Вернулся домой ночью и, едва придя в себя, утром поехал в Каменск.

Директриса приняла его в назначенное время. Она даже вспомнила, что он уже приезжал сюда вместе с молодыми людьми, собиравшимися удочерить Василису. ДН обратился к ней с двумя просьбами – не отдавать Васю никому другому, пока он проходит школу приемных родителей и оформляет документы, и позволить с ней видеться. В последнем ему было отказано сразу – закон один для всех. Он и не ожидал иного – должностные лица всегда ссылаются на необходимость неукоснительного соблюдения законов.

– А вдруг вы тоже передумаете, и у ребенка снова будет психологическая травма.

– Я не передумаю.

– Вы, может, и нет. А вот органы опеки могут рассудить иначе. С юридической точки зрения у вас нет препятствий для усыновления ребенка. Но на самом деле у одинокого немолодого мужчины немного шансов. Вот если бы вы состояли в браке, другое дело. В общем, оформите документы, тогда и приезжайте.

А немного придержать Васю директриса согласилась. Она так и сказала: придержать, как придерживали когда-то дефицитный товар. Потом даже смилостивилась и предложила:

– Можете глянуть на нее одним глазком. У них сейчас музыкальное занятие. Тут совсем рядом, в зале.

Она подвела ДН к двери и чуть приоткрыла ее.

Занятие, очевидно, заканчивалось. Музыка еще не стихла, но дети, водившие хоровод, уже расцепляли ручки и расходились по сторонам. Василиса одна продолжала кружиться в центре зала. Осенний листок под порывом ветра. Или пылинка, танцующая в столбе света. Тельце у нее было гибкое и сильное, движения точные, а музыке она следовала так, как будто бы она звучала внутри нее.

Если он заберет ее отсюда, она, возможно, станет балериной и выйдет когда-нибудь на сцену, а не на пыльную обочину проселочной дороги.

Если он заберет ее отсюда.

7

В тот же вечер ДН составил алгоритм решения стоявшей перед ним сложнейшей задачи. Первое, что нужно было сделать, – заключить брак, хотя бы фиктивный. Но как? Не объявлять же конкурс невест, тем более потенциальных мам?

Он обратился для начала к Хельге. Какие бы аргументы против удочерения Васи она ни выдвигала, ДН чувствовал, что Хельга ему безмерно благодарна. Еще бы, он снял поистине мегатонный камень с ее души и еще с двух юных душ. Поэтому надеялся, что и она не откажет в его просьбе. Вот только не подумал, что столь сугубо прагматический подход может ее задеть.

– Ну, наконец-то, дождалась – на пятом году знакомства ты предлагаешь мне фиктивные руку и сердце.

– Давай поженимся по-настоящему!

– Да нет уж, дорогой. Наш поезд ушел. Да и формальный брак не вариант. А вдруг с тобой что-то случится? И мне тогда придется взять Васю на себя. А я еще раз говорю: я не могу на это подписаться.

Оба они давно уже чувствовали, что их нестойкий союз исчерпал себя, но сейчас это стало совершенно очевидно.

Следующей, о ком ДН подумал, была Галина.

С Галиной он ежедневно встречался в институте, их кабинеты располагались по соседству. Сорокалетняя незамужняя женщина была явно озабочена устройством своей личной жизни. С некоторой долей вероятности он мог бы утверждать, что она рассматривала его в качестве кандидата в мужья. Однажды ДН составил ей компанию в походе в филармонию – у Галины оказался лишний билет. Они пришли туда по отдельности, и Дмитрий, увидев ее в фойе в тяжеловесном золотом платье «на выход», не сразу узнал. Тогда он подумал, что женщины с математическим складом ума редко обладают умением одеваться, а также делать себе лицо; по-видимому, эти качества несовместимы.

Они еще несколько раз по-дружески ходили на концерты, и Галина была закована все в то же металлическое платье, как рыцарь в латы. Дмитрий, конечно, отвозил ее домой и даже однажды поднимался выпить чаю. Она явно надеялась на продолжение, но одновременно подразумевала, что рассчитывать на это он сможет, только если обнаружит серьезные намерения. ДН не давал ей тогда никаких поводов ни для надежд, ни для расчетов. Но теперь ради Василисы готов был попробовать.

Когда он заговорил с Галиной о Васе, она сначала никак не могла понять, что это он сам собирается взять ребенка из детдома, а сообразив, попыталась неумело скрыть недоумение и даже испуг. Потом поинтересовалась строго, кто Васины родители. ДН представил, что смотрит на Галину глазами Василисы, и сразу понял, что Вася ни за что ее не примет, хотя и не смог бы объяснить, почему. Она у нее точно не спросит: «А что ты мне принесла?»

Он осторожно свернул и этот разговор, и близкое общение с Галиной. И она, наверное, перестала рассматривать его в качестве кандидата в мужья.

Однако проблема осталась. ДН сделал попытку решить ее самым стандартным образом – предложил фиктивный брак одной знакомой, сильно нуждавшейся в деньгах. Но и та не согласилась, чего-то испугавшись.

8

Свою будущую фиктивную жену Брусянский встретил там, где совсем не ожидал, – на ежегодном сборе одноклассников, который по случаю летнего времени проходил у одного из них на даче. В шортах и майке она сидела на корточках над грядкой, одной рукой подкапывая сорняки, а другой ловко выдергивая их из земли вместе с длинным корнем. Вокруг нее вились две девочки лет пяти и семи, которых поначалу Дмитрий принял за ее дочек. Но вскоре появилась их настоящая мама, на вид совсем юная, быстро собрала девиц и увезла домой, а женщина с грядки, переодевшись в синее платье, облегавшее ее фигуру с нежностью шелка, села с гостями за стол.

Хозяин познакомил их, сказав, что Лидия – его двоюродная сестра. Она сидела напротив Дмитрия, и он мог рассмотреть ее подробно. Тонкий овал лица с малозаметной сеточкой морщин вокруг серо-зеленых зорких глаз, коротко стриженые волосы, летучая улыбка. Она немного говорила, односложно отвечала, когда ее о чем-то спрашивали. И пить спиртное отказалась с легкой усмешкой:

– Если у меня есть выбор – опрокинуть рюмку или сесть за руль, я безусловно выберу второе.

ДН пил тоже только воду и почти не участвовал в общем разговоре. Помимо своей воли он все время поглядывал на Лидию, и доктор Макс по прозвищу Люцифер, заметив это, сказал оглушительным шепотом: «Эй, дырку в девушке просверлишь!»

Но приказать своим глазам смотреть в другую сторону ДН не мог.

Пока гости разъезжались, Лидия помогала брату убирать со стола. ДН, остававшийся дольше всех, наблюдал, как она управлялась с посудой: смывала с тарелки мыльную пену, держа ее под струей одной рукой, другой ставила в сушку чистую чашку, а левой ногой, балансируя на правой, приоткрывала дверцу шкафчика под раковиной, чтобы освободившейся рукой кинуть в ведро какой-то мелкий мусор. Как выяснилось позже, столь же виртуозно она делала другие дела. Водила автомобиль, ласково крутя руль, занималась с учениками английским по скайпу, одновременно загружая овощи в кастрюлю или помешивая кашу, переводила речи докладчиков на конференциях.

Тогда они уехали вместе, точнее одновременно – каждый на своей машине, но Дмитрий сопроводил ее до дома и вышел попрощаться с несмелой надеждой, что его пригласят зайти. Лидия глянула на ДН – лицо его было тронуто гримасой легкого скепсиса по отношению к самому себе – и решила, что надежда его должна оправдаться. Они вошли в ее квартиру, чуть-чуть поговорили, оба стараясь соблюсти приличия, а потом он нырнул в нее, как в волну, и их обоих унесло в море.

Утром, проснувшись, ДН услышал английскую речь. Он вышел на кухню. Лидия взбивала яйца с молоком, продолжая бегло говорить. Она помахала ему в знак приветствия и вылила омлет на сковородку.

Отношения с Лидией он собирался строить по аналогии с Хельгой: ни на что не надеяться, ничего не просить, не задавать лишних вопросов. Например, о том, есть ли у нее кто-нибудь кроме него. Но совершенно неожиданно для себя в первое же утро он рассказал ей о Васе. И с ходу предложил заключить фиктивный брак. Глаза ее от удивления раскрылись, как ромашки с желтой серединкой зрачка, но согласилась она сразу. Предупредила только:

– Большего обещать не могу.

ДН и не рассчитывал на большее. Он не рассчитывал ни на что. Даже на то, что они встретятся снова.

Он очень удивился бы, узнав, что с ним она впервые и внезапно испытала то, чего ей никогда не удавалось с другими. Сколько раз эта волна, слегка толкнув, расплескивалась у ног. Сколько раз эти бешеные качели стукались о штангу, так и не достигнув зенита. Не совершив переворот «солнышко». А с этим трогательным математиком, похожим скорее на музыканта, волна просто увлекла ее и вознесла. И переворот «солнышко» совершился легко. Да так, что у нее перехватило дух.

Лидия

…Когда-то она была девушкой-лодкой, ожидавшей гребца у причала. Гребец, конечно же, нашелся, стал ее мужем, взмахнул веслами, и они пошли вниз по реке. Ему казалось поначалу, что он управляет лодкой, гребет, куда захочет, и даже может причаливать к чужим берегам, оставляя ее ждать на приколе. Но однажды он вернулся к причалу, а лодки там нет. Она наладила себе парус, взялась за весла и ушла в свободное плавание.

А потом она стала женщиной-птицей, обустроила гнездо для птенца. Пришлось вырастить мощные крылья, чтобы всюду успеть, и крепкий клюв, чтобы приносить птенцу корм. И не даваться в руки птицелова. Никакой больше привязи, никаких штампов в паспорте.

