Читать книгу Омало - Елизавета Викторовна Корстон - Страница 1

Оглавление

Омало


"Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе всё, всё земное, –

Люби меня…"1

М.Ю. Лермонтов


Пролог

Острый, блестящий, призрачный, разрывающий своим кружащим мерным, дерзким одновременно вихрем плотную, черствую скорлупу Небес. Летящий в Бесконечность из Вечности, не ограниченный ни Временем, ни Рождением, ни Смертью, ни даже Бессмертием. Неизведанная сущность, парящая в пространстве, не поддающемся понимаю даже Богов. Его чешуя отражает свет звезд, самых ярких, от них и до последней песчинки во Вселенной и вне ее. Он отражает Себя. Этот свет виден на миллиарды, вечности, внеземные тысячелетия Вне и дальше «Вне». Резвящийся в Отсутствии любого Присутствия, погруженный в Это, Это, которое То. Вечное существо, кто Ты?


Прекрасное, не поддающееся описанию словами, что рождаются в голове. Тебя можно только чувствовать, как ностальгию от звуков шкатулки, тебя можно только пропускать через ощущения, немыслимые для выражений.


Пронзая розовые облака и превращая их в развеянный пух, не оборачиваясь и не возвращаясь обратно, зажигаясь, сгорая, воспламеняясь и воскресая, Сам в Себе, с Глазами, в которых погребены миры, планеты, люди, звезды, Божества. Его глаза Зеленые. Зеленые. Это не цвет, потому что у Него нет цветов. Он Тот, который больше, чем цвет, жизнь, стремление, чем ожидание, боль, страх, надежда. Он как чаша кувшинки, Вечно разворачивающая свои лепестки, Вечно уходящая собой в Безмерность.


Если Шаг – это тысяча жизней, то я прошла уже миллионы Шагов, следуя за радужным следом Его облика, каждый раз шагая все ближе, все выше, но каждый раз недостаточно, чтобы достичь. Каждый раз слишком далеко, чтобы последовать. Всегда видя только след. Кто-то зовет его Туманностями, кто-то астероидами, кто-то Майей, кто-то Тьмой – след Летящего. Его присутствие ощущается в ночном небе, освещенном полной луной, в последнем остывающем луче закатного солнца над океаном, в том, как по вечерам воздух пахнет весной, в неспешном кружении снежинок в метель, в первом смехе, в первом вздохе. Миллиардами Зеленых глаз он Смотрит, Отражая, Пронизывая, Пребывая, не Пребывая, Создавая, Разрушая, вне Слов, вне Мыслей, вне Страхов, Сомнений, Стихий, Чувств, Описаний, вне тех, кто бежит за Ним. Вне. Вне тоже не существует. Это вечная гонка не имеет конца, потому что розовый туман Его облаков увлекает все дальше, с каждым Шагом. Шаг – в бездну, в самый ад, в Боль, в Страх. Шаг – в Небеса. Шаг – еще глубже в Черное. Шаг – еще глубже в Белое. Каждый Шаг – тысяча жизней. Помните их? Я помню их Все.


Он был там, в каждой из них, и каждая была особенная, потому что кроме Его присутствия не были важны ни Страдания, ни Радости. Запахи Шагов мешаются в букеты, букеты пробуждают воспоминания. На каком я Шаге? Где я на лестнице в Его Небесах? Во всех этих снах я лишь мечтаю снова почувствовать, как он присутствует там, где я Шагала, раз за разом. Он Помнит, хотя у него нет Памяти, он Знает, хотя у него нет Знания. Он просто Есть. Там. В этих разных планетах, мирах, жизнях. Я мечтаю также раствориться в тех остроконечных мерцающих осколках, которые рвано режут лиловый туман.


Когда я вспоминаю Его кружащую Суть, я вспоминаю Все. Я помню Все. И Все не имеет ценности. Он – не сходящаяся формула Счастья. Сколько Шагов еще предстоит пройти? Только Он знает. А я никогда не знаю, иду я потому что Он ждет моего прихода или просто потому, что не идти за Ним невозможно? Поджидающий меня в каждом Шаге, оберегающий и безразличный. Все, что Ему нравится, когда я Иду. Каждый Шаг. Люди забывают, я помню. Все Шаги, как карточный домик, они стоят перед моими глазами. Когда холодные океанские волны взмывают ввысь и смыкаются над моей головой, я никогда не Боюсь. По ту сторону я просто сделала еще Шаг, я, окутанная непроходимыми словно трущобы розовыми облаками, вечно видящая тень воспарившего Чудовища. Но когда он опускается… Видишь, как сверкает каждая чешуйка этого речью не передаваемого Существа. Он умеет менять формы, потому что он Форма. Радужный Дракон, разрывающий Небеса. Он спускается и миллиарды Его Глаз отраженных в чешуе смотрят на меня, трогая мои микроатамы словно пальцами, разбирая и собирая меня снова, чтобы потом опять взмыть Ввысь, вызывая разрушения миров, взрывы планет, уничтожения галактик звуком такой громкости, что все мое тело – только этот звук, все мои чувства – эти глаза. Неприкасаемый, Недостижимый, Неиссякаемый, Незабываемый… Всегда Здесь и никогда не Рядом. Всегда Рядом и никогда не Здесь. Рассыпаясь запахами на прошлое, настоящее и будущее. Он Всегда Всегда ждет и Всегда показывается, напоминая. Любовь – это то, что идет из сердца и захватывает все существо. Я не чувствую к нему Любви. То, что я чувствую – это Вся Я, от Смерти до Рождения, от первого до последнего Вздоха, от Шага до Шага, все, что меж этим – к Нему. Рай? Рай это Бесконечность розовых облаков, в которых резвится Радужный Дракон Вечности…

Вступление


Я любила снег и снежные терпкие холодные ночи, окутанные таинством безумия и тёплого, морозного уюта. Первый снег выпал в октябре, всё больше, захватывая, пока он не превратился в снежный ураган чувств, заметающий разгорячившиеся за лето сердца, погружая их в морозную негу грёз. В городе голубоватые хлопья опадали на старые черепичные крыши, ложились вязаными снежинками на хрупкие балконы и мансарды, зависали на фонарных столбах и таяли, таяли в обжигающе тёплых ладонях со шрамами меж линий жизни.

Осенью в Тбилиси по-обыкновению никогда не идёт снег, это аномалия, случающаяся раз в сто-двести лет. Аномально стоять на улице под нависающими над тобой сизыми тросами проводов канатной дороги, запрокидывать голову к разверзнутому, поглощающему мрачными облаками сумерки, небу, скользя взглядом по припорошенной снежком «Матери Грузии», и ловить удивлённо распахнутыми глазами быстро тающий холод Небес. И сердце стучит чаще, а пальцы немеют от пригоршни снега, что млеет в ладонях, и под свободную холщовую рубаху залетает ледянеющий ветер октября, а бездонные светлые глаза всё смотрят в ниспадающее небо, и Космосы отражаются в них…


Я видела его впервые таким. Обнажённым и раскрытым. В этой грубой рубахе, с красными от мороза костяшками пальцев, в разношенных высоких сапогах, штанах, что не скрывали его красивых длинных ног. Кольца его чёрных кудрей безжалостно трепал северный ветер, а острые ресницы подрагивали в такт биения его страстного сердца.

Словно почувствовав на себе мой задумчивый взгляд, он мягко обернулся, серебряные кольца в ушах зазвенели, будто бы крохотные латунные колокольчики на ветру. Я инстинктивно улыбнулась, смущаясь от того, что наши взгляды столкнулись, и мой, пораженный, проиграл. Слишком пронзительный и тяжёлый, он просто сбил меня с ног, выбивая воздух, задержанный в недрах груди, где сердце ударялось, будто волны о скалы, наполняя всю меня одним лишь этим звуком. Незнакомец отвернулся, подставляя тонким, колким снежинкам строгий, будто бы высеченный из камня, профиль, а я так и осталась стоять завороженная, ощущая себя гостьей в большом стеклянном шаре, который пару раз встряхнули нетерпеливой рукой, чтобы с неба падали звёздочки из блестящего картона.

– А я вас везде ищу, – в мои раздумья ворвался яркий грузинский говорок гида, который заметно запыхался. Автобус, видимо, уже отправлялся в обратный путь. Проследив за моим взглядом, он предостерегающе цокнул языком, – с этими осторожнее, такое жулье эти цыгане, шорти што, а не народ!

Мужчина медленно опустил ладони и краем глаза покосился на говорившего, и во взгляде его было столько темного, клокочущего негодования, что им можно было бы наполнить целое бурное море. По телу жаром пробежала волна мурашек: эти глаза прожигали слои моей кожи и калёным железом разъедали сердце. Вздох. И, отвернувшись, я побрела к автобусу, обдуваемая терпкими порывами неожиданной осенней непогоды.