Теперь дочь ее Аннушка давно уже взрослая, замужняя женщина, и у нее самой двое птенчиков. Анна так же ловка и быстра, как ее мать, схватывает все на лету, но совсем не стремится вырваться из семейного гнезда. Ей с мужем там уютно и тепло. И Лидия вьется вокруг этого гнезда: забрать-привезти девочек, побыть с заболевшей, приготовить ужин на семью. Снует туда-сюда все с той же легкостью, что в молодости. И говорит себе, садясь в машину: «Ну, полетели!», а припарковавшись – «Сели!».

Но однажды ночью ей приснилось, что она уже не птица, а ветка, на которой сидит птица. И с этой ветки скоро облетят все листья. Конечно, и осеннее дерево может быть красивым. Если у него стройный ствол и кружевная крона. Нежное переплетение веток, воздетых к небу, как руки в мольбе.

В первый же вечер ей захотелось приникнуть к новому знакомому всем телом, обвить его ветвями. Лидия чувствовала, что он не отстранится, не отчалит. И никогда держать на привязи не будет.

Однако обнаруживать свои желания она пока не стала.

9

Они быстро оформили брак и начали процесс удочерения Васи. На медосмотре ДН узнал о себе много нового, но ничего такого, что бы помешало ему взять на воспитание ребенка. В школу приемных родителей они ходили вместе, занятия Лидия пропустила только пару раз. Однако Дмитрий полагал, что между ними существует негласный договор: Вася – это его и только его история, а Лидия просто оказывает ему посильную помощь.

В начале августа они попали в окружение дождя, и стало ясно, что лета больше не предвидится. Дождь всех разъединяет, возводит призрачные, но глухие стены. Лидия улетела с подругой на Крит. ДН остался в своей пустой квартире заканчивать книгу и ждать Васю. Он мог бы присоединиться к Лидии, но боялся оставить свой пост. Ему казалось, если он отправится отдыхать, с удочерением ничего не выйдет. Суд не примет решения в его пользу.

ДН не видел Василису уже более двух месяцев. А если он забудет свою нежность к ней? Нежность, сквозящую как боль? Один раз он даже съездил в Каменск, побродил у детдомовской ограды в надежде, что детей выведут на прогулку. Но пошел дождь, и ДН уехал ни с чем.

В августе он отремонтировал комнату для Васи. Надежных мастеров ему рекомендовал приятель Глеб, тот самый, что гордился своим званием деда. ДН поставил им одно условие: приходить после двенадцати. Иван Николаевич и Анна Павловна согласились.

Они соглашались на все. Инженер-строитель и его жена, фармацевт, бежали на Урал из Углегорска, что под Донецком, год назад. Когда начались обстрелы, одна их дочь с семьей уехала в Полтаву к родственникам мужа, другая – в Екатеринбург. Старшее поколение держалось до последнего, пока снаряд не угодил в их дом. Они в тот день были в Донецке. А их сосед погиб на месте.

Дмитрий не дал бы однозначного ответа на вопрос, на чьей стороне правда в этом братоубийственном конфликте. Вот Хельга знала правильный ответ. ДН же просто чувствовал неловкость и вину перед людьми, которые выравнивали в его квартире стены, клеили обои и укладывали ламинат. Он часто оставлял их ужинать и заплатил гораздо больше, чем они запрашивали. Само собой решился и вопрос с потенциальной няней – ДН договорился с Анной Павловной, что сможет оставлять с ней Васю.

А в сентябре Брусянский был, наконец, допущен в казенный дом. Теперь ему предстояло самое трудное – явиться к Василисе после четырехмесячного отсутствия. Он опасался, что она его не вспомнит. Или не захочет к нему выйти. Ему не приходило в голову, что Василису никто и спрашивать не будет. Нянечка вывела ее в холл и выдала ему, как посылку, вложив ее ручку в его ладонь.

ДН не мог понять, узнала ли его Вася. Личико ее не раскрылось ему навстречу. Оно не напоминало бутон. Глазки, прикрытые ресницами, смотрели в пол.

– Вася, привет! – сказал ДН, когда нянечка ушла, и осторожно приподнял ее. У Васи в глазках переливались слезы.

ДН не знал, что делать и что сказать. Только спросил, давя ком в горле:

– Вася, почему ты плачешь?

Она долго молчала, а когда он подумал, что ему не дождаться ответа, ясно прошептала:

– Меня все равно не возьмут.

Она не сказала «ты меня не возьмешь», «они меня не возьмут». Вот так, безлично – меня не возьмут.

И нежность молнией прожгла его насквозь.

Посадив Василису к себе на колени, он долго повторял, что он не мог – никак не мог! – приехать к ней раньше и что скоро он заберет ее домой, осталось только чуть-чуть подождать. Плакать она перестала и молча слушала, теребя пуговицу на обшлаге его пиджака. Потом все-таки спросила:

– А что ты мне принес?

И тогда ДН достал из портфеля почти такую же рыжую собачку, как та, что он привозил ей полгода назад. О том, что прежняя зверушка у нее пропала и Василиса горько оплакивала потерю, Дмитрию сказала заведующая. Он объездил весь город, чтобы найти похожую.

– Держи свою собаку. Она однажды вышла погулять и заблудилась, а теперь нашлась.

Вася взяла зверушку, и ее личико-бутон чуть приоткрылось, развернуло лепестки.

ДН еще привез ей виноград, но его конфисковали, то есть не разрешили угостить им Василису. В перечень фруктов, которые можно было дать воспитанникам, входили только яблоки и бананы. Видимо, в детдоме опасались желудочных расстройств. Ни виноград, ни персики, ни дыню Василиса не просто не пробовала в свои пять лет, но даже и не видела никогда.

Шел дождь, во двор было не выйти, и Дмитрий с Васей остались в холле. Там было чисто и светло, но из столовой доносился сложный запах хлорки, выпечки и жаренной на грубом масле рыбы. Так пахло в Митином детстве – в пионерлагере и в школе.

ДН предполагал, что погулять им не удастся, и взял с собой книжку с картинками. Как по-другому развлечь Васю, он не знал. Разбирая антресоли во время ремонта, он обнаружил там залежи своих детских книг. Дмитрий выбрал сказки Шарля Перро и теперь читал ей про Кота в сапогах, но не мог понять, слушает ли его Вася. Личико ее свернулось, глазки смотрели в сторону. Однако стоило ему остановиться, как она дернула его за рукав: давай, читай дальше.

А когда нянечка уводила ее, Вася не обернулась, не помахала ему рукой. Она не верила и не надеялась, что он приедет снова.

Обратной дорогой Дмитрий вспомнил, как однажды чуть не остался ночевать в детском саду. У матери в тот день был долгоиграющий ученый совет, и забрать Митю она попросила отца, а тот что-то перепутал или просто забыл. Ночная нянечка уже достала из чулана раскладушку, когда за ним пришел дед. Увидев его, Митя, крепившийся до последнего, заревел в голос. А ведь горе его было совсем недолгим. Не то, что у Василисы. Он ждал родителей всего пару часов, а Вася – всю свою маленькую жизнь.

10

Через неделю ДН собрался в Каменск снова, и Лидия сказала:

– Поедем вместе, посмотрим на твою Васю.

От этих слов у Дмитрия по всему телу разлилось тепло, но он тотчас же охладил свой пыл, сказав себе, как говорила Вася: «Она нас все равно не возьмет».

Когда к ним вывели Василису, Лидия присела рядом с ней так, что их лица оказались напротив, и безо всяких изысков сказала:

– Ну, здравствуй, малыш.

А потом, взяв Васю за руку:

– Пойдем гулять, малыш.

Вася, не поднимая глаз, спросила у нее:

– А что ты мне принесла?

И получила крохотного котика с бантиком на шее.

Дмитрию нравилось, что Лидия не пытается, как многие женщины, имитировать детский язык, злоупотребляя уменьшительными суффиксами, коверкая слова. Не притворяется, будто уже любит это чужое бессловесное существо. Да и зачем ей притворяться?

Она их все равно не возьмет.

Тогда, прощаясь, ДН прижал Васю к себе, а она вдруг обвила его руками и ногами и не хотела отпускать. Он никак не мог решиться оторвать ее от себя, и только стоявшая рядом нянечка, которой надоело ждать, расцепила ее ручки.

В последний раз они ездили к Васе перед самым заседанием суда. День был холодный, и пока они гуляли, из остывающего воздуха образовался снег. Он растворялся в черном тротуаре, но на земле и ржавых листьях оседал белой золой осеннего костра.

Вася сказала вдруг:

– Это зима показывает, какой она будет.

Впервые они услышали от нее столько слов подряд.

Потом она спросила:

– А этот снег растает?

– Наверное, растает, – хором ответили Лидия с Дмитрием.

И Вася снова удивила их:

– Тогда зачем же он идет?

Они еще немного покружили по двору, и Лида с Василисой слепили из податливого материала крошечного снеговика. С глазами-бусинами из черноплодной рябины, растущей вдоль детдомовской ограды, ручками-прутиками и улыбающимся ртом из багряного листика барбариса.

А потом, как всегда, они вернули Васю в серый параллелепипед, и, ведомая нянечкой, как на веревочке, она ушла от них, не оглянувшись.

Домой они в тот вечер возвращались в тишине. Не стали запускать свой музыкальный ураган. Снег мел и мел, и по обочинам дороги запорошенные деревья полыхали, как яблони в цвету. И город был охвачен белым пламенем зимы. Тем пламенем, что светит, но не греет. И все же снег им нес неистовую нежность. Неистовую нежность, причиняющую боль.

…Никогда академик Брусянский так не волновался, как накануне и во время заседания суда. Он говорил себе, что должен там предстать как среднестатистический усыновитель, что от него ждут краткой и незамысловатой речи, и все равно отвечал на вопросы судьи то слишком пространно, то сбивчиво и невпопад, как обвиняемый, путающийся в показаниях. Никак не мог объяснить внятно, почему решил вдруг взять ребенка из детдома. У него на языке вертелись лишь слова: забрать, нельзя оставить. Его постоянно о чем-то переспрашивали, и он боялся, что не выдержит экзамен. Но тут Лидия плавно и ненавязчиво взяла инициативу в свои руки, и ее ответы судью удовлетворили сразу.

Суд вынес положительный вердикт.

11

Они проехали уже половину пути.

ДН все время поглядывал в зеркало заднего вида. Вася сидела так же, губки сжаты, глазки смотрят в бесконечное пространство. Он улыбнулся ей, но она не ответила на его улыбку.

Снова пошел снег, слабый, тающий на лету, а в перспективе образующий сизый туман. ДН все время приходилось сбрызгивать лобовое стекло – его окатывали грязью, обгоняя, нетерпеливые авто.

Вдруг Вася сказала еле слышно:

–Я не хочу укол.

ДН не сразу сообразил, в чем дело.

– Какой укол?

– Пахнет уколом. Я не хочу укол, – повторила она. И он увидел в зеркале, что она заплакала.

– Это не уколом пахнет, а водичкой, которой я поливаю стекла, – догадался наконец ДН.

Едкий запах стеклоомывателя, распространявшийся по салону, наверное, напомнил Васе о больнице, где она лежала трехлетней крошкой с двусторонним отитом. Без мамы. Без папы. Даже без казенных воспитательниц. Совсем одна.

Дмитрий представил, как ей было страшно. Он вспомнил о скандальном случае, бурно обсуждавшемся в Сети пару лет назад. Больничная нянечка заклеивала рот пластырем детдомовскому младенцу, потому что он ревел сутками напролет.

– Не бойся, Василиса, я вообще уколы ставить не умею, – сказал ДН и снова посмотрел в зеркало заднего вида.

Вася немо плакала.

– Все хорошо, малышка. Мы едем домой.

Вроде бы она успокоилась, но через несколько минут, глянув назад, ДН увидел, что личико ее исказилось, и изо рта брызнула тонкая творожная струйка.

Он скинул скорость и съехал на обочину, готовясь к самому худшему. А вдруг ребенок захлебнется? Но Вася сидела тихо, даже не плакала, с личиком блеклым и несчастным. Ее вырвало на куртку и штанишки. ДН достал влажные салфетки, предусмотрительно сложенные в дорожную сумку Лидией, убрал творожные комочки и вытер пальчики.

Васина рвота ничем не пахла. ДН не только не чувствовал никакого отвращения, он не испытывал ничего, кроме нежности.

На ближайшей заправке он завел Васю в туалет, вымыл ей личико и ручки.

Она сказала на своем комарином языке:

– Хочу писать.

Он спустил с нее штанишки и, неловко взяв под коленки, подержал над унитазом. Подождал, пока не прекратится теплое журчание, поставил на ножки, натянул штанишки. Все у него в общем получилось.

Уже усадив Васю в машину, он вспомнил, что Лидия его снабдила таблетками от укачивания. ДН достал одну, дал Василисе. И они двинулись дальше.

Если бы Лидия была с ними! Она бы поддержала Васе головку, подставила бы пакет, да и вообще не допустила бы рвоты, заметив вовремя, что Васю укачало.

Они и собирались ехать вместе, но в последний момент Лидии пришлось остаться. Дочка ее слегла с температурой, зять был в отъезде, и некому было вести внучек в школу и детский сад.

Ему не в чем было упрекнуть Лидию. Она и так сделала для них с Васей все, что могла. Накануне поработала с его квартирой, вымыла окна, выстирала шторы, вытерла пыль даже на крышах шкафов. Поменяла лампочки в люстрах, настольной лампе и старом бра, и холодное белое излучение сменилось на теплый желтый свет. Сам ДН никогда не задумывался, какие лампочки покупать. Он сумел организовать свой быт так, чтобы по возможности его не замечать, но совсем не знал, что такое домашний уют.

А Лидия знала. Она выбрала для Васиной комнаты светлую мебель – кровать и шкафчик, которые ДН собрал вместе с Глебом, и радужный коврик из натуральной шерсти.

Где сейчас Лидия? Светится ли окно?

В городе ДН сбросил скорость, но по мере приближения к дому чувствовал, как его собственное сердце набирает обороты.

Все окна его большой квартиры выходили во двор, кроме одного. Это окно смотрело на улицу. И в нем было темно. ДН припарковался, заглушил мотор, и сердце у него почти заглохло. Он осторожно вывел Василису из машины, они вошли в подъезд и поднялись на свой этаж. Но не успел он достать ключ, как Лидия открыла перед ними дверь. Она стояла у окна, погасив свет, и видела, как они вышли из машины.

– Ну, вот ты и дома, малыш.

Василиса

Привычка нюхать еду останется у нее на всю жизнь, но делать это она будет совершенно незаметно. Грызть ногти Лидия ее отучит раз и навсегда. Она сумеет притворяться строгой, а Дмитрий – нет. Однажды Василиса учинит истерику из-за пустяка – ей станет лень расчесывать запутавшиеся за ночь волосы, и Лидия в сердцах закроет ее в темном туалете. ДН не будет с Лидой разговаривать два дня.

В один февральский вечер они найдут на улице беспородного рыжего пса, и Василиса поклянется с ним гулять сама, но выгуливать Рыжика придется, конечно же, ДН. А Вася будет бегать с псом наперегонки и кувыркаться в снегу.

Однажды она потеряет по дороге из школы сотовый телефон, отправится его искать, все больше удаляясь от дома, и окажется, наконец, в незнакомом районе. ДН будет названивать ей каждые пять минут и, не дозвонившись, сорвется с заседания и помчится к школе. Они будут блуждать по параллельным улицам, не пересекаясь, и тут пространство, став неевклидовым, вдруг искривится, и они сойдутся в одной точке. ДН сожмет ее в объятиях, а Вася будет повторять: «Я думала, меня никогда не найдут!».

А какой ужас испытает Лидия, вскочив глубокой ночью по Васиному плачу, как солдат по тревоге, и увидев ее на постели, затопленной кровью. Кровь пойдет у нее носом, и ее никак не смогут остановить, пока не вызовут «скорую».

Дома Василиса станет называть их Митей и Лидой, а за глаза – папой и мамой. И какой бы Лидия ни притворялась строгой, оба они будут баловать ее безбожно. Вася похвастается своей подружке Соне: «Мои папа и мама могут все».

Они не будут огорчаться из-за ее скромных успехов в школе. Зато определят сначала в студию, потом в балетное училище, и на последнем курсе Василиса станцует Герду в «Снежной королеве» на настоящей театральной сцене.

А еще через год она спасет свою семью на скользкой мартовской дороге, мгновенным взмахом своей балетной кисти отклонив несущийся на их «Тойоту» грузовик. ДН вывернет вправо, бешено сигналя, – уснувший за рулем водитель вскинется, очнется – и, не успев подумать, успеет выровнять машину. Они проскочат в двух сантиметрах друг от друга под неизбывную мелодию “July morning”.

И тогда Дэвид Байрон возьмет свою самую высокую, остервенело искрящуюся ноту, и его голос пройдет сквозь них как шаровая молния, высвобождающая из тела душу, не причиняя телу ни малейшего вреда.

Камень

В деревне я уже неделю. Мы с пуделем Артуром хозяйствуем вдвоем. Тетя и дядя, уезжая, часто оставляют мне свою собаку. Конечно, не в сезон. Неистовые дачники, с апреля по октябрь они бессменно трудятся на грядках.

Но этим летом дяде-ветерану досталась льготная путевка. И тетка робко заикнулась: а не пожить ли мне с Артурчиком у них на даче. Дядя зашикал на нее: мол, это уже слишком. Я же без долгих уговоров согласилась. Ничто мне не мешает три недели провести в деревне. Я женщина свободная: дочь взрослая, муж бывший. И отпуск могу взять в любое время года.

Сейчас июль, макушка лета. Теплынь и солнце. Зелень торжествует. В саду и во дворе у тетки все пламенно цветет: мощные циннии на длинных стеблях, темные бархатцы с оранжевой подсветкой, шиповник, небрежно осыпающий густые розовые лепестки, и царственные георгины. Вокруг гудят, вращаясь, пчелы и шмели. Уже поспела земляника, и я ей лакомлюсь с куста.

Зеленый огород грядами спускается к реке. За речкой в зарослях свили гнездо субтильные, точно написанные тушью цапли. Над лесом кружат коршуны, под берегом живут ондатры – водяные крысы. Дядя их часто видит, когда подолгу стоит с удочкой над заводью. А мне не посчастливилось ни разу.

Обязанностей у меня немного: варю Артуру кашу, пропалываю пару грядок и поливаю вечером капусту, перцы, помидоры, огурцы. Когда стемнеет, мы с пуделем выходим в поле звонить дочке – ни в доме, ни на участке мобильной связи нет. Идя обратно, наблюдаем небесные светила. Звездное небо здесь видно почти все, как в планетарии, куда меня родители водили в детстве.

На ночь я запираю все калитки: на улицу, на реку, в сад. Будь моя воля, я б их вообще не отворяла лишний раз. Нет, я не человеконенавистница. Просто мне хочется побыть одной. Но даже здесь это, наверно, невозможно.

В первый же день в ворота постучал сосед Михалыч и попросил полтинник на бутылку. Я выдала ему охотно, лишь бы скорее выпроводить. Потом зашли знакомые из дачников, я поддержала с ними светскую беседу.