Десятидневный тур по Грузии подошёл к концу, впереди ждала долгая дорога домой. В снежной Тбилисской ночи оставался голубоглазый цыган, который, ловя замёрзшими руками снежинки, пошатнул орбиты моей внутренней Вселенной. Его образ, лениво запечатленный полным вдохновленных картинок сознанием, выветриваться из моей головы не желал, будто капля чернил, растворившихся на белой блузе глубоко-темным пятном: нежный и тонкий, эфемерный, но, в то же время, твёрдый, как гранит покидаемых мною скал.

Утопая в романтизированной иллюзии, я юркнула в тёплый автобус, скинула изрядно промокший капюшон и уютно устроилась у окна, прикрывая глаза, чтобы успокоиться. Дорога до Верхнего Ларса – перевала из Грузии в Россию – была долгой, а в аномально снежную ночь оставалась вероятность пробок и заторов из-за схода лавины. Серпантины и проносящиеся мимо церквушки, статные соборы, зелёные долины и каменистые неприступные ущелья, крепости из серого камня; и бабушки, сидящие на дороге возле туристических точек, продающие вкусную разноцветную чурчхелу и сухофрукты.

Дорога вилась, как уж; серпантин набирал обороты, а звёзды над головой светили всё ярче, мерцая на толстом слое снега, который щедро облачил горы в белоснежные шапки. Я любила Грузию, её сухую, скупую, но в то же время такую зелёную природу, её звездное небо, её теплый, только что выпеченный хлеб, её очаровательных бабушек и дедушек, и безграничное чувство свободы, что я ощущала здесь. Я любила могучие храмы и не имеющие конца туманные поля. Бурный Терек, прекрасную Арагви. Кахетинские виноградники и магию ночного города любви – Сигнахи. Я любила Сванетию, двуглавую Ушбу, гостеприимных благородных сванов, свежесваренный турецкий кофе, который превосходно готовил бариста у подножья фуникулёра в центральном городе Сванетии – Местиа. Я любила холодный, безразличный Казбек и церковь Гергети у его ног. Добродушных и очень смышлёных псов-проводников, которые обитали в горных деревушках и повсюду сопровождали непутёвых туристов. Грузию нельзя не любить, она просто не позволит.

Автобус скользил по лёгкой наледи, снег скрипел под шинами и под этот скрип я задремала, укачанная на поворотах. Серпантин всё вился и вился, мы ехали всё выше и выше, и я надолго заснула, утопая в томном красочном озере грез под тихий шепот десятка полупризрачных голосов в салоне.

Разбудил меня пронзительный крик, простреливший все тело до самого горла, куда будто бы метнулось неожиданно выдернутое из тихого полонеза сна сердце. Удар. Широко распахнутые глаза упираются в разбитое стекло. Всё слишком быстро, так, что я не могу определить, где заканчивается мой сон, а где начинается реальность. Моё тело подбрасывает в воздух, будто оно – шарик, который кинули о стену, и щёку больно обжигает первым снегом. Наступает тишина, а, может быть, она наступает внутри меня. Мой затылок касается заснеженного асфальта, а руки и ноги обдувает промозглый ветер. Холодно.

Горы такие красивые, и я вижу, как они целуются со звёздным небом, упоительно наполняя собой всю существующую реальность окружающей эпопеи сумеречной мглы. Назойливый, снег колет правую ладонь, а влажные веки сами собой смыкаются от усталости. Я так устала, вдруг, неожиданно, я так устала, я больше не хочу ничего знать. Просто дайте мне погрузиться в беспредельность хрустальных вершин и раствориться в холодном океане ночи. Вспышка света озаряет горные уступы, подсвечивая их оранжево-алым. Улыбка. Как же красиво, когда, наконец-то, некуда спешить, просто лежишь и смотришь на мир, а он смотрит на тебя, улыбаясь, опуская на твоё лицо сакральную геометрию снежинок, падающих прямо с бунтарских лиловых небес.

Глаза слипаются сами собой, я больше не могу сдерживать зябкими волнами накатывающий на меня сон. В голове блаженная нега спокойствия, ресницы вздрагивают в последний раз, и я погружаюсь в тёплое вязкое небытие, успевая ухватить кончиками ресниц дымку бледно-синих глаз…


Тушетия


На крайнем высокогорном востоке Грузии окружённая, словно безмолвными стражами, вечноседыми вершинами Кавказа, на границе с Чечнёй и Дагестаном, простирается запредельная Тушетия. Опоясанная изумрудными холмами, которые сливаются на горизонте с ясно-синим небом, эта труднодоступная частица рая, пребывающего на бренной земле, дышит особым дыханием свободной воли. Здесь дух свободного выбора, помноженный на вечность многовековых исполинских гор, рождает новые Вселенные, существующие меж острых пиков, меж зелёной травой и небом цвета индиго. Дорога сюда, будто райские врата, крепко запечатана от людского глаза, закрыта, заметена девять месяцев в году. С середины сентября и до начала июня хрупкая змейка опасного серпантина погружается в толщу снегов, отрезая небесную долину ото всякой цивилизации. Эти непростые, суровые места населяют тушинцы, пшавы и хевсуры, вперемешку с множеством других малоизвестных широкой публике народностей. Люди сильные, красивые и страстные.

Вскрик.

Я проснулась от резкой, удушающей боли, которая выстрелом пронеслась сквозь всё мое тело от макушки до пят, растекаясь горьким ядом по венам и артериям. Пока я не могла определить источник этой боли, но тело горело огнём, выжигая внутренности и заставляя меня пронзительно кричать, пугаясь звука собственного крика. Боль закончилась моментально, словно бы прошел мучительный спазм, окутывавший всё моё существо.


– Очнулась, – до меня донёсся сухой женский голос, и я резко открыла глаза.


Слишком ярко. Взгляд судорожно бегает от одного фрагмента картинки к другому. Вот он выхватывает образ деревянной оконной рамы, вот виден облезлый белёсый потолок, старый цветастый ковер, яркие узоры платка на седой голове, серое постельное бельё, мои перебинтованные ноги.

Вдох.

Комната пахнет сухим теплом, дровами и пылью, какими-то травами, алкоголем. Слышен треск поленьев, камин ли? Мой взгляд фокусируется на окне – вечереет, а за окном мрачные пики горных вершин, покрытые снегом. Занавески слабо колышутся, через приоткрытую щель толстой фрамуги в комнату проникает струйка свежего горного воздуха.

Я начинаю ощущать своё тело. Оно слабое и тяжёлое, пахнет спиртовыми настойками.

– Где я? – голос будто бы и не мой, слишком тонкий и тихий, прозрачный, как виток дыма от сигареты, которую кто-то затушил в соседней комнате.


С минуту царит тишина, под яркой лампой пожилая женщина с суровыми чертами лица, с головой, покрытой разноузорчатым платком, мешает в баночке какую-то мазь.

–В Омало, – почти без акцента отвечает она, сосредоточенно наблюдая за процессом.

В моей голове тысячи вопросов, но я послушно молчу. Хочется разрыдаться от непонимания всего происходящего, но чувствую, что моё тело на это не способно, оно не в состоянии больше испытывать тяжелые эмоции, оно так устало, так настрадалось. Женщина поднимает на меня взгляд – сливово-терпкий, как старый добрый императорский табак.

– Омало2, что в Тушетии, детка, – голос её смягчается при виде меня, – тебе надо отдыхать.


И мне хочется возразить, хочется задать вопросы, узнать, что и как произошло. Но я только покорно закрываю глаза и проваливаюсь в очередной долгий, глубокий сон.

В следующий раз я просыпаюсь рано утром, тело неприятно ноет. Делаю вдох полной грудью: дышится легко и спокойно, мягко. За окном плотным слоем висит туман, застилающий раскинувшиеся впереди горы. Шторы едва-едва колышутся, я одна в комнате. Картинка наконец-то складывается. Этаж второй, я улыбаюсь. Моя левая рука словно бы налилась тяжестью свинца. С каждым новым вдохом я возвращаюсь к жизни, в голове всплывают события недавнего прошлого. Я попала в аварию, да… это я помню четко. Что было потом, и как я оказалась в Омало остается для меня загадкой. Из соседней комнаты доносятся приглушённые голоса.


– Дорогу замело, даже лошадь по ней не пройдёт, – мужской голос низкий, тёплый, тёмный, с острой горчинкой, его хочется слушать и слушать, ноты терпкого полушёпота успокаивают.


– Что нам тогда делать с ней? – я узнала сухой, как неорошённая земля, голос ухаживавшей за мной бабушки.


– Оставить.


– Но-но! – бабушка издала череду малопонятных, но информативных звуков, – она не переживёт нашу зиму, отвези её в Телави3, Тагар.