Еще договорилась с одним угрюмым мужиком, чтоб поколол дрова, закупленные дядей за день до отъезда и сваленные кучей у ворот. Работник даже в дом не заходил, хотя я предлагала ему чаю. Зато охотно показал, как складывать поленницу: один слой вдоль, а следующий поперек, чтобы дрова дышали. Я за два дня перетаскала все поленья под навес.

Почти все время я провожу на воздухе: в саду ли, в огороде, на реке. В зеленый знойный день, когда ты весь прогрет насквозь, легко почувствовать себя веселой и бессмысленной травой, кустом черной смородины или же юркой ящеркой, которую я видела однажды среди дров. У Кафки Грегор Замза отчаянно страдал, проснувшись безобразным насекомым. Но Кафка все утрирует, доводит до абсурда. Пожалуй, в многоножку я превратиться не готова. А вот в цветок – вполне.

Впервые мне это удалось, когда Михалыч явился за очередной бутылкой, вернее, за ее денежным эквивалентом. Услышав стук, я по привычке пошла было к воротам. Но вдруг остановилась у клумбы с цинниями. Мне нравятся эти цветы на мощном стебле с головкой, похожей на великанскую ромашку – красно-оранжевую или желтую. Я наступила на край клумбы босиком, пальцами ног пустила в землю корни, руки прижала к туловищу, вытянулась в стебель и тотчас ощутила, как по телу побежал зеленый сок. Тряхнула головой, – и волосы свились в оранжевые лепестки. Осталось лишь закрыть глаза и повернуть цветочное лицо к сиятельному солнцу.

Сосед бил кулаком в ворота, Артур носился, безутешно лая, вокруг клумбы, а я тянула влагу из земли и поглощала алое тепло.

Михалыч, наконец, отчаялся, ушел. Я осторожно выпростала руки, вырвала ноги с корнем из земли, стряхнула лепестки. Артур на радостях, что я вернулась, визжал, лизал мне руки и лицо.

Под вечер мы с пуделем пошли купаться на деревенский пляж. Мальчишки поймали там змею – ужа с оранжевыми крапинками. Я попросила отпустить его. Уж выскользнул из рук и сполз к реке. Брякнулся в воду и поплыл, вращаясь вертикально вокруг собственной оси.

Змеей, пожалуй, тоже быть неплохо.

Еще через неделю полил дождь. А в пятницу явился вовсе уж нежданный посетитель – мой бывший муж. Время от времени он возникает, чтоб предложить начать все с чистого листа. Но мне не хочется марать бумагу, снова выяснять, кто прав, кто виноват.

Аркадий постучал в ворота, пудель с лаем выскочил во двор. Муж с ним заговорил, спросил, где я. Потом толкнул калитку – я по небрежности оставила ее незапертой, вошел во двор, поднялся на крыльцо, отрезав мне путь отступления через дверь. Пришлось выпрыгивать в окно на грядку.

Я опрометью понеслась к реке, к березкам у плетня. Когда Аркадий вышел в огород, я к ним уже присоединилась и шелестела в унисон листвой. Пудель опять едва меня не выдал – скакал у самого ствола, надсадно гавкал.

Нет, я не чувствовала себя в полной безопасности. И листья трепетали не только от речного ветра: Аркадий мне пока небезразличен. Когда он, наконец, ушел, я долго еще оставалась деревцем, чтобы прийти в себя.

Все-таки если хочешь стать действительно невозмутимым, придется превратиться в камень. Я думала об этом, когда строила для тетки спуск к воде. Пример подали дачники-соседи. У них от берега уходит в реку коса из валунов. С нее удобно полоскать белье, стирать половики и чистить рыбу – вместо того чтобы спускаться по земляным порожкам, расползшимся после дождя, стоять в воде в болотных сапогах. На берегу полно камней, оставшихся после разливов, и в речке тоже. За пару дней я выложила валунами лесенку и небольшой участок дна. Выбрала место для себя, оставив между каменных ступеней промежуток.

Надо еще потренироваться, чтоб к возвращению хозяев полностью освоить технологию. В день их приезда я дождусь, пока придет автобус. Закрою в доме пуделя, чтобы не выскочил на улицу, и отопру ворота. Потом спущусь к реке.

Не знаю, услышу ли я их голоса, почувствую ли, как тетка ступит на меня ногой, как согревает мою серую поверхность солнце. Или же буду безучастно наблюдать, как оно утром поднимается над лесом из лиловых, слившихся в тумане сосен, а вечером воспламеняет их верхушки мазками красноватой охры.

Вид сверху

Я так давно не открывал в сети свою страничку, что начисто забыл пароль и имя. Завел другую. Какая разница, ведь эту запись, как и предыдущие, никто не прочитает. Она зависнет в недрах Интернета, подобно космическому мусору, болтающемуся на орбите.

Вы спросите, если я не жду отклика, зачем я создал свой аккаунт?

Во-первых, трудно отказаться от привычки городить слова, если ты делал это ежедневно много лет подряд. А во-вторых, из вечной человеческой потребности в исповеди.

Тогда другой вопрос: а почему я не иду к священнику или не встречусь со старым другом?

Несколько раз я заходил в наш храм, где отпевали Люсю. Когда нет службы, так хорошо стоять в небесном свете из-под купола перед сияющим иконостасом. Вокруг беззвучно движутся послушницы, как будто бы плывут или летят: под длинным черным одеянием не видно ног. И ты на время преодолеваешь притяжение Земли. И чувствуешь присутствие Всевышнего, в существование которого не веришь.

Я знаю одного священника, отца Андрея. Он пухлый, как дрожжевое тесто. Или кулич с изюминками карих глаз. Отец Андрей мне симпатичен. Хотя и он, как и его коллеги, читая проповедь, сбивается на менторский высокомерный тон. Снисходит к прихожанам с недосягаемой для них духовной высоты.

А с мужской дружбой у меня проблемы потому, что я не в состоянии напиться. С российской точки зрения – изрядный недостаток. Я выпил только пару рюмок на Люсиных поминках. Ее родня непонимающе глядела на меня. Не объяснишь же каждому, что эту боль я должен был перенести без всякого наркоза.

Но и тогда, когда я пью со всеми наравне, мне удается захмелеть лишь ненадолго. Некая сила вскоре возвращает меня к трезвости, подобно морю, которое выталкивает тело, помогая держаться на плаву. Я продолжаю вливать в горло водку, но медленно трезвею и чувствую себя неловко, поскольку вынужденно наблюдаю за другими. Как они киснут и мутнеют, как заплетаются их языки и ноги. В редакции первое время на меня смотрели с подозрением. Потом привыкли и даже иногда просили, чтоб я вообще не пил и развозил всех по домам вместо такси.

Моего друга Витьки хватает на три рюмки. После четвертой-пятой он начинает клеймить премьера, президента, чиновников и олигархов, переходя с ненормативной лексики на оксфордский английский, который мы учили в школе. Ни власть, ни олигархи мне не то что бы не нравятся, скорее малоинтересны. А Витьку непротивно видеть даже пьяным. Не так уж важно, что он говорит. Зато я помню, как мы кидались рыжими портфелями на школьной перемене.

Мне грустно, оставаясь на поверхности, смотреть, как Витька тонет в луже. Спасти его я не могу. Просто гружу в такси и отвожу домой, сдаю с рук на руки жене. Мне почему-то стыдно, хотя мы оба, я и Лена, понимаем, что Витька точно так же бы набрался без меня.

К себе я возвращаюсь совершенно трезвый, только в голове слегка шумит. И долго не могу уснуть. Правда, теперь свежая голова с утра не очень мне нужна.

Интель на окнах

Сегодня мне сделали предложение, от которого можно отказаться. Когда запел мобильный, мы с Лехой поднимали еврораму, чтобы установить в проем. Пришлось вернуть ее обратно на цементный пол. Напарник с облегчением вздохнул и сел перекурить. Он весь в испарине, ему наша работа дается очень тяжело.

Звонил Андрей Андреевич Андреев. Это отсутствие разнообразия в имени-отчестве-фамилии меня всегда немного напрягало – от перемены мест слагаемых сумма не менялась.

Он вежливо поинтересовался, как дела. И я в ответ спросил:

– Как младшенькая? – Я знал, что у него есть взрослый сын от первого студенческого брака и маленькая дочка от второй жены.

– Нынче в первый раз в первый класс. Время летит, не оглянуться.

Обмену светскими любезностями он уделял всегда одно и то же время: ровно две минуты. Но тон был не фальшивый.

– Есть разговор. Вы не могли бы к нам зайти?

– Как срочно?

– Очень срочно.

– Освобожусь не раньше полшестого. У вас буду к восьми.

Мне нужно принять душ, переодеться. Ведь не могу же я явиться к ним в заляпанной монтажной пеной робе.

– Идет. Я задержусь сегодня допоздна. Много работы.

Андрееву положено быть трудоголиком по статусу, ведь он министр. Ему подведомственны областные СМИ, поэтому я часто с ним общался в бытность замредактора «Недели» – газеты, которую я по привычке называю нашей, хотя ушел оттуда год назад. Из его каменных, не перевариваемых фраз я изготавливал вполне съедобные и даже с некоторым вкусом тексты. И он это ценил.

Закончив разговор, я обернулся посмотреть, готов ли Леха. Но он по-прежнему сидел среди строительного мусора, спиной к сырой стене, и по лицу его бежали струйки пота. Пускай еще немного отдохнет, а я побуду несколько минут на лоджии: мне нравится вид сверху, хотя за этот год я вроде бы к нему привык.

За домом, который мы сейчас стеклим, толпятся заселенные высотки. Но с трех других сторон обзор пока открыт. На дальнем плане пестротканые осенние леса, к ним тянутся поросшие красным кустарником болота, которым вскоре предстоят осушение и застройка. Слева коттеджи с черепичными цветными крышами – оранжевыми, синими, зелеными. Справа березовая роща, уже по-осеннему зыбкая – при каждом дуновении ветра она теряет золотые пряди. Алчный застройщик подступился к ней вплотную. А между лесом и домами пруд, откуда вытекает тоненькая речка, уходящая в болота.

В начале лета пруд обнесли забором, поставили шлагбаум и зарыбили, чтоб обитатели коттеджей и их гости могли поймать форель за деньги. Желающих, по-моему, пока немного, но иногда я вижу этих рыбаков со своего окна.

В поселке под одной из черепичных крыш живет Андрей Андреевич Андреев. Я его как-то встретил в местном супермаркете с тележкой, полной правильных продуктов. Он сам меня окликнул. А я спросил, поймал ли кто-нибудь хоть что-нибудь в зарыбленном пруду.

И он ответил по-мальчишески:

– Не-а. – И даже пошутил: – А водолаза нанимать, чтобы цеплял форель на удочку, хозяева пока считают нерентабельным.

Мы иногда с ним говорили о рыбалке. Он основательный рыбак, а я любитель. За лето пару раз закидываю удочку рядом с отцом на даче. Мне попадаются лишь чебаки, иногда окунь с красным плавником.

Леха позвал меня. Сказал:

– Надо отъехать, Алексей Петрович.

Мы с ним тезки.

– Леш, время только три.

– Я через час вернусь.

– Да знаю я твой час.

– Я говорю, вернусь – значит, вернусь.

– Ладно, запеню пока щели, это можно сделать одному.

– И еще маленькая просьба.

И просьба мне давно известна. Я молча выдаю ему сине-зеленую бумажку.

– Вы, Алексей Петрович, настоящий друг.

Ну, насчет друга я не знаю, он мне годится в сыновья. А деньги Леха неизменно отдает в расчет. Я сообразил не сразу, зачем ему так срочно требуется эта тысяча средь бела дня. А когда понял, давать не перестал. Он все равно достанет.

Сегодня мне особенно не нравится его лицо. Бледно-зеленое, как шляпка несъедобного гриба. И взгляд отсутствует. Бывает, люди смотрят мимо или сквозь тебя. А Леха никуда не смотрит. При широко открытых, даже чуть навыкате, глазах.

Конечно же, он не вернулся через час. В шесть я пошел отпрашиваться к бригадиру. Звучит смешно: Паша моложе лет на двадцать и чинно обращается ко мне по имени и отчеству, на «вы». И остальные парни тоже. Когда я поступил к ним год назад, они смотрели на меня с ухмылкой. Кис дядька в кабинете, уткнувшись в монитор, а тут вдруг вздумал ставить окна. Я слышал в первый день, как Пашка сказал кому-то за моей спиной:

– Ну, интель, блин.

Однако вскоре, увидев, как я поднимаюсь без одышки на шестой этаж, они переменили свое мнение. К тому же, как мне кажется, им интересно иногда со мной поговорить. А я очень горжусь, что смог освоить профессию монтажника и вкалываю с молодыми крепкими парнями наравне. Еще бы получить разряд промышленного альпиниста, как у Пашки, чтобы работать с внешней стороны высотки. Висеть на тросе вдоль отвесной – чем не скала? – стены.

Женщина-осень

В солнечный день здесь воздух золотистый, вернее, золотисто-дымный. С пряным, чуть горьковатым привкусом. Этому есть простое объяснение – торф тлеет на болотах. И все-таки сентябрьский свет особенный, прощальный, как очарование осенней женщины, вокруг которой гаснет тонкий аромат. Одна такая мне знакома. Я вижу ее сверху, когда она идет к маршрутке, и иногда лицом к лицу встречаюсь на земле. У нее нежные веснушки. И волосы с красным отливом. Цвета упругих веточек кустарника, заполонившего болота и давшего название этому месту – Краснолесье.

Сегодня, собираясь уходить, я тоже ее видел: она шла быстрым шагом, почти бежала к детскому саду во дворе соседней шестнадцатиэтажки. Скоро она оттуда выйдет с девочкой лет четырех-пяти.

Они гуляют иногда по краю леса или вдоль ручья. Я их там как-то встретил в конце лета. Они стояли у воды. Женщина-осень пыталась изготовить лодку: проткнула ножиком бересту, вставила в дырку прутик – мачту для паруса из золотисто-бурого листка. Но ничего хорошего не получилось. Центр тяжести был не на месте, и лодка запрокидывалась набок.

Осень заметила, что я за ними наблюдаю. И когда я спросил: «Хотите, сделаю кораблик?» – ответила согласием, нисколько не смутившись, что вмешался посторонний.

Из вздыбленного земляного кома торчала чудом уцелевшая сосенка. Я отломил кусок коры, сделал отверстие, установил парус-листок и отдал Осени.

– Пусть ваша дочка пустит.

Она взяла кораблик у меня из рук.

– Спасибо. Лизанька, держи.

И уточнила:

– Лиза – моя внучка.

Кораблик понесло течением, но вскоре он застрял среди коряг, торчавших из воды. Мы вместе вызволили его из затора.

Осень тогда сказала:

– Я слышала, что скоро речку заберут в трубу. Так жаль.

Сегодня, выезжая с нашей стройки, я видел, как прямо из-под носа у моих знакомых улизнул автобус. Остановился и предложил их подвезти. Осень обрадовалась:

– Вот здорово, а то мы опоздаем на фигурное катание.

Я принял у нее из рук рюкзак, коньки в чехле. Лизу устроил сзади на подушке и пристегнул ремнем. Детского кресла, к сожалению, в моей машине не было. А вот подушка у меня осталась еще от Люси. Она любила подремать в пути, усевшись боком и подложив что-нибудь мягкое под щеку.

Лиза сидела тихо, видно, стеснялась постороннего, потом спросила что-то шепотом у Осени, и та ответила вполголоса.

А я думал о том, что с радостью бы забирал из сада и возил по детским надобностям внучку или внука. Однако внуков мне, наверно, еще долго не дождаться. Да и родиться они могут где угодно – в Москве, в Париже, в Монреале.

Моя жена Алена эмигрировала из провинции в столицу в тот год, когда дочь Даша оканчивала школу. Единственный был в этом плюс: дочь поступила в МГУ. На старших курсах начала работать в московском офисе французской фирмы, где познакомилась со своим будущим супругом Леоном Жапризо. Детьми обзаводиться они не собираются, во всяком случае, пока.

Я не в обиде на жену. Она ведь не скрывала, что уходит от меня и собирается вновь замуж не по большой любви. С моим преемником Алена познакомилась в Хорватии, куда ее и Дашу я отправил отдохнуть перед одиннадцатым классом. Когда Алене стал оказывать знаки внимания недавно овдовевший московский служащий, она вступила с ним в игру сначала лишь из склонности к бесцельному, ни к чему не обязывающему флирту. Но вскоре выяснилось, что его намерения серьезны. Они с ним месяц перезванивались, и, наконец, он сделал предложение моей жене: сменить двухкомнатный отсек в провинциальном мегаполисе на двухсотметровые столичные апартаменты. Плюс все сопутствующие бонусы.

Алена стала обсуждать со мной, как поступить:

– Если ты скажешь: я тебя не отпускаю, я не поеду никуда, клянусь!

Помимо всего прочего она еще хотела перевалить на меня тяжесть выбора. Но это было слишком. Пусть я сказал бы ей: «Останься, никому тебя не отдам!». Она, наверное, была бы польщена, но вскоре бы кусала локти из-за упущенных возможностей. Да и зачем кривить душой – трудно жить с женщиной, с которой нет согласия ни по одному вопросу: как тратить деньги, где отдыхать, как строить отношения с дочерью.

Я промолчал. Пускай свой выбор делает сама. Тогда жена, не выдержав, взмолилась:

– Лешенька, ну, отпусти меня, пожалуйста! Ну, отпусти!

Конечно же, я отпустил. Как можно отказать женщине!

Теперь у нее тоже есть возможность наблюдать жизнь сверху, из элитного гнезда на западе Москвы. Если, конечно, она находит время выглянуть в окно в короткий промежуток между разговорами по телефону, а может, и по двум. В нашей совместной жизни она всегда ходила по квартире с двумя трубками в карманах – мобильной и домашней, выхватывая ту или другую, как девушка ковбоя выдергивает заткнутый за пояс кольт.

Я высадил своих прелестных пассажирок у входа на каток. Время еще позволяло, и я помог им отнести рюкзак до раздевалки. Осень излишне горячо благодарила.

Ее зовут Анастасией.

Я стал ловить себя на том, что думаю о ней. Не так, как о других знакомых женщинах. Я представлял, что вижу ее тонкий силуэт в своем пустующем окне.

Предложение, от которого можно отказаться

В семь тридцать я был у здания правительства, которое в народе когда-то называли «член КПСС». Обкомовская башня, как возбужденный пенис, торчала в небе на фоне низкой поросли других построек. Теперь вокруг взошли другие башни, ландшафт переменился, как, впрочем, и фольклор.

Взяв пропуск и возносясь в бесшумном лифте на двенадцатый этаж, я думал: если встречу Андреева вне кабинета, могу и не узнать. Никак не удавалось мысленно представить его лицо. Он был так называемой шпионской внешности: вроде бы знаешь человека, но если вдруг попросят составить фоторобот, не сможешь вспомнить ни одной детали. Среднего роста, среднего телосложения. Сизые волосы и сизые глаза. Типичный представитель нынешнего клана, сменившего чиновников эпохи перемен. Те, как и главные наши лица, все были разные. Один – гигант под потолок, другой – интеллектуал с коварным птичьим профилем, а третий – лысый колобок. Но это так, реплика в сторону.