– У неё нет выбора, – мужчина понизил голос до шёпота с хрипотцой, – сейчас трогать её нельзя, а когда она придет в себя, все пути будут уже завалены снегом, она останется на зиму, Зарина, и ещё, – он замялся, я слышала, как он тяжело дышит, как будто после бега, а может и правда недавно ворвался в комнату, – постарайся сохранить ей руку, все кости ведь раздроблены…


В моем сознании образовался вакуум тишины. Слова мужчины ещё множество раз проигрывались в моей голове, снова и снова, раз за разом. Я сделала попытку пошевелить пальцами правой руки и поняла, что не могу. Зафиксированной левой я откинула одеяло, чтобы улицезреть обмотанную бинтами, пропитанными кровью, кисть. От ужаса и страха у меня задрожала губа, я отчаянно постаралась присесть на кровати, мне хотелось бежать, хотелось вырваться из этого места, вернуться на колею своей прежней жизни.


От резкого подъема кровь ударила в голову, и боль немой паутиной растеклась по всему телу. Ах! Как же мучительно больно было моим ногам, моим рёбрам, моим рукам. Я неосознанно вскрикнула. От всепронизывающей агонии пальцы, сжимающие одеяло, разжались, казалось, что их прошили толстыми, острыми иглами. Мне хотелось найти тихое тёплое убежище без мучений и одинокого страха, в котором я стану недосягаема для этой покрытой снегами печали. От нахлынувших эмоций я неосознанно расплакалась. Скорее я не плакала, а выла, как раненый волчонок. Хилый, брошенный, израненный щенок – вот кем я была.


На мой крик в комнату вбежали говорившие. Бабушка начала лепетать что-то на своем родном, гремя баночками и тюбиками. Я не знаю, я не смотрела.


Поглощённая силой своей душевной раны, я горько плакала, роняя слёзы на белые простыни. Хотелось закрыть лицо ладонями, но боль в них была слишком велика, и от этого я зарыдала ещё горче.


– Поплачь, поплачь, – словно колыбельную нашёптывали мне в ухо, – поплачь, и боль уйдет.


Была ли это магия или что ещё, но многогранный, низкий мужской голос действовал словно успокоительное, а придерживающая за поясницу тёплая ладонь создавала ореол уюта, который медленно проникал в мои напуганные клетки. И я плакала, плакала и плакала, пока длинные узловатые пальцы гладили меня по спине. Мой внутренний ребёнок лил слёзы так отчаянно, что можно было бы утонуть в этом озере одиночества и беспомощности. Вскоре я выплакала себя, и в душе осталась пустота, в которой не было места ни страху, ни панике, ни беспокойству. Прильнув головой к чьему-то надежному плечу, я снова уснула. В этот раз сон мой был легким и приятным и мне снилось что-то невероятно тёплое, напоминающее о том, что Бог всегда рядом…


***

Утро моего третьего пробуждения было необычайно светлым. За окном голубело бледное небо, наполненное сотнями нежно-белых пушистых облачков, а в моем теле чувствовалась сила, которой не было до этого.


Бабушка-знахарка спала в кресле в углу, подперев морщинистое лицо ладонью. Я выдохнула и вдохнула, сознание моё сегодня было как никогда до этого чистым, и выплаканные слёзы унесли всю горечь и всю боль. Я хотела выйти на улицу, увидеть небосвод, услышать пение птиц, улыбнуться первым лучам солнца. Поднявшись на кровати осторожно, медленно, не так резко, как вчера, я снова вдохнула и выдохнула, и подняла руки до уровня глаз. Левая заметно зажила и пальцы болели уже меньше, расстраивала лишь правая, которая по-прежнему была опухшей и неподвижной из-за множества переломов и ран.


– Вот уже и зрелище приятнее, -инстинктивно, я вздрогнула и пугливо развернулась к источнику звука, прижимая к груди забинтованную руку.


Знаете, есть такие люди, которые… завораживают. Хочется неотрывно следить за их движениями, жестами, мимикой. Есть такие люди, что созданы из загадок, из разноцветных кусочков, что гармонируют лишь тогда, когда соединены вместе. Он был похож на Врубелевского "Демона" – созданный из лоскутков всех самых прекрасных оттенков, с тяжёлым, глубоким, задумчивым взглядом, преисполненном силы и нежности, и немного тоски. Грубая холщовая рубаха с широким горлом, оголяющая ключицы, кольца чёрных локонов, ласкающих смуглую шею, высокая переносица, твёрдый профиль и притягательной формы бледные губы на фоне смуглого лица с высокими скулами. И голос.


"…Пришлец туманный и немой,

Красой блистая неземной,

К её склонился изголовью;

И взор его с такой любовью,

так грустно на неё смотрел,

Как будто он об ней жалел…"


– Что… с моей рукой? Где …я, Омало? Как далеко это от границы? Мне …надо… связаться с родственниками, как я могу позвонить? – я сделала паузу, задерживая взгляд на идеально белом покрове снега за окном, мой вдох прервался, прервался и выдох, угасая, осознание доходило медленно, но било болезненно, пугающе, – почему я вообще здесь? – страшно, – я должна быть… – фразы мешались, обрывки воспоминаний разлетались, мерцая своими бахромистыми концами, спутывая мерное течение времени в моей голове, – я должа быть в больнице, какого-то города или села, – потерев здоровой рукой лоб, пазл не сходился, – я должна быть, – выдох, – в Казбеги. Почему я… здесь? – разводя руками в полном непонимании происходящего.

Мужчина долго смотрел внимательным взглядом очень светлых, но будто бы по-змеиному пронзительных глаз. Улыбнулся, отводя взгляд, подходя ближе. Он преодолел небольшое расстояние между нами, тихо шагая высокими кожаными сапогами по скрипучим потёртым половицам. На вид ему было лет двадцать пять-шесть, но глаза как будто бы жили на этих землях вечности. В тишине присел около моей кровати, слегка улыбаясь лишь одними зрачками. Вдохнул, снова переводя на меня острый взгляд.

– Омало – это примерно 100 километров от места аварии, по горам конечно же, с одной стороны начинается Чечня, – он достаточно четко указал пальцем в направлении гор, которые где-то вдали, за окном сливались, смазывались с горизонтом, – а с другой – Дагестан. – Мужчина снова внимательно осмотрел мое лицо, как будто бы пытаясь в чем-то убедиться, – да, – он кивнул, – связь будет. Весной. Когда снега сойдут, примерно в конце мая, может в начале июня.

– Что? – я даже почти что привстала на кровати,– что значит… в конце мая?

– Омало – горный регион, – тихо ответил он, – зимуют здесь, – замялся, – не многие.

Я снова потерла лоб, в голове мешалась ярость с отчаянием, которые вот вот готовы были вырваться сквозь кончики пальцев, которыми я старательно давила на брови в попытках найти ускользающую нить логики и концентрацию.

– Как я попала сюда? Почему я попала сюда? – мой голос повышался градациями, готовый дойти уже до тихого крика.

Мужчина смотрел на меня ровно, тихо заглядывая в мои глаза снизу вверх, изучая, раскладывая на кусочки внутри своего сознания и складывая обратно, в какую-то его картину моей реальности.

– В темноте автобус столкнулся с машиной на серпантине, внизу был обрыв,– он задумчиво окинул взглядом постель, – тебя вынесло через лобовое стекло прежде, чем произошел взрыв. А ты, ты собрала на себя всё это самое лобовое стекло, – он кивнул на бинты, – но ты счастливчик, порезы и раны на левой руке не в счет..

– Взрыв? – мои руки выписывали какие-то невероятные узоры на коже. Реальность все еще не настигала, опаздывая на свидание с неибежностью.

– Они все погибли, – мужчина протянул руку к моей голове и мягко потрепал изящными узловатыми пальцами спутанные волнистые волосы, – ты счастливая.

Я дернулась, инстинктивно избегая прикосновения, на что он только тихо засмеялся. Мне не было так же весело, увы.

– Почему вы привезли меня сюда? Как вы вообще привезли меня сюда? – руки скользнули по лицу последний раз прежде чем упасть на кровать, обессиленно. Я устала. От зигзагоподобного калейдоскопа открытий, накрывающего предновогодним конфетти мое сопротивляющееся новшеству сознание. – Я должна была быть в больнице, просто объясните мне, пожалуйста, зачем и как это все?

– Вы да вы, – мужчина поморщился, передразнивая меня, его пальцы неспокойно перебирали тоненькие складки сероватой простыни, – а что надо было сделать с тобой? Оставить умирать в снегу,мм? – глаза у него были светлые-светлые, но суровые, – кто знал, когда придет за тобой помощь?

– Но больница… – устало настояла я.

– Я не доверяю врачам, – резко отрезал мужчина. И хотя положения своего возле моей постели он не поменял, я почувствовала, как напряглось негодование внутри мышщ его тела.

Я снова потерла лицо руками, вдыхая и выдыхая, то наметая волосы на глаза, то снова откидывая их обратно.