Я не успел войти в приемную, как среднестатистический министр сам вышел мне навстречу из открытой двери кабинета, протягивая руку. Мы поздоровались. На этот раз он обошелся безо всяких предисловий:

– Освободилось место редактора «Недели». Мы можем вас рекомендовать.

– А куда делся главный наш, Виктор Степаныч?

– Ушел по собственному желанию. Будет учить студентов в университете.

Этого я не знал. Давно не перезванивался с бывшими коллегами. Что могло вынудить Степаныча уйти? В целом он вписывался в нынешний формат, хотя и тосковал по временам так называемой свободы слова. Возможно, погорел на заголовках. Придумывать их он умел. Когда губернаторов еще выбирали, назвал один из материалов «Куликовская битва»: кандидат Куликов был главным претендентом на губернаторское кресло, он и выиграл выборы. Недавно я купил нашу газету, и первое, что там увидел, – заголовок «Кремлевское назначение». Речь шла о только что вступившем в должность директоре фармацевтического холдинга по фамилии Кремлев. Шанс обыграть это Степаныч упустить не смог, что, вероятно, стоило ему должности.

Хотя, наверно, были более серьезные причины.

– Надо подумать.

– Думайте. Только недолго. Я понимаю, в вашей нынешней работе много плюсов. – Андрей Андреев был одним из тех, кто уважал мое решение сменить профессию. – Сам иногда мечтаю бросить все и делать что-нибудь руками. Но жаль, когда квалифицированные специалисты пропадают зря.

Отказываться с лету я не буду. Мне в целом нравилась наша газета. Мы не пускали на свои страницы темы вроде «апокалипсис-2012» и сохранили штат корректоров, чтобы читатель не спотыкался постоянно об уродливые опечатки. Я мог даже себе позволить иногда писать о том, что мне казалось важным. К примеру, о современной медицине как средстве массовой манипуляции, что я считаю явлением как минимум не менее опасным, чем коррумпированная власть. Хотя, конечно же, наша газета далека от идеала СМИ, которые должны стремиться – крамольная идея из уст их представителя – держать нейтральный тон.

Да и какой из меня главный?! Я всех бы распустил. Позволил бы ребятам приходить к двенадцати, а то и оставаться дома на весь день. Ведь можно отослать готовый материал по электронной почте – зачем же множить пробки на дорогах.

Я вышел от Андреева и, ожидая лифт, смотрел в окно. Вернее, это была полностью стеклянная стена от потолка до пола. На противоположном берегу пруда горели золотые купола нового Храма-на-крови царской семьи. Солнце жгло купола закатными лучами, подобно сварочному аппарату высекая из них искры. Не знаю, наблюдает ли когда-либо эту картину Андрей Андреевич Андреев из своего окна.

В начале ночи я снова вышел на свою страничку.

Нет откликов.

Спросил бы кто: а почему я бросил журналистику. Или: а что случилось с Люсей?

Впрочем, ответ один на эти два вопроса.

Цветок-подснежник

Люся пришла в редакцию сразу после окончания университета. Мне позвонил один знакомый и попросил ее устроить. На тот момент она была уже замужней женщиной, хотя казалась совсем юной. Естественная нежная блондинка, стройный стебель с полураспустившимся цветком. Могла бы стать моделью, но роста ей немного не хватало. И одевалась Люся необычно, не так, как большинство молодых женщин ее возраста. Она, к примеру, не носила курток, шапок, брюк. Зимой и летом ходила в узких юбках до колена, чтоб видно было ноги. Любила шали, они ей очень шли. Особенно одна, увитая пунцовыми и золотыми розами по краю.

Писала она ужасно. Кто-то из ее наставников в университете обмолвился, что журналист должен все время удивляться, чтобы придать эмоциональную окраску тексту. Она взяла это за правило и сообщала обо всем с одной и той же изумленной интонацией: о драке в японском ресторане, о заседании в правительстве, о росте цен на коммунальные услуги. Зато ее не удивило, что главный санитарный врач сказал ей в интервью: «В этом году заболеваемость клещевым энцефалитом была ниже плановых показателей». Я изловил эту сентенцию случайно, читая верстку.

Хотя, конечно, господин оговорился, что называется, по Фрейду. А Люся не могла подозревать, что станет жертвой очередной спланированной пандемии гриппа.

Я молча правил ее тексты, поскольку невозможно было научить ее писать. Если у человека слуха нет, заниматься с ним музыкой бесполезно. То же касается и слуха на слова.

А вот истории Люся рассказывала замечательные. Про то, к примеру, как прикормила крысу.

Крыса жила у них в подполье, а ночью проникала в дом сквозь щели в плинтусах – ведь эти умные зверьки умеют уплощаться до размеров камбалы. Мать Люси выставляла на ее пути посыпанную сахаром отраву, но крыса-то не дурочка, не соблазнялась сладким ядом и еженощно разоряла шкафчик с крупами. Людмила поступила с воровкой по-другому. Она поставила у плинтуса тарелочку с посахаренной манкой. Без отравы. И крыса стала угощаться, наутро тарелочка была пуста, а крупы целы.

Родом Людмила была из Верхотурья, северного городка, когда-то центра православной жизни. Там ничего, кроме величественных храмов, не было. Нет и сейчас. Даже домов в два этажа.

Река Тура, давшая городу название, не слишком широка, но сразу ощущаешь ее северную мощь и дикость. Я был там летом, когда она изрядно обмелела, и обнажились валуны на дне, похожие на спины больших бурых медведей. Люся сказала, что каждый раз после весеннего разлива они меняют место. Их двигает своим течением река.

А водопровода в Верхотурье не было. Люди носили воду из колодцев, белье стирали на реке с мостков. Однажды Люся поскользнулась на обледеневших досках и угодила в реку в ватнике и сапогах. Кое-как выбралась и скинула намокший ватник, выхлестала ледяную воду из сапог. Она не заболела. Дома ее тут же отпоили водкой.

Люся жила, как все, ее модельной красоты никто особенно не замечал. Она сама ее впервые осознала, когда вокруг нее стали настойчиво кружить сокурсники, и вскоре случайно вышла замуж за одного из них.

Через два года мне удалось перевести Люсю в фотографы – ушел на пенсию наш ветеран Владлен Ильич. В новой профессии она освоилась легко. Всегда отыскивала нужный ракурс и никогда не упускала момент вручения наград и разрезания красной ленточки.

Я знал, что с мужем у нее не ладится. Но не догадывался, как она относится ко мне, пока не проводил жену в Москву. Как раз тогда Люся ушла от мужа. Жить ей было негде, снимать квартиру не на что – хоть возвращайся в свой таежный край. Узнав об этом, я просто предложил:

– Ты можешь пожить у меня.

Двусмысленность этой идеи дошла до меня лишь в тот момент, когда я ее высказал. А Люся обняла меня за шею, как маленькая девочка, и ткнулась своим светлым личиком мне в щеку. Она нуждалась, видимо, не столько в мужской любви, сколько в мужской заботе: отца Люся не помнила, он пьяный в бане угорел.

И мне хотелось ее баловать, восполнить то, чего она была лишена в детстве. Осенью я каждый вечер покупал ее любимый виноград сорта «дамские пальчики», чтобы она могла им насладиться вволю. Возил по магазинам, где Люся выбирала вещи по собственному вкусу, и делал это с удовольствием, как если бы сопровождал дочь.

Но ее тело, такое молодое, трепетное, нежное особенно меня не волновало. В отличие от обтекаемых, как у нацеленной ракеты, форм моей жены. И даже нынешней моей партнерши, веселой докторши, которая безапелляционно заявляет, что занимается любовью исключительно для здоровья. Мы с ней встречаемся по графику, по вторникам и четвергам.

А Люся, если б не теряла со мной время, вполне могла бы, освоив несколько простых приемов, окрутить какого-нибудь олигарха. Он поселил бы ее в загородном доме и отправлял бы на Сейшелы четыре раза в год.

Но Люся не хотела на Сейшелы. Она хотела произвести на свет дитя.

Во время первого замужества она так и не смогла зачать. Долго обследовалась и лечилась, но все напрасно. Похоже, дело было в муже, вот она от него и ушла.

Меня Люся считала достойным кандидатом в отцы ее ребенка. Я в целом был здоров, не пил и не курил. Конечно, о детях я уже не думал, однако ради Люси был готов. Но, как это ни горько, у нас с ней получилось еще хуже.

Она вдруг понесла после того, как я свозил ее в Египет. На пляже Люся ненасытно глядела на детей: на золотистых нежных европейцев и на африканцев, закаленных солнцем и заряженных энергией по самую курчавую макушку. Она фотографировала их, хоть я ее предупреждал, что делать этого не стоит. Люся не слушала, пока одна мамаша-негритянка не пригрозила ей полицией. А дети, видно, поделились с Люсей своим солнечным теплом, и через небольшое время наступила долгожданная беременность. Впервые я видел Люсю радостной, даже блаженной, хотя ей в новом положении и было нелегко. Ее мутило по утрам.

Потом вдруг тошнота прошла. Вроде бы ничего не изменилось, но Люся почему-то сникла, потускнела. Вскоре пошла к врачу. Вернулась серая, с бескровными губами. Прошелестела еле слышно:

– Они сказали, у ребенка нет сердцебиения. А вдруг они ошиблись? Мне нужно еще раз пройти УЗИ.

Утром я повез ее в клинику. В машине Люся, всегда такая смирная и кроткая, держалась беспокойно, ежеминутно меняя положение тела, как птица, бьющаяся о стекло.

Я ждал в больничном коридоре и сквозь стену представлял ее распятой на гинекологическом кресле. Казалось, эта пытка никогда не прекратится. Но дверь открылась. Люся вышла. Молча протянула мне бумагу. Это было направление на аборт. По медицинским показаниям – погибший плод необходимо было удалить, чтоб не случилось заражение крови. Я тупо посмотрел в листок и отдал ей обратно. Сказал:

– Сложи это к себе в сумку.

Вот этих слов я не могу себе простить. Как будто не готов был разделить с ней горе. Как будто все это касалось только ее, а не меня.

Мы вышли из клиники на улицу. Казалось, там тепло. Снег почти стаял, в небе ликовало солнце. Но воздух был колючий, ледяной.

У входа в магазин стояла пожилая женщина с корзинкой. Внутри, как новорожденные котики, сидели первые весенние цветы: тюльпановидные головки в мохнатой серенькой опушке с яичной серединкой. Подснежники. Давно я их не видел. Наверное, вывелись в наших лесах.

Я потянулся было за деньгами – купить Люсе букетик, но вдруг почувствовал, что ей это сейчас не нужно. Солнце смотрело пристально и жестко, ясно давая нам понять, что никаких иллюзий быть не может.

Посмертная маска

К докторам Люся больше не ходила.

Она стала ходить в церковь. Но не к отцу Андрею. Людмила выбрала в духовники отца Викентия – сурового, худого, длиннорукого, как высохшее дерево с корявыми ветвями. В те дни, когда он служит, даже звон колоколов иной. Не звон, а буханье, череда грозных траурных ударов. Как будто не на заутреню он собирает паству, а на страшный суд.

Люся безжалостно стянула свои струящиеся волосы в пучок. Закрыла ноги бесполой длинной юбкой, напоминавшей рясу. И отказалась от какой-либо косметики. Я думал, такую красоту испортить невозможно, но ее нежное лицо стало вдруг пресным и бесцветным, точно сделанным из теста.

На выходные Люся часто уезжала к матери в Верхотурье. Ходила там по храмам. Возможно, думала постричься в монастырь.

Теперь она меня не допускала до своего тела в пост. Это был тихий, кроткий саботаж. Она мне не отказывала, просто с трудом терпела мои вторжения. И, удовлетворяя неотложное желание, я каждый раз испытывал чувство вины.

В начале прошлой осени была объявлена очередная пандемия гриппа. Свиного или козьего, какая разница. Главное, скорость распространения вызванной им паники в точности соответствовала чьему-то плану. Простые смертные так никогда и не узнают, как именно договорились фармацевтические холдинги всех стран, чиновники и СМИ. Витька носился одно время с идеей тайного масонского правительства, а я подтрунивал над ним. Но так или иначе коллективный договор был заключен. Отправить «утку» в плавание нетрудно, но чтобы оно стало кругосветным, нужны всемирные ресурсы.

Как по команде, в кампанию включились средства массовой дезинформации. Мои коллеги кровожадно сообщали о случаях смертельного исхода. Люся особенно переживала, узнав, что первой жертвой оказалась беременная женщина то ли в Испании, то ли в Аргентине. Наша газета не стала исключением: мы тоже помещали сводки с фронта.

Телеэфир заполонили люди в масках. Причем если в толпе, где находилась камера, их было пятеро на сотню человек, по эту сторону экрана казалось, что замаскировались поголовно все. В рекламных паузах смазливые девицы, изображавшие заботливых мамаш, рекомендовали импортную панацею стоимостью средней потребительской корзины. А также одно скромное лекарство отечественного производства, залежавшееся на аптечных полках. Наша корректорша приобрела то и другое для всех членов семьи. Пришлось мне одолжить ей денег до аванса.

А Люся говорила, что эпидемия ниспослана нам Богом за грехи.

Я позвонил знакомому профессору. Хотелось достоверной информации из первых рук – когда-то он единственный поставил правильный диагноз нашей семилетней дочке.

От интервью профессор отказался:

– Я больше не общаюсь с журналистами. Зарекся. Все переврут. К вам это не относится, но отступать от принципа не буду.

Оправдываться я не стал. Я не в ответе за коллег. А он сказал еще:

– Новейший грипп так же опасен, как и любой другой. И смертность от него не выше. Ешьте чеснок, проветривайте комнаты и чаще мойте руки с мылом.

В начале ноября я улетел в Москву на свадьбу дочери. Люся осталась дома. В последний год она упорно избегала светских церемоний. Вот если б молодые венчались в церкви – тогда она бы с дорогой душой. К тому же она недомогала, видно, простудилась. До холодов ходила в тонком шелковом платке.

В день моего отъезда у Люси резко поднялась температура и появилась сыпь. Мне это не понравилась – а вдруг ветрянка? Люся ребенком ею не болела, а взрослые, я слышал, переносят ее очень тяжело. Еще она сказала: «Раскалывается голова». Я вызвал ей врача. Уже в Москве узнал, что участковая поставила диагноз «грипп» и прописала самый дорогой антигриппин. В аптеку сбегала соседка. А Люся успокоила меня:

– Бог даст, все будет хорошо.

Свадьба была красивой и немноголюдной: несколько подруг дочери, пара коллег, моя жена Алена со своим новым мужем, с которым я легко нашел общий язык. Как, впрочем, и с Дашиным французом – он неплохо говорил по-русски и был по возрасту ко мне гораздо ближе, чем к нашей дочери. Это единственное, что меня в нем смущало.

Люсе я снова позвонил из ресторана. Она ответила не сразу. Вот, наконец, послышался ее бесцветный голос, но обращалась она вовсе не ко мне. Она шептала молитву.

Потом вдруг перестала и сказала ясно:

– Я в маске. Тяжело дышать.

Я понял, что Люся бредит. Позвонил соседке, попросил, чтобы она вызвала «Скорую». А сам поехал в Домодедово и взял билет на ближайший рейс.

Когда мы заходили на посадку, наступало утро. Все самолеты западного направления снижаются и набирают высоту над нашим краем города, и в ясную погоду из иллюминатора виден брусок нашего дома среди других таких же крошечных брусков. На этот раз мне показалось, что от подъезда отъезжает «Скорая», в которой везут Люсю. На летном поле расползался, образуя черные дымящиеся дыры, выпавший накануне снег.

Днем позже Люся умерла. Не от свиного гриппа. От менингита. Эта грозная болезнь как раз и начинается с сильнейшей лихорадки, сыпи и невыносимой боли в голове. Кого было винить – зачумленную участковую, которая забыла, чему ее учили в институте? Врачей в больнице, упустивших время? Подозревая пневмонию, якобы вызванную гриппом, они поставили диагноз слишком поздно, когда уже ничем нельзя было помочь.

Не знаю. Я винил себя. Не надо было уезжать. Не надо было оставлять ее одну.

Божью рабу Людмилу отпевал отец Викентий. Казалось, на ее лицо в гробу надета маска. Белая пластиковая маска. Даже без прорезей для глаз.

Голос священника звучал пронзительно и страшно, как иерихонская труба. Закончив петь, он прочитал нравоучение. Напомнил, что все мы смертны, что жизнь – лишь тонкий волосок в руках у Господа, и никому неведомо, когда Он оборвет его. А я подумал: для тех, кто каждый день висит на тросе вдоль стены, эта метафора приобретает вполне конкретный смысл.

Люсю похоронили рядом с моей мамой на липовой аллее. Деревья с черными стволами стояли над могилами, как статуи, отлитые из чугуна.

На следующий день я подал заявление об уходе и через две недели вышел из редакции свободным.

Я знал, что мой сосед по лестничной площадке ставит еврорамы и что его напарник сломал недавно палец на руке. Я заменил его на месяц, а потом так и остался в их бригаде. По своей прежней деятельности особо не скучаю. Газетная работа не лучше и не хуже любой другой, включая установку оконных рам. Недавно я сделал для себя открытие: работа ведь от слова «раб». Странно, что мне, всю жизнь имеющему дело со словами, не приходило раньше это в голову. Пожалуй, теперешний вид рабства я переношу гораздо легче.

Вот только не могу отделаться от настоятельной потребности писать. Мечу слова в бездонное пространство Интернета. Пусть безответно.

Леха

Сегодня Леха не вышел на работу. И никому из нас не позвонил. Он часто исчезает среди бела дня или прогуливает утро, но чтоб совсем пропасть – на моей памяти такого не бывало. Хотя, конечно, с ним может случиться что угодно.

Леха – героиновый наркоман. Я это не сразу понял, заметил только, что он все время хлещет воду – любую, без разбора. В одной квартире, где мы вставляли рамы, не было холодной, так он открыл горячую – вонючую и мутную – и жадно выпил прямо из-под крана. Я попытался вразумить его, он отмахнулся:

– Да мне плевать.

У Лехи правильное ясное лицо, а волосы без цвета, слабые, зубов половины нет. Хотя ему всего лишь двадцать пять. Леха моложе моей Люси.

Однажды я увидел сверху, с седьмого этажа, как мой напарник пьет из лужи. Из колеи разъезженной бетоновозами проселочной дороги.

Я стал брать на работу питьевую воду. Разве мне трудно бросить в багажник упаковку? Он усмехался:

– И надо вам грузиться, Алексей Петрович.

Но воду из бутылок пил.