– Говоря простым языком, – я таки осмелилась посмотреть в жесткое, красивое лицо пугающего меня незнакомца, – вы меня украли…

Вместо ожидаемой мной реакции гнева, он рассмеялся. Его фигура, его речь, его глаза, его аура – дикие, едкие, яркие, резкие, вязкие, теплые и глубокие, бездонные, как эти снега вокруг.

– Мне не так смешно,– заметила я, – вы везли меня около… 9-10 часов, на лошади, я была с ранами и без сознания. Я могла умереть за эти десять часов. Здесь нет оборудования, никто не знает все ли в порядке у меня с внуренними органами, с костями, с головой. Я все еще могу умереть. Мне нужно в больницу, где меня осмотрят, вылечат и отправят домой.

Мужчина встал, отходя от кровати. У него были широкие плечи, слегка завернутые вовнутрь, и именно они закрывали мне единственный свет – от снега, отражавшего солнце.

– Ответьте мне что-нибудь, – тихо попросила я, – кто я теперь здесь? Пленница? Что со мной будет?

Его волосы казались неестественно темными на фоне мерцающего снега, а кожа смуглая, покрытая ссадинами на скуле, возле черных бровей. Он смотрел в упор, слегка недоумевая как будто бы, но опасно, так, что в любой момент я ожидала от него нападения, прыжка, словно бы разъяренный ягуар, затаивший свою клокочущую злость.

– Там, – неожиданно мягко, рассматривая меня издалека, – видимо и правда совсем другой мир, его законы, его догмы и его правила никогда не будут мне понятны.

Покачав головой, он быстро вышел из комнаты, оставляя меня с большим количеством вопросов, чем были до его прихода…

В этом месте моя стройная логика не работала. На вопрос почему же таки было не отвезти меня в больницу ответа я так и не получила. Так надо. Вот тебе и ответ. Бабушка-знахарка тоже посмеялась, услышав, что я интересовалась а не пленница ли я. Смеялась она долго, низко и вытирая слезы.

– Рас амбобт, дорогая! Это у вас в телевизоре такое показыают, а? – она зацокала языком, – Омало живет по другим законам, тебе нечего бояться. Хо, и какой тебе нужен врач, какая больница? Кости целы, внутри все хорошо, а вот тут, – она постучала указательным пальцем по моему виску, – вот тут все кувырком, дорогая.

– Откуда вы знаете, бабушка… что со мной все хорошо?

– Мы тут многое знаем, – она обернула полотенце вокруг одной из баночек с отварами, – ты просто учись доверять, мм. Он не плохой, мм, просто что в его голове не всегда понять, и надо ли оно тебе? – добавила она, кинув на меня один из многозначительных взглядов. – Просто доверяй, девочка.

И я видела его каждый день: тихого, неразговорчивого, впивающегося глазами-космосами в мое бледное, исхудавшее лицо. Он будто бы ждал. Чего?

– Извинений, – бабушка-знахарка фыркнула, накрывая мне на стол кружевную вязаную скатерть бледно-вишневого цвета, цвета его губ.

– Извинений, – я вздохнула, проходясь холодными пальцами по узору вязанки, – я не виновата, что авария произошла, я не просила меня … спасать, – прикрыть глаза, чтобы не видеть гримасу упрека на ее лице, – меня бы забрала скорая помощь, отвезла в больницу, я бы выздоровела и уехала домой. А теперь, теперь я мертва для своих родных до лета! – я всплеснула руками, – И узнай теперь, зачем он это сделал?! Я не вижу логики в таких поступках. Как можно решать за кого-то его судьбу!

Бабушка остановилась с котелком супа возле меня, застывая как статуя. Я глубоко дышала от обиды и скопившейся злости, от усталости, страха и многих дугих чувств, сплетенных глубоко внутри на уровне сердца.

– Судьбе было угодно так, мм, ара, кто мы такие, чтобы ей сопротивляться, мм. И прошлое в прошлом, ты в настоящем, а он сохранил тебе жизнь, я – руку, все остальное – твое, хо.

– Я знаю, бабушка, – я подняла на нее взгляд, – я так неимоверно благодарна вам за все, что не знаю как и отплатить. И ему я благодарна, – тихо, – просто я пока не понимаю как мне жить дальше, – мой взгяд упал, – я потеряна…

Стояла тишина, только удаляющиеся шаги вторили тиканью стрелок часов. Он всегда тенью был там, где была я. Извинения не были озвучены, но поток жизни продолжался, унося меня в ослепляюще-яркое снежное будущее надвигающейся зимы. В какой-то момент надо было привыкать, надо было направлять поезд своего существования с оборвавшихся рельсов прошлого на новые, наспех построенные, страшные, но так заманчиво сияющие. Я хотела жить, но еще не совсем понимала как, потому что абсолютно очевидно было то, что по-прошлому жить уже не получится, а свалившееся нежданно-негаданно настоящее еще было не настроено, как только-только добавленный канал старого советского телевизора без антенны.

Так прошёл месяц. Я свыклась с мыслью о том, что я – счастливчик. Деньки в горах тянулись медленно, в пять-шесть вечера солнце румянило вершины и заходило за скалы, наступали преисполненные спокойствия и тишины сумерки. Темнело. А ночью, похожей на опрокинутый на небосвод кувшин чернил, наполненный миллионами светлячков, омальцы жгли костры. Когда я худо-бедно стала держаться на ногах, бабушка повела меня с собой на один из таких костров.

Свободная от любой одежды, напоминавшей мне цивилизацию, я чувствовала себя больше здесь, чем там. И хотя, отчаянно надо сказать, я цеплялась за останки своего изодранного окровавленого платья и вывалившей сероватый пушок из широченных дыр куртки, ночи в Омало были настолько лютыми уже сейчас, что мне, в конечном итоге, пришлось смириться с горной модой. Из тяжёлых сундуков, хранившихся на чердаке родовой башни семьи бабушки Зарины, мне подобрали выцветшую цветастую шерстяную юбку, свитер из тонкой овечьей шерсти и длинный ватный тулуп. На ноги одевались вязаные шерстяные носки бело-серого цвета и высокие валенки. Тут было не до красоты, лишь бы не закоченеть от надвигающихся холодов.

«Ты все равно не выедешь отсюда до конца мая, хо, дорогая, дороги уже закрыты, Он там решил, что тебе придётся провести зиму в Омало», – бескомпромисно сообщила мне бабушка как-то утром. Я была… подавлена, я была уничтожена, я хотела домой: в свою квартиру на пятом этаже с видом на оживлённое шоссе, забраться на кровать с ногами и читать книгу, я хотела чувствовать себя беззаботной, но мост между настоящим и прошлым был, словно бы созданный из бумаги, сожжен огнем аварии. Теперь же каждое утро меня встречали холодные, бескрайние горы и райски-синее небо, и не было ни единой капли тепла, что могла бы согреть. Я была тут лишней, чужой, проблемной, словно бы инопланетянин, пугливо свалившийся со своей строго-регламентированной кодексами и правилами планеты. Рука болела и двигалась слабо, я была беспомощна, а люди были ко мне добры, и сердца их были преисполнены искренней заботой, хоть и суров был их взгляд.

Мои полные открытий, пока что мало приятных мне, деньки проходили в двухэтажном каменном доме бабушки знахарки, подле которого была добротная пристройка для скота. На первом этаже располагались кухня, гостиная и камин, который постоянно жгли мужчины, на втором этаже в пяти старых, но тёплых комнатах жила её семья. Я чувствовала, что стесняю их, по-барски расположившись в целой просторной комнате на втором этаже.

– Бабушка, -обратилась я к ней перед тем самым вечером, когда ребятишки уже начинали таскать дрова к обыкновенному костровому месту, – я вижу, что стесняю вашу семью, мне неудобно. Вы итак сделали для меня слишком много, давайте я съеду куда-нибудь в место попроще или буду спать на кухне, сами ведь знаете, как вашим тесно.


– Что ты, что ты, Ара, Ара! – всегда строгая бабушка в такие моменты становилась гиперэмоциональной старушкой, которая размахивала руками, морщила лоб и слегка подпрыгивала на правой ноге от волнения, -даже и слов таких мне не говори! Для чего я столько дней тебя лечила, неблагодарная!


– Бабушка, – я обняла её одной рукой, прижимаясь лицом к шерстяному платку, который пах топлёным молоком, – спасибо за всё, я так и не знаю, как и чем отплатить вам.


Зарина улыбнулась, мягко ухватившись своими сухими морщинистыми заботливыми руками за мои предплечья.


– Придёт время, придёт зима, ещё сполна отплатишь, а и не меня тебе благодарить. Тагар вёз тебя ночью по перевалам. "Дорога смерти", – говорят они, "Дорога Жизни", – говорим мы в ответ.

Его звали Тагар, как будто бы героя какого-то фильма или сказки со счастливым концом, у него был крутой нрав, космос в голове и мягкий взгляд. Его голос был тихим, а прикосновения осторожные и шагал он бесслышно, как призрак, растворяясь в пространстве. Я любила слышать его шаги, затухающие в отдалении, как будто бы звук их стал мне чем-то родным. В этой ускользающей от моего рационально сознания реальности он был единственной ниточкой, связывавшей меня с прошлым, запятой, отделяющей от сумасшествия. И он чаще просто молчал, издалека наблюдая своими светящимися змеиными глазами, мешая разные мази и снадобья, которые бабушка потом накладывала на мою до сих пор искалеченную руку. Его будто бы и не было. Но он был. Всегда. Мое пространство начиналось и заканчивалось им. И я доверяла ему. Когда первые приступы злобы и обиды прошли, я осознала, что доверие – это странное, интимное чувство, – то, что я испытываю к нему. Безоговорочное. Безумное. Бесконечное. Я доверяла ему свою жизнь, будто бы загадочному ангелу-хранителю, которого сам Господь низверг с Небес ради спасения одной крошечной частички пыли, осевшей мольбой о помощи на вездесущей теплой ладони Творения.

Со временем я перестала бояться Тагара. Потому что то ли он был мудрым, то ли хитрым, то ли и впрямь благородным горцем, но обходил меня стороной и знал о понятиях личного пространства, в которое к «городским марсианам», как он любил меня называть, лучше не лезть. Тагар был солнцем, Тагар был ветром, свободным, бескрайним, суровым. Тагар был из другой галлактики, но, в то время как я не знала совсем ничего о его мире, он прекрасно разбирался в моем. И иногда, в некоторые миллимгновения, когда я смотрела в его глаза, мне казалось, что через эти бездонные кольца зрачков, у которых нет дна, на меня смотрит Бог, говорящий бликами, мерцающими и растворяющимися в них.

Что таить? Коль сколько я боялась этого сильного, высокого мужчину с локонами жестких черных волос, столь же сильно я боготворила его, упиваяясь его присутствием и теплом его человеческого существа. Я была очарована им и это, пожалуй, единственное, что останавливало меня от полного утопания в саморазрушающих мыслях внутреннего пожара страданий.

***

Костер жгли большой, красивый, «гори ясно, чтобы не погасло». И горело так, что горы, опоясывавшие эти места, приобретали красноватый, медный оттенок, а долина казалась местом мистичным, возвышенным, будто бы духи танцевали над костром и вокруг него этой ночью. В чёрном небе сияли мириады звезд, тысячи созвездий, искрились галактики и падали, падали дождём, осыпаясь. Луна только набирала свою силу, кладя тонкую бледно-жёлтую дорожку на серо-голубой в темноте снег.

Вокруг костра сидело человек тридцать, кто с сигаретами, кто с трубками, а кто и вовсе с самокрутками, пахло кострищем и настоящим табаком. Неподалеку паслись бараны, глупо «бекая» и «мекая»; ближе к огню спали огромные, почти сливающиеся со снегом, алабаи; женщины присматривали за чайником, гревшимся на огне возле одного из домов. Было зыбко и жарко одновременно. Детишки бегали вокруг костра, чумазые, с красными от мороза и ветра щеками. Они дергали собак за хвосты, счастливые, светлые, как солнце. А я была слабая и худая, истощённая болью, страхом и внутренним одиночеством.

– О-о, калишвили4! – пожилой мужчина с трубкой во рту резво поднялся с бревна, на котором сидел, вырезая карманным ножом деревянную птичку, и подошёл, чтобы заключить меня в объятия. Он пах горами и гарью, и немного сыром, словно бы настоящий горный дух, – счастливая наша девчушка, – он потряс меня за плечи, и я невольно улыбнулась такой искренней заботе, – мы уж думали всё, совсем зачахла, ан нет, смотри какая красавица! Невеста! – и все дружно захохотали, так по-доброму и подбадривающе, не осуждая за мой внешний вид, бледные губы и потухшие глаза.

В темноте я поймала ещё одну улыбку. Тёмную, задорную. Кажется, я даже слышала его голос в гуле всеобщего гомона. Среди моего духовного одиночества, когда я могла видеть глубину этих ярких глаз, я уже не была столь одинока…


Ветер дул неистово, раздувая паруса костра всё ярче и ярче, лицо обдувал холодный ветер середины ноября. Среди этого шебутного, живого народа, я чувствовала себя мёртвой. В голове проигрывалась кинолента из моей последней поездки в Грузию. Эти смешные, немного нелепые люди, жадные до прекрасного и приключений; чуть нагловатый, но добродушный гид и чертовски деловой водитель, который не отрывал уха от телефона и курил какие-то дешёвые сигаретки, свесивши из автобуса локоть. Все произошло так быстро, что я даже не успела испугаться. Мои вещи сгинули в небытие, но, честно говоря, волновало меня это мало. В куртке остался паспорт, телефоню, немного денег, и… моя жизнь. Все, что теперь у меня было – это моя жизнь, подаренная Богом и сохранённая мистическим цыганом.

Я всматривалась в языки пламени и тихо плакала, позволяя слезам течь и течь, в надежде, что остальным либо не будет до меня дела, либо они сочтут, что из-за ветра, вздымавшего вверх вихри залежавшейся листвы, на которую лаяли непородистые собачушки с завитушками вместо хвостов, у меня слезятся глаза.Я не могла смириться с этой трагедией. В автобусе не было ни моих друзей, ни моих родственников, но осознание факта того, что совсем недавно ещё страстные до жизни люди сейчас лежали, изувеченные, где-то в холодном овраге, запускала волну мурашек по моему замёрзшему телу. А я была живая, а я была здесь, потому что Бог протянул мне свою руку. И мне было даже стыдно за то, что я есть!

Я прикрыла глаза, пытаясь восстановить гармонию в своей душе, прислушиваясь к окружающим меня звукам. Эти люди вокруг, насколько же сильными были они, раз оставшись в лютую полуголодную зиму вдали от цивилизации находили в себе силы смеяться так звонко! А может они просто были счастливыми?


Мне хотелось уйти отсюда, куда-то далеко, спрятавшись от самой себя в заброшенном храме, мне просто нужно было почувствовать себя защищённой и чуть менее одинокой. Когда я уже хотела было незаметно ускользнуть, начался оживленный разговор на местном языке, в котором присутствовало много хохота, хохм и улыбок. Принесли гитару. Она мягко легла в руки затерянного в своей личной вселенной его. Огонь рисовал ало-рыжие блики на широких ладонях с длинными узловатыми пальцами, падал на строгий прямой нос с небольшой горбинкой у основания и разлетался на пылинки на кончиках веерообразных ресниц. Он улыбнулся сам себе, чуть прикрыв глаза, вздохнул, медленно перебирая пальцами струны. Мелодия полилась.

Сказать честно, я много слышала этнической вдохновляющей музыки, после которой хочется набрать полные легкие воздуха и кричать, кричать, кричать. В музыке не было слов, но я четко видела свободные горы, оплетённые снегом, тёмно-синее небо, покрытое тысячами звёзд и разлитым по нему млечным путем. Я видела поле, расшитое десятками, сотнями рубиновых маков, колосящуюся осоку, ветер, что развевал гривы неосёдланных коней. "Свобода", – кричало моё внутреннее я, – "Свобода и право на жизнь". Я замерла, вслушиваясь в эту мелодию сердца. Длинные пальцы быстро дергали струны, погружая всё мое естество в пучину освобождения.

А потом он запел. Морозный воздух запекался на его бледных губах: верхняя изогнутая, а нижняя красиво припухлая. Пел он на языке незнакомом каждому из сидящих здесь, пел проникновенно, распуская крылья моей души так, что я не могла ни вдохнуть, ни отвести от него взгляда – завороженная, зачарованная.

Его звали Тагар. У него было гибкое тело и лицо Врубелевского "Демона", он носил с дюжину серебряных колец в левом ухе, улыбался добро, словно ангел, и пел так чувственно, как никто другой. Его низкий, островатый голос, который со страстного полушёпота поднимался до невиданных высот, возвращал меня к жизни. Я замечала это не впервые. Стоило лишь услышать его голос, как моё бушующее подсознание моментально успокаивалось, поглощая с жадностью эти тёплые вибрации доброты и гармоничной страсти. В его руках гитара была частью его самого; одним локтём он опирался о сильные ноги, а растоптанные высокие кожаные сапоги твёрдо упирались в промёрзшую землю; ветер залетал под его рубашку, оголяя скульптурные, будто вылепленные ключицы, а небрежно накинутая на плечи куртка придавала ни с чем не сравнимый шарм.


Тагару достаточно было сидеть с прикрытыми веками и петь, растягивая сухие, бледно-вишнёвые губы в полуулыбке, чтобы все взгляды бездыханно были прикованы к нему, к высоким скулам и миндалевидным глазам, сильной смуглой шее, оплетённым венами рукам. А я видела только прямые длинные ресницы и тени, которые клали они на смуглую матовую кожу, впитывающую в себя блики огня. Иногда эти ресницы приподнимались, оголяя взгляд, в котором плескалось самое холодное из виданных мной морей. Он смотрел в никуда, однако я изредка замечала, как искры его горячего, чувственного взгляда доносились до меня, обжигая, как и любые взмывающие в небо искры.


Мне хотелось пробежаться. Бежать. По полю. Одной. Раскрыв широко руки, позволяя холодному ветру пронизывать мою плоть. Под дружные аплодисменты цыган положил гитару, порыв ветра всколыхнул плотные кольца его волос, открывая будто высеченное из гранита лицо – точёное, холодное, но наполненное каким-то сияющим светом теплоты. Пока все наперебой расхваливали пение, я улизнула из центра общего веселья.

Я вышла на дорогу, ведущую в горы. Вокруг лишь густая, чёрная ночь… Горные цепи мрачны, как исполины, припорошенные на вершинах серебристым снегом. А дорога такая рваная, зигзагообразная, освещённая луной. Мне и правда хотелось бежать, и я побежала. Куда-то вперед, даже не зная пути. Тонкая вуаль забвенной ночи била в лицо порывами ноябрьского ветра, и я ощущала свободу. Камень горечи, душивший меня неделями, уже готов был сорваться вниз, поэтому я громко кричала в пустоту, чувствуя, как очищается сердце, поросшее зарослями страха и боли; и скалы эхом возвращали мне радостный крик, который ещё долго рокотал в недрах долины. Нещадно болели ноги, и холод жёг травмированные руки, но мне было всё равно. Я кричала и кружилась вокруг себя, я бежала и снова останавливалась. Задыхаясь, я чувствовала себя живой, а в ушах звенел терпкий низкий голос Тагара, поющий о свободе.


Когда я, в конце концов, выдохлась и осмотрелась вокруг, то поняла, что деревня с её огнями осталась далеко позади. Я стояла посреди неосвещённой тропы, прижимая замёрзшие руки к груди. Сколь было подвластно взгляду, кругом виднелась одна сплошная степь, которая упиралась в чёрные горы вдали. Я закинула голову и невольно застыла, таким прекрасным предстало бархатное полотно с рассыпанными по нему блёстками иных галактик.


– Здесь бродят волки и медведи, и дикие псы, – я вздрогнула, голос был совсем близко, опасный и злой. В темноте Тагар выглядел пугающе, будто бы и правда внеземная сущность, вышедшая из чрева ночи. Я попятилась назад, поддаваясь какому-то необъяснимому порыву страха. – Не делай так больше, это опасно, – он внимательно осмотрел меня с ног до головы, заправил за ухо выбившуюся прядь волос и прошел мимо, направляясь куда-то в сторону леса.


А я стояла и понимала, что ни шагу не смогу ступить в обратную сторону. Руки и ноги ломило, а сил, растраченных на упоительный полуночный бег, совсем не осталось. Напуганная, я чувствовала свое дыхание, смешанное с едким, липким страхом. Я обернулась, но мужчина уже пропал из виду, оставляя меня абсолютно беспомощную одну во тьме. Задыхаясь, бездумным взглядом скользя по сине-чернм небесам и снегу цвета васильков. Страшно.


– Тагар, – неуверенно позвала я в никуда, колыша своим дыханием беспросветную темноту ночи, надеясь, что он не успел уйти далеко. В ответ мне была тишина, давящая, имеющая цвет – индиго-чёрный и запах – горелых поленьев; только совы ухали вдалеке.


Я сделала шаг, ещё шаг, каждый – как по лезвию ножа. Зачем я убежала? Стало немыслимо страшно. Окружающий меня мир вдруг показался декорациями к пугающей средневековой сказке.


– Тагар! – громче и протяжнее, стараясь шагать быстрее; но тело, измученное моими же собственными стараниями, не слушалось меня. Оставалось только снова заплакать. К кому же ещё было взывать, как не к моему могучему телом и духом ангелу-хранителю?


– Тагар, Тагар! – испугавшись своего же собственного эха, я вздрогнула и сделала попытку побежать, отчего со вскриком растянулась на грязном, смешанным с землей, снегу, травмируя свои не зажившие руки и сдирая кожу на локтях.


Как маленький волчонок, я снова громко заскулила, по-детски прикладывая трясущиеся от боли пальцы к полным слёз глазам. Теплые ладони накрыли мои плечи со спины, накидывая поверх куртки вторую.


– Я… не могу вста-ать, кажется, – жалобно, сквозь череду рваных вдохов и выдохов.


– Зачем ты убежала? – его голос смягчился, и тон был охровато-розовым, похожим на тон любящего отца, который журил своё дитя.


– Не знаю, – вздрогнула снова, а когда вес его рук пропал с моих плеч, резко обернулась, – не уходи!


Меня встретили глубокие тёмные глаза с едва заметной горчинкой раздражения, плескавшегося на дне его бездонных зрачков. Он сидел на корточках, упираясь руками в колени и внимательно изучал моё замёрзшее, испуганное лицо. Тагар тихо вздохнул, поправляя куртку на моих покатых плечах. Она пахла мёдом и табаком, цветочным гречишным мёдом и старым, насыщенным табаком.


Наверное, его губы на вкус были такими же, как мёд – сухими, терпкими, сладкими. Поймав себя на этой мысли, я смутилась и отвела взгляд. Тёплые пальцы сжали мой заледеневший подбородок.


– До дома Зарины идти далеко, пойдем, переночуешь у меня.


Я вздрогнула, будто бы отступивший страх снова вернулся. Мужчина словно почувствовал исходящий от меня испуг и нахмурился, сводя к переносице красивые чёрные брови. Раскрытой ладонью он погладил меня по голове, опуская накопленное в ней от костра тепло на мой открытый, замёрзший лоб.


– Тамара, – ровный, острый взгляд глаза в глаза, – не бойся меня, ты ведь не боишься? – убедительно, убеждающе, так что самым сердцем я чувствовала, что в этом низком бархатном голосе кроется правда, – я нёс тебя на руках девять часов, окровавленную, без сознания, и хоть тебе, – выделив, – мои поступки необъяснимы, – вздохнул,– я не причиню тебе боли, – запуская пальцы в мои волосы, неспешно гладя, успокаивая.


– Тагар, – тишина, – боюсь, – очень тихо, – но доверяю… тебе.


В воцарившемся молчании мы всматривались друг в друга, вдыхая пар, витавший меж нами. Спустя несколько секунд Тагар отстранился, заключил меня в кольцо своих рук, поставил на ноги.


– Идти сможешь?


Я честно сделала несколько шагов вперёд, чтобы снова почти упасть. Ослабевшие от большой резкой нагрузки ноги совсем не держали меня.


– Ясно, – мужчина беззлобно усмехнулся и бескомпромисно подхватил меня на руки, – спрячь ладони в куртке, – и я послушно спрятала, опуская лоб на острые ключицы. Да, он так и пах – табаком и мёдом. И хоть я люто ненавидела табак, он пах им так, что хотелось весь воздух, пропитанный благостью гор вокруг, заменить на этот сладковатый аромат табака. Мне было душевно необходимо льнуть к излучающему тепло и надёжность телу, я льнула, чувствуя щекой едва шершавую крохотную родинку чуть выше его левой ключицы. Мои волосы щекотали его шею, и она покрывалась тонкой сетью мурашек, которые проходили от моего тихого, неровного дыхания.

В Омало не было ни звука, только совы ухали, как и раньше, и вдали слышался вой волка, а я всё дышала в шею незнакомого мне цыгана, который оплетал моё испуганное сердце нитями доброты и спокойствия, который, волею судьбы, стал моим ангелом-хранителем, подарившим мне второе рождение. Тагар молчал, и я молчала, только прижимала свои пальцы к его груди, под ними быстро билось сердце, казалось, этот стук лечит мои израненные руки…

***

Ночью ломило руки и тело ныло, все. Поддавшись мимолетному желанию и пойдя на поводу у собственной глупости, я обрекла себя на ночные мучения: тихонечко сидеть у окна, сжавшись от внутренней дрожи, прижимая к груди пульсирующие от боли запястья. Спать я не могла, хотя меня и клонило в сон, но резь в правой руке не давала даже и шанса на отдых. Я раскачивалась из стороны в сторону, подавляя внутреннее негодование: хотелось то ли корить себя за дурость, то ли жалеть, оправдывая и успокаивая.

В двухэтажном доме было темно и тепло. Тагар заблаговременно собрал охапку нарубленных и просушенных дров, чтобы огонь в камине не угасал ни на миг… я слышала, как он шепчется в ночи. Завернулась в длинную мужскую куртку, я неуверенно прошлась по ворсистому ковру босиком и мягко осела на расстеленные перед камином мягкие ворсистые шкуры. Огонь зашипел, будто бы приветствуя меня. Ярко-рыжие блики ложились на покрытые заживающими ссадинами стопы. Я легла, свернувшись калачиком, прижимая к груди ноющие руки. Подернутым дымкой сна взглядом я наблюдала за игривым танцем языков пламени, который успокаивал и погружал в тёплую полуночную дремоту.


Проснулась я на рассвете, под стук топора, когда на улице ещё было темно и солнце только-только рисовало едва видимые розовые облачка на горизонте. Подвывал алабай, и четко слышалось перешептывание ветра с последней листвой.


"…Вершины цепи снеговой,

Светло-лиловою стеной

На чистом небе рисовались,

И в час рассвета одевались

Они румяной пеленой;

И между них, прорезав тучи,

Стоял, всех выше головой,

Казбек, Кавказа царь могучий…"


Неловко поднявшись с места, на котором мне удалось заснуть вчера ночью под трепетную, эфемерную, почти что квантовую мелодию огня, я побрела к двери, толкая её плечом и вываливаясь, сонная и растрёпанная, прямо в объятия морозных предрассветных сумерек.


Первые лучи солнца ворвались в ещё тихо спящий мир. Словно воины света они растерзали густую пелену ночи, растворяя без остатка страхи и грезы. Солнечные стрелы будто бы вонзились в мою грудь, пронзая ее едва ли под ключицами, оставляя меня восхищённой, обескураженной. Я смотрела на мир, а мир – на меня. Это был мой первый осознанный рассвет, когда я, наконец-таки, твердо стояла на своих ногах, прижимая ладони ко вздымающейся груди. Как и раньше той ночью, меня окутывал терпкий аромат табачного мёда. Он шел как будто бы из той дали, в которой суровые горы-исполины становились лишь бледно-зелёным туманом, уносимым ветром перемен.


Зелёное, зелёное Омало, изумрудно-ослепительное в своей красоте, закрытое, запрятанное, забытое. Воздух здесь, словно эфир, наполненный чистой, окрыленной любовью. Я вдыхаю его – вдох, моё тело трепещет от сладости забвенного утра, и выдох – пар клубится подле; морозно, до горячей дрожи во всём теле.

Хочется улыбаться, на душе в эти утренние часы покой, такой тихий, как горное озеро; а я – внутри гармоничной обители Света, именуемой Тушетией. Взгляд нечаянно срывается с горных хребтов и приземляется на бренную землю. Там, в ультрамариновой синеве нетающих снегов, я встречаюсь с глазами, полными неприкрытого любопытства. Зыбко, и я неосознанно дышу глубже. Какие прекрасные, какие бездонные глаза. Я прошу тебя, не ведись на чарующий свет этих глаз! Не ведись на горько-сладкие улыбки и проникновенные взгляды. На статную фигуру, на прекрасные чёрные кудри, будь же разумна!


"… Её божественный хранитель:

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик – о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!.."


Я так ошеломлена, что снова не могу даже моргать. Тагар молчаливо наблюдает за мной. Порыв утреннего ветра натыкается на его широкую оголённую спину. Капельки пота катятся по острым ключицам, растворяясь где-то на уровне расширяющихся ребер. Живот напряжен от холода и несколько змеек вен, выползая из-под резинки штанов, пульсируют на морозе. Мышцы на спине перекатываются с каждым его продуманным движением.


Солнечные лучи, неожиданно сбросив сдерживавшие их оковы, вдребезги разрывают холодную тишину, свет льётся как из рога изобилия, и в дымке этого света мужчина предстаёт мне древним божеством, утопающим в ореоле бледно-золотистого нимба рассвета. Он улыбается так открыто, что хочется поверить ему, довериться ему.


– С добрым утром, – низкий голос перекатывается меж моих рёбер, оседая оглушёнными бабочками в животе.


Теплота новорожденного света гладит по замёрзшей щеке, и я улыбаюсь в ответ.


– Доброе утро, – мягко, запуская вибрации колокольного звона в недра многовековых стражей Кавказа.


Цыган усмехается и наклоняется за поленом, чтобы снова вонзить в него острие топора. Я кутаюсь в его куртку, инстинктивно прижимая руки к груди. Он замечает это краем глаза, но молчит.


– И, -неловко начинаю я, переминаясь с ноги на ногу, – тебе не холодно, -больше утверждение, нежели вопрос.


Он кивает, отбрасывая в сторону порубленные дрова, его кудри элегантно следуют за поворотами головы, обрамляя смуглое лицо так, как дорогая рама обрамляет ценную картину.


– Я родился на севере, это у меня в крови, – я внимательно впитываю в себя ноты его горьковато-пикантного голоса; а ведь и правда, я ничегошеньки о нём не знаю, кроме имени. Имени… – надо же, выкать отучилась, – промурлыкал себе под нос, довольный.


– Спасибо за все, – тихо, признаваясь себе в чем-то.


Он качает головой. Улыбается.


– Ты не совсем мне понятна, Тамара.


Моё имя в его губах звучит слишком уж по-родному, трепетно, как никогда до этого не звучало. «А уж ты-то мне как!», – хочется сказать в ответ. Любопытство, страх, робость, интерес, – всё это во взгляде на него.


– Лови, – кидает мне лёгкую, как пушинка, охапку мяты с чабрецом, перевязанную грубой сиреневой нитью.


– Я сделаю чай? – неуверенно, вдыхая полной грудью запах лета, высушенного в зелени.


Тагар разбивает очередное бревно на мелкие щепки и вонзает с размаху топор в пенёк; отряхивает руки от стружки, и тянется к порубленным дровам.


– Нет, кинь на стол, я занесу дрова и сделаю сам.


Я семеню обратно к двери, улыбаясь солнышку. В руках букет из трав, и чувство такое, будто я прожила с этим человеком всю жизнь. Чувство обожествления внутренней лёгкости и свободы.


Скидываешь ботинки в прихожей. Дом большой, просторный, хоть и старый. Два этажа, а на втором тёплая спальня, она на глухую зиму. В пристройке традиционная родовая башня, там никто не живет, но лестницы стоят, будто бы на всякий случай. Жизнь кипит на первом: у стены камин, кровать и диван, на полу медвежьи шкуры и старые ковры, занавески нежно-розовые, а сверху более плотные, почти чёрные, и ставни изнутри железные – это на случай лавины. Мебель деревянная, кажется, будто самодельная, от неё пахнет сосной, запах меня будоражит, хочется внутренне улыбаться. Я босиком по ковру, заглядывая на кухню, которая выходит окнами на другую сторону – в лес, под окном следы неизвестных мне зверей, но, судя по следам, зверь не крупный. Лью воду в чайник из ведра. Ведро тяжёлое, а руки болят и слабнут, но я упряма. На пол пути ведро перехватывают сзади.


Шумное, глубокое дыхание в затылок и холодный жар мужского тела накрывает волной, до дрожи, это непередаваемое словами интуитивное чувство нахождения другого человека в поле твоей ауры. Энергии мешаются, сплетаются друг с другом и в промежутке меж телами, когда ни одно не прикасается к другому, кажется, что нет расстояний, и сердца бьются одно в одно, быстро, громко. Ведро я, конечно же из рук выпускаю, оборачиваюсь. Пугаюсь от того, как близко. Я чувствую его.


– Ну я же сказал: сделаю сам, – качает головой, в его голосе добрая насмешка, а я просто хочу быть хоть чем-то полезной. Он вздыхает, словно читая мои мысли.– Вам, девушкам из больших городов, видимо, чуждо это.


– Чуждо что? – я выныриваю из кольца его рук и позволяю своим глазами любоваться смуглой спиной, покрытой татуировками мифических животных.


– Чувство доверия к мужчине, – он кидает ведро на столик, и краем глаза следит за моей реакцией.


Я пожимаю плечами, в свитере грязно-розового цвета становится зыбко, чувствую, как мурашки ползут по голове.


– Смотря реальности в глаза, Тагар, понятия мужчин и женщи у нас…разное.

– Я знаю, – недовольно фыркает, – только в вашей деструктивной идеологии больших городов спасение человека можно назвать похищением.

Я удивленно приподнимаю брови: гримаса искреннего удивления.

– А я уж было думала, что мы это прошли,– устало выдыхаю пар в его спину.

– Я не сержусь на тебя, если ты об этом, и никогда не, но я не такой, как люди к которым ты привыкла, нравится тебе это или нет.

– Нравится, – стараюсь звучать безразличной.

Тагар ошеломлённо оборачивается, попутно чиркая спичкой о коробок.

– Да, – кивок, – я вижу, – зажжённой спичкой по древней конфорке, одной рукой повернуть вентиль газового баллона и вот: чайник уже греется на огне.

Как ни в чём ни бывало, Тагар натягивает на себя широкую серую майку.

– Чашки на верхней полке шкафа справа, достань их пока, нужно посмотреть за камином.

Тянусь к верхней полке и достаю красивые чашечки из необожжённой глины. Кажется, здесь всё сделано своими руками, возможно, даже и этот кирпично-деревянный дом.

Тагар возвращается быстро. Руки в угле, и по щеке пролегает чёрная угольная полоса.

– О, нашла чашки, молодец, теперь поищи мёд, вон среди тех банок, выбери какой тебе нравится, – он указывает на заботливо укутанные полотенцами баночки, стоящие на полу, а я не могу отвести взгляда от пролегающей по щеке угольной дорожки.

Тянусь пальцами, дотрагиваюсь, мягко проводя по бритому лицу, стираю едкую пыль. Под пальцами ощущаю крохотный шрам, а кожа тёплая, гладкая. Он замирает, будто бы наслаждаясь этими прикосновениями. Мы оба замираем, когда я опускаю свою руку, глаза в глаза. А глаза у него чёрные, хоть и голубые.

– Там, – указываю на свою щёку, – была зола.

Он улыбается, прикасается к тому самому месту.

– А, спасибо, – и комната наполняется едва зримым теплом.


Метель

Бабушка Зарина жёсткая и, одновременно, мягкая, она приструнивает свирепым взглядом, но окутывает любовью, приобнимая за плечи и наливая гнутым железным половником свежесваренный суп в старинную глиняную посуду. У нее две дочери и сын. Роза с мужем и зеленоглазым Георгием, мальчишке лет пять, он игривый и непоседливый, вечно скалит молочные зубы и показывает мне язык. Архип с женой Сарой и тремя детьми, младшему ещё нет и года, и он призывно агукает, навязчиво требуя всеобщего внимания. И младшая Тата с заметно округлившимся животиком. Тата прекрасна так, как только может быть прекрасна кавказская девушка: у неё тонкие, восточные черты лица, раскосые глаза, чёрные, как ночь, изогнутые брови, белоснежная кожа и трепетные ресницы; жесткие волнистые волосы заплетены в косы, которые ниспадают на пышную белую грудь, а беременность придает ей какой-то невероятный, невиданный шарм. Тата всегда очень мила, она сдержанно улыбается и улыбка её также нежна, как и она сама, мне хочется нарисовать её.

Сегодня Тата хмурится, еле ковыряя ложкой в тарелке, она неразговорчива, и я лишь бросаю на неё робкие, полные смущения взгляды. За столом оживлённый разговор, то ли они говорят на грузинском, то ли на смеси языков, в любом случае понять я не могу.

Тата смотрит на меня в упор.

– Тамара, ты так и будешь жить у него? – кивает на сидящего рядом мужчину, в её голосе нет ни единой нотки раздражения, но я вижу её нетерпение. Я…снова чувствую Тагара телом. Мне не нужно оборачиваться, чтобы ощущать его присутствие, я просто знаю, что он рядом, потому что от его волос пахнет чабрецом. Немыслимо.

– О… даже не знаю, – я пожимаю плечами и инстинктивно растягиваю уголки губ в улыбке, держа ложку в левой руке, – я не хочу вас стеснять, поэтому.

– А, вот оно что, – лицо ее светлееет, – я знаю хорошее местечко, – чарующе улыбается, но от тёмного взгляда мне не по себе, – я покажу тебе его позже.

Я киваю, только ловлю на себе настороженный взгляд Зарины, она качает головой и кладет в рот хлеб, демонстративно медленно пережёвывая его. Тагар улыбается одними глазами, пугающе, и эти самые глаза через несколько мгновений впиваются в красивое лицо Таты. Секунды, пока они как будто бы растворяются в этом многозначительном взоре, сплескивая друг друга через пересечения осколков своих взглядов. Знаки нечитабельны. Кусаю губу и выискиваю зерна крупы в своем супе, так-то лучше.

Тата такая быстрая, порхает в своих валенках, придерживая выступающий живот. Она ведёт меня какими-то нехожеными тропками к одноэтажному бетонному зданию, похожему на хлев; пахнет коровами. Не удивительно, ведь это – коровник! Внутри покосившаяся самодельная дверь, за ней – комнатка едва ли три на три, печка, на печке – лежанка, у наспех замазанной от трещин стены – дряхлый стол и стул-табурет с плетёным сиденьем. Больше ничего. Ах, нет же! Крохотное окно с видимыми щелями, с треснутым от мороза стеклом. Тата останавливается посредине и выжидательно смотрит, как будто бы хочет увидеть на моём лице какие-то особые эмоции. Я знаю ее игру.

Улыбаюсь, холодея внутри от одной лишь мысли о том, чтобы провести здесь ночь. Возможно ли вообще внести в этот жуткий, полный ледяных взглядов горных духов, хлев хоть каплю уюта и тепла? Должна ли я идти на поводу у недобрых замыслов Таты?


– Тата, – смотрю в ее красивое, безжалостное лицо,– спасибо за заботу, – ничем не выдаю внутреннего негодования, только киваю, выглядит покорно. Но у меня нет сил еще и на эту борьбу, сейчас я воюю только с собой…

– Не за что, дорогая, – она гладит меня по плечу, – возьми у матери топор, дрова здесь за углом.

Я снова киваю, и мы вместе выходим. «Топор» … эхом раздаётся в моей голове. Видимо, придется мне ночевать без печки. Тата идет прочь, а я остаюсь возле хлева, вечереет. Она влюблена и готова на всё, чтобы обезопасить объект своей влюбленности от любой возможной опасности. В её сердце нет места состраданию, хоть я и не прошу к себе жалости. Она наигранно мила, но я вижу её внутреннюю злобу по отношению ко мне. Как, должно быть, печально и неуютно ей носить ребёнка в одиночестве, переживая эти суровые зимние месяцы один на один со своими внутренними страхами. Я не сержусь на Тату, хоть и хотела бы избежать подобных выходок с её стороны.

Думаю о Тагаре. Он красивый. Как его широкие ладони смыкаются на рукоятке топора, как глаза из человеческих превращаются в будто бы змеиные, магнетические, испытующие, как он смотрит ими долго, не моргая, чуть улыбаясь, но лишь чуть, и никогда не знаешь, что в его голове сейчас, его непредсказуемость, его неожиданная мягкость, его тихие демоны – красиво. Сближение с ним, от одной лишь мысли сердце стучит как после кофе, или от кофе, как от этой мысли. Нельзя. Запретно. Последствия могут быть чудовищны. Но не идти навстречу невозможно. Он манит своей цельностью, своим внутренним божественным мужчиной. Его энергия сбивает с толку, засасывая в сумеречную воронку желания смотреть в ответ в эти глаза, не отрываясь. Чувствуя страх перед Тагаром, я также ощущаю к нему безграничное доверие, эти два антагониста перемешиваются внутри меня в воздушный коктейль эмоций, заставляя внутренне метаться между уже сделанным выбором и ещё возможными его вариантами.

Ночь наступает неожиданно, быстро проваливаясь в студёный колодец зимнего мороза. Дрожащими от холода руками я подкидываю в печку старые, давно отсыревшие дрова. Они горят медленно, а на улице темно. Темно и в комнате, и ничегошеньки не видно, только коровы изредка мычат в хлеву, а я сижу около печки, съежившись от нависающей надо мной темноты, и дую на слабый огонь. Страшно, и руки ломит, но я обещаю себе пережить эту ночь и стать сильнее.

На улице начинается метель, настоящий снежный ураган, который я вижу сквозь маленькое окошко, выходящее прямо на долину и горные хребты. Ветер завывает так отчаянно, что от страха невозможно уснуть. Я всё сижу около печки, протягивая окоченевшие пальцы к слабому огню, и повторяю вслух все веданные и неведанные мною молитвы. К ночи ветер крепчает, и я опасаюсь схода лавины. Моё сердце наполняется сотнями не имевших до этого значения страхов. Снег кружится, кружится, кружится, поднимая в воздух солому, тряпки, лязгая собачьими цепями. Сердце щемит от этого будто бы вышедшего из недр ада гула, но я горжусь тем, что никого не стесняю. Я сильная, я справлюсь, я стану крепче (крепче, словно томлёный самогон, думается мне). И чем больше я повторяю это, тем отчаяннее хочется открыть глаза в родном доме, где ждут родители, и пахнет московской пылью. Я девушка, зачем мне быть сильной и смелой? Зачем тащить на себе то, что природой задумано, как мужское? Разве не я должна быть нежным цветком, что распускается в надёжных руках? Разве не я должна быть полноводной рекой, наполняющей крепкие берега?

Омало

Подняться наверх