Я раньше близко наркоманов никогда не видел, хотя и жил с ними бок о бок: несколько лет в нашем подъезде на полу валялись шприцы. Пик наркоэпидемии пришелся на школьные годы нашей дочери. В их классе почти все парни и многие девчонки перепробовали травку, а кое-кто и героин. Один уже студентом сел, другой под кайфом выпал из окна – и это выпускники элитной школы с углубленным изучением английского языка. И с нашей Дашкой, примерной ученицей, тоже происходило нечто странное, но я никак не мог добиться, что. Она от нас закрылась наглухо – и от меня, и от жены. Впрочем, Алена полагала, что я зря гоню волну. А может, просто ей не удавалось поговорить с дочерью по душам. Уже в Москве Даша призналась, что в десятом классе влюбилась в наркомана. В того, кто после сел. Но безответно – Бог помиловал. Его интересовала только доза. В противном случае страшно подумать, чем бы все закончилось. Он мог бы дать ей первую дорожку. Она могла бы попытаться вытащить его – напрасно. Спасение тех, кто не желает быть спасенным, – дело безнадежное, скорее сам пойдешь ко дну.

А Леха – уникальный наркоман. Он зарабатывает себе на дозу из последних сил. И даже отдает немного денег матери, которая воспитывает его сына.

Жена у Лехи тоже есть. Они учились вместе в архитектурном институте, который Леха бросил после второго курса. Бюсты, видите ли, ему рисовать надоело. Однако несколько его картин взяли на выставку. Однажды он их показал мне на крошечном экране своего мобильника. Там трудно было что-то разглядеть, но все же я почувствовал по звучному сиянию цветов, что это настоящие работы. Леха писал акриловыми красками по ржавому железу. Он подбирал на улице погнутые листы с дырявыми краями, чуть выпрямлял их и пускал по ним светящихся жар-птиц и рыб с зелеными глазами.

А Лехина жена сидит в тюрьме. За сбыт наркотиков. Как утверждает Леха, по ошибке. Зашла к подружке – а там облава. Подкинули бедняжке героин, сколько-то граммов, потянувших на пятилетний срок. В полиции Лехе сказали: если к утру достанешь десять тысяч, жену отпустим, не будем дело заводить. У Лехи денег не было. Он позвонил отцу, поднял его с постели среди ночи. Тот и узнал сына не сразу, а вникнув в суть проблемы, с ходу заявил:

– Во-первых, я тебе не верю. А во-вторых, не помогаю наркоманам. Да и наличных денег дома не держу.

И я бы Лехе не поверил. Вернее, не столько Лехе, сколько в невиновность его жены.

Но денег бы, наверное, дал.

С тех пор Леха отцу ни разу не звонил. Они и раньше общались крайне редко. Отец ушел от матери, когда Алеше было восемь. Деньгами, правда, помогал. Насколько мне известно, он человек успешный. Когда узнал, что Леха на игле, готов был оплатить лечение. Леха ему сказал:

– Не парься, батя.

Услышав от него эту историю, я заочно поддержал его отца.

– Может быть, стоило попробовать?

Он глянул на меня, как взрослый на неразумного ребенка.

– Да бросьте, Алексей Петрович.

В тот день я ставил рамы в паре с Пашкой. После обеда мы вышли на балкон, он покурить, а я набрать еще раз Лехин номер. Вместо гудков в ухе звучала какая-то уродская мелодия из тех, что выбирают молодые люди, а я смотрел на пестрые леса и речку, виляющую по болотам.

И вдруг увидел Леху. В метрах трехстах от нашей стройки. Он сидел под берегом ручья, у кучи вынутой когда-то экскаватором земли.

Когда мы подошли, в кармане его куртки пиликал телефон.

Глаза были открыты. Они смотрели с известкового лица не мимо, а на нас. Одна рука попала за спину, другая, с завернутым по локоть рукавом окаменела, казалась чуждым, отдельным от него обломком.

Ладонью я закрыл ему глаза и вынул из кармана телефон. Последний вызов был от мамы.

Женщина-горе

Полиция закончила свою работу, и тело Лехи увезли. Кому-то надо было съездить к его матери Татьяне Николаевне. Как старший я взял это на себя. Отправился по адресу, который дали мне в конторе, в поселок, недавно ставший городской окраиной. Наш мегаполис стремительно растет и вверх, и вширь.

По узкой улочке из двухэтажных выцветших домов я еле полз за фурой, полностью перекрывавшей мне обзор. И думал – если б я случайно не увидел Леху сверху, его бы еще долго не нашли.

Двор Лехиного дома тускло освещала желтая листва. Поднявшись на второй этаж, я позвонил. Хозяев не было. Пришлось спуститься вниз. Сообразив, куда выходят окна их квартиры, я сел на лавку так, чтоб видно было, когда в них зажжется свет.

Примерно через час мимо меня проследовали женщина и мальчик лет семи. Бледный и худенький, с насупленными бровками. Мне показалось, он похож на Леху. Женщина искоса взглянула на мою машину: здесь все друг друга знали, и чужого отмечали сразу. Я подождал, пока они вошли в подъезд и засветились отмеченные мною окна.

Я вновь поднялся, позвонил. Татьяна сразу же открыла дверь. Не спрашивая, кто я. Стояла и ждала, что я скажу.

И я сказал:

– Алеша умер.

Она не вскрикнула, не заметалась. Лишь отступила внутрь квартиры, чтобы меня впустить. И замерла посередине комнаты, точно боялась расплескать невидимую чашу, наполненную горем до краев.

Я взял на кухне стул и усадил ее. Там один угол цвел сине-зеленой плесенью с вкраплениями красной ржавчины. Наверное, многолетняя протечка. Этот зацветший угол я уже видел на Лехиной картинке.

Таня сказала:

– Надо сообщить его отцу.

Как и моя знакомая из Краснолесья, она принадлежала к категории осенних женщин. Но если Настя была осенью сияющей, багряно-золотой, то Таня – безлистой, пасмурной и темной. Скорее даже женщиной-зимой. Или предзимьем. Черные волосы с пробелами, зияние темных глаз на ледяном лице. Я даже вдруг подумал неуместно: наверное, ее кожа, как зимняя кора, горька на вкус.

Все это время Лехин сын смотрел за стенкой мультики без звука. В начале разговора он вышел из соседней комнаты и замер у двери на несколько секунд. Он понял, что произошло. Потом вернулся к телевизору. Мне было его видно в дверной проем.

Таня сказала, следуя за моим взглядом:

– Леша здоров. Они его родили очень рано, когда еще не начали колоться.

На следующее утро я заехал за Татьяной, чтоб вместе выполнить все пункты похоронной программы. Я предложил ей помощь. Но она твердо отказалась:

– Деньги даст Лешин отец. У нас назначена с ним встреча.

Подъехать нужно было к хорошо известному мне зданию – к бывшему «члену КПСС». И я не слишком удивился, когда к нам вышел из подъезда госслужащий Андрей Андреевич Андреев с сообразным печальным обстоятельствам лицом. Он осторожно обнял Таню, сжал ей руку и произнес необходимые слова. Я тоже выразил ему сочувствие. Конечно, он не ожидал меня увидеть в этот день, тем более в качестве коллеги его сына. Но тотчас выдал предсказуемую фразу:

– Боже, как тесен мир.

А Тане передал конверт:

– Ну, мне пора. Держись Танюша.

Дорогой Таня мне сказала:

– Андрей исправно выдает пособие на маленького Лешу. Вполне достойное в отличие от крох, которые кидает государство.

Весь день шел сильный дождь. Я раскрывал над Таней зонтик, когда она бежала от машины до нужного крыльца. Под вечер отвез ее домой. Остановившись у подъезда, дал отдых дворникам, и струи залили стекло. Таня не сразу вышла, и мы еще немного посидели молча под дождем. Потом она сказала:

– Надо идти домой. Там Леша-младший у соседки.

Прощались с Лехой в крематории.

Мы долго ждали своей очереди – кто-то на улице, а кто-то в темном холле, где оказалось холодно, как в склепе. В природе тоже был тяжелый день. С прерывистым дыханием ветра, из-за которого все двигалось, менялось, то меркло, то светлело – и солнце то скрывали, то обнажали облака. Метались листья стаями безумных, сбившихся с курса птиц.

Нас запустили в зал. Настенные рожки светили в потолок, как догорающие факелы в пещере.

Андрей Андреевич Андреев пришел на похороны сына в сопровождении двух коллег. Он встал у гроба позади Татьяны. В сером костюме с черной траурной рубашкой и с горестной, но твердой складкой губ он почему-то выглядел охранником. Или переодетым в штатское сотрудником спецслужб.

Директор школы, где преподавала Таня, выступила с речью о погибшем поколении девяностых. И призвала бороться с наркоманией всем миром, беспощадно. Один госслужащий докладывал о новой клинике для наркоманов, которую построили на средства из бюджета. Соседка Тани плакала.

Павел и парни из бригады стояли молча. И я молчал. А мог сказать: «Иммунитет – единственное средство от заражения злом. Чтоб не заглатывать наживку. Не пробовать дурь». Но не сказал. Представил Лехину ухмылку с недоступной смертным высоты:

– Да что вы знаете о герыче, господа!

Чуть легче стало на поминках. Все уже думали и говорили о здешнем, о земном. Андрей сидел рядом с Татьяной, я напротив. Я слышал его слова вполголоса:

– Что делать, Танечка. У Леши не было шансов.

Сказал он это с настоящей горечью и даже, вероятно, с признанием своей вины. Но Таня не могла с ним согласиться. Я это видел по ее бескровному лицу.

Именно этих слов она не сможет никогда ему простить. Как я не мог себе простить, что сунул Люсе в сумку направление на аборт.

Андрей пил водку, не хмелея. Видно, его, как и меня, не брало. А я пил воду и компот, чтоб отвезти домой Татьяну самому. Мне не хотелось отдавать ее в чужие руки, отправлять в такси. У их подъезда мы еще немного, как и накануне, посидели в машине. Ветер утих. Но разошелся дождь. Я включил дворники, и они мерно щелкали у нас перед глазами, как часовые стрелки